Минуло три дня, крепкие лошадки карликов не знали усталости. Мы спешили на юго-восток, и пока все шло нормально, другими словами — не через задницу, чему я несказанно удивлялся.

За это время я успел приглядеться к своим спутникам. Я предполагал, что негодяй, уморивший коней, находится среди них. Семеро — из них двое эльфов, уже замаранных обманом старины Фатика в Хараште и происшествием с пряжкой. Но отравить лошадей? Не-е-ет, эльфы... гуманны. К тому же — эльфы не лгут, если вы позабыли. Может, они и пытались указать кому-то дорогу (черт, но ведь эльфы не лгут!), но отравить благородных животных — нет, на такое они не способны.

Значит, остаются эти пятеро. Гномша — и человеки. В общем, я присматривался к ним, но покамест никто не вызвал у меня обоснованных подозрений. Подробности своей жизни они скрывали, однако кое-что мне удалось выведать. Но — лишь самую малость.

По большей части, все они (кроме Монго) были энергичны, деятельны собранны, не допускали суетливых жестов и старательно слушались меня во всем. Правда, стараниями одного резвого гнома моих ушей достигли слухи, что Крессинда — едкая бабенка! — за глаза называет меня «командором без Ордена» и «генералом без армии», но носить такие прозвища, согласитесь, лучше, чем прозываться «тупым идиотом», «меднолобым бараном» и «горой мышц без мозгов». Костяшки моих кулаков до сих пор помнят челюсти тех, кто пытался дать мне такие имена.

Может, я и недостаточно велик для варвара, но по зубам могу съездить жестко, по-варварски, если меня довести.

Но, Гритт, кто же из них отравил лошадей и зачем?

Я так и не выяснил этого.

Они достаточно загрубели в пути, а Монго даже обзавелся траурной каймой под ногтями, отчего сильно страдал, без конца вычищая грязь острием кинжала. Однако никто не стонал и не жаловался. У них была цель — Оракул, и они двигались к ней с достойным упорством.

Тучный Альбо, на удивление, тоже не слишком уставал. Он нес свою вахту, помогал разводить костер, запросто мыл лошадей, тихонько матерясь себе под нос. Макушку брил каждый день перед утренней молитвой. «Зарастает, ишь...» — бормотал, тщательно выскребая кожу. По вечерам он рассматривал звездное небо и, сверкая тонзурой, чертил на песке астрологические диаграммы. Он спросил о дате моего рождения, на что я пожал плечами: не знаю. Дедуля Трамп решил, что мне было десять лет, когда он меня отыскал. Значит, сейчас мне тридцать два плюс-минус год. Никогда не увлекался астрологией.

Свой сан он держал в секрете, однако по тому, с каким пиететом относился к нашему клирику Скареди, я понял, что сан этот велик.

Тяжеловесная Крессинда в сапогах с высокими голенищами без конца жевала табак, сплевывая не меньше чем на десяток футов. Она была готова пройти и сто, и тысячу миль, гордо неся свою грудь и звание Жрицы Рассудка Шляйфергарда. В ней была такая... громоздкая убежденность в исключительной правильности своих взглядов и скрытое нежелание подчиняться мужчине: «Да, конечно, мастер Фатик, я сделаю, но вы, безусловно, дурак, хоть я н не произношу этого вслух». Впрочем, пока она держала свои мысли при себе, я был спокоен. Гномша питала нежность к командному тону и почему-то решила, что может помыкать моим напарником. Но Олник стойко держал оборону и только раз сорвался на крик, когда гномша попыталась заставить его перебирать гречку.

—Я не рожден для кухонного рабства! — отрезал он, развернулся и ушел.

Мысленно я ему зааплодировал.

Скареди, старый пес, казалось, вообще не испытывал усталости: он размеренно шагал, надвинув шляпу на нос, — здоровенный, плечистый, с морщинистой толстой шеей. Вечером он впадал в молитвенный транс у маленького реликвария из красного порфира. Там покоилась часть праха святой Барбариллы-страстотерпицы, которая до двадцати лет считала себя мужчиной. (Запутанная история.) Рыцарь отлично нес ночные вахты — именно он, а не я, поймал святого отшельника, обросшего вшивого мерзавца, который ужом пробрался в наш лагерь, чтобы стянуть съестное.

Изловив отшельника, Скареди сначала поинтересовался, в какого бога тот верует, и, когда выяснилось, что это не Атрей, показал реликварий и посулил впрессовать туда отшельника в живом виде. Ну а вломив анахорету пинка, он присовокупил к нему такое ругательство, что у меня на душе потеплело.

На ночь он втирал в кожу головы какую-то настойку, приторный запах которой прекрасно отгонял комаров и, вероятно, мог отбить аппетит у настоящего вампира.

—Лысею, — сказал он без тени смущения и щедро облил настойкой мой носовой платок. — Держите, мастер Фатик. Клянусь полушкой, настой отгоняет комаров на раз!

И вот как, скажите, такой замечательный человек мог отравить лошадей?

Имоен в своей тунике, открывавшей больше, чем нужно моему взгляду, двигалась бесшумно, сверкая крепкими икрами, плечами, другими частями тела и задорно поматывая пышным хвостом волос. Покладистая и всегда готовая помочь, смешливая и искренняя, она старалась держаться в голове фургона. Легкая улыбка не покидала ее загорелого лица, но подмигивания, честно говоря, начинали меня раздражать. Я не любитель молоденьких девушек, особенно тех, что вешаются на меня сами, да еще из числа нанимательниц. Гритт, вот вам и проблема: как ей об этом сказать по возможности деликатно, чтобы не получить стрелу в глаз?

Она происходила с нагорья Тоссара, жительница лесов, воспитанница тамошних друидов. Ребята они суровые, но не настолько, чтобы воспитать из девчонки пуританку и буку. Хотя — между нами — лучше бы такой ее и воспитали. Жаль, что в ее голове было пустовато...

Монго... Хм. Из частностей, что заслуживали внимания, мне удалось лишь выведать, что он дворянин видной фаленорской фамилии и вырос без родителей, убитых Вортигеном. Бедняга. Сирота-аристократ, это сурово. За исключением чистоты ногтей, его преследовали лишь две мании — сочинение стихов и игра на лютне. Когда спало напряжение первых дней пути и он впервые коснулся струн («Лето звонкое пропело/ О любви своей несмело...»), я остановил фургон и предупредил сиротку, что каждый следующий аккорд будет стоить ему зуба. Я люблю пение и музыку лишь в трактире и то не всегда, а в своем отряде такого не терплю. Он обиделся, но ничего не сказал. Потом я часто замечал, как немо шевелятся его губы. Сиротка сочинял стихи!

Короче говоря, все они и на первый, и на второй, и на третий взгляд казались довольно приличными ребятами (ну и девчатами тоже). Они спокойно ели походную пищу у костра, не жаловались и не скулили, запросто стирали бельишко в ручьях и исполняли работы по обустройству лагеря. Я решительно отказывался верить, что кто-то из них мог убить лошадей.

Они, повторюсь, были праведниками, которые упорно шли к своей цели — Оракулу.

Что касается эльфов, то они вели себя тихо, как мыши. И принц, и добрая фея, облеченные в одинаковые дорожные костюмы, безропотно исполняли мои приказы, а большего мне и не было нужно. Ну разве что прижать к себе эльфийку и поцеловать без риска оказаться насаженным на собственный меч. Но Виджи держалась подчеркнуто холодно, за все эти дни я так и не смог ее разговорить.

Гм, пускай.

Родники и ручьи я находил запросто, а простая еда на свежем воздухе после долгого пути казалась божественной. Даже зеленый чай, дорожный напиток варваров Джарси, по вкусу похожий на заваренный веник (Мельник знал, какая провизия мне потребуется!), не вызвал нареканий. Для каждого (кроме гнома) эльфы приготовили шелковые спальники, удобные и теплые. Правда, в мой спальник могли поместиться сразу два Фатика и еще четвертинка влезла бы сверху. Будь прокляты стереотипы, что изображают варваров плечистыми тупыми великанами, точь-в-точь как мой тугоумный братец! Да уж, ему пришелся бы впору мой спальный мешок.

В общем, несмотря на мелкие неприятности, я ощущал невиданный прилив энергии и дышал полной грудью. Свобода! Как же давно я был лишен этого чувства! Свобода и открытый простор, вот каких вещей мне не хватало в Хараште. Нет, немного не так: свобода, открытый простор и спутники, которым не хочется немедленно отвернуть голову.

Эй, что? Ну-ка, больше не напоминайте мне про топор!

Проблемы были лишь с гномом. Он чувствовал себя отщепенцем. Есть в стороне, спать в стороне и чихать, когда ветер дует со стороны фургона (лошади, словно в насмешку, приветствовали каждый его чих заливистым ржанием), это кого угодно озлобит. Я старался поддерживать его как мог, но гном не переставал ныть как новорожденный, испачкавший пеленки. На третий день на привале он подозвал меня и шепотом сообщил, что его мучают кошмары и что это, дескать, происходит из-за близкого соседства с эльфами.

—Оскаленные морды в розовом тумане, они там шевелятся и говорят зловещие слова! — Олник содрогнулся. — Я не понимаю их смысла, но они уж-ж-жасно жуткие! Самое страшное и мерзкое, вот это. — Он оглянулся, привстал на цыпочки и прошептал мне на ухо: — Пра... При... Промискуитет! Ужасно, правда?

Я не стал восполнять пробелы в его образовании и пожал плечами:

—Наверное, что-то эльфийское. А может, у тебя без пива начались галлюцинации.

Гном замотался в одеяло, украденное им в «Полнолунии», и мрачно засопел.

—Я негодую, а он потешается! И это называется друг!

—Смотри на вещи шире, — бодро сказал я. — Мы работаем за большие деньги, на которые потом сможем открыть где угодно новое дело. А мелкие неприятности — ну это издержки. К тому же у тебя появился личный осел!

—Эркешш махандарр!

—Ну коли так нестерпимо, ты можешь остаться у папочки Джока. Мы все равно будем проезжать через Фрайтор, до Зеренги оттуда рукой подать.

Он чихнул. Чахоточный Чох стукнул копытом в знак поддержки; лошадки карликов весело заржали. Бедняга.

—Ага, ага! И буду носить настоящий килт! Вот еще, тьфу! Я свободный гном и таким останусь! — Он с вожделением уставился на штаны Крессинды, которая как раз склонилась над костром, развернув во всю ширь свое богатство. — Нетушки, вы от меня не отвяжетесь. А этой гномше — попомнишь мое слово! — я накидаю в спальник колючек!

Разумеется, ничего он не накидал.

* * *

На третью ночь мне приснилась нагая женщина с голубой кожей. Странный сон. И крайне реалистичный.

* * *

На четвертый день я поднял всех еще затемно. — К вечеру выедем на тракт. Пока досыпайте в фургоне, а днем, как обычно, нужно будет пройтись.

Мы позавтракали остатками пшеничных лепешек («апчхи!» в стороне), выскребли остатки малинового варенья н тронулись в путь («апчхи!» два раза, поскольку на гнома снова подул ветер). Солнце золотило легкие облака, покрытые росой менгиры отбрасывали длинные тени. В фургоне царило сонное царство. Говоря прямо, я и сам зевал, хотя бесстрашно дрых всю ночь — как единственному вознице, знающему путь, мне еще ни разу не довелось обходить наш лагерь ночным дозором.

Тишина, благодать! Фургон чуть покачивался на отменных рессорах, иногда похрустывая камешком или косточкой анахорета. Я забирал все дальше к северу, поднимаясь но террасам Пустоши к тракту.

Внезапно откинулся парусиновый полог, и на место рядом со мной бесшумно скользнула Виджи. О-о, какие люди! Тьфу, эльфы! Я было обрадовался, но добрая фея недрогнувшей рукой, как безмолвное предупреждение, положила между нами свой меч. О, ну надо же... И взгляд ее был какой-то неласковый, и уши совсем не розовые. Но запах, легкий пьянящий аромат — он был тот же. Любопытно, это духи или эльфийки от природы так пахнут? Я спросил себя об этом, наверное, в сотый раз.

—Фатик?

—Да?

Голос холодный. Впрочем, может, он деланно холодный, а?

Пустые фантазии. Но я решил быть холодным в ответ, поскольку давно устал расточать на нее свое обаяние.

—Вы уверены, что едете правильно?

—Да.

—Мы не заблудимся?

—Нет.

—Вы точно знаете дорогу?

—Да.

—Вы говорили, что бывали тут много раз...

—Да.

Какой, однако, романтический разговор. Я подумал вставить в следующее «да» что-то вроде «Клянусь своей селезенкой, красотка!», хрипло загоготать и подкрутить несуществующий ус, но эльфийка погрузилась в молчание.

Вот зачем она четыре дня подряд задает мне одни и те же вопросы? Уверен, с памятью у нее все отлично. Тогда зачем? Сама ищет повод для разговора? Ну же, давай, расскажи мне про Витриум, про сонные лесные реки, про сладкозвучных канареек и про непуганую дичь... А я в ответ загну про свои приключения, например про то, как я две недели отсиживался в лесу, облившись «канавным экстрактом номер восемь», и как оставил часть задницы в зубах у кроутера. Глядишь, так и разговоримся.

Черт, острые уши! Как же я раньше не... Она убрала волосы в хвост, обвязав его серебряной тесьмой. Ну совсем как Имоен. До чего странное совпадение! Эй, а может, она таким образом подает мне знаки? Мол, давай, Фатик, бери удачу за рога, пока у тебя собственные не выросли: Только при чем тут клинок?

Я запутался. Никогда не понимал знаков, которые подают женщины, а если женщина-эльфийка, не обладающая даже зачатками чувства юмора, то, видимо, дело швах: она подает знаки, которые исключают друг друга. Или это я дурак, что не могу их верно истолковать? Вообще, многим женщинам кажется, что любой мужчина способен прочитать знаки, которые они расточают. Как же, сейчас! А потом сыплются обиды от непонимания: «Я же ему ясно показала!» Только ты сделала это на своем женском языке, девочка. Нормальный мужчина глух к этому языку. Ну а кроме всего прочего, от близости женщины у нас иногда напрочь отмирает ум (да-да, у мужчин есть ум, вернее, он попадается — как исключительная редкость).

Дальше мы ехали в молчании, не соприкасаясь бедрами, локтями или коленками. Солнце медленно всползало на небосвод, горы Галидора проступили на горизонте бледно-синими силуэтами. Я косил одним глазом на дорогу, а другим — на однотонные, обтягивающие штанишки и легкие сапожки эльфийки, иногда поднимаясь к прикрытой камзолом груди, хотя это зрелище волновало меня слишком сильно. Кажется, добрая фея оглядывалась по сторонам.

По сторонам, точно: она вдруг ахнула, привстала и указала куда-то рукой:

—Что это?

Ярдах в ста перед нами виднелся холм, окутанный легким утренним туманом. На нем высился менгир с плоской вершиной. Менгир хорошо обжитой, поскольку к нему была прислонена лесенка. На вершине, задом к нам, раскинув руки ладонями кверху, застыл седоволосый человек в длинном балахоне из старой мешковины. Монолит окружали деревянные столбы разной высоты числом около тридцати. Они были увенчаны плетеными насестами, в которых, точно курицы-наседки, устроились люди — все как на подбор бородачи и оборвыши. В стороне виднелись скопища дрянных глинобитных лачуг и зеленые клочки огородов.

—Отшельники, — лениво отмахнулся я. — Встречают новый день в хитрых позах или что-то подобное. Медитация, очищение разума на пустой желудок. Как, интересно, они доперли сюда столько бревен?

—Целая деревня отшельников? — удивилась эльфийка. Она приподнялась, очаровательно вытянув шею. Уши, поймав солнечный свет, немедленно стали розовыми.

Я передернул плечами:

—Тоже в первый раз такое вижу, но, может, они поняли, что поодиночке быстрее сходят с ума, и решили оттянуть неизбежное.

Мы приблизились на расстояние броска копья. Патлатые бородачи сидели с закрытыми глазами, сложив, а вернее, вывернув ноги по-восточному. Ей-богу, убил бы того, кто придумал эту дурацкую позу! Главный на верхушке менгира — хилый, заросший седыми космами мужичонка, поворачиваясь на стороны света, изрекал какой-то утробный звук типа «оооооммммм!», бородачи старательно повторяли его, вытягивая губы трубочкой. Что-то странное было в позе главаря, что-то знакомое... Неприятный холодок прополз по моей спине. Я спешно достал подзорную трубу Крессинды и прислонил к глазу. Главарь как раз поворачивался в мою сторону...

Глаза его были зажмурены, лицо украшала спутанная борода, но по кривому шраму на лбу я сразу узнал Даргонзанда Орлина Триста. Личный пророк и чародей фрайторского сатрапа, за особые добродетели приговоренный им к смерти, он нанял меня проводником в Пустошь чуть более шести лет назад. Сначала он искал развалины древних городов, чтобы создать в одном из них храм новой веры. Искал упорно, несмотря на мои заверения в том, что города, может, и есть, но лежат под таким слоем почвы и окаменевшего ила, что на их раскопки потребуется десять лет работы. Я — чистая душа! — посоветовал ему организовать храм в самой Хараште. На это был дан исчерпывающий ответ: «Слишком много взяток». Гм, тоже верно. Потом мы бродили по Пустоши, Даргонзанд был занят поисками удобного места для храма. Однажды перед костром он признался, что хочет основать в Пустоши, подальше от загребущих лап хараштийских чиновников и ока стражи «Храм просветленных пророков». Частичное просветление — за полтора года, окончательное и бесповоротное с полным обновлением нравственности — за три. Пророки с гарантией! Я озвучил вопрос: понадобится ли для окончательного просветления переписать на владыку все имущество? Он кивнул: разумеется. И добавил в особом припадке откровения (мне кажется, он просто держал меня за варвара-придурка, который все равно ничего не поймет, а если и поймет, то не запомнит), что подобными вещами занимался при сатрапе, но переусердствовал; трое просветленных покончили с собой, но один, на беду, оказался слишком знатного рода. Неувязочка, которая чуть не стоила ему живота.

Ночью я легонько стукнул его по башке и надежно привязал к менгиру, заткнув рот. Денег с Даргонзанда я не взял. Он прожигал меня взглядом, когда я уходил. Про этот случай я не рассказал никому, даже дедушке Трампу. Как я уже говорил, приключения дурно пахнут, и еще от них растут волосы на ладонях.

Вот же гад, отвязался!

Более того, он таки создал школу пророков, и теперь рядом с ним тридцать человек, послушных его воле!

Я поднес палец к губам и легонько стегнул лошадей. Виджи недоуменно нахмурилась, но промолчала. Мы тихо — топ-топ, топ-топ — уже начали огибать менгир, когда нелегкая направила ветер нам в лицо. Через миг Олник звонко чихнул. Лошади разразились ржанием.

Все прошло бы нормально, не вздумай я поднять голову... Сущая глупость — поднять голову, чтобы проверить, не заметили ли нас сверху, в то время, когда самым умным было бы продемонстрировать Даргонзанду свой затылок. Наши глаза встретились. Он узнал меня мгновенно и страшно закричал.

Клянусь вам, это был вопль баньши. Нутряной, яростный и посылающий гибель. Наконец в нем прорезались членораздельные слова:

—Грррааааа... У-у-уубийцаа-а! Братья! К нам приехал убийца вашего учителя!

Братья размежили очи и уставились на Даргонзанда. Учитель взревел во всю мощь хилой грудной клетки:

—Убейте его, пока он не убил меня!