Когда я вспоминаю самые счастливые мгновения двух с лишним лет борьбы со смертью, передо мной возникают совершенно обыденные эпизоды нашей повседневной жизни.

Утро. Едва проснувшись, Платон, топоча по полу маленькими босыми ножками, по-детски неуклюже мчится в спальню Жанны. «Мама, мама». Бросаясь с разбегу на постель, начинает скакать. Вижу, она с удовольствием поспала бы еще. Но разве можно? Жанна улыбается, стараясь ухватить вертлявого хохочущего мальчишку. Пользуясь моментом, Платон поудобнее пристраивается, утонув в маминых объятиях. И мы втроем замираем. Несколько секунд или, быть может, минут теплой тишины, ничем не потревоженного счастья.

Вечер. Жанна укладывает Платона спать. Укачивать его на руках ей не под силу. И они лежат обнявшись, она что-то шепчет ему на ухо, слов не разобрать, а он мечтательно отвечает что-то понятное только им двоим. Платон ворочается, садится, взъерошенный, треплет маму по волосам. Она улыбается, просыпается, задремав. Опять кладет его, прикрывает его голову своей рукой, напевает. Он притворяется, что уснул, но только делает вид. В неравной схватке Жанна обычно проигрывает и засыпает раньше. Выходит, это сын укладывает маму спать. Медленно опускается дверная ручка, из комнаты выглядывает румяный и бодрый Платон.

— Мама…

— Всё понятно. Готова? Ладно, пошли. Теперь моя очередь.

Весна превращалась в лето, оставаясь безликим фоном изматывающего марафона, в котором мы все бежали в разных направлениях, судя по всему, от самих себя и от смерти.

С каждой неделей я все меньше бывал с Жанной. Родители оттесняли от нее. А я понимал, что наша привычная связь почти утеряна. Приходя, я просто держал ее за руку или приносил сына, чтобы он поцеловал маму. Конечно, я не торопил смерть даже мысленно. Но больше всего желал облегчения для каждого из нас. В первую очередь для нее. Мои силы были на исходе. Ежедневное успокоительное уже едва помогало.

Я хотел увезти сына на море. Он-то уж точно не должен становиться заложником тягостного ожидания, в котором пребывали мы все. 14 июня мы с Платоном сели в самолет.

Прощаясь, он, светло улыбаясь, целовал Жанне щеки, прикоснулся к ноге, ненадолго замер и убежал. После мы с Жанной остались наедине. Я должен был вернуться через несколько дней, но что-то подсказывало — возможно, не встретимся. Держа ее руку, я просил для нее спокойствия. С упорством и надеждой краем глаза я смотрел на экран датчика кислорода и пульса, схватившего ее указательный палец: вдруг цифры вздрогнут, побегут вверх или вниз?! Это могло значить, что она меня слышит. Алые цифры не изменились. Жанна тоже была неподвижна.

Уезжая, я еще раз оглянулся на ее окно. Никогда мне не было так одиноко и больно. Но на сиденье автомобиля уже сидел наш сын, ел землянику и требовал включить его любимую песню Бруно Марса. Уезжая, я с трудом сдержал слезы.

Утром следующего дня мне позвонила Ксения, не отходившая от постели Жанны. «Всё очень плохо». Я был ошарашен, ведь Ксения неисправимый оптимист. И еще вчера было «нормально», «терпимо», «стабильно», как угодно, — но не плохо. «Насколько плохо?» Весь день сердце было не на месте, душой я рвался обратно в Москву, понимая умом, что это невозможно: если всё так, как говорят, — Платону не следует этого видеть.

На закате я отправлял в Москву первые фотографии счастливого сына: песок, море, блестящие глаза Платона, еще бледная кожа. Вскоре ответ от сестры. Не задумываясь открыл — наверняка там что-то дежурное и привычное.

На экране замерли только два слова. Чувство, словно я распахнул дверь и кто-то выстрелил мне в грудь в упор: «Данна умерла». Данна?.. Данна! Жанна… с ошибкой! Я вскочил на ноги. Сердце колотилось, тело сцепил холод.

* * *

Для чего уже через несколько минут после смерти семья Жанны бросится рассылать сообщения на телевидение и в прессу, навсегда останется для меня необъяснимой, чудовищной загадкой. Вскоре и на меня обрушился шквал звонков. Я отключил телефон и лег.

Настало время, когда больше никакие усилия не были важны. Не нужно было объяснять, не нужно было стараться. Изливающий нечистоты телеэкран, отравленные собственной желчью и тщеславием люди, склоки, споры — всё это осталось где-то далеко. Суета растворилась во времени. Пришло время выдохнуть и сбросить груз последних лет. Я ощутил прозрачность и чистоту, ясность сознания, не замутненную страхом, амбициями, комплексами, и безмерную печаль.

Я думал о том, что наш с сыном отъезд стал своеобразным прощанием с Жанной, освобождением для нее, дав ей, наконец, возможность уйти, когда рядом нет самых близких и любимых людей. Только так я мог объяснить ее стремительный уход.

О том, что происходит у меня внутри, я мог бы поговорить только с одним человеком на свете. Когда-нибудь и это станет возможным.

Мы всегда повторяли: «Счастье любит тишину». Я остаюсь верен этим словам, потому что Жанна остается для меня абсолютным, чистым, неповторимым счастьем.

Мы не сдавались и сражались, чтобы победить. Говорят, два года в такой ситуации — это много. Но, конечно, для нас это очень мало.

Я твердо знаю, что мы не смогли бы справиться без вас. Я хочу поблагодарить каждого: кто жертвовал деньги для лечения Жанны, молился о ее здоровье, просто думал о ней, желал счастья и сил. Хочу, чтобы вы знали: эти два года — во многом ваша заслуга. Спасибо!