Наверное, без этого не обходится ни одна история болезни и история борьбы: в какой-то момент рядом появляется кто-то, кто предлагает вариант чудесного спасения.

Я брел из онкоцентра на Каширке к автомобилю и зацепился взглядом за трафаретную надпись на асфальте: «Лечу от рака. Дорого. Самые безнадежные случаи». Какое-то наваждение: вначале оцепенел и уже почти полез в карман за мобильным телефоном. Но вовремя одернул себя: чушь! Ее не могут вылечить лучшие врачи в стране и мире. А тут — три строчки на асфальте.

Подобные опасные предложения, сбивающие с пути, дарящие ложную надежду, манипулирующие отчаявшимся сознанием, часто обернуты в идеальную упаковку: «Новейшая разработка ученых, тайное знание, последнее достижение научной мысли…» Примерно так во время личной встречи описывал представитель некой японской клиники уникальный передовой антираковый метод, который нам с Жанной предлагали испробовать.

Письмо из Токио пришло накануне Нового года. И в момент, когда били куранты и вся наша семья, замерев, молилась о здоровье Жанны, мое сердце в надежде подпрыгивало: вдруг это шанс? О лечении в Японии до сего момента я никогда не слышал. Разве что одна знакомая пара однажды совместила поездку туда с ежегодным обследованием. Но чтобы лететь лечиться туда из России?!

С представителем японской клиники мы встречались вместе с доктором К., который вел Жанну в России, единственным, на кого я мог положиться, оставляя ее во время своих отъездов и просто в самом страшном «случись что». Итак, нас уверяют: после бомбежек Хиросимы и Нагасаки в Японии произошел всплеск раковых заболеваний, и за все эти годы именно в Стране восходящего солнца накоплено уникальное знание и найдена уникальная технология лечения онкологических заболеваний. Теперь, холодным рассудком, я понимаю: то, как выглядел этот человек (некто по фамилии Евфанов), то, что обещал, всё, что говорил, выдавало в нем шарлатана и вымогателя.

— Она уже полысела?

— Нет, волосы в порядке.

— Полысеет. Скорее езжайте в Японию.

Но сознание человека устроено так, что в критической ситуации цепляется за любую надежду. Даже самую надуманную и неочевидную. Вот и мы с доктором К. ухватились за призрачный шанс на спасение в Японии и полетели в Токио. Короткий визит: три встречи за два дня.

Первая — прямо в холле отеля со специалистом по лучевой терапии. Он похож на сумасшедшего профессора: растянутый мешковатый свитер, волосы торчком, сбивчивая речь, отсутствующий взгляд. Единственное, что я запоминаю из слов переводчика, — «надо жечь пострадавший мозг» в надежде на то, что это убьет опухоль. Ну что же, отрезвляющее начало.

Мы идем кварталами старого Токио, мимо одноэтажных деревянных домов с завитками на скатах крыш — как показывают в программах о путешествиях. Вторая встреча. Входим в пустынный офис. За прозрачной стеной вдоль коридора люди в белых скафандрах переливают из одних емкостей в другие красную жидкость, напоминающую кровь, запаивают ее в пластиковые прозрачные пакеты. Двигаются медленно. Выглядит всё это устрашающе. Навстречу нам выходит худощавый пожилой японец. На ногах у него домашние тапочки. Улыбается хитро, приглашает присесть.

— Мы здесь, чтобы найти способ помочь моей жене. Тридцать восемь лет. Неоперабельная астроцитома третьей степени.

Японец неторопливо начинает рассказывать о своем открытии, суть которого в грубом переводе на русский заключается в том, что он «научился заряжать кровь пациента на борьбу с раком». Далее мужчина в тапочках начинает пояснять свое изобретение языком медицинских терминов, чертит графики, приводит данные. К. слушает внимательно, задает вопросы. Спустя некоторое время произносит:

— Да, это имеет смысл. Это логично. Если всё действительно так, как он говорит, это должно работать.

— Как организовать помощь? — спрашиваю японца.

Условия нашего сотрудничества заставляют серьезно задуматься. Как оцените их вы, читая непредвзятым взглядом эти строки? Итак, два врача должны вылететь из Токио в Москву, для того чтобы собственноручно взять кровь пациента. После чего в специальных контейнерах они везут кровь в токийскую лабораторию, «заряжают» ее и спустя несколько недель передают готовую сыворотку обратно в Россию, где лечащий врач вводит ее пациенту. Можно ли проверить содержимое пакетов? Конечно, нет. Также российские законы запрещают перемещать биологический материал через границу. Это означает, что каждая перевозка — серьезный риск просто лишиться всего на половине пути. Около 100 тысяч долларов за четыре инъекции, никаких гарантий и, главное, никакого контроля в обмен на призрачный шанс на ремиссию. По-вашему, это разумно? Как бы вы поступили? Обескураженный, прощаюсь. Я должен подумать.

Ради любимых мы готовы на всё и будем использовать каждую возможность, малейший шанс, каким бы абсурдным он ни казался. И до чего циничны те, кто, понимая это, продает пациентам надежду из далеко не альтруистических соображений или интересов науки, а ради наживы.

Третьего врача, которого мы встретим, рекомендуют как «звезду онкологии». Доктор Хасуми — непримиримый борец с раком и последняя надежда отчаявшихся.

Частная клиника занимает целый этаж гостиницы-небоскреба. Двери лифта открывают перед глазами бездонное пространство без глубины и объема, залитое белым светом. Коридор как будто ведет в никуда, и кажется, что ты умер и идешь навстречу Всевышнему. Двери на нашем пути раскрываются сами, разъезжаясь в стороны: одна, другая. Оказываемся перед стойкой рецепции. Подобно биологическому роботу, не выражающему эмоции, японка с каре предлагает нам присесть в ожидании встречи и после перестает нас замечать и, кажется, даже двигаться. На стены проецируется голограмма, говорящая по-японски. Эхо ее электронного голоса разносится по пустым коридорам. Ждем.

— Пройдите, — указывает «биоробот» на стену.

Подходим. Она раздвигается перед нами. «Доктор вас ждет». В комнате пусто. Спустя минуту раздвигается противоположная стена и входит Хасуми. Происходящее напоминает серию бондианы. Агент 007 наверняка взорвал бы эту лабораторию, эффектно ускользнув за секунды до взрыва, непременно прихватив с собой «биоробота» — иронизирую я про себя, потому что всерьез воспринимать происходящее более невозможно.

— Что вы можете предложить?

— Инъекции.

— Пожалуйста, поясните.

— Я предлагаю вводить пациентке лечебный препарат в шейную артерию.

— Вы понимаете, насколько это опасно для жизни? Если вместе с инъекцией в кровь попадет кислород, этот укол станет смертельным.

— Да, понимаю.

На вопрос, сколько подобных инъекций он уже сделал, «прославленный» доктор ответил уклончиво. Разговор продолжать не имело смысла.

Еще недавно, лелея внутри робкую надежду на спасение в неизведанной и загадочной Японии, я прикидывал, как было бы возможно провернуть подобное: перевезти туда Жанну, быть с ней, ждать результатов. Чем черт не шутит? В конце концов, где мы уже только не были. Так почему бы и нет? Однако к концу нашего короткого визита нам с доктором К. стало слишком очевидно: то, что мы хотим помочь Жанне, вовсе не означает, что мы будем принимать абсурдные решения, поддаваться манипуляциям и, самое главное, проводить бессмысленные псевдонаучные опыты на человеке, которого отчаянно хотим спасти.

Возвращаясь в аэропорт, пролетая на скоростном поезде мимо сдавливающих пространство небоскребов, я закусил от отчаяния губу. Огромный, необъятный мир — и никто не в состоянии помочь одной-единственной девочке остаться в живых.

Мы вернулись в Москву, раз и навсегда поставив точку в общении с безжалостным и заманчивым миром пустых обещаний и бесплотных надежд, щедро рассыпаемых шарлатанами от медицины.

Во время нашего отсутствия отец Жанны тоже не бездействовал. Вскоре после моего возвращения в комнату, где лежала Жанна, ввели щуплую юную девушку. Отец с порога потребовал, чтобы я вышел. Упираюсь. «Выйди!» Я послушался. После Жанна рассказала: «всевидящая» раскладывала пасьянс и гадала на картах, предсказывая будущее и судьбу. Вот во что, оказывается, верит ее семья. Жанне хватило сил, чтобы отшить гадалку и выставить ее вместе с отцом. Однако подобная ересь еще не раз придет ему в голову.

Все чаще ее родители настаивают: Жанне необходимо оформить инвалидность. «Господи, для чего?» — «Чтобы не платить налог на машину, — на полном серьезе отвечают мне. — И еще. Это не рак. Это сглаз. Женская зависть! Нам сказали, что ее фотографию подбросили в гроб!» Как после подобных слов возможно было говорить о поддержке? Как возможно верить в разумную помощь? Мы с Жанной стараемся пропускать всё это мимо ушей.

В моем ежедневнике оставался единственный адрес и одна точка на карте мира, где Жанну не просто ждали, но еще и имели на руках план лечения. США. Нью-Йорк. Манхэттен. Онкологический центр Sloan Kettering, авторитетнейшая клиника мира, специализирующаяся на передовых методах лечения рака. Разумеется, никаких обещаний никто не дает: квалифицированные врачи не собираются ставить диагноз и тем более лечить «по фотографии». Но хотя бы согласны принять и проконсультировать нас — это уже что-то.

«Вы должны понимать: сама возможность оказаться в программе исследований подобна выигрышу в лотерее. Смею заверить, ни одна клиника в России не сможет вам предложить ничего подобного. Сделайте всё возможное, чтобы попасть в программу. Поверьте, это ваш единственный шанс», — консультирует меня по телефону один из российских специалистов.

Не знаю, каким чудом, однако спустя полтора месяца переписки мне удается уговорить американский госпиталь заочно, без предварительного обследования, включить Жанну в группу клинического исследования протокола лечения ее типа опухоли головного мозга. После переговоров, переписки, препирательств, просьб и обещаний я получаю долгожданное: «Приезжайте». Они согласны! Нас ждут! Жанна примет участие в исследовании с использованием препарата CTO (Си-Ти-Оу). Для меня ничего не значат эти аббревиатуры. Но, убежденный, что это пока единственная возможность обуздать болезнь, стараюсь убедить Жанну и ее родителей в том, что ехать необходимо. МРТ подтверждает — после проделанных шести курсов химии изменений нет: опухоль не растет, но и не уменьшается. А в нашем случае это означает регресс.

— Любимая, мы едем в Нью-Йорк, — говорю я и вкладываю в ее руку два билета. — Это было бы ужасно романтично, если бы не обстоятельства.

— Мы еще поборемся? — смотрит мне прямо в глаза Жанна.

Я сжимаю ее ладонь.

— Поборемся, конечно, поборемся.

Мы держимся за руки, мы собираемся в Нью-Йорк и как будто обретаем второе дыхание от одной мысли об этой поездке. Манхэттен в январе — что может быть более располагающим к чудесам? А нам нужно именно чудо. Не меньше.