Я сказал громко:

– В Нораторе, братец, куплю тебе три лютни на выбор. У лучших мастеров своего дела. Есть же у вас мастера, что делают музыкальные инструменты?

Шутейник иронически раскланялся:

– Ну спасибочки вам, мастер Волк! Да только мою девочку никто не заменит. Первая лютня – как первая женщина: помнить будешь всегда!

– Ну так похорони ее и приходи к ней на могилку цветочки поливать.

– Ой… Какой же вы ужасно грубый и скверный! Таких еще называют «быдло»!

– Это ты еще меня с похмелья не видел. С похмелья-то я в два раза хуже. – Я горько ухмыльнулся: стать алкоголиком в этом мире мне точно не грозит, лучше я буду пить кипяченую воду, чем местные спиртные напитки, вкус которых пробуждает в памяти кислую вонь мусорных баков моего родного мира.

Подсадная утка затихла на своем шестке. Внимательно слушала наш треп и уже не надсаживалась туберкулезным кхаканьем. Барон Ренквист был соткан из параноидального коварства процентов на девяносто: лже-Бернхотт, разумеется, был финальным испытанием, по итогам которого Ренквист должен определить – гожусь я в его покорные куклы или нет. Но я не гожусь, разумеется, – лучше умереть, чем принять волю Ренквиста. Нет, я, конечно, дорожу своей жизнью, боюсь за себя, как все нормальные люди, но есть уровень, ниже которого ты просто перестаешь существовать как личность. И еще – у меня появились друзья. Ну, пусть не друзья – соратники. Бросив их на волю барона, я таким же образом перейду эту нижнюю границу и превращусь… превращусь в слизняка. Нет, я не бла-ародный господин, я простой, нормальный человек. И хочу таким оставаться. Поэтому – рискну. Сдохну так сдохну, повезет так повезет. В какой-то мере я должен быть благодарен Ренквисту за испытания тьмой и страхом – они окончательно поставили мне мозги на место, и я понял: в этом мире выигрывает только тот, кто рискует… и умеет к месту проявлять жестокость.

Удастся сбежать из замка – значит, я родился в сорочке. Не удастся – умру. Но умру человеком, а не мерзким слизнем.

– Ну, дай-ка посмотреть, – сказал я, и склонился к гаеру, тыча в обломки лютни указательным пальцем. – Да у тебя тут… – чуть не сказал: «…конструктор», ибо обломки лютни и правда напоминали какое-то «Лего», – мелко нашинковано. Ну, если это приставить сюда… Как думаешь, рыбий клей для луков – он поможет склеить?

– Ой, мастер Волк… сильно сомневаюсь, даже магия вряд ли подсобит… Да и струн таких уже не достать.

– Скоро принесут завтрак… – прошептал я. – Ты боишься смерти, Шутейник?

– Вообще-то да. Но вот это вот, – он обвел рукой тесный склеп, – что за жизнь? А если меня упекут сюда навечно? А барон такой, барон может! Как же я без зеленых полей, лесов и речушек? Не хочу я в темнице… Нет уж, я лучше помру – только весело, с огоньком помру, а не как унылое быдло. А что, мастер Волк, сегодня нам суждено умереть?

– Есть такое дело. Я попытаюсь дать отсюда деру, как принесут завтрак. С шумом, треском и убийствами.

– О, тогда я с вами! Люблю шум и треск! Я с самого начала знал, что вы непростой человек. Видел… волчий огонь в ваших глазах. Что, дела наши настолько плохи?… – Он помедлил и сказал раздельно: – Ваши дела настолько плохи, мастер?

Вместо ответа я потыкал пальцем в лютню и изрек громко:

– Так ты говоришь, струн такого качества больше не достать?

– Ой, нет; это наша, хогговская работа… Больше таких не делают: спрос невелик, ибо дорого, а страна обнищала, вот и не делают больше… – И еще громче: – А кушать-то как хочется! А кушать-то и нету! Не знаете, любезный герцог Лирна, когда в сей обители подают завтрак?

Фальшивый герцог пробубнил что-то из своего закутка. Дескать, разговаривать с прихвостнем Ренквиста – себя не уважать, да будем мы оба с Шутейником прокляты до третьего… нет, до седьмого даже колена!

Я сказал тихо:

– Барон говорил со мной. Предложил мне кое-что… серьезное и важное. Очень серьезное. Очень важное. Но я одно понял: если я соглашусь с ним, стану рядом с ним, то превращусь… превращусь в…

– В коровью лепеху, наверное?

– Ты верно подбираешь определения. Но я не хочу становиться куском… коровьего навоза. Я хочу попытаться… попытаться изменить жизнь вокруг к лучшему… Сделать то, зачем меня призвали. Пожалуй, Ренквист прав: у каждого человека должна быть мечта, и сейчас я ее обрел. Если получится у нас сбежать и до Норатора добраться, я… Впрочем, не важно. Пока – не важно. Я втерся в доверие к Ренквисту, и он не заковал меня в цепи, скоро освободит… Но только меня одного. Ты и Амара нужны ему как заложники… моей доброй воли. И ему я нужен – очень… Он меня отпустит. Но сначала, как обещал, накормит… Придут несколько тюремщиков… Ты их отвлечешь.

– Песни, танцы?

– Да что угодно, лишь бы они повернулись ко мне спинами, а к тебе – мордами… Я не знаю, сколько их будет – один, двое или трое. Если больше – вряд ли что-то получится.

– Я не смогу есть здешнюю жратву! У меня от нее будут колики! – вскричал гаер драматически. И шепотом: – Получится. Я вас понял, мастер Волк… Я отвлеку, сумею, есть у меня безотказный прием – поверьте, все ко мне повернутся и удивятся безмерно; да, безмерно удивятся… Как только повернутся – бейте в затылок со всего маху своей вещичкой. У людей косточки хрупкие… Убейте с одного удара самого сильного, а остальных как сможете, но самого сильного обязательно убейте… Я отвлеку и помогу. А этот? – кивок на лже-Бернхотта.

– Хорошо что напомнил. Ты уверен, что сейчас нас не подслушивают?

– Не подслушивают.

– И еду пока не несут?

Шутейник покрутил головой.

– Жрачку разносят в другом коридоре, тушеная капуста, кажется, и супчик из свинских помоев… Но скоро будут у нас.

– Я должен поговорить с лицедеем. А ты – слушай вокруг, скажешь, когда пойдут к нам.

Хогг кивнул:

– Сделаю.

Я быстро подошел к лже-Бернхотту, стал коленом на топчан, кастет уже на пальцах, но пока спрятан в кармане.

– Настоящий Бернхотт – жив?

Глаза – ртутные шарики – выкатились на меня в изумлении. Брякнули цепи.

– Ты, жалкий прихвостень Ренквиста, явился, чтобы надо мной измываться! Что ж, мучай! Но от меня более ты не услышишь ни слова!

Актер он был все же неплохой, но его здорово выдавали пафос и хорошо поставленная, рассчитанная на театральную сцену речь.

Я схватил его за бороду и отодрал с треском. Лже-Бернхотт отпрянул с воплем, но я настиг, двинул кастетом сбоку в челюсть. Бил, конечно, несильно, чтобы не сломать кости: в этом случае я не смог бы допросить провокатора.

– Настоящий Бернхотт – жив?

Лицедей стонал, мешкал с ответом. Я ударил его под ребра вполсилы.

– Ап!.. Ап!.. – Он начал заглатывать воздух, под выпученными глазами мгновенно вздулись жилки.

Я дал ему время отдышаться и продемонстрировал кастет.

– Бернхотт?..

Он сфокусировал на мне подернутый болью взгляд.

– Жив…

– Где он? Здесь?

– Да… Да-да-да!

Я снова ударил под ребра. Жестоко, но нельзя давать опомниться, собраться с мыслями и подумать, что Ренквист-то не пожалеет, когда узнает, что его провокатора допросили, и тот все и выложил.

– Знаешь, где именно?

– Да!.. Хр-хр-хр… Водили к нему, чтобы я… хр… запечатлел… образ, с которым должен работать… Хр-хр-хр… От двери каземата – направо по коридору, и дальше, дальше, за кордегардией… Хр… Но в кордегардии стража, стража!

Ох, Торнхелл, попал ты… Завел игру, в которой выигрыш почти невозможен. Но теперь путь один – вперед. Дашь слабину – помрешь. Основательно так помрешь – с концами. Один раз уже помер – на Земле, а теперь, стало быть, повторно; и эта смерть будет уже окончательной.

– Много?

– Что? Хр… Хр…

– Стражи много там?

– Как когда… Не знаю точно… Хр… Три… семь человек… Сейчас время кормежки – разошлись, наверное… Да-да-да, обязательно разошлись, и вы прорветесь, вы сумеете!

От него начало гнусно вонять потом – тяжелый густой запах до безумия испуганного человека.

– Где за кордегардией конкретно?

– Третья дверь справа.

– Если солгал – вернемся и убьем.

Он подобрал ноги, сбился на топчане в едва видимый ком, воняющий страхом.

– Не… не надо!.. Я сказал правду! Правду!

– Если соврал, лицедей, вернемся и удавим тебя цепью.

– Я не лгал! Ренквист принудил меня к этой игре!

– Играешь ты плохо. Тонешь в пафосе.

Он залопотал что-то униженно-возмущенное.

– Ша! – Это уже хогг. – Мастер Волк! Через минуту они будут у нас.

Я схватил бороду – хорошую, надо сказать, из человеческого волоса, а не из мочалки – и запихал в рот лже-Бернхотту.

– Сиди и молчи. Один звук – и я проломлю тебе башку вот этим! – и показал ему кастет баклера.

Он заскулил, не пытаясь, впрочем, выплюнуть кляп.

Я спешно отпрыгнул от топчана, занял позицию сбоку у двери. С другой стороны стоял Шутейник. Расстояние между нами было метра два с половиной. Как раз хватит, чтобы там расположились несколько человек.

Вопрос – как много их будет?

Взвизгнул замок, отворилась дверь. Вошли трое. Пара стражников, плечистых, стриженных наголо, в мундирах лилового цвета, с короткими мечами у пояса, и человек – кажется, повар – в фиолетовом балахоне. Он тащил за собой грубо сколоченную деревянную тележку, на которой высились два бочонка, курящихся паром с запахом дешевой столовой.

Повар как повар. А стражников Ренквист отправил, чтобы я не вздумал ерепениться: такие мигом скрутят. Оба они уставились на меня пустым рыбьим взглядом. Я прошелся по каземату с несчастным видом, подволакивая ноги. Повар, кряхтя, перевалил колеса тележки через приступку и потащил варево к топчану.

Шутейник вскинул на меня тревожный взгляд, мазнул глазами по стражникам и повару, и вскричал:

– Ой, кушаньки принесли!

Трое… Это лучше, чем четверо. Справимся.

Наверное, справимся. Я начал перемещаться в сторону двери.

В своем углу завозился лже-Бернхотт. Вскрикнет? Предупредит?

Я поймал взгляд гаера и кивнул.

Шутейник взвизгнул на высокой ноте и крикнул – однако не пронзительно, а так, чтобы слышали лишь те, кто находился в каземате:

– А вот что у меня есть! Смотрите на мою незабвенную!

После чего круто развернулся задом к стражникам, нагнулся и махом содрал до колен штаны вместе с исподними портками.

Могу сказать, что задница у него были исключительно волосата.

Как и обещал хогг, стражники удивились безмерно, да и я, признаться, тоже. И повар. И даже, кажется, лже-Бернхотт.

Я быстро прикрыл дверь, чтобы звуки борьбы не разнеслись по тюремным коридорам, выхватил кастет и, примерившись, врезал самому плечистому стражнику по загривку.

Хруст. Стражник молча повалился лицом на камни.

Повар что-то вскрикнул.

Второй стражник отскочил, круто развернулся, пытаясь выхватить меч, но Шутейник кинулся ему в ноги, сбил, и оба, сцепившись клубком, закружились на каменном полу.

Я метнулся к повару и приложил его кастетом по лбу. Увидел, как стальной край рассек кожу, как брызнула кровь.

Повар отлетел к топчану. Я замешкался, прикидывал, добавлять или нет, и за это время первый караульщик успел подняться: Шутейник, путаясь ногами в спущенных штанах и портках, болтался на нем, как терьер, ухвативший за горло медведя. Стражник пытался отодрать его одной рукой, а другой нашаривал на боку меч.

Я подскочил, ударил с размаха в висок – раз, другой, затем и третий. Лишь после третьего удара караульщик, закатив глаза, осел на камни. Вокруг его головы мгновенно распространился кровавый ореол.

Жестокая расправа; а будет еще жестче, когда мы прорвемся в кордегардию. Мне внезапно пришло понимание: я должен буду убить всех людей Ренквиста, кого встречу на своем пути, и от этого понимания стало по-настоящему страшно. Но пугался я лишь какой-то частью разума, прочий рассудок мой был собран, холоден и готов к драке.

– Меч, Шутейник!

– Сначала штанишки! Оп-па! Ну, мастер Волк, я же говорил: имею я безотказный приемчик. Всегда работает, когда надо, чтобы на тебя внимательно посмотрели, даже удивительно… Бывает, сочинил песенку о любовном томлении души, ночей не спал – рифму к рифме складывал, спел – всем плевать. Но стоит сбросить штаны…

Трансгрессивное искусство, дорогой мой хогг, вроде публичной демонстрации менструации или прибивания к земле собственной мошонки, всегда привлекает толпы народу. Людям кажется, что они смотрят на идиотов, хотя на деле – они в кривом зеркале видят себя.

Я вытащил меч из ножен покойного караульщика, хогг завладел вторым клинком, совершенно по-кошачьи скакнул к топчану и добил повара, всадив меч с левой стороны, под лопатку. Посмотрел на меня:

– Лицедей?

– Нет, оставь… Я обещал. К тому же, если он соврал насчет Бернхотта, мы вернемся…

Актер что-то заблеял из закутка. Глаза его затравленно блестели.

Мое сердце выплясывало старинный моряцкий танец – кажется, он назывался джигой: весело так, с огоньком, переворачиваясь через каждые пять – десять ударов.

Я подошел к двери и поманил хогга. Сказал тихо:

– После завтрака барон должен явиться по мою душу. И выхода у нас два…

– Спереди и сзади?

– Оба сзади, если не прихватим с небес толику удачи. Дождемся барона и прикончим. Не думаю, что стражи с ним будет много – он мне уже доверяет. Убьем его – и здесь все рассыплется… Вся его чертова власть рухнет в момент карточным домиком. А? Откуда знаю? Знаю, барон не первый такой умник… Замкнул всю власть на себя, без его ведома пикнуть боятся… Если открутить ему башку – тут все в панике будут… Я бы еще пожар в замке устроил… Под шумок мы бы освободили Амару и Бернхотта, и сбежали. До границы отсюда как будто близко?

Хогг смотрел на меня неотрывно. Совиные глаза стали жесткими.

– Мили три, мастер Волк. Близко. Но вы совсем не умеете сражаться на мечах и шпагах. Охраны у Ренквиста может быть и пять, и шесть человек… И это не тюремщики, а опытные бойцы. Нашинкуют нас… Вы уж как хотите, но давайте второй ваш план.

– Второй не лучше. Прорвемся через кордегардию. Если получится – освободим Бернхотта… А затем Амару. Сын герцога наверняка знает тут все переходы, уж точно не хуже здешних держиморд, а может, и лучше… Напялим мундиры стражи и попытаемся удрать. Пожар… под вопросом. Если зажжем в подземелье – народ, что сидит по камерам, задохнется…

– Обязательно задохнется, мастер Волк. Пожар – это на край… Или, коль уж поджигать, – так сам замок… Придется наверх прорываться с тарарамом. Да, поджигать надо, безусловно, мысль светлая, как сам костер, но петуха пустить надо наверху, в жилых покоях.

– Значит, идем через кордегардию?

– Вы как хотите, но это лучше, чем барона дожидаться.

И мы пошли. Кастет баклера был на левой моей руке, меч – в правой. Рукоятка скользила от пота – чертовы нервы… Но сначала я подобрал ключ к собственному узилищу, запер его и обломил ключ в скважине. Отлично. На какое-то время это задержит Ренквиста, если он явится раньше, чем мы обделаем свои делишки. А то что дверь не пропускает звуки в обе стороны – вообще замечательно. На то, чтобы отыскать слесаря и вскрыть замок, потребуется куда больше получаса.

В узком коридоре красноватым трепещущим светом тлели лампы. Я оглянулся и увидел ряд тяжелых дверей. Да, звукоизоляция тут приличная… Впереди такие же двери между блоками темной кирпичной кладки, покрытой щербинами. Даже не знай я направления, кордегардия отыскалась бы по кислой капустной вони и запаху супчика из свинских помоев. Вот она, за следующим поворотом, ярко освещена…

И тут на меня снова нахлынуло понимание: я должен буду убить всех, кого встречу в караулке. Иначе ничего не выйдет у меня: те, кого я помилую, очнутся, поднимут раньше времени шум. Бить надо наверняка. Бить надо так, чтобы убить. И чтобы никто не удрал.

Белек, лучше бы ты оставил меня в мире Земли – покойником. Я не уверен, что снесу груз убийств, который ложится на меня раз за разом.

Внезапно мне ужасно захотелось кофе, просто чудовищно захотелось. Душа, разум – называйте как хотите – помнили все удовольствия мира Земли, и именно в этот самый миг перед убийством возжаждали вкусного капучино из кофемашины. Именно его я пил, решая очередную задачку очистки финансового Эвереста.

Из-за поворота, откуда на стену коридора падало световое пятно, слышался задушевный разговор: в кордегардии трындели о чем-то легком, стучали ложками по жестяным тарелкам, хлюпали чем-то сытным, смеялись.

Я мигнул Шутейнику. Он спокойно кивнул и провел ногтем по шее – интернациональный, межмировой жест. Лицо его было собранным. В отличие от меня, он не испытывал сантиментов.

Я облизнул губы, представил чашку капучино, налитую до краев, и прыгнул за поворот.

Тяжеломордые стражники сидели за деревянным столом и жрали суп из мисок. В глаза бросились большая керамическая тарелка с грубо нарезанными ломтями хлеба и мелкий таракан, ползущий меж связок ключей на стене.

Тюремщиков было четверо. Я ткнул ближайшего острием в бок, с размаха, а Шутейник вонзил меч в спину своей жертвы. Пока я пытался извлечь свою железку, скользя вспотевшей ладонью по грубому эфесу, хогг расправился еще с одним стражником. Последний из четверки успел вскочить и выхватить оружие; пинком отбросил гаера к стене и направил острие ему в голову. Я оставил меч в теле жертвы и метнулся к обоим. Стражник хекнул, опуская меч, но хогг проворно укатился в сторону. Я ударил кастетом, но мне попался тертый калач: он ушел с линии удара, и попытался достать меня клинком. Теперь уже я отскочил. Стражник рубанул с плеча, благо высота потолка кордегардии позволяла. Я подставил кастет под удар… к руке, так показалось, на миг подвели кабель на тысячу вольт. Охнуло болью запястье. Глаза противника сузились: он атаковал, пытаясь теперь колоть, а не рубить. А я начал быстро пятиться, ибо отбивать колющие удары мне было нечем. Так мы снова выбрались в коридор, где мне предстояло принять смерть от меча.

…Шутейник возник за спиной стражника – секанул его под левую коленку, старательно высунув язык, будто сочинял новую песню, а затем кольнул в область селезенки. Глаза караульщика вздулись от боли, он пошатнулся. Я прыгнул и сбил его ударом в висок, хотя это уже было не нужно – удар гаера был смертельным.

Шутейник оглянулся, отступил в тень и прислонился к стене. Порез на его лбу окончательно лопнул, крупными каплями сочилась кровь, черная в полумраке.

– Ну и все… вроде как. Ох ты ж, круто мы зарядили…

Оба мы тяжело дышали. Джига в моей груди продолжалась, кровь колотилась в затылок. В караулку мы вернулись медленным шагом и забрали все ключи со стен и две заправленных лампы. Я обратил внимание, что ключи откованы грубо, кое-как, хотя и блестят от того, что их все время прокручивают в замках казематов.

Лицедей не солгал: Бернхотт был за третьей дверью справа, в тесной одиночке, где тлел съеженный огарок свечи и воняло прелыми тряпками.

– Э?.. – позвал он хрипло голосом многолетнего абстинента, едва мы возникли на пороге. И сразу, звякнув миской: – Да вы не от Ренквиста! – Он с шумом принюхался. – Свежая кровь… Уберите этот чертов свет, мне режет глаза! Кто вы, добрые путники? С чем пожаловали? Если с хорошими вестями, то для начала я хочу пива!

– Шутейник, следи за коридором.

Я подошел к топчану и направил свет в глаза узника, от чего тот прикрылся грязной ладонью. Он выглядел точной копией лже-Бернхотта, только не кашлял, как будто. Ржавая цепь поднималась к шее, теряясь в зарослях волос.

Я дернул Лирну-младшего за косматую, пегую от грязи бороду. Она держалась прочно.

– Эй, ты что, ополоумел?

Я подкрутил железную фрамугу на лампе, уменьшая поток света.

– Здесь уже есть один Бернхотт Лирна. Актер. Ренквист определил его работать провокатором.

– Вот как? – Внимательный взгляд с прищуром. – Я не удивлен вообще-то… Помню, приводили какого-то дурачка… Убили его, надеюсь?

Я пожал плечами. Наверное, лицедей уже не жилец. Ренквист не простит ему ошибки. А настоящий Бернхотт держался хорошо, несмотря на изможденный вид и трухлявые лохмотья – некогда богатые, прошитые золотом одежды; есть такие люди, которых не может сломить вообще ничто, они будут упорствовать до последнего, а потом просто умрут, но никогда, ни за что не покорятся врагу. А если такой человек станет другом и соратником – ты на полпути к победе.

– Мы в затруднительном положении, Бернхотт. Я хочу освободить свою подругу, но как затем бежать из этого замка – в точности не знаю. Ты нам нужен.

Он вскочил, бряцая цепью, молча отобрал у меня заляпанный кровью клинок и просунул острие под бороду.

– Я помогу. Под этим подвалом имеются каверны…

– Знаю, мне пришлось там побывать… милостью барона. Туда определяют на смерть «вредных людей» и таких людей, волю которых необходимо сломить.

Он щелкал клинком, видимо, отжимая заклепки на ошейнике, и вполголоса поминал каких-то ашаровских матерей.

– Это наши, фамильные подземелья и фамильный склеп для упокоения… Моего отца там, конечно, нет… Ренквист не удостоил чести… Ладно. Точное расположение ходов знали только мы с отцом. И всё. В склепе есть тайный коридор, для бегства… он древнее, чем сам замок… Отец не поспел туда, вы – поспеете.

Мы?

– А ты что же?

– Я покажу вам путь, а потом вернусь и убью Ренквиста, ко всеобщей радости и благорастворению.

Ну, это никуда не годится…

– Нет!

Я выхватил меч из его рук и отступил. Он дернулся ко мне, я еще отступил по росистому полу… и так, пока он не отошел от стены на всю длину цепи.

– Эй, кто ты там… Отдай меч! Отдай, добром прошу и честным словом Лирны. – Его руки дрожали: я отнял у него свободу в шаге от выхода. Более того: я отобрал у него право на месть.

– Ренквист повсюду с охраной. А ты слаб. А мне нужны верные люди. Верные. Понимающие. Такие, к которым я могу повернуться спиной.

Он опустил руки. Смотрел на меня внимательно.

– И кто ты есть, человече?

– Меня зовут Аран Торнхелл. Я – герцог и будущий архканцлер Санкструма. Меня выбрал Коронный совет. Если ты принесешь мне клятву верности – настоящую клятву, я помогу тебе вернуть земли Лирны. Ты человек благородный, я вижу, и от клятвы не отступишь. Мне нужны будут люди в Нораторе для больших, серьезных дел.

Шутейник заглянул в камеру:

– Ладушки-воробушки!.. Мастер Волк, так вы – новый архканцлер? А мне-то и не сказали!

– Ну… зато теперь сказал.

Бернхотт выругался витиевато и грязно, совсем не по-благородному.

– Твою мамашу… Ты – новый архканцлер? Тюремщики говорили, что было их уже несколько… Все умерли, всех убили.

– Все мы смертны, Бернхотт. И все боимся смерти. Ну и плевать… Меня призвали сюда для работы… И я буду работать на благо этой страны, пока… В общем, буду работать. Поклянись в верности будущему архканцлеру Санкструма, и я верну тебе меч.

Он мог бы заартачиться, начать шантажировать меня хотя бы тем, что не покажет тайного хода, но не сделал этого. Смерил меня быстрым взглядом и упал на колено.

– Приношу клятву верности архканцлеру Торнхеллу. До тех пор, пока его действия будут направлены на благо Санкструма, я буду следовать за ним, стоять с ним плечом к плечу в любой битве и, если понадобится, заслоню его от смертельного удара!

Хитер… Оставил себе все же лазейку. А если решит, что мои действия не идут во благо стране?.. Впрочем, нет времени разбираться в этой казуистике. Я помог ему встать, протянул меч и взамен надел на правую руку кастет. Герцог Лирна-младший, ковыряя заклепки, удивленно расширил глаза:

– Подлое оружие!

– Кончай эти благоглупости, Бернхотт. Нет подлого оружия, есть подлые люди. Шутейник, все тихо?

– Пока да.

– Нам придется изловить тюремщика… если они тут еще остались живые, и узнать, где держат Амару.

– Это вовсе не обязательно, мастер Волк. Главное нам – на этаж выше подняться. Я учую вашу подругу.

– Даже сквозь стену?

– Особенно сквозь стену.

Богат умениями хогг! Но Амара мне не подруга. Она… боевой соратник, которому я обязан жизнью. А своих людей я не бросаю ни при каких обстоятельствах, и это не благородство, это константа, которая позволяет мне оставаться нормальным человеком.

Бернхот издал вздох облегчения и скинул ошейник вместе с цепью.

– Спасибо, мессир! О-о-оххх… И все-таки, прошу дозволения еще раз – можно ли мне остаться и убить Ренквиста?

– Нет. Я отдам тебе его жизнь не раньше, чем укреплюсь во власти. И я еще раз повторю: я всемерно буду способствовать восстановлению справедливости в отношении тебя и твоих земель. Не заставляй меня повторять это еще раз, Бернхотт!

Лицо герцога исказилось в гримасе – так он улыбался сквозь косматую бороду: не безумно и не яростно, а вполне себе одобрительно, будто и не ожидал услышать от меня других слов.

– Я верю вам, господин Торнхелл. А теперь, с вашего позволения, я хотел бы присмотреть себе что-то из обувки с одежонкой. Негоже наследнику земель Лирны бегать в облачении юродивого.

Я показал пальцем:

– В кордегардии. Но торопись.

– Я быстро… О боги, неужели я вскоре смогу побриться и выпить пива?

И он ушел, так и не отдав мне меч.