1.

Я только приехал из Москвы, слез с поезда, добрался до дому в переполненном автобусе и очень хотел спать. Как всегда кстати позвонила хозяйка и сказала, чтоб я собирал манатки и съезжал, хотя и было уплочено вперёд. «Когда я была у тебя, звонила какая-то Эльвира», — тоном совковой официантки или продавщицы проинформировала она. «Это невозможно, я так и знал, что это когда-нибудь случится!» — я застыл перед зеркалом у стойки с телефоном, размышляя, звонить ей или нет. Нет, решил я, хотя и хотелось — время-то ещё совсем рано. Тут раздался звонок, я взял трубку.

— Алё, здравствуйте, а Алексея можно?

— Это я, Эльмир.

— Я тебе звонила несколько раз, и Саничу звонила, а тебя не было.

— Ну да.

— Вот… Как дела?

— Как всегда, ты ж меня знаешь.

— А я вот… плохо что-то… вспомнила о тебе… во-от…

— Так и знал я, что это когда-нибудь случится. Чего тебе надобно, старче, рыбка моя?

— Не хочешь… чем-нибудь занятья?..

— Заняться? — занятное предложение!..

— Ну, чего-нибудь взять…

— Да у меня денег нет — две недели в столице — презентация книжки — ну, девочки, вино, гашиш и ганджа — сама понимаешь… Да нет, герыча не было, он там дорогой. Обещались, правда, спид-больчику доставить на халявку, но вот не вышло…

— Ну найди хоть сколько-нибудь!

— Ты уже начинаешь мной управлять!

Я уже обыскивал все свои карманы, в том числе и карманы рюкзака. Как же мной легко управлять! Как я доступен для масс! Как я беден и ничем не интересуюсь в жизни!

— Чем ты там шелестишь?

— Не купюрами, не бойся — теперича у меня таких пачек нету, живу я бедно!..

— Короче, если найдёшь семьсот рублей, звони.

Что и требовалось доказать. Я для неё ноль, лох (чем по сути и являюсь — давно уже согласен), что наверно к ней и привлекает (тоже уже согласен). Это, по своей природе, друзья, привлекает к героину или черняшке (другое, я думаю, здесь не подходит). Белый прямоугольник, заштрихованный прямоугольник…

Я обзвонил знакомых и сдал им по крайне демпинговым ценам оставшиеся два авторских экземпляра (всего дали семь: успел подарить Диночке и Лимонову и отложил «святое»: ОФ и Саше), а также книжки и диски, которые купил в Москве. В том числе свиделся и с Репою.

С утра я случайно услышал по радио, что такие-то такие-то (Лошадиный Нос и Репа) находятся под следствием — заставляли школьников подделывать подписные листы, а потом кто-то — явно голосом Репы! — добавил, что её Пидорепину, скоро оправдают, а вот её «баська» вряд ли — у него на квартире произведён обыск, в результате чего изъяты три миллиона. ру. наличными и пистолет «Беретта». Неужели ж Репа сама про себя передачи клепает — на это, ей-ей, способна только она!

У неё оказался тот же сотовый, сама она такая же розовая, а в остальном всё изменилось — она встретила меня у дома Инны и сказала, что живёт с девушкой в соседнем, снимает — от жинки и дочки она ушла, работает на радио, делает передачу про криминал «Ночной дозор»! Я удох. Потом сказал, что хочу подарить ей книжку, но мне вот очень нужны деньги — двести рублей. «Что, наркобараны?» — сказала она, разлыбившись, выхватывая книжку (я вздрогнул: она-то откуда может знать?!), бросая мне стольник…

Грязные деньги на чистые помыслы.

2.

Вечером я был у неё.

Код не забыл, забыл какой её звонок. Она открыла дверь, дебильно улыбаясь. Как я соскучился по этой улыбке!

На полу был новый раздражающий узором взор линолеум, на стенах в коридоре новые модные тёмные обои. Когда я снимал свою (вернее не свою, а братцеву) дорогую кожанку, и она предложила её сдать, я уже без визуализации понял, что телевизора, центра, дисков, мобилы и многих шмоток здесь уже нет. В зале было пусто без него, и я, усмехнувшись, сказал, что пожалуй это единственно правильное решение, которое, ты, дчнка, приняла в жизни — сдать телевизор! Прошли на кухню, закуривая мои сигареты. Начала по-деловому, без предисловий:

— Сейчас всё принесут, надо только за машинками, сходишь?

Всё было как в старые добрые времена: я обувался у порога, а она стояла, облокотившись, в дверном проёме. Сердце моё сжалось.

— Ты с ним живёшь, с таксистом? — голос мой звучал совсем отрешённо.

— Нет…

— А с кем? — вопрос оказался точным.

— Ну… — на мгновенье на её лице скользнула её улыбочка, — так… с молодым человеком…

— Дрянь… — шёпотом сказал я, уже выходя.

У подъезда я встретил Кротковича — «Как только ты её бросил, она совсем сторчалась» — «Я?! С кем она живёт?» — «С Пашей» — «Кто это?» — «Нарик вон из того дома» — «Это он может сейчас заявиться?» — «Не бойся: его сажают в кутузку — лет на пять» — «За наркоту?» — «Не только — он угонял тачки». Такая вот информация…

Вскоре появился и он сам — приземистый, стриженый бобриком, весь такой обычный и примирённый — сразу видно, что человек сидел или нарик, или, как это чаще всего бывает, и то и другое. С ним пришли ещё три чувачка, мы зачем-то познакомились, отварили на кухне и вмазались. Они, видите ли, сдали очередную куртку, «угостили» Пашу с Зельцером, а мне, соответственно, досталось совсем мало, чем я был не очень доволен. И вообще возник очень нехороший казус с баяном — вернее, не возник — она сказала: «Моим вмажешься, не выёбывайся!» — я дрожащим полушёпотом (с боязнью, что сейчас она вспылит, разозлится и откажет мне вообще) попытался — чистая формальность — вот тебе, Алёша, и миг собственного выбора, ха-ха! — осведомить её (и себя) о том, что гепатит С наиболее опасен, неизлечим и против него даже сыворотки нет. Зато всем им было объявлено о моей «профессии» и о том, что я «пишу про наркотики» — сие почему-то вызвало живой отклик. Оказалось, что они не только подобно мне не читали Берроуза, Вельша и Ширянова, но даже и не слышали их фамилий. Самый матёрый чувачино (тоже отсидевший лет пяток), вдруг принялся очень экспрессивно и сбивчиво доводить до полуотсутствующего меня содержание какой-то «бля-такой-книги» — признаться, я даже заинтересовался, подумав, что вот они нарики тоже на нарах «набираются мудрости» — только через пятнадцать минут я понял, что он пересказывает говённый детективчик вполне авторитетного автора.

Больше меня конечно интересовало другое. Или то, что он касался её талии, ее жопы, а она кроме прочего лепетала как молитву «…ты же тут хозяин…», «…скоро поженимся» и «…хоть бы год дали…»!! Блять, схватить нож и выпустить ей кишки, раскромсать ее недовольную довольную рожицу!.. И этому убогому всодить по самую рукоять! — Я могу, я не должен это терпеть! Нахуя это мне?!!

Потом они взяли ещё, долго варили и распределяли — я очень ждал, надеялся и верил, но мне не причиталось вообще. Гости резко срулили, я тоже засобирался, тем более, что времени было уже около одиннадцати (!) — а в такой час не вот отсюда уедешь.

Надевая рюкзачок, я всё-таки запнулся — достал из него книжку и принёс на кухню показать ей. Что-то вроде удивления и возмущения попыталась изобразить она, когда увидела на задней стороне обложки сделанные ею — здесь же, на этой кухне! — фотки, в том числе свою. Позвала Пашу, сказала, что «вот Лёша написал». Они раскрыли книжку в начале и с большой сосредоточенностью и азартом прочли несколько слов — вслух, вместе, чуть ли не наперебой, но… по слогам. «А про меня здесь есть рассказ?» — детским голоском пропищала Зельцер, дрожащими лапками листая оглавление. «Вот, это рассказ про меня», — похвалилась она своему полусуженому (я даже на полсекунды испугался, что «он сейчас прочтёт и всё узнает»!), но он уже потерял интерес, а через секунду и она и уже протягивала мне книжку — ненужный, бесполезный, беспонтовый предмет.

Единственный, кто не прочитал мой уж давно надоевший всем роман, это она, Элька. Вот она какая — сидит, смотрит, и взгляд её затуманен. «Я и так всё знаю, хуль мне читать!» — говорит она с бахвальством, явно намекая, что это для вас О. Шепелёв автор и всё такое, а для меня — что-то вроде собаки. В отличие от интеллектуальненьких моих девочек она без очков. Все они читают много, что-то пишут и вообще. Даже 16-летняя Инночка! Зельцеру наплевать на книжки, её интересуют только её утроба и наркота. Кажется, меня ту.

Они пошли в магазин, а заодно и меня проводить. Было темно и холодно, мы стояли на остановке, а автобус не ехал. Меня всего ломало — мне представлялось, что вот сейчас, меньше чем через полчаса, зайдя с мороза и мерзкого ощущения чужого города, я нырну к ней под одеяло и окунусь в её ядовитое тепло… Я долго не мог решиться и улучить момент, но всё же сделал: дрожащим голосом обратился к ней: «Может, я у тебя останусь?» Она не удивилась — я чувствовал, что она думает о том же и хочет того же — хотя зачем?! — не буду же я, пока он спит, трахать её в сортире — да и она никогда в жизни не позволит себе такого… На всякий случай я сказал, что у меня осталось 60 р. — как раз на бутылку водки. Она переадресовала вопрос своему мужчине, и они отошли в сторону. «Может он и спать с нами ляжет?!» — услышал я его возглас, и не успел подумать, что всё пропало, как подошла она (явно довольная) и сказала: «Давай деньги».

И вот мы уже сидели в тепле, в тесноте и не в обиде, пили водочку и разговаривали о жизни в местах не столь отдалённых. Зельцер только хряпала водочку да себе под нос причитала: «Ну хоть бы год дали, хоть бы…», Паша относился ко всему без энтузиазма, с каким-то равнодушием смирения — даже терпел меня. И я его! Год, думал я, хотя бы и год, как говорят в народе нашем грубом, год не трахаться — она ведь будет, а кого ей пригласить, как не старого своего знакомого (и лучшего любовника!) — меня коленопреклонённого гения… Казалось (да и наверняка) он думал в точности о том же. Казалось, что вот только сейчас Зельцер выйдет, как мы схватимся за ножи.

Они, не стесняясь, попытались обняться и продемонстрировать публике ещё кое-что из своих отвратительных телячьих нежностей, но я подумал, что если бы сейчас у меня и была возможность, я бы не смог проявить к ней никакой нежности, а поступил бы с ней максимально грубо и грязно, и они прекратили.

Сколь мы не растягивали водочку, но она закончилась и пришла пора ложиться спать. Мне они притащили выдвижную штуковину от моего дивана, Зельцер принесла постельные принадлежности и очень долго, аккуратно и заботливо застилала мне ложе, потом сказала: «Пожалуйста», потом: «Дверь можешь закрыть», потом: «Спокойной ночи», потом: «Если в туалет, свет там знаешь где включается, да?» — схватить нож, ей в горло, повалить на пол, припасть губами и жадно глотать её горячую нехорошую кровь!.. О Господи, прости, пощади мя!

Несмотря на то, что постелька и действительно оказалась удобной («Ты мягко стелешь, / да жёстко мне спать — / ты так красиво умеешь лгать…» — я всё же по-прежнему долбопоклонник «Беллбоя»!), я долго не мог заснуть. Хотел было подрочить, но было явно не до этого. Ничего не было слышно, но я знал точно, что в последний день они должны хорошо закрепить свои отношения. Просто в первой позиции, подумал я, он ведь нормальный чувак — сделал своё дело пару раз и на боковую. Через час он зашёл в сортир и очень мощно поссал, следом за ним она — физиология, что вы хотите! У неё гепатит, а у него?.. Я ещё раз помечтал, не прирезать ли их, но тут же усмехнулся: кого там резать, кому мстить?! — две тупых полуразвалившихся от наркоты хуёвины, одну из которых завтра посадят в петушатничек, а вторая останется, сиротинушка, моя кровинушка, без института, бабок и всего на хуй никому не впёртая! Хи-ха-ха!! О возлюбленные! да-да, вы правы: он, он — кто же ещё?! — долбак О. Шепелёв будет скейпготствовать — расхлёбывать всю эту смывочную сифозную бодягу! Будет умиляться, молиться и давать деньги. Нет уж! — я, конечно, опустился, но не настолько — год почти что не бывал, не звонил, и ещё жив! — завтра же пораньше сваливаю и больше сюда ни ногой!

3.

Два дня я не находил себе места, выполняя свой зарок. Но вот она позвонила опять… Плакала, говорила, что очень по мне соскучилась и очень меня любит! Я тоже весь расслюнявился, мурлыкал, мычал и почти плакал, то и дело сбиваясь, однако, на истеричный злобный хохоток… Я был уже в деревне, но сказал, что приеду завтра, часа в четыре, жди, дорогая.

Лил дождь, и автобус сильно опоздал. Я вышел на рынке и попал в самый водопад, промок как пастушок. Звоню ей из автомата. Мужской голос, весёлый и пьяный: «А кто спрашивает Эльмиру?» Бью трубкой по автомату, пинаю стену. Вот оно, Алёша, вото — но это ещё не всё… Набираю её сотовый, сердце готово выпрыгнуть из груди — в эту грязь и мутные потоки воды!

— Ало, ты где?

— В пизде! — пьяный вокал и смех.

Хули тут непонятного, ишачок ты мой хроменький! — иди, пупочек, домой! Так нет же:

— Ну вот я приехал.

— Иди пока к Саничу — я занята!

— Ну я же к тебе…

— Часов в восемь позвони. Всё.

Отбил всю ногу об угол, купил две баклажки, и к Саше. Футбол, пиво, пельмени, всё хорошо. К одиннадцати всё равно к ней засобирался.

— Ты в своём уме, мать, вообще?!

— Я не могу.

Иду звонить.

— Привет, это я. Ну что?

— Что-о-о?! — очень пьяный вокал, — чё там твой Санич тебя отъебал?!

— Что ты несёшь?! Ты пьяная!

— Ну и хули?!

— Я же к тебе хотел, дрянь.

— Ну и хули — приезжай!..

— Ты одна?

— Адна! Всё!

Все кишки как-то свело, к горлу подкатил комок, и чуть не вырвало.

— Ладно, я поеду, Саша…

— Ну ты вообще! Я с тобой.

Выходит Сашина мать и резонно замечает, что на улице льёт как из ведра, время 12-й час и уехать отсюда невозможно — «короче, Саша никуда не пойдёт». Я хватаю рюкзачок и в путь.

Бегу по воде, ловлю мотор. Звоню в дверь, ещё, ещё, так минут двадцать… Никакого ответа. Обегаю, смотрю в окно — свет горит… Опять звоню и долблю. Проклинаю всё и вся… кто-то вышел… Она! — открывает — голая, закрываясь какой-то тряпкой, очень пьяная — увидела меня и хлобыстнула дверью около самого моего носа — очень сильно! — и ушла… Ещё звоню. Открывается дверь и появляется сосед — в трусах и с заявлением, что сейчас прибудет милиция. Дверь закрывается… Дверь открывается… Взгляд её отсутствующий, как у О. Фролова, я вхожу, она тут же куда-то уходит, полуголая… Я разуваюсь, прохожу на кухню — никого, только немыслимый срач — остатки нехилой пьяночки. Появляется она — как призрак в простыне, непонятно смотрит на меня, ехидно улыбается — «Сослу… живец… блять, нажралси!» и уходит. Я за ней, предчувствуя худшее.

В зале горит свет, страшный беспорядок, под ногами шмотки — майки, трусики, лифчики, полотенца… Она, запахнувшись простынёй, садится на диван рядом с тем, кто уже сидел там, тоже голый и полуприкрытый какой-то простыней или полотенцем, далеко назад запрокинув голову, вытянув очень длинные и массивные ножки… Рядом было глобально наблёвано.

Меня опять скрутило и затошнило. Я не находил плохих слов, подходящих для того, чтобы выразить то, что я ощущал и что я думаю об Эльмире и о себе. Кроме того, меня охватил панический ужас: а вдруг сейчас он проснётся — я не видел его лица, видел лишь его конечности и 45-го размера кроссовки в коридоре — и с пьяных глаз даст мне… или прирежет вообще.

Сел, как парализованный, на стул на кухне. Залпом допил любезно оставленное мне угощенье — граммов 150 водки. Отломил клапан у флакона духов, вылил его содержимое в «Каприкорн», развёл водой и выжрал. Затем ещё один. Потом искурил одну за одной семь сигарет — всё, что было в пачке. «Сука, ёбаная проститутка», — наконец-то сказал я и решил прирезать их, пока они в пьяном угаре…

Он зашевелился, бормоча что-то нечленораздельное. Мне захотелось немедленно свалить отсюда — но куда?! — вернуться к Саничу?! — стыдно и неприлично, товарищ! к тому же уже ничего не ходит, а на мотор бабок нет…

Делать нечего — я лёг у стола на пол и затаился. Ни о каком сне не могло быть и речи — хотя я только и думал, как бы заснуть, чтобы всё-это пропало — расстроенные чувства и плохие мысли терзали меня. Время шло крайне медленно, даже тиканье часов раздражало — казалось, вот ещё минута-другая, и я не выдержу — расшибу всё и всех — и это, единственное и неминуемое, что принесёт облегчение. Время от времени я вскакивал, со сжатыми кулаками и до боли наряжёнными мышцами рук, но тут же понимал, что «это ещё не всё», что смогу вытерпеть ещё. Необходимо было хоть чего-нибудь выпить и покурить, но ничего не было. Я ложился, замирал, «приготовляясь ко сну», но в то же время осознавал, что необходимо быть во всеоружии — в любой момент «этот пидор» может зайти на кухню, споткнуться о мои ноги… и как только он хотя бы и легонько пнёт их и вякнет что-то типа: «Э, хули за дела?!», как я молниеносно воспряну и выбью из него душу, какое бы мощное телосложенье её не защищало. Вопрос лишь в том, когда это случится…

Так я провёл несколько отвратительнейших часов — напряжение, страх, ревность, обида и ярость терзали меня нещадно — я сразу вспомнил все свои лучшие ночки, и вновь стал клясться и божиться, что больше этого не повторится. Вдобавок ко всему, я был в одной рубашке, и хотя вроде бы и было тепло, у меня сильно замёрзла спина, носки были мокрыми и холодными, да и похмелье уже подступало резкими болями в голове…

Он зашевелился и подал голос. «Ну что ты, Лёша, лежи, спи», — муторно-молитвенно пропищала Зельцер, видимо, его удерживая и укладывая. Мне стало страшно, а от этого «Лёша» я чуть не заплакал. Я вскочил — с целью положить им конец, через мгновенье опомнился и решил тут же свалить. Но он сказал: мне надо домой; я пойду; сколько времени? Я лёг на место, притаился (было слышно, что на улице всё ещё хлещет дождь). Ну куда ты, Лёшь, лежи. Время три ночи. — Надо идти. — Во сколько тебе надо встать? — В шесть. — Ладно, я тебя разбужу, ложись.

— Я позвоню тогда.

Как его встретить — типа сплю, или сидя… или сразу? Я лёг прямо, положив ногу на ногу, чтобы хоть отчасти прикрыть самое уязвимое, а руку локтем положил на глаза, оставив маленькую щель для обзора — вроде бы и сплю, а всё вижу. И вот — шаги… Без света скрипнула дверь и ввалился он, споткнувшись о мои ноги. Несколько мгновений он присматривался в темноте, а я весь сжался, ожидая удара и своего броска. Наконец он двинулся вперёд, наклоняясь, протягивая руку — я чуть не сработал вхолостую — он взял со шкафа телефонный аппарат. Набрал номер, очень долго ждал… «Ма, это я», сказал он, и там повесили трубку. Он сделал то же, ещё раз помедлил надо мною (я видел только его ноги и по-обезьяньи опущенные здоровенные кулаки) и удалился.

Я слышал, как он спросил: кто это. Зельцер что-то ответила. Он спросил ещё что-то. «Ну и что тут такого?! — ответила она, — спи вон». До боли знакомый её тон и этот пресловутый «Лёшечка»… — а я вроде бы здесь, а там не-я… — короче, я чувствовал, что схожу с ума… Мне нужнаона, наегоместе долженбылбытья…

4.

Он свалил часов в семь, я так его и не увидел. Я вытянул всё содержимое чайника и тоже решительно направился к двери.

— Ты куда, Лёшь?

— Домой.

— Не уходи, дурак, подожди! — она преградила мне путь, вцепилась в рюкзак. Из едва запахнутого коротенького халатика павлиньей расцветки мелькнуло её голое тело.

— Ты отвратительна. Это уж, извини меня, совсем… — я вырвал рюкзак, она вцепилась в ботинок, присев на корточки…

— Что же я такого сделала, Лёша-а?

Она объяснила мне, что «это Лёша, мой сослуживец» (она типа работала с месяц — распостранялараспространяла Oriflame!), что ему 16 лет (я хмыкнул, предчувствуя истерику), и что «и вообще он такой прикольный, тоже музыкант, тоже пишет стихи… мы с ним бесились, играли на пиано — так прикольно… ну и выпили немножечко… ну что ты, ну?» — я вдруг закатился, корчась от хохота, упал на пол, повалив Зельцера, по привычке удушая её.

— А нахуя ж для этого раздеваться донага?! — кое-как подавляя безудержный ехидный смех, выдавил я, нанося удар ей по ляжке, но промазал.

— Мм-не знаю… — простодушно-дебильно хмыкнула она, улыбаясь столь милой моему сердцу улыбочкой. — Дай лучше на пиво.

— На хуй, дорогая. Уйди с ботинка, а то щас…

— Лё-ша-а, не уходи, у меня есть героин.

В конце концов я, конечно, всё-таки отдал ей последние деньги, она — как была, в халатике — отправлялась «нам за пивом и тебе за шприцом», запнулась в дверях:

— Не мог бы ты, Лёшечка, пока что убрать блевотину?

Стоит ли утомлять читателей стопроцентно точным предположением относительно того, что бы с ней сделал некто Санич, если бы с подобным предложением, не дай бог, обратились к нему?.. Я же сказал, что даже готов как собака её, блевотину, съесть, если б только она, дщерь моя, изменилась и стала как та же собака преданной и ласковой.

— Тогда сваришь пельмени, — приказала она.

— Ага, дорогая, и котлеток щас налеплю.

Вернувшись, она, не обращая внимания на мои презрительные взгляды, выхлебала почти всю литровку пива, отварила маленький комочек, сделала его себе, а потом объявила, что «на самом деле больше и нету».

— Я вот всё думал, дрянь, когда же я тебя убью? И всё мне было в последний момент жаль тебя — что-то человеческое ведь в тебе оставалось… Да… Ну так как? — нож в сердце, в горло, удушить, или как? Или может ну её на хуй? Хотя — чего ждать, сейчас самое оно. Зря-зря я выкинул пистолет!.. Решай сама, ты же всё понимаешь.

Она сидит на стуле, положив свои голые ноги — все в синяках — на край стола, жадно курит. Сквозь треугольник кружевных трусиков я вижу ее побритую щель, и мне непонятно: неужели всё так просто?

— Лёшечка, — говорит она, вздыхая, выпуская клуб дешёвого дыма, — у меня СПИД.

Сказала она это очень просто — и я чувствую насколько это просто.

Я смотрю на неё, на ее ноги, на треугольник, на тёмную непристойную щель, на дым. Внутри что-то ёкнуло, оторвалось… а может и нет — скорее нет. Да, думаю, я ведь знал, что чем-то подобным всё и закончится — а ты что думал?! Вдыхаю, дрожащей рукой затягиваюсь, молчу. Пауза длинная, никакой реакции. Она опять:

— У меня, Лёшечка, СПИД, — она серьёзна, подавлена и всхлипывает: полная обречённость, DA END AND AD.

Я молча курю. Думаю: смогу ли я сейчас, как бывало, присесть возле неё на корточки, обхватить руками её ноги, гладить и целовать их, поднимаясь вверх. Треугольник и избитые ноги выглядят отталкивающе — будто показывают по ТВ очередную опустившуюся женщину-алкоголичку или проститутку. Пауза долгая, она ёрзает на стуле, шумно выдыхает дым, выпячивая нижнюю губу. Тихо тикают часы, за окном по-прежнему резвятся детишки, шумят, качаются на ржавых качелях.

— Значит, и у меня, — произношу я ровно, совсем без эмоций и вздохов.

Она выдерживает такую же долгую паузу, а после начинает дёргаться, подёрнувшись кривой ухмылкой и гусиной кожей.

— Ты чё поверил? — дурак! — «дурак» звучит ласково так…

Я приближаюсь к ней, наклоняюсь, начинаю гладить-обнимать её спину, шею, лицо, руки, ноги. Она тоже так же меня обнимает. Сомкнутыми губами я касаюсь её горячего лица, губ, пытаюсь поцеловать, но совсем не настойчиво. Она не разжимает губ, я тоже — мы только еле-еле касаемся и легонько трёмся ими — «как будто боясь заразиться».

— Не целуй меня, — говорит она, — я три дня не чистила зубы.

Тогда я опускаюсь вниз, разводя ее ноги. Чувствую запах мочи, запах тела, даже запах материи, из которой сшиты трусики… Провожу по ним языком, чувствуя едкий вкус, отвожу ткань вбок, провожу языком по ее плоти, чувствуя то же самое, но живое, горячее, гладкое, солёно-сладкое, нехорошее-е…

— Я три дня не мылась, не надо, — говорит она, стесняясь.

Я говорю о Наполеоне, который за несколько дней до своего возвращения из похода посылал к своей дорогой Жозефине гонца — упредить, чтобы она не мылась.

Неужели, нервничаю я, я бы стал с ней делать это — после всего этого, после него?!

— Пойдём поваляемся, — чуть не с нежностью приглашает она, беря меня за руку.

Мы переходим на её новый широчайший диванчик и долго занимаемся на нём — средь бела дня, в самых различных позах, и она покладиста и технична — такого ведь не было никогда! — но совсем без поцелуев. Как с проституткой, думаю я, но тут же почему-то кажется, что это наступает другая форма близости, более близкой — как будто, прости господи, с родной сестрой или дочерью.

Всё-это ей нравится, и даже мне, но оба мы отлично понимаем, что я хочу не этого. Наконец-то я пытаюсь…

— Нет, — протестует она, — только не туда, туда сейчас нельзя.

— Ты три дня не какала?

— Дурак, ваще!

— А нет презерватива? — я почему-то хочу тебя туда с ним.

— Есть только с усиками.

— Ну и отлично! — я думаю, затолкать тебе в жопу будет отлично!

— Нет, Лёша, нет!

— Хули «нет»?! Я всё равно это сделаю, понимаешь? Свяжу, изобью, изнасилую, убью, но сделаю — так что давай лучше сама…

— Какая же ты скотина… — говорит она, с неожиданной готовность выгнув спину, разводя ягодицы и подавая мне назад кондомчик.

— А ты, дрянь, — как будто ты сама не хочешь? Поди никто не наведывался к тебе туда — а тебе ведь это нравится, да?

— Да-а, — пропищала маленькая девочка с некоторым блядовато-брутальным придыханием, — только ос-тоо-роож-нней…а-ай!..

Не успел я её как следует напялить, как она сорвалась, вырвалась и побежала в сортир, где её очень долго и мучительно рвало…

5.

На той самой лавочке, у той самой мусорки — я и миниатюрная, хрупкая Варечка — тоже уже тотально потерянная — и пригласил я её, оторвав от работы в Доме печати, чтобы «поговорить», а на самом деле занять хоть сколько-нибудь денег. Здравствуй, Настёна, я Лёвушка, я Максимка, вах!

— Мне сказали, что ты… что вы с… этой…

— Кто сказал? что?

— Что ты её любишь — эту паршивую Зельцер, что хочешь на ней жениться!

— Ну, я вижу, ваши долгие рандеву с Плащ-Палаткой прошли плодотворно! Ещё — подробности, адреса, фамилии!

— Инна! Таня Романова!

— Анжелика?

— А ещё мне сказали… такое про тебя… что эта…

Долгову я благо ни о чём «таком» не докладывал — он узнает об этом со страниц этого романа — остаётся О. Фролов — причём, думаю, я сам ему бессознательно поручил роль «медиума», «вестника».

— …что эта тварь…

— Не надо, доченька, прошу. Я сам сделал это.

Я, дорогие, давно с гордостью и ужасом заметил, что от одного соприкосновенья с моей «черноплодной личностью» её миниатюрное хрупкое православное мировоззрение дало трещинку, а такого уж оно явно не выдержит — must crash it fast!

— Да, это был не сказать, что сознательный, но мой выбор. Да, я с ней спал, с ней жил — вернее, пытался… — но всё-это было давно и я… и я её не люблю…

— Неправда!! — вдруг пронзительно закричала она, и я даже вздрогнул. — Когда ты произносишь её имя, на мгновенье, на долю секунды твои глаза загораются — я это давно заметила, вот! Я убью эту дрянь! Только б её увидеть!

Я почувствовал, что мой рот растягивается в невольной странной улыбочке, которую я подавляю, даже потупив взор…

— Вот! — вновь вскрикнула она, — вот так ты изменяешься, ухмыляешься, когда говоришь о ней! Но уже не миг, а долго — о Боже!! Неужели она…

— Ладно. Я её вчера видел. И сейчас тоже к ней. Можешь поехать со мной, познакомиться, — выпалил я равнодушной скороговоркой, сотрясаясь от озноба и возбужденья предвкушения.

Лицо её вспыхнуло краской, исказилось гримасой, но она не заплакала. Саданул гром, налетел шквальный порыв ветра, над рынком в свинцовом небе кружилось что-то чёрное — кажется, столб пыли.

— Неправда… — слёзы, крупные капли дождя, икринки льда, снежинки…

— Правда-истина. Я её не видел сама знаешь сколько, а вчера… Короче, всё то же. Она плотно торчит и выглядит плохо. С ней живёт чувак — полнейшее мачо — его должны посадить — надеюсь, что сегодня, когда я приеду, его уж не будет. Как ты поняла, стольник мне нужен именно для этого — дай мне его…

— Ты не сделаешь этого, Алёша! я в тебя верю!

— Верую, как в белый божий день: сейчас ты дашь мне стольник, я подойду к вон тому автомату, наберу её номер, спрошу, можно ли приехать, и поеду.

— Издеваешься надо мной… Ты же не сделаешь этого, правда? Ты не такой…

— Могу поспорить, что через полчаса она будет курить сигареты, которые ты только что для меня купила, столь благородно пожертвовав своей поездкой на автотранспорте… Теперь — издеваюсь, извини.

— Ты не получишь деньги! И вообще — уёбывай! Не звони мне.

Она резко отвернулась и медленно пошла от меня.

— Варечка, маленькая, ну пожалуйста, ну дай стольник… — забежал я ей наперёд, пытаясь поймать её за руку, за куртку.

Она заплакала. Пошёл снег с градом, потом сразу дождь, потом налетел ураган с тучей пыли и грязи — просто светопреставление какое-то, никогда не видел ничего подобного!

Она успела-таки скрыться за углом здания, а я рванулся навстречу порыву — и он ударил в меня с такой силой, что я еле устоя на ногах. Я обернулся, отплёвываясь и произнёс ещё раз:

— Ну пожалуйста, Варя, я же всё равно найду! Я ж отдам…

Вряд ли она расслышала, но остановилась, словно не веря своим ушам и глазам.

— Ты же весь в нитку! — она уже тянула ко мне ручку, — вернись, Алёша, ты же…

С новым порывом ветра и дождя я двинулся к автомату. Обернувшись, я увидел, как её коротенькая зелёная курточка скрылась в чреве подоспевшего троллейбуса.

6.

Сидит в полумраке, совсем невесёлая, вся чёрная…

Вздохи, молчание, долгие минуты, искурили всю пачку.

Мне стало очень жаль её — я вдруг вскочил и ни с того, ни с сего начал очень экспрессивно и красочно рассказывать столь привычные ей ранее «истории из жизни нашей» — минут через десять она уже осторожно, напряжённо смеялась. Я был тоже рад.

Следующие полчаса она «уламывала» меня сдать мою кожаную куртку. — «За тыщу уйдёт». Я вяло возражал, что вообще-то она не моя, а братцева (я просто ездил в ней в Москву), и стоит она дорого, тысяч под девять, и вообще — в чём я тогда буду ходить?

— Не ссы, — подбадривала она каким-то ментовским тоном, — найдёшь вон у меня какую-нибудь хуйню. Зато нормально будет.

— Хватит, Эля, прошу тебя… Ты ведь знаешь, как ты на меня действуешь — я же в колодец прыгну по твоим дрянным наветам…

Тут она притащила какой-то несвежего вида плеер-волкмэн и стала мне его «втюхивать» за стольник. Мне стало совсем дурно. Ты что, говорю, тронулась умишком совсем? — мы же всё равно с тобой вместе, дрянь, зачем же мне его покупать? Однако этот приёмчик психоатаки подействовал: я решил пойти на компромисс и сдать не куртку, а бывший на мне найковский шот, довольно новый и купленный за 1200.

Она куда-то звякнула, потом, накинув мою куртку нараспашку (я, естественно, с замиранием сердца уже ждал её возвращения без оной), выскочила куда-то… Через десять минут она явилась с 400 рублями и оценочной ценой куртки в 700 рэ. — «что очень мало, если на крайняк — как раз полтина»

Далее всё дело как-то замялось. Она долго сидела на кухне, отвернувшись от меня в окно, покуривая настрелянные сигареты и что-то мурлыча. Я с большим внутренним нетерпением ждал… Наконец она тяжело вздохнула и, бросив на меня странный тяжёлый взгляд, произнесла:

— Ты б, Лёшь, поехал туда сам, взял полграмма, я сейчас позвоню и всё скажу…

— Но я ж никогда не ездил.

— Не бойся — тебя как раз никто не знает. Я вот не могу…

— Денег мало, надо ведь мотор брать…

— Ты ехай на автобусе — там от остановки недалеко…

— Но ты ж говорила, что если пешком, то 99 процентов — поймают!

— Не бойся, не поймают.

— Это же идиотизм!

— Ну Лёшь, — она приторно улыбнулась, попытавшись дотронуться до меня, но я рефлекторно отшатнулся.

— Ладно, — вздохнул я, — звони.

Я обернулся быстро, зарядив герыча на все, потом ещё купив демида на точке по пять рублей колесо и две «двушки» по 85 копеек в аптеке (это было почему-то стыдно, как покупать гондоны).

…Вот она ложится на пол на кухне, я склоняюсь над ней, такой знакомой и чуждой, такой любимой и ненавистной… «Ну, давай, Лёшь, быстрей», — нетерпеливо стонет она. Я очень хочу себе, но делаю ей — в вену на шее. «Ай, дует!», — нервно-капризно стонет она, а я только ухмыляюсь: I Do It! Она тихо постанывает и тоже теперь ухмыляется… Нет, этого я не мог представить!..

— О, хоть раскумарило… — она встаёт, потягиваясь, словно после сна и затягиваясь подкуренной мной сигаретой. — Чай будешь?

— Нет.

— Нет?! ты что, Лёшь?

— Не хочу.

Я нервничаю. Она — нет, и это чудесно — она чудесно, как всегда (тьфу-тьфу-тьфу, не сглазить!) делает (не вынимая изо рта сигареты, блять!) мне инъекцию, и мне становится чудесно: я улыбаюсь-курю-втыкаю-засыпаю — пепел в полсигареты падает на дерьмово-картинный пол, а она ругается, дрянная пропащая крошка, наркоманская блядь ебучая, Зельцер-любовь-моя…

Хотел, дорогие, воздержаться от описания её внешности, которая меня сильно смущала… Волосы её выкрашены в радикально чёрный цвет, обрезаны почти под каре, и уже какие-то совсем не вьющиеся, а как искусственные. Лицо бледное, как восковое, волосы чёрные, глаза уже не лукавые, а высохшие, тоже как бы чёрные… Она всё теребит руку — я сразу обратил внимание: два пальца — опухшие красные с едва подсохшими ужасными гнойными ранками почти до кости — «с передозы упала с сигаретой на кухне и так и не встала»…

— Лёшь, есть ещё двести рублей? — Поехай на Н-скую, возьми ещё ханочки парочку, а?

— На Н-скую?! Да ты что — там же точно засада! Каждый день в новостях показывают!

— Да нет там никакой засады!

— Вот дрянная…

— Ну Лёшь, ведь мало… — она опять изображала маленькую капризную девочку. — Щас возьмём немножечко, и будет нормально… Баяны есть, кислый есть…

— Мало! Ясен пень мало, а завтра что?! Немножечко! Хуёжечко! У меня всего на полгода жизни осталось полторы тыщи и пиздец! И выгляжу я между прочем не как школьник-мажор, а как бородатая недобрая наркотическая скотина! (под машинку, выбриты виски, а сзади косичка).

— Ну Лёшь.

— Ладно, оу’кей, ай ду ит! — лихорадочно тушу сигарету и иду, едва не бегу одеваться. — Это, дорогая моя, называется «под каблуком»…

— «На игле»! — остро сострила она, а потом ещё: — Лёшечка, и мусор захвати выбрось. И это… сигарет нет… — и улыбается почти невинно…

Лишь поднявшись и выйдя на воздух, я ощутил как меня прекрасно забрало. Покупая сигареты, поразился, каким еле-еле дрожаще-существующим стал мой голос. Вернулся, принеся ведро и курение. Она уже нетерпеливо нервничала, уже ждала.

— Ну побыстрей, Лёшь, ладно?

7.

В автобусе я клевал носом и только начал засыпать, слышу: «Не спи, — вставай!»

Продираю глаза — Фельетон — всеобщий факультетский кореш и бесшабашнейший алкаш!

— Здорово-здорово, туда-сюда, где-работаешь…

— Госнаркоконтроль.

— Чё, серьёзно?

— Ну. Новое ведомство.

На мгновенье я запнулся — больно дикой показалась мелькнувшая мысль — но это же наш Фельетон — завсегдатай списков на отчисление и филфаковского сортира, а также общаги и рыгаловок, участник всех драк, чемпион области по дзюдо, а главное особа, особо приближённая к группе «Большие Надежды», где играли младо-попсовые О’Фролов и Коробковец, — короче, чуть ли не более знаменитый чем ОФ алкоголик и ёбаный придурок.

— А взять через тебя нельзя? — Я был в довольно хорошем тонусе, чуть ли не в эйфории, и ничего не боялся (что, как вы заметили, для меня кра-айняя ре-едкость!..).

Он пристально посмотрел на меня, прямо в глаза.

Я невольно улыбнулся и сделал движение выходить, поднимая воротник, отводя взгляд. Эта остановка особенная.

— А куда это мы, молодой человек, едем так поздно и с сужеными зрачками?

— I see… I see… Блять, not a blind!

— Да так, — вышел вместе с ним, и оказалось, что нам по пути, но я пошёл в другую сторону. Как же быть? To be or continued?

Походил чуть-чуть по подворотням, помочился, покурил и решил пойти туда. Она ведь ждёт. И сам я жду только одного.

Спокойно, руки из карманов не вынимаем, слышу я с двух сторон, уголовный розыск и наркоконтроль (а причём тут угро?!). Коннект гаддамт датс, унд ихь бин глюклихь, бэйб! (Не стихи, так проза?!)

Ну вот, мои золотые, мы и подошли к финалу… Как прекрасен героин, я вам не смогу объяснить на пальцах, как ужасна любовь — извольте: возьмите четыри ручки или карандаша, зажмите их между пальцами левой руки, а теперь правой что есть мочи сдавите пальцы!

* * *

…Ради таких моментов и стоит жить. Но совершенство, как заметил м-р Дёрден, не может длиться вечно — особенно с Максом!..

«Эля, Элечка, — шепчу я в постели, навалившись на неё сверху, прижимаясь лицом к её нежному лицу, — все эти две недели я пытался не думать о тебе, проклинать тебя… А вчера проснулся ночью и понял, что крыша моя едет… я проснулся в жутком страхе от того, что мне ясно представилось, что вот я лежу и я навсегда потерял тебя — что больше никогда, никогда не буду я лежать рядом с тобой! Я чувствую, что я тебя теряю. Ты ведь уходишь, бросаешь меня… Как там твой Игорёчек? В последний раз решила со мной, да?»

Она притягивает и целует меня.