Разумеется, лето не могло продолжаться бесконечно или непрерывно. И вот к вечеру, как и обещала сгустившаяся атмосфера, на город обрушилась гроза. Глядя на то, как сквозь тучи прорвалась рваная линия молнии, Кейт решила, что слово «обрушиться» подходило как нельзя лучше. Все вокруг разваливалось на части.

Кейт ожесточенно потерла глаза. Казалось, что в них насыпали песка. Во рту был неприятный привкус, и вообще она чувствовала себя отвратительно. Причиной тому было вино за обедом, как она догадывалась. Вот что так подкосило ее. И с чувством мрачной неизбежности, решив, что лучше закончить то, что начато, Кейт откупорила бутылку «Фиту» и налила себе полный стакан.

Она уже ставила подсоленную воду на конфорку, а странные, похожие на летучих мышей образы все еще проносились в ее воображении. Как хорошо было бы прилечь в затемненной комнате, закрыть глаза и позволить дню закончиться без нее. Но нужно было готовить ужин. И, кроме того, если сейчас она заснет, то обязательно проснется ночью и до утра промучается бессонницей.

В саду в надвигающихся сумерках трепетали последние цветы магнолии, словно размахивали белыми платками в знак капитуляции. Пышные кусты то и дело сотрясала дрожь. Гортензии бились друг о друга как сумасшедшие. Дома на Брумфилд-роуд рекламировали свои кухни: один за другим вспыхивали флуоресцентные прямоугольники, разливая вокруг синий свет. В спальнях и гостиных загоралось более теплое, более заманчивое сияние.

Когда пришел Алекс, макароны уже набухали, размягчались, над ними вились липкие жгуты пара. Листья свежего базилика, нарезанные и сложенные на доске аккуратным холмиком, источали жгучий анисовый аромат.

— Вкусно пахнет, — сказал он расстроенной Кейт, налил себе вина и, прихлебывая с удовольствием, направился к плите, чтобы убавить газ под соусом. Его вмешательство было своевременным: обжигающая смесь уже начала приставать к металлическим стенкам кастрюли.

— Спагетти, — сообщила Кейт.

— А, здорово.

Она еще глотнула вина и добавила многозначительно:

— С помидорами и сыром рикотта.

Время от времени она вдруг решала, что то или иное блюдо было его любимым — на том лишь основании, что однажды он съедал целую тарелку этого блюда. По правде говоря, спагетти с таким соусом ему не очень нравились — на его вкус они получались слишком клейкими и тяжелыми для желудка, но с тех пор, как Кейт раздобыла где-то этот рецепт, они стали хитом на Лакспер-роуд. Однако сказать ей: «Вообще-то я терпеть не могу спагетти» — значило бы убить ее наповал. Он не должен был отказываться от еды, которую она ему предлагала, потому что это будет воспринято как отказ от ее любви. И Алекс видел перед собой два пути: или есть все, что она ставила перед ним, с видимым удовольствием, или уходить из дома и есть где-нибудь еще.

С годами он понял (хотя ни за что бы не признал этого вслух), что его мать была не лучшей поварихой в мире. Кейт была и слишком неловкой, и слишком нервной: она перебарщивала с приправами, добавляя «еще щепотку для вкуса», и никогда не знала заранее, что у нее получится из ингредиентов, которые она клала на сковородку.

Большинство своих предпочтений в смысле еды Алекс приобрел в раннем возрасте, когда все, что он ел, выходило из-под рук Кейт. И в возрасте двенадцати лет, будучи приглашенным в дом своего приятеля Пола Мэйзера, он был потрясен, узнав, что бекон не должен ломаться, когда его режут, и что печень обычно не подпрыгивает на тарелке, как мячик.

Но, с другой стороны, миссис Мэйзер была холодной, недружелюбной женщиной, которая за столом выдавливала из него еле слышные, неискренние слова благодарности. Она была так помешана на собственном величии, что никогда не позволила бы себе пробежать вверх или вниз по лестнице и не стала бы расхаживать по дому без тапочек, как Кейт. И позднее, взвесив все «за» и «против», мальчики пришли к выводу, что, невзирая на резиновую печенку и хрупкий бекон, Пол вытащил более короткую спичку.

— Как дела? — спросила Кейт Алекса.

— Нормально. Как всегда. А у тебя?

— Да так себе. — Она со стуком поставила стакан на буфет и, расслабив руки, помахала им вперед-назад. Ее лицо скривилось в язвительной гримасе. — Говорят, твой отец возвращается в Лондон.

— Ну и что? — пожал Алекс плечами. — Мне-то какое дело?

— Я подумала, что тебе это может быть интересно. — Кейт произнесла эту фразу с какой-то агрессивностью, почти зло.

— Мне не интересно. Ни в малейшей степени.

— Тогда ты остаешься в меньшинстве. Всех остальных эта новость, похоже, привела в страшное возбуждение.

— И кто же эти «все остальные»? А, Элли, кто же еще. Я совсем забыл, ты сегодня обедала с ней. Должно быть, у тебя уши до сих пор болят.

— Ему предложили новую работу. Очень хорошую. Колоссальная зарплата, машина за счет компании.

— Значит, ему повезло. Кейт, не стоит даже думать об этом. Теперь это все ни имеет никакого значения.

— Я знаю, знаю. — Она отвернулась, впилась зубами в костяшки пальцев и зажмурилась. — Не обращай внимания, милый. Просто иногда я не могу сдержаться, когда подумаю… Что это за шум? Должно быть, гром.

— После грозы станет легче, — сказал он с надеждой в голосе. — Не будет так давить. — Напряженность в доме становилась невыносимой.

Дождь менее чем за минуту переполнил сточные канавы и стал заливать плитку под окнами. Кейт встала у раковины и откинула спагетти на дуршлаг. Происходило что-то катастрофическое — апокалиптическое.

— Где Наоми? — донесся ее голос из облака пара.

— Она поехала в город, — ровным голосом ответил Алекс, — в парикмахерскую.

— В парикмахерскую? — Кейт обернулась, чтобы посмотреть на него. — А ты откуда знаешь?

— Я говорил с ней сегодня по телефону. Я звонил домой, потому что подумал, что оставил ключи на… ну, забыл дома.

— Но на самом деле ты не забыл?

— Нет. Они были у меня в заднем кармане брюк. — Он дотянулся до заднего кармана, достал ключи и покачал ими, подтверждая свои слова. Вещественное доказательство номер один.

— И тогда она сказала, что собирается в парикмахерскую?

— Что-то в этом роде.

На самом деле это Наоми позвонила ему, от обиды и отчаяния почти неспособная говорить. У нее были новости от ее агента, Ариадны. Вроде бы появилась какая-то работа для Наоми в качестве модели. Был упомянут некий каталог. Но, как оказалось, это не было отличной новостью. Это было унижением. Хорошо продуманным оскорблением. «Ты можешь представить меня в синтетическом халате в цветочек, а? В какой-нибудь юбке за пятнадцать фунтов? Или в теплом белье для старушек? Как бы тебе это понравилось?» Никогда в жизни ее так не оскорбляли.

«Слушай, может, тебе сходить куда-нибудь, чтобы развлечься?» — предложил он ей, ухмыляясь, как влюбленный дурак (да он и был влюбленный дурак). Все эти ее спектакли, ее amour propre он теперь находил очаровательными. «Не хочешь купить себе что-нибудь, а? Подними себе настроение. Постричься? Ну, мне кажется, у тебя и так чудесная прическа, но раз ты считаешь, что… Сколько это будет стоить? Сколько? Нет-нет, конечно, это стоит именно столько. Это в два раза дешевле, чем я предполагал. Это будет мой подарок тебе, солнышко. Возьми мою кредитку. Она в… Точно. Ты помнишь мой код?»

— Откуда у нее взялись деньги на?.. — вслух задумалась Кейт.

— Ну, они с Ники старые приятели. Наверное, он пострижет ее бесплатно. Или за символическую сумму.

— Похоже, ты отлично осведомлен о ее делах. — Взяв две ложки, Кейт стала мешать спагетти, добавляя томатный соус и расплавленный сыр.

— Она плакала. Надо было поговорить с ней. — Алекс прошел к буфету, открыл ящик со столовыми приборами, с грохотом стал перебирать сваленные в кучу ножи и вилки. — Не мешало бы нам купить в этот ящик разделители. Или, кажется, бывают специальные подносы с отделениями.

— До сих пор мы прекрасно обходились без подноса. А она будет ужинать с нами? Оставить ее порцию на плите, чтобы не остыла?

— Откуда я?.. Слушай, в чем дело?

— Просто раз она, по-видимому, делится с тобой…

— Эй, хватит, а? Она ведь не докладывает мне обо всех своих передвижениях. Она оставила тебе записку? Она собиралась оставить записку. А, вспомнил, она действительно говорила что-то насчет Элли. Да, точно, она собиралась зайти вечером к Элли.

Кейт была довольна и недовольна одновременно. Хорошо, конечно, для разнообразия побыть хоть один вечер вдвоем. С другой стороны, почему именно сегодня, когда она сама не своя, вся на нервах и не может полностью насладиться отсутствием Наоми? Все же этой женщине недостает элементарной вежливости. Шлепнув тарелки на стол, она поделилась с Алексом своим мнением о Наоми Маркхем, которая, судя по всему, считала этот дом гостиницей.

— Не заводись, — ласково попросил он ее, возвращаясь наконец с ножами и вилками. Он покачал стул, чтобы столкнуть Петал с сиденья, сел на ее место. — Она уже скоро уедет.

— Скоро? Она так сказала?

— Нет. Мне так кажется. — С несчастным видом он уставился себе на колени, потом нагнулся, чтобы погладить за ушком обиженную Петал, чувствуя, как кровь заливала шею, лицо, уши, виски. Сможет ли он когда-нибудь открыть матери свою ужасную тайну? Может, надо было признаться во всем сейчас, пока не вернулась Наоми. Может, надо было прямо сказать Кейт, что он и Наоми собирались…

— Прости, — сказала Кейт и попыталась — неудачно — рассмеяться. — Я просто немного не в себе. Наверное, это из-за новостей о Дэвиде. Элли все уши прожужжала мне о его новой работе и суперзарплате. Я подумала, что некоторым все подается на блюдечке.

— Но ведь нам нет никакой разницы, где он работает и сколько зарабатывает, — рассудительно заметил Алекс, беря вилку, — так же, как то, где работают и сколько зарабатывают другие чужие нам люди. — Затем, воткнув вилку в макаронную размазню и сделав вдох, добавил с чувством: — Мое любимое.

Мир, увиденный глазами влюбленной Наоми Маркхем, был не таким, как всегда. Как зачарованная, почти забыв о том, что у нее была новая прическа, она шагала по Бонд-стрит, поглядывала на витрины магазинов и видела, что одежда, пусть скроенная и пошитая искуснейшим образом, по сути своей была всего лишь тканью. Картины маслом, антиквариат, ювелирные изделия были, в конце концов, только вещами.

В груди у нее шевелился маленький, плотный узелок разочарования — то же самое чувство она испытала в возрасте десяти лет, когда Рождество принесло с собой не восхитительный трепет предвкушения, а тоскливое осознание утраты.

Конечно, невозможно было излечиться от внезапного, незаметного повзросления. Ребенком, со своей новой зрелостью, она примирилась с этим. Но любовь, выпавшая недавно на ее долю, была испытанием совсем иного рода. Ей оставалось только надеяться, что более экстремальные проявления состояния влюбленности — ощущение нереальности происходящего и нарушение пропорций — со временем исчезнут сами собой. В настоящий момент ее можно было сравнить с пассажиром кренящегося судна, для которого удержание равновесия требовало предельной сосредоточенности, навигация была гаданием или в лучшем случае зависела от положения пляшущих по небосводу звезд и у которого была одна-единственная перспектива — погибнуть.

А всего лишь несколько недель назад эти же самые дорогие магазины казались такими заманчивыми. Открывая их двери, она испытывала глубокое, стойкое чувство возвращения на родину — туда, где все было знакомо и близко. Но сегодня ничто не привлекало ее, и это несмотря на то, что у нее были деньги. У нее в сумочке лежала кредитка Алекса — ее услужливый друг (правда, менее услужливый, чем кредитка Алана Нейша, но все же способный подарить ей флакончик «Ромео Джильи» или «Дольче и Габбана», способный получить из банкомата пачку купюр).

Нет, проблема состояла в том, что ей не хотелось ничего покупать. У нее просто не было настроения. Она не хотела новую белую рубашку, серый шерстяной жакет или стеганую сумку. Она хотела Алекса. Она скучала по нему. Она хотела быть с ним, целовать его. И еще она хотела излить кому-нибудь душу. А не рассказать ли Элли о том, что происходит? Нет, нельзя, Наоми знала, что потом она обязательно пожалеет об этом.

Японский турист шагнул в сторону, пропуская ее, и потом обернулся, чтобы посмотреть ей вслед. Она не заметила этого. Из люка на дороге вынырнул рабочий и предложил ей выйти за него замуж. Она не остановилась.

Очутившись на Оксфорд-стрит, она преодолела давление потока пешеходов, который иначе унес бы ее к Триумфальной арке Марбл-арч, и на минутку остановилась у киоска, заваленного одинаковыми и безвкусными апельсинами, бананами, виноградом (и когда эти фрукты перестали казаться экзотикой?), в ожидании, пока какой-нибудь план действий не предложит себя к ее услугам.

Когда пошел дождь, она восприняла это как личное оскорбление — лучший стилист Лондона не для того полдня стриг и укладывал ее волосы, чтобы погода взяла и помочилась ей на голову, — и подняла руку, останавливая такси.

По дороге в Хакни она закрыла глаза, откинулась на спинку сиденья и предалась эротическим воспоминаниям об Алексе, о том, как он пронзает ее, о его глазах и о том, как они будто обнимают ее, притягивают ее к нему. На нее волнами накатывало вожделение, заставляя ее дрожать.

Водитель, поглядывая в зеркало заднего вида, видел только то, как по ее лицу поочередно пробегали свет и тень клонящегося к закату дня; он видел, как на ее бледной коже танцевали силуэты колышущейся листвы. В Блумсбери он рискнул завязать разговор, предложив для обсуждения капризность британского лета, что всегда встречало отклик у его пассажиров. Но Наоми не ответила. Она не присоединилась ни к его проклятиям в адрес кругового движения на Олд-стрит, ни к его утверждению, что недавний ремонт покрытия ни к чему не привел. Не тронули ее ни многочисленность дорожных работ, ни тот факт, что практически каждая улица в столице была перекопана, — потому что она была совсем в другом месте, с Алексом, в своем воображении, она была далеко-далеко и готова на все.

Дворники скользили по лобовому стеклу взад и вперед. И только когда машина промчалась мимо Лондонфилдс, она открыла глаза, сфокусировалась на смутно узнаваемой географии и стала давать указания водителю: направо, налево, направо.

Со смешанным (и неприятным) чувством предвкушения и беспокойства, прикрывая сумочкой голову, она почти бегом поднялась по крутым ступенькам к двери Элли.

На краткое мгновение в окнах первого этажа промелькнула Элли в чем-то вязаном и очень розовом. Прежде чем она исчезла, Наоми увидела поднятую ладонь, увидела, как Элли машет ей.

И от этого она испытала неожиданный прилив хорошего настроения, ее охватило ощущение свободы, как будто ее только что выпустили из больницы после долгой болезни. Она даже почувствовала слабость и дрожь в ногах.

К Наоми пришло осознание того, насколько тяжело жилось ей на Лакспер-роуд, и не только из-за неписаных правил дома или из-за собственной ненужности. Труднее всего было скрывать от хозяйки свою страстную связь с хозяйкиным сыном.

Это было пыткой — держать свою любовь в секрете, не иметь возможности говорить о ней. Если бы она могла кому-нибудь рассказать об Алексе, то, может, происходящее показалось бы ей самой более вероятным и более реальным. Ей необходимо было произнести его имя вслух, связать его со своим именем, сказать: «Я и Алекс».

Она глотнула холодного и влажного воздуха, быстро выдохнула его. Здесь, на пустой каменной террасе было свежо и прохладно; позади нее стеной падал на землю дождь, принося с собой грязь и бодрость. Вдруг в доме на другой стороне дороги открылось окно; оттуда дерзко вырвалась музыка.

Из-под входной двери донесся лай Маффи. Звук то удалялся, то приближался, сообщая о передвижениях пса между прихожей и кухней. И вот появилась сама Элли. Искрясь, как молния, опасной энергией, она протянула приветственное «ита-ак» в своей всегдашней провокационной манере.

— Итак, — коротко ответила Наоми, проходя внутрь.

— Вытри ноги, будь добра. А ты заткни пасть. — Последнее распоряжение относилось к Маффи, который лаял так, что его отбрасывало назад.

Из кухни вышла босая Джуин с полотенцем на шее.

— О, — сказала она, — это ты. — Она взяла на руки заходящуюся лаем собаку, поцеловала ее в лохматую голову и невежливо, демонстративно пошла вверх по лестнице.

— Не обращай на нее внимания, — громко посоветовала Элли, — у нее сейчас то самое время месяца. Я всегда догадываюсь об этом, потому что ведет она себя в эти дни еще более одиозно, чем обычно. Разве не так, Джуин? — Она оперлась на лестничные перила и крикнула вслед дочери: — У тебя бывает ужасный предменструальный синдром, да, дорогая? Так, ладно! — Она довольно потерла руки. — Проходи же, Маркхем, садись, выпей стаканчик-другой пунцовой влаги из источника вдохновения. А может, напьемся вдрызг и будем всю ночь петь сентиментальные баллады? Ведь тебе не надо вести машину. Ты даже не умеешь водить. Боже упаси тебя от того, чтобы ты села за руль. А-а, я вижу, ты сделала прическу. Через неделю будет лучше. Кейт знает, что ты здесь? Ты бы позвонила ей и сказала, в противном случае она надуется и затаит обиду.

— Алекс ей передаст. — Вот, она сказала! Она произнесла вслух его имя! Наоми резко села на диван и сложила руки на коленях.

Александр Гарви. Довольно обыкновенное имя, как раньше ей казалось, но теперь оно несло в себе огромную мощь и значение. Она решила, что произнесла его достаточно непринужденно. Возможно, голос был чуть звонок, чуть неровен, но не настолько, чтобы это было заметно непосвященному собеседнику.

— Она хорошо тебя кормит? Ты тощая как спичка. — Элли потянулась через диван, чтобы в экспериментальных целях ущипнуть Наоми за руку.

— Ну, да. В смысле, кормит хорошо. Но последнее время я ем довольно мало. А еще она разрешает кошкам ходить по столу и нюхать тарелки. От этого у меня совсем пропадает аппетит.

— Отвратительно. Слушай, я не успела сходить в магазин. Я не собиралась ничего готовить. Мы закажем что-нибудь на дом попозже. Пиццу. Или китайскую кухню. Все, что захочешь. Но сначала мы должны обменяться новостями. Ты первая. Расскажи мне, как твои дела.

— Не думаю, что тебе понравятся мои новости, — предупредила Наоми.

Разумеется, Элли это не испугало.

Джеральдин Гарви вышла из ванны, и показалось, будто вместе с ней из ванны вышла половина воды. Должно быть, существовал такой непреложный закон физики, по которому чем старше становился человек, тем больше воды к нему прилипало. Обдумывая эту проблему, она прошлепала по полу из пробковой плитки к вешалке и завернулась в пушистое полотенце.

Было мокро внутри и мокро снаружи. Набухшие водой тучи с середины дня собирались над Лондоном — они неумолимо, целенаправленно двигались по небу, поливая по пути деревни и пригороды. Сад, давясь, жадно пил из луж. Бассейн переливался через края. Цветочные бордюры затопило. С тех роз, что не успели плотно свернуться в бутоны, все лепестки были оборваны и сброшены в грязевую жижу. Ломоносы оказались наполовину содраны со шпалеры и теперь свисали мокрой спутанной плетью. Джеральдин открыла шпингалет и распахнула запотевшее окно. Было видно, как банные пары устремились наружу, а внутрь проник невидимый, но ощутимый запах мокрой почвы.

Но не было ли это типичным для британского лета? Джеральдин, так проклинавшая жару, теперь брюзгливо ругала дождь. И вопреки своим же словам она вовсе не обрадовалась освежающей грозе. Разве можно было привыкнуть к столь часто меняющейся погоде? Человеческому организму понадобится неделя, две, три, чтобы полностью адаптироваться к той или иной перемене. «А ведь именно перемены, — сварливо заметила она про себя, — являются причиной плохого самочувствия, именно они благоприятствуют вирусным инфекциям и вызывают простуды».

Вот почему такое количество британцев ездило отдыхать в страны с более солнечным климатом. Но для нее поездка за границу казалась безрассудной глупостью, так как температура там была непривычной и измерялась в градусах Цельсия, вода была непригодной для питья, гигиенические стандарты были сомнительными, и к тому же там можно было пасть жертвой всевозможных экзотических жучков.

Джеральдин лишь однажды побывала во Франции, очарованная представлением об этой стране. Там, в одном баре в Нормандии, она была подвергнута бесконечному унижению, когда хозяин заведения в ответ на ее деликатный вопрос шепотом, где находится toilette, протянул через прилавок — у всех на виду — рулон грубой, гофрированной туалетной бумаги. А потом, выйдя из душного маленького cabinet, она чуть не врезалась во француза, справлявшего нужду в фаянсовый писсуар — она до сих пор вздрагивала при этом воспоминании.

«Уж лучше Англия, — решила она, — и старая добрая Шотландия с их метеорологической нестабильностью, чем чужая земля с чужими обычаями».

Всплески в лужах на подъездной дорожке, шорох гравия под колесами и вонь выхлопных газов сообщили ей о том, что приехал Джон. Ей следовало бы спуститься вниз, чтобы встретить его — это было больше, чем простая обязанность жены, это был обычай, освященный годами, — но у нее были проблемы с дочерью, она потеряла целый час в бесполезных спорах с ней и с тех пор находилась в расстроенном состоянии духа.

Люси в последнее время превратилась в ходячую катастрофу. Она стала более чем обычно подвержена экстравагантным выходкам, высокопарным заявлениям, притянутым за уши неправдам, крайним преувеличениям и импульсивности. Она вскидывала голову, она металась из стороны в сторону, не замечая мебели. Все стулья были не на месте. Двери распахивались и с грохотом захлопывались. Тарелки падали на пол и разбивались. Картины на стенах вдруг покосились. Дрезденская пастушка таинственным образом потеряла одну руку. Из холодильника и кладовки пропадала в огромных количествах еда. Раковина в ванной неожиданно засорилась, и водой затопило прихожую. У Люси появилась новая подруга, Клеменси, самая хорошая-прехорошая подруга в целом мире, — которую она безумно любила. (А своей бывшей подружке, Саре, она ни за что в жизни и слова больше не скажет!) «Когда Клеменси можно будет пожить у нас? Почему Джуин поедет с нами в Шотландию? И вообще, почему Шотландия, когда все теперь ездят в Майами?»

Тогда как другие девочки-подростки со временем перерастали свою гиперактивность и становились вялыми и замкнутыми, с Люси Горст дело обстояло иначе: казалось, ее гиперактивность переросла ее саму и самостоятельно пошла бушевать по дому.

Сейчас Люси сидела в своей комнате и дулась. Никто не дулся громче, чем она.

И вчера бедная Джеральдин призналась Элли в своем отчаянии и почти умоляла дать совет. Ведь Элейн наверняка проходила то же самое с Джуин; она могла бы поделиться опытом.

— Не знаю, что нашло на нее, — вздохнула Джеральдин.

— Это сексуальность, — уверенно поставила диагноз Элли.

— Но Люси не…

— Ну, разумеется, нет. То есть я надеюсь, что еще нет. Но ты помнишь, как это было, когда ты впервые осознала это в себе? Как тебя это встревожило? И как тебе не терпелось попробовать?

Ничего такого Джеральдин не помнила. О чем и сообщила подруге довольно немногословно.

— Ну-у, ты, — сказала Элли, — ты всегда была слишком праведной для этой грешной земли. А вот я, если память мне не изменяет, на стенку лезла от нетерпения. Кстати, Джуин ждет не дождется, когда вы отправитесь в Шотландию. Она говорит только об этом. Считает дни.

— Хотела бы я, чтобы Люси так же хотела поехать в Шотландию. Но в этом году ее это больше не устраивает, видите ли. Она все пристает ко мне с Флоридой. Я ей говорю, что с моей чувствительностью к жаре и с ее слабым животом это было бы чистым сумасшествием.

— Джеральдин, постарайся обойтись без этих гребаных подробностей!

— Мне кажется, что сквернословие свидетельствует об ограниченности словаря.

— Ты знаешь, это чистой воды ипохондрия.

— Ипо?.. Что такое ипохондрия? — спросила Джеральдин мужа, которого она нашла в гостиной; он стоял перед камином и вертел в руках галстук.

— Насколько я помню, это такое нервическое расстройство, — ответил он, нахмурившись. — Чрезмерная озабоченность своим здоровьем.

— Понятно.

— Почему тебя это заинтересовало?

— Да так. Просто услышала где-то. Я примерно догадывалась, что это такое, и захотела уточнить.

— Какой-то идиот, — поделился Джон новостью, — въехал на автобусе прямо в стеклянный фасад «Звезды Бенгалии».

— Должно быть, пьяный? — Со слабой улыбкой Джеральдин приняла стакан джина с тоником. «Я заслужила этот стакан», — говорила эта улыбка.

— Понятия не имею, — огорчился Джон, осознавая, что не оправдал ожиданий жены.

Это было его обязанностью — каждый день приносить домой истории подобного рода. Он скармливал их жене, как в зоопарке скармливают рыбу тюленям, а она — ам! — заглатывала их. Сам Джон не получал от них большого удовольствия. После двадцати лет адвокатской практики его уже не удивляло поведение людей, прошло то время, когда его возмущала порочность и слабость человеческой природы, но он знал, как любила Джеральдин критиковать. И пока она не потеряла способности и желания негодовать, он был вполне удовлетворен, потакая ей. По крайней мере, это давало им тему для разговора. Можно было считать, что они действительно беседовали.

— Кто-нибудь пострадал? — немедленно осведомилась Джеральдин. Она обожала статистику происшествий.

— Не думаю. — Увы, рассказывать было почти нечего: в сегодняшней истории не было критического элемента (водитель под воздействием наркотиков, непригодное к эксплуатации транспортное средство, серьезный материальный ущерб, вендетта), но в этот день он не смог разузнать ни о чем более интересном — ни о скандальном разводе, ни о враждующих соседях, — что бы заставило ее вопрошать, куда катится мир.

— Конечно, с тех пор как изменили схему движения… — провозгласила она с триумфом. — Помнишь, я говорила?..

— Говорила.

— Я говорила, что там обязательно произойдет авария.

— Точно.

— Я была сегодня в том районе. Я проходила мимо «Звезд Бенгалии». — И вполне вероятно, что она всего лишь чудом избежала серьезной травмы.

— Это случилось только что. В самый час пик. Там теперь остановилось все движение. Можешь себе представить.

— А когда я пришла домой, Люси немедленно закатила очередную истерику. Элли говорит, что это сексуальность.

— Какая сексуальность?

— Ну, не секс, а, скорее, половое созревание. Похоже, у Джуин было то же самое. Я бы сказала, что она до сих пор не вышла из этого состояния.

— Она неплохая девочка, — нерешительно возразил Джон.

— Люси?

— Нет, Джуин. Я так понял, что ты сказала, что Джуин…

— После двух недель близкого общения с ней, я думаю, ты изменишь свое мнение. В Шотландии до тебя дойдет, что это за кошмарный подросток.

— Ах да, Шотландия. — Он задумчиво уставился в свой стакан.

Джон Горст был очень услужливым человеком. Только чтобы угодить родителям, он стал изучать юриспруденцию и стал партнером в адвокатской фирме «Горст и Мерридью». И только чтобы оправдать всеобщие ожидания, он женился на Джеральдин Гарви. Их свели общие знакомые, которые, не видя лучших вариантов ни для одного, ни для другой, уговаривали их пожениться. И он не стал разочаровывать самозваных сватов. Теперь, однако, он собирался пойти против желаний своей жены.

— Что? — с подозрением осведомилась она.

— Я могу отвезти вас туда, провести с вами выходные, но потом мне придется вернуться. Фирма не может отпустить меня на две недели. У нас слишком много работы.

Лицо Джеральдин исказила пугающая гримаса — самая некрасивая из всех, на которые она была способна. В общем и целом Джон находил ее внешность довольно приятной. Ему нравилась ее сложная улыбка, затрагивающая все черты ее лица: уголки губ поднимались, щеки округлялись, на подбородке появлялась ямочка, кожа вокруг глаз сморщивалась. (Что касается его собственного лица, то, по его мнению, оно было собрано из отдельных частей, работающих независимо друг от друга. Он даже мог шевелить ушами, и не только обоими ушами вместе, но и по отдельности, каковой талант в детстве частично спасал его от издевок одноклассников.) Однако сейчас Джеральдин не улыбалась. Ее губы изогнулись книзу, потянув за собой все лицо.

— Ты имеешь в виду, — сказала она, дрожа от наплыва эмоций, — что оставишь меня одну с тремя детьми?

— Ну, не такие уж они и дети, — попытался урезонить жену Джон.

— Нет. Они дети. Они подростки, что гораздо хуже. — «Джуин, — перечисляла она про себя. — Люси. Доминик. Грубость, упрямство, дерзость». — Я не справлюсь, — запричитала она. — Ты не можешь вот так бросить меня.

К осени надо было найти деньги, чтобы заплатить за следующий семестр, а Люси понадобится новая форма, так как она прибавила по сантиметру во все стороны. Ведение хозяйства требовало значительных расходов. Горсты жили широко, ели в приличных, дорогих ресторанах, давали приемы. И все это было возможным только благодаря его усилиям. Джон почувствовал соблазн напомнить ей об этом, но подавил импульс. Когда она успокоится, она сама это поймет. Вместо этого он сказал:

— Я вот подумал, что тебе стоит взять с собой кого-нибудь. Приятельницу. Например, Наоми. Ей все равно нечего делать. Возьмете двухместный номер с двумя кроватями.

— Наоми? Боже милостивый! Да она сама как четвертый ребенок. И все равно она не захочет. Она привыкла совсем к другим развлечениям.

— Тогда, может, пригласим твою мать? Уверен, что она будет рада ненадолго сменить обстановку.

— Да, пожалуй, — вздыхая, Джеральдин обдумывала предложение. — Пожалуй, — повторила она.

А в комнате у них над головой маленький слон танцевал гавот. Или бульдозерил бульдозер. Или бушевал полтергейст. Потолок дрожал, раскачивалась люстра. Джеральдин и Джон подняли глаза кверху.

— Что я тебе говорила? — сказала Джеральдин.

— Запирайте внуков! — завопила Элли Шарп и подскочила с дивана, реагируя, как всегда, с чрезмерной экспрессией. — Наоми Маркхем вышла на охоту! — Широкими шагами она заходила по комнате, которая от этого стала казаться меньше. На секунду Элли остановилась у окна и посмотрела на небо. — Черно, как в заднице у шахтера, — доложила она, просто чтобы дать выход эмоциям.

Обиженная Наоми не ответила. Вечерние тени почти скрыли ее, и Элли, стоящей у окна, казалось, что Наоми как по волшебству растаяла.

— Так-так-так… — Элли качала головой, не в силах поверить услышанному.

Честно говоря, она была ошарашена. В возбуждении она крутила яркие вычурные перстни, которыми были унизаны ее пальцы. Должно быть, у нее какие-то сверхъестественные способности. Должно быть, она еще более проницательна, чем сама думала. Правда, в буквальном смысле слова она этого не предвидела. Разумеется, вчера она с огромным удовольствием подкалывала Кейт намеками про Наоми и Алекса. Но это была всего лишь шутка, плод ее озорного воображения; она ни на секунду не предполагала, что близкое соседство, при всей его власти, возымеет хоть какое-нибудь заметное воздействие на жильцов дома на Лакспер-роуд.

«Рассказывай же, чем ты занималась все это время», — потребовала она от Наоми, проведя гостью в дом. Мысленно она отвела пять минут, максимум десять, на жалобы и нытье подруги, после чего она планировала в свою очередь поведать все о Мартине — пикантные подробности, моральную дилемму, свое решение. Она собиралась признаться в том, что он был искусным и изобретательным любовником. Он был заботлив, внимателен и, само собой, без ума от нее. Но у него была жена… если можно назвать ее женой. У него были обязательства. И разве смогла бы Элли, положа руку на сердце, называть себя феминисткой и в то же время флиртовать с мужем своей сестры? Нет-нет, этому необходимо положить конец! Она прекратит любовные отношения с Мартином уже к осени, до поездки в Италию.

Однако Наоми, предупредив, что ее новости могут не понравиться Элли, выдала отчет о своих последних подвигах.

Ради всего святого, Алексу ведь всего… А Наоми уже, по крайней мере… В своем лихорадочном состоянии Элли не могла точно подсчитать их возраст, но между ними определенно было не меньше двадцати лет разницы.

Она даже не знала, что ответить Наоми и как относиться к этой новости. Никто не любил сплетничать больше, чем Элли, а тут ей в руки попала настоящая горячая сплетня, суперскандал, поистине сенсация. Но где-то в дальнем уголке ее души притаилось смятение. А в другом уголке ее души, не очень дальнем, бушевала дикая зависть. Из-за этого любовного приключения Наоми Элли как будто отодвинули на второе место. Как будто Наоми в чем-то опередила ее.

Несколько секунд между ними стояло молчание, а потом раздался ужасающий звук — это Элли сделала глубокий вдох.

— Ну, знаешь, — начала она, — мало найдется людей со столь же широкими взглядами, как у меня…

Если бы Наоми знала, как Элли отреагирует на ее известие, она бы ничего не стала рассказывать. Но теперь ей оставалось только опереться подбородком о ладонь и ожидать неизбежного «но» с видом нераскаявшейся грешницы (а также выражение ее лица можно было назвать нонконформистским, употребив одно из любимых словечек Элли, или чертовски упрямым).

— Но… — Элли быстро вернулась к дивану и села рядом с Наоми, чтобы попытаться образумить подругу. Наклонившись вперед с краешка дивана, опираясь локтями о колени и сцепив ладони, она являла собой воплощение озабоченности. Лицо она приблизила к лицу Наоми.

— Ты же знала его еще младенцем в пеленках. Ты качала его на колене.

— Нет, не качала. — Наконец Наоми обиделась так, что стала защищаться.

И, разумеется, то, что она никогда не возилась с детьми, было правдой. Пока остальные три подруги, Джеральдин, Элли и Кейт, ахали и сюсюкали над новорожденным Алексом, «их» первым малышом, она держалась в стороне и занимала себя чем-то другим. Она всегда испытывала полное равнодушие, а порой и отвращение к этим крошечным, беспомощным созданиям, которые хватали все своими ручонками, пускали слюни, кривили рты. Если та или иная самодовольная молодая мамаша, сияющая от любви и гордости, убежденная в том, что ее ребенка нельзя не обожать, умудрялась всучить мисс Маркхем свое дитя, Наоми старалась вернуть ребенка обратно как можно скорее. Ну а когда ее все-таки заставляли присмотреть за одним из этих свертков радости минуту-другую, она держала нежеланную ношу на вытянутых руках — как можно дальше от себя, с несчастным и недовольным видом.

И было чистой правдой то, что до недавнего времени Алекс Гарви почти не существовал для нее. Она стала замечать его, когда ему было не меньше девятнадцати лет, когда он превратился в высокого, мускулистого, щетинистого юношу с девятым размером обуви и тридцать вторым размером джинсов.

— Раньше ты говорила совсем другое, — холодно обвинила она Элли. — Когда Билл Уайман женился на Мэнди Смит, ты говорила, что так и надо. Ты писала об этом в своей дурацкой газете. Я отчетливо помню твои слова о том, что возраст не имеет значения. Ты говорила, что любовь — это мост.

Такая горячность, да и еще из уст Наоми, могла смутить кого угодно.

— Что ж, — только и смогла ответить Элли, — приятно было узнать, что ты так внимательно читаешь мою колонку.

— Обычно я ее не читаю. Меня все это совершенно не волнует. Просто тот выпуск «Глоуба» случайно попал мне в руки. И я решила, что ради нашей дружбы мне следует хотя бы раз взглянуть на то, чем ты занимаешься.

Элли была в замешательстве. «Н-да, подорвалась на собственной мине», — подумала она и засмеялась — задорно, хрипло, громко.

— Ничего смешного в этом нет, — упрекнула ее Наоми. — По крайней мере, для меня. Потому что я люблю его, понимаешь?

«Сейчас она заплачет», — тоскливо подумала Элли.

Наоми заплакала.

Она казалась такой растерянной, такой одинокой и бестолково красивой, такой ненужной и нежной, что Элли растрогалась и взяла ее за руку. Наоми почувствовала, как в нее впиваются полдюжины колец.

— Просто мне кажется, — сделала очередную попытку Элли, — что вы абсолютно не подходите друг другу. Вы вращаетесь в разных кругах. Ты ведь понимаешь, что при всем своем обаянии Алекс — самый заурядный человек.

— Нет. Он очень незаурядный человек. — Наоми дернула локтем, пытаясь высвободить сдавленную ладонь, но Элли держала крепко. Можно было подумать, что они, обе со стиснутыми зубами, пытались выдернуть шнур из какой-то особенно неподатливой рождественской хлопушки.

— Ты родилась в другом мире, — продолжила свои наставления Элли. — Помнишь, как все было? «Лайт программ». «Хоум энд колониал». Черно-белый телевизор. Тест-карты. «Дейли геральд». «Энди Пэнди». Половинка хлеба за три пенса. Скуби-Ду. Джабли.

— Не помню ничего подобного, — без выражения проговорила Наоми. В конце концов, она же была замкнутой, нелюбопытной и глубоко несчастливой девочкой. Так с чего бы ей вдруг захотелось вспоминать о тех днях? Она выкинула прошлое вместе со своими детскими вещами и больше никогда не упоминала о нем. — Не слышала ни о каком «Хоум энд колониал». И, кстати говоря, ни о ком по имени Энди Пэнди.

— У вас в жизни не было ничего общего. Ты носила в волосах цветы и протестовала против войны во Вьетнаме. Хорошо, хорошо, лично ты не протестовала, ты была слишком занята чтением журналов мод и примеркой шляпок и боа, но ты принадлежишь тому поколению. Именно это окружение сформировало тебя. Тогда как Алекс вырос при Тэтчер. При спутниковом телевидении. Массовой безработице. При Мадонне. Озоновых дырах. При налоговых бунтах.

— А вот это я помню. — Ради Алекса и ради себя самой, ради их бесценных отношений Наоми бросилась в атаку. — Что это значит, Элли? Чего ты хочешь добиться? Показать мне, что я — это история? Так вот, я не история. И я, и он, мы оба живем в этом времени. Я обожаю Мадонну. Я смотрю спутниковое телевидение. Я знаю об информационных потоках. Не надо делать такие удивленные глаза. Да, я знаю. Алекс мне объяснил. И я нужна ему. И он мне нужен. И я уверена, что нам будет о чем поговорить и кроме этого Энди Пэнди, спасибо тебе большое.

— Я хотела сказать… — Элли вздохнула. Она разжала ладонь, и рука Наоми безвольно опустилась. Так что же она хотела сказать? — Я только хотела предупредить тебя, что все может оказаться намного труднее, чем ты думаешь.

— А ты думаешь, я думаю, что будет легко? Я что, настолько глупа, что мне надо все разжевывать? Разумеется, у нас возникнут проблемы. Но у кого их нет? Не существует идеальных союзов. Все рискуют в большей или меньшей степени. И еще дело в том… Я бы хотела, чтобы ты уяснила это для себя: ничего подобного я не планировала, и Алекс не планировал. Это просто случилось с нами. И теперь мы просто должны быть вместе. Потому что мы не можем жить друг без друга. Я знаю, ты считаешь меня избалованной, эгоистичной и бесполезной. Да, ты так считаешь, и, пожалуйста, не спорь. Тем не менее я надеялась, что уж кто-кто, но ты, со своими широкими взглядами, сможешь меня понять.

Некоторое время Элли мрачно кусала нижнюю губу. Потом она спросила:

— А как же Кейт?

— А что Кейт? Да, я знаю, что она огорчится. И разозлится.

— Скорее, смертельно обидится. И впадет в отчаяние. И обезумеет от ярости. В доме у Гарви будут литься слезы и скрежетать зубы, попомни мои слова.

— Все это так. Но потом она привыкнет. Не может же она вечно держать сына при себе? Он уже большой мальчик.

— Думаю, об этом она догадывается. И я почти не сомневаюсь в том, что она уже подготовилась к тому, чтобы отдать его какой-нибудь милой девочке его возраста. — Впервые за время этого разговора Элли вспомнила о Джуин. И тут ее сердце, не очень чувствительное по большей части, дрогнуло. Ей стало жаль дочь, которая была тайно и так отчаянно влюблена.

Похоже, Наоми не расслышала или решила проигнорировать последнюю колкость:

— Я не могу ей это рассказать и страшно боюсь, что она сама обо всем догадается. Но чем дольше мы скрываем это от нее, тем хуже ей будет, когда она узнает.

— Алекс должен сказать ей, — решила Элли.

— Ты так думаешь?

— А ты разве нет?

— Да, конечно.

— Так оставь это ему. Пусть он сам позаботится о матери.

— Хорошо. — Наоми почувствовала огромное облегчение. Она откинулась на спинку дивана, и ее голубые глаза закрылись, как у куклы. «Пусть обо всем позаботится Алекс», — повторяла она про себя снова и снова.

— А тем временем, — с улыбкой сказала Элли, — мы с тобой введем в действие план «А».

— Какой план «А»? — поинтересовалась Наоми, не открывая глаз.

— Мы откроем пару бутылочек винца и немедленно пошлем за пиццей.

— Не вижу в этом никакого смысла, — отмахнулся Тревор.

— Да ты ни в чем не видишь смысла, — парировала Джуин.

Она сидела на верхней ступеньке, обхватив колени, подвернув пальцы ног, и большими темными глазами следила за тем, как Тревор подметал и полировал лестницу. Сегодня, в пятницу, он занимался этим с куда большим рвением, чем обычно. Его расчет состоял в том, что если он как следует натрет ступени, то Элли поскользнется и проедет на заднице сверху до самого низа. (На баллончике с полиролью было написано: «Не рекомендуется использовать на напольных покрытиях из-за высокого риска травмирования».) А пределом его мечтаний было бы лично присутствовать при низвержении дородного тела. Правда, пока из покоев Элли не доносилось ни звука, а беспорядок в гостиной — пустые бутылки, стаканы с остатками вина, переполненные пепельницы, коробки из-под пиццы, неаппетитные объедки — подсказывал ему, что у нее была бурная ночь и что поэтому вряд ли можно ожидать ее появления раньше двенадцати. После подобных мероприятий дом всегда напоминал помойку. Тревор живо представлял себе слова Элли, обращенные к ее гостям: «Не беспокойтесь, оставьте это, оставьте все как есть. Завтра Тревор все уберет. А иначе за что я плачу этому педику?»

Сука! Хотя то, что сегодня он ее не увидит, его радовало. К тому времени, когда она явит миру свое мерзкое обличье, он уже будет в колледже, приступит к новой картине. И картина эта будет безобразной и бессмысленной, красноречиво символизируя тщетность и тщеславие мира. Он назовет картину «Конец мира — нейлон». Или «Поклонение кататонии». Или, что было бы еще лучше, если на бумаге картина получится столь же гротескной, какой он видел ее в уме, он назовет ее просто «Элейн».

— Я хочу сказать, что… — Он встряхнул баллончик, щедро спрыснул аэрозолем очередную ступеньку и, наклонившись к самому полу, сделал глубокий вдох — то ли чтобы максимально насладиться «новым ароматом попурри», то ли в предвкушении намеренно неправильного применения средства. — Я не вижу, какая нам от этого польза?

— Мне кажется, это очевидно. Потому что из этого следует, что смерти, как мы ее понимаем, нет, а есть только четыре бардо: жизнь, умирание, послесмертие и перерождение.

— То есть мы все равно умрем? От этого никуда не деться, так ведь?

— Ну да, зато потом мы приобретаем новую кармическую связь и рождаемся снова.

— А какой нам от этого толк? Я снова вернусь, но уже в образе какого-нибудь ублюдка? — Он имел в виду, что вернется не Тревором.

— Ты вернешься в ином воплощении, да, но это все равно будешь ты. В определенном смысле.

— Послушай… — В порыве спора он выпрямился, и в его поясничном отделе громко щелкнул сустав. При такой длинной спине и плохой осанке у него скоро возникнут проблемы. — Ты помнишь хоть что-нибудь из своих прошлых жизней, а?

Она плотно зажмурилась.

— Иногда мне кажется, что помню. У меня бывают какие-то обрывки воспоминаний.

— И что, ты была служанкой при дворе Клеопатры? Или старшей фрейлиной Марии-Антуанетты?

— Точно не знаю. Может, если меня загипнотизировать…

— Но ведь никто не помнит, что он был свинопасом по имени Джо Блоггс?

— Почему, я вполне могла быть свинопасом.

— Вот именно, — ответил он торжествующе. — Именно. Если верить тому, что ты говоришь, то с той же вероятностью и я мог пасти свиней.

— Это не я говорю. И не мне надо верить. Это учение принца Гаутамы Сиддхартхи, которого мы называем Буддой и на которого снизошло просветление за пятьсот лет до рождения Христа.

— Ну, хорошо, если верить тому, что говорит этот парень Гаутама, я тоже в прошлом мог пасти свиней. Или ты. Но Джо Блоггс умер. И однажды ты тоже умрешь. И я умру. А если в следующей жизни я не могу быть Тревором Пококом, то такая следующая жизнь мне даром не нужна.

— У меня в голове не укладывается, — воскликнула Джуин, — как вообще можно хотеть быть Пококом. Я бы ни за что не согласилась иметь такую фамилию, состоящую из двух плохих слов.

— Покок, милая моя, произошло от старого уилтширского слова «пикок».

— Так почему бы не называть себя Пикок?

— Но вроде бы уже есть то ли актер, то ли еще кто-то с такой фамилией?

— Не думаю, что вас начнут путать. На твоем месте я не стала бы опасаться того, что тебе станут приходить письма от его фанов. Или ему — от твоих.

— Лучше уж быть Пококом, чем Титболом.

— Такой фамилии не бывает! — выпалила она недоверчиво.

— Хочешь небольшое пари? На сто миллионов фунтов.

— Пожалуй, нет. Может, ты окажешься прав. Это вполне в твоем духе — знать всякие бесполезности.

— Такая фамилия действительно существует. Это неправильная форма от имени Теобольд. В моей школе был мальчик Роджер Титбол. Мы из вежливости звали его Брестикл.

— Не повезло парню.

— Да нет, это еще ничего. Бедному Смели было гораздо хуже.

— Не сомневаюсь. Ну, хватит, я не могу сидеть тут целый день, пытаясь просветить тебя.

— При его появлении мы все тут же начинали кричать «фу!». Или делали вот так, — Тревор сделал рукой обмахивающие движения, — или зажимали носы пальцами.

— Если духовное тебя не интересует, то это твое дело.

— И, разумеется, мы звали его Вонючка.

— Все, что мы думаем, все, что мы делаем, и все, что мы есть, влияет на нашу карму.

— Ну, раз так, то для меня надежды никакой не осталось.

— Нет, уверена, что еще не поздно. Ты можешь измениться в любой момент. Ой, какой гадкий прыщ у тебя на шее.

— Спасибо большое.

— Хочешь, я его выдавлю?

— Отстань от меня. — Он прикрылся рукой, но Джуин продолжала:

— Это все из-за плохого питания. Слишком много жареного. Мало овощей и фруктов. Так, мне, правда, некогда. Еще надо повторить Чосера. Я учу наизусть его «Пролог», чтобы быть готовой к следующему году, когда мы будем его проходить. Я уже дошла до Монаха. Послушай-ка, тебе это должно понравиться: «Он обязан заниматься, до одеревенения сидеть в келье над книгами или работать руками…»

— Ему не говорили, что от этого можно ослепнуть?

— От чего?

— От работы руками. Говорят, от этого слепнут.

— О, Трев, что за ерунда, — вздохнула Джуин. — К твоему сведению, «работать руками» означает «трудиться», хотя тебе это понятие вряд ли знакомо.

— Кто бы говорил! Что-то я не видел, чтобы ты палец о палец ударила.

— Я делаю гораздо больше, чем ты думаешь.

Из-за спины Джуин, из приоткрывшейся двери на лестничную площадку упал луч света. Нечто, благоухающее духами «Апрэ», проскользнуло по коридору. Скрипнула и захлопнулась дверь ванной.

— Что это было? — благоговейно прошептал Тревор. И запоздало, с трогательной застенчивостью спрятал за спиной баллон с аэрозолем и тряпку.

— А, она. — Джуин сморщила нос. — Это Наоми. Старая мамина подруга. Вчера вечером они напились вдрызг, и поэтому она осталась на ночь. Если не обращать на нее внимания, то она быстро уйдет.

— Она похожа на кинозвезду.

— Она не звезда. Она никто. Она просто чокнутая, которая ничего не делает, а только всем мешает.

— Она может мешать мне сколько ее душе угодно.

— Не будь таким титболом. Ей не меньше сорока лет. Хотя ты ведь тоже чокнутый. Так что у вас должно быть много общего.

— Мне показалось или ты действительно неодобрительно отозвалась обо мне?

Джуин сжала лодыжки руками и уткнулась головой в колени.

— Я ненавижу ее, — проговорила она в теплые складки юбки.

Вчера она весь вечер пряталась в своей комнате и не спустилась к матери и Наоми даже ради ужина. «Ты маленькая противная мадам, — обвинила ее Элли, принесшая ей поднос с пиццей. — Так, а теперь поблагодари-ка свою мамочку».

Но Джуин только промычала что-то односложное и невнятное.

Тревор несколько раз противно цокнул.

— Такое отношение к людям отрицательно скажется на твоей карме! — поддразнил он Джуин.

— Знаешь что? Мне это вдруг стало совершенно все равно. — Она встала, осторожно спустилась по лестнице, крепко держась за перила, обошла Тревора и направилась в кухню. — Я собираюсь сделать маме крепкого кофе. Хочешь, на тебя тоже сварю?

— Мне китайский чай, пожалуйста.

— Улонг?

— Как говорила актриса епископу.

— Значит, обойдешься без чая.

— Иди, работай руками.

— Это ты? — осведомилась Элли, когда пятью минутами позже она услышала шуршание открывающейся двери по ковру и шлепанье босых ног.

— Кто же еще, — ответила Джуин. — Я ухожу в школу. А ты просыпайся и понюхай кофе.

— Совсем необязательно так орать.

Дзинь — чашка опустилась на прикроватную тумбочку. Дре-е-ень — раздвинулись занавески. Комнату затопил недобрый свет.

— Опять солнце наяривает?

— Открой глаза, — мстительно сказала Джуин, — и тогда сама увидишь.

— Не могу. Не открываются.

— Откроются, куда они денутся. — Джуин оперлась руками о подоконник и выглянула на улицу. — Погода сегодня не плохая, — объявила она, — но хорошей ее тоже не назовешь. Какая-то серая. Похоже, лето кончилось. Знаешь, я догадалась, почему та бедная липа сохнет. Собака из семьдесят третьего дома каждый день справляет под ней нужду. Фу, она опять там. Ты бы видела, какая гадость.

— Пожалуйста, Джуин, не надо.

— Не надо — что?

— Не надо этих подробностей. Мне и без них тошно. Такое чувство, что я отравилась. Наверняка пицца была просроченная.

— Ты хочешь сказать, тебя мучает похмелье. Что ж, поделом.

— Это не похмелье. Уж я-то знаю разницу, как ты думаешь? Я еще подумала вчера, что креветки пахли как-то странно.

— Интересно, почему это я чувствую себя прекрасно, а? Я ведь ела те же креветки, что и ты.

— Да потому что у тебя железный желудок, а у меня слабый. Это все из-за матери. Она всегда была зациклена на чистоте. За неделю она переводила галлоны хлорки, не меньше. Это была не просто причуда, а прямо-таки паранойя какая-то. Сыр чуть заплесневел — на помойку. Овощи мылись так, что от них почти ничего не оставалось. Откуда в таких условиях у меня мог появиться здоровый иммунитет, как у всех нормальных детей? Меня лишили моей порции грязи. — Элли, внезапно уяснив для себя, что она пала жертвой преступного небрежения, мстительно обвинила во всем злополучную Сибил.

— Бедная бабушка. Все, что она делала, она делала не так.

— Что ты все «бедную бабушку» жалеешь? А как же бедная я?

— К обеду все пройдет, я не сомневаюсь. Тебе принести аспирина? Или витамина С?

— Погоди. — Двумя пальцами Элли попыталась приподнять одно веко. — Воздух глаза режет, — простонала она.

— Да, похоже, тебе совсем плохо.

— А как начет этого ленивого педика, этого хулигана, что ходит сюда и делает вид, что убирается? Он соизволил сегодня появиться?

— Тревор? Он пьет чай.

— Я плачу ему не за то, чтобы он рассиживался тут целый день за чаем.

— Вообще-то он сегодня уже очень много сделал. Натер лестницу, причем очень тщательно.

Джуин повернулась к окну спиной, уселась на подоконник и, опираясь руками, стала раскачиваться взад и вперед. Голова Элли закружилась еще быстрее.

— Прекрати, прошу тебя, — взмолилась она.

— Что?

— Раскачиваться. У меня голова кругом идет.

— Прости. — Джуин перестала качаться и несколько секунд сидела, покусывая губы. Потом протянула: — Ма-ам?

— Что-о? — передразнила ее Элли. — Слушай, будь солнышком, передай мне зеркало с комода.

— Сейчас. — Джуин соскользнула с подоконника, пошла к комоду за зеркалом, и вдруг задумалась о сути бытия. Она задумалась о загадочности «я», попыталась представить, каково это посмотреть на амальгамированное стекло и наткнуться на взгляд самовлюбленных ясных голубых глаз Наоми Маркхем; или увидеть, как тебе подмигивает накрашенная шикарная Элейн Шарп; или встретить там служанку при дворе Клеопатры. И ей пришлось (пусть запоздало) признать свое поражение в споре с Тревором: действительно, человек был только тем, чем он был, или его не было вообще. Какой толк в том, чтобы метаться по вечности то в одном обличье, то в другом? Та чудесная комбинация физического и психологического, которую мы называем личностью, уникальна и случайна, смертна и неповторима. Она будет Джуин Шарп до тех пор, пока не умрет, а потом ее не будет.

Что ж, с ней могло бы случиться и что-нибудь похуже — например, она могла родиться своей матерью. А вот Элли увидела в зеркале свое помятое, со следами вчерашнего макияжа лицо и вовсе не огорчилась. Напротив, она даже улыбнулась себе одобрительно. Возможно, она испытала облегчение, узнав, что все еще жива. А может, ее близорукость была ее благословением.

— Наоми теперь будет жить у нас или как? — спросила Джуин.

— Ни в коем случае. Моя терпимость не безгранична. А что?

— Значит, она вернется к Кейт?

— На некоторое время. — Элли сморщилась. Но не только потому, что внутри ее черепа кто-то бил в барабан, но и потому, что сознание и память полностью вернулись к ней. Как она сможет все объяснить?

— У меня появилась одна идея…

— Не сейчас, ладно, Джуин? Твоя идея не может подождать?

— Ты ведь собираешься в Италию на две недели, так?

— Ну да, и что?

— Я подумала, может, Наоми пожить в это время у нас.

— О, к тому времени, я надеюсь, она уже решит свои проблемы. Вчера она как раз мне сказала, что у нее появилось кое-что на примете.

— Но если ей все еще некуда будет деваться, то пусть она поживет здесь.

— Не думаю, что ей будет интересно присматривать за тобой, радость моя. И вообще, мне казалось, что ты не выносишь ее.

Джуин пожала плечами:

— Две недели я бы потерпела ради такого случая. То есть если уж приходится выбирать между ней и Люси Горст. Между тем, чтобы поехать в Шотландию или остаться в Лондоне. И, кроме того, Кейт и Алекс хоть немного передохнут.

— Джуин, солнышко. — Секунду-другую Элли смотрела на дочь больными глазами. Потом она похлопала рукой по одеялу рядом с собой. — Сядь-ка сюда. Мне надо кое-что тебе сказать.

_____

Вторую половину дня Кейт провела у Фробишеров в Путни. Сначала она приводила в порядок разношерстную конгрегацию терракотовых кадок, старых горшков, каменных сосудов и урн в садике позади дома, а потом в очередной раз сажала цветы в подвесные ящики под окнами — Джанет Фробишер была слишком невнимательна, чтобы заниматься поливом, и цветы в ящиках целых семь недель доблестно боролись с обезвоживанием; иссушенная пеларгония еще взмахивала кое-где красным флагом, но тщетно. Джанет в общем была симпатична Кейт. Это была высокая женщина со светлыми волосами, питавшая пристрастие к неярким индейским тканям. Она напоминала экзотическую подушку, которая слишком долго пролежала на солнце. У нее был ленивый, блуждающий взгляд, придающий ей рассеянный вид, и целый выводок детей, чьи имена она неизменно и невозмутимо путала. Она была нетребовательным (чтобы не сказать — небрежным) клиентом.

В какой-то момент, когда Кейт высаживала кусты розовой герани, к окну с другой стороны подошла Джанет с двумя желтыми котятами на руках. Она безмолвно показала их Кейт, и женщины обменялись через стекло улыбками («До чего милые!» — говорили их улыбки). Со щемящей грустью Кейт вдруг вспомнилось, какими крохотными были когда-то Пушкин и Петал. Джанет на миг прижала котят к лицу, а потом опустила их на спинку дивана, откуда те отважно поползли вниз. Остальное же время Кейт была наедине с «Радио-4» и своими мыслями, которые беспорядочно всплывали в ее голове, как всплывают с океанского дна обломки после кораблекрушения.

«Садоводство, — говорила она сама себе, утрамбовывая землю вокруг корней стелющейся лобелии, — гораздо более тяжелая, более сложная работа, чем кажется. Люди, не занимающиеся садоводством, тратящие свое время и силы на более серьезные дела, считают, что ты просто выкапываешь ямки в земле и втыкаешь туда какую-то зелень. На самом деле они видят только самую простую и самую благодарную часть долгого процесса, который начинается вдалеке от сада — на цветочном рынке или в теплице — и который включает в себя неподъемные мешки с фунтом, неудобные горшки и подносы с рассадой, мозоли на когда-то нежных руках, острые шипы и колючки и больную спину от огромного объема кропотливой, трудоемкой подготовительной работы. А Джанет Фробишер, случайно выглянувшая на улицу во время возни с котятами, наверняка сочла, что ты занимаешься сущими пустяками».

Кейт, в пылу безжалостного самоанализа, допускала, что испытывала некое смутное удовлетворение оттого, что ее недооценивали. Элли была права, говоря, что ей, Кейт, нравилось — даже не нравилось, а было необходимо, — чтобы на ней ездили. Она чувствовала себя уверенней и спокойней, зная, что ей должны больше, чем когда-либо заплатят деньгами или признанием. Таким образом она не ощущала себя психологически по уши в долгах.

И в этом свете становилась очевиднее плачевность нынешнего состояния Наоми. Дело было не только во временной нищете (хотя, бог свидетель, для нее это было невыносимо; без денег она становилась слабой и плаксивой). Банкротство можно пережить, если иметь секретное оружие — уверенность в себе. Но Наоми жила на грани того, чего стоила; нет, она жила за этой гранью. С тех пор как она выросла из детских платьев, ее всегда ценили. А теперь, лишенная похвалы и лести, она обращала свой взгляд внутрь себя, но там не на что было опереться.

«Я все сделала правильно, — решила Кейт. — Я отлично справилась». Она откинула волосы с лица (то ли летом волосы росли быстрее, чем зимой, то ли ей это только казалось) и, прищурившись, посмотрела на жемчужное небо, на диск солнца. Вот только в своем стремлении справиться не сузила ли она поле действия, не удовольствовалась ли малым, хотелось ей знать.

Наоми, по крайней мере, было что рассказать; ее приключений хватило бы на целую книгу. А история жизни Катарины Гарви, в девичестве Перкинс, уместилась бы на обратной стороне почтовой марки.

И чего же она в результате достигла? Она была «хорошей матерью», но эта ее роль подходила к концу. Если считать, что, родив и воспитав Алекса, она совершила что-то поистине стоящее, то это значило, что на сегодняшний момент она свое дело сделала. Не слишком ли много она вкладывала в это мероприятие, не слишком ли многое ставила на него?

Два десятилетия она посвятила своему отпрыску, практически забыв о себе. Для нее в эти годы не существовало ни секса, ни романтики, ни каких-то увлечений, ни интеллектуального развития. В определенном смысле она была так же заброшена, как, скажем, эта высохшая пеларгония — горстка ломких листьев и стеблей, пародия на растение, в котором больше не текли живительные соки. Она встряхнула корни несчастного цветка, и на землю со стуком посыпались твердые комья. Кейт никогда не была так близка к тому, чтобы невзлюбить Алекса, как в это мгновение, когда пыталась проморгаться от пыли и боролась с желанием чихнуть.

Но, разумеется, его вины в этом не было. Не было смысла в том, чтобы винить дитя, рожденное от союза наивности и самонадеянности. Ответственность за все несла она. Она и Дэвид. И их юность. И давление старших.

Всеобщее увлечение Дэвидом Гарви было заразительным, и она заразилась им так же, как в свое время заражалась ветрянкой, корью, свинкой. Он вошел в нее, столь же неразборчивый, как вирус, столь же легкомысленный в отношении последствий. И одна ночь определила весь ход двадцати двух последующих лет ее жизни.

А теперь, совершенно для нее неожиданно, оказалось, что те последующие двадцать два года стали двадцатью двумя годами прошлого. Как будто вся ее жизнь развернулась на сто восемьдесят градусов. Она чувствовала себя главным персонажем театральной постановки, где в какой-то момент свет над ее головой погас, во мраке сменились декорации, костюм, макияж, и вот свет снова зажегся, и она — постаревшая, поседевшая, в иных обстоятельствах — вновь предстала перед публикой (разумеется, скучающие зрители встретили ее раздражающим покашливанием, шуршанием конфетными обертками, недовольным стуком складными сиденьями). В программке было указано: «Много лет спустя». И: «В другой части леса».

Пришло время отпустить Алекса. Таково было его желание, она была уверена в этом. В глубине души она осознавала, что он оставался с ней только ради нее, а не потому, что ему этого хотелось. Эти несколько недель она ощущала напряжение его невысказанной неудовлетворенности, видела, как оно заполняло собой его добрые глаза, поднимаясь откуда-то изнутри, как по системе капилляров. Но она должна его отпустить и ради себя самой. Ей необходимо было создать пространство для секса, романтики, развития, увлечений.

Ого, чудесная перспектива вырисовывается!

— Теперь сад снова выглядит замечательно, — сказала Джанет, отсчитывая деньги для Кейт.

— Только обязательно ухаживай за ним, хорошо? — в очередной раз попросила ее Кейт. — А то опять все засохнет.

— Конечно. Я просто забываю. Прости… Но я постараюсь, обещаю. Вот увидишь. Следующий раз, когда ты приедешь… потому что ты должна приехать. Например, на ужин. Я познакомлю тебя с Полом. Ему бы хотелось узнать, кто это такая Кейт Гарви. Он всегда говорит, что ты творишь чудеса.

— Разумеется, я буду очень… — неуверенно пробормотала в ответ Кейт.

Рада? Она боялась, что нет. Она знала, что определенные супружеские пары, до полусмерти надоевшие друг другу, любили приглашать к себе одиноких женщин. Они усаживали гостью и с притворной скромностью призывали ее позавидовать их дому, их упорядоченному быту, их преувеличенному согласию. При каждом удобном случае они употребляли местоимение первого лица во множественном числе, говоря «мы», «нам», «наше», щеголяя своим супружеством перед одиночкой вроде Кейт, которой (бедняжка!) суждено было до конца жизни говорить «я» и «мне». Со снисходительной улыбкой они настойчиво угощали такую гостью, будто неизвестно было, где в следующий раз ей доведется поесть. Они рассказывали о домашнем благоустройстве, о расширении, о совместном отдыхе за границей, об их надежде переехать когда-нибудь за город… Слишком часто Кейт опекали таким вот образом, в том числе Джон и Джеральдин, которые то и дело начинали проявлять к ней преувеличенный интерес, но потом милосердно оставляли на время в покое.

Однако Джанет, сделав столь неопределенное приглашение, тут же взмахом руки отменила его. (Подумав, она решила, что Пол, может, не будет так уж рад сидеть за одним столом с наемной работницей.)

— Хотя боюсь, — пошла она на попятный, — тебе слишком далеко добираться. И у тебя наверняка все дни расписаны.

— В общем, да… — усмехнулась Кейт, засовывая банкноты в задний карман джинсов, откуда потом она сможет достать их только с огромным трудом. — Не забывай удалять засохшие цветки, как я тебе показывала, — напомнила она через плечо, когда Джанет провожала ее до машины. — Только не просто обрывай их, а обламывай на стыке.

Когда она ехала домой, то приоткрыла окно, чтобы ветер сдул ее излишне решительный настрой. Кейт отказалась от своего недавнего решения, от своих высоких побуждений, от замысла освободить бедного Алекса от обязательств. Боковым зрением она увидела, как ее намерения пролетели над придорожной деревушкой.

Вместо этого она решила, что Алексу просто чаще надо выбираться из дому по вечерам. Дома в Тутинге ему нечем было себя занять. Очень хорошо. Она была готова к такому повороту событий: в строительной компании у нее были сбережения, на которые можно будет купить ему машину.

И к тому времени, когда Кейт свернула на Лакспер-роуд, эта идея уже четко оформилась в ее голове, она даже определилась с моделью машины (для Алекса она бы предпочла «фольксваген-битл» — хорошо сконструированный, надежный, но не слишком быстрый, неопасный).

Она припарковалась, как всегда неумело, натолкнувшись на крутой поребрик, и вышла из машины.

Перед ее калиткой стояла девочка с лохматой собачонкой. Ее тонкие руки, большие глаза, поношенное платье были такими трогательными, что она казалась сошедшей с картины художника-сентименталиста. Она была олицетворением бездомного детства. Ее портрет в газетах, несомненно, поспособствовал бы всплеску благотворительности. Но это была не бездомная сирота. Это была всего лишь…

— О, Джуин, — ласково окликнула ее Кейт. — Какой приятный сюрприз! Ты давно ждешь? А я работала. В Путни. И я не ждала… Тебе надо было сначала позвонить, мы бы договорились о времени. До шести я редко бываю дома. — На ее лице появилось выражение озабоченности; сощурившись, она пригляделась к лицу Джуин. Аллергия? Или девочка плакала? Если так, то легко догадаться, в чем дело. Наверняка рассорилась со своей невозможной матерью.

Слегка раздувшись от тщеславия, от удовлетворения, что, по крайней мере, с родительскими обязанностями она справлялась лучше некоторых, Кейт была уже готова, метафорически выражаясь, принять Джуин под свое крыло. Она усадит ее, нальет колы и скажет: «Ну, рассказывай тетушке Кейт, что там у тебя стряслось». Она будет сама терпимость и здравомыслие, выступая в защиту Элли, такой трудолюбивой, такой талантливой, такой увлеченной своим делом, у которой, разумеется, было доброе сердце, какой бы самолюбивой, легкомысленной или высокомерной она порой ни казалась.

Джуин нагнулась, чтобы взять на руки своего пса — лающий и брыкающийся комочек. Она прижала его к груди, словно защищая от кого-то, покачала его немного, потом застыла на секунду неподвижно, собираясь с духом, собирая разгулявшиеся эмоции. Она подняла голову и посмотрела на Кейт почти с вызовом. Когда она наконец заговорила, в ее голосе были слышны обвинительные ноты.

— Кейт, — произнесла она хриплым неровным голосом, — мне кажется, ты должна это знать.

— Что? — Кейт невольно сделала шаг назад, словно отодвигаясь от чего-то, что может вот-вот взорваться. Она непонимающе смотрела на Джуин. В первый раз ей пришло в голову, что девочка, может, была не в себе.

— Мне кажется, ты должна знать, — повторила Джуин. Она закусила дрожащую губу, потом судорожно вздохнула. — Ты должна знать, — торопливо закончила она, — что происходит под твоей крышей. Прямо у тебя под носом. Думаю, у тебя есть право знать, что делает Наоми.