Мы летим в Германию.

Не успели мы приземлиться, как уже оказываемся внутри кем-то сконструированной для нас матрицы: на взлетном поле уже ждет карета скорой помощи, у сопровождающего доктора в руках листок с распорядком на ближайшие несколько дней. Автомобиль мчит нас в госпиталь, включая на перекрестках сирену. Жанна в дреме, а я еду, уперевшись взглядом в окно.

У меня не идут из головы слова доктора Султана: «Дима, я советую вам переехать на лечение поближе к дому». Что он действительно хотел этим сказать? Что дома и стены помогают, что болеть в привычной обстановке не только комфортнее, но и шансов выздороветь больше? Или положение настолько безвыходное, что близость к дому — скорее разумная необходимость?

В окне мелькают отличные от знойного Майами пейзажи: зеленые парки, березки, липы. Едва подернутая позднелетней усталостью трава клонится к земле от ветра. Открываю окно и глубоко вдыхаю: воздух здесь совсем другой. Какой-то родной, что ли, понятный. «Слушай, мы почти дома!» — с неожиданной детской радостью кричу я Жанне. Она улыбается, не открывая глаз. Сажусь на место, переполняемый странным чувством внутренней уверенности: здесь-то у нас всё будет хорошо; по крайней мере — без ухудшений.

Жанне нравится наша новая палата с видом на величественный старый парк. Не успеваем опомниться, как входит одна медсестра, вторая, третья. У всех сосредоточенные доброжелательные лица и вопросы вроде: «Что вы желаете на обед: суп с фрикадельками или суп-пюре?» В общем, почти как в хорошей гостинице. И главное — никакого больничного запаха. Настроение у нас приподнятое. Кажется, мы вытянули счастливый лотерейный билет…

…Я часто думаю о том, сколько людей, возможно, шло бы на поправку успешнее, если бы условия, в которых они болеют, были комфортными. Сколько сил, эмоций и всего того, что мы называем «жизнью», тратит онкологический пациент и его родственники не на борьбу с раком, но на борьбу с враждебной по отношению к больному окружающей средой: унылые стены медучреждений, нелюбезный, а порой даже агрессивный медперсонал, хамство и поборы. И когда говорят о том, что люди в России больше других боятся рака, я понимаю, что они боятся не только рака, но еще и унижения, которое может испытать заболевший. К счастью, ситуация в отечественной онкологии меняется — чудовищно медленно, со скрипом, но меняется. Врачи учатся разговаривать с пациентами. Выезжают на обучение за границу, а также участвуют в международных конференциях. Многие актуальные международные протоколы лечения приняты и освоены в России, и это означает, что дома можно получить терапию такого же класса, как и за рубежом. Однако, вероятно, пройдут десятилетия, прежде чем с лица нашей страны исчезнут чудовищные, наводящие ужас здания онкодиспансеров. И дело не только во внешнем виде и интерьерах. Нехватка врачей, особенно в регионах, недостаток средств, отсутствие масштабных обследований населения или выборочно групп риска — серьезнейшие проблемы. Ну а докторам и среднему медицинскому персоналу в России еще предстоит понять и принять право пациента на достойную жизнь. И гарантировать ему соблюдение этого права. Конечно, звучит идеально и красиво, оттого кажется недосягаемым в наших реалиях. Ведь изменений требует не только отечественная медицинская ментальность. Требуются изменения на уровне системы в вопросах законов, квот, обезболивания, даже банального ремонта. Это отдельная большая и больная тема не для этой книги. В надежде на лучшее. Большие перемены не происходят быстро.

…Вернемся в Германию. Жанна обживает наш новый дом — палату 316 онкологической клиники UKE в Гамбурге. А я в сопровождении Тимура уже спешу на аудиенцию к профессору Вестфалю. Он будет нас вести. В голове у меня море планов. А в сердце — тщательно скрываемая, но постукивающая тоненьким молоточком надежда: всё будет хорошо.

Заходим в кабинет. Крепким рукопожатием нас встречает мужчина средних лет, скромно одетый в рубашку и джинсы. Кабинет аккуратно заставлен медицинской литературой. На столе модель черепа. На экране компьютера МРТ-снимки моей жены. «Манфред Вестфаль», — приветствует нас профессор.

Садится. Отворачивается к окну. Возвращается ко мне и смотрит прямо в глаза: жесткий, цепкий, глубоко проникающий взгляд. Четко отделяя каждое слово, произносит: «Дмитрий, не стройте иллюзий. Ваша жена умрет».

Не помню, сказал ли я что-то в ответ. Помню, как Тимур пытался возразить профессору, говорил о медианах выживаемости, о науке, которая движется вперед, о надежде… Но в какой-то момент выдающийся нейрохирург профессор Вестфаль привстал с кресла, и стало понятно: нам пора уходить. Я вышел на ватных ногах. А Тимур все говорил, говорил: «Ты пойми, это его обязанность, он должен говорить, что всё плохо. Ведь если он скажет, что всё хорошо, а что-то пойдет не так, его накажут, такая тут медицина. Это ничего не значит. Формальная встреча». Тимур говорил, а я шел и думал, как сейчас войду в палату к моей Жанне и как сделать так, чтобы на моем лице не осталось никакого следа от разговора с профессором?

Меня выручил высокий человек в белом халате, вошедший в палату следом за нами. Наш лечащий врач, моложавый мужчина лет пятидесяти, профессор Карстен Бокемейер, или, как потом мы в шутку называли его между собой за подкрашенные седые волосы, «перец с солью». Чувство юмора не изменило Жанне.

Бокемейер: «Добрый день. Я глава отделения головных опухолей».

Жанна: «Добрый день. Нет, это я — голова отделения опухолей…»

Профессор ежедневно навещал нас, мягко жал руку, улыбался, справлялся о ходе лечения, шутил… Но немецкая медицина — это немецкая медицина. Здесь не питают иллюзий и не строят воздушных замков. Здесь всё предельно просто и практично.

С точки зрения немецких врачей (человеку неподготовленному нужно время, чтобы к ней привыкнуть), болезни, в том числе и онкологические, делятся на излечимые и все остальные — при которых возможно только продлить жизнь и по возможности сохранить ее качество. «Борьба против рака», «вызов болезни», «сражение» — это слова не из лексикона немецких докторов. Безусловно, нас лечили, нас поддерживали, нам сочувствовали. Но ни о какой надежде речи не шло. Просто курс облучения и шесть курсов стандартной химиотерапии препаратом «Темодал», во время которых я все время как будто бы слышал сухие и отрывистые слова профессора Манфреда Вестфаля: «Не стройте иллюзий. Ваша жена умрет».

Кажется, именно в Гамбурге мне впервые приснился сон о моей жизни без Жанны. Но когда шок прошел, я подумал, что так не должно, так просто не может быть, чтобы, кроме бездушных цифр статистики и слов профессора, на свете больше не существовало ничего, что могло бы помочь. Я люблю Жанну. Жанна любит меня. У нас есть сын. Мы должны жить. Черт возьми, это больше статистики и важнее казенной фразы «Не стройте иллюзий». Мы должны жить. И мы будем. Главное — верить и не опускать руки.

«Собирайся, любимая. Вечером мы идем в ресторан», — сказал я, раздвигая занавески палаты с видом на старый парк. Так начался наш «медовый месяц» в Гамбурге, который, несмотря ни на что, я вспоминаю с улыбкой.