Глава двенадцатая

Рэй Баррос – плохой человек. В Ливингстоне это вам подтвердит кто угодно. Посудите сами, говорят люди, он сплошь и рядом вешает на себя часы и цепочки, которые раньше видели на его пассажирах. Посудите сами: когда его жена была на сносях, она как-то раз отправилась вместе с ним в путь, а вернулась без живота и без младенца. Не потому ли, что Рэй, которому вечно не хватает терпения на слабых и немощных, счел ребенка досадной помехой и выкинул его вон? И не потому ли вскоре после этого жена бросила его и перебралась к родным в Пуэрто-Барриос?

А посмотрите на бабу, с которой он с тех пор путается, – она же шлюха, вместо глаза у нее странная роза, наделенная волшебной силой. А коль вы еще не поняли, что это за злыдень, – поглядите, что он возит. Кокаин, дезертиров, антиквариат. Пет, сказали Минголле люди, лучше бы тебе поискать другую лодку... хотя на чем еще доберешься до Панамы, кроме как на «Энсорселите», и бог знает, когда будет другая оказия. Может, сеньору лучше вообще переменить свои планы.

Предостерегавшие Минголлу мужчины и женщины были карибцами, обитали в белых каситах, купались в многоярусном водопаде, что сбегал с зеленого холма неподалеку от города, и их мирная жизнь в столь тесной близости от зоны боев лучше всего доказывала искусственность этой войны. С их слов Минголла нарисовал себе портрет пирата Рэя Барроса – седоватого человека с золотыми зубами, покрытого шрамами и татуировкой, а ветхое рыбачье корыто «Энсорселита» неплохо подходило именно такому персонажу: сорокафутовая, с темно-зеленым корпусом лодка, под палубу втиснуты четыре каюты, в корме охлажденный трюм. Ходовую рубку, перекошенную больше, чем надо, градусов на пять, не красили уже много лет, но из-за остатков желтых пятен она казалась издали покрытой веселым горошком. На палубе валялись тряпки, масляные железяки, мотки веревки, дырявые бензиновые канистры, а доски были усыпаны пятнами сухой гнили. Однако с неряшливым видом лодки сочетался характер Рэя, но никак не внешность. В этом долговязом узкогрудом человеке немногим моложе тридцати лет, с модно подстриженными черными волосами, плоско ложившимися на затылок, и длинным лошадиным лицом чувствовалась, несмотря на простоватость, порода и что-то очень для Минголлы знакомое. Возможно, думал он, довольно привлекательное лицо напоминает ему придворные портреты Гойи – длинноносых, тонкогубых герцогов и маркизов.

В лодку они погрузились утром, – холодным пасмурным утром, когда по морю ползли клочья тумана; Рэй встретил их у причала изысканным поклоном, но тут же все испортил ворчливым приветствием.

– Я же сказал – в семь, – ругнулся он. – Ты что себе думаешь, мужик? У меня что, такси? Пассажир, блядь, вас уже битый час дожидается.

Не успел Минголла спросить, что еще за пассажир, как из-за рубки с довольным видом показался черный великан. Седые прожилки в курчавых волосах, красная бейсбольная кепка, джинсы и футболка, плотно обтягивавшая мускулы на груди и руках. Над глазом розовый крючковатый шрам. Минголла сперва не поверил, что это действительно Тулли, но в следующий миг выхватил из-под рубашки пистолет

– А ну убери это сучье говно! – Рэй попятился.

Тулли и бровью не повел.

– Суров ты, Дэви. Да и с нутра силен. А это, как я погляжу, – он окинул взглядом Дебору, – Чифуэнтес и есть, ага? С виду ничего, друг.

– Что ты тут делаешь? – спросил Минголла.

– То же, что и ты, друг. Панама! – В устах Тулли это слово отозвалось окликом судьбы и великими подвигами в самом ближайшем будущем. – Прибавил два и два, и вышла Панама.

Рэй тем временем допятился до рубки и уже собирался проскользнуть внутрь, но Минголла приказал ему стоять на месте.

– Кто это? – спросила Дебора, в ее руке тоже был пистолет.

– Неужто Дэви не говорил тебе про Тулли Эбанкса?

Он шагнул вперед, и Минголла сунул пистолет за пояс, решив, что оружие не понадобится.

– Не дури, Тулли, – сказал он. – Я с тобой справлюсь.

– А то я не знаю, Дэви. Кто говорил, что из тебя выйдет толк? Знаешь, сколько я ждал этой минуты? Я за тебя, друг.

– Угу, само собой.

Рэй снова полез в рубку, но Минголла опять его остановил.

– Пора запускать эту херовину,– сказал Рэй. – Если вам, козлам, охота друг друга перестрелять, перестреливайте. Меня сейчас больше туман заботит.

Он нырнул в дверь, и через минуту послышалось урчание, корпус затрясся, а труба изрыгнула черный дым.

– Будешь в меня стрелять, Дэви? – спросил Тулли и ухмыльнулся.

– Могу, – ответил Минголла. – Зачем тебе в Панаму?

– А куда ж еще? Дурак был, что сразу не допер.

– До чего?

– До того, про что слыхал. Мало, что ль, Исагирре болтал, да и все остальные тоже. А потом вдруг сложилось.

Пробравшись сквозь завалы на палубе, Минголла остановился на расстоянии вытянутой руки от Тулли. Тот усмехался ему сверху вниз, морщинистое лицо казалось тяжелым, как у идола. Улыбка растаяла, когда Минголла надавил на его сознание и, пробив защиту, настроил на честность. Снова спросил, зачем Тулли понадобилась Панама, и тот выдал ему обрывки историй, догадок, намеков и подслушанных разговоров – всего того, что привело его туда же, куда и Минголлу с Деборой.

– Охуеть! – воскликнул в конце концов Тулли и с благоговением уставился на Минголлу. – Где это ты так насобачился?

– Тренировка, – ответил Минголла.

Из частокола Туллиного сознания он вычленил жадность и волю, а под ними – незамутненное добродушие, ослабленное, правда, препаратами и силой. Он решил, что Тулли можно доверять, но в своих чувствах к нему разобраться не мог: тонкий слой дружбы прикрывал вражду.

– Слушай, Дэви, – заговорщицки произнес Тулли, – нам бы потолковать, а? Прикинуть, как быть с Панамой. Думается мне, там несладко. Пожалуй, мы друг другу пригодимся.

– Поговорим, только после. – Он повернулся к Деборе. – Все в порядке, это мой бывший тренер.

Опустив пистолет в сумку, Дебора одарила Тулли подозрительным взглядом и шагнула вперед. Оставляя за кормой Ливингстон, «Энсорселита» тряслась и раскачивалась на серой зяби.

– Ненавижу это гребаное море. – Тулли вгляделся в горизонт. – Ненавижу! – Он подвинулся к Минголле и обнял его за плечи. – Давненько не видались, а, Дэви?

Минголла буркнул что-то согласительное, но руку убрал.

– О чем ты хотел говорить?

– Ну... – Тулли оперся на поручни и сурово произнес: – Для начала, может, растолкуешь, что ты натворил с моей Лизабет?

Минголла не сразу вспомнил это имя.

– А, да... Не знаю, старик. Совсем тогда был в раздрае. Извини.

– Бля, девка месяц по тебе ревела.

– Я же сказал, извини,– разозлился Минголла. – Что мне теперь делать – переться на остров и вправлять ей мозги?

– Это я и сам могу. Но решил пока не трогать... другие мудаки зато не полезут, все польза. Любопытно просто – совесть не мучает?

– Не особо,– ответил Минголла.– Других забот хватает.

– Тебя еще тогда тянуло на крутняк, – сказал Тулли. – А теперь смотрю, ты и вправду крут. Но кой-чего доброго в тебе есть, друг. Я-то вижу.

– Оставь в покое мою душу, старик. Скажи лучше, что у тебя на уме... что-то ведь задумал, а?

Из рубки вышел Рэй и встал рядом с Деборой, которая смотрела сейчас назад, на удалявшийся город.

– Кой-чего есть, – согласился Тулли. – Мне довелось пару месяцев пробыть в Панаме, когда еще рыбачил. Маленько я эту страну знаю. Ежели припечет, есть у меня в Дарьенах местечко. В самый раз, чтобы схорониться.

Рэй что-то говорил, размахивая руками, как вдруг задел грудь Деборы – та отшатнулась.

Толкнув Тулли плечом и расшвыривая по сторонам мусор, Минголла зашагал к Рэю.

– Держи свои гребаные руки при себе, понял!

– Он не нарочно, Дэвид.– Дебора встала между ними, Рэй усмехнулся и пожал плечами.

– Не кипятись, hombre, – сказал он. – У меня своя баба есть... Эй, Корасон! Поди сюда!

Из ведущего к каютам люка показалась женская голова. Рэй поманил, и женщина выбралась на палубу. Она была полновата, но вполне привлекательна: по-индейски смуглая, с обычными для метисов чертами лица, длинные волосы заплетены в косу. От Корасон исходил довольно сильный психотический жар, а место левого глаза занимала голограмма, изображавшая покрытую росой розу на черном беззвездном небе.

– Видишь, – сказал Рэй. – Есть кого потискать. – Он махнул ей пальцем. – Расстегнись.

Корасон опустила глаза и начала расстегивать блузку.

– Не надо, – сказал Минголла. Она не остановилась.

– Своей бабой командуй,– огрызнулся Рэй,– а не моей.

Из расстегнутой блузки вывалились тяжелые груди.

– Пошли отсюда.– Минголла подтолкнул Дебору к люку.

За спиной у него раздался насмешливый голос Рэя:

– Ты куда, мужик, а то, может, пощупаешь? Много теряешь!

Они плыли вдоль берега, прячась от патрулировавших в открытом море военных. Было пасмурно, а когда сквозь облака все же проглядывало солнце, его бледный свет размазывался по морю плоским однообразным блеском, так что казалось, будто лодка ползет по океану свежей серой краски. Монотонность путешествия нарушали разве что постоянные приставания Рэя к Деборе. Стоило ей появиться на палубе, как тот, буквально прижав Дебору к поручням, принимался пичкать ее доказательствам и своего революционного пыла, а также рассказами о совершенных во имя этой самой революции гадостей. Минголла как-то предложил покончить с подобной дурью раз и навсегда, но Дебора ответила:

– Он грубый, но безобидный. И на самом деле не так уж плох. В политике он, по крайней мере, искренен.

Реакция показалась Минголле странной – меньше всего Рэю подходило слово «искренность», и, кроме всего прочего, он совершенно возмутительно вел себя с Корасон.

В тот первый день женщина показалась Минголле более чем симпатичной, но из этого требовалось вычесть ее экзотическую побрякушку. Все смотрели сперва на глаз Корасон и только потом на ее саму, а потому сюрреалистическая красота розы как бы призывала считать красивой и ее хозяйку, хотя на самом деле та была вполне обыкновенной. Второе впечатление подкреплялось собачьей покорностью, с которой она сносила любые выходки Рэя. Однажды, например, он заставил ее надеть черные лодочки, вечернее платье, соорудить на голове высокую прическу, заколоть волосы переливающимися шпильками, похожими на букетики цветов, и отправил в таком виде драить палубу; эта работа заняла у Корасон почти всю ночь и превратила ее наряд в тряпки. Ходила она всегда с опущенной головой, почти ни с кем не разговаривала и вздрагивала, заслышав шаги Рэя.

Но однажды, когда Минголла спускался по лестнице к себе в каюту, он услыхал голос Корасон из-за приоткрытой на дюйм двери Тулли.

– Ничо я не чувствую, – говорила она.

– Какой черт, ничего! – сердился Тулли. – За дурака-то меня не держи.

Через дверную щель Минголла увидел, как Корасон стоит в одних трусах перед койкой Тулли. В розе на ее глазу отражался свет фонаря.

– А зачем тебе мои чувства? – спросила она. – Никому они не нужны. Ничего я не хочу.

– Херня, – сказал Тулли. – Это Рэю только того от тебя и надо... тащится он. А ты, видать, думаешь, что так и правильно; почему – не знаю.

– Я пошла. – Она натянула блузку. Тулли – безнадежно:

– Еще придешь?

Не дожидаясь ответа, Минголла нырнул в пустую соседнюю каюту. Когда шаги Корасон затихли, он вышел оттуда и толкнул Туллину дверь.

– С огнем играешь, старик, – сказал он. – Не хватало нам только сцепиться с Рэем.

– Не сцепимся. – Тулли растянулся на койке. – А если что, вправим ему мозги – всего-то делов.

– Что-то мне неохота копаться у человека в мозгах, пока он плывет через рифы,– сказал Минголла.

– Не дергайся. – Тулли тяжело и жалобно вздохнул,– Он в курсе про меня и Корасон. Если хочешь знать, это вообще была его идея. Тащится, когда она рассказывает, как ей с другими мужиками. – Тулли ткнул кулаком матрас.

– В чем дело?

Морщины на его лице стали глубже, словно кожа пошла трещинами.

– Мудак я, – проговорил он. – Сохнуть по кривоглазой дуре – в мои-то годы... тем более самой-то ей даже до себя дела нет. – Он несколько раз напряг и расслабил руку, наблюдая за игрой мышц. – Нравится бабе думать, будто она бревно. Но, черт побери, я-то вижу – проняло ее, только говорить не хочет.

– Может, она и вправду чурбан, – предположил Минголла. – А ты просто морочишь самому себе голову.

– Не, все с ней нормально. Только стыдится. Чертовы бабы, знают, что в их чувствах вся сила, вот и выебываются. И так повертят, и сяк, пока мужик совсем не присохнет. – Он снова стукнул по матрасу. – Убей, не пойму, зачем ей это.

– Рэй, наверное, постарался.

– Не похоже. Баба прошла через терапию, на хрена ей гнуться перед Рэем. Не-е-е... Сдается мне, она давно такая. – Тулли поднес кулак к свету и оглядел его со всех сторон: алхимик так изучал бы странный корень в лучах перегонного куба. – Да, друг, с этим сукиным сыном я бы не прочь повозиться минут эдак пять.

– Не стоит, неумно это, – сказал Минголла. – Он нам еще пригодится.

– Толку-то от твоего ума. – Тулли сердито глянул на Минголлу. – Очень умно было связываться с этой твоей Чифуэнтес. Думаешь, у тебя от нее крыша не едет?

– Она-то здесь при чем?

– При том, что Рэй по ней сохнет.

– Клеится, а не сохнет.

– А Корасон говорит, сохнет, сам не свой, говорит, мужик.

– Значит, не повезло.

Тулли фыркнул и уставился в потолок.

– Блядь, Дэви, тебя еще учить и учить. Минголла присел на край койки.

– Расскажи про Панаму, старик. Что ты там говорил за место?

– Успеется.

– А сейчас ты что, занят... желчь копишь? Пару секунд Тулли молчал, потом сел.

– Твоя правда. Ладно, слушай. В Дарьенских горах есть деревня, Трес-Сантос называется. Смотри...– Он стянул со столика карандаш и бумагу.– Вот тебе карта. – Рисуя, он продолжал рассказывать: – Четыре-пять часов от Панама-сити... если только тумана не будет. В тумане хоть неделю ползи. Можно вдоль океана, и тогда попадешь в Трес-Сантос с запада. Там туманов меньше.

– И что за деревня? – спросил Минголла.

– Ничего, индейцы. Но если в Панама-сити ебнет, делать ноги лучше всего из Трес-Сантос.

– Бля, они ж там найдут кого угодно.

– Точняк... С воздуха. Но оттуда в лес идет тропа. В лесу, правда, тоже долго не высидишь. Однако ж следы замести можно. Индейцы подсобят, если скажешь им про меня. Покажут кой-какие тропки, и кто б за тобой ни гнался, пока собаки возьмут след, будешь уже далеко. – Он поднял бумагу и внимательно на нее посмотрел. – Держи, пригодится, в Панаме, вообще-то, херово.

Минголла сунул листок в карман рубашки.

– Как же тебя занесло в те горы? Вроде рыбачил.

– Рыбачил, это верно... только командовал моей рыбалкой один недоебыш, который только фуражку и успел на себя напялить. Как пришли в Колон, так я и через борт, еще мотор не заглушили. Тоже было весело. Дикие эти Дарьены.

– В смысле?

– Дикость там кругом, но тот лес – это вообще ни на что не похоже. – Тулли заложил рук; за голову. – В горах есть деревни, там солнце обще не показывается... даже в самые ясные дни все равно туман, а воздух с виду такой, будто атомы плавают и блестят, знаешь. А когда человек идет тебе навстречу, у него туман заворачивается вокруг головы, да еще солнце – ну точно нимб, – можно подумать, Иисус явился. И тишина. Туман приглушает звуки, никогда не поймешь, что далеко, а что близко. Как будто там все из тумана, а расстояния меняются. Крылья хлопают, а видно только тени, и джунгли как будто шевелятся, медленно так, лианы выгибаются и закручиваются, ну точно змеи. И брухо. Ведьмаки. По ночам костры палят, сами по себе, на высоких местах видно. И слышно, как бормочут. А когда замолкают, может явиться черная собака – прется через всю деревню, она ничья вообще-то, но ежели глянешь ей в глаза, колдовать научишься.

Тулли говорил, и на Минголлу все сильнее наваливалась холодная тяжесть; он не хотел этого признавать и лишь заметил, что место, должно быть, интересное.

– Это да. Но я не потому с тобой толкую. – Тулли оперся на локоть и уставился на Минголлу. – Есть у меня чувство, что когда-нибудь ты туда соберешься, потому и даю тебе эту карту.

– Может, и загляну, – сказал Минголла подчеркнуто безразлично.

– Я не про то, Дэви,– поправил его Тулли,– Ты знаешь, о чем я. Точно ведь вижу – соберешься.

Только через неделю плавания Минголла во второй раз заговорил с Рэем. Дебора загорала под просочившимися сквозь облака бледными лучами солнца, Минголла сидел с ней рядом, разглядывая черно-зеленую полоску гондурасского берега, когда из рубки вышел Рэй, в руках мини-кассетник, уселся под дверью, закурил сигарету и включил магнитофон. Музыка была негромкой, но Минголла сразу узнал ритмы Праулера и характерный вокал Джека Леско. Он потихоньку подвинулся вдоль поручня на двадцать футов и, притворяясь, что изучает берег, с удовольствием посреди этой чужеродной пустоты вслушался в знакомые мелодии:

– Нравится музыка, мужик? – Рэй приглушил звук. – Мне нравится.

Минголла сказал, что музыка ничего.

– Спорим, маленькой леди тоже понравится. Может, позвать – пускай послушает. Чего-то она загрустила. Спорим, развеселится.

– Сомневаюсь. – Минголла перевел на Рэя злобный взгляд.

– Дебора, да, хорошенькая маленькая леди, – увлеченно продолжал Рэй,– Очень хорошенькая! Говорит, у вас любовь, но я-то знаю, сколько дерьма надо перемолоть, пока они повалятся на спину.

Минголла посмотрел на него еще злее, но промолчал.

– Любовь! – Рэй хмыкнул и швырнул окурок в море, затем, прикрыв глаза от солнца, посмотрел на Дебору. – Да уж, хороша. Точно, старик, я такое нечасто говорю. Что-то у меня к ней неровно дышится. Вот и думаю: а что, если старина Рэй заставит ее маленько улыбнуться.

– Пока ты только скуку на нее нагоняешь.

– Значит, надо постараться. – Он покосился на Минголлу. – Знаешь что – давай махнемся, а? Ночью я пришлю к тебе в каюту Корасон, а ты дай мне разобраться с маленькой леди.

Минголле стало противно, и он отвернулся.

– Ты чего, я дело говорю, мужик, – не унимался Рэй. – Моя Корасон такие штуки умеет, охуеть, – поставишь на пистолете зарубку.

Минголла вдруг вспомнил, что давно хотел спросить Рэя об одной вещи.

– Ты не помнишь парня по фамилии Джилби? – сказал он. – Невысокий, белобрысый, примерно мой ровесник. Ты должен был его возить месяцев восемь-девять назад.

– Джилби? – переспросил Рэй. – Не-а. Минголла всмотрелся ему в лицо – не врет ли.

– Ты бы его запомнил. Угрюмый такой, знаешь... с ним хреново. Если что, долго разбираться не будет.

– Ты что, думаешь,– с угрозой произнес Рэй, – я его за борт спихнул?

– А что, не спихивал?

– Наслушался в Ливингстоне сраных мандавошек. – Рэй поднялся на ноги и встал в позу оскорбленной добродетели. – Вот что, дружок. Я тебе не ангел, я, блядь, вор! Но я кидаю за борт только тех, кто сам напрашивается.

– Может, Джилби и напросился.

– Тогда б я его запомнил.

– А как насчет ребенка – ребеночка своего не забыл?

Рэй плюнул Минголле под ноги.

– Мой ребенок родился мертвым, мужик. Я его выкинул, потому что баба совсем не своя стала.

– Это ты сейчас так говоришь.

– Да, говорю. Наслушался козлов из Ливингстона – что они знают про Рэя Барроса? Сколько я отпахал на благое дело? Чуть жопу не порвал, у самих небось кишка тонка.

– Неужели?

– А ты думал! – Рэй придвинулся к Минголле и выпятил грудь. – Что ты, ебаный гринго, в этом понимаешь? Ты...

Минголла толкнул его.

– Откуда ты знаешь, что я американец? Рэй ухмыльнулся:

– Дебора и рассказала.

– Не пизди, – сказал Минголла. – Говори, откуда?

– Ха! Ебаных гринго Рэй Баррос нюхом чует. Тебя клево подмазали, мужик, и пиздеть научили... но ходишь ты, как гринго, повадки у тебя, как у гринго, и несешь ты такую же хуйню, как все гринго. И вдобавок не сечешь, как мы тут кровь за народ проливаем. За попов, убийц, какая, на хуй, разница. – Он погрозил кулаком солнцу.– La Violencia!Знаешь, что я тебе скажу, мужик? Эта война не кончится, пока не победим мы.

Сам того не желая, Минголла оценил его страстность – вроде бы тут все было честно.

– Ни хуя ты не въезжаешь, гринго! – продолжал Рэй. – Потому-то мы с маленькой леди как пить дать столкуемся. В душе она знает, что я ее пойму.

Пора, решил Минголла, поставить его на место.

– Ты много говоришь, старик. Это хорошо. Кто много говорит, того на большее и не хватает.

Рэй потер подбородок, длинное лицо приняло задумчивый вид.

– Хочешь сказать, что ты крепче меня?

– Само собой. А еще знаешь что? – Минголла показал на Дебору. – Она тоже крепче. У тебя нет шансов, бобик. Хотя можешь, конечно, попробовать.

Плечи у Рэя напряглись, словно он собрался броситься в драку, но потом, похоже, передумал. Подтянул штаны, зыркнул на Минголлу и ушел в рубку. Минголла поднял кассетник и показал его Рэю. но тот смотрел в сторону, слишком занятый штурвалом. Тогда Минголла прошагал к корме, подкрутив по пути регулятор, чтобы баллада звучала громче.

– Что это? – Дебора нахмурилась и кивнула на кассетник, когда Минголла сел рядом.

– Праулер... Нравится?

– Ничего.

– Это старое, – сказал он. – Года четыре или пять назад. Для него нетипично. Обычно у них темп поживее. Сейчас еще что-нибудь найду.

– Не надо, мне уже нравится. – Она прижалась к Минголле.

– О чем вы там говорили с Рэем? – спросила Дебора.

– Пи о чем.

– У тебя был сердитый голос.

– Он мудак.

Деборины волосы трепались у Минголлиного лица, он словно вдыхал и выдыхал ее запах в такт качанию «Энсорселиты». По волнам плыли водоросли – длинные густые красно-коричневые бороды с черными, похожими на бобы семенами. Солнце пробивало облака серебряными клиньями, над берегом кружила темная птица, потом она спикировала и исчезла среди пальм.

– Похоже, так и есть, – сказала Дебора.

– Что?

– Рэй... мудак. Но я все равно вижу, что он не со зла.

– Если человек мудак, то это уже не важно.

Высунув голову из рубки, Рэй злобно смотрел на них, длинное худое лицо его казалось жестоким символом, напоминанием обо всех тех испытаниях, что уже были и будут впереди, но Минголла чувствовал себя сейчас настолько хорошо, настолько далеко от полного катастроф и лишений мира, что, не переставая думать о том, как отреагирует на это Рэй, он ухмыльнулся и приветливо помахал ему рукой.

Наутро их остановил патруль, но проверка оказалась ерундовой. Рэй заплатил положенную мзду, и они снова поплыли вдоль Гондурасского шельфа. Тем не менее весь следующий день они простояли в глубокой бухте на якоре, и Рэй сообщил, что какое-то время они будут плыть только ночами, – в этой части Гондураса он числился в розыске и не хотел попадаться на глаза ополчению. Он все так же крутился вокруг Деборы, правда, вел себя осмотрительнее, но Минголла видел, что ухлестывал он теперь за ней настойчивее и самозабвеннее. Приглядевшись повнимательнее, а также поразмыслив над случайными словами Деборы, которые пересказал ему Тулли, Минголла решил, что все дело в их с Рэем неприязни: злоба обострила чувства, к ним добавилось сознательное решение, и вот простая похоть поднимается до настоящей одержимости, словно сама мысль о недоступности подпитывала Рэеву страсть.

Чтобы не попадаться ему на глаза, они с Деборой осе больше сидели у себя в каюте и все сильнее втягивались в пылкий мысленный контакт. Все указывало на то, что сила их по-прежнему растет, но Минголла знал это и без всяких доказательств. Однажды ночью он стоял на носу лодки и любовался на дорожку из жидкого золота, прочерченную по черной воде к только что взошедшей луне, как вдруг почувствовал то же, что и на берегу реки последним вечером в огневом квадрате «Изумруд»: он может заглянуть за горизонт и ухватить суть будущего; теперь это чувство было поразительно ясным, и Минголла знал, что стоит сделать легкое усилие, и он соскользнет в новое видение. Но он боялся видений, боялся пророчеств. Хотелось жить в этом растянутом океанском мгновении, никогда никуда не приплывать, а потому он даже не пытался проверить свою силу.

Проводя столько времени вдвоем, они все лучше и лучше понимали друг друга. Минголла и раньше чувствовал в Деборе сложную натуру, теперь же он ясно видел, как оборвала ее рост война и вся сложность вылилась в простую революционную прагматику; бунтарский дух делал из нее ребенка, обожающего делить все, что происходило вокруг, на примитивные категории: белое и черное, за и против, – и будет или нет она расти дальше, зависело теперь от того, насколько затянется этот противоестественный выверт естественного процесса. Что-то похожее он ощущал и в себе, но собственные изменения виделись ему не такими резкими, они скорее напоминали ограничители роста – так японские садовники сгибают ветви деревьев, заставляя их перекашиваться в нужные стороны.

В каюте остро пахло бензином, и слышно было, как бьются о борт волны. Там стояло две койки, света не было, и теснота с темнотой лишь усиливала близость. Однажды ночью они лежали на боку, как две ложки,– Деборины ягодицы у Минголлы на бедрах; он начал поворачивать ее на живот, чтобы войти сзади, как вдруг в голове раздался пронзительный выкрик: «Нет!» Он услыхал его совершенно ясно, интонация была Деборина. Послание было настолько отчетливым и властным, что он ответил тем же способом: «Что? Что не так?»

– Я тебя слышала, – сказала Дебора, поворачиваясь к нему лицом.

– И я тебя. Давай еще раз.

Через несколько минут они сдались.

– Может, ничего и не было, – сказала она.

– Было и будет еще. Только не надо давить. Тарахтение мотора, удары волн раскачивали корпус. Дебора прижалась крепче, и он обнял ее одной рукой.

– А что все-таки случилось? – спросил Минголла. – Я сделал что-то не так?

– Ерунда.

– Если ты не хочешь говорить...

– Нет, дело не в этом. Просто у нас все так хорошо, что я боюсь ворошить прошлое.

Двигатель сорвался в натужное ворчание, что-то прокричал Рэй.

– А может, лучше рассказать, – проговорила она. – Может, ты поймешь, почему я так дичилась в самом начале.

– В «Изумруде»?

– Да... Понимаешь, я не хотела, чтобы у нас все выходило как сейчас, было много причин, и одна – я боялась, что ничего хорошего не получится.

– Ты про секс? Она кивнула.

– Мне никогда не было хорошо, и я думала, что изменить это уже невозможно, даже с тем, кого любишь. Но вот теперь хорошо, и я все время боюсь, что это когда-нибудь кончится.

– Почему?

– Слишком безупречно... то, как ты входишь в меня, как прикасаешься. А раньше... наоборот. – Она смущенно отвернулась. – Когда нас потащили на допрос... правительство...

– Твоих родных?

– Да. – Она вздохнула. – Когда нас посадили, я знала, что меня изнасилуют. Они всегда так делали. Я была к этому готова, но шли дни, ничего не было, и я боялась все сильнее. Думала, они берегут меня для чего-то особенного, для чего-то совсем жуткого. Наконец появился этот человек. Майор Армагуэль. Он был очень молод для майора и вполне неплохо выглядел. Говорил вежливо, мягко. Я даже стала на что-то надеяться. Сказал, что ходатайствовал перед властями и заберет меня из тюрьмы, как только я соглашусь сотрудничать. Я была уверена, что сотрудничество означает и секс тоже, но мне уже стало все равно. Тюрьма – это ужасно. Женщины все время орут, мимо камер таскают трупы. И потом я подумала, что если выберусь оттуда, то вдруг как-то смогу помочь своим. Я ответила ему: да, все, что угодно. Он улыбнулся и сказал, что ничего особенного от меня не потребуется, что его поручения будут несложными, хотя и необычными. Просто канцелярская работа.

Дебора устало рассмеялась и взбила под головой подушку.

– Был конец недели, его дежурство заканчивалось, и он повез меня к себе домой. Шикарный дом в Первой зоне, рядом с большими отелями. Бассейн, горничные. На втором этаже он устроил для меня комнату, и я думала, он придет ночью. Ничего подобного. Мы поужинали, потом он сказал, что должен разобраться с бумагами, а мне предложил пойти спать. И так все выходные. Как будто я у него в гостях. Подумывала о том, чтобы сбежать, но участок сторожили собаки, и я все еще надеялась как-то помочь родным... хотя надежды оставалось совсем мало. – Она запнулась, потом заговорила все так же ровно. – В понедельник утром он повез меня к себе на работу. Он служил в ВВС, и кабинет у него был в аэропорту. Ты хорошо ориентируешься в Гватемала-сити?

– Не очень.

– Напротив гражданского там есть маленький военный аэропорт, в нем и был кабинет. Целое утро я сидела в приемной вместе с его адъютантом и разглядывала стены. Около полудня адъютант принес мне сэндвич и бутылку содовой. Я съела все это и опять стала ждать. В голову пришло, что, может, майору просто понадобилось, чтобы в приемной сидела симпатичная девушка. Потом часа в два он появился в дверях и сказал: «Дебора, ты мне нужна». Как будто я его секретарша и он собирается мне что-то диктовать. Я вошла в кабинет, и он приказал мне снять трусы. Все так же вежливо. С улыбкой. Мне стало страшно, но говорю же, я была готова ко всему, а потому сделала, как он сказал. Он велел мне встать на четвереньки рядом со столом. Я встала. Кажется, выкатилась пара слезинок, но я справилась. Он достал из ящика тюбик, крем, что ли, и... смазал, в общем. Это было хуже всего. Потом спустил штаны и вошел в меня сзади, как ты...

– Прости, – сказал Минголла. – Я не знал...

– Нет, нет! – Дебора замахала руками, нашла его лицо, сжала. – Иногда мне хочется, чтобы ты так делал, но... – Она опять вздохнула. – Лучше я расскажу до конца.

– Хорошо.

– Я думала, он будет груб. Не знаю почему. Наверное, решила, что он так хорошо со мной обращался только для того, чтобы одурачить, а потом застать врасплох. Но ничего подобного. Долгое время он вообще не двигался. Просто стоял на коленях и держал меня за бедра. На столе у него была бутылка виски, и через пару минут он к ней приложился. Затем подвигался, но всего несколько раз. Опять выпил, опять подвигался. И так примерно полчаса. Потом кто-то постучал. Майор крикнул, чтобы заходили. Это был другой офицер. Он посмотрел на меня, но, кажется, ничуть не удивился. А после вообще не обращал внимания, они говорили с майором о делах. Что-то там про расписание, и он ушел. Так продолжалось всю вторую половину дня. Майор прикладывался, пару раз двигался, занимался делами. В конце дня он вытащил член и занялся мастурбацией. Не сказал, чтобы я смотрела, ему вообще было все равно, чем я занята. Кончил и вытер тряпкой. Отвез меня домой и в этот вечер опять вел себя так, словно я у него в гостях.

Минголла положил голову Деборе на плечо, ему очень хотелось избавить ее от этих воспоминаний.

– То же происходило каждый рабочий день, – продолжала она. – Сначала я чуть ли не радовалась, что он не делает мне ничего плохого, но скоро... не знаю, как объяснить это чувство. Унижение оттого, что я для него просто мебель. Вина, потому что все оказалось не так страшно. Ощущение, что я не человек. Иногда я становилась противна самой себе из-за того, что мне недостаточно противно, а иногда мне почти нравилось. Временами казалось, будто я освобождаюсь, что, когда он во мне, я улетаю в другую вселенную, что я невидимка, совсем другая и ни на кого не похожая. Потом я стала думать, что скоро ему надоем и он отправит меня обратно в тюрьму. Помню, однажды, когда я об этом подумала, то стала – как будто это нормальные отношения – что-то делать, как-то двигаться... ты понимаешь, чтобы ему было лучше. Но он не захотел. Отчитал меня, велел стоять спокойно, а не то он меня накажет. Мое отношение к нему постоянно менялось. Туда и обратно. В один день мне становилось противно и хотелось его убить. А на следующий я была благодарна, что он уберег меня от чего-то худшего. На самом деле я почти мечтала о его кабинете, только там я была уверена, что нужна ему. За ужином мы с интересом разговаривали, я дарила ему подарки. Иногда я почти любила его. По крайней мере, это было очень похоже на любовь. Наверное, поэтому он в конце концов меня и отпустил, моя привязанность ему только мешала. Я была сама не своя, думала, вот-вот сорвусь, и зачем-то стала рассказывать ему о своих чувствах. Как бы хотела расширить нашу связь. Кажется. Думала, вдруг ему будет интересно. Как исследователю, понимаешь. Обратит внимание на распад моей личности. Но ему было все равно. Бог знает, что ему вообще было интересно. Она надолго замолчала, и Минголла спросил, что было дальше.

– Однажды я ждала его утром, но вместо этого пришли два солдата. Они повезли меня из города на север в сторону Антигуа. Я была уверена, что меня убьют, а тело выбросят в ущелье. Но они просто-напросто высадили на обочине. Я растерялась, не знала, что делать. Ходила взад-вперед, смеялась и плакала. Даже не поняла, что это была остановка, пока не подъехал автобус. Я села в него... а что еще оставалось делать. С тех пор я этого майора не видела. Через два года, уже после терапии, попробовала его разыскать. Оказалось, он погиб. Покушение.

– Ты хотела его убить?

– Что-то в этом роде, но не только. Я хотела понять, почему он так со мной обращался... дело ведь не только в его пороках, не в них одних. Сама не знаю, что бы я с ним сделала. Может, и убила бы... не знаю.

Мотор сбавил обороты, и стало слышно, как вокруг «Энсорселиты» плещется вода; Минголла был рад этому звуку – такое неожиданное вторжение позволяло молчать. Время шло, но они не говорили ни слова, только касались друг друга. Дебора дышала глубоко и ровно. Затем сказала:

– Давай трахаться.

– Я думал, ты спишь.

– Я спала... но мне приснилось, что мы трахаемся.

– А ты опять не заснешь?

– Не знаю. Попробовать-то можно.

Он притянул ее к себе, поцеловал. Сперва она отвечала нерешительно, видимо хотела увериться, что не боится воспоминаний. Вскоре, однако, отдалась ласкам. Но когда он вошел, она замерла неподвижно, и Минголла остановился.

– Я хочу, чтобы ты кончил, – сказала она.

– Ты же почти спишь.

– Нет, мне хорошо. Иногда лучше, когда не шевелюсь. Мне нравится.

Вопреки логике, он чувствовал, что улетает, отдаляется от Деборы, объяснить это было трудно, и Минголла встревожился, однако тревога улетучилась, стоило ему услышать в сознании Деборин голос.

Она уснула, и Минголла перевернулся на спину, прислушался к шуму мотора. Что-то его беспокоило, и он понял, что по-прежнему где-то далеко. Минголла знал, что надо всего лишь повернуться, обнять ее и все опять станет уютно и мирно. Но, зная это, он не шевелился. В голове вертелась мысль о том, что он как-то неправильно понимает эту женщину. Она его тоже. Они словно уворачивались друг от друга, и вся их честность – все эти внезапные исповеди и откровения – были просто дымовой завесой. Не то чтобы они лгали, скорее оформляли свои признания столь театрально, что те становились недоправдой, покровом истины, которую они не понимали сами. Так и есть, решил Минголла. Они слишком мало понимают самих себя, чтобы быть честными... а еще боятся понять. Самопознание – вещь не из приятных. Оглядываешься меньше чем на неделю назад и видишь, каким ты был идиотом. Например, в «Изумруде». Корчил из себя сперва дуболомного кретина, а потом помирающего от любви мудака. Хреново, кстати, корчил. И одному богу известно, какого идиота он корчит из себя сейчас. Минголла повернулся на бок, спиной к Деборе. Скорее всего, их проблемы начались еще с первой встречи – он почти всегда мог их отбросить, но что-то постоянно всплывало на поверхность, постоянно будило сомнения. Минголла вздохнул, вздох совпал с огромной волной, поднявшей «Энсорселиту» вверх, и на миг Минголла почувствовал, как это слияние волны и вздоха несет их по неподвластной гравитации дуге – изогнувшись над Панамой, она упирается в темную страну, где их ждут фигуры в балахонах и с горящими глазами. Он снова перевернулся на спину, Дебора пошевелилась и что-то пробормотала. Он хотел додумать, но мысль вдруг показалась ничтожной. Все ничтожно, и все не стоит ни гроша. Он еще долго лежал без сна, но так и не нашел ничего стоящего, о чем имело смысл думать.

На следующую ночь заглох мотор – как раз в тот миг, когда Рэй охмурял Дебору пылкостью своих революционных идей, а также доступом к секретным сведениям. Почти полная луна висела над самыми облаками, а лодка плыла так близко к берегу, что Минголла различал в серебряном свете кроны пальм. Рэй стоял, привалившись к дверям в рубку, внутри сквозь матовое отражение видна была у штурвала Корасон. Она повернулась к Минголле, и ее левый глаз вспыхнул красным светом. Минголла пытался прочесть у нее на лице хоть что-то, но Корасон выдержала его взгляд без намека на вызов, словно предоставляя возможность высматривать там все, что угодно.

– М-да, – говорил Рэй. – Мне без разницы: жива революция или умерла. Надо будет – я один начну все сначала, понятно? И потом, – он погрозил Деборе пальцем, – фиг ли ты все повторяешь одно и то же дерьмо про то, как все померло? Если померло, то за каким чертом тебя понесло в Панаму? Сбегаешь? Как бы не так! Сперва вы с этим янки лезете ко мне на борт, потом чуть не убиваете черномазого, а через минуту – глянь-ка, уже старые кореша. Херня какая-то. Есть у вас план, однако. Любому дураку видно. И что-то многовато в последнее время прется в Панаму козлов. Видать, там затевается крупное.

– С чего ты решил? – спросил Минголла.

– Говорю же, мудаки валом валят, и все какие-то странные. – Рэй выудил из нагрудного кармана сигарету.– Вот и хотелось бы знать, что ж там они затеяли.

– Сам не понимаешь, что говоришь, – проворчала Дебора. – Народ бежит в Панаму с первого дня войны.

– Не тот народ. – Рэй чиркнул спичкой, поджег сигарету. Затем отвернулся и выпустил дым, предоставив Деборе любоваться его четким профилем.

Каждым своим жестом, думал Минголла, этот человек выстраивает образ Романтического Контрабандиста, явно разыгрывает самоотверженного Зорро. Поза была комична, но Минголла все больше подозревал, что Рэй знал об этом и весь маскарад нужен ему для того, чтобы спрятать под ним истинную самоотверженность. Для фигляра, которого он тут изображал, Рэй слишком долго проплавал в этих опасных водах, и Минголле все меньше нравился и сам этот человек, и его выходки.

– М-да... – Рэй постучал пальцем по носу. – Давно ведь чую, дело тут нечисто, да и слыхал кое-что.

– Хуйню ты слыхал, друг.– Сидевший на поручне Тулли повернул к ним голову; лунный свет омывал половину его лица. – Кто ж такому чурбану, как ты, путное скажет.

Рэй не обратил на него внимания.

– Вез я на юг одного мужика, вообще сквозь меня смотрел. Ну и славно, если кто сквозь меня смотрит, много чего прощелкает. – Рэй выпустил в сторону Тулли струю дыма. – Вот как-то он мне и говорит: Рэй, говорит, эта война не такая простая, как тебе кажется. А я ему: Ну да? А что такое? Как будто мне вообще-то по фигу, ну, вы понимаете. А он мне: Может, зря я тебе об этом говорю, но скоро наступит мир, и придет он из Панамы. А я ему: Да ты что! Неужто и прям мир! Охуеть можно! Мужика аж распирает, как он меня удивил, прям куда там. О да, говорит. Я знаю людей, которые прямо вот сию секунду этим занимаются. Переговоры, сечешь?

Рэй сложил руки, склонил набок голову, и по этой позе лектора, который изрек нечто ошеломительное и теперь молчит, наслаждаясь эффектом, Минголла понял, кого он ему напоминает. И подумал, что должен был догадаться с самого начала. Тому и служили все его мелкие оговорки.

– Короче, – продолжал Рэй, – стал я на этого мужика потихоньку наезжать... чтоб незаметно, ясное дело. Так, прикололся слегонца. И он мне выложил, что точно, в Панаме переговоры, но и война тоже. На улицах армии. Я спрашиваю, кто с кем воюет, мужик сперва заюлил, это, мол, охуительный секрет, как будто он хер знает какое мне одолжение делает, ну, вы понимаете, сам, говорит, всего не знаю, но одно имя он мне сказал, очень, говорит, оно там важное. Сотомайор, говорит. Запомни, говорит, Сотомайор. Ключ, говорит, ко всему.

Минголла встретился глазами с Рэем, отметил, что тот не улыбается, однако почувствовал тайную насмешку. Он уже собрался потребовать объяснений, но в эту секунду у лодки заглох мотор.

– Блядь! – Рэй выкинул сигарету за борт и распахнул дверь в рубку. – Что ты сделала?

– Ничего, – сказала Корасон. – Ничего я не делала. Он сам заглох.

Рэй шагнул вперед, открыл люк в машинное отделение, упер руки в бока и уставился в темноту.

– Корасон! – проревел он. – Тащи фонарь! Корасон принесла фонарь, Рэй схватил его и полез вниз. Остальные сгрудились вокруг. Там, внизу, Рэй скользил лучом по лабиринту перепачканного маслом металла. Задержав на секунду фонарь, он пнул кулаком в переборку.

– Сукины дети! Бляди!

– Починить можно? – спросила Дебора. Рэй еще раз пнул стену и вылез на палубу.

– Эту пизду так просто не починишь, запчасти надо! А у меня нет.– Он, кажется, собрался зашвырнуть фонарь куда подальше, но всего лишь стукнул им но ноге,– Пиздец, мужики!

– Придется тащить ее в порт, – сказал Тулли. Вид у Рэя был дикий, мышцы в углах рта выпирали узлами.

– Сказано же, что я у них в розыске. Поймают – снесут башку, на хуй.

– Пойдем под парусом,– предложил Минголла.

– А то! К рассвету как раз допилим до Трузильо, чтобы этот сукин сын Домингес мог пялиться на «Энсорселиту» и лыбиться во всю рожу. Блядь! – Рэй схватился за голову.– Надо ж так вляпаться!

– Починить точно нельзя? – спросил Минголла.

– Ты что, глухой, мужик? – Сжав кулаки, Рэй повернулся к нему.

– Значит, ничего не попишешь, бросаем корыто здесь, – сказал Тулли. – Пойду поищу, во что завернуть автоматы.

Рэй толкнул его в грудь.

– Я те дам, бросаем!

Тулли прижал Рэя к стене рубки, схватил рукой за горло и основательно перекрыл кислород.

– Не серди меня, друг! Усвоил? – Он чуть сжал кулак, и у Рэя вылупились глаза. – Хочешь остаться на корабле – отлично. Мы и без тебя обойдемся.

Минголла посмотрел на берег, на поднимавшиеся в глубине холмы.

– Там что? – спросил он.

– Солдат до хуища, – проговорил Рэй, потирая горло, – вот что.

– Оланчо, – сказал Тулли. – Горы, джунгли. Бонна там и начиналась, но теперь боев вроде нет. А вообще, кто его знает.

– Может, оно и выйдет, – согласился Рэй. – Если проскочить через патрули, может, я и доведу вас до Панамы. А может, и на новую лодку чего подвалит.

– Сами справимся, – сказал Тулли.

– Хуй вы справитесь! – Рэй отодвинулся подальше. – Зассыте через десять миль. Дороги есть, я знаю. Военные, контрас по ним ходили. Когда у меня еще не было «Энсорселиты», я тоже там ходил.

Минголла посмотрел на берег, затем на Рэя. Хорошо бы, подумал он, задержаться и посмотреть, что у Рэя в мозгах.

– По этим дорогам пройти еще можно?

– А то, – ответил Рэй. – Только надо раздобыть грузовик или типа того. Может, вездеход какой. Чего-нибудь да найдется. Фермеры в этих краях вешают на грузовики вторые бензобаки, чтоб в холмах охотиться.

– Сколько это займет времени? – спросила Дебора.

– Смотря, на что нарвемся, – ответил Рэй и заботливо подобрался к ней поближе. – Одно знаю точно. В Панаме нам будет про что рассказать.

В двух милях от того места, где они высадились на берег, среди рядов кокосовых пальм пряталась копровая плантация: высокие деревянные вешалки для сушки кокосового волокна, три жестяных навеса, под которыми хранили продукцию, и длинное одноэтажное здание из оштукатуренного камня под красной черепичной крышей. В последнем жили работники и располагалась контора хозяина, дона Хулио Сальдивара. За углом барака стоял припаркованный «форд-мустанг» – почтенного возраста, но с запасным бензобаком, приваренным ко дну багажника. Дон Хулио встретил их на пороге дома с автоматическим пистолетом в руке, но Минголла вогнал в него порцию добродушия, а после сообщил, что они правительственные агенты с секретной миссией. Хозяин тут же предложил «мустанга», кое-какое туристское снаряжение, а Деборе, потерявшей, пока они плыли к берегу, одежду, – на «Энсорселите» не было спасательных шлюпок – старые вещи его дочери, которая уехала учиться в университет Сан-Педро-Сула. Минголла отправил Рэя и Тулли проверять «мустанга», а сам расположился с доном Хулио в кухне – тесной каморке со старомодной газовой плитой, мотельным ледником и развешанными на белых галечных стенах фотографиями дона Хулио на фоне охотничьих трофеев. Хозяин взялся рисовать карту прибрежных холмов и дорог, по которым можно обойти пропускные пункты.

– А здесь что? – спросил Минголла, ткнув пальцем в ту часть карты, где исчезали все дороги. – Вы тут ничего не отметили.

– Нечего отмечать, – объяснил дон Хулио. – Джунгли да привидения.

Он был невысок и толстопуз, лет чуть меньше шестидесяти, с кожей цвета красного дерева, одет в мешковатые шорты и распахнутую на гладкой груди гуайяберу; массивная голова, двойной подбородок, густые черные волосы словно покрывал на мисках иней. Строгими и горделивыми чертами дон Хулио напомнил Минголле собственного отца, а по той преувеличенной уверенности, с которой хозяин говорил о любви своей дочери, Минголла догадался, что все это ложь и что девчонка по-настоящему его ненавидит. Разговор перешел на политику. Похлопывая по пистолету, дон Хулио призывал усилить бдительность по отношению к красной угрозе – было что-то более чем жалкое в этом сочетании портретов с мертвыми ягуарами и тапирами, мачизма и пустоты в доме. Хозяин вспоминал молодость. В те времена он владел в Петэне ранчо. Непросто было, сказал он, отгонять герильеро, но дон Хулио справлялся. И как же его любили женщины! «Кадиллак», ночи в танцзалах, Гватемала-сити. Есть ли в мире город прекраснее, чем Гватемала-сити? Минголла удержался от комментариев. Он как-то пробыл в этом городе три дня. Вечером забрел в зал для патинко на Шестой авеню – главной улице центра—и заигрался с автоматом; обернувшись, чтобы разменять деньги, Минголла вдруг обнаружил, что не только игровой зал, но и вся Шестая авеню абсолютно пусты, хотя минуту назад там было не продохнуть от машин и народу. Он помчался к своему отелю, и ни один гватемалец не пожелал объяснить, что произошло. Гватемала-сити в Минголлином представлении был адским городом. На «тойотах» без опознавательных знаков там раскатывали эскадроны смерти, постоянно выли сирены и слышалась отдаленная стрельба, а есть там еще Зона № 5, где люди живут в домах из покрышек и глины и мальчишки мечтают о том, как пустят богатеям кровь.

– Сколько раз я предупреждал своих друзей насчет красных! – говорил дон Хулио, возвращаясь к любимой теме. – Повез их как-то на пляж в Телу... Вы знаете Телу?

– Нет, – сказал Минголла.

– Очаровательный городок на самом побережье, – пояснил дон Хулио, – летом отдыхают люди из правительства. Но комми, конечно, не могли не отметиться. Размалевали своими лозунгами все стены. Как бы то ни было, я повез друзей на пляж. Они ж либералы, – это слово у него прозвучало ругательством, – они верят в свободу слова! Пф! Я и показал им лозунги на барах. Смотрите, говорю. Этот ваш коммунизм добрался до самых низов, философия низведена к безграмотным лозунгам. В политический процесс вторгаются тупые страсти футбольных фанатов. За свободу! Долой несправедливость! Как будто нищету и болезни можно победить со счетом два – ноль. Неужели история так ничему вас и не научила, спросил я их. Посмотрите на Никарагуа. Позвали на свою голову кубинцев, и теперь у них не страна, а военный лагерь, доносчикам и убийцам почет и уважение. И что дала бедным их революция? Как срали на улицах, так и срут, только колоннами по одному и с песнями о всеобщем братстве. – Дон Хулио вздохнул. – Но меня никто не слушал, и вот что вышло. Шесть лет в аду. – Он похлопал Минголлу по руке. – Слава богу, есть еще такие люди, как мы с вами. Коммунисты к нам не сунутся, они знают, что их ждет.

Дебора вошла в кухню как раз вовремя, чтобы услышать последние слова и метнуть на дона Хулио ядовитый взгляд. Она переоделась в серую юбку, цветастую блузу, и, не заметив враждебности, хозяин плантации воскликнул:

– Вы разрываете мое сердце, сеньорита! Превосходно!

Дебора пропустила комментарий мимо ушей.

– Машина готова,– сказала она.

– Вы так быстро уезжаете? – Дон Хулио встал. – Какая жалость! С тех пор как умерла жена, я так мало вижу людей. Ну что ж. – Он похлопал Минголлу по руке. – Я горд знакомством, буду молиться за успех вашей миссии.

Пока они не свернули за угол, дон Хулио стоял в дверях и махал им вслед. Поднималось солнце, и в сером свете стало видно, насколько загажен берег: помет, обломки кокосов, вдоль линии прилива кучи водорослей и заросли тины казались издалека выброшенными на песок трупами. Темное пятно «Энсорселиты» подпрыгивало за волнорезом.

Открыв водительскую дверь, Минголла вдруг вспомнил, что забыл карту.

– Сейчас вернусь, – сказал он.

Рэй, сидевший сзади между Корасон и Тулли, как будто хотел что-то сказать, но вместо этого отвернулся.

Передняя дверь была открыта, и, входя в дом, Минголла услышал в кухне монотонный бубнеж дона Хулио.

– Мне нужно ему кое-что сообщить.

Минголла осторожно приблизился. Повернувшись спиной к двери, хозяин плантации разговаривал по телефону.

– Да, – сказал он, – только что отбыли.

– Положи трубку, – скомандовал Минголла.

Дон Хулио резко обернулся, левая рука потянулась к кобуре, и Минголла ударил, рассчитывая на легкую победу. Однако, пробираясь внутрь сознания дона Хулио, он вдруг наткнулся на мощный узор и застыл пораженный. Налетела легкая эмоциональная волна, ручеек гнева, и Минголла почувствовал, как этот узор – змейка из потрескивающего серебра – порождает у него в мозгу двойника, а мысли скользят в его медленном гипнотическом ритме. Так легко оказалось подчиниться узору, кольцо за кольцом, кивать и качать головой, вслушиваться в исходившее из глубины мозга жужжание, резкий раскачивающийся звук, словно сами нервы жаловались на неисправность. А может, так и есть, может быть, может... Он заметил, как рука дона Хулио скользнула к кобуре, и попытался встряхнуться. Но успокаивающие ритмы узора пронизывали его насквозь, баюкали, убеждали, что все в порядке. Дон Хулио медленно, словно в густом сиропе, расстегивал кобуру. Минголла с трудом шагнул ему навстречу, споткнулся, мотнул головой и со всего маху ударился ею о стену. Боль на секунду ослепила, но узор пропал, и, не дожидаясь, пока он появится вновь, Минголла погнал вперед волну страха. Дон Хулио отшатнулся, Минголла давил все сильнее, посылая волны страха и отвращения за то, что пропустил в себя чужое сознание. Хозяин плантации захныкал, осел на пол и закатил глаза.

Минголла взял телефонную трубку.

– Алло, – прорвался сквозь дистанционные помехи мужской голос. – Алло!

– Кто это? – спросил Минголла.

– О Дэвид! Поздравляю! Очевидно, ты сдал экзамен.

– Исагирре?

– К твоим услугам.

– Ты все это подстроил?

– Я не очень понимаю, о чем ты. Дон Хулио едва не смял тебя своим ментальным талантом... я не ошибся?

– Ошибся, – сказал Минголла. – Я вошел, увидел, как он разговаривает по телефону, и ударил.

– Кажется, ты все-таки привираешь, Дэвид. А как там сейчас дон Хулио? Жить будет?

Минголла посмотрел на хозяина плантации: тот выглядел неважно – одутловатое лицо, весь в поту, дыхание поверхностное. Игрушечный реакционер с серебряной змейкой в голове.

– Ладно, ерунда, – сказал Исагирре. – Я пошлю кого-нибудь проверить.

– Плохо соображаешь, козел, – сказал Минголла. – Неужели я не знал, что Рэй привел нас сюда специально? Все я прекрасно вижу.

– А зачем мне соображать? Владеешь ты ситуацией или нет – с будущими опасностями это никак не соотносится.

– И сколько еще ты наставил ловушек?

– Весь мир – ловушки. Тебе посчастливилось угодить в мою. Зато, возможно, избежишь остальных. – Исагирре хмыкнул. – У меня есть занятия поинтереснее, чем переживать за тебя. Ты очень силен, Дэвид, но не очень важен. Таких, как ты, – единицы, таких, как мы, – много. Мы с тобой справимся.

Он повесил трубку, и Минголла встал на колени рядом с доном Хулио – старик двигал бровями, силясь что-то сказать. Потом застонал. Минголла попробовал привести его в чувство, но едва он установил контакт, как сознание дона Хулио мигнуло и погасло... как та колибри на берегу Роатана. Минголла проверил пульс. Кожа дона Хулио была поразительно холодна, словно он умер уже давно.

– Что за дела? – раздался у него за спиной голос Рэя, по бокам стояли Тулли и Дебора.

– Кажется, сердечный приступ, – объяснил Минголла.

Он мысленно пририсовал Рэю козлиную бородку и добавил морщин. Сомнений не оставалось. Сходство с доктором Исагирре было очевидным.

– Умер? – спросила Дебора.

– Да. – Минголла забрал у дона Хулио пистолет и встал. – Правые уже не те, что раньше, – сказал он, наблюдая за реакцией Рэя.

Тот толкнул ногой руку мертвеца.

– Cono!– выругался он и сплюнул. Затем улыбнулся Минголле. – Чего ты с ним сделал, мужик? Напугал до смерти?

 

Глава тринадцатая

В сером свете холмы Оланчито казались призрачными и блекло-зелеными. Пыльные тропы обрывались в зарослях и на склонах так, будто то, к чему они когда-то вели, волшебным образом исчезло. У самого моря возвышались округлые холмы, макушки их щетинились низкорослыми пальмами, которые с прибрежной дороги казались вставшими дыбом волосами; дальше от воды горы становились круче, покрывались гранитом, а вершины их прятались за тучами. Два дня путники ехали по дорогам, а когда те кончились, то прямо сквозь заросли; джунгли успели затянуть собою самые страшные следы войны, но кое-что попадалось па глаза, ненавязчиво, но отчетливо. В основном – хотя иногда и приходилось пробираться сквозь заросшие папоротником развалины или воронки – все вокруг выглядело нормально. Зеленели деревья, кричали птицы и насекомые, потоки воды низвергались водопадами. И все же в воздухе было разлито какое-то злое очарование. Как будто беспорядочные выступы холмов поднимались над громадными скелетами, чьи гниющие кости пропитали ядом каждый росток. Отрава была в воздухе, наваливалась на людей, наполняла свинцом даже самый ясный и солнечный день, сковывала конечности, превращала дыхание в тяжелую работу.

Гондурасские холмы без всякой демаркационной линии перешли в никарагуанские, и путешественники заплатили за это пошлину, еще более упав духом, – даже Рэй был теперь молчалив и угрюм. Ехали медленно: сползали в крутые ущелья, застревали в реках и часами оттуда выбирались, ливни ослепляли, превращая окна машины в размазанные пятна. Попадая в разбомбленную деревню, путники всякий раз чуть ли не вздыхали с облегчением – столь жесткое свидетельство войны разгоняло сверхъестественную ауру. В некоторых поселках еще оставались жители, и там путешественники покупали красный бензин; его держали в смоляных бочках, и в нем была намешана всякая дрянь. Робкие обитатели деревень ютились, как обезьяны, в развалинах и прятались за шаткими стенами, пока гости не уезжали, – на искреннее гостеприимство рассчитывать не приходилось.

Некуда было деться от постоянных приставаний Рэя к Деборе и столь же навязчивого желания Тулли обсудить свои проблемы с Корасон; но редкими ночами Минголле с Деборой удавалось ускользнуть, отойти подальше от лагеря, поговорить и заняться любовью. Минголла так ничего и не понимал в их отношениях. Любовь увеличивала силу, и это затмевало мысли о том, что расцвет отношений требует решительных действий, а если еще учесть весьма нервное окружение, то о каких действиях вообще можно было говорить. Но мысли все равно лезли в голову, и, когда Минголла задумывался, когда он смотрел на Дебору и пытался представить себе их будущее, ему все меньше верилось, что оно вообще возможно. Они мало чем отличались от детей, которым попалось в руки оружие и которые столкнулись с чем-то, что не укладывается в логические рамки; несмотря на любые доказательства, случались минуты, когда Минголла был уверен, что все, чему они научились, – просто ошибка. Силясь удержать это невнятное понимание, он словно куда-то проваливался, забывал о войне, о ненадежных попутчиках, цеплялся за Дебору, а она за него.

Через девять дней пути они наткнулись на дорогу. Не на просеку или старую тропинку кон-трас, а на всамделишную желтую грунтовку – широкая и удобная для машин, она начиналась из ниоткуда и, петляя, уходила в холмы. Минголла предположил, что дорога была военная и прокладывалась, чтобы соединить базы, которые так и не построили; судя по дикости окрестных джунглей, дорогу забросили давно, однако ни одна травинка не нарушала ее гладкости – в дело явно пошли химикаты, изобретенные как раз для таких целей. Путешественники наткнулись на дорогу перед самым закатом, и, хотя ехать по ней можно было хоть всю ночь, Минголла решил, что психологически будет лучше разбить лагерь: если через несколько миль дорога оборвется, останется еще кое-какая инерция, она и пригодится им на следующий день. Он поставил «мустанг» на склоне холма в нескольких сотнях футов над дорогой, и они разбили лагерь у ручья, что тек по заросшей папоротником расселине.

В тот вечер Дебора с Минголлой спустились с холма и расположились на опушке джунглей; дорога проходила внизу и заворачивала в выемку между двумя холмами. В этой же выемке, словно яйцо, лежала луна, в ее свете желтая грунтовка казалась влажной и поблескивала минералами – не золотом, а скорее компостом, – еще она напоминала след гигантской улитки, проползшей отсюда на юг. Комаров не было слышно, только свистящие гласные ветра. Дорога смягчала пустоту, но тишина заполняла все вокруг настолько глубоко и плотно, что Минголле казалось, будто он ощущает вечный гул и вибрацию земли. Говорить среди этого безмолвия не хотелось: они просто сидели взявшись за руки и, словно чудом, любовались дорогой. Дебора положила голову Минголле на плечо, он ловил запах ее волос, ровные удары сердца, едва ли не слышимые в этой тишине, и чувствовал, как почти все, что было у него в жизни, обретает сейчас постижимую ценность. Теперь он знал, что такое любовь. Хотя вряд ли смог бы дать ей определение. Но верил, что отныне в любой миг сможет воскресить в памяти все эти то ли придуманные, то ли прочувствованные детали. Чем бы ни была любовь, она была здесь, сейчас, отчетливая и узнаваемая в тишине, дороге, стуке Дебориного сердца и тысяче других вещей.

Дебора села и, тряхнув головой, перекинула волосы на спину.

– Какой-то звук.

– Ветер, наверное.

Она встала на колени, разгладила юбку, стряхнула с нее росу. Затем указала на противоположный склон, где густыми лентами собирался туман:

– Скоро ничего не будет видно.

– А на что там смотреть?

– Все думаю, – сказала она через секунду, – как же сильно я изменилась. Мы с тобой совсем недавно, а кажется, прошли годы.

– В чем ты изменилась?

– Я уже не так уверена, как раньше. Когда я еще только собиралась в Панаму, мне просто нужно было выяснить, что там происходит. Потом захотелось стать частью... даже если это не моя революция, это все равно революция, я знаю. И все еще верю. Но сейчас я все чаще задумываюсь, стоит ли она того. Иногда представляю, как мы ото всех убежали. Спрятались – и пусть они там сами разбираются в мировых проблемах.

Минголла рассмеялся:

– У меня все наоборот.

– Правда?

– Ага. Раньше думал сбежать. Но чем ближе мы к Панаме, тем лучше понимаю, что хочу я этого или нет, лезть туда придется. И тем больше я зол на Исагирре. – Он опять рассмеялся.– Наверное, это и называется прорастать друг в друга.

– Может быть,– уныло согласилась она.– Но ты хотя бы меняешься правильно.

– Как сказать. Я подсел на ту же наркоту, что мудацкие раздолбаи, которые, как выяснилось, и крутят это кино.

– Ты до сих пор думаешь, что они раздолбай?

– А разве нет? Посмотри, как они нас ведут через всю эту игру. Если они собрались договариваться о мире, то и его прохлопают тоже. Сама посуди. Два клана веками сидят на дури. У них в руках власть, а они только сейчас чего-то надумали. Хреновые перспективы, однако, у их мирного процесса.

– Похоже, так.

Он всмотрелся в Деборино лицо, странное и выразительное, как роза в глазу Корасон. Маленькое сокровище – таким оно виделось Рэю, человеку, у которого было все... но что делать, если сокровище недоступно, неприкосновенно даже для власти. Минголла был уверен, что уже сейчас он сильнее Рэя. Однако нужно вести себя осторожнее, не показывать Рэю слишком многого, с ним связан Исагирре, который перепугается, когда узнает, насколько они теперь сильны. Может, решит их уничтожить. А может, пора сцепиться с Рэем напрямую. До сих пор Минголла надеялся выведать у того хоть что-то, какие угодно обрывки, но вполне возможно, имеет смысл ему пригрозить.

– Дэвид, ты как будто за сто миль отсюда.

– Уже вернулся... Просто задумался.

– Ну... – Она прижалась к нему. – Если они раздолбай, вдруг у нас что-то получится.

– Они корчат из себя богов, а значит, всей этой истории не повредит небольшая порция реальности. – Минголла уставился на дорогу, силясь разглядеть, что за черное пятно появилось между холмами. – Там что-то движется. – Он помог Деборе подняться, и они отступили под деревья.

– Остановилось, – сказала Дебора.

– Нет, погоди. Опять пошло.

Через две минуты стало ясно, что предметов два – темный и светлый – и что приближаются они неспешными порциями: проедут футов пятьдесят или шестьдесят, остановятся, затем двинутся снова; прошло еще две минуты, и стало очевидно, что это лошадь и фургон. Прицеп напоминал домик на колесах с островерхой крышей, темно-синие стены украшены пятиконечными золотыми звездами и полумесяцем; лошадь белая в серую крапину. Возницы не было. К колышкам на кучерском месте привязаны поводья, окна и двери черные. Чем-то пугало его приближение, пустой фургон шатался, точно тело без костей, и всем своим архаическим видом не предвещал ничего хорошего.

Фургон дополз до того места, над которым сидели Минголла с Деборой, и остановился. Лошадь топталась на месте, глаза вращались и горели лунным светом – старая лошадь, хриплое дыхание. Минголла вышел на дорогу, кобыла резко дернула головой, но не сдвинулась с места: ей как будто хотелось поскакать быстрее, но она подчинялась расписанию шагов и остановок, и Минголла появился как раз вовремя. Он взялся за уздечку, поддержал кобыле голову. Лошадиные глаза крутились, как на шарнирах, смотрели с ужасом, и Минголла, тронутый ее скульптурной красотой и безумием, понял, что с лошадью сыграли дурную шутку: кто-то вроде него самого, накачанный препаратами гений нового порядка, отправил клячу хромать по этой заброшенной дороге – ни для чего, просто из ничтожной прихоти. На Минголлу это подействовало даже сильнее, чем если бы что-нибудь столь же ужасное сотворили с человеком. Люди, в конце концов, того достойны, но лошадей, таких красивых и таких глупых, нельзя втаскивать в это дерьмо.

Дебора встала рядом, и Минголла передал ей уздечку.

– Попробуй ее приласкать, – сказал он, а сам забрался на облучок и нырнул в фургон.

Еще не распознав, что там внутри, Минголла интуитивно понял, что ничего хорошего быть не может, скорее всего, нет ничего вообще, а если что и найдется, то лучше бы ему об этом не знать. Через секунду он испугался. Но это была просто фантазия. Он прекрасно понимал, что интуиция не обходится без ужаса, ибо больше всего люди боятся напоминаний о своей уязвимости, а потому, оправдываясь сами перед собой, заранее навешивают на все неизвестное сверхъестественные штуки. У стены стояла койка, на полу перед ней размазался треугольник лунного света. Слабо, но отчетливо пахло чем-то живым, но нездоровым. Минголла замялся, не зная, стоит ли здесь копаться. В дальнем углу он заметил что-то блестящее и протянул руку. Пальцы нащупали гладкую бумагу и вытащили пачку глянцевых фотографий: каждая изображала секс между черной женщиной и толстым белым мужчиной. Пальцем ноги Минголла что-то задел, и это что-то с треском стукнулось о стену. Он нагнулся и набрал полную горсть костей. Человеческих – без трещин и каких-либо следов насилия. Позвонки и фаланги пальцев. Кости притягивали лунные лучи, и свет казался ветхим полотнищем, натянутым между окном и полом. Больше ничего здесь не было. Не считая пыли и тлена. Возможно, фургон был чьим-то изобретением, посланием одного сумасшедшего шутника к другому, возможно, он лишь представлялся таковым, но Минголла был уверен, что вид этой повозки, фотографии и кости могли только лишний раз напомнить человеку о его никчемности и малоприятной органической сущности. Кружилась голова, слегка подташнивало, и Минголла выбрался обратно на облучок. После темноты фургона свет казался удивительно живым, как будто его можно было вдыхать, а выдыхать тень.

– Нашел что-нибудь? – спросила Дебора.

– Пусто. – Он спрыгнул на землю.

– Она уже получше. – Дебора погладила лошадь по носу.

– Я ее распрягу, – сказал Минголла. – Пускай пасется.

Они отвели лошадь сквозь сгущавшийся туман вверх по холму и остановились на поляне, окруженной перекрученными раскидистыми деревьями с корой черной и морщинистой, как лица старых-старых людей; кобыла делала шаг, жевала траву, потом шла дальше. Она почувствовала себя дома – безмятежно и естественно. Крапчатая кожа растворялась в тумане, словно кобыла не то возникала, не то распадалась на призрачные белые полосы, цеплявшиеся за ее холку и круп, голова время от времени исчезала, когда лошадь наклонялась за пучком травы. Лунный свет пробивался сквозь туман, окружал ореолом кусты и деревья, получались целые озера невозможной глубины, дымные переливающиеся кольца, словно над поляной властвовала магическая сила и заливала ее своим светом. Отчасти эта магия заставила Минголлу почувствовать желание, а еще надежду, что, напитавшись ею, он забудет фургонную гнусность. Он прижал Дебору к дереву, расстегнул на ней блузку, помог стащить трусы.

– Слишком мокро. – Она кивнула на покрытую росой траву.

Он приподнял ее, показывая, что можно иначе. Деборины груди были прохладными, поблескивали капельками влаги и перекатывались под руками, как маленькие морские буйки; глаза расплывались в лучах света. Минголла подтянул вверх юбку, опять приподнял и вошел; Деборины руки скрестились вокруг дерева, а ноги обхватили Минголлу за пояс. Ночной тишине пришел конец. Фырканье лошади, хруст травы, приглушенный шум джунглей подобрался ближе, заострился, словно им дирижировали влажные звуки любви и прерывистое дыхание. Белое действо заставляло луну светить ярче. У рта Деборы клубился пар, вплетался в волосы, и, глядя, как она меняется, Минголла чувствовал, как сам он меняется тоже, превращаясь в чудовище с золотыми глазами и когтями, набирается силы от каждого выпада, каждого крика Деборы. Потом все кончилось, он еще долго прижимал ее к дереву, слишком слабый, чтобы говорить или шевелиться, а когда наконец выпустил и обернулся к поляне, то почему-то подумал, что лошадь исчезла, что ее растворила их добрая магия. Но кобылка была на месте, по самый круп в белом море, смотрела на них без любопытства, как бы нехотя, зная точно, что только что происходило, а в темных и неподвижных ее глазах не читалось ни одного вопроса.

Прошло несколько дней, и как-то вечером Рэй пригласил Минголлу с Деборой к себе в палатку на чашку кофе; Тулли с Корасон в это время собирали хворост. Рэй, очевидно, уже не претендовал на Корасон, полностью сосредоточившись на Деборе, и, хотя не приставал открыто, не сводил с нее глаз, а временами начинал многозначительные разговоры. Пробивавшийся сквозь полог туман поблескивал в свете портативной лампы, Рэй лежал на спальном мешке и, ненадежно установив на животе чашку кофе, говорил о Панаме – в основном о том, что ему якобы поведал тот давний пассажир. Чем больше он говорил, тем глаже становилась его речь, рафинированнее интонации, и, сообразив в конце концов, что он намеренно себя выдает и что нет больше смысла блюсти осторожность, Минголла спросил:

– Ты кто, старик? Мадрадона или Сотомайор? Рэй поставил чашку на пол и сел, морщины у него на лице заполнились тенями.

– Сотомайор, – ответил он. – Хотя почти все мы, конечно, привыкли к другим фамилиям.

– А почему... – начала Дебора.

– Почему я не сказал раньше? Почему говорю сейчас? Потому что...

– Потому что он играет, – сказал Минголла. – Для них это игра. – Он хотел спросить Рэя о лошади, но побоялся, что не сумеет сдержаться. – И нам предлагают поверить, что эти ебаные игрунчики в состоянии договориться о мире.

– У нас нет выбора, – надменно произнес Рэй. – Вам почти все уже известно. Хотите узнать остальное?

– А то, – ответил Минголла. – Неплохое развлечение.

– Очень хорошо. – Рэй глотнул кофе. – Перед началом прошлого века наши мудрые головы разглядели, что мир ползет к катастрофе. Это не было неизбежностью, как вы понимаете. По крайней мере, тому поколению еще хватило бы. Тем не менее они видели, в какую сторону развивается конфликт, – силы росли, и это становилось угрозой для всех. Кланы решили прекратить вражду и направили на это всю свою энергию. Мы встретились в Картахене и заключили между семействами мир.

Минголла чуть не подавился смехом.

– Альтруисты!

– Именно, – подтвердил Рэй. – Вы не представляете, сколько потребовалось альтруизма, чтобы преодолеть столетия ненависти. Ведь прекратить свару явно недостаточно, между злейшими врагами нужно было наладить настоящее сотрудничество, ибо логика развития мировой революции оказалась... – Он не нашел подходящего слова и покачал головой. – Для начала требовалось разрешить демографическую проблему. Кланы в го время были немногочисленны; чтобы внедриться в политические элиты, военные круги и разведку, нужны были людские ресурсы. Для этого, то есть для пополнения наших рядов, были созданы такие программы, как Пси-корпус и Сомбра... Это заняло больше ста лет, зато теперь мы практически готовы взять власть. Ни в России, ни в Соединенных Штатах не осталось структур, за чьи нити мы не в состоянии были бы дернуть.

– Так почему вы до сих пор этого не сделали? – спросила Дебора.

– За прошедшие годы мы совершили слишком много ошибок. Слишком многие, несмотря на соглашения в Картахене, оказались не в состоянии отринуть вражду, и время от времени она вновь разгоралась. Во всем остальном дела шли неплохо. Пока,– Рэй глубоко и неуверенно вздохнул, – пока мы не совершили ужасную ошибку. Вражда вспыхнула вновь, когда группа человек в двадцать пыталась нейтрализовать угрозу палестинского террора. Эти люди настолько увлеклись выяснением отношений, что пренебрегли заданием. Результат – террористам удалось переправить в Тель-Авив ядерное устройство.

– Господи! – Минголла хотел сказать что-то еще, но сарказм и оскорбления были неуместны рядом с этой преступной глупостью.

Рэй будто не заметил его вспышки.

– После Тель-Авива выработали новое соглашение, но конфликты не прекращались, особенно среди молодежи. Наконец было решено, что члены кланов, не позволявшие затухнуть вражде, а также наиболее сильные представители Сомбры и Пси-корпуса, способные поддержать новый мировой порядок, должны собраться в баррио Кларин и заключить сепаратный мир. Условия договора должны удовлетворить всех – тогда, и только тогда, мы начнем смену власти.

– А если вы не договоритесь? – спросила Дебора.

– Значит, мы умрем, и власть возьмут без нас. Я не знаю точно, как будет исполнен приговор. Этим ведает Карлито. Наверное, бомбежка. Но мы договоримся. Каждый день приносит все новые успехи.

– Кто такой Карлито? – спросил Минголла.

– Доктор Исагирре, – ответил Рэй. – Мой дядя.

– Отлично, – сказал Минголла. – Мы премся в Панаму, чтобы этот свихнувшийся сукин сын разбомбил нас к ебене матери. Похоже, нас считают идиотами.

Рэй пожал плечами:

– Можете бежать, но вас легко выследят. И потом, – он посмотрел на Дебору, – разве вам не хочется поучаствовать в устройстве нового мира?

– Мне – нет, – сказал Минголла. – Все, что вы творили до сих пор, как-то не впечатляет.

– Ты же ничего об этом не знаешь.

– Зато я знаю эту чертову войну!

– Не мы начали эту чертову войну, а вы! За последние годы нам удалось загасить ее почти целиком, осталась десятая часть. Мы вынуждены продолжать войну, чтобы прикрывать собственные операции, у нас не хватает людей, чтобы влиять на каждое сражение, мы контролируем командные структуры. Но как только мы договоримся о мире, мы закончим и войну тоже. А после дернем за нужные нити и покончим со всеми войнами вообще. – Рэй еще раз глотнул кофе и скривился. – Мы совершаем позорные поступки, мы позволяем продолжаться позорным событиям. Но сила накладывает обязательства. Нужно делать то, что должно быть сделано, и отвечать за последствия. А победителей не судят.

– Знаешь что, – сказал Минголла, – я вообще-то верю, старик, что ты не врешь. Правда, верю. Это-то меня и пугает. Вы думаете, что искренность все оправдывает. Любой каприз и любое зверство.

– Твоя беда не в нас. – Рэй притянул колени к груди и положил на них руки. – Она во мне. Посмотри на Дебору: она понимает, что мир пора менять. Понимает, что, какой бы крови это ни стоило, так дальше продолжаться не может. Но ты,– он наставил на Минголлу палец,– ты этого не видишь. Ты здесь не жил. Твою страну не терзали банковские монополии и корпорации с их маленькими гитлерами. Рано или поздно это непонимание разведет вас в разные стороны.

– А тебе только того и надо, ага? Рэй улыбнулся.

– Я бы на твоем месте на это не рассчитывала, – сухо сказала Дебора.

– Я рассчитываю на твою преданность делу, guapa, – ответил ей Рэй. – Я знаю, как глубоко она в тебе сидит. А с моей стороны ты можешь рассчитывать на честность. Минголла фыркнул.

– Ты думаешь, если мы с вами осторожничаем, значит, мы бесчестны? – спросил Рэй.– А тебе не приходило в голову, на какой риск приходится идти, доверяя людям, которые слишком сильны, чтобы их контролировать. Но ради революции мы согласны и на это. – Рэй прикурил сигарету и выпустил перышко голубоватого дыма, придав паузе значительность. – Та власть, которой мы обладаем... способна дать нам все, что угодно. Со временем возникнет новая и крепкая мораль. Привычные в этом мире ценности потеряют свою привлекательность, и единственной страстью станет труд. Поэтому наша революция чиста.

– А что произойдет с этой моралью,– спросила Дебора, – когда люди столкнутся с тем, с чем не в состоянии справиться?

– Ты о нас с тобой? – поинтересовался Рэй.

– Только о тебе... о том, что когда человек позволяет себе страсть к тому, чем он не может обладать, то это называется безответственностью. Или детством.

Рэй загасил сигарету о подошву сапога.

– Ты считаешь меня безответственным?

– Именно.

– Страсть здесь ни при чем, – сказал он. – Верь мне, Дебора, я говорю серьезно.

– С такими людьми вообще нельзя иметь дело, – сказал Минголла.

– Может, и нельзя, но, к сожалению, он прав, – возразила Дебора. – Нам придется иметь с ними дело.

– За каким чертом?

– За таким, – сказала она, – что гораздо разумнее участвовать в революции, чем делать вид, будто ее нет. Я всегда считала... ты знаешь.

– Но они же маньяки, они...

– А твой президент лучше? Хотим мы того пли нет, нам придется разговаривать с кланами. По для этого вовсе не обязательно иметь дело с Рэем. – Последнюю фразу Дебора произнесла холодно, после чего дотянулась до рюкзака Рэя и вытащила оттуда пистолет.

– У вас будут неприятности, – спокойно произнес Рэй.

Минголла забрал у нее оружие и небрежно направил его Рэю в пах.

– Неприятности у нас будут в любом случае. Рэй не сводил глаз с пистолета.

– Расскажи-ка лучше о Панаме,—сказал Минголла.

– Дурак ты, – сказал Рэй. – Стреляй – промучаешься остаток жизни, они тебе это устроят.

Минголла коротко и безумно рассмеялся.

– Считай, что мне по фигу. – Он взвел курок. – Говори, Рэй, или я начну отстреливать от тебя куски.

– Что ты хочешь знать?

– На лодке ты пел, что в баррио Кларин есть какие-то армии. Дерутся, когда между кланами начинаются разборки. Давай-ка подробности.

Слова вырывались из Рэя суетливо, взгляд не отрывался от пистолета.

– Ну, армии, да... тысяча примерно, может, больше. У нас нет выбора, неужели не ясно. Мы не можем убивать друг друга, а страсти кипят. Надо же было что-то делать.

– Спокойно,—сказала Дебора.—Не торопись.

– Он выстрелит?

– С ним никогда не угадаешь,– ответила она.– Так что за армии?

– В них испорченные люди, безнадежно испорченные. У них уже почти нет разума.

– Что значит «испорченные»? – спросил Минголла.

– Их испортили такие, как ты... или как я. Слишком частые воздействия разрушили их мозг. Вы же понимаете. Как в Роатане, люди из твоего отеля. Только еще хуже. Они даже едят с трудом. – Под взглядами Минголлы и Деборы Рэй все больше нервничал. – У нас не было выбора, как вы не понимаете? Если бы не эти армии, мы перебили бы друг друга, и тогда ни о каком мире не было бы речи. Это не приносит нам радости, поверьте! Но работает. Клянусь! Боев нет уже месяц.

– Боже! – воскликнула Дебора.

– У них нет оружия,– проговорил Рэй,– В Баррио Кларин оружие вообще запрещено.

– Охуеть, какое благородство.– Минголла прицелился Рэю в грудь.

Голос сорвался:

– Не надо!..

Пистолет оттягивал руку, и очень хотелось облегчить его на одну пулю. Но Рэй был нужен живым. Если скрыть от него свою силу, он сослужит им в Панаме неплохую службу – доложит Исагирре и всем остальным, что Минголла с Деборой вполне сильны, но ничего особенного, справиться можно. Минголлу удивляло, что он не стал спорить с Деборой, когда та решила продолжать путешествие, – теперь он понимал, что все это время его вела злоба на Мадрадон и Сотомайоров. Еще было странно, насколько тяжел в нем гнев, но чувство это ему нравилось, и Минголла решил бросить самоанализ.

– Ладно, Рэй, живи, – сказал он. – Доволен? Рэй умудрился сохранить угрюмое молчание.

– Но клыки хорошо бы выдернуть. – Он подобрал автомат Рэя и зажал его под мышкой. – А то что за дела – разгуливаешь тут с ружьем, прям как взрослый.

– Ты... – Рэй оборвал сам себя.

– Что ты сказал?

– Ничего.

– Гадость какая-то у тебя на уме, Рэй. Я же вижу. – Минголла ткнул автоматом ему в колено. – Чего там, старик. Говори уж.

Рэй только сверкнул глазами.

– Ладно... – Минголла встал и поводил автоматом поперек Рэевой груди. Захочешь попиздеть – не стесняйся. – Он обнял Дебору за талию. – Только лучше днем, ага? По ночам мы жутко заняты.

После этого разговора Рэй сменил тактику. Теперь он бросал на Дебору страстные взгляды, напускал на себя мрачный вид, строчил в записную книжку стихи и вяло разглядывал пейзажи – стандартный набор несчастного влюбленного. Создавалось впечатление, что, открыв им правду о себе, Рэй заодно обнажил слащавую сердцевину своей страсти. Ничто и никто, кроме Деборы, его теперь не интересовало, и, хотя Минголлу эта томность устраивала куда больше прежнего напора, он скоро понял, что как на знатока окрестной глуши на Рэя лучше не рассчитывать – толку не будет. На Минголлины вопросы он отвечал односложно, если вообще отвечал, и даже когда по пути возникало что-то серьезное – например, городок Теколутль, – Рэя это не заботило, он пожимал плечами и говорил Минголле, что ему по фигу, пусть что хотят, то и делают.

Минголла не хотел заезжать в Теколутль. Достаточно было посмотреть на этот город с поросшего соснами кряжа, чтобы почувствовать его зловещую ауру, и взгляд сквозь бинокль это ощущение нисколько не рассеял. Большое полуселополугород заполняло седловину между двумя холмами, над ним возвышался собор из крошащегося серого камня, а покосившиеся, увитые лианами колокольни напоминали растительные шахматные фигуры, из-под которых выдернули доску. Другие постройки – дома, лавки и мастерские – были не столь импозантны, но столь же ветхи, обуглены и сломаны; они также заросли вьюном, и сквозь скрывавший долину тонкий слой тумана город представлялся невесомым, словно только что возник из небытия или, наоборот, собирался в него кануть.

– Хрен обойдешь, – сказал Тулли. – И потом – может, у них бензин найдется.

– Как-то слишком тихо. – Дебора опустила бинокль. – Похоже, там никто не живет.

– Кто-нибудь бывал тут раньше? – спросил Минголла, обращаясь ко всем сразу.

– Индейский базар тут был. – Корасон кивнула на Дебору. – Может, она и права. Вряд ли там кто-то живет. Если индейцы что-то бросают, они редко приходят опять.

– Ладно, – сказал Минголла. – Посмотрим.

Они не решались остановиться до тех пор, пока, выставив в окна автоматы, дважды не проползли по каждой пустой улице,– рев «мустанга» казался в тишине поразительно громким. В конце концов они встали у собора на главной площади, перед разбитым фонтаном. Тяжелые растрескавшиеся двери кафедрала были приоткрыты примерно на фут – темное дерево и железная оковка напоминали древнюю тюрьму, как если бы католического бога полагалось держать взаперти. Площадь вымощена булыжником, но щели между камнями поросли травой, а прямо напротив собора стоял розовый оштукатуренный отель с аляповатой надписью по всему фасаду: «HOTEL CAN-CION DE LAS MONTANAS». Перед зданием ржавые столики и драные зонты – остатки уличного кафе.

– В таких отелях бывают генераторы, – сказал Тулли. – Может, и бензин найдется.

Судя по роскошным обрывкам штор, огромной стойке и парчовым полоскам на замшелых обоях, отель предназначался для состоятельных людей, но сейчас в нем обитали только насекомые и ящерицы. Тысячи этих ползучих гадов застыли неподвижно, когда путешественники вошли в вестибюль, обрушив своими шагами целые потоки известковой пыли. Путешественники прошли через холл мимо полузадушенной эпифитами шахты лифта, и тут, повернувшись, чтобы сказать что-то Тулли, Минголла увидел, что исчезла Корасон. Он спросил, куда она подевалась, но Тулли тоже только сейчас обратил внимание.

– Пойду поищу,– сказал он.

– Нет, я сам. – Минголла направился к выходу, но Тулли поймал его за руку:

– В чем дело, друг? Наверняка ж гуляет просто.

– Может быть, – согласился Минголла.

– Зря ты ей не доверяешь, – сказал Тулли.

– С чего ты взял?

– На лбу написано. Минголла высвободил руку.

– Я только посмотрю. А вы ищите бензин.

– Она ничего тебе не сделала! – крикнул Тулли, но Минголла лишь махнул рукой и выскочил на площадь. Корасон стояла у дверей кафедрала и заглядывала внутрь. Минголла окликнул, и она вздрогнула.

– Ты меня напугал, – сказала Корасон, когда он подошел поближе.

– Как-то ты слишком тихо улизнула.

– Хочу посмотреть церковь.

Роза в глазу показалась Минголле – и уже не в первый раз – автографом Сотомайоров, хитрой рекламой их власти и глупости.

– Ты кто вообще? – спросил он.

– Никто.

– На хрена мне твоя философия! Я хочу знать, что ты делаешь... на кого работаешь.

Корасон смотрела бесстрастно.

– Я тебе не доверяю, – предупредил Минголла. – Так что лучше говори.

– Если надо что-то узнать, – сказала она, – почему бы тебе просто не посмотреть в меня? Ты же сильный, тебе все можно.

– Уже смотрел. Кажется, испугалась.

– Еще на лодке, – пояснил Минголла. – Раза два, для проверки. Вроде бы все нормально. Но я мог что-то пропустить. Ловушки. Приказы. То, о чем ты не знаешь сама.

– Если не знаю сама, то зачем ты меня спрашиваешь? – Она потянула на себя дверь. – Пойду я лучше.

Вслед за ней Минголла зашел в неф, остановился у каменной купели, и они повернулись лицом друг к другу. В полутьме казалось, будто роза парит в глубине головы Корасон, а кончик перекинутой через плечо косы терялся в чернильной тени.

– И все-таки рассказала бы ты о себе, – попросил Минголла.

– Не волнуйся,– сказала она,– Ничего я твоему Тулли не сделаю.

– Мне интересно, что ты вообще делаешь?

– Просто живу.

Минголла задумался над этим минималистским ответом, сравнил Корасон с Нейтом, доном Хулио и Амалией. Вполне возможно, она, как и все эти люди, была сломанной игрушкой, а эта страсть к минимализму служила уловкой – одной из тех, которыми Исагирре так любил снабжать свои творения. Но Минголла не был в этом уверен, и судить окончательно не позволяла совесть: нельзя что-то затевать из-за одних подозрений, особенно когда дело касается женщины Тулли.

Корасон толкнула внутреннюю дверь, Минголла шагнул следом и едва не задохнулся от густого запаха фекалий. Хрюканье, кудахтанье. Он хотел уже о чем-то снова спросить Корасон, но тут заметил, что алтарь освещен четырьмя канделябрами: островок света плыл в темной пустоте, в центре его находился филигранный серебряный крест, достаточно большой, чтобы на нем можно было распять грудного младенца. Над головами зашелестели крылья, а за спиной раздался лязг – входную дверь закрыли на засов. Совсем рядом шаркнули по грубому камню башмаки, кто-то чуть не выхватил у Минголлы автомат. Ничего не получилось, башмаки протопали прочь, и Минголла нырнул за церковную скамью. Пробуравив темноту, он нащупал несколько сознаний. Примерно дюжину. Можно было их оглушить, но он не хотел раскрывать перед Корасон карты. Минголла выстрелил в воздух.

– Не надо! – Корасон схватилась за автомат. – Там ничего страшного. Я чувствую.

Он оттолкнул ее и выстрелил еще раз.

– Дайте свет! – крикнул он. – А не то всех перестреляю!

– Прошу тебя! – взмолилась Корасон.– Неужели ты сам не чувствуешь? Там не опасно.

– Не стреляй! – Голос неподалеку от алтаря говорил по-английски.

– Тогда зажги свет, черт подери!

– Сейчас, сейчас... минутку.

...Дэвид...

Голос Деборы у него в голове.

...все в порядке... не лезь...

...что происходит...

...пока не знаю...

...Дэвид!..

...погоди...

– Эй ты, давай-ка пошевелись,– крикнул Минголла.

– Секунду можешь подождать?

Голос, вдруг дошло до Минголлы, говорил по-американски... и не просто по-американски. Отчетливый нью-йоркский акцент.

Тусклый желтый свет полился из настенных ламп, оставив в темноте сводчатый потолок, и, хотя Минголла ожидал чего-то подобного, царившее в церкви жуткое разорение его ошеломило. На полу соломенные циновки, кучи навоза, скамейки заляпаны птичьим дерьмом. Под потолком кружили ласточки: лавируя между тяжелыми распорками, они выскакивали на свет и тут же исчезали. В центральном приделе разлеглись две свиньи, черный петух выклевывал что-то из забитого грязью стыка между камнями, а вдоль алтарного ограждения прогуливался козел. Людей видно не было, но Минголла знал, что они прячутся за скамьями.

– Господи! – воскликнула Корасон.

В проходе у восточного алтарного придела показался одетый в черную рясу священник и, секунду поколебавшись, направился к ним. Тощий, седые волосы достают до плеч. Такого странного человека Минголла еще не встречал. Молодые и гладкие черты лица сочетались в нем с морщинистой и складчатой кожей шестидесятилетнего старика; он был похож на загримированного актера. На шее у священника висело ожерелье из белых камней с нацарапанными на них символами – скорее всего, четки.

– Прошу вас,– сказал священник.– Вам нельзя здесь оставаться.

Минголла повел автоматом вдоль скамеек.

– Пусть встанут.

– Они боятся,– сказал священник,– Это всего лишь девочки.

– Не так уж и боятся, – возразил Минголла. – Чуть автомат не отобрали.

– Они защищали меня. Минголла снова качнул оружием.

– Пусть встанут.

Священник сказал несколько слов по-испански, и одна за другой девушки поднялись на ноги. Молодые, не старше двадцати лет, некоторые беременны. В белых полотняных рубашках. Смуглая кожа, черные волосы и стоические лица – они были похожи, как сестры.

– Что здесь происходит? – спросил Минголла.

– Ха! Рассказать?! – Корасон ткнула пальцем священнику в лицо. – Уебок морочит девчонкам головы и лазит под юбки.

– Это не так...

– Не ври! – крикнула Корасон. – Меня вырастили такие же ублюдки, как ты. Блядская Католическая церковь ебет людей с первого своего дня!

– Я не стану отрицать... – начал священник.

– Еще б ты отрицал, сука! – Корасон отступила назад.

Преувеличенный гнев Корасон заинтересовал Минголлу даже больше, чем объяснения священника, однако он сказал:

– Дай ему договорить.

– Я не стану отрицать, что Церковь допускала эксцессы, – продолжил священник. – Однако еще с довоенных времен мы стоим на стороне народа.

Корасон фыркнула.

– Уверяю вас, я не злоупотребляю невинностью этих девушек. – Он беспомощно развел руками. – Здесь что-то происходит... что-то невероятное. Мне трудно объяснить.

– Еще бы, – подтвердила Корасон.

– Кто отец? – Минголла указал на одну из беременных девушек.

– Я, – ответил священник. – Но...

– Что я тебе говорила! – Корасон подошла вплотную к священнику. – Это же святые люди... Ебут все, что шевелится. Женщин, мальчишек. – Она задела носом лицо священника. – Козлов!

Что-то в горячности Корасон казалось Минголле фальшью. Словно она разыгрывала перед ним спектакль, изо всех сил стараясь убедить, что она тоже человек с чистой душой. И может, оттого Минголле и не понравился с самого начала этот город. Опасность была не физической – просто он мог купиться на то, что хотел ему всучить Исагирре.

– Ты ведь из Нью-Йорка? – спросил он священника.

Священник на секунду застыл, затем кивнул:

– Из Бруклина.

– А я с Лонг-Айленда.

– Я мало что помню, – рассеянно сказал священник. – Столько всего произошло.

– Да? Например? Что же происходит сейчас?

...Дэвид...

...все нормально... скоро выйду...

Священник тяжело вздохнул.

– Может, она и права. – Он кивнул на Кора-сон. – Может, я всего лишь оправдываю нарушение целибата. Священники не раз страдали от подобных иллюзий.

– Иллюзий... хуйня! – снова влезла Кора-сон. – Какие иллюзии, вам только пипки подавай!

– Но даже иллюзии, – продолжал священник,– здесь реальны. Это место... – Подняв голову к куполу, он проводил взглядом ласточку. – Фундамент храма высечен из громадного камня, который, по словам индейцев, обладает магическими свойствами. Наверное, так и есть. С первой минуты я почувствовал в этих камнях жизнь. Они ее притягивают. Как ласточек. Поколение за поколением птицы не покидают этих стен.

– Таких церквей полно, – сказала Корасон.

– Верно, но ласточки... – Священник взмахнул рукой. – Вы не поверите.

– Тебе только и верить. – Корасон хмыкнула.

– Заткнись! – приказал Минголла.

– Какого хрена! Ты не знаешь этих ублюдков!

Она собиралась сказать еще что-то, но Минголла оборвал ее и велел священнику продолжать.

– Ты когда-нибудь видел здешние фрески? – спросил тот. – В барах, в вестибюлях отелей? Океанские корабли, вулканы, гоночные машины, Иисус – все на одной картине. Это кажется бессмыслицей, нагромождением случайностей. Но чем дальше, тем больше я убеждаюсь, что именно так проявляется синкретический процесс, которым охвачена вся эта земля. Вы видите его – этот процесс, он являет себя во всех сторонах жизни, но я уверен, он лишь отражение чего-то гораздо более важного, однако связанного.

– Чего же?

– Бога... или, по крайней мере, божественной идеи.– Священник поднял руку, словно для того, чтобы предупредить насмешки. – Я знаю, знаю! Нелепо, безумно. Но мы – я и девочки – день за днем живем в этом процессе, в синкретическом слиянии Христа с индейским духом. – Он торопился договорить, чтобы Корасон не перебила. – Нужно здесь жить, чтобы это понять, чтобы почувствовать всю правду моих теперешних слов. Но вы должны мне поверить! Я не соблазнял этих девочек... по крайней мере, сознательно. Их привела сюда высшая сила, и она же вынудила меня нарушить целибат. Сны, голоса. Знамения. Через нас воплощается новый бог. Языческий, но благой. – Он тронул свое ожерелье и пробормотал что-то на незнакомом Минголле языке, затем указал на девушек. – Спроси их, если хочешь. Они тебе все расскажут.

– Еще бы! – возмутилась Корасон. – Ты же им, сука, мозги промыл!

– А что за новый бог? – спросил Минголла.

– Он еще не вполне ясен, – ответил священник. – Мы дополняем его образ, и когда-нибудь он станет полон. Но...

– Какой образ?

– Сейчас я вам покажу. – Священник поманил их за собой и зашагал по восточному приделу к боковому алтарю. В глубине на пятифутовом постаменте за несколькими рядами мерцающих свечей возвышалась фигура Девы Марии – высотой в два человеческих роста; плотное позолоченное платье переливалось складками, как поток золотой лавы. Корсаж украшали драгоценные камни, а шею – золотой крест. От статуи к стенам тянулась паутина, в волнах исходящего от свечей теплого воздуха слегка подрагивали замысловатые тростниковые подпорки, по выщербленному лбу карабкался жук. Толстый слой розовой краски на лице расползся, а на щеках и шее проступили какие-то символы. К левой руке фигуры был примотан нож, к правой – букетик цветов. В тусклом свете статуя походила на полуразложившегося монстра, и все же в ней чувствовалось какое-то природное великолепие. Минголле вдруг показалось, будто паутина и блики свечей дрожат оттого, что статуя незаметно ото всех дышит.

– Вы видите все, что можно увидеть, – сказал священник. – А теперь уходите... пожалуйста!

– С чего это тебе так не терпится нас спровадить? – спросила Корасон. – Чего прячешь-то?

– Ничего, вообще ничего. Но вы вмешиваетесь в процесс. Нам необходимо уединение, нам нужно думать о Зачатии.

– Ладно, пошли, – сказал Минголла.

– Ты бросишь девчонок? – возмутилась Корасон.

– А что я должен делать?

– Как что – забрать их отсюда! Подальше от этого ебаря!

Оглянувшись, Минголла увидел, что девочки сгрудились у входа в боковой алтарь.

– Вам тут нравится, леди? – спросил он. – А то пошли с нами.

Они молча отпрянули, глаза жесткие, как обсидиан.

– Похоже, им тут неплохо,– сказал Минголла.

– Благодарю вас! – сказал священник.

– Ты сам не понимаешь, что творишь! – Корасон потрясла пальцем перед Минголлиным носом. – Эти ебаные попы – они же психи. Им так приспичило заиметь Бога, что они уже думают, будто сами этот Бог и есть. Как будто все про Бога знают. И лезут человеку в душу. Уж я-то насмотрелась!

– Когда? – спросил Минголла. Корасон глубоко вздохнула.

– Когда я была маленькой, тринадцать лет, наш сучий поп таскал меня к себе домой... чему-то особенному выучить, так он говорил маме. Что-то, говорил, есть во мне сильно духовное. Сперва просто болтал о Таинствах, ну, ты знаешь. Потом решил показать. Таинства! Ага! Через год я знала про все эти Таинства больше, чем замужние тетки.

А ведь звучит убедительно, думал Минголла, и если она говорит правду, то это многое объясняет. И все же что-то не сходилось. Слишком неожиданно Корасон пустилась в откровенности, и слишком хорошо это совпало со все растущим Минголлиным недоверием – может, стоит послушаться предчувствия и избавиться от нее прямо сейчас. Но он сообразил, что тогда придется иметь дело с Тулли, а ему бы этого не хотелось. В конце концов, он может ошибаться, а если даже и нет, то от Корасон не будет большого вреда, нужно только получше за ней следить.

Не обращая больше внимания на ругань и причитания, Минголла подтолкнул Корасон к выходу.

– Идите с Богом, – напутствовал их священник, затем рассмеялся. – Или еще с кем.

Минголла остановился в дверях и оглянулся – ему вдруг стало жаль своего земляка.

– Это все невзаправду, старик, – сказал он. – Ты сам-то понимаешь?

– Иногда мне тоже так кажется,– ответил священник. – Но... – Он пожал плечами и усмехнулся.– Я это я.

– Ладно... удачи.

– Эй, погоди, – окликнул его священник. – Как там «Метз»?

– Хрен знает, я за «Янки» болею.

Священник изобразил на лице суровость.

– Богохульник. – Дружески махнув рукой, он захлопнул дверь.

В небе теперь была видна война, зловещая заря целый день не сходила с горизонта, закручиваясь розовыми и золотыми воронками, омывая светом облака. В деревнях, где путешественники покупали бензин, им объяснили, что зона боев растянулась на несколько миль и обойти ее невозможно. Столь прекрасный образ войны пугал еще больше, но делать было нечего, и они шли вперед. Джунгли постепенно редели, а следы конфликта попадались все чаще. Подъезжая к травянистому холму, путешественники заметили на его склоне дюжину желтовато-коричневых фигур, похожих издалека на отпечатки громадных сапог; однако при ближайшем рассмотрении пятна эти оказались раздавленными и высохшими трупами; очевидно, по ним проехался танк – вместо лиц безглазые маски, а пальцы вывернуты наружу, как у человечков, которых в детстве Минголла лепил из глины. Меньше чем через сутки путешественники обнаружили незарытую братскую могилу, а тем же вечером они подъехали к основанию вулкана, поднимавшегося прямо из середины секвойевой рощи, где Минголла заметил высоко на стволах деревянные платформы, а чуть позже, пока «мустанг» пробирался между деревьями, увидел, как с одной такой площадки спускаются по веревкам люди. Оружия у них как будто не было, но Минголла на всякий случай перехватил автомат и велел Деборе остановиться. Затем он, Тулли и Дебора выбрались из машины и, наставив автоматы, стали смотреть, как приближаются два человека.

– Привет! – крикнул первый.

Это был плотный лысеющий американец лет пятидесяти, в шортах и потрепанной гимнастерке с генеральской звездой в петлице. Открытое, пышущее здоровьем лицо хорошо подошло бы вожатому бойскаутов или директору детского лагеря. Его товарищ был индейцем, на вид постарше, морщин побольше, в джинсах и футболке с Микки-Маусом.

– Господи, до чего ж здорово видеть новые лица! – воскликнул американец. – Куда собрались?

– В Панаму, – ответила Дебора.

– Ну, ночевать-то вам где-то надо? – сказал американец. – Моя фамилия Блэкфорд. Фрэнк Блэкфорд. Армия США, в отставке. А это,– он показал на индейца,– это Грегорио, мой шурин. Мы, можно сказать, делим мэрство нашей маленькой общины. Пошли. Поедите чего-нибудь, а потом...

– Спасибо, – сказал Минголла. – Но мы хотели до темноты проехать еще несколько миль.

Добродушие Блэкфорда улетучилось.

– Нельзя. Это опасно.

– Чем? – спросил Тулли.

Грегорио пробурчал что-то на своем языке. Блэкфорд кивнул и объяснил:

– В этих краях обитает крупное животное. Ночное и очень свирепое. Обычное оружие его, считай, вообще не берет... потому мы и забрались так высоко.

– Что за животное? – спросила Дебора.

– Malo,– сказал Грегорио.– Миу malo.

– Это длинная история,– сказал Блэкфорд.– Послушайте меня, сегодня вам все равно далеко не уехать. Только залезете в самую середину опасной зоны. Оставайтесь, я вам все расскажу.

Похоже, он искренне о них заботился, но Минголла на всякий случай подкрепил эту заботу сперва в американце, а потом и в Грегорио.

– Ладно, – сказал он. – А что делать с машиной?

– С ней ничего не будет. – Блэкфорд рассмеялся. – Зачем Зверю машины.

– Зверю? – Дебора с. тревогой посмотрела на Минголлу.

– Психи хреновы, – вполголоса пробормотал Тулли.

Блэкфорд его услышал:

– Может, и психи. Зато живые! Живые! А что еще нужно в наше время.

С края охватившей кольцом секвойевый ствол деревянной платформы в просветы между ветвями видны были такие же площадки на соседних деревьях. Сквозь тонкие ветки и темно-зеленую листву, словно оранжевые граненые самоцветы, блестели огни угольных жаровен; вокруг них суетились женщины, а дети сидели под навесами у самых стволов. Ветер доносил запахи стряпни, смешанные со свежим ароматом деревьев. Люди перебирались с платформы на платформу по системе веревок, уворачиваясь друг от друга в воздухе. Внизу из зазубренного края трубы, словно серебряная рыбка, била вода, выливаясь в тянувшийся от дерева к дереву желоб; где-то неподалеку пыхтел насос. Слышались обрывки разговоров и детские крики. Платформу, на которой стоял сейчас Минголла, закрывала крыша из переплетенных ветвей, а мебелью служили соломенные тюфяки и подушки. В углу приткнулся бледно-зеленый боевой комплект и шлем, и, после того как все поужинали разложенными на банановых листьях бобами и рисом, Минголла спросил Блэкфорда, чей этот костюм.

– Мой, – ответил тот.

– Не знал, что генералы участвуют в боях, – сказал Минголла.

– Они и не участвуют. – Блэкфорд щелкнул по звездочке в петлице. – Такие штуки дают, если высидишь двадцать пять лет в интендантстве. А костюм, – он словно искал нужное слово, – часть моей давней фантазии. Зато теперь пришелся кстати.

– Как же вас к птицам-то занесло? – спросил Тулли.

Привалившись к стволу, он обнимал Корасон. Рэй лежал на тюфяке и пялился на Дебору, та сидела по-турецки рядом с Минголлой. На древесный поселок опускалась темнота, в просветах между листьями показались звезды, а на западе у горизонта, хорошо заметный под ветвями, горел оставленный закатом неоновый шрам.

Блэкфорд вытянул ноги и приложился к бутылке рома.

– Скоро на работу, но, пожалуй, я еще успею рассказать вам эту историю.

– Вы работаете ночью? – удивилась Дебора. Блэкфорд кивнул, ковырнув бутылочную этикетку.

– Почти вся моя служба, – начал он, – прошла в Сальвадоре. Черт побери, я хороший организатор, но совсем не военный человек, и меня это всегда доставало. Почему-то считал, что, будь у меня возможность, я оказался бы не хуже этих бравых ребят. Что такое война, спрашивал я себя, как не организованное насилие? Если я смог организовать доставку и подвоз, то почему бы не попробовать точно так же управлять боем? Я просился на фронт, но бумаги заворачивали. Говорили, что на этом месте от меня больше пользы. Но шуточки доходили. Фрэнк Т. Блэкфорд, боевой офицер, – помереть можно от хохота. Вот я и решил им всем доказать.

Блэкфорд вздохнул, и в тот же миг небо на западе неожиданно потемнело.

– Оглядываясь теперь назад, я понимаю, что мысль была дурацкая. Наверное, я и сам был тогда дураком. И уж точно ничего не понимал в войне. Иначе не смотрел бы на нее как на повод для геройства, поле, где человек способен хоть как-то отличиться. Короче, решил проявить характер, дернул за кой-какие нити и оказался в Никарагуа временно командующим воинским подразделением – патрулем дальней разведки. Под другим именем, как вы понимаете. Мне полагался отпуск, и я решил совершить с этим патрулем что-нибудь выдающееся. Точнее, невозможное. А потом вернуться в Сальвадор и потрясти соответствующими бумагами перед носом у начальства. Ну вот, через три дня боев я потерял... хотел сказать, что потерял контроль над моими людьми, но в действительности у меня его никогда и не было. Тогда как раз входил в моду сам-ми, а безопасной дозы никто не знал. Мои ребята просто-напросто посходили с ума, а я, чтобы не отставать от них, тоже стал нюхать эту дурь и быстро превратился в такого же психа. Помню, как мы врывались в деревни – маленькие мирные поселки с фонтанами на площадях. Я проскакивал их на полном ходу в сумасшедшем танце, поливая огнем все вокруг, словно выписывая на стенах похабщину. Стрелял в людей и смеялся. Орал на них. Как ребенок с солдатиками.

Блэкфорд поднес бутылку к губам, но пить не стал, просто посмотрел куда-то в листву.

– Я не мог это вынести. Хотя нет, не так просто. Я мог это вынести. Я наслаждался своей химической бравадой, и вовсе не совесть привела меня в чувство. Просто я стал еще большим психом, чем мои люди, и они меня бросили. Болтаться среди холмов без препаратов и без радио. Я прошел все те деревни, которые мы разрушили, и тогда – только тогда – до меня наконец дошло, где я и что натворил. Я видел в руинах привидения. Они заговаривали со мной, увязывались следом, а я все куда-то мчался, пытаясь от них отделаться. – Блэкфорд выпил и передернулся, словно горлышко бутылки ударило в незажившую рану.– Хуже всего было ночами. Понял тогда, почему собаки воют на лупу. Они ей отвечают, луна – это застывший вой, длинная желтая глотка, разинутая от ужаса и отчаяния. Я прятался среди развалин и в воронках. Прятался от того, что там было, и от того, чего не было. Однажды провалялся в канаве всю ночь рядом с каким-то бревном, а когда стало светать, увидел, что это окоченевший труп. Он таращился на меня все время, а глаза вжигали в голову что-то явно нехорошее. Я попал в эпицентр безумия. В этом месте оно обладало волей и само разбиралось, что нужно делать и что такое порядок. На той высоте безумия, куда я забрался, можно было сидеть и вести вполне рациональную дискуссию с любым разумным человеком, а то и победить его по всем пунктам.

Блэкфорд собрался отхлебнуть еще, но вспомнил о гостях и передал бутылку Тулли.

– Привел меня в себя вулкан. Вид у него был такой примитивный, что, казалось, собирался растолковать простые истины. Как на ладони, идеальный конус, торчит себе в голубое небо – такое мог нарисовать цветными карандашами ребенок, если ему рассказать про Никарагуа и про то, какой эта страна была раньше. Вокруг вулкана никого, только индейцы и подземный огонь. Меня проняло, я обошел его вокруг – три мили, восхищаясь и разглядывая. Так буддисты делают. Это называется коловращение. Может, я сам вспомнил, а может, кровь подсказала, что делать, когда видишь магическую гору. Кто знает... Я любил этот вулкан, мне было хорошо у его подножия, в его тени. И все время, пока я бродил по кругу, я не встретил ни одной живой души. До тех пор, пока Грегорио не надумал спасти меня от Зверя. Сперва я решил, что этот индеец еще больший псих, чем я. Он ни разу не видел ни самого Зверя, ни его следов. И при этом клялся, что Зверь существует. Его рассказ меня зачаровал; если бы не это, я бы из чистого упрямства остался на земле и, наверное, погиб. Но мне хотелось послушать еще, узнать получше диковинных людей, что живут на деревьях.

Блэкфорд махнул бутылкой в сторону платформ – драных дощатых плотов, освещенных почти уже затухшими очагами; у огней коленопреклоненные человеческие тени, и каждая такая картина заключена в филигранную рамку из листьев, отчего казалось, будто в магических зеркалах вдруг возникли образы потустороннего мира.

– Конечно, почти ничего этого раньше не было, – продолжил Блэкфорд. – Пока я не взялся за дело, селение выглядело весьма убого. Но даже в тот первый день жизнь этих людей показалась мне в высшей степени разумной, и, послушав Грегорио, поразмыслив над глубинной сутью его рассказа, я понял, что как раз здесь смогу проявить себя наилучшим образом. – Блэкфорд забрал у Тулли бутылку, отпил, вытер рот рукой. История захватила его, он посматривал на гостей не для того, чтобы проверить, слушают они его или нет, а просто силой взгляда подкрепляя слова. – Вот что рассказал мне Грегорио. Много лет назад в верховьях реки, что течет за вулканом, жил немец по имени Луденс. Никто не знал, почему он там поселился, но в те времена одинокие эксцентричные немцы были в Центральной Америке скорее правилом, чем исключением, а потому мало кто обращал на него внимание. Немец изредка появлялся в нижних деревнях пополнить запасы еды и всякий раз говорил индейцам, чтобы те не ходили к истокам, поскольку там обитает страшный зверь. Чудовище. Большинству хватало предупреждений, но были, естественно, и такие, что хотели убедиться сами и отправлялись на поиски Зверя. Их изуродованные трупы приплывали потом по реке, и вскоре уже никто не решался подниматься к дому Луденса. Так продолжалось до самой его смерти, а после выяснилось, что немец раскопал серебряную жилу и, как записал у себя в дневнике, сочинил легенду о Звере, чтобы никто не раскрыл его тайну. Еще он признался, что убивал индейцев, дабы придать легенде правдоподобия. Люди признали, что Луденс убийца, но это ничуть не поколебало их веру в Зверя. Здешние чудовища – по крайней мере, их никарагуанская разновидность – гораздо искуснее своих североамериканских сородичей: в индейские знания и традиции прекрасно вписывалось то, что, убивая всех, кто вторгался на его территорию, Луденс исполнял волю Зверя. Признав, что сам сочинил эту легенду, немец скрыл страшную правду – так сочли люди, – а сама эта правда заключалась в том, что искусный и гибельный демон существует. Война заставила индейцев покинуть родные земли и перебраться в верховья реки, но даже тогда они не осмелились остаться на земле, а забрались на деревья, которыми чудовище не интересовалось.

Рэй рассмеялся.

– И теперь ты уверен, что Зверь существует?

– Эта истина соблазнительна,– сказал Блэкфорд. – И как любая истина, весьма сложна в своем проявлении. Учтите, что за все прошедшие после смерти Луденса годы никто так и не решился проверить легенду на прочность, никто не провел на земле ни единой ночи. Я предложил бы вам самим заняться этой проверкой, но при любом исходе – что она докажет? Если вы останетесь живы, это не поколеблет легенду – Зверь мог быть просто занят. Зато ваша смерть еще более укрепит веру. Единственным реальным испытанием веры на истинность служит ответ на вопрос: приносит ли она пользу своим адептам? А кто рискнет отрицать, что Зверь несет нам благо? Не он ли удержал нас от войны? Не он ли побудил нас создать этот прекрасный поселок? Вере достаточно философического существования. – Блэкфорд улыбнулся. – Вы спросите, верю ли я сам в существование Зверя. Отвечу: я и есть его существование. Все, что вы видите вокруг, – его тайная топология, границы его воли. Если вы спросите меня, умеет ли Зверь выть, грызть и рычать, мой ответ будет: слушайте. Найдите свой ответ сами. Я нашел свой.

Ночью Минголле не спалось. Он лежал, вслушиваясь в шелест листьев и мириады других шумов ночного балдахина. Разглядывал темные фигуры. Около полуночи одна из них украдкой поднялась и перекинула через руку нечто, казавшееся неуклюжей тенью, – боевой костюм. Это был Блэкфорд. Хозяин платформы подошел к краю и шагнул в дощатую клетку-подъемник. Заскрипели веревки, и клетка исчезла из виду. Минголла подполз поближе, перегнулся через край. Блэкфорд уже выбрался из клетки и стоял теперь у подножия дерева, ясно видимый в потоке лунного света. Он стащил с себя рубашку, шорты и влез в боевой костюм. Надел шлем, закрепил застежки, потом зашагал прочь сквозь пирамидальные колонны секвой и пропал из виду.

Минголла дополз до своего тюфяка, лег рядом с Деборой и попытался осмыслить только что увиденное, а после того как ему это удалось, решил попробовать понять, вел себя Блэкфорд как простой сумасшедший или, наоборот, то была исключительно трудноуловимая и в высшей степени предусмотрительная форма здравомыслия. А может, думал Минголла, между этими состояниями нет на самом деле никакой разницы. В глубине леса раздался гортанный вой, в котором Минголла тут же узнал сигнал акустического маяка от боевого костюма. Вой прозвучал три раза и затих.

– Что это? – тревожно спросила Дебора, хватая Минголлу за руку. – Ты слышал?

– Ага. – Он мягко уложил ее обратно на тюфяк. – Спи.

– Но что это было?

– Не знаю.

Он держал ее, пока она не заснула, но сам еще долго лежал без сна, слушая неправдоподобно частые сигналы – Зверь обходил свои владения.

 

Глава четырнадцатая

На границе войны стояло произведение искусства – памятник прежним иллюзиям и приговор той действительности, которой уже нет. В часе езды от линии фронта на стенах разрушенной деревушки – серия фресок; деревня расположилась на пологом склоне поросшего соснами холма, и еще с пропускного пункта на проходившей ниже дороге Минголла видел сквозь стволы эти яркие пятна.

– Парень такой был, знаешь, как там его... Военный Художник. – Капрал пропустил Минголлу с Деборой через пункт, очевидно поверив, что они из разведки. – За этой фигней присматривает музейный мудак, если охота, можно взглянуть. Потом приставим к вам проводников до штаба.

– А что, давайте посмотрим.– Минголла выбрался из «мустанга» и вопросительно взглянул на Рэя, Корасон и Тулли, расположившихся на заднем сиденье.

– Мы здесь побудем, – сказал Тулли. – Мало мне этой чертовой войны, чтоб еще на картинки пялиться.

Рэй, после того как утром его опять отшила Дебора, пребывал в мерзком настроении, а потому не сказал ничего.

– Возьмите автоматы,– посоветовал сержант.– А то у нас тут снайперы.

Утро выдалось свежим, прохладным, яркий солнечный свет отливал белесым золотом, вспыхивая на росистых сосновых иголках, – совсем как в Нью-Йорке в конце сентября. Минголла с Деборой прошли сквозь сосны, и стало видно, что деревня мала, пятнадцать – двадцать домов, не больше, почти все без крыш и как минимум без одной стены; но уже на поляне, где стояла эта деревня, мучительная сила фресок заставляла забыть о разрушениях. Внешние стороны стен несли на себе картины каждодневной жизни: полная индианка удерживает на голове кувшин; в проеме дверей играют трое ребятишек; крестьяне идут через поле, на головах цветные платки, на плечах мачете. Акриловые краски напоминали пастель, а мужчины и женщины были выписаны в натуралистической манере, которая отличалась от фотореализма лишь утонченностью крестьянских лиц и балетной отточенностью поз. Глядя на фигуры, Минголла чувствовал, как художник пытался поймать ту самую секунду, когда впервые дала о себе знать судьба; в этот миг люди услышали посвист ближайшего будущего – на лицах еще нет изумления и тревоги, а тела разве что слегка напряглись, добавив изящества прежним свободным от страха позам. Крестьяне были яркими призраками – еще живые, но уже мертвые, когда само знание о смерти не ударило их в полную силу. Стена за стеной, фрески лупили по глазам, и выносить их становилось все труднее. Внутри хижин тоже были какие-то картины, и Минголла уже хотел взглянуть на них, когда услыхал за спиной бодрый голос:

– Фантастика, правда?

К ним направлялся высокий худой мужчина лет под тридцать, темно-русый, с оливковой кожей и несколько измученным, но привлекательным лицом; он был в джинсах и трикотажной рубашке, сопровождал его человек постарше – метис с видеокамерой в руках.

– Меня зовут Крейг Спарлоу, – сказал высокий. – Я из музея Метрополитен. Надеюсь, вы не против, если мы снимем ваш визит на пленку... мы ведем летопись этого обломка, пока он еще находится в естественных условиях.

Минголла представил себя и Дебору, сказал, что они не возражают. Сомнительно, чтобы Спарлоу интересовали их имена: задрав подбородок, уперев руки в бока и излучая всем своим видом гордость собственника, музейный работник погрузился в созерцание.

– Просто поразительно, – сказал он. – Мы потеряли двух человек, пока искали мины-ловушки. То ли еще будет, когда начнем разбирать и упаковывать. Кто знает, все ли мины нашли. Но боже мой! Даже если удастся спасти всего одну фреску, дело того стоит. Я знаю, они смеются, – он кивнул в сторону КПП, – что там спасать, когда вокруг такое. – Он грустно улыбнулся и развел руками, словно извинялся за это «вокруг», считая его безнадежным, но отказываясь признавать свою вину. – Нужно все-таки оставаться людьми, правда? Сколь бы ни ужасна была эта война, нельзя отрицать, что она порождает работы великой красоты и силы. – Он вздохнул – эстет, противостоящий первозданному невежеству, которое так больно его задевает. – А вот эта, эта – особенная. Художник наверняка сам так считал... единственная картина, которой он дал название.

– Какое? – спросил Минголла.

– «Механика, лежащая в глубине поверхностной реальности»,– ответил Спарлоу, смакуя каждое слово.

– Вроде бы не очень подходит, – сказала Дебора.

– Честно говоря, я... – Спарлоу хлопнул себя по лбу. – Вы же не были внутри домов, правильно? Пойдемте! Я вам все покажу. И поверьте, вы убедитесь сами, название подходит как нельзя лучше.

Он препроводил их в дверь ближайшего дома. Земляной пол зарос высокими сорняками и крапивой, среди длинных зеленых стеблей дрожали цирконовые крылья стрекоз, солнечный луч прочертил через всю стену острый угол, но – такова была природа фресок, такой холод отбрасывали эти стены – свет почти не влиял на картины. Они несли на себе гротескную машинерию, достойную кисти Босха или Брейгеля. Сложную и заполнявшую каждый дюйм стенной поверхности. Зубцы желтой кости вместо шестерен, шкивы из открытой сердечной мышцы, веревки сухожилий вместо тросов, причудливые соединения хрящей. А из темно-багровых зазоров между сочленениями и ребрами машин выглядывали искривленные громоподобные лица вроде тех, что мерещатся в желобках древесной коры: трудно было понять, нарисованы эти лица специально или возникают из теней и неровностей стен. Стоило Минголле повернуть голову, как машины переключались в новое положение. Он вспомнил, как давно на дядюшкиной ферме скакал по сельской дороге мимо сверкавшего светлячками поля; он заметил тогда, как секунда за секундой меняется их узор – ковши, полумесяцы, что-то еще, – и, видимо, от усталости навязчивость огоньков стала совершенно иррационально действовать ему на нервы; он старался не замечать их, но это плохо получалось; какой-то светляк выскочил тогда прямо перед носом, и Минголла его вдохнул. Так же на него действовали эти жуткие машины: каждый новый узор заставлял задыхаться.

– Чувствуете? – спросил Спарлоу. – Убежденность в рисунке, кисть художника просветляет, его глаза следят за нами. – Собственные глаза Спарлоу стрельнули в сторону, проверяя усердие оператора.

Они переходили из комнаты в комнату, из дома в дом; Дебора и Минголла молчали, оператор не отставал, а Спарлоу все тянул свою нудную лекцию.

– Конечно, – говорил он, – каждая экскурсия начинается и кончается в разных местах. Однако мы полагаем, что вот этот дом и вот эту стену художник считал центральной.

На фреске была нарисована кровать, на ней лицом к стене лежал мужчина – так, что виднелись только черные волосы и загорелые плечи, а рядом молодая женщина, индейскими чертами лица напоминавшая Дебору. Простыня сползла вниз, обнажив груди, с края матраса свесилась темная рука. В позах этих двоих ощущалась бессильная энергия, как-то связанная со смертью, ибо они умерли, уступили зловещим процессам, воплощенным в кабелях и шестеренках кровавых человеческих останков, что виднелись в тени под кроватью.

– Конец истории, – сказал Спарлоу. – Живопись как нарратив, переосмысленный нашим временем. И переосмысленный с пронзительной силой.

Возможно, поразительное сходство Деборы и женщины на фреске так воспламенило Минголлин гнев, но он вдруг ясно понял, что весь его путь сквозь лабиринт раскрашенных комнат был подобен бегу огня по бикфордову шнуру и что именно он несет в себе волю художника, выполнившего эту работу и предопределившего ее уничтожение, – спичкой, которая подожгла этот шнур, стал гнусавый голос Спарлоу. Не обращая внимания на панические вопли экскурсовода, Минголла поднял автомат и открыл огонь. Он прошивал стену сверху донизу, по воздуху летали раскрашенные обломки штукатурки, грохот отдавался эхом, а когда в рожке кончились патроны, от всей картины осталась лишь свисавшая с края матраса темная рука женщины... Глядя на эту отдельную от всего руку, Минголла вспомнил, что уже видел ее раньше: мимолетная галлюцинация в кабинете Исагирре – за быстро мелькнувшей изящной рукой появилась подробная картина ночной улицы; Минголла не чувствовал сейчас ничего, кроме пустоты, он понял, что это значит: финал предопределен, долгие годы будущего воплощены в галлюцинации порнографической Америки. Под вопли Спарлоу он вышел из комнаты на улицу и набрал полную грудь чистого, залитого солнцем воздуха. Между сосен к ним бежали Тулли и пара солдат с КПП.

– Что за дела? – крикнул Тулли. – Что с тобой?

– Все в норме... Просто расхуячил картину.

– Да ты что? – удивился солдат.

– Ага!

Солдаты рассмеялись.

– Ну ты даешь, мужик! Ну даешь! – Они помчались вниз по склону сообщать эту новость остальным.

Дебора встала рядом с Минголлой, взяла его за руку, словно признавая себя соучастницей, Спарлоу за их спинами спросил оператора:

– Все заснял? – И затем: – Ну хоть что-то. Он подошел к Минголле и резко сказал:

– Потрудитесь объяснить, зачем вы это сделали.™ В голосе звучала горечь и усталый сарказм.– Вас, очевидно, что-то подтолкнуло, импульс варвара? О боже!

Минголла слышал, как жужжит камера.

– 'Гак было нужно... что тут скажешь?

– А вы знаете... – Голос Спарлоу заметно окреп.– Вы знаете, через что нам пришлось пройти, чтобы сохранить этот шедевр? Знаете?.. – Он брезгливо махнул рукой. – Куда там!

– Какая разница, – сказал Минголла. – У вас ведь все заснято. – Он кивнул в сторону камеры. – Это даже лучше, чем сама картина, правда?

– Подобная потеря... – начал было Спарлоу с высокопарной серьезностью, но Минголлу захлестнуло волной гнева – он выхватил у Деборы автомат и наставил на музейщика.

– Снимаешь? – спросил он у оператора, затем опять повернулся к Спарлоу: – Это твой звездный час, мужик. Поделись мыслями о смерти как искусстве. Последнее слово о творческом процессе?

Дебора потянула его за руку, но Минголла оттолкнул ее.

– Брось ты это дело, – вмешался Тулли. – Парень того не стоит.

– Ну зачем так нервничать, – проговорил Спарлоу. – Мы...

– Зачем? – оборвал его Минголла. – А ты пошевели мозгами! – Такой злобы он не помнил давно, наверное со времен Железного баррио, но не совсем понимая, что с ним происходит, – дело было в картине, в том, как она подтверждала горькое будущее, – Минголла чувствовал, как ему все сильнее нравится это состояние – острота и безжалостное буйство. Он щелкнул предохранителем, Спарлоу побледнел и отшатнулся.

– Прошу вас, – сказал он. – Прошу.

– Я б с радостью, – ответил Минголла, – но меня так захватило творчество, какое тут на хуй милосердие. Ты что, не видишь неотвратимость момента? Врубись, я говорю о серьезных вещах. Из полусвета войны является идеальный критик, палит в самое сердце картины, после чего обращает оружие на человека, чьи действия вопиюще противоречат формальному императиву работы.

– Пленка кончилась, – объявил метис-оператор. Ситуация его, похоже, забавляла, и Минголла сказал, что подождет, давай перезаряжай. Дебора и Тулли уговаривали его, но он рявкнул, чтобы они заткнулись.

– Ради бога! – Спарлоу оглядывался по сторонам, искал помощи, но ничего не находил. – Вы меня убьете... Не нужно!

– Я? – Минголла стукнул себя в грудь. – Ты не понимаешь, старик. Я всего-навсего воплощенное вдохновение картины, которая...

– Готово, – объявил оператор.

– Отлично! – В голове у Минголлы пели, стонали солнечные лучи, жужжали насекомые, и он сказал себе: «Я все-таки пущу в расход этого кретина, а что, он действует мне на нервы, проклятый идиот верит...»

– Хватит, Дэвид. – Дебора отвела дуло автомата в сторону и прижалась к Минголле. – Хватит, – повторила она мягко.

Она вливала в него спокойствие, и, как ни пытался Минголла этому сопротивляться, ничего не выходило. Опустив автомат, он посмотрел поверх ее головы на застывшего на деревянных ногах Спарлоу.

– Пошел на хуй, – сказал он, только теперь осознав, насколько был близок к тому, чтобы все потерять, вернуться опять к своему былому безумию.

Спарлоу нырнул за спину оператора и, закрываясь им как щитом, метнулся к двери. Уже в доме он высунул наружу голову и прокричал:

– Ты сумасшедший, знаешь? Отведите его к врачу, леди! К врачу!

Голова казалась продолжением вырезанного в стене фриза: юная пара рука об руку и два старика поодаль о чем-то шепчутся, очевидно об этой паре. Минголла вдруг подумал, что хорошо бы снять собственное кино. День за днем гонять этого Спарлоу по развалинам, снимать на пленку его жуткое убожество, записывать все более бессвязное словоблудие об искусстве, и пусть эта болтовня обретает смысл в концепции фильма и на фоне артефактов. Назвать кино «Хранитель музея». Вообще-то, есть дела поважнее... но сейчас он не мог о них думать.

– Пошли. – Дебора взяла его за руку.

Они зашагали вверх по склону к КПП, к «мустангу», вокруг которого уже собрались солдаты.

– Да-да! – орал Спарлоу. – Идите прочь! Осквернили искусство, а теперь уходите. – Расхрабрившись оттого, что они далеко, он даже отошел на пару шагов от двери. – И чтоб больше не появлялись! Только суньтесь, уж я вас встречу! У меня пистолет есть! Стрелять большого ума не надо! – Он еще разок шагнул в их сторону и потряс кулаком – последний защитник этой маленькой размалеванной крепости. Сказал что-то оператору, потом опять заорал, но голос его слабел, почти терялся в хрусте ковра из сосновых иголок. – Смеетесь! – доносились крики. – Смейтесь, смейтесь, думаете, только дураку есть дело до красоты, до силы этих стен! Думаете, я сумасшедший!

Спарлоу подождал, пока оператор перейдет на новое место, чтобы фрески тоже попали в кадр.

– Я не сумасшедший! – Он взвизгнул, рванулся вперед, но, пробежав пару шагов, метнулся в сторону.

С гребня высокого холма взгляду открылась сердцевина войны. У подножия гряды начиналась длинная извилистая долина, иссеченная настолько сложной путаницей троп и тропинок, что она казалась охряной паутиной, в нитях которой, словно останки паучьих жертв, запутались обугленные танки, растерзанные джипы и скорлупки сбитых вертолетов. Черные нити дыма, поднимаясь над свежими воронками, свивались в сетку над вершинами дальних холмов, а прямо внизу лежал опрокинутый на бок бронетранспортер с рваной дырой в крыше, из которой валило смешанное с дымом пламя. Вокруг транспортера в полном боевом снаряжении валялись трупы, несколько человек в грязно-оливковых футболках и камуфляжных штанах упаковывали их в похоронные мешки, а еще двое поливали огонь пеной из белых пластиковых рюкзаков. Дым заволакивал солнце, и оно сияло уродливым желто-белым цветом перекисшего кефира. Повсюду сновали вертушки – совсем близко, чуть подальше и, точно жирные мухи, у противоположного изгиба долины. Сотни. Их шелестящее гудение словно задавало возбужденный ритм работе пожарных и похоронной команды. Время от времени вдалеке что-то взрывалось: фугас, грохот, новая волна дыма, суета вертушек, огонь с ракетных пилонов. Но, несмотря на всю эту активность, несмотря на слаженность людских действий и грохот сражения, в картине чувствовалась усталость – неторопливая аккуратность проглядывала в реакциях людей и вертолетов, а потому Минголла нисколько не удивился, узнав, что битва за долину тянется уже много месяцев.

– И хоть бы кто дотумкал почему, – сказал сержант, провожая всех четверых к лифту, что спускался под холм. – Бобиков можно раздолбать хоть сейчас, а мы все отбиваемся. Только и остается – верить, что кто-то там наверху знает, к чему вся эта хрень.

Сержант был невысоким лысеющим воякой лет уже почти пятидесяти, невзрачным, пузатым, увешанным оружием – явно из тех, для кого вера не пустой звук. На шее у него болтались два серебряных креста, и очень легко было представить, как он стучит по дереву всякий раз, когда говорит что-то оптимистичное; на правом бицепсе наверняка татуировка «Не доверяй удаче» в окружении рогов изобилия, долларовых значков, пронзенных стрелами сердец и «13» в центре расходящихся волнистых линий, призванных указывать на искрящуюся магию этого числа. Сержант был тугодумом, после каждого вопроса долго чесал затылок, а когда молчал, то рассеянно и тупо таращился на дверь лифта. Минголла присматривался к знакам.

Коридор, в который они вышли из лифта, был обшит таким же белым пенопластом, как тоннели на Муравьиной Ферме, повсюду толпились и куда-то спешили множество младших офицеров. В самом конце коридора путешественники вошли в дверь, и сержант сказал сидевшему за столом капралу, что это разведчики явились к майору Кэйбел. Капрал нажал кнопку зуммера, внутренняя дверь распахнулась, и они вошли в комнату, где стояли стол, стулья вокруг него, стулья у стен и раскладушка в углу.

Майор Кэйбел оказалась женщиной лет тридцати, смуглой, хрупкой и симпатичной, хотя тусклые каштановые волосы и напряженное лицо неизбежно превращали ее миловидность в чопорность старой девы, – Минголле тут же пришла на ум училка с фронтира, брошенная женихом и застрявшая на долгие годы среди ветров прерии. Накинув форменное платье поверх футболки и камуфляжных штанов, она пригласила их войти. Майор быстро согласилась переправить группу на следующее утро через долину и дать им в провожатые разведывательный патруль; но когда Минголла предложил, что лучше бы на вертолете, ответила, что с патрулем безопаснее: на том конце долины вертолеты постоянно сбивают. Посмотрев на часы, она сказала, что к услугам гостей койки и душевые, но после спросила Минголлу, не трудно ли ему задержаться для короткого разговора. Деловой вопрос, пояснила она. Проводив остальных за дверь, майор Кэйбел словно ослабила пружину, сбросила с себя четыре или пять лет, а заодно и хрупкость; она откупорила бутылку джина и пододвинула Минголле стул – от такого обращения тот почувствовал себя неуютно.

– Надеюсь, вы не возражаете против небольшого разговора, – сказала майор, наполняя Минголлин стакан. – Так редко удается поговорить с нормальными людьми.

– Почему?

– Место такое... невероятные интриги. Средневековье! Лейтенанты подсиживают капитанов, капитаны друг друга, а заодно и меня. Все потому, что никак не закончится операция. Людям скучно, и за неимением лучшего они занялись карьерными подвижками.

– Вы серьезно?

– О да! Если бы они позволили мне победить – уверяю вас, это вопрос нескольких дней, – все было бы в порядке. Но командование настаивает на сдерживании. Одному Богу известно зачем! – Большим пальцем правой руки она потерла суставы левой. – Это действительно невероятно. Люди дурят друг другу головы... столько жертв. Пишут доносы о том, как и кто себя ведет, потом эти бумаги возвращаются к пострадавшим. Несколько раз я перехватывала доносы на саму себя. Если бы половина всего, что там написано, было правдой... – Она театрально повела плечами. – И вообще, я отрезана от всех возможных... взаимоотношений. Заперта в этом кабинете. Мне постоянно снится один и тот же кошмар. Как будто я на пляже... Белый песок, солнце. Я живу в домике среди дюн. Меня ужасно утомляют прогулки по берегу, это слишком скучно. Не на чем задержать взгляд... даже краски блеклые и уродливые. Я ничего и ни для кого там не делаю. Не прячусь, не ищу уединения. Просто должна там быть. Что-то вроде профессии. Никому не нужна, никто со мной не разговаривает. Фактически не умею разговаривать. Я там навсегда. – Она коротко и нервно рассмеялась. – Недалеко от истины. Итак, – сказала она с подчеркнутым безразличием, – вы из Нью-Йорка. Боже, сто лет не была в Нью-Йорке.

– Я тоже там давно не был, – ответил Минголла, оглядывая комнату.

На тумбочке рядом с раскладушкой лежала стопка религиозных журналов, а в тумбочке уместились маленький телевизор, видеомагнитофон и несколько кассет, причем в названиях большинства фильмов бросалось в глаза слово «Любовь». Таков был доминантный узор майорских дум – то, вокруг чего они все время крутились, и по обстановке в комнате становилось ясно, какую именно иллюзию он отражал.

Чтобы удержать майора на расстоянии – а она уже принялась водить пальцами по его руке и колену, – Минголла стал расспрашивать о ее прошлом. Ему не хотелось открыто отталкивать ее, да и вообще обижать. Несмотря на иллюзии, что-то очень привлекательное было в этой женщине: внутреннее достоинство и сила отвергали надломы, заставляли относиться к ней без унизительной жалости. Минголле редко попадались люди, которых не хотелось бы жалеть.

– Я поступила в армию, когда умерла мама, – сказала майор. – Разные бывают обстоятельства, иногда люди поступают ужасно глупо. Одному Богу известно, о чем я тогда думала. Наверное, хотела порядка. Порядка! – Она рассмеялась. – Армия вобрала в себя все порядки на свете, а получился бардак.

Она рассказала, как болела мать, сколько той пришлось вынести.

– Я делала всю работу, – говорила майор. – Построила вокруг дома каменный забор. Перекопала сад. Обрезала сгнившие корни... жесткие, как стиснутые суставы. – Майор взболтала в стакане джин и уставилась в него, словно надеясь вычитать там пророчество. – Люди просты на самом деле. Когда я приехала, чтобы за ней ухаживать, она затолкала мою одежду в специальный ящик, подальше с глаз. Ерунда, конечно. Просто кусочек ее жизни. Иногда она словно скатывала свою боль в шарики, один за одним, так ей становилось легче. Однажды сказала: «Видишь, семена этой лилии... висят на листьях. Возьми самые большие. Только не пересуши. Посади в дальнем конце сада». Когда я это исполнила, ей стало легче. – Майор подлила Минголле джина. – Сестра приехала помогать. Мы не виделись много лет. У нее появился южный акцент, на цепочке она теперь носила золотую карту Техаса. Сказала, что любит меня, но я с трудом ее узнала. Муж у нее техасец, пишет книги про всякие ужасы. Что-то я читала. Неплохо, но меня не трогает. Максимум – что-то вроде нездорового пессимизма. Наверное, мне трудно влезть в шкуру вампира-самоненавистника.

Она встала, подошла к дверям, остановилась и оглянулась через плечо на Минголлу; когда их взгляды встретились, она отвернулась.

– Не могу понять, почему именно я тут за все отвечаю, – продолжала майор. – Знаю, что конкретно привело меня на эту должность, полковник погиб и все такое, но это же не имеет никакого смысла. – Она рассмеялась. – Конечно, на самом деле я не отвечаю ни за что. Да и никто не отвечает... а если и есть такие люди, то они плохо понимают, что делают. Вы знаете, я теряю ежедневно сотню бойцов, даже когда затишье. Сто человек! – Она опять подошла к двери, повертела ручку. – Напрасно я говорю это все разведчику. Вдруг донесете.

– Я не буду на вас доносить.

– Простите, – сказала она, подходя поближе. – Я не это имела в виду. Мне почему-то неловко рядом с вами.

– Может, мне лучше уйти?

– Может быть. – Она упала в кресло. – Почему всегда одно и то же?

– Что одно и то же?

Она смущенно отвернулась.

– Меня постоянно тянет к мужчинам... к чужакам. Это... даже нельзя сказать – тянет. То есть я чувствую, как это начинается, понимаете? Чувствую, как реагирует мое тело. И стараюсь контролировать. Сознание не участвует, понимаете? По крайней мере, сначала. Но я не могу остановиться, не могу притормозить. А потом включается сознание тоже... хотя даже тогда я знаю, что это не настоящее, просто... Не знаю, что это. Но не настоящее, точно. – Похоже, майору очень хотелось, чтобы ее переубедили.

– Я могу помочь, – сказал Минголла.

– Это невозможно. Вы не знаете, что со мной происходит, а если бы и знали... – Она прищурилась. – Что вы замышляете?

– Ничего, – ответил Минголла и стал вгонять ее в сон.

– На кого вы работаете? – спросила майор, потом зевнула.

Среди всех узоров ее сознания один был явно поврежден, структура его казалась пластичнее, и влиять на него было легче, чем на другие, так что, пока майор клевала носом в кресле, Минголла возился с этим узором, менял, уменьшал его доминацию. Работа требовалась кропотливая. Слишком легко было промахнуться и вообще разрушить узор. Разрушить сознание этой женщины, превратить ее в собранные заново человеческие обломки – как дон Хулио, Амалия и Нейт. Прозрачное спокойствие не отпускало Минголлу все то время, пока он работал, и вместе с покоем приходило новое понимание разума. Минголла видел, как все мысленные узоры подчиняются главному, как в течение жизни они сплетаются в замысловатую, но заранее предопределенную сеть, что соединяет этот разум с мириадами других, и спрашивал себя: что, если его вера в таинственные и сверхъестественные совпадения была на самом деле смутным пониманием сути мышления, а те мистические свойства, которыми он всегда наделял реальность, действительно имели смысл?.. Слишком о многом предстояло подумать, слишком многое понять. Женская рука на фреске, девочка-христианка, которую он будет лечить в каком-то возможном будущем, ощущение, что он как-то разобрался с Исагирре. Даже прозрачное спокойствие, которое охватило его сейчас, тоже требовало осмысления – оно казалось симптомом более глубокого и сложного понимания, ожидавшего Минголлу в будущем. Все это, собранное вместе, составляло вселенную, чья сложность не желала делиться на категории и чей истинный характер не укладывался в определения магии или науки. Минголла сомневался, что когда-нибудь сможет понять ее всю, но надеялся в один прекрасный день выйти за границы, казавшиеся раньше очевидными.

Он разбудил майора, и та подскочила с обалдевшим видом.

– Вы, должно быть, смертельно устали, – сказал он.

Она подавленно рассмеялась:

– Я все время устаю, – и сжала виски ладонями.

– Как вы себя чувствуете? – спросил он

– Не знаю,– ответила майор.– Яснее, кажется. – Она буравила его взглядом. – Вы со мной что-то сделали?

– Нет, клянусь... Вам нужно было поспать, только и всего.

– Я просто не понимаю, – проговорила она. – Минуту назад я была в отчаянии из-за...

– Наверное, стресс, – предположил Минголла. – Вот и все. Стресс иногда творит смешные штуки.

– Господи, что с нами делает эта война,– вздохнула женщина. – Нельзя даже просто хорошо себя почувствовать – подозрительно.

– Вы по-прежнему хотите, чтобы я ушел? Отвечая, майор словно сверялась со своим внутренним голосом.

– Нет, – вспыхнула она. – Давайте еще немного выпьем, и вы расскажете мне о Нью-Йорке. И о себе. Вы почти ничего мне не рассказали. Конечно, с разведкой всегда так... из них не вытянешь даже самого простого. – Она потянулась к бутылке, но по дороге застыла. – Вы же не из разведки, правда?

– Почему вы так решили?

– Все разведчики, которые мне попадались, держались холодно, накачивались бурбоном и только и знали, что вынюхивать красную угрозу, словно жить не могли без коммуняк. Вы на них не похожи.

– Наверное, я новой породы.

Перед тем как налить в стакан джина, майор долго изучающе смотрела на Минголлу.

– Это точно, – сказала она.

Патруль, сопровождавший их через долину, состоял из десяти человек, неуклюжих и в полном обмундировании похожих на инопланетян; на щитках мелькали буквы и цифры внутришлемных компьютерных дисплеев, мозги накачаны самми. Луны не было, но пока они пробирались сквозь заросший кустами склон, в небе то и дело вспыхивали огни, взрывы швыряли вверх пучки оранжевого пламени, оно вскипало у самых облаков, а с круживших над головами вертолетов лился радужный дождь трассирующих пуль – косой ливень ревущего света выхватывал силуэты веток и листьев, мерцал на щитках солдатских шлемов. Потом из-за облаков показалась луна, но ее блеска никто не заметил. Всем им выдали горловые микрофоны с миниатюрными наушниками, так что можно было говорить с солдатами, и, слушая их высокие голоса, Минголла изумлялся тому, в какое радостное возбуждение приводит их это нечеловеческое представление.

– Сукин сын! – воскликнул один – пацан по имени Бобби. – Гля, куда херачит! Прям в бак.

Сержант патруля, жилистый светлокожий негр по имени Эдди, ответил:

– Без базара! Погоди, допрут до танков. Бля, один уже допер – прям Четвертое июля. Все ракеты на хер... красные, зеленые, огонь полосами. Ни хуя себе, крутняк работка.

– Видал я и не такое, – проворчал Бобби. – Скажешь, нет? Я тут почти столько, сколько ты.

Эдди хмыкнул.

– Так, блядь, обдолбаться – еще и не то увидишь.

– Эй вы, козлы, – раздался третий голос, – прикусите язык! У нас тут леди.

– Заткни ебало, Себо, – снова встрял Бобби.– Баба из разведки. Перед тем как слать, ее там переимели по-всякому. А то... Ого! Клево! Гля, как эту суку рвануло! Прям в середине золотая херовина, видали? Ни хуя себе! Интересно, с чего эти фрито золотым огнем горят?

– Сала много жрут, – предположил кто-то новый.

Минголле стало не по себе, и он подошел поближе к Деборе. В отблесках взрывов ее глаза вспыхивали красным, а тени рук казались семипалыми.

– Держись,– сказал он, просто чтобы что-то сказать и забыв о микрофоне.

– Сдается мне, – сказал Бобби, – эти чувачки слабы на передок.

– Прикинь, как она подмахивает, – сказал Себо. – Научили небось в разведке нехилым фокусам.

– Заткни хлебало! – крикнул Эдди.

– Прикинь, у нее там мышцы такие обученные... агентов раскалывать.

– Я кому сказал, заткнись!

– Имею право помечтать, – не сдавался Себо. – А если они вдвоем, тощенькие такие, у одной роза в глазу.

– Мечтай, мечтай, – сказал Тулли. – Только смотри по сторонам, а примечтается тебе один большой ниггер... понятно?

– Не лезь к нему, Себо, – сказал Эдди. – Мужик, похоже, всерьез.

– Всерьез? Говно! – хихикнул Себо.– Не та война для серьеза.

– Наверное, – нервно сказал Рэй, – имеет смысл держать их мозги в перекрестьи.

– Эй, тощий бобик, ты про что это, а? – заинтересовался Бобби.– А, фрито! Чего-то ты мне не нравишься. Ты уж прости мужик, но лучше бы тебе с крестами не заморачиваться.

От близкого взрыва затряслась земля, оранжевый свет выхватил фигуры солдат, они застыли живописной картинкой, а силуэты деревьев превратились в причудливое нагромождение форм. Минголла с Деборой упали за куст и прижались к земле, но солдаты повернулись лицом к свету, точно пилигримы, что с огромным трудом добрались наконец до главного таинства. Взрыв их словно успокоил, и, когда сияние угасло, они продолжили путь уже молча.

Долину перешли без приключений, но на самой вершине, когда внизу показалась разрушенная деревня, в которой им полагалось ждать транспорт в Панаму, в двадцати ярдах впереди Минголлы вдруг вспыхнул огонь – солдата подбросило в воздух, а вокруг затрещали автоматные очереди. Минголла повалил Дебору на землю, сам растянулся рядом. Из передатчика неслись крики и возбужденные голоса. Рот у Минголлы был полон грязи, он очень испугался. Навел автомат на зубчатую тень и открыл огонь. Выстрелы утонули в грохоте тяжелой артиллерии. Голоса и орудие говорили вместе на одном и том же бешено ревущем языке. Грохот и неистовство – Минголла чувствовал, как горячий ветер, дикий тропический ураган протаскивает сквозь него красные занозы страха. Дебора вытащила из-под себя автомат и тоже начала стрелять; Минголла чувствовал щекой, как дрожит и раскаляется ствол. Затем все кончилось. Орудия замолчали, откуда-то взялась луна – выхватила из пространства фигуры, они сделались четкими и снова узнаваемыми. Стало прохладнее. Пробился нормальный голос. Стон.

– У меня тут живой бобик!

– Тащи сюда!

– Себо! Ты здесь? Все путем?

– Нога... штаниной ногу пережало.

– Дай мне его номер, черт побери! Какой он говорит номер?

– Живой! Нога разъебана, но вроде живой!

– Гони разведку вниз!

– У него медпакет для ноги... Вроде ничего. Не чувствует же ни хрена.

– Все хорошо, Себо. Ты подорвался на мине, но все хорошо.

– У него нога разъебана! Посмотри на табло... кости ж раскидало.

– Ебаныврот! Заткнись!

– Вы про мою ногу, мужики?

Два солдата втащили Минголлу с Деборой наверх и поспешно отправили по склону холма к деревне. За их спинами кричал Себо.

– Что за херня... что у меня с ногой?

По деревне в несколько акров хибар и грязных улочек словно потоптался великан: крыши продавлены, стены смяты, столбы расколоты. Рэй, Минголла и Дебора сидели под покатым навесом. Тулли и Корасон – отдельно, а чуть дальше остановились солдаты. Под ярким лунным светом обломки столбов и растрепанная солома казались грязными и серовато-черным и, а сама улица отливала лавандово-серым. Тени изломанные и острые – наверное, такими они будут в аду. Над дальними холмами, вспыхнув, взорвалась ракета.

– Почти дома, – сказал Рэй.

– Идиот! – Минголла с трудом удержался, чтобы его не ударить. – Мы чуть не сдохли на этой мудацкой дороге, а ты тут сидишь и пиздишь про дом.

Рэй – всего лишь тень со скрещенными ногами – ничего не ответил.

– Когда придет самолет? – спросила Дебора.

– На рассвете,– ответил Рэй.– Высадит нас на аэродроме за городом, а как стемнеет, пойдем в баррио.

На улице появились еще три солдата: Себо волок по земле ногу, два других его поддерживали. Штанина комбинезона обгорела до самого колена. Они усадили Себо между Рэем и Минголлой, стащили с головы шлем. У Себо оказались короткие черные волосы и мелкое темное лицо, грязное от щетины, и Минголла узнал ветерана, пристававшего к нему в той галлюцинации, – ветеран тогда узнал его. С Себо ручьями лился пот, в углах рта пролегли напряженные складки. Два других солдата – Бобби и Эдди – тоже сняли шлемы и опустились рядом с ним на колени.

– Комбез качает нормально? Хватает? – спросил Бобби.

Он оказался крупным нескладным мальчишкой, стриженным под ежик; слишком мелкие, но разнесенные черты круглого лица делали его похожим на безобидного идиота.

– Да вроде ничего, – невнятно буркнул Себо.

Минголла смотрел на него, пытаясь соединить это лицо с рукой на фреске и со всем остальным.

– Вертушка еще не скоро, мужик, – сказал Эдди, усаживаясь на корточки. – Но ты не волнуйся.

Себо вгляделся в небо, облизал губы.

Эдди достал сухой паек, галеты. Разломил одну пополам и слизнул белую глазурь начинки. Протянул половину Минголле, потом Деборе, потом Рэю. Все отказались.

– Зря, много потеряли, – сказал Эдди. – Эти сахарные штуки классно расслабляют. Правильно говорю, Бобби?

– Угу.

– Во-во, – продолжал Эдди.– Будешь тихий и мирный – так эти херовины работают. После стрельбы самое то. – Он усмехнулся, подмигнул, лицо затянулось добрыми лукавыми морщинками. – Вот приеду домой, мужики, скажу, чтоб снимали с меня рекламу: «Всю великую войну только и делал, что высасывал у этих херовин начинку». Как оно?

– Миллион продадут,– сказал Минголла. Он смотрел на деревню, на серые тоскливые обломки, еще хранившие в себе запах людей и животных. Призрак запаха. Ветер теребил солому, тени дрожали.

– Бритвы, – мечтательно произнес Бобби. – Бля, режут так гладко, что ни хрена не почувствуешь. Хоть скальп снимай. Будешь думать, что все путем, пока кровь в глаза не польется. Бля, если у тебя бритва, они два раза подумают, перед тем как лезть. Забздят – охота связываться, когда не знаешь даже, что тебя порезали. Бритвы,– сказал Бобби. – Гладкие.

От этого ленивого голоса Минголлу передернуло.

– Не пизди! – рявкнул Эдди. – Блядь! Сопляк, никаких бритв в глаза не видал. Обдолбался и тащится, думает, крут. Хуйню ты порешь, мальчик Бобби. – Он слизнул глазурь с другой галеты. – Хуйню.

– Может, и так, – согласился Бобби. – Да только знаю я про бритвы, понял? Думать надо, все будешь знать. Домой поеду, надо будет штучку прихватить.

– Тормоз хуев.– Эдди снова подмигнул Минголле. – Эй, Бобби! А помнишь, как тебя первый раз притащили в эту деревню?

Бобби повернулся – медленно и смущенно. Из дозатора, который он все это время сжимал в руке, вытащил ампулу, сунул себе под нос и глубоко вдохнул. Лицо его словно вытянулось и похудело.

– Слышь, чего говорю, Бобби? – не отставал Эдди.

– Ну, помню.

– Нашего старичка Бобби тогда в огне крестили, – сказал Эдди. – Тянул самми каждую минуту, верещал и сверлил в дыму дырки. После маленько утих и поперся в какую-то развалюху. Пробыл там, может, минуту, скачет назад и верещит: странное там, блядь, чего-то. Я ему: Ты про что? А он мне: Бобик, блядь, сидит. В башке, блядь, дырка, сам сидит, а мозги на коленках. И пялится, мудак. Как будто держит, говорит, свои мозги. Как будто щас запихает обратно. Иди сам, говорит, посмотри. А я ему: Хуйня, пацан! Не бывает такого. Уж я-то видал, что творят эти пули – маленькую дырочку. Такого говна знаешь сколько насмотрелся. Прям тащусь от старины Бобби. А он совсем с катушек. Мужик, – орет, – мужик, точно не вру. Сидит, говорит, хмырь, а мозги на коленках. А я ему тогда: У тебя от самми крыша съехала. И знаешь, что я тебе скажу, пока наш старичок Бобби верещал, какая это жуть и что он не врет, крикнул я Крысе – мой человек,– чтобы подпалил будку на хуй. А как хибара занялась – пиздец, думаю, Бобби на сопли изойдет. Я видел, – орет, – чтоб мне так жить. Неделю ходил сам не свой, мы думали, с катушек съехал. Во было клево. Не забыл, салага?

Бобби кивнул и рассудительно сказал:

– Ну, дурак был. Эдди хихикнул.

– Временами мальчик даже кой-чего соображает, а? Ладно. Поторчишь в этом бардаке, всяк дураком станешь.

– Эй, – вдруг позвал Себо. – Эй, леди. Дебора обернулась:

– Да?

– Иди сюда, леди. – Лицо Себо блестело от пота, а в усмешке не было ни капли веселья. – Болит жутко, поговорил бы кто сладеньким голоском. Иди ко мне, потолкуем, а?

– Не делай этого, женщина,– сказал Эдди.– Нашему Себо за буфера подержаться охота. Чего еще надо? Прям жеребец, особливо когда подстрелят.

– Я б тоже не прочь, – встрял Бобби; он протянул к Деборе руку и поводил ею, словно художник, прикидывающий, хорошо ли уравновешены части картины.

– Хватит этого говна, – объявил Минголла. Бобби перевел на него тупой взгляд лунатика.

– Что ты сказал?

– Эй! – Эдди подтолкнул его. – Сбавь обороты, малыш. Есть у тебя рыжая вонючка из четвертого, ей и втыкай. Не лезь к ребятам.

– А она ничего, – протянул Бобби таким же топом, которым говорил о бритвах.

– Иди сюда, леди,– снова позвал Себо.– Потолкуем маленько, тебя ж не убудет.

– Своим языком я могу ей сделать кой-чего получше разговоров, – отметился Бобби.

Рэй встал и угрожающе распрямился.

– Ну, хватит, – сказал он, затем повернулся к Эдди. – Ты в состоянии его контролировать?

Эдди пожал плечами.

Улыбка растаяла на лице Бобби.

– Слава тебе господи, – сказал он, – Бобби Маклин восхваляет имя твое за то, что припер ему этого костлявого ублюдка.

– Сказал же, сбавь обороты, – тревожно произнес Эдди, и Минголла понял, что Бобби на грани и сейчас начнется драка. Повлиять на него он даже и не пытался; Рэй, очевидно, тоже знал, как трудно воздействовать на человека, если он под самми.

– Себо! – Маневрируя, Эдди оказался между Рэем и Бобби.– Знаешь, про что я сейчас подумал? Помнишь старую подружку – ну, которая тебе письмо прислала: ты, говорит, убийца, помнишь? – Он дружески подтолкнул Минголлу локтем.– Мы ей тогда ответ сочинили и полковникову подпись сляпали. Себо, написали, охуеть какой герой, знай таскается по округе, детей кормит, ну и все такое. Бля! Баба накатала ответ, как будто собралась слать старику Себо свою манду по почте.

– Отъебись, Эдди,– проговорил Бобби,– размажу этого фрито, и все путем.

– Хуй тебе! – Эдди с диким видом огляделся по сторонам, словно надеясь высмотреть решение. – А знаешь что, пацан? Давай знаешь что сделаем? Давай сыграем! – Он крикнул солдатам, что собрались у обломков соседней хибары: – Где ваш пленный? Гоните эту жопу сюда!

Солдат схватил лежавшую в тени фигуру, поставил на ноги и подтащил поближе. Опять бросил на землю. Мальчишке лет восемнадцать, тощий, длинные черные волосы лезли в глаза. Подбородок усыпан прыщами. Он был без рубашки, с торчащими ребрами. На правом плече перепачканная кровью повязка.

– Ну как, Бобби? – предложил Эдди. – Себо? Как насчет сыграть?

– А что, давайте, – угрюмо согласился Бобби.

– Ага! – отозвался Себо и немного выпрямился.

Бобби пнул мальчишку в раненое плечо, тот закричал и откатился в сторону.

– Ублюдок! – воскликнула Дебора. – Не трогай его!

Уставившись ей прямо в глаза, Бобби издал горлом звук, который можно было принять за смех.

– Послушайте, леди, – сказал Эдди, – или вы дадите им поиграться, или Бобби вас просто выебет.

Она посмотрела на Минголлу, но тот лишь покачал головой.

Солдаты двинулись по улице, всаживая в землю что-то похожее на большие семена, засыпая их пылью и разглаживая. Семян было много.

Бобби дернул мальчишку, чтобы тот сел.

– Тебя как звать, фрито?

Мальчик беспомощно развел руками:

– No entiendo.

– Кто-нибудь, спросите его по-испански. Минголла перевел.

– Маноло Маниту. – Мальчик безнадежно оглядел солдат и опустил голову.

– Монета... ха! Бобика в честь бабок окрестили, – проговорил Бобби, точно это было верхом безумия.

Себо хихикнул, от болеутоляющих препаратов глаза у него остекленели.

– Ставлю на фрито,– объявил он.– Вот увидите, фрито сделает все, как надо.

Другие тоже назвали ставки.

– Спроси, не знает ли он чего интересного. Минголла спросил, и мальчик ответил:

– Ничего я не знаю. Что вы будете делать? Меня убьют?

Минголла ничего не сказал. Слишком легко оказалось оттолкнуть от себя этого мальчика, и Минголла знал почему: он его уже сдал.

– Что происходит? – спросил он у Эдди.

– Мы тут фанаты закопали, – объяснил тот. – Парни будут стрелять бобику по пяткам, чтоб скакал побойчее, а мы поглядим, пробежит он через всю улицу или подорвется. Плохо будет шевелиться, ребята его прихлопнут. – Эдди усмехнулся, но голос звучал возбужденно.

Дебора наклонилась поближе и прошептала:

– Я сейчас что-нибудь сделаю.

– Не смей. – Он схватил ее за руку.

– Этого нельзя допустить, – говорила она. – Мне все равно, пусть...

– Лучше бы тебе было не все равно, – ответил Минголла.– Лучше бы тебе сидеть спокойно. Всех не спасешь. Понятно?

Рэй смотрел на них с интересом.

– Понятно? – повторил Минголла. Дебора обиженно кивнула и отвернулась. Тулли пододвинулся поближе, Корасон сидела рядом.

– Мне их не достать, Дэви. Можешь что-нибудь сделать?

– Если бы.

– Про что вы это там? – поинтересовался Бобби.

– Так просто, – ответил Тулли. – А вам что, кроме как с мальчишкой трахаться, совсем делать нечего?

– Не-а, – снисходительно ответил Бобби. – Совсем не хуй делать.– Они с Тулли были почти одного роста, но Бобби шире в плечах, и Минголла подумал, что Тулли побаивается.

– Куча куриного дерьма, – сказал Тулли. – Доебались до пацана.

– Ты на очереди, ниггер.– Бобби стоял перед ним и смотрел точно в глаза. – Как оно, а?

– Придержи язык! – Эдди встал и оттолкнул Бобби в сторону.

Рэй постучал Деборе по руке:

– Можешь что-нибудь сделать?

Она перевела горький взгляд на Минголлу.

– Нет.

– Эй, – крикнул Бобби. – Кто-нибудь из вас, растолкуйте этому фрито, что надо.

Минголла опять перевел.

Мальчик смотрел на него с каменной ненавистью. Бобби, блеснув в лунном свете глазами, ласково похлопал мальчика по плечу:

– Ты уж постарайся, фрито. Не подведи меня.

Двое солдат вывели пацана к подножию холма на стартовую позицию, все эти сто ярдов он оглядывался на Минголлу так, словно тот один был во всем виноват.

– Хи-хи, – проговорил мальчик Бобби. – Во будет весело!

– У него есть шанс? – спросила Дебора.

– Почти нет, – ответил Эдди. – Гранаты везде, и гнать его будут на них, пулями. Бежать придется быстро, следить некогда.

Тулли с сомнением посмотрел на Минголлу, а жуткий взгляд Корасон стал еще жутче. Минголла не сводил глаз с трех человек у подножия холма: два солдата в блестевших под луной шлемах и темная, трудноразличимая фигурка между ними – мальчик.

– А ну отвали! – заорал Себо. – Отвали, Бобби! Я ни хера не вижу!

Многозначительно посмотрев на Себо, Бобби сдвинулся влево.

В конце дороги солдаты толкнули мальчика вперед и открыли огонь; пацан рванулся влево, к щели между развалинами, но очередь отрезала ему путь к убежищу, а заодно подожгла остатки хибары. Пацан мчался зигзагами, не отрывая взгляд от земли, пули выбивали пыль у него из-под ног. Бобби улюлюкал, Себо бормотал. Дебора зарылась лицом Минголле в плечо, но тот, корчась от омерзения к самому себе за беспомощность и прагматизм, заставил себя смотреть. Мальчик споткнулся, покатился по земле, и Минголла уже понадеялся, что сейчас взорвется какая-нибудь граната и прекратит это зверство. Огонь прижимал пацана к дороге. Он прополз вперед, встал на четвереньки, отлетел в сторону, когда взорвалась сдетонировавшая граната, покачался рядом с горкой пыли, почти ступил на нее пяткой, но в последний миг отскочил. Солдаты шагали следом, огонь подбирался все ближе. Эдди то вставал на носки, то снова опускался, потихоньку хлопал в ладоши, Бобби хрипло вопил и тряс крепким кулаком, Себо сидел, напряженно подавшись вперед, забыв о ранах, запинающаяся стрельба вливала в воздух злобную тяжесть, мальчик распластывался на земле, полз и шатался, будто невидимый палец толкал его сразу в дюжину безопасных сторон, удерживая в дюйме от пыльных горок с их сверкающими семенами. Взмахивая руками, мальчишка словно танцевал магический танец – сумасшедший призрак этой некогда цветущей деревни, призрак тех времен, когда юные стены домов сияли желтизной и свежей побелкой, сочная солома зеленела, свиньи воровали из детских тарелок манго и даже в тяжелые времена мужчины собирались у колодца выкурить по сигаретке – в лавке на пригорке всего за пенни – да похвастаться молочными коровами, которых они непременно купят, как только соберут урожай; и вдруг показалось, что все у мальчишки получится, и не просто получится, думал Минголла, – тайный замысел этого закрученного бега возродит давно ушедшие предвоенные времена, наведет порядок в серых развалинах, вернет им цвет, движение и жизнь, все начнется снова, солдаты исчезнут, а Минголла станет ребенком, которому снится что-то невообразимо сладостное... Мальчик остановился. Намертво застыл меньше чем в пятидесяти футах от конца дороги. Стрельба оборвалась – солдаты-мучители просто обалдели от такого поворота событий. Мальчик тяжело дышал, грудь его вздымалась, но лицо было совершенно спокойным. Черные щелки глаз, твердый рот стоика. Глядя на него, Минголла был уверен, что читает мысли. Еще до того как остановиться, мальчик понял, что не имеет никакого значения, доберется он до конца дороги или нет: его втянули в те самые скачки, из-за которых веками мучились его соотечественники, – машина прибыли и подавления, кровавая игра на забаву золотым мешкам, – и он не видел смысла их продолжать. Наверное, мальчик не знал всех этих слов, наверное, его сознание просто-напросто достигло предельной точки усталости и боли, той точки, к которой сам Минголла время от времени подбирался. Но это понимание было в мальчишке всегда, обессиливающее и тяжелое, как камень. Он не пробежит больше ни фута, он будет стоять здесь и только так одержит единственно возможную для себя победу.

– Беги, скотина! – заорал Бобби. Мальчик топтался на месте, качал рукой, ждал. Глазам Минголлы представлялось, что его фигура на фоне серых развалин стала тверже и отчетливей.

– Стреляй! – взвизгнул Бобби.

Никто не выстрелил, никто не пошевелился.

– Стреляйте! – Бобби шагнул вперед и злобно замахал на солдат руками. – Кому говорю! Стреляйте!

Словно с неохотой солдаты подняли автоматы и открыли огонь. Пули швырнули мальчишку вперед, в бег поражения, и он упал между двумя холмиками. Левая нога пробарабанила по земле, тело выгнулось горбом и затихло.

Рэй вздохнул, Минголла выпустил из груди задержанный воздух – во рту горело. Рука Деборы трепетала в его руке, словно она собиралась взлететь.

– Дерьмо, – сказал Эдди. – Дерьмо. – Загадочный глаз Корасон как будто переливался, Тулли сидел с каменным лицом. Весь покрытый потом, Себо устало привалился к стене хибары: рот открыт, глаза стали еще уже... китайские глаза.

Бобби подошел к мальчику и пнул его в бок. Потом обернулся, хмурое лицо исказилось и стало похоже на отвратительную рожу луны.

– Я так не играю, – объявил он солдатам. – Козел нас наебал.

– Ну нет, бля, – возразил кто-то. – Сам всех подбил.

– Во-во, – поддержал другой. – Кто орал, что этот мудак не доскачет до конца.

– Плати, Бобби! Не хер сваливать!

– Пошел к черту! – Бобби прошагал к хибаре, у которой стояли солдаты. – Эй, Эдди! – крикнул он. – Ты ж за меня, правда? Растолкуй им порядок. Скажи, что я прав. Этот сукин сын должен был бежать до конца.