— Осторожно! — истошно завопил Марси, расквасив нос о плечо чморка. — Не порви мое бикини!
— Заткни пестик! — рявкнул чморк, встряхнув Марси как грязную тряпку, в которую тот и был для сохранности завернут. Тонко стенавший Опупин трясся на плече другого чморка, спеленатый, как младенец.
Чморкский отряд мчался по лесу. Из тряпок торчали только головы хрюкков. Марси нес чморк по имени Шмурдяк — кряжистый чешуйчатый генерал. Опупин был ношей чморка по имени Дуршлаг, тоже командира, но подчинявшегося Шмурдяку — генералу. Дуршлаг же был половником, не более.
Среди чморков выделялись две породы — помельче и пошустрей, цвета лежалого табака, и покрупней и понахальней, зеленого цвета. Зеленые были в большинстве, то были Сарукановы Урюк-Пхай, которых чаще называли просто «урюками». Что касается коричневых чморков, то их, как понял Опупин, подослал «батька Цитрамон», или, как говорили зеленые, «тот придурок с юга».
Морды у чморков были одна другой страшнее. Вывернутые губы, острые клыки, бородавки и крохотные глазки без малейшего проблеска интеллекта — все это придавало им сходство с обычным, среднестатистическим депутатом с одной шестой части суши далекого-далекого мира.
Все чморки были превосходно экипированы. Они носили короткие серо-зеленые камуфляжные куртки с закатанными рукавами, и такой же расцветки штаны, заправленные в тяжелые ботинки на рифленой подошве. Вооружение у них было острое, блестящее и разнообразное. На щитах коричневых чморков был изображен Красный Сифилитик (какой-то лысый ублюдок с выпученными глазами), а на щитах Урюк-Пхаев знак Сарукана — большой белый шиш, официально именуемый Белой Глыбой.
Каждый чморк нес за спиной добротный, серийного производства самокат красного цвета.
— Дырштык! — переговаривались чморки на своем языке. — Их бин дюрандаль! Опен-жопен карашо! Швайн гуд лебен альзо!
— Унд! — повелительно выкрикнул Шмурдяк, когда кодла, бренча амуницией, выбежала на равнину. — Их бин тринкер вассер!
Повинуясь его приказу, чморки вскочили на самокаты и резво покатили по равнине, отталкиваясь правой лапой от земли.
— Шпрюхен! — командовал ими зоркий Шмурдяк. — Оверштаг!
— Нас куда-то везут! — передал братцу Марси, когда размеренно двигающий правой лапой Дуршлаг поравнялся с колымагой Шмурдяка.
— Спасибо, а я думал, мы летим, — отозвался Опупин.
— Прикрой пасть, тля! — рявкнул Дуршлаг, искоса поглядывая на генерала. — Какие будут приказания, герр обергруппенфюрер?
— Я тебе сейчас покажу «прикрой пасть»! — пообещал Шмурдяк, по недалекости принявший слова Дуршлага на свой счет (ну что поделать, у него были полипы в носу и он дышал через рот). — Недоносок! Петля от моей ширинки!
Обескураженный Дуршлаг пристроился в конец колонны. Собачится с генералом ему не хотелось: среди Урюк-Пхаев Шмурдяк был в авторитете. А вот Дуршлаг... Он имел на своем счету всего сорок убийств и двадцать три изнасилования, за что его дразнили в отряде «желторотиком». Дуршлаг был сыном простого палача, и лишь благодаря взятке попал в урюк-пхайские коммандос. В душе он лелеял честолюбивые планы, к осуществлению коих уже приступил... Шмурдяка он невзлюбил с первого взгляда, а со второго попросту стал ненавидеть. Надо сказать, Шмурдяк платил ему тем же.
Переночевав в степи, чморки продолжили путь на рассвете. Шмурдяк был взволнован. Он нюхал воздух и бормотал о карателях, зондеркомандах и «долбанных рахитанцах». Некормленые хрюкки тихонько стонали в своих пеленках.
К вечеру на горизонте показался лес. Чморки подъехали к нему уже в сумерках, нарубили дров и разложили на опушке костры. Над лагерем поплыл запах съестного... (Потом съестному как следует дали по роже и объяснили, что носки нужно менять за пределами лагеря.) После еды чморки занялись чисткой оружия, игрой в карты на поцелуи и почесыванием собственных задниц. Кто-то насиловал губную гармошку, выводя тоскливую мелодию, похожую на стон живого мертвеца.
Хрюкки лежали рядом с костром Шмурдяка и, захлебываясь слюной, наблюдали, как он жрет из консервной банки тушенку «Их бин швайнен, унд гномен, унд говяден». Наконец генерал отбросил банку, и, выковыривая из зубов остатки ужина, приблизился к хрюккам. Взгляд его заплывших глаз не предвещал ничего хорошего, а торчащая из носа козюлька вызывала у Марси мысль о полной никчемности бытия.
— Ну, — сказал Шмурдяк, почесывая вислое брюхо, — будете отдавать?
— Что отдавать? — пискнул Марси. — Мой носовой платочек?
— Ах ты такой сякой! — Шмурдяк покачал шишкообразной тыквой. — Сам знаешь что! Выкладывай его, щупозад, а не то я тобой зубы почищу!
— То есть вы намекаете на рукоприкладство? — недоверчиво спросил Опупин.
— Нет, — все еще спокойно ответил Шмурдяк. — Я намекаю на ногоприкладство. Поверь, волосатик, если за дело возьмется профессионал, небо тебе с овчинку покажется!
— А она выделки не стоит! — быстро сориентировался Марси. — Я прав?
— Ну все, сейчас будет бяка! — разъярился Шмурдяк и помахал перед физиономиями хрюкков ногой в тяжелом ботинке. — Ну, быстро, у кого кольцо? Или айн-цвайн, и прямо в могилу!
— Яйцо? — убитым голосом переспросил Опупин. — Одно, да? Не два?
— Не прикидывайся человеком! — прошипел чморк, низко склоняясь над хрюкком. — Думаешь сойти за дурачка? Черта с два! Сейчас я тебе устрою ногоприкладство!
Опупин залился слезами.
— Одно яйцо? — хлюпая, переспросил он. — Так и быть, скажу по дружбе. Одно яйцо — это у меня! Да разве я виноват, что инвалид? Жертва случая...
На желтых клыках Шмурдяка появилась пена, он сдавленно зарычал, и неизвестно, чем бы все закончилось, если бы из темноты не выступил Дуршлаг.
— Ай-ай-ай, — покачал головой он. — Ты их до сих пор не расколол?
— Пшел отсюда, гаденыш! — рявкнул Шмурдяк и, выхватив огромный тесак, двумя взмахами рассек пеленки на хрюкках. — Баста, волосатики! Сейчас я вам устрою... А щетинка с ваших ног мне для сапожной щетки сгодится!
— Я... — пискнул Дуршлаг.
— Дыбай отсюда, уродина!
После этих слов чаша терпения половника переполнилась. Его нелепая пупырчатая морда пошла черными пятнами, как от аллергии. Губы вздернулись, обнажив заточенные клыки. Всхрапнув, Дуршлаг отстегнул от пояса дубину.
— Я... я больше не позволю себя оскорблять! Да я тебя... — Он описал дубиной круг перед собой. — Я... я пожалуюсь! Я пожалуюсь начальству, ты, зеленый вшивый бабуин! Да я тебя в жалобах утоплю!!!!
— Молчать! — Тесак Шмурдяка метнулся к горлу половника. — Еще слово, и я тебя прирежу!
— Вот тебе четыре слова! Ты не генерал, а обыкновенный ходячий мусорник! Намбер шлюк гуд абен! Готтфен даммтер унгехеер!
Генерал задохнулся от потока оскорблений.
— А-а-ах та-ак... — еле выговорил он.
— И так, и эдак, — ухмыльнулся Дуршлаг и показал генералу язык. — Ха! Правильно сказал Цитрамон...
— Что? — вскинулся Шмурдяк. — Цитрамон? Вот ты и проговорился! Значит, ты, Урюк-Пхай, шпионишь в пользу Мордорвана? Ах ты р-резидент! Р-ренегат! Собрался отдать кольцо Цитрамону? Убью! Р-разорву! Р-разрежу! Р-разметаю! — Он замахнулся тесаком, но Дуршлаг отступил на шаг и визгливо крикнул:
— Эй, Джексон! Питер! Орландо!
Из темноты вынырнули три коричневых, крайне отвратительных чморка, причем один из них был с бородой и в очках.
— Прирежьте этого гада, ребята! — мстительно улыбнулся Дуршлаг.
Шмурдяк взревел, готовый кинуться в битву; коричневых чморков он боялся меньше, чем тараканов на своей кухне.
— Рахитанцы! Рахитанцы идут! — вдруг завопили издалека. — Спасайся кто может, однако!
Вопили, естественно, сами рахитанцы, и их внезапное появление произвело на чморков сокрушительное действие. В стане Шмурдяка началась паника: чморки заметались туда-сюда, побросав копья, щиты и гармошки; многие под шумок занялись гомосексуализмом.
— Каратели! — взвизгнул Шмурдяк. — Быстро, все в каре! Цурюк! Цурюк, сукины дети!.. Ай, шайзе!
Он ухватился лапами за зад и совершил дикий прыжок в высоту. Точно посредине того самого места торчало увесистое копье совсем не рахитанского производства. Оскалив влажные клыки, Дуршлаг метнулся вперед и вскинул над головой громадный разделочный нож. Его расчет был верен, однако Шмурдяк, совершив в воздухе кульбит, приземлился на нож наиболее защищенным местом, а именно — бронированной ширинкой. Острие царапнуло молнию, а потом рука половника подломилась, и Шмурдяк обрушился на его голову всей своей массой.
«Хрясь!» — и шейные позвонки половника превратились в труху.
Шмурдяк резво вскочил и начал выдергивать из зада копье.
— Да честному воздастся! — прокомментировал он, пнув бездыханного Дуршлага. — О, майн готт, оно застряло! Проклятая резьба!
Он попытался выкрутить копье из задницы, однако тут Опупин, которого достали все эти яйца, кольца и ногоприкладства, вскочил и так звезданул генерала куском шкряба по морде, что тот упал. Он повалился на спину и, естественно, нанизал себя на копье, которое с мерзким чавкающим звуком вышло чуть ниже пупка окровавленным стеблем бамбука.
— Слинчев бряк! — таинственно возвестил Шмурдяк и приказал долго жить.
— В лес! — крикнул Опупин. — Скорее!
Сграбастав Марси за шиворот, он парой оплеух привел братца в чувство, и они побежали, перескакивая костры и чморков, занимающихся непотребством.
В тот миг, когда хрюкки шмыгнули под деревья, конные рахитанцы ворвались в лагерь и принялись закалывать чморков раскладными дротиками. Напуганные чморки сопротивлялись вяло, кое-кто пытался удрать — таким швыряли вдогонку томагавки, которые с тупым звуком врубались между лопаток. Раненых и молящих о пощаде беспощадно затаптывали оленями.
Брызгая слюной и вереща, сыны степей быстро довершили разгром, и, спрыгнув с оленей, начали скальпировать чморков, многие из которых еще подавали признаки жизни. Затем, выкупавшись в крови супостатов, рахитанцы развели большие костры и пустили чморков на победный ужин, после которого затеяли танцы на обглоданных костях под аккомпанемент бубнов, тарахтелок, мычалок и сопелок.
Израненные и мокрые от пережитых кошмаров, хрюкки брели по лесу до рассвета. Наконец взошло солнце; в лесу настал новый, сумеречный день.
— Мне плохо! — пискляво пожаловался Марси. — Я устал и хочу есть. А еще я, кажется, простудил свою мочеполовую систему! — И он выругался самыми последними словами.
— Кончай ругаться! — приструнил его Опупин. — Так делают только безкультурные болваны!
— Так ты думал, что я культурен? — хохотнул Марси, и в доказательство обратного попытался засунуть в ноздрю большой палец ноги. — В чем-чем, а в культуре меня заподозрить трудновато! Понял, да?
— ГАРБАБАК МАРБАК БЕРДАК! — вдруг торжественно пророкотало над их головами.
— Ой! — замер Опупин. — Это... это...
Марси молча указал куда-то вверх. Опупин поднял взгляд и, сдавленно охнув, сел на землю.
Над хрюкками возвышалась неописуемая в своем уродстве фигура: трехметровый горбатый старик с мордой алкаша, украшенной длинной бородищей в форме веника, заинтересованно смотрел на них запавшими зелеными глазами. Его голый череп напоминал бильярдный шар. От широких округлых плеч веяло первобытной мощью. Морщинистая серо-зеленая кожа — точь-в-точь древесная кора — покрывала массивное тело... Старик был совершенно гол, но то, что разглядели хрюкки на причинном месте, вообще не стоило упоминания: ПРИРОДА ТАК ОШИБАТЬСЯ НЕ МОЖЕТ!!! На обвисшем брюхе старика виднелся лыковый пояс с набором загадочных баночек, бутылочек и баллончиков. Надписи на них мало что сказали хрюккам: «антижук», «античервин», «ДДТ», «дихлофос», «карбофос» и «хлорофос». В длинных узловатых пальцах старик зачем-то держал широкий лист лопуха.
— ХУ А Ю? — проскрипел он, и от звуков его царственной речи с ближайших деревьев посыпались листья, сучья и пара белок, умерших от страха.
— Хрюкки мы, — быстро сориентировался Марси. — А ты что за чудо?
— Свиньи, — разочарованно вздохнул великан. — Одни свинские морды вокруг, что за жизнь настала?.. А кто я? Я хеербумм донт, ясно?
— Хреновзонд? — ужаснулся Опупин. — А мы таких не знаем...
Старик издал звук, похожий на скрип падающего дерева.
— Недоросли... — с усмешкой протянул он. — Хеербумм... Я ж сегодня еще не пил, и на тебе — галюники пошли. Ну ладно. Как пришли, так и уйдут, хе-хе-хе! Я — донт их рода лесного урода, то бишь народа — парадонтозов! Сокращенно — донт, ясно? Я — знаменитый Ревень, Пастырь Леса, или проще — Скотовод. Да-да, Ревень Скотовод, так меня все зовут!.. Неофициально я — Ревень Сучколоб, для друзей — Бревно, но только для близких! Хыымм быымм дыр-дыр хлоп! По выходным и будням, короче, всегда, я — директор этого чудного заповедничка. Кто в этом лесу будет ветки ломать, того я сам — хе-хе — заломаю! Ясно?
— Куда уж ясней, — заверил Марси, скосив глаза на громадный кулачище в миллиметре от собственного носа.
— То-то же! — Настроение Ревеня слегка улучшилось. — Ребятки, теперь вижу: вы настоящие. А то я все думал — галюники пошли. Буумм хуумм трамм па-памм! Гоп! Гоп! Гоп ля-ля! Не знаю, кто вы, но появились вы в самый неподходящий момент, в тот момент, когда мне припекло, и я решил присесть, чтобы сделать барурум.
— Что сделать? — не понял Марси.
Опупин пихнул братца локтем.
— Я тебе потом объясню! — прошептал он.
— Объясни, объясни, — добродушно прогудел Ревень. — Думаю, это несложно будет даже показать. Но вот я, как и всякое разумное существо, в такие моменты стремлюсь остаться в одиночестве... Хаум-баумм дрынь бу-бу!.. Так что я буду вам очень признателен, если вы на время барурума оставите меня одного. Скажем, зайдете вон за тот дуб и подождете меня там. Я скоро закончу... мне так кажется... и мы отравимся... хм, отправимся... да-да, мы отправимся соображать на троих!
Хрюкки сделали, как сказал Ревень, и вскоре он действительно закончил, о чем оповестил хрюкков и лес протяжным радостным ревом. Тогда они, слегка робея, вышли к нему. Без лишних разговоров донт сгреб их широкими ладонями и усадил на выступ своего горба.
— Ко мне, ко мне, ко мне домой! — пропел он и отправился в путь, причем деревья и кустарники раздвигались сами, раболепно уступая ему дорогу. Тем, кто мешкал, Ревень для профилактики обламывал ветки.
Быстро освоившиеся хрюкки вертели головами, любуясь красотами леса (пышная зелень, могучие стволы с узловатыми корнями, синее небо сквозь ажурные кроны, прозрачная паутинка, поймавшая солнечный лучик и все такое прочее). Наконец Ревень вышел на широкую просеку, где с видимым наслаждением принялся обрывать ветки у молоденьких сосенок.
— Ах вы крохотулечки мои, — шептал он, счищая хвою с веток. — Муципуци кис-кис! Усю-сю-сю, деточки! Ах вы мои маленькие нетронутые сладкие... Ах, какие стройные ножки! Гули-гули, бу-бу-бу!
— Как думаешь, он придурок или притворяется? — прошептал Марси, но Опупин приложил палец к губам.
Ревень продолжал бубнить, вздыхая в экстазе.
— Это вы по какому? — не выдержал Марси.
Донт остановился. Несколько веток в его кулаке давно превратились в заготовку для метлы.
— Хеербумм! Хеербумм!.. Хеер... Хеер... кха! Кха-кха! Кха-а-а-а-а!!! — Донт забросил ветки в чащу и стряхнул с ладоней хвою. — А? Что? Язык? Ах да, это мой родной, с самых пеленок учил! Емкий и содержательный язык моего народа! Называется — дегенерон! А какой мелодичный, верно?
— Э-э... ну да, — согласился Опупин.
— Да-да, да! — поспешно добавил Марси.
Ревень снова двинулся в путь; его кривые голенастые ноги, на каждой из которых было ровно по сорок семь пальцев, скрюченных артритом, торжественно бухали по лесному перегною.
— Ширнуться не хотите? — внезапно спросил он, но хрюкки, услыхав незнакомое слово, испуганно промолчали. — Не хотите — как хотите. — Ревень развел руками. — Завязали, что ль? И то верно... На днях и я завязал; кожа уж слишком огрубела: пока дозу загонишь, пять иголок сломаешь. Н-да, старею, старею. Силы уже не те.
С этими словами он молодецким ударом обрушил на землю столетний дуб. От толчка хрюкки попадали; Ревень, ухая, как потревоженный филин, разыскал их среди терновых кустов и с извинениями водрузил обратно.
— Слушайте, — вдруг встревожился он, — а вы, может, того?
— Чего? — испугался Опупин, выдергивая из носа колючку.
— Трезвенники? — Ревень испуганно замер. — Тогда нам не по пути, извините.
— Да какие ж мы трезвенники, упаси бог! — закричал Марси. — Да в нашем краю трезвенников это самое... в расход и точка!
Ревень довольно ухнул.
— Молодцы! А то есть здесь такие... Сарукан для примера. Раньше-то мы с ним были — ого-го! На спор пили. Он литр — я литр. Он литр — я литр. А теперь? Заносчивый стал, не курит, не пьет. Цирроз у него какой-то в гостях уже два года, вот из-за него и не пьет. Нет, ну вы видали такого дурачка?
— У моего папочки тоже как-то гостил Цирроз, — поделился воспоминаниями Марси.
— Как? — не поверил Опупин. — И у моего! И у деда с бабкой, и у внучки! А потом она заимела от этого Цирроза троих детей, и дедушка выставил ее за дверь.
— Помню, — Марси дернул себя за ухо. — Одним из этих детей был ты.
— Ну да! — согласился Опупин. — А вторым — ты, а третьим — наш папа.
Потрясенный Ревень остановился.
— Это как... — прогудел он. — Выходит, папа был вашим братом?
— Безусловно! — кивнул Опупин. — Мы единоутробные братья-близнецы!
В голове великана заскрипели шестеренки.
— Не пытайся понять, — сказал Опупин. — Мы сами еще толком в этой ситуации не разобрались.
Некоторое время Ревень шагал, ухая и рокоча на своем языке. Потом вдруг остановился и шумно поскреб лысый затылок; на хрюкков посыпались крупные, пахнущие живицей опилки.
— Слушайте, — проникновенно сказал донт. — Я вот подумал... Сарукан этот и прочее... ладно... Я вот что хотел... Вы там, за лесом, может, встречали одну такую донтицу по фамилии Козловски?
— Кого? — испугался Марси.
— Да жену мою! — пояснил великан. — В девичестве, до семисот лет, она была Курвинская; может, встречали под этой фамилией? В последнем письме она писала, что исполняет стриптиз в каком-то кафе на Монмартре...
Донтица исполняет стриптиз? На Монмартре? Хрюкки изумленно переглянулись.
— Понял, не встречали, — верно истолковал их молчание Ревень и вновь зашагал в глубину леса. — Хеербумм! Да... Она меня давно покинула. Сказала, что у нее начинается климактерический период, и убежала с дровосеком. В прощальной записке она написала, что я не устраивал ее в сексуальном плане. Она сообщила что-то о моих размерах, о бесконечной стирке и о моем пристрастии к веточкам молодых сосен... Полнейшая чепуха!
Где-то в глубинах тела Ревеня заиграл на минорный лад желудочный сок.
— Хеербумм, какая печаль! — прогудел великан. — А какие остались воспоминания! Наше лежбище весной на поляне, ловля дровосеков... Мы их ели сырыми, а головами играли в футбол... М-да... Теперь пробавляюсь случайными связями, но все это так мелко... Ох, как же мне надоели эти сыроежки!.. — Донт остановился, вздохнул, а потом ссадил хрюков на землю. — Хеербумм! Да... А пока пожалуйте в мою барак-барак халабуду!
— Хала... что? — спросил Марси.
— Халабуда на моем языке — дворец, — пояснил Ревень, обводя рукой возвышающееся впереди нечто. — Дворец.
Больше всего дом Ревеня напоминал огромный шалаш. Собственно, это и был огромный шалаш, который Ревень соорудил из вывернутых с корнями деревьев. Вход в шалаш прикрывал полог, сшитый из шкур дровосеков, чморков и участковых милиционеров.
— Прошу! — откинул полог великан.
На хрюкков шибануло таким запахом, что Марси не устоял на ногах.
— Ага, прохватило! — Ревень обрадовался, как ребенок. — На картошечке гоню, на синеглазочке! Хе-хе-хе! По маленькой, по маленькой, а потом и по литрику на брата! Заваливайте, поросятки, только с бутылками поаккуратней, и бражку не опрокиньте — ушки отрежу.
Хрюкки осторожно вошли в халабуду. Сквозь широкие зазоры между бревнами пробивались солнечные лучи. Под ногами шелестела нежная девственная трава, ни разу не дефлорированная газонокосилкой. У стен высились трехъярусные стеллажи, заполненные банками, бутылками и бутылями с мучнисто-белой, мутной и прозрачной жидкостями. В углу притаился громадный окровавленный мешок с надписью «САХАР». Очевидно, Ревень добывал сахар с боем. Марси случайно толкнул пузатый медный чан, в котором что-то хлюпнуло. На чане было нацарапано: «Здесь пил Сарукан. Здесь помирал Сарукан. Ребята, заклинаю, не пейте с донтами!!!»
Марси постучал по надписи:
— Слабак! Это он еще не пил с хрюкками!
— Гм, — Опупин сдвинул с чана тяжелую крышку. — А пахнет неплохо!
— Не трожь брагу, убью! — испуганно гаркнул Ревень. — Дальше, дальше проходите!
Он пустил себе под мышку струю из баллончика с надписью «антижук», а в рот брызнул «дихлофосом» и довольно заухал.
Переступая через груды подгнившей картошки, хрюкки направились в конец халабуды. Там они обнаружили просторный зал, занавешенный шкурами. Справа в зале находилось ложе Ревеня, вырезанное из цельного дубового ствола. Отесанный камень вместо подушки, одеяло, сплетенное из картофельной ботвы... Тут жил холостяк, одно слово. Слева, занимая почти всю стену, разместился причудливый аппарат, похожий на железнодорожную цистерну. В чреве аппарата гудело пламя, там что-то булькало и стонало. На торце был расположен маленький самоварный краник. Из него в дубовую кадушку мерно капали прозрачные, хрустальные капли...
На боку аппарата виднелись большие, полустертые буквы «SARUKAN und ZUPPENGARD ink», под которыми было нацарапано: «Здесь пил я, и пило мне хорошо! Г.»
— Харбаббумм барабумм! — Ревень ввалился в зал с тремя пивными кружками в трясущихся руках. — Ну-с, будем снимать пробу! Думаю, пока я гулял, оно уже приготовилось в нужном количестве. — Он заглянул в кадушку. — Ага! Есть сорок литров!.. У меня же здесь, ребята, сложнейшая система — автоматика! Я гуляю, а она работает! Она работает, а я гуляю! Хе-хе-хе! У меня ведь монополия; все донтики ко мне ходят, никто стороной не обходит! А кто не будет мне платить, того не стану я поить! Бим-бом трам-па-па! Но вам можно бесплатно, вы гости!
Руками, которые стали еще больше трястись, Ревень благоговейно зачерпнул прозрачную жидкость...
Ни разу в жизни хрюкки не пивали такого чудесного и исключительно бодрящего напитка! Градусов в нем было не счесть, и быстро захмелевшие путники сбивчиво поведали Ревеню о своих приключениях.
— Так говорите, Сук... Сак... Сарукан вас обидел? — пробурчал Ревень, разглаживая бороду руками, которые больше ни капли не тряслись. — Обидел крошечных свинок без шляп и кроссовок? Ну, я ему задам! Давно, давно мне портит кровь этот самовлюбленный хлыщ! Хеербумм бардал-мардал траля-ля гей! — Ревень понизил голос: — Раньше-то как было? Сарукан приходил ко мне, давал на лап... э-э, покупал лицензию на вырубку, а теперь — зажрался! Рубит мой лес без моего согласия! Нет, этого больше нельзя терпеть! Буу-хуу нафигуу! Нет, тут нужен конклав, конклав и точка! Собрание всех донтов нашего Фурункула... Нет, Флюгера... Как же его...
— Фангор... — заикнулся Марси, но Опупин заткнул ему рот.
— Эй, — воскликнул вдруг Ревень. — Я и без конклава въехал! Ребята, давайте прикончим Сарукана!
Он вскочил, бросил хрюккам: «Ждите здесь» и выбежал наружу, пьяно покачиваясь и икая.
— Куда это он? — заинтересовался Марси.
— Рыгать побежал, — уверенно сказал Опупин.
Они еще поддали, и им стало совсем весело. Внезапно за стенами халабуды раздался страшный рев, который быстро сменился стоном и бульканьем, словно несчастному, издающему такие звуки, было очень плохо.
— Вот видишь, — спокойно сказал Опупин. — Я был прав.
Ревень вскоре вернулся, и вид у него был очень довольный. Он приоделся: на бицепсе левой руки виднелась повязка «Дружинник-распорядитель».
— Ну вот, — сказал владыка леса, — я бросил клич. Сейчас все донты соберутся на Главной Тормозной Поляне. Отныне лес на военном положении, я — главнокомандующий, и вы можете звать меня просто — Смертельный Дрючок!
Ревень шел долго. Иногда он останавливался, прикладывал ладони ко рту и испускал тот самый рев-бульканье, который хрюкки приняли за звуки экстренной очистки желудка. Дважды при этом хрюкки падали с горба донта, и оба раза Ревень, бесконечно извиняясь, усаживал их обратно. Наконец между деревьями замаячила широкая поляна с озером в центре. Опупин готов был поклясться, что заметил в прибрежных камышах мелькнувший русалочий хвост.
По Тормозной Поляне бродило не меньше сотни донтов. Они шумно ухали, ахали и охали. Некоторые пришли на костылях — жертвы принявших их за деревья дровосеков. У многих не хватало рук, а у трех печальных донтов, которые держались обособленно, и того, о чем не говорят в приличном обществе. Вероятно, жены дровосеков пустили его на растопку, так как, честно говоря, такое убожество вряд ли принесло бы пользу в хозяйстве.
По поляне расхаживали и другие невероятные существа. Ходячие и говорящие поганки, грибы дождевики, жуки-вонючки, продувные лопухи, внешность которых просто невозможно описать, бешеные огурцы и какие-то совсем уж бредовые существа, выползшие из берлог в предвкушении бесплатной кормежки и маскарада. Фауна была представлена волками, зайцами и одним медведем без левой задней лапы, которую он сжевал во время голодной зимней спячки. Медведь был не в духе и постоянно ругался.
— Эй, тугодумы, я пришел! — протрубил Ревень, вываливаясь на поляну. — Угадайте, кто?
— Дятел Вуди? — несмело предположила одна поганка.
— Сама ты дятел! — гаркнул Ревень, с чавканьем припечатав поганку метровой ступней. — Привет всем лесным уродцам! Да будет ваш барурум быстрым и легким!
— И тебе того же! — степенно ответили донты. — И никакой моли в ушах, о Великий Ревень Скотовод!
Ревень ссадил хрюкков на землю.
— Вот! — сверкая глазами и подыгрывая себе густыми бровями, сказал он. — Это и есть наша Главная Тормозная Поляна. Впечатляет?
— Ужасно впечатляет, — сказал Марси, уверенный, что допился до белой горячки.
Тем временем Опупин зачарованно смотрел на матерящегося медведя на протезе и пребывал в полной уверенности, что сошел с ума.
— Хауммбуумм! — громогласно воскликнул лесной владыка. — Раскиньте лопушата, уродцы, и въезжайте! Мы долго терпели произвол Сарукана! Он рубил лес, его чморки гадили на вырубках, и вообще вели себя как последние дровосеки!!! А кто построил мебельную фабрику в Зуппенгарде, хотел бы я знать??? А скольких донтов пустили на производство фанеры??? И вот мое... наше терпение лопнуло! Мы больше не станем терпеть под нашим боком эту язву! Мы идем на Зуппенгард! Мы сделаем из него самую большую в мире отбивную! А лично я — хе-хе — сяду на Сарукана и превращу его в лепешку!
Все сразу поскучнели, сделали постные лица и срочно приготовились заболеть гриппом.
— Ну? — возвысил голос Смертельный Дрючок. — Или никаких больше «выпить-закусить» в кредит!
После этой угрозы донту и хрюккам пришлось заткнуть уши, ибо все так громко заорали «На Зуппенгард!», что деревья закачались.
Довольный генерал подозвал молодого донта с подхалимской мордой и заплывшим глазом.
— Поручик Оверлок будет вас сопровождать, — заявил он, передавая хрюкков в ласковые длани Оверлока. — И поласковей с моими корешами, гибридная козявка, не то разжалую в капралы!
Низко кланяясь, Оверлок посадил хрюкков на свои плечи.
— Майор Квазимордо! — заорал Ревень, рыская туда-сюда глазами. — Где же эта сволочь... А, снова пил под кустом в одиночестве, анонимный алкоголик! Быстро сюда, я кому говорю?
К Смертельному Дрючку медленно подковылял страдающий перемежающейся хромотой майор Квазимордо — уродливый как смертный грех донт с бородой из фиолетового лишайника. У него был двойной горб и крошечный горный кряж вместо задницы, на ногах росли толстые грибы-паразиты, а из ушей торчала омела. На пару с Ревенем они быстро построили волонтеров в более-менее ровную колонну, и вот грозная армада тронулась в путь, с треском проламываясь сквозь деревья и кустарники.
Ревеню подали тарантас: так он называл поставленную на колеса ванную, влекомую десятью парами пленных чморков, которых нещадно пороли кнутом. Донт улегся в ванную, а на его груди устроились штабные генералы — два сморчка и гнилая поганка. До Зуппенгарда штаб не доехал — Ревень сожрал его на пол пути.
Марси и Опупин, покачиваясь в такт шагам поручика Оверлока, изумленно переглянулись.
— Ох! — наконец не выдержал Марси. — Ты гляди, какую военную машину мы с тобой раскачали!
— И не говори, — вздохнул Опупин. — Вот до чего доводит алкоголь!