Счастливое лето пронеслось стремительно. Мы — почти что прежние, только много пережившие Жанна и Дима. Мы помним, через что прошли, но не смотрим вперед. Мы живем единственным — сегодняшним днем. И да, мы по-прежнему держим друг друга за руки. Наверное, все же мы счастливы. Однако это какое-то обостренное, раненое, затравленное счастье. Всегда с опаской. Счастье, которое не расслабляет, а скорее напоминает о зыбкости происходящего. На рассвете, стоя босиком на крыльце, глядя, как серое море сливается с серым небом, — такое бывает только в Юрмале, — мы с Жанной чаще молчим: боимся спугнуть то, что есть.

Наступила осень 2014 года, и в конце сентября мы вернулись в Москву. Быть может, подсознательно ощущая, что пространство времени для нас ограничено, мы вновь, как и в начале отношений, стремимся наполнить жизнь событиями.

В один из теплых осенних вечеров мы оставили Платона родителям и уехали вдвоем в московскую квартиру. Столько месяцев у нас не было возможности побыть наедине. Квартира пустовала больше года, и Жанна очень скучала по своему гнездышку. Эта квартира была ее маленьким миром, заботливо созданным ею самой и только для нее. Я всегда чувствовал себя в ней чужим, всегда гостем. Но, признаюсь, в минуты отчаяния приезжал туда, чтобы «побыть с Жанной», вдохнуть ее запах, прикоснуться к вещам.

Несмотря на относительно хорошее в заданных обстоятельствах самочувствие, Жанна все-таки была довольно слаба и вынуждена часто отдыхать. Но тот вечер, который принадлежал только нам, меня совершенно потряс. Мы долго и весело обедали с друзьями в нашем любимом французском кафе. Потом Жанна, как в прежней жизни, на несколько часов «потерялась» в салоне красоты. А потом мы остались вдвоем и, обнявшись, смотрели черно-белое кино. Оказалось, нет ничего более ценного, чем эти беззаботные мгновения наедине. А после, несмотря на позднюю ночь, Жанна погрузилась в свой гардероб, пересматривая, примеряя, перекладывая наряды, дожидавшиеся возвращения хозяйки, — девичье счастье. И вот представьте — на всё это ей хватило сил. В тот вечер всё как будто вернулось на круги своя с прежними привычками и маленькими радостями. Всего на одну ночь нам показалось, что буря миновала, впереди только штиль и счастье.

Самыми любимыми и одновременно сложными для меня были наши попытки выйти втроем с Платоном. Очевидно, Платон поглощал всё внимание, но помощь требовалась и Жанне. Поэтому из ресторана я всегда уходил голодным: ухаживая сначала за одним, потом за другим. Но меня это вполне устраивало. Навстречу Жанне часто выходил персонал, забыв о заведенных порядках, обнимая ее, целуя и желая здоровья.

Особенно врезался в память один из дней, когда Жанна, впервые с того момента, как мы прощались в Майами, приехала за мной в аэропорт. По пути к машине нам встретились двое мужчин. С виду — простые работяги. Пройдя мимо, они, обернувшись, крикнули нам вслед: «Вы молодцы! Так держать!» Эта поддержка дорогого стоила.

Близился Новый год, и мы посетили, кажется, три или четыре детских спектакля. Правда, ни на одном из них не пробыли дольше двадцати минут: терпения и сил не хватало ни Платону, ни Жанне. Но по сравнению с тем, как мы жили еще полгода назад, это тоже было счастьем.

В декабре мы приглашены на свадьбу близкого друга Жанны. Не знаю, насколько было хорошей идеей пойти: после нашего появления в центре внимания оказались не жених с невестой, а именно мы. К Жанне безостановочно подходили гости, обнимали, желали выздоровления и сил. Это был очень важный и очень ободряющий для нее вечер. Я же чувствовал себя неуютно. Еще до болезни мы редко выходили на подобные мероприятия, предпочитая узкий круг близких и знакомых людей. И даже тогда мне всегда хотелось увести Жанну подальше от любопытных глаз. Сейчас же это чувство обострилось стократ, ведь моя Жанна нуждалась в большей защите и опеке, чем раньше, я переживал за нее, за пристальные взгляды, пустое внимание и еще больше, чем раньше, хотел уберечь. Это не было чувством собственности, но обостренным, искаженным, вымученным долгими месяцами чувством заботы.

В один из дней я пригласил Жанну в театр. Почему-то она собиралась дольше обычного. Мы опаздывали. Я вышел из машины, чтобы встретить ее, и остолбенел. Впервые больше чем за год навстречу мне чуть неуверенно, но целеустремленно шла Жанна на каблуках. Это было потрясающе. Каблуки всегда были неотъемлемой частью ее образа. Однако то, что раньше было естественным, теперь выглядело дерзким и ошеломляющим. Этот смелый шаг будто бы стал триумфом над обстоятельствами, а эта неустойчивая обувь — символом стойкости. «Ты прекрасна», — только и смог выговорить я, поднял ее на руки и поцеловал.

Думал ли я о будущем? Конечно, думал. И мысли эти были тревожными. Иногда я заговаривал об этом с Жанной. В эти минуты лицо ее менялось: вытягивалось и как будто каменело. Она смотрела сквозь меня и молчала. Она не хотела загадывать дальше сегодняшнего дня, дальше сиюминутного. Меня же это угнетало и тревожило. Было понятно: Жанна тоже переживает. Но не хочет говорить об этом. Ей страшно. Ей очень страшно. Она только-только на неокрепших ногах вышла их этой отвратительной комнаты ужасов болезни. Она боится оглянуться назад. И зажмуривается, чтобы не смотреть вперед, будто знает: всё временно.

Наверное, это лето и осень 2014-го были моментом наивысшего успеха в нашей борьбе. Дальше болезнь одну за одной, медленно и уже безвозвратно, начала прибирать к рукам все наши маленькие победы.