Джуин приподняла крышку кастрюли и ахнула при виде пузырей, лопающихся на поверхности коричневой жижи.

— Что это? — спросила она.

— А на что это похоже? — Элли откупорила бутылку белого вина «Сансер» и вздохнула в радостном предвкушении.

— Первобытный суп?

— Почти правильно. — Плеснув в стакан вина, Элли предложила его дочери, та в ответ помотала головой. — Нет? Точно нет? — Элли поводила стаканом перед глазами Джуин, но так и не соблазнила ее. — Не будешь? Ну, как хочешь. Угадывай дальше.

— Я бы сказала, что чудовище со дна морского съело что-то, отчего ему стало плохо, и его стошнило в нашу кастрюлю.

— Вообще-то это соус чили, — раскрыла секрет Элли и, чтобы соус уж наверняка сорвал головы ее гостей с плеч, ввалила в кастрюлю еще одну ложку красного порошка.

— С мясом?

— Точно.

— А что я буду есть?

— Милая моя, хватит уже капризничать.

— Я не капризничаю. Я — вегетарианка. И это не каприз, а принципиальная позиция.

— А из чего, ты думаешь, сделаны твои сапоги?

— Уффф. Да знаю я, что они из кожи. Но я ведь не вчера пошла и купила их, я ношу их уже тысячу лет, — запротестовала Джуин, имеющая юношескую склонность к гиперболе. — Не могу же я выбросить все свои старые вещи, тем более что на новые у меня нет денег. А если бы и были, какой в этом смысл?

— Это был бы красивый жест.

— Бессмысленный.

— Значит, твоя новая пара обуви, когда ты соберешься купить ее, будет из пластика? Или ты предпочтешь веревочные сандалии? Или вязаные тапочки? Или побалуешь себя парой деревянных башмаков?

— Парусиновые туфли, — твердо сказала Джуин. — Так что же я буду есть сегодня вечером, пока вы, плотоядные, будете поедать чили?

— Можешь поесть хлеба с сыром. Какой-нибудь салат. Я не могу угождать всем твоим причудам, особенно когда мне надо накормить двенадцать голодных ртов.

— Я говорила тебе, что это не причуда. Это решение, принятое на основании моих убеждений. Может, хотя бы испечешь картошки?

— О, мой бедный, изголодавшийся ребенок, конечно, я приготовлю все, что ты захочешь, в пределах разумного, разумеется. — Элли запахнула поплотнее красное шелковое кимоно, обхватила себя руками и подняла глаза к небу, словно призывая его в свидетели: — Когда я тебе хоть в чем-нибудь отказывала?

Она только что вышла из ванны, ароматная, раскрасневшаяся; ее голову тюрбаном венчало полотенце, открывая большое лицо. Наверху, на ее кровати лежало платье — кукольный наряд из коричневого шелка с пеной кремовых кружев на лифе. («Ты что, собираешься выступать в роли капуччино?» — съязвила Джуин, на что Элли не обратила ни малейшего внимания. Она увидела это платье в магазине и просто влюбилась в него).

— Не понимаю, ради чего ты устраиваешь это нелепое представление, — говорила раздраженная Джуин. — Какая бредовая идея. Это будет ужасно. И не думай, что я не знаю, зачем ты все это делаешь.

— Что делаю? Несу мир и свет? Лью масло на бушующий океан? Раздаю оливковые ветви направо, налево и посередине? Это у меня в характере, милая моя. Как мост через бурные воды ляжет сегодня вечером старушка Элли.

— Лично я считаю, что для тебя это все — игра. Ты специально сталкиваешь их вместе. — Джуин, поставив руки на узкие бедра (которым Элли определенно завидовала), прислонилась к холодильнику и нахмурилась. — Ты обожаешь манипулировать людьми, так ведь?

— Ну, разумеется. — Элли не собиралась этого отрицать. Именно ее умелое манипулирование удалило эту бестолковую Дон из «Глоуб Тауэр». Счастье Элли могло бы быть полнее, если бы охрана вышвырнула Дон за дверь, как котенка. А так Дон просто уволилась. Она напоследок распространила сплетню, будто ею интересуется «Санди Таймс» (был упомянут раздел «Стиль»), и исчезла. Ну и ладно, зато «На острие» снова безраздельно принадлежало Элли. — Однако на сегодняшнее мероприятие меня подвигли высшие мотивы, — настаивала она. — Я устала от всех этих интриг. Мне до смерти надоело все время помнить, при ком чьи имена можно упоминать и кто с кем не разговаривает. Наступающий год мы начнем с чистого листа. Не будет ли нам всем от этого легче?

— Не уверена, — ответила Джуин, которую буквально мутило при мысли о том, что сегодня она увидит Алекса вместе с Наоми. — Для Кейт это будет тяжким испытанием.

— Для Кейт это будет полезно. Она страшно скучает по Алексу. Если бы она не была так упряма, то уже давно свыклась бы с мыслью о его романе. И то же самое касается тебя. Прими существующее положение вещей и двигайся дальше.

— А причем здесь я? Почему меня это касается? — Желая продемонстрировать свое полнейшее равнодушие к данному вопросу, Джуин высунула язык и попыталась дотянуться им до кончика носа, скосив при этом глаза.

— Ты хочешь сказать, что тебя это не волнует? Ни капельки-капелюшечки? И что ты спокойно относишься к роману Алекса и Наоми?

— Я думаю, что это… — начала Джуин, но была избавлена от продолжения появлением Маффи. Он влетел в кухню, ухмыляясь, и в пасти его болталась одна из плетеных сандалий Элли. С пронзительным воплем Элли бросилась к Маффи, раздался звук рвущейся материи, и на дверной ручке повис рукав красного шелкового кимоно.

— Черт, черт, трижды черт, — разразилась проклятиями Элли и помчалась в спальню. — Завтра же эта собака отправится к ветеринару. На усыпление.

Джуин вздохнула, пожала плечами, дотянулась до стакана Элли и сделала большой глоток. Вечерок будет не из легких.

Кейт никогда не любила платья. Проблема была не столько физической — хотя она действительно обладала даром выбирать такие ткани, которые собирались складками в паху, когда она садилась, и задирались на ее коротких бедрах, когда она вставала, — сколько психологической: в платье Кейт чувствовала себя неуютно.

Стоя перед квадратом зеркала, поднимаясь на цыпочки, чтобы увидеть подол, затем вставая на колени, чтобы в поле зрения попала горловина, Кейт никак не могла понять, что же она видела. То, чем она сейчас занималась, напоминало ей складывание мозаики из самой себя, причем фрагментов не хватало.

Она решила принарядиться из гордости. Ей хотелось показать всем, что с ней все в порядке. «Мне все равно», — вслух сказала она и тут же оцепенела, потому что дом сегодня вечером был полон скрипами, и постукиваниями, и странными, свистящими звуками, от которых дыбом вставали ее нервные окончания. Ребенком она верила, что с возрастом изживет свой страх темноты, боязнь верхних и нижних этажей и пустых, гулких комнат, но этого пока не случилось. Чтобы приободриться, Кейт строго приказала себе задуматься о проблемах реальной жизни и подготовиться внутренне к предстоящему вечеру.

Что пугало ее больше, спрашивала она себя, встреча с Джоном или встреча с Алексом и Наоми? Она представила себе, что испытает при виде Джона и что при виде сына с подругой, и оказалось, что вся боль концентрировалась на ее отношениях с Джоном. Незаметно для самой себя Кейт примирилась с решением Наоми и Алекса. Или так было потому, что все ее душевные силы были потрачены на Горстов?

— Я же говорил тебе, — сказал Джон, когда звонил ей последний раз, — что в конце концов причиню тебе боль, помнишь?

— Хм, ты сказал, что будешь вынужден причинить боль одной из нас, — напомнила ему Кейт несчастным голосом. И, забывая, что сама настаивала на том, что он не может, не должен оставлять из-за нее свою жену, жалея себя, она зарыдала. — И я могла бы сразу догадаться, кем будет эта одна из нас.

Джон говорил, что пытался рассказать обо всем Джеральдин. Он не просто пытался: он рассказал ей. Он специально приехал домой, чтобы признаться, потому что чувствовал, как ужасно встревожена и напряжена Джеральдин. Ему казалось, что она догадалась о его измене и мучилась из-за этого. Но как-то так получилось, что Джеральдин поняла его совсем по-другому.

— И это все? — спросила Кейт; внутри у нее что-то сломалась. Она тупо недоумевала про себя, как такое было возможно. Если мужчина пришел к жене и сказал ей недвусмысленно: «Я ухожу от тебя к другой женщине», то могла ли жена неверно понять его и ответить что-то вроде: «Семь фунтов сорок пенсов», или «Они в гараже», или «Наверное, это аллергия на бытовую пыль»?

— Наверное. Да, это все. — В голосе Джона слышалось бескрайнее раскаяние. Кейт знала, что и ему тоже больно. Очень больно. Но она могла бы поспорить на что угодно, что он не ревел так, что его голова почти раскалывалась надвое. Он не плакал ночь напролет, в конвульсиях, пока его глаза не исчезли на отекшем лице, а в недавно купленной упаковке «Клинекса» не осталось ни одной салфетки.

Через некоторое время Кейт обдумала все еще раз и пришла к решению, что да, так было к лучшему. Она приняла неизбежное. Но все равно было адски больно.

И поэтому для ее эго было очень важно выглядеть на новогодней вечеринке наилучшим образом — что бы ни значило это «наилучшим образом». Она пошарила в сумочке, пытаясь найти ключи от машины, потом нетерпеливо вывалила все содержимое на кровать: деньги, ключи от дома, старые кассовые чеки, облепленные паутиной человеческих волос.

В комнату целенаправленно вошли Петал и Пушкин, один за другим, и стали с мяуканьем тереться о ее ноги. Она взяла каждого по очереди на руки — они свисали длинными расслабленными плетями, растопырив когти — и поцеловала в макушку. «Кроме вас, у меня никого не осталось», — сказала им Кейт и немного смутилась из-за излишней мелодраматичности.

«Но ведь у тебя есть Алекс, — вдруг произнес голос в ее голове. — Он никуда не делся. Вы отдалились друг от друга только из-за твоей неуступчивости, глупая ты женщина».

От осознания этого факта у Кейт буквально перехватило дыхание. Она схватила сумочку и побросала туда все как было. Снова полились слезы. Сколько слез! Элли была права, поняла Кейт. Может, Элли и чудовище, но она всегда права (в какой-то степени именно правота Элли делала ее таким чудовищем). Сегодня вечером Кейт помирится с сыном. С Наоми она будет вести себя тепло и великодушно — хотя бы только потому, что эту женщину любит Алекс. Господи, сделай так, чтобы они обязательно пришли.

— Я так и знала, что ты придешь первым, — сказала Элли. — Ну, давай, проходи, поможешь мне на кухне. Да, познакомься с моим соседом Даркусом.

— Маркус, — поправил ее сосед.

— Кстати, он продюсирует фильмы.

— У меня небольшое дело по выездному ресторанному обслуживанию.

— Да, точно. Я именно это и имела в виду. Тревор, представляешь, он зашел, чтобы попросить у меня в долг электродрель! Нет, ну откуда у меня может быть дрель? И вообще, вешать полки в новогоднюю ночь… Слышал ты когда-нибудь о таком? Я уверена, вы сойдетесь. Дружба между вами вспыхнет как огонь, если мне позволено будет так выразиться.

— Напоминаю, что я больше не служу у вас, если вы забыли, — проворчал бывший домработник, но все же поймал полотенце, брошенное Элли, и, кивнув Маркусу, который явно мечтал как можно скорее убраться отсюда подобру-поздорову и желательно на свою родную Ямайку, принялся послушно протирать стаканы. — Можно мне по крайней мере выпить?

— О чем речь… Будешь белое вино? Я могу открыть красное, если хочешь. Но до тех пор, пока не пришли взрослые, можешь даже не надеяться, что я предложу тебе свое лучшее шампанское.

— Я бы предпочел пива.

— В холодильнике. Сам возьми. А как тебе нравится мое новое платье?

— Скажи ей, ради бога, что в нем она похожа на чашку кофе с пеной, — сказала появившаяся в комнате Джуин. Она закатила глаза, потом безразлично кивнула в знак приветствия. Сама она выглядела так, словно собиралась на похороны; лицо было белым от волнения.

— Я не осмелюсь, — с чувством ответил Тревор.

— Даркус, — произнесла затем Элли любезным тоном, оборачиваясь к Маркусу, — это Тревор. Тот самый Тревор. Может, ты помнишь, я о нем упоминала. Тот, который… Как, ты уже уходишь? Ты не останешься? Ну так возвращайся сразу после двенадцати, — уговаривала она его. — Обещай мне, что придешь. Захвати кусок угля и будешь нашим первым гостем в новом году. Говорят, что это должен быть темный и незнакомый мужчина, а кто может быть темнее и незнакомее тебя? Ой. Звонок. Пришел кто-то еще.

— Зачем нам туда идти? — ныла Люси. — Я не выношу подобные сборища.

— Все будет нормально, — сказал Доминик довольно любезно. Импульс поддразнить младшую сестру, разозлить ее появился… и исчез. Почему-то Доминика это больше не забавляло.

— Смешной ты ребенок, — спокойно заметила Джеральдин дочери. — Когда я была в твоем возрасте, я обожала ходить на вечеринки. — И она положила руку Джону на колено, словно у них был общий секрет, словно они всю свою молодость только и делали, что ходили на вечеринки. Джон же подумал, что этим жестом она заявляла свои права на него — как заявляют права на стул в общественном месте, положив на сиденье пальто или газету. Он считал, что его не столько любят, сколько нуждаются в нем. И все же быть нужным — это уже кое-что, полагал Джон.

Что касается предстоящего вечера, то он был солидарен с Люси: он тоже считал, что не вынесет его. Видеть Кейт, но не говорить с ней, не держать ее за руку, не прикасаться к ней — это будет пыткой. Он так и видел, как она, такая яркая, отважная, немного колкая, будет тайком кривить губы, бросать на него презрительные взгляды (ничего другого он и не заслуживал). Она была для него больше, чем жизнь, а он отказался от нее. Из-за своей нерешительности он ее предал.

В машине, в окружении семьи, было тепло и душно. Краем глаза Джон ловил в боковом окне свое отражение — привидение самого себя. В зеркале заднего вида он видел собственные прищуренные глаза, сведенные вместе брови. Позади него лица детей то и дело вспыхивали желтым в свете уличных фонарей, омывавших интерьер «ровера».

Джеральдин убрала руку с его колена и стала копаться в сумочке в поисках освежающих конфет.

— Все-таки до чего же неудобно добираться до Элли. Совершенно в другой части города. Хорошо хоть мы останемся у нее на ночь.

Ей и Джону была обещана отдельная комната. Люси отправится к Джуин. А Доминику придется устроиться на диване. Как это типично для Элли, думал Доминик, именно таким образом распределить спальные места. Наверное, она считала, что раз он был мальчиком, то ему не нужна кровать, что он заснет где придется, что он переживет. «Это несправедливо, — вознегодовал он, узнав о своей участи. — Я хочу спать с Джуин». А мать лишь отмахнулась от него: «Скажешь тоже!», сочтя его слова очередной шуткой.

— Кто хочет мятную конфетку? — спросила Джеральдин. Когда никто не ответил, она вынула одну горошину из упаковки, бросила ее в рот и захрустела. Она чувствовала себя счастливой, расслабленной и даже (она так себе и сказала) веселой. Как же глупа она была, так волнуясь из-за крошечной кисты. Доктор не сомневался в диагнозе. И она действительно была необыкновенно здоровой.

— Я нормально выгляжу? — спрашивала Наоми, снова и снова поправляя прическу. — Кажется, у меня волосы стали лучше расти.

— Это ты стала расти. — Алекс выдернул блузку из-за пояса юбки и нагнулся, чтобы поцеловать мягкую округлость ее живота. — И стала еще красивее.

— Уже видно? — Улыбаясь, Наоми нежно оттолкнула Алекса и заправила блузку. — Эй, хватит безобразничать. Такси уже тут.

При слове «тут» ей вспомнился Тутинг и Кейт, и немедленно накатила тошнота.

— Как ты думаешь, кто-нибудь догадается, что я… ну, ты понимаешь?

— Элли может догадаться. Ты же ее знаешь, она ничего не упускает. А вообще пока едва заметно.

— Едва — это сколько?

В ответ Алекс развел пальцы на дюйм, на два.

— Столько, да? А я чувствую себя такой другой, — призналась она. — И все же: волосы не стали гуще? Их теперь приходится так долго расчесывать.

— Они выглядят великолепно, это все, что я могу тебе сказать. Ну, так как, вы готовы, миссис?

— Нет. Мне нужно сходить. — Твердой рукой она выдворила Алекса из ванны и закрыла дверь у него за спиной. Мочеиспускание, по ее мнению, было глубоко личным делом. В этом она очень отличалась от Элли, которая плюхалась на унитаз с задранной юбкой и спущенными трусами и через открытую дверь продолжала вести оживленный разговор с мужчиной ли, с женщиной, совершенно не заботясь о сохранении своей женской загадочности. Элли Шарп была так примитивна.

Теперь, каждый раз ходя по-маленькому, Наоми не могла не вспоминать тот тест на беременность, то, как неожиданно полоска картона окрасилась в ярко-фиолетовый цвет. И снова ее охватывали те же эмоции, что и тогда. А Алекс был так восторжен, и горд, и… да, вне себя от радости. Его реакция вызвала в Наоми подавленность и благодарность. А эти два чувства, как масло и вода, не смешиваются друг с другом.

Она нажала на ручку сливного бачка раз, другой, третий (тут требовалась определенная сноровка) и встала у раковины, рассеянно намыливая руки.

— Эй, — заорал Алекс, барабаня в дверь.

— Что? — Она улыбнулась своему отражению в зеркале грустной-грустной улыбкой.

— Ты собираешься провести там всю ночь?

— Уже выхожу.

— Я хочу спросить тебя кое-что.

— Да?

— Да.

— Ну так спрашивай.

— Хорошо. Наоми, выйдешь ли ты за меня замуж и сделаешь ли меня честным человеком? Я умоляю тебя, стоя на коленях.

Когда она распахнула дверь, то обнаружила, что Алекс вовсе не стоит на коленях. Он хитро улыбнулся ей уголком рта и подмигнул.

— Повтори, пожалуйста, Алекс.

— Я сказал: выйдешь ли ты за меня замуж и так далее, и тому подобное.

— Ты действительно этого хочешь?

— Несомненно.

— Тогда я принимаю твое предложение.

— Отлично!

— Мы расскажем об этом сегодня вечером? Кейт и остальным?

— Двойной удар? А почему бы и нет?

— Потому что Кейт, может быть… Как ты думаешь?

— Кончено, она вряд ли обрадуется, но вряд ли она будет возражать. Элли права. (Как так выходит, что Элли всегда права? До чего же мудра старая сова!) Пора наводить мосты. Я бы не пошел на эту вечеринку, если бы не считал, что это возможно. — Алекс обнял Наоми и громко, сочно поцеловал ее в щеку.

— Иногда ты ведешь себя как сумасшедший, Алекс.

— Я просто страшно рад. Дай-ка мне руку. Ну же, давай. Вот так. Мы вместе пройдем через все трудности, да?

— Вместе, — согласилась Наоми. Но в глубине души она знала, что она одна. Вернее, она и ее секрет.

Кейт сидела выпрямившись, в своем неэластичном платье, одинокая и великолепная, под картиной, изображающей вырвавшийся на волю ад. В руках она все вертела и вертела бокал шампанского, борясь с желанием проглотить все его содержимое одним махом, строго напоминая себе, что она за рулем. Она чувствовала себя жертвой изощренной шутки (вечеринка проводилась в другом месте). Или пациентом венерической больницы («Доктор примет вас через пару минут, миссис Гарви»). Она была взволнованна и растерянна, желала, чтобы поскорее пришли и другие гости, и в то же время мысль о том, кто эти другие гости, приводила ее в отчаяние. Она должна была догадаться, что если Элли говорит прийти в девять, то надо приходить в десять. Кейт следовало бы догадаться, что нужно опоздать — и что даже опоздав, она могла прийти слишком рано.

В раскрытую дверь заглянула Элли и одарила Кейт широчайшей улыбкой хозяйки дома, обнажив множество зубов:

— Ты в порядке?

— Да, спасибо.

— Ты даже не притронулась к вину.

— Я сдерживаю себя.

— Чудесная мысль! Надо будет мне тоже как-нибудь попробовать, но не сегодня. Сегодня я собираюсь напиться. А моим новогодним обязательством, может, будет отказ от всех своих дурных привычек. Новая жизнь с нового года. А ты что загадаешь? Поласковей относиться ко мне? И не говорить постоянно «Ну, Элли, в самом деле»? — Не дав Кейт времени ответить, Элли снова удалилась на кухню, и оттуда стало слышно, как она шпыняет бедного прыщавого Тревора за то, что тот обрызгал пивом стену. (Она только что сделала в доме ремонт — таков был лейтмотив ее претензий. Может, он не помнит, но еще недавно здесь все полыхало.)

Под окном раздались шаги, голоса прозвенели в холодном ночном воздухе, Кейт услышала, как двое или больше людей завернули в ворота и подошли к входной двери. И хотя она заранее узнала о приходе гостей, звонок в дверь дико напугал ее, и она пролила на себя и на пол шампанское.

— Входи, — закричала Элли в холле. — Заходи и поцелуй тетеньку, ты, великолепный кусок мужчины. Как тебе нравится мое платье? Шикарно, да? Я как будто облила себя кофе со сливками. Вы не первые. Правда ужасно приходить первым? Кейт уже здесь. Идите за мной.

Когда Алекс Гарви вошел в гостиную, он увидел, что его мать стоит на коленях и трет ковер подолом платья, сшитого из невероятно голубой, неумолимой к недостаткам ткани. Кейт поднялась на ноги и заложила руки за спину так трогательно, так по-детски, что у Алекса защемило сердце.

— Кейт, — сказал он, поперхнувшись, пересек комнату и ободряюще пожал ее локоть. — Как ты?

— Нормально.

— И что ты сделала с моим новым ковром? — потребовала разъяснений Элли.

— Извини, пожалуйста, я нечаянно разлила…

— Да ладно, не волнуйся, милая, это всего лишь шампанское. О, какая отличная эпитафия получилась! Кто-нибудь запишите это. Алекс, тебя это особенно касается, ты еще молодой, значит, есть шанс, что ты переживешь и похоронишь всех нас. Я хочу, чтобы на моем могильном камне были эти слова: это было всего лишь шампанское. И кричалка.

— Кричалка?

— Восклицательный знак.

— В самом деле, Элли, — покачала головой Кейт.

Обернувшись к двери, Кейт увидела Наоми, одетую — кто бы мог подумать! — в джинсы. Было похоже, что Наоми немного поправилась и что-то изменила в прическе (Кейт не могла понять, что именно), и была в ней какая-то необычная для нее застенчивость. Эта Наоми точно не была той испорченной, ленивой, безответственной женщиной, какой показала себя в недавних событиях.

— Здравствуй, Наоми, — приветствовала ее Кейт нейтрально, подавляя свои чувства до тех пор, когда у нее будет возможность проанализировать их.

— Привет. — Наоми неопределенно взмахнула рукой. Кейт нужно рассказать обо всем в первую очередь, до того, как узнают все остальные, думала она. Но как это сделать? Здесь необходима была тончайшая деликатность. Тактичная формулировка.

— А знаешь что? — вскричал ликующий Алекс. — Кейт, ты скоро станешь бабушкой!

— Раньше я никогда не встречалась с художником, — уважительно сказала Люси. Она не могла дождаться, когда сможет рассказать о нем своей лучшей подружке Саре!

Тревор пожал плечами и глотнул пива из банки в знак того, что ничего особенного в том, что он художник, он не видел. Но тем не менее ему льстило восхищенное внимание этого ребенка, ее интерес к его полотну, к его «Анархии», которую она называла ужасной и внушающей трепет.

— Все рушится, — объяснил он ей. — Не держит середина.

— Не держит середина?

— Анархия в миру.

— Наверное, ты прав.

— Это Йетс.

— Что?

— Это из «Второго пришествия» Йетса. Это стихи.

— О, я обожаю стихи. — При этих словах Люси вся засветилась и приобрела томный вид. А она была даже ничего — с этими светлыми волосами, заправленными за уши и сияющим, девчоночьим цветом кожи. Кроме того, больше говорить было не с кем за исключением, может быть, Джуин, а Тревор понятия не имел, куда она подевалась.

— Правда?

— И в горах, ветрами полных, — процитировала Люси, плотно зажмурив глаза, чтобы легче было вспоминать, тогда как голова ее наполнилась эльфами. — И в долинах травянистых…

Тревор поболтал остатками пива в банке и сказал:

— Красиво.

— Из-за маленьких людей мы охотиться боимся.

— И ты тоже красивая.

Люси вспыхнула.

— Доминик, мой брат, говорит, что я похожа на свинью.

— Значит, Доминик ни фига не понимает.

— Ты правда так думаешь?

— Правда.

— Он иногда отвратительно ведет себя. Я не выношу его.

— Я бы на твоем месте не обращал на него внимания. Послушай, моя банка сдохла. Я пойду поищу добавки. Хочешь, принесу тебе шампанского?

— Я бы не отказалась, — ответила Люси, воображая, как она будет вертеть пальцами бокал на хрупкой ножке в самой утонченной манере. Настоящий художник. Пузырьки шампанского. Какую восхитительную историю она сможет рассказать Саре, когда начнется следующий семестр. Уж она утрет нос этой злобной дуре Джасинте!

_____

— Ита-ак, — сказала Элли, поймав Наоми в кухне и прижав ее к плите, — теперь ты находишься в том, что называется «интересным положением», хотя не понимаю, что же такого интересного в том, чтобы каждое утро выворачивать кишки наизнанку. Вот просто не понимаю. — Элли сняла крышку с кастрюли и осторожно помешала чавкающее чили. У дна оно пригорело, а сверху было водянистым. Вдохнув мясом пахнущий пар, Наоми почувствовала, как внутри у нее все перевернулось. — Хочешь попробовать? — спросила ее Элли. — Нет? Я все время забываю о твоей анорексии. Но тебе надо есть хотя бы за одного, если не за двух. Я бы ела. Так о чем мы говорили? Утренняя тошнота. Боли в спине. Да, и еще постоянная изжога. Опухшие лодыжки. Неутолимая тяга к чипсам с укропом и ореховому крему. — Элли загибала пальцы, перечисляя эти неприятные симптомы. — И, я надеюсь, ты понимаешь, что твоим сиськам придет конец?

— Мне все равно, — смело ответила Наоми, хотя ей было совсем не все равно, и взглянула на свою новую пышную грудь.

— Зато врачи к тебе будут относиться с повышенным вниманием, поскольку это твоя первая беременность, а ты уже такая пожилая. И нечего строить гримасы. Для акушерки ты стала пожилой уже в тридцать пять лет. Ну, так скажи же, кто отец? Эй-эй, это всего лишь шутка. Просто развлекаюсь. Не обращай на меня внимания.

— Ничего. Слушай, Элли, мне надо сходить в ванную комнату.

— Полагаю, ты все время бегаешь в сортир, да? Еще одно следствие твоего деликатного состояния. Все как было у меня! Подожди, когда начнут течь соски. О, схожу-ка я с тобой. А то скоро лопну.

— Нет-нет, — запротестовала Наоми, боясь, что Элли действительно пойдет вместе с ней и будет стоять, нескончаемо болтая, пока ее (Наоми) мочевой пузырь не сдастся. — Тогда ты иди первой. А я пока найду Алекса.

— Вы такая нежно любящая пара! Я серьезно, Наоми. Я тебе даже завидую. Никогда не думала, что мне доведется сказать такое, но я правда завидую. Я бы хотела поболтать с тобой, ввести тебя в курс дела, рассказать о схватках, но с этим придется подождать. Об эпизиотомии, — Элли изобразила пальцами ножницы — чик-чик, — в следующей передаче.

— Как Молли? — осведомилась у Джеральдин Кейт.

Элли вручила всем по тарелке с чили, и Кейт долго ковыряла в своей порции вилкой, прежде чем решиться взять в рот крошечную дозу обжигающего варева. Она надеялась, что с таким маленьким количеством за раз сможет справиться, и тогда постепенно одолеет хотя бы часть того, что было на тарелке. Оставить на тарелке слишком много она не смела.

— Ух, какое острое! У меня аж в глазах защипало. — «А если я расплачусь, — продолжила Кейт уже про себя, — то смогу свалить всю вину на чили». Потому что она была близка к тому, чтобы расплакаться. Она украдкой бросила страдальческий взгляд на Джона, который стоял у камина совершенно подавленный. Как бы ей хотелось подойти к нему, отдаться его рукам. На миг их взгляды пересеклись, и Кейт заставила себя отвести глаза. Ее сердце металось в груди, как пойманный в клетку зверь. Все кончено, повторяла она, вспоминая строчки из старой песни Роя Орбисона, все кончено, все кончено, все кончено.

— Да, боюсь, и для меня это слишком, — согласилась Джеральдин. — Я не очень-то люблю острое. Я даже карри не могу есть. — Джеральдин выглядела превосходно. Сегодня утром она ходила в парикмахерскую. Очаровательнейший мальчик-парикмахер, рассказывала она Кейт, предложил сделать ей более пышную, более молодежную прическу, и по всеобщему признанию так ей очень шло. А лиловое платье, делилась Джеральдин, она купила в магазине «Тогглз».

— Да? — Кейт сдержала зевок и волну уныния, которая вздымалась в ее груди. Если бы только она могла свернуться клубочком где-нибудь в углу и проспать беспробудным сном не меньше года, переждать тот период, когда боль особенно сильна, то тогда, проснувшись, она смогла бы жить дальше.

— Ты спрашивала меня о миссис Слак.

— Да. Как она?

— Уже идет на поправку. У нее было только растяжение.

— Я слышала, что растяжение может быть так же опасно, как перелом.

— И небольшое сотрясение мозга.

— У кого сотрясение мозга? — встряла Элли, которая внесла новые порции чили, расставив тарелки по всей длине рук, как делают официанты. Она всучила одну тарелку Джону, другую Алексу и искала, кого бы еще осчастливить. Кейт решила, что это похоже на одну из невозможных салонных игр: тот, кто в момент остановки музыки останется с тарелкой на руках, должен съесть все, что окажется на этой тарелке.

— Моя приходящая прислуга, — разъяснила Джеральдин. — Молли дю Слак. Нет, спасибо, мне достаточно. Я не очень-то люблю острое. Может, попозже я съем салата.

— Проблема с этими шишками состоит в том, — сказала им Элли с бессердечной легкомысленностью, — что с ними никогда не известно, выздоровел человек или нет. Твоя миссис Как-ее-там может две недели ходить как ни в чем ни бывало, а потом вдруг — бац!

— Что значит «бац»? — раздраженно спросила Кейт.

— Ну, то есть бум.

— Бум?

— Внезапная смерть.

— О, прелестно. — Кейт поставила тарелку на пол перед собой и взяла в руки бокал. К тарелке подбежал Маффи, принюхался к чили, чихнул и задрал хвост.

— Будь здоров, — рассеянно сказала Элли.

«Нет, я определенно сойду здесь с ума», — отметила про себя Кейт.

— Я всего лишь констатирую факты. Да, Кейт, ну и бомбу сбросили на тебя сегодня Наоми с Алексом. Ну, и каково же это — ожидать внука? Надо будет мне предупредить Джуин, что если она планирует сделать меня бабушкой, то я отправлю ее на стерилизацию. Кстати, где это сокровище моего чрева? Я ее уже сто лет не видела.

— Понятия не имею.

Но на самом деле Кейт догадывалась. Она видела краем глаза, что когда Алекс делился своей сногсшибательной новостью, за спиной Наоми маячила тонкая фигурка. Словно пронзая себя кинжалом, Джуин прижала сомкнутые руки к груди, потом вся обмякла и, покачиваясь, ушла. Должно быть, сейчас она лежала у себя на кровати и рыдала в подушку.

И в этом Кейт завидовала Джуин, потому что сама она сбежать не могла. Ей придется досидеть до горького конца.

— Я полагаю, тебя можно поздравить, — сказал Джон Алексу и протянул руку, удивляясь про себя, почему он ведет себя как старый глупый зануда. (Может, потому что он и есть старый глупый зануда?) Он все пытался поймать взгляд Кейт, чтобы глазами сказать, что сожалеет, но она сидела, отвернувшись в сторону, к нему спиной, ковыряясь вилкой в чудовищной стряпне Элли (что она туда положила, порох, что ли?). Если бы Джеральдин отошла, то он смог бы сесть рядом с Кейт и найти какие-нибудь слова, чтобы все уладить. Он бы смог все исправить. Но Джеральдин не отходила. Поэтому он ничего не мог. И Джон тихо страдал.

За несколько минут до полуночи Джуин, осушившая в своей комнате целую бутылку шампанского в лучших традициях дома Шарпов, но совершенно не умеющая пить, выбралась через пустую кухню в садик, где все выпитое шампанское очутилось на клумбе.

Трава, посеребренная инеем, похрустывала под ногами. Джуин согнулась пополам, обхватила себя руками и проковыляла к краю маленького газона, где стала ждать, не изрыгнут ли еще чего-нибудь ее бурлящие внутренности.

— Я могу подержать твое пальто? — раздался у Джуин за спиной бодрый голос.

— У меня нет пальто, разве не видишь? — заплетающимся языком ответила она.

— Твое метафорическое пальто.

— И метафорического тоже нет.

— На самом деле я хотел узнать, не могу ли я быть чем-нибудь тебе полезен.

— Вечно ты пристаешь, Доминик.

Джуин со стоном выпрямилась, и Доминик положил ей руку на плечо и прижал ее к себе, утешая. Они постояли так, не говоря ни слова, глядя на серебряную луну, похожую на срезанный кончик ногтя. Потом Джуин громко рыгнула, и ей стало легче.

— Прошу прощения, — извинилась она.

— Прощаю, — ответил он. — Вечеринка — супер, да?

— Как поживает твоя старушка?

— Моя мать?

— Да нет, тупица, та старая дама в приюте. Как ее звали? Мэйбел?

— Да вроде ничего. Она завела себе новую подругу. Миссис Грейс. А мисс Армитидж теперь сидит у окна и шьет одеяло из квадратов. На Рождество я подарила им пену для ванны.

— Ты просто прелесть.

— Фу! Ненавижу, когда меня называют прелестью!

— Ну хорошо, будь по-твоему. Ты — брюзга. Да, а Наоми как учудила! Взяла и забеременела!

— По-моему, это смешно. В ее-то возрасте.

— Помнишь, я тебе говорил, что случаются и более странные вещи?

— Да?

— Да, когда рассказывал тебе, что твоя мать, похоже, хотела родить ребенка от Дэвида Гарви. А родит Наоми. Что, в общем-то, одно и тоже, в смысле возраста.

— С той лишь разницей, что ребенок будет не от Дэвида, — напомнила Доминику Джуин, нетерпеливо взмахнув рукой.

— Откуда нам это может быть известно?

— Как откуда? — яростно воскликнула Джуин. — Этот ребенок от Алекса!

— Ты уверена в этом? А она — она сама уверена в этом?

— К чему ты клонишь, Доминик? О чем ты говоришь? Ты что, пьян?

— Трезв как стеклышко. Так вот, я могу рассказать тебе кое-что, от чего у тебя носки с ног свалятся, — попробуй сказать такое в нетрезвом виде. Но ты должна пообещать, что не проговоришься ни одной живой душе.

— Ладно. Обещаю.

— Клянешься?

— Клянусь.

— Жизнью матери?

— Ох, когда же ты повзрослеешь, наконец? Хочешь — рассказывай, не хочешь — не надо, но в игры я с тобой играть не собираюсь.

— Ну хорошо, помнишь, она приезжала в наш балаган на несколько дней? Тогда в доме было полно народу, и спали по несколько человек в комнате. То есть Дэвид спал в одной комнате с Наоми. А потом появился Алекс. Тогда я, надев свою шапку консультанта по вопросам семьи и брака, поднялся к ней в комнату и стал просить ее спуститься и встретиться с ним, но она отказалась. И мой мерзкий дядюшка был с ней и кричал что-то вроде: «Пусть убирается к чертовой матери». Потом она все-таки спустилась и изобразила нам нечто в духе миссис Рочестер. Помнишь, та сумасшедшая? Которая лаяла? Так вот, Наоми прокаркала Алексу, чтобы он уходил, и он ушел. И как они после всего этого смогли помириться — это выше моего понимания. Я как мог старался способствовать примирению, но тогда это было невозможно. Тогда казалось, что скорее лев и ягненок лягут вместе спать.

Джуин закусила нижнюю губу.

— У меня во рту ужасный вкус. Как ты думаешь, она рассказала Алексу про Дэвида? Или, может, она по-прежнему с ним встречается?

Доминик задумчиво почесал нос:

— Даже не знаю. Но одно я точно тебе скажу: я в это грязное дело больше не вмешиваюсь. Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу.

— Но Алекс ведь имеет право знать?

— Не лезь не в свое дело, Джуин. Забудь о том, что я тебе сказал. Пусть ни слова об этом не вырвется из твоих сладких губ. Эй, да ты же вся дрожишь, как желе. Твои маленькие ручки совсем заледенели. Дай я тебя согрею.

— Я не замерзла, — запротестовала Джуин, но ее зубы стучали как клавиши печатной машинки, и она почти не сопротивлялась, когда Доминик заключил ее в свои объятия, и даже положила голову ему на плечо и уткнулась лицом в его рубашку. — То предложение, которое ты мне сделал. Оно еще действительно?

— Срок его действия оканчивается тридцать первого декабря. Это значит, что у тебя осталось… — Он поднес запястье к глазам и прищурился, разглядывая циферблат. — Это значит, что у тебя осталось пятнадцать секунд на принятие решения.

Джуин оторвала голову от груди Доминика и отвернулась от него.

— Смотри, — сказала она, кивая в сторону дома. В освещенном окне они увидели, как все взрослые сошлись в один большой круг и взялись за руки. Сквозь стекло донеслись слабые звуки какой-то заунывной новогодней песни. — Я бы со стыда умерла, — прошептала Джуин.

— Как это все надуманно, правда?

— Слышишь, часы бьют полночь? — Она подняла палец и наклонила голову, отсчитывая удары. — Восемь, девять, десять, одиннадцать. Хорошо, Доминик. Я принимаю твое предложение.

Когда на исходе года они все вместе собрались в хоровод, чтобы исполнить «Песню дружбы» Бернса, Джон поставил себе целью оказаться рядом с Кейт и взять ее за руку. Он сжал ее пальцы очень-очень крепко, так что они онемели, и не отпустил их даже после того, как песнопения закончились и круг танцующих распался. Вместо этого он потащил Кейт за собой к стеклянным дверям, делая вид, что весело флиртует, — на тот случай, если за ними кто-нибудь следит.

— Я придумал для тебя слово.

— Какое?

— Бруннера.

— Я не понимаю, — сказала Кейт, и не ясно было, что именно она не понимает. Потом она спросила: — Это животное?

— Нет.

— Овощ?

— Теплее.

— Знаешь, меня это убивает.

— Меня тоже.

Она поднесла к его лицу руки, легонько постучала по нему костяшками пальцев.

— Ты простишь меня? — спросил Джон.

— Как я могу не простить тебя? Так, эта бруннера. Это цветок?

— Да.

— Я так скучаю по тебе. Я так хочу видеть тебя. Это дикий цветок?

— И дикий, и садовый.

— Если бы мы не зашли так далеко, нам сейчас было бы проще. Зря мы все так усложнили. Надо было относиться к этому как к легкому увлечению.

— Мы же не можем выбирать: влюбляться или нет, правда?

— Не знаю. Нужно было хотя бы постараться. Это лютик?

— Нет?

— Помнишь тот парк? И уток?

— Я помню все. И никогда не забуду.

— Незабудка?

— Почти. Это незабудочник. Стоило ли это все наших страданий, а, как ты считаешь?

Кейт со всей серьезностью отнеслась к вопросу. Потом, глядя прямо ему в глаза, она дала ответ:

— Да, Джон. О да, я считаю, стоило.

Для Дэвида Гарви этот вечер не был лучшим в его жизни. Можно сказать прямо: вечер не удался. Рыжеволосая Роксана, с которой он познакомился в Гручо-клубе и с которой они с тех пор время от времени встречались, оказалась связанной с издательским бизнесом, потому он рассказал ей о своем романе. Он подробно описал ей, что будет представлять из себя его творение — то есть что это будет серьезное высокохудожественное произведение, поднимающее темы добра и зла, секса, власти, войны, мира и всего, черт побери, остального. Очень интересно, ответила Роксана. А есть ли у него уже что-нибудь готовое? Существовал ли, например, список героев с краткими характеристиками? Основы сюжета?

Господи, неужели ей недостаточно его имени? Неужели она не видит, как оно, набранное крупным жирным шрифтом, кричит с прилавков книжных магазинов? Чего вообще хочет эта женщина — крови? Дэвид начал сомневаться в том, знает ли Роксана свою работу. Поскольку он отлично представлял себе, как делаются подобные дела. Сначала шел обед в хорошем ресторане. Издатель и предполагаемый автор, желательно с именем в мире медиа, склоняли головы над бутылкой холодного «Шабли» и обменивались несколькими идеями. Потом тебя приводили к агенту — быстрому как понос, и вот уже курьерская почта доставляла тебе чек на четверть миллиона.

Мысль о том, что Роксана просто играет с ним, что она не воспринимает его серьезно и ее интересует в нем только одно, ничуть не улучшила его настроения в этот вечер. И они ссорились не переставая. В половину одиннадцатого Роксана поймала такси и умчалась, а Дэвид остался стоять на углу Фрит-стрит и Олд-Кэмптон-стрит как никому не нужный член.

Сохо было забито пьяными, весь район казался незнакомым и неприятным местом. В клубе Дэвид не нашел ни одного приятеля, а ему вдруг ужасно захотелось провести конец года в кругу друзей, в какой-нибудь непринужденной компании. Но он не мог вспомнить ни одного не обремененного условностями человека, на ум приходила одна только Элли. Поэтому и он в свою очередь остановил такси и поехал в Хэкни.

— Это будет наш первый гость, — возликовала Элли, когда в пять минут двенадцатого раздался звонок. И она вприпрыжку, как девочка, побежала открывать дверь Даркусу — или Маркусу?

Наоми как раз вышла из ванной и спускалась по лестнице, когда Элли щелкнула замком, и в дверном проеме возникла темная мужская фигура. Рука Наоми подлетела ко рту, ей пришлось прислониться к перилам, чтобы не упасть. Это был Дэвид! Дэвид Гарви! Всегда ориентированная только на себя, Наоми тут же решила, что он пришел за ней. Пришел, чтобы уничтожить ее. Сломать все. И она стала медленно пятиться, трепещущими пальцами перебирая перила, с каждым шагом становясь все меньше.

Однако у Элли были другие представления о том, зачем пришел Дэвид Гарви.

— Не сегодня, спасибо, — крикнула она и захлопнула дверь перед ненавистным лицом.

— Кто это был? — спросила Кейт, медленно входя в холл с видом потерявшегося человека.

— Никто, — не задумываясь ответила Элли. — Просто никто, Кейт.