Мы с О. Фроловым как обычно сидим у себя, пишем — вернее, он сидит за столом, за печатной машинкой, а я диктую со своей кровати. Мы пьём пиво и очень веселы — как и в прошлый раз, когда мы впервые писали «под пивом», то есть под мухой — окосели, размякли, распустились, и мало что кроме мата получилось…

…Нет, надо чередовать как и раньше жестокие приступы творчества и пьянства… — говорю я.

…Репа говорит, что в таком состоянии (вроде речь уже идёт о конопле) можно такое написать…

Это только люди далёкие от искусства думают, что мы с тобой пишем под кайфом, что я, О. Шепелёв, гений филфака и всего мира, пишу под кайфом! Я презираю каннабинольщиков — это всё равно что отовариваться в сэкондах, у них нет своих исконных образов и эмоций…

А курточку-то из сэконда, которую Реппа покупала, ты носишь…

Курточку ещё ладно (да и то вынужденно), а вот майку оттуда никогда не надену!.. Я не только никогда не писал в этом так называемом «таком» состоянии, но даже и никогда не слышал, не читал, чтобы кто-нибудь это делал. Разве что амфетамины.

Появилась Уть-уть — не та, моя, а официанточка из «Диониса» — прошмыгнула куда-то с подносиком, — мы как всегда внимательно проследили за её попкой, затянутой в чёрное, но всё равно воздушной по своей консистенции и движениям в пространстве и, конечно же, в один голос выдыхнули: «уть-уть!»…

Подошла к нам, что-то заказываем. Скорее всего, «конодолбоскальпель» — так О. Ф. называет хат-дог — по аналогии с неудобоваримостью для русского языка его оригинального названия и «навороченностью» — для мозга О. Ф., конечно — его состава. А вообще этимология такова: мы слушали по радио передачу для подростков, и там всякие девочки-литтолфифтинчики задавали в письмах вопросы, как жить да почему меня никто не любит и родители не понимают — тут он вскочил, плюнул в приёмник, расшиб его и мотивировал риторически: «Ну что за вопросы! Всё про хуй и про пизду — с таких лет и поголовно у всех одна проблема! Нет чтоб задуматься: а почему я не коно… долбо… скальпель?!» (он, скальпель, как раз лежал на столе). С тех пор и повелось…

Заказываем, и почему-то мне кажется, что этот О. Фролов сейчас скажет отвратительную гадость из дворовых анекдотов, уже идущую у Сашы Большого за пословицу: «А можно у Вас в духовочке сосиську отджярить?..» (от слова «Аджария»!); но тут же я осознаю, что сам хочу шепнуть ей именно это (загадка: в устах О.Ф. кажется пошлостью и пошлятиной, а в собственно моих — остроумным, утончённым комплиментом-намёком) и боюсь, что О. Фролов меня опередит…

Но она уже сидит у меня на коленях. Я пью пиво и очень легко мне — воздушная… воздушные она и пиво. Вдруг — кошмар — я вижу свою Уть-уть — двухметровая фигура в леопардовом платьице (моё заветное мечтанье вообще-то — стать модельером и я знаю, что это пошловатая расцветка, но пошлоВАУтость-то в основе своей и инстинктивно-притягательна — например: Шеарон Стоун), очень уж длинные ноги, очень круглые бёдра, очень хорошая, большая и уютная жопка, совсем девичий бюстик, красивая, соблазнительная шея, бледная, белая кожа, румянец на щёчках (наверно искусственный), вдёрнутый востренький носик, кроткие пухленькие губки бантиком, превращающиеся в очень большой красный рот, белые слюнявые зубы в крошках помады…

Ту Уть-уть я передаю О. Фролову, сам догоняю и обволакиваю свою, тащу за наш столик с машинкой и двумя бутылками пива. О. Фролов доволен, буквально закатывает глаза, смотрит под потолок, я тоже — и вижу наш потолок, нашу одинокую, голую…. ярко горящую… слепящую нашу лампочку… О’Фролов, слегка подхрюкивая от комфорта, тепла и уюта, приносимых самой близостью подобных диковинных, бессмысленных и безмысленных существ (когда они ещё не требуют себе того-сего — Хочу Быть Владычицей Морской…), от лёгкости довольства и похоти, что-то печатает (стих, наверно), другой рукой льёт себе и сидящей на нём Уть-уть в рот пиво. Моя села на меня очень точно — рука в точности на руке, ляжки у меня на ляжках, мягкий жумпел очень удачно вместил в свою расселину мои набряклости, спина прижата к моему животу — моему гениальному пупочку, великолепные робкие плечи у меня на впалой грудине, волосы вокруг шеи. Мы пьём пиво практически одновременно — мне кажется, что я чувствую её глотки, как пиво поступает по магистрали ее организма в ее желудок, а затем и ниже… Вдруг я замечаю пятно крови под столом. Она, моя, естественно тоже. О. Фролов и его подруга, смотря на нас, чувствуют перемену и тоже смотрят на пол, на пятно, замечают ещё.

Гы-хы, что ж ты, сынок, так плохо помыл полы? Стыдно перед девушками.

(Сейчас он по своей несуразной привычке обратится на «вы» к своей Уть-уть, думаю я, и он тут же говорит что-то с «вы».)

Я вскакиваю, хватая бутылку.

Блять, я за… — трахался убирать за тобой! (уродская его привычка «не выражаться в присутствии дам»!).

Чтобы не ударить в грязь лицом пред дамами, я, как в хороших домах, ударил бутылкой об стол — с образовавшейся «розочкой» (это что-то совсем по-дамски — с корягой!) недвусмысленно подступаю к О. Фролову…

Уть-уть, моя, с искривлённым лицом, вытягивает вперёд руки, выставляя ладошки: не надо, нет, нет…

Защищать?! (тут же мелькают имена: Алексей — просто защитник, Александр — защитник народа!) С тобой, сука, я ещё разберусь. Ты, звезда неугасимая моих очень очей, будешь вечно стоять вон там на кухне, около руковины, наутилуса ёбучего, в который мы ссым, у газа, чистить и жарить картофель, а я буду приходить, пьяненький или даже пьяный в жопу, задирать тебе подол и ебать прямо так, причём в жопу или, чтобы было узко и уютно, купишь себе аппарат Фролова для тренировки мышц влагалища (если оно у тебя всё же есть… — есть? признавайся!), а сам буду курить, а ты не будешь курить, а потом буду гисть, а ты будишь хуй сосать!

Я размахиваюсь, О’Фролов бьёт своей забинтованной рукой. Я бью по теннисному мячу какой-то палкой, а О. Ф. одной рукой подбрасывает, а второй, забинтованной, лупит. И так, играясь, мы попадаем в другую комнату, более просторную и лучше освещённую, чем наша, но смежную с нашей. Странно, мелькает самый кончик мысли, почему раньше не было этой комнаты.

А там их знаешь сколько! — восклицает О. Фролов и открывает… Мы попадаем в другую комнату, освещённую ещё ярче, прыгаем по ней, бьём по мячам… Потом в другую, ещё одну — вдруг комната с кишками и венами на стенах, спотыкаемся о какую-то мразь и слизь на полу, руки, ноги — окоченевшие, белые, синие (коченеют и у нас самих), мясо, мясо, всё изрублено, и из кучи вылезает какой-то пидор и говорит: «Гля, бородатые! Наркоманы наверное. Да ещё выёбываются на наших баб!». Через дверь видно другую комнату, где собрались ребятки — собрались нас бить. Тут я кричу, хватаюсь за голову, кричу:

Что же я ей сказал! — бросаюсь в истерике на колени (осознал наверно что сказал своей Уть-уть).

Нас же сейчас убьют! — разрывается О.Фролов, поднимает меня, тащит почти тоскма.

Бегут с чем-то в руках, с топорами.

Запрёмся в сортире, в ванной!

Залетаем в ванную, запираемся, а те уже бьют в дверь. Ванна до самых краёв наполнена красной, мутной водой.

Сейчас вода должна почернеть, — объявляет О’Фролов.

Мы падаем, попадаем в какой-то коридор, бежим по нему. Смотрю в стёкла, в окна и осознаю, что коридор этот — переход над землёй, как раньше у нас был из института в столовую, и соединяет нашу квартиру с домом напротив, в котором бар «Феникс» (мы его зовём «Феликс»). Мы, как упомянутый выше кот, удачно перебегаем, проваливаемся ещё вниз, на первый этаж и попадаем буквально за столик. Сидим, пьём пиво…

Как всегда здесь много бычья, оно косится на нас, мы озираемся, нам неуютно, все смотрят на нас, нас хотят избить… Мочить — я внятно слышу это слово… Или это только кажется. «Это только так кажется, — говорит О. Фролов, — простая измена от передозировочки и от стресса». Я пригубляю, прихлёбываю пиво — пенистое, как моча, но холодное — всё чаще обращаюсь к нему, пью, пью, пью, и мне хочется мочиться — с каждым глотком всё сильнее и невыносимее — до рези в мочевом пузыре…

Пей, блядь, пиво! — говорит О. Фролов с такой интонацией, как будто оно куплено за его счёт.

Не могу, я хочу ззадь, — от боли я говорю нервозно, даже с некоторым озвончением.

Сзади?! Извращенец скрёбаный!

Наш разговор улавливает Уть-уть, но не та чёрная, и не моя красная, а белая — блондинистая (тоненькие волосы в хвостике), фигуристая (бёдра в светло-голубых леггинсах), мягкая (белое, бежевое лицо, именно «смазливое» «по понятиям» «нормальных пацанов», золотистые ручки), крашеная (малиновая помада, сиреневые тени, густо-чёрные ресницы) — продавщица бара и смежного с ним магазинчика. Мы, конечно, всегда заглядывались на неё: подходишь к ней, тихо так — как правило с похмелья и последние деньги, всяческая непотребная мелочь — говоришь: «Один хлеб пробейте, пожалуйста», а она так нежно пробивает, так вежливо говорит: «Пожалуйста» — «Спасибо»… А пьяное бычьё смотрит, лыбится, тянет пиво, жуёт креветки, опрокидывает водку или коньяк, жрёт закуски, внимает своей отвратиельнейшей жлобско-ресторанно-цыганско-еврейской музычке, да ещё подзывает её как кошку: кыс-кыс: «Ленок, подь сюды, с нами посиди!»… Гениальное изобретение — чтобы попасть в магазин «Продукты», надо прошествовать через притон бычья, а затем, выбрав там хлеб или батон, вернуться и пробить в кассе бара, а потом опять вернуться и забрать их, после чего вновь протиснуться через притон!..

Ещё два… нет, три, нет — четыре глотка, мучительно думаю я, и я иду в сортир. Они смотрят, переговариваются, ржут, жрут. Она выходит из-за стойки — переминаются ее голубовато-белые ягодицы, просвечиваются маленькие кружевные трусики, плавают, покачиваются бёдра — удаляется — в сортир — крошечная комнатка с тонкой дверью, оклеенной моющими обоями — запирается. Тихо звучит музыка, а дверь совсем близко… Круглая стеклянная ручка — блядь, ненавижу эти уебанские, блядские, сосанские ручки! Я срываюсь с места — с разбегу — головой — в дверь клеёнчатую, она — внутрь, а там совсем маленькое пространство… Я дам просраться! Дверь, пискляво поскрипывая, возвращается обратно; я, держась за косяк, выгибаюсь книзу, приподнимая правую ногу — стойка — хоп! — удар ногой в дверь…

Вот я на полу, хватаю ее за расшибленные колени, давлю на них, развожу… Сам я уже не я, а чёрная Уть-уть (офроловская). Я страшен (страшна). Я яростен и возбуждён. Она дёргается на унитазе, вся дрожит и плачет, тёплая. Я лезу, лезу к ней вниз, я раздираю ее, разрываю ее пополам, вгрызаюсь, врываюсь в неё головой, я — она…

С моим зрением началось такое, чему сами глаза не верили — они отродясь такого не видели — ни во сне, ни наяву, ни по телевизору. Мой взгляд с быстротой молнии переместился по прямой (причём понизу, практически по полу — как он был на уровне унитаза) в самую крайнюю точку помещения — какую-то подсобку или кухню — как по трубе переместился: эту точку я теперь видел прямо перед носом и очень-очень ярко — словно в увеличительное стекло на солнце; как будто, пролетая по этой трубе, я замечал также, но уже как в тени, всё, что было за её, так сказать, стенами — в частности, она, как лазерный луч, пробила красную мякоть Уть-уть, потом её позвонковые кости, потом тонкую стенку, потом ещё две толстых бетонных стены; чуть на периферии, но тоже довольно заметно, сидел рыжий кот и жрал кости от жареной рыбы. С другой стороны кто-то шевельнулся и — нагнулся — девушка — мой взгляд мгновенно расщепился на две трубы, устремлённые, упёршиеся (я как бы вовремя затормозил) одна в кота, другая под юбку — труба или луч кота был рыжий, переходящий в ярко-алый, в светящийся фиолетовый, а затем в ослепительно-солнечно-жёлтый и такой же нестерпимый зелёный, луч девушки от ее белых трусиков с зелёными точечками-горошинками был зеленоватый, плавно переходящий в ослепительно-жёлтый, а затем — как от салютного взрыва — из центра его стал разъедать фиолетовый, а его, в свою очередь, ярко-ярко-алый… И всё это в одну секунду! Я почувствовал какой-то удар в мозг — как первый толчок опьянения, но гораздо мощнее. Тут же мой взгляд ещё разветвился — и я обозревал уже семь точек, рассматривая их с неестественной ясностью и подробностью и раскладывая даже на цвета спектра. Как трещина по льду, он еще разветвился, ещё и еще, превратившись в немыслимый для человеческого мозга гипертекст восприятия — я осознавал это, осознавал, что контролирую и анализирую одновременно все точки, восходило, как солнце — медленно и величественно — осознание своего почти божественного могущества… Тут меня кто-то толкнул ногой (Репа!), и я проснулся…

Несколько минут я лежал под впечатлением сна, ничего не видя и не осознавая — словно глаза мои были закрыты очками, в которых проносились отголоски только что прерванного чудесного сновидения.

Я опомнился и выскочил в оставленную открытой входную дверь — Репа утекала по леснице.

Сыночек!

Ну?

Ты куда?

Домой! — куда!

А… ну приходи на Кольцо вечером или днём зайди…

Не знаю…может и зайду…

Репа залишилась вниз, но вдруг тормознула.

Купи Рыбаку бинт — деньги-то есть?

Есть немного.

Ну и в рот вас поцеловать!

Я вернулся, запер дверь, прошёл на кухню, осознал, что время ещё совсем рано — часов семь. Обычная история — с похмелия вскакиваешь ни свет ни заря, сотрясаемый жаждою, и начинаешь варить чефирное. Выпиваешь бокалов пять чаю (хорошо бы с лимоном!) и тут уже успокаиваешься и тянет в сон. Но — не тут-то было: чай имеет интересное свойство прочищать желудочек — внезапно чувствуешь резкий физический приступ голода (ну и в сортир, конечно, сбегаешь пару раз). Начинаешь варить что-либо. А голова-то… и вообще трясёт, ломит, ломает, крутит, мутит и подташнивает… Но настроение конструктивное, приходит совесть (иногда — вместе с хозяйкой — это невыносимо!), да и жрать уж очень хочется — и если уж не очень великое похмелье, начинаешь варить и убирать — главное по совместительству с этим ещё окиферить несколько раз.

Так и теперь. Я поставил чайник, включил радиву и пошёл в туалет.

Я пытался мыть и убирать, искал курить и картошку. И вдруг — прислушался — шла «Утренняя панорама» Тамбовского радио — говорят что-то про Бирюкова, потом выступает сам Обериук (как зовёт его О. Фролов), а потом — «А сейчас нам почитает свои стихи молодой поэт О. Фролов»! Я побежал будить Санича (О. Фролова не добудишься и вообще ему до китайской лампочки) и буквально-таки врезался в него — он сам вскочил и неустойчиво направлялся на кухню.

— с каким-то изяществом довольства и фривольства завершил поэт О. Фролов, и тут ему задают вопрос:

Скажите, давно ли вы занимаетесь поэзией?

Давно, довольно-таки… давно… (как бы зевает).

(Мы с Сашей дохли: нам слышалось «Часто, часто, практически каждый день…»)

С детства наверное?.. — очень умильный, я бы даже сказал, доверчивый голосок репортёрши.

Да! — очень грубо, развязно, дебильно, бахвально и несколько даже хрипло отрезал поэт.

Тут всё замялось какой-то музыкой на флейтах. А мы с Сашею закатились.

Когда это он давал интервью?

Да уж давно, я даже и забыл про это… хе-хе!

А тебя почему нет?

Я прочитал один стих в микрофон и ушёл — надо было домой ехать. А этим ренегатам говорю (там ещё Репа была, но она, по словам О. Ф., всю дорогу молчала — вернее, мычала и издавала иные нечленораздельные непотребные звуки): дети мои, прошу вас, выступите как надо: поприличней, повежливее, душевная чёрствость ни к чему, дурачее дело нехитрое — вы попробуйте с умом выступить, чтобы было… прекрасно… и не вздумайте обожраться! Они: иди, Лёня, иди себе, Леонид, со спокойною душою, ты наш лидер золотой… Только я ушёл, они нырь в ларёк у «Кристалла» и скушали бутылку «Смородинки», а вторую притащили с собой в студию, чем смущали остальных представительниц «АЗа» — Да… и вот что получилось — скотиняры! Я-то думал, что уже и не будет этой передачи…

Мы перестали смеяться, почувствовав между тем укол бессознательного удовольствия — от рассказа о пьянстве и профанстве. Хотелось ещё — с похмелья это само милое дело, тем более, что практически безопасно — ведь подобные рассказы «по трезвяку» страшно распаляют душу и стопроцентно приводят к пьянкам ещё хуже тех, коими они инспирированы.

Я разыскал сигареты («Приму», конечно) и показал их Саше:

Видишь вот эмблему — «два льва возле какой-то фигни, подпирают её с двух сторон» — цитирую О. Фролова — так вот: он говорит, что это черти!

Мы опять удохли.

Показался Михей — весь сонный и какой-то слипшийся — проследовал в сортир, потом вышел, сказал «Дурачьё!» и последовал опять спать. Я стал заниматься навариванием чая (облазив все шкафы, нашёл нечто похожее на заварку, но пахнущее какой-то гадостью). Саша ослаб от курения и было хотел тоже на покой. Но я дал ему воды (пол трёхлитровой банки) и пообещал ещё и чефира. Он жадно впитывал воду в свой брутальный большой мешок, брутально-эмоционально провозглашая: «Какой насос! О, какая прелесть!» Он буквально (и брутально) стонал.

Я и не думал, что простая вода из крана может доставить человеку такое наслаждение и счастье! Она, конечно, брутальненькая — водичка-то — жёская и тяжёлая: в ней, видишь ли, много железа…

Ага, посмотрю, как ты будешь пить первую чашку чефира.

— Посмотри… Ты бы, боярин, боян Саша Буй, сообщил мне сказ про то, как О. Фролов, кнезь наш Великый, в хоромы твоя во батрацких али басурманских халатах пришедши.

Да ты уже слышал.

Я слышал от самого Рыбаря, а как он может рассказывать о своей невменяемости, как не с твоих слов!

Блин, я вообще упал в осадок от этой выходки! уж сколько всего чудили, но это уже совсем!.. Да а вчера-то, еба-а-ать!

Ну ты будешь рассказывать или как?!

Ну ты дашь «Приму» или нигде?!

Я дал ему ещё закурить и стал ополаскивать Володеньку и наваривать в нём чай.

…Итак, мы с О. Фроловым…

«Итак»!..

…Итак, мы решили выпить — выпить как обычно — то есть взяли литор сэма. Стали думать, где его выпить нам. Решили пойти на природу, то есть в маргиналии, то есть на озеро около дорогого нам нашего завода «Пигмент». Прошли корпуса «Пигмента» и вышли на место — за забором и собственно за озером. Расположились прямо на траве.

По дороге купили буханку хлеба, запивки и банку консервов. После первых двух выпитых стаканчиков я захотел открыть консервы, но сраным ножичком не очень хорошо получалось. О. Фролов сказал: дай сюда, блядь, не умеешь, и мастерски выполнил. Смотрю: а он уж хуяк и открыл! Стало невыносимо жарко (пошли-то часа уже в четыре), и нам пришлось растелешиться: сняли майки, О. Фролов закатал штаны и вытащил из них свой солдатский ремень. И тут оказалось, что мы сидим рядом с тропинкой, по которой ходють люди — дед с бабкой. «Отдыхаете, ребята?» — на что мы очень весело, я бы даже сказал, несколько жестковато, сказали: «Да!» и стали отдыхать ещё жёстче.

Мы уписали литор, а наступили уже сумерки, надо было идти домой. Во время пьянки мы не двигались с места, вставали только чтоб отлить уриной в можжевельничек, поэтому действие змия было неосознанным. В полной мере мы осознали его воздействие, когда прошли метров 100 — точнее, осознал я, а О. Фролову было по хую — у него сорвало башню. Майки мы, естественно, надели уже… Вернее, О. Фроловуже снял опять. Вышли на асфальтовую дорогу за корпусами «Пигмента» (а, он говорил ещё, что название завода переводится «Менты — свиньи»!), О. Фролов начал пороть так называемую хюйню. Стал куда-то порываться, я его хватал за руку, призывая домой и в сознание. Он продолжал сопротивляться, я ему сказал: щас уебу и уебал прям в лицо. Он стал уж подходить ко мне с намерением замеситься, но драки как-то не получилось: О. Фролов замялся, а сначала, конечно, корячился: ну чё я не могу ответить что ли?! Я был в майке, а О. Фролов нёс свою в руке. И тут он стал её выкидывать. Я, главное, подбирал и как дурак ему отдавал. Он взял и выкинул ремень. Я поднял его, а отдавать не стал, думаю: чтобы не перегружать, а то точно что-нибудь выкинет. Зачем-то намотал на руку — как в армии хуячатся при глобальных драках часть на часть — и так и пошёл.

Нам захотелось курить. Я говорю: Сань, давай закурим. Он достал «Приму». Оказалось, что у нас нет спичек. На счастье едет машина. Вышли на дорогу, тормознули 99-ю — выходят два быка со зверскими рожами, чуть ли не с пистолетами. «Извините, — говорю (причём не разжимая рта, потому что в нём «Прима»), — у вас не будет сигарет?» Полминуты помолчали — думали, переглянулись, удохли, сели и уехали. Курить так и не получилось. Даже О. Фролову! Да мы уж и забыли. Раза после сорокового он успокоился — одел поданную ему майку — это было уже около депо на Чичканова — а до этого он швырял её прямо на улице куда не попадя. Где-то до мясокомбината мы дошли без происшествий (как нас менты не заметили — тут ведь опорничек!). И тут О. Фролов увидел на той стороне улицы какую-то бабку, которая, по его словам, мешала ему жить.

Он выпростал свою косоротую натужную ухмылочку, согнулся, как крюкан, и устремился за бабкой, крадясь в тени деревьев (уже горели фонари). Я за ним, он от меня — и за бабкой. Подзывает меня и говорит: пойдём, Сань, я её убью, всё равно никто не узнает и ничего не докажет. Я стал его отговаривать — заговаривать зубы, тянуть время, чтобы бабка смогла скрыться во дворе. Когда она пропала, и О. Фролов осознал сие, то сам сказал: пойдём, Сань, домой. Я аж удивился. Да, пройти-то до дома оставалось от силы метров 200 — кто же мог подумать, что начнётся самое интересное…

Этот ренегат опять снял майку и выкинул её за забор частного дома, откуда я её достать уже не смог. Потом он стал отставать и прятаться за деревьями. Я останавливался, звал его. Он, со своей улыбочкой и вытаращенными глазами, приговаривая что-то типа «Володя, Володенька, открой» из «Места встречи» и «В пизду тебя, в пизду тебя» из «восстановленного Достославного» (хы-хы, да ты поди и научил!), выглядывает из-за дерева и опять прячется — как будто я его не вижу! Потом стал даже перебегать на другую сторону улицы. У 2-й Шацкой всё это вроде бы прекратилось. А я решил сделать хитрый шаг — пустился бегом, завернул за угол и хотел посмотреть, что О. Фролов будет делать.

Ну ты и хитрый, Саша, я поражаюсь! — вмешался я, О. Шепелёв, удыхая (а вообще я подгыгикивал на всём продолжении рассказа).

Сам поражаюсь. Ты слушай дальше! Во время выполнения сего замысловатого маневра я ёбнулся с бугорка, что и естественно. (Да, наш Саша Большой действительно всегда падает припимши, наверно из-за своего роста.) Упал прямо на колени! Кое-как встал, подошёл к углу и осторожно выглянул к тому месту, где должен был стоять О. Фролов. Но его не было. Оказалось (как после я узнал от него), что О. Фролов, завидев, что я от него побежал, сам побежал от меня в другую сторону. Минуты три я оглядывал улицу (причём стоя наместе), потом пошёл домой. Мне опять захотелось курить и я обнаружил в кармане рубля полтора. Купил две сигареты и спички. Один «Аполлон» искурил прям у ларька. И тут чувствую — по ногам ветер гуляет. Посмотрел: а коленки-то разорваны (когда с бугорка-то). Ну и в рот копать! Да в рот этого О. Фролова! И прям в таком виде — изодранный, пьянищий в жопу, с ремнём на кулаке пошёл домой через двор.

Моё ухо раздражали звуки, похожие на «Чижа» — около третьего подъезда сидело кучка шершней и бренчали на «бобре». Я приостановился, с трудом закурил второй «Аполлон» и подхожу к ним: «Хули орёте, мудаки! Время уже одиннадцать!» Они заткнулись и стали расходиться. Я им вслед ещё благословил на весь двор. Захожу домой. — «А где Саша?» — спрашивает мать (он у меня же должен был ночевать — тебя-то как раз не было с ключом) — «Не знаю. А разве он не пришёл ещё?!» — «В чём дело?» (тут и батёк выходит) — «Мы как-то разбежались»… Получив подобный ответ вопросов на шесть, маман рассвирепела и провозгласила: «Идите Сашу моего ищите и без него не возвращайтесь!» Десять минут двенадцатого! Пошли обходить Шацкие. Батёк шёл посередине дороги, а я лазил по кустам и искал там тело О. Фролова, расшугивая при этом всех бабок на лавках дебелыми выкриками «С" а-ш" а!» К тому же, я опять же зачем-то взял собой ремень.

В поисках прошёл час. Батёк сказал, что устал и пойдём возьмём бутылочку, деньги я взял. Мы взяли и пришли на 2-ю Шацкую его пить. Смотрим: два мужика сидят уже в дуплет на подоконнике (низком) частного дома. Мы подошли, предложили им выпить. Они ушли. Оставили на окне два охуенных помидора и немного хлеба. Пили из горла (!), поскольку во мне уже сидело пол-литра, пить я не хотел, но, влив в глотку граммов пятьдесят, не продолжать уже не мог. Закончив 0, 5, мы пришли домой. Матери говорим: «Нету, наверно в ментуру забрали». А она нам и рассказывает всю историю: «Он уж здесь давно! Минуты через три как вы ушли, слышу звонок в дверь. Открываю — стоит: голый, босиком, ну то есть в носках, в разорванных трусах и каком-то рабочем халате, очень грязном, весь в репьях! Боже ты мой! Где ж, говорю, тебя черти носили, и где одежда твоя?! Он плечами пожимает, улыбается и заваливается в квартиру. Нет — сначала робко так говорит: «Можно?», и лезет. Я вообще, говорю, в шоке, Фролов, от тебя. А он всё: «Тёть Леночка, тёть Леночка, простите меня!» и чуть не плачет. Мне его стало так жалко… Я говорю: раздевайся, вернее, одевайся и ложись спать. Он заходит в твою спальню и тоже в шоке: «А Саша где?» Так они же, говорю, Саша и Саша-старший, пошли тебя искать. Тут он мгновенно взъерепенился, надевает опять халат, пойду, говорит, искать их. Я его схватила, на раскладушке прижала. Куда, спрашиваю, ты пойдёшь-то такой? А он: сейчас, говорит, по периметру обойдём. По какому периметру? И ни в какую — пойду и всё! Я его насильно удержала, мы тут дрались буквально-таки… Вон он спит — опять в позе сфинкса». Мы удохли радикально, а когда рассмотрели халат — ещё радикальней. Выбросить всю одежду — кроссовки, джинсы, майку, изорвать трусы (они были практически изорваны в клочья) и прям в таком виде идти по городу! А где же он халат-то взял?! Потом вместе с О. Фроловым мы восстановили, что он рванул на Полынки (а это совсем другой конец города, но, как вы знаете, для бешеной собаки сто вёрст не крюк), лазил там по разным маргиналиям, пока не забрёл на обувную фабрику, где мы в том году недолго работали. Его узнали рабочие и дали халат. Оттуда через весь центр города он шёл пешком, так как троллейбусы ходят до одиннадцати. Но это суть только догадки. Вполне возможно, что он был не там, а на АРТИ, где мы тоже работали (но это значительно ближе, и тоже токо несколько дней!) — он только помнит, как они умилились и дали халат. На другой день я часов до двух не мог встать, О. Фролов сидел смотрел «Солярис» по телевизору, я заставлял его подтаскивать воды, а потом и чифира, а потом и свои штаны и его халат. Халат был стильный — тёмно-синий, без пуговиц, весь в каком-то мазуте и грязи, штаны оказались тоже непригодны и с них потерялся ножичек с ключами. Мы облачились в новое (О. Фролов выглядел как кловун в моих ботинках и подвёрнутых джинсах), отпились чаем, поели плавленых сырков у ларька… Отгадай, что мы сделали с деньгами, которые мать дала на еду и на пиво и куда и зачем мы пошли…

Я весь укатался.

— Как ни странно, — совсем излишне пояснял Саша, — мы, сэкономив таким образом как раз на литрушечку, пошли на поиски ключей как раз в маргиналии… О. Фролов всю дорогу ныл, предвкушая. Не базарь, говорю ему я, а то будет как вчера! Ну вот и всё, дальше ты знаешь сам.

Часов только в одиннадцать проснулась, расшторила окна, посмотрела на сморщенную от света Светку (но ещё спящую), включила потихоньку Дельфина, ещё раз проверила, не валяется ли на виду что-нибудь из вчерашних причиндалов, отпёрла дверь и пошла в туалет, а потом варить кофе.

На столе записка: «Буду в обед, часа в 2. Вынеси мусор. Батон мне пришлось купить утром, осторожнее тостером, он замыкает». Это мамочка. Ксю подставила маркером жирную «С» сверху, плюнула на бумажку, ещё раз, ещё — пока писанина не расплылась, скомкала и выбросила в ведро.

И мать и отец Ксю работают в психушке. Ну и что тут такого?! Маман моя женщина в своем роде крайне умная — почти кандидат наук. Пишет, пишет диссертацию, уже лет пятнадцать, а всё не может написать, вернее, защитить. Она работает врачом. А папан санитаром — ушёл из ментуры после «ранения» (переломали все рёбра, выбили все верхние зубы, испортили, пардон, украсили шрамом лицо). Он и доволен — говорит: то надо было ловить отморозков, так да сяк, крутиться, оправдываться, извиваться, маскироваться, а тут — просто бить! Мамочка моя очень просвешённая (психолог всё-таки), всю жизнь старалась за мной присматривать, прививать мне правильные вещи — стерильные. Гигиенические — чтобы я как-нибуть не пошла по какой-нибудь кривой дорожке, всякие там книжки подсовывала, тесты испытывала… А я выросла вкривь, корявая как деревце из придавленного камнем семечка. Вместо ровного, рослого… говна. По телевизору чувак один парил: типа такая теория у него, что всё уравновешивается не только в физике, но и в обществе: доустим, если жена такая правильная вся, просто кошмар, то муж или сын алкоголик и дебошир… Хотя… наплевать!..

Сварила кофе, сделала тосты, достала масло и джем. Думала, где же бальзам или коньяк, но их не было.

Пошла будить Светку. Потеребила её ласково, та открыла глаза, улыбаясь, но тут же искривилась и злобно оттолкнула. Она вся тряслась, рылась в покрывалах и тряпках, швыряясь чем попало в подругу, стоная от боли и плача. Ксю дала ей свои трусики из шкафа, предложила проводить в туалет. Но она вырвалась, с криком «Сука! Пошла ты, с-сука!» пустилась «домой» — выбежала в коридор, к двери, в чём мать родила. Здесь она увидела себя в зеркало — верхняя губа разбита. Заплакала пуще прежнего, съёжившись в коридоре у двери, искоса бросая взгляд и на свои ягодицы, вернее, между ними…

Ксю подхватила ее под руки и потащила в ванную.

После чефирения я сильно ослаб и даже не смог ничего наваривать из еды — прилёг, приготовившись не без приятности припомнить свой сон — как будто изготовляясь к просмотру фильма — и тут же задремал, заснул, а проснулся уже ближе к обеду… Никого не было. Разошлись наверно. А где же О. Фролов? Нигде нет, даже на балконе — я посмотрел через окно — никого. Я опять лёг на кровать, размышляя. Вдруг я услышал офроловский имбецильный смешок.

Он лежал на полу на балконе и смотрел через трещину в небо. Был виден край крыши. Казалось, что это край земли, словно на летающем острове Свифта. А внизу бездна местами чуть-чуть сгустившихся облаков… Параллельно он покуривал и почитывал некий журнал без обложки, в котором была статья Ходасевича об А. Белом. Увидев меня, он зачитал с величайшим удовольствием:

Из истории: «…он танцевал страшно. В однообразную толчею фокстротов вносил он свои «вариации» — искажённый отсвет неизменного своеобразия, которое он проявлял во всём, за что бы не брался. Танец в его исполнении превращался в чудовищную мелодраму, порой даже и непристойную…То был не просто танец пьяного человека: то было, конечно, символическое попрание лучшего в самом себе, кощунство над собой… (и конечно, судя по О. Ф., не только над собою, но и над зрителем и Богом). Возвращаясь домой, раздевался он догола и опять плясал, выплясывал своё несчастье… хотелось иногда пожалеть, что у него такое неиссякаемое физическое здоровье: уж лучше бы заболел, свалился». Вот так-то вот, блять, хм, гы-хы! Вот она гениальность-то, блять! Никуда не деть.

Я был несколько потрясён и задет чем-то. И что-то нашло на меня лирическое.

Гениальность-то она тяжкое бремя, Саша.

Ну и хуй с ней. Нам не привыкать.

Вот Белый — «красный Гоголь» и всё такое, а ты знаешь…

Ой, не надо мне только мораль опять вчитывать в мозг ослабевший мой собственный… лично мой мозг… — он выразил крайнее раздражение и язык его заплетался, и при этом морщился и плевался.

Мой персональный мозг гуляет мыслию по неведомому древу — примерно там же, где и кот ходит по кольцу кругом, и русалка Санич забруталивает на ветвях, разрабатывая новую жесточайшую композицию для нашего проэкта «St. Man», а ты лезешь к нему с какой-то дошкольно-школьной мишурой!

Ну извини. Но я ведь тоже, так сказать, содержу в себе не Левина какого-нибудь с обобщающе-повторяющим выражением лица, но Санича, кота и баранделя, которые находятся в состоянии сложного взаимодействия друг с другом, а также с моей (и, напоминаю, даже твоей) мозговой оболочечкой. А в искусстве ведь как: не говори «тьфу» пока не переплюнешь.

Олёша, гений, прости! Ты насос и мне насос открыл!

Вот это уже лучше.

— Ты всегда ведёшься, когда перед тобой пресмыкаются — это же недостойно истинного гения!

Ясен пень. Это компенсация. В жизни гения только лишения: никто не находится к тебе в поощрении, не рад твоим творениям (да ты поэт! — а я и не заметил), и нет ни дома, ни семьи, ни девушки, ни карьеры и, я думаю, ни друзей…

Ну я ж тебя люблю (я даже один раз поцеловал в щёку, за что ты мне въебал, мюдок деревенский). И с Репой вы педерасты!

Платонически! Этот мир, Саша, враждебен художнику. В нашем мире художник — это тот, кто в одной руке держит перо, пишет, а в другой — пистолет у своего виска, и каждая строчка, каждое слово, каждая точка может стать последней. Каждую секунду он принуждён решать — продолжать или стрелять. Но фокус в том, что выстрелить по сути дела можно только один раз.

А бросить?

Каждое слово раздражает, психика расшатанная, пистолет тяжёлый… Графомания — мания, страсть и смысл всей жизни — её просто так не бросишь, только вместе…

Вот в таком роде беседа.

После всех процедур и увещеваний относительно нормальная, одетая в мягкие трусики и свою одежду Светка сидела на мягком стуле (выгибая спину, стараясь не прилипать намазанной детским кремом болевой точкой) и пила кофе с абсолютно ненормальной Ксюхой.

Надо что-то делать с тобой.

Да неужели? Лечить, в дурку — или — в дырку?!

Не смешно. Ты сама должна взяться за себя, сосредоточиться, поднапрячься…

Да ты знаешь мой рекорд?! — 5 и 6! — куда ж ещё «поднапрячься»?! Хотя… на этом я всё равно не остановлюсь… Ненавижу волосы! ты видишь: я вся побрита, а то у меня были длинные — просто гипероволосение какое-то!.. Самый большой волосок я выдернула и измерила — пять сантиметров шесть миллиметров! Я думаю: это совпадает, хотя волос и с лобка, а не…

Ну что ты несёшь — слушать противно! Ты правда рехнулась, Ксю.

Я засунула себе самую толстую вещь — флакон от спрея — а потом измерила и его — оказалось — пять и шесть!..

Ксюш, хватит, я прошу тебя…

Да ты ешь, не переживай, не болтай, а то ещё подавишься — отвечай за тебя!..

Именно: отвечай!.. Я же твоя подруга…

Ну и что?

Давай разберёмся вместе. Расскажи мне всё по порядку. У тебя всё это началось после того случая — на Кольце… Я ведь так ничего толком и не знаю… Расскажи мне, пожалуйста… почему ты скрываешь, тебе больно об этом…

Вся эта фигня началась после той фигни в сортире на Кольце. Тот самый сортир, где мы всё время с тобой ссым на Кольце! Я захожу в этот злополучный сортир на Кольце, делаю свои дела, открываю дверь с крючка, выхожу и как бы сталкиваюсь в дверях с этим мужиком — чувствую: я ещё не вышла, а он прёт, рванулась вперёд — прямо на него, прямо в его объятья, в его когти… Он сдавил мне горло руками, впился губами в мой ротик, тут же отшвырнул меня очень сильно, а сам пошёл закрывать дверь. Я кое-как поднялась и бросилась к окну. Но он тотчас же напал на меня, навалился, одной рукой сдавливая горло (хватка у него была невероятной силы, просто железная), а другой залез под юбку (я тогда ещё носила юбочки и платья) — большой его палец сразу вошёл в меня — я даже не успела вскрикнуть, а потом нижние четыре въелись в меня снизу, в более узкое отверстие — он только три раза сработал рукой, и я уже кончила, как сука — из меня всё потекло ручьём, как будто я описалась, я орала, плакала, сама целовала и лизала его. Он высвободил руку и вцепился обеими мне в горло, удушая и при этом целуя — по-лесбияничьи играя языком с онемевшим моим. Я вдруг тупо, пассивно осознала, что всё. Мне представилось вдруг — в одно мгновенье и само собой — настолько ясно, так что я как бы почувствовала всё физически — как он целует мой онемевший, как от новокаина, рот, пускает в него слюни, его раскалённый огромный член уже упирается мне… и он трахает меня мёртвую, но ещё свежую и тёплую… и кончает огромным взрывом в моё нутро, которое всё ещё что-то чувствует, но очень равнодушно… потом он, конечно, насилует меня, мой труп, в извращённой форме, не обращая внимания на грязь… Это промелькнуло у меня в голове в секунду или даже меньше, моя рука вдруг наткнулась на ножичек, всегда вместе с ключами пристёгнутый к моим штанам, из последних, но яростно-отчаянных сил я вонзила его ему под рёбра — он отпрянул, заорав, отошёл пару шагов, и, стоя в центре комнаты, корчась в судорогах наслаждения, начал яростно онанировать — я осознавала уже, что даже не пытаюсь бежать, а еле-еле передвигаю ноги, ползу… а так же, что я была ведь в юбке, а не в штанах, и что ножичек был на цепочке… и что я проснулась уже…

Так это всё было во сне! Ну, Ксюха, ну…

Да, во сне. Но была и вторая серия — Фредди Крюгера смотрела?

Судя по интимным подробностям, ты чего-то дуругого обсмотрелась!.. неужели, у тебя такие сны?

Короче, я захожу в тот сортир, потом выхожу уже, а в дверь молодой человек — почти как тот, только помоложе — и он придерживает дверь и на меня её давит и втискивает меня внутрь, смеясь и слегка обнимая — я хватаю ножичек, пытаюсь раскрыть его с длинными ногтями… Он что-то говорит, типа «Какая хорошая девушка» или «Можно познакомится?», смеясь и даже стесняясь, а у самого странное, страшное лицо — я всаживаю ему в бок ножик и убегаю…

Не поняла.

Ну и пошла ты.

Ксюх, ну извини…

Что «извини»?! — я ей рассказываю, а она…

Я всё поняла, Ксю, мне кажется: я всё поняла… только вот…

Что «ты поняла», какие «такие», что «вот»?!.

Ты вегда была впечатлительной, ещё с детства — помнишь, дружили? — но почему, почему ты циклишься именно на анале?!

А-ха-ха! С точки зрения современной психиатрии, анально-генитальный контакт между мужчиной и женщиной (а уж тем более женщиной и женщиной!) не является извращением!

Я…

Я помню — вот в чём вопрос! Я действительно помню всю эту хуйню из детства! И я очень впечатлительна, это правда… Вот я и циклюсь на анале, вот я вся такая, у меня всё такое!.. А ты циклишся по-другому: жрёшь цикл и всякие колёса как последний даун из психушки!..

Я…

Вот расскажу тебе, подруга моя… расскажу, с чего всё началось… Ты когда в первый раз трахнулась?

Два года назад, у Лёлика на даче…

А я, прикинь, в пять лет — или даже в четыре!

Это невозможно!

Ну почему же. И ты ведь тоже в этом участвовала, или, по крайней мере, присутствовала… Длинногачая, сухонькая Светочка с косичкой, похожая мордочкой на лисичку — помнишь?!

Фотографию помню — и у тебя такая есть, всё ясно.

Я дружилась с тобой, а ещё больше с Ленкой из 64-го дома. Она была года на два или даже на три меня старше — ну и обучала всяким штучкам. Мы постоянно лазали с ней по подвалам, на стройке… Ты помнишь, что там было: это и отхожее место, и «пятачок» взрослой тусовки, и «лежбище», где происходили, как я теперь понимаю, не только свидания с поцелуями и добровольные акты, но и изнасилования, в том числе групповые… Ленка эта постоянно там тёрлась, она и рассказала мне, что такое «задуваться», «трахаться», «сосать»…

Да, рановато в четыре годика знать, откуда берутся дети…

На детей и откуда они берутся мне всегда было наплевать, и откуда я взялась — такой вопрос меня никогда не интересовал. Секс и деторождение скрёбаное в моей голове никак не были связаны. Когда мамочка в четырнадцать лет, долго колебавшись и, видно, долго готовившись, накрыла мою руку своей и романтически заглядывая в глаза (совсем как в бразильском каком-нибудь сериале), вымолвила эту идиотскую фразу: а ты знаешь, доченька, откуда берутся дети? Я вся в шоках! Мама, отвечаю, их достают из животика через дырку между ног (а у мальчиков такой нет), а раньше, когда я была маленькая, я думала, что их достают через жопу, и задуваюся все, как мне объяснила Ленка из 64-го, тоже через жопу!.. Маман была тоже шокирована не на шутку и тут же притащила мне приготовленную книжку по гинекологиии и два презерватива. Рассмотрев картинки, я была шокирована ещё больше — это отвратительно! То же самое с картинками на обратной стороне упаковки гондонов — первый раз увидела, что их можно надевать на член! Фу, какая гадость — и всё это люди, человечество, а невинное удовольствие происходит через засовывание члена и куска резины прямо в твой чистенький передок, а потом оттуда высовывают эту тварь, которая намного толще, чем член, да ещё и без презерватива…

Ты что-то перегибаешь палку.

Палку?! — закричала Ксюха, вскакивая, а дальнейшие объяснения она вела метаясь по кухне и показывая, как на театре. — Мы с Леночкой лазили, она мне всё объяснила, а потом и показала… Тут все показывались постоянно — и ты тоже, милая — хули делать: выйдешь на улицу (детсад ещё не достроили, да я и потом в него считай не ходила), встретишь кого-нибудь из вас и пошли — куда? — показываться! Сами с собой или с мальчишками — всё равно. А с Ленкой мы ещё писали друг на друга — прихожу домой — вся майка, все трусики, юбка — всё мочой воняет. Мама меня била. Потом Ленка сказала, что задуваться — надо засовывать себе в попу, когда какаешь, авторучку, только тонкую… Мне было очень страшно, и ей пришлось мне помогать… Я пришла вся в дерьме. Кстати, в свежем… в его запахе есть что-то необычайно привлекательное, притяга…

Фу, что ты несёшь…

Надо запатентовать — изготовление духов… Тоже самое и пись-письки — какая-то едкость, солоноватость… когда лижешь, или грязные трусы… А фекалии — в маленьких количествах — ну тоже когда лижешь, допустим, — горьковатость, пряность… Или пот, естественный запах человека… «Парфюмера» читала?.. Или запах сортира… Ну, это не то, конечно… Что морщишься? Ладно… Потом мы много наблюдали в туалете, и там она познакомилась с какой-то девушкой, уже почти взрослой, лет, наверно, двенадцати или даже больше… Она пригласила меня наблюдать в щелку, как они будут «показываться по взрослому» и подруга ещё даст ей целый рубль!.. Они залезли в подвал, уединились и уселись ссать, потом стали нюхать друг друга и пробовать на вкус, сняли трусы, девушка удобно устроилась на ватнике и приказала Ленке лизать ее, пока она не скажет, что хватит. Сама она вскоре стала орать, таскать Ленку за волосы, но всё равно говорила продолжать — для меня это было дико. Потом она сказала, что Ленка может как-нибудь пригласить пожружку, чтобы мы лизали с двух сторон, потому что так лучше, и обеим она даст по рублю или по пятдесят копеек — ха-ха! А она может, если мы хотим, полизать нас, и даже бесплатно, только взрослым ни слова.

Кошмар! И так тебя развратили?

Не-а, в другой раз она, эта лесбия, не пришла. Мы устроили совсем другое — оргию. Там был этот… Макс, по-моему, Алёшка Дыкин, Ленка, Маша «Сос» и я… и ты… играли в войнушку на стройке, в разведчиков или партизанов, полевая кухня, вся фигня… собрались карту рисовать… Ленка командиром была всегда — якобы потому что у неё фамилия Командирова или что-то похожее… пробовали осколком красного кирпича — не очень получалось, я тут говорю: у меня дома есть фломастеры — двенадцать цветов (тогда это большим рейром считалось, круто воще), мы с тобой пошли ко мне домой. Теня тут тормознула мать, ты ушла домой, а я через полчаса опять туда смылась, хоть и без фломастеров… Прихожу и вижу: эти две стоят опершись о перила, спустив трусы и задрав юбки, а мальчики, тоже голые, трутся об них. Увидев меня, они испугались. Надвинули штаны. А Лена говорит: будешь с нами играть, Ксюш? Буду. Только ты во всём меня будешь слушаться, ладно? Ладно, ты же командир. Становись вот сюда, снимай трусики, наклонись вперёд и руками расширь попу, а мы по очереди будем тебя… будем тереться об тебя… а мальчики могут прямо вставлять…

Да как же они вставят, когда им ещё самим лет по пять-шесть!

Не волнуйся: вставили. Я сама не знаю как, но помню это ощущение — горячий, жгучий кусок плоти входит прямо в тебя, внутрь… Правда особо не трахали — в смысле не было сильных телодвижений, толчков, криков и экстазов… Помню, первая Ленка — горячий мокрый лобок трётся прямо там, так и напирает… потом другие… Потом Машку поставили, а мы все её того… Потом Ленку, потом мальчиков…

Что же они тоже друг другу всовывали?!

А ты как думала! Они же сразу согласились. И мы тоже тёрлись об их попки.

Ну и кошмар. Мне кажется, Ксю, что ты приукрашиваешь…

То есть вру, ты хочешь сказать. Мне нет интереса тебя убеждать. О таких вещах вообще…

Я понимаю, Ксю, но…

Чем тебе доказать? — ты не веришь, что я могу засунуть 5.6? Сейчас я принесу этот флакон…

Причём здесь это?

В диаметре, дочка, 5, 6! Никаких конусов. Шесть уже не получится никак, 5 и 7 не получится, а 5 и 6, хоть и с очень большим трудом, влезет! Человеческие возможности безграничны, главное — тренировка, работа над собой… самосовершенствование, саморасширение!..

Светка ёрзала на стуле, ища удобное положение, сжимала мышцы живота — даже морщилась, на секунду делая кислое лицо, — делая беззвучными причинённые искусственным вмешательством телесные процессы.

— Знаешь, Ксю…

Знаю! Пошла куда подальше!

Ксю, я хочу…

Пошла на хуй, вон отсюда. Убирайся на хуй отсюда, иначе убью, блядь, или выебу, падаль! Ёбаный психолог, девочка-мажор! Наркоманка хуева несчастная!

Ксю, мне очень жаль…

А мне — ни капли, и всем расскажу, как Светочка Кутихина, отличница расфуфыренная, свою жопу подставляла, половинки раздирала! Обосралась вся, аж в чужих трусах ушла! За один удар бляшкой сосаться кидалась, в любви прзнавалась, слюнявилась…

Мне очень стыдно, Ксения, но я не могу пока уйти.

Ах вот мы как заговорили! Что ты подумала, а? Самоубийство, да?!

Нет…

Да! Иди, иди.

Ну и пойду. Ладно, Ксю, надо правда идти…

Не уходи!

Она бросилась на колени, обнимая ноги подруги.

Ну, Ксюх, ну хватит… Хватит всей этой комедии… Мне надо домой… Если ты… будешь говорить об этом… то, что вчера… я… я… так не могу, не буду вообще с тобой… общаться…

Может ты хочешь сказать: трахаться, а?! «Общаться» — блядь, что за слово?!!

Извини, Ксю, я пойду… Я думаю, тебе… впрочем, как хочешь… Мне жаль, пока.

А мне как быть?! Как же мне-то?! В рот! Я хуею, я совсем охуею, Светка, блядь!

Ну, не знаю… Держись… Найди себе какого-нибудь извращенца, партнёра… или партнёршу… Тебе вообще чего надо?.. А, знаю, извини… Как-нибудь пересиль себя, завяжи…

?!? — Хватается пальцами за глаза, тискает, трёт их, закрывая ладонями перекошенное гримасой лицо.

…Я не в том смысле! Просто…

Иди, мне пора в ванную, а то мамаша щас придёт. Новый рекорд, каких ещё не видел мир!

Светка обувалась, нагнувшись, Ксю шлёпнула её по заду — как и вчера, как будто ничего и не было!..

Может всё же тебе тоже?

Дай мне слово. — Уже открывает дверь.

Да не буду я, дурочка.

Я в тебя верю. Поверь, в мире есть вещи и получше…

И побольше! — и мне не терпится их заполучить…

Она ушла.

Ксю распахнула дверь — уходит по коридору — хотелось её вернуть, снова сделать с ней…

Только к обеду мы выбрались из квартиры, была самая страшная жара, я шёл в библиотеку переделывать реферат и писать дипломную работу. О.Ф. шёл за мной в надежде выпить пива за мой счёт. Последнего от всей квартплаты осталось почти ничего, и хотя бы это последнее я не очень хотел тратить на выпивку. Вернее, безумно хотел, но скреплял себя силой воли, которую профессионально подтачивал О. Фролов — он ныл, проклинал всё на свете, всё и всех в Тамбове и лично меня. Он уже утром выудил опять денег из моих штанов и сходил купил себе бинт — благо, что он действительно стоит копейки. А рука у него, естественно, болит — говорит: возьми порежь себе прямо совсем чуть-чуть, хоть только самую кожу, тогда поймёшь сие особенное ощущение назойливой, ноющей, режущей боли.

Только мы вышли из-за угла дома, как налетел отвратительный ветер с пылью (кажется, в последние несколько лет целые ураганы из песка и пыли вошли в привычку горожан как тот же тополиный пух, который, кстати, тоже тут как тут). Хоть я был в очках (типа кота Базилио), мне в глаза попал песок, я остановился, снял «слепыши» и стал говорить много и долго о том, что такое жара, пыль, ветер и песок, и тополиный йух, и похмелье, и институд, и реферут, и дипломник, и О. Фролов-ренегат. Песок скрипел у меня на зубах, я плевался, а О. Фролов, подтянувший меня за рукав к откуда-то возникшей прямо у нашего дома пивной точке, резюмировал: «Реальность говно: давай обожрёмся!». Я чуть запнулся, поколебался в своей устойчивости (а не взять ли небольшую трёхлитровенькую баночку холодненькую — и домой!!), но вырвался и, нагнув голову, как бы против ветра и прочих стихий, зашагал дальше, отговариваясь на ходу: «Надо диплом писать, уж все сдали, а я только начал… И в кеглях пиво я никогда не поощрял».

Алёша, Цезарь, ты гениален, — дай мне на «Жигулёвочку», в Лётке ведь давал… — Этот тезис он повторял во всяческих модификациях до самого рынка, при этом тянул меня за рукав, забегал наперёд, пресмыкаясь и демонстрируя какие-то бумажки из карманов в качестве набросков гениальных его будущих стихотворений и прочих творений, которые он мне продаст за 3. 60, хотя вообще-то они стоят значительно больше… сотни и тысячи долларов… это раритеты… им место в Библиотеке Конгресса… фолдер такой-то, лист такой-то…

Не хочешь идти в библиотеку, иди домой, что ты вообще увязался! Не один я, оказывается, поражён мегаломанией!

(Я знал уже, что после отдачи средств на «Приму» или на пиво эпитеты «Цезарь», «гениален» и т. п. с фатальной быстротой сменятся на «мудок», «бирюковский подсозок», «председательский сынок», «Лёня «Орешки» Шепелявый», «Алёха», «Алёша с посевной» и даже и более витиеватые, если много ещё осталось «Примы».)

Тебе ведь тоже надо писать, черепная система!

Алёша, Алёшенька, сынок… то есть отец, Цезарь Гай Юлий, наследник Империи, дуче, команданте, Единоличный Лидер «ОЗ», Величайший Стилист Вокала, Гений Филфака и Всего Мира, я веду, веду научную — тот раз писал, целый день парился на четвёртом этаже, как дурильня, Эткинда листов на 10 переписал, а там всё жесточайше: нарраторами всякими пересыпано… ой-йой-ой! Я этого не выдержу, Олёша!.. — он даже подпрыгивал предо мною, потрясая папкой.

(Мы, профаны, как два профана, шли с папками с бумагой под мышкой! без бровей, лысые, я в красной майке с Че Геварою! — все прохожие лупились в нас и показывали пальцем! Некто Славок, наш сокурсник и человечек не очень большого роста (зато обладатель совершенно белых волос и огромных ушей — что тоже немаловажно в свете выше- и нижесказанного) и, соответственно, ума, чтоб сочинить нижеследущее, рассказывал о своём дальнем (повторяю: дальнем) знакомом, который очень любил Гитлера и изображал его из себя: отрастил усики, выкрасил их в чёрный цвет, сделал чёлочку, нашёл где-то форму: китель, галифе, портупею, сапоги — и во всём этом являлся ежедневно (подчёркиваю!) в Тамбове (всячески подчёркиваю!!). Каждый (каждый без исключения и выходных — подчёркиваю для особо тупых!) день он получал в табло. Я на такое не могу решиться даже ради «идеи», хотя именно сей архетип и есть стопроцентное попадание в чёрное яблыко профанации! До войны в телефонной книге Нью-Йорка насчитывалось несколько сотен людей с фамилией Гителер, а уже в 1947-м — ни одного!.. а чтоб добровольно!.. Все — абсолютно все — будут тыкать в тебя пальцем (крутить им у своего виска, прицеливаться в твой, смеяться, материться), а некоторые и кулаком, и пинком… Лучше уж выйти со стоячими красными суперхайрами и квадрообруталенной, заплетённой в косички синей бородой!..)

Нарратор — это всего лишь рассказчик, а есть ещё нарравтор и ретардация с брахиколоном — прошу не путать с барахтанием под одеколоном! — и попрошу не затруднять моё продвижение к источнику знаний!

А, а я думал это нарост… Алёша, Алексий, Алексий, Алексий, к источнику Добра и Зла подходим мы (во Имя Господа Нашего подходим!), распознаем двуличие мира сего, вкусив от змия познания, не пройдя места сего (он тянул меня непосредственно в рыгаловку «Нива»), здесь нам крест испытаний и древо познания, эдемский рай, ждущий пришествия блудныя сыннов отечества свояго… российскаго… научнаго (из Архангэлска пешком, блять!)… научнаго ума-розума познания…

Я весь удох.

Эх, Саша, Саша, жизнь наша, что ж ты…

Реальность говно: давай обожрёмси — я это утверждаю, как Диоген, как Ван Гог, как Пелевин и тысячи других нарравторов — декларировал он и растянул лицо в улыбочке, которую я называю «Марфуша» (такая была у Куравлёва в фильме «Афоня», когда он засиял улыбкой для мента, и его физиономия сразу стала соответствовать паспорту его тётки).

Нет-нет, реальность — это, так сказать, реферат надо писать, а обжирались мы вчера.

О лёша, о п о мнись, х о р о няка, ересь тв о я… Из Н о вг о р о да я, рыгал о вку в о нючую пришла п о сетить, в о ды да в о дкы п о пить, кутьи-мам о лыги п о есть…

Вон колонка, там и попей, старая.

Алёша! Алёшенька, сыночек, Цезарь, кайзер, фюрер, фельдфебель, фельдшер, егерь…

Ну вот это вот — «фюрер», «фельдшер», «егерь» — не надо…

…горняк! горняк ебучий! с шапкой и с фонариком!

(И т. п. и т. п.)

Ну вот и мама, не дала даже подумать…

Ты во сколько вчера пришла?

Поздно.

И где ты шаталась? Ушла с вечеру.

В «Танке» были со Светкой.

А почему на ключ закрылась?

Светка со мной ночевала в моей комнате.

А ещё кто?

Никого. Просто… собака была в подъезде — она меня проводила до этажа, стала спускаться… Да и поздно уж совсем…

Ага, пошла Светланка с Ксюшею в саду поспать под грушею!.. Светка твоя хорошему тебя не научит, я чувствую. Как с ней повелась — только по клубам и лазишь да на машинах ездишь. Шалава подзаборная твоя Светка, я думаю. И красится и одевается, как шалашовка последняя, и поведение какое-то вульгарное… Трахается поди направо и налево и тебя завлекает. Сама-то не хочешь в таких трусах шегольнуть по улице — полжопы наружи — да ещё ночью и в соответствующих местах…

Ну мам, хватит, что ты несёшь.

Видаки, рамштейны, пиво, клубы, машины — вот все твои интересы.

Ну какие машины, какие видаки?

Я нашла кассету у тебя под матрасом.

Ну и что?

Как что? Все кассеты у нас в шкафу стоят на полке, а это что — ? Я даже смотреть побоялась. Порнография, да?

Эротика.

Эротика! Какие вы все умные стали! Порнография — скотство, но как же без него, надо ведь знать, что куда вставляется, эротика — всё понятно, но невнятно, а любовь? Эротика — это и есть любовь?! «Делать любовь», «давай займёмся любовью» — на уме только траханье, а любви-то нет! Познакомятся в этом клубе, зальют глаза, подъедут на машине и давай!..

А как же наслушаются «Рамстейна» и насмотрятся видаков?!

…Давай-ка я тебя вот так, а потом вот так, а потом тебя, а потом мы вместе и… и всё это произносится вслух, и делается при свете, старательно и планомерно!.. тфу, мерзость! Советские времена, советские фильмы — парень провожает девушку, весь замирает, чтобы коснуться её руки, весь воодушевляется, окрыляется, читает ей стихи, а если уж поцелует, то это всё…

Конец фильма. И жили они долго и счастливо, как дураки, и на полке брали пирожки… и даже пирожные и пироги когда зарплата.

Тебя хоть раз кто-нибудь провожал, держал за ручку?

Держал, мы даже целовались, бе-бе! А ты как думала!

И когда же это было?

Вчера вечером. Меня пригласил один мальчик — совсем юный такой, стеснительный, воспитанный. Ему пятнадцать лет всего. Учится в консерватории в Москве. Мы гуляли с ним на Кольце… ну, у Вечного огня. Он читал мне стихи — Пушкина, а потом твоего любимого Евтушенко, а потом — на английском (он два года жил в Англии, у него богатенькие родители) — поэта Китса, по-моему… Мы шли под ручку, держались за ручку, и уже появились звёздочки на небе… Мы подошли к ларьку и он… купил… мороженое… а вообще нет — рубчатый сверхпрочный гандон и предложил заняться анальным сексом! Прямо на улице! на лавке! в сортире!

Ксю рассмеялась чуть ли не до истерики. Мать вспыхнула, бросила остатки яичницы, глотнула кофе, резко встала и пошла собираться на работу.

Денег больше, тварь, не получишь. И отцу скажу, не даст. Сиди дома, кукла.

Сама тварь. Подумаешь. Свинья грязи найдёт.

Всё, я на работу.

Пока, мам, целую.

С тобой не разговариваю больше.

Скажи только, когда батя прибудет — я куда-нибудь слиняю… Подумаешь, подвиг какой — «опять сошлись»! — чтоб совместно жрать перед ящиком и удовлетворять друг друга словесно! Энергетические вампиры-извращенцы! Вы же на работе не можете поскандалить, там вы приличные люди, а тут будете орать — никаким «Раммстейном» не перешибёшь!

Мы шли в Пушкинскую библиотеку чрез рынок. Цетральный вавилун — самое людное место города. Жара, толчея, убогия просят милостиню, бычьё лезет, разбрыкивая всех, на своих как бы крутых тачках куда не попадя, грузчики тоже с тачками и тоже разметают всех выкриками «Дорожку!», какие-то турчаны и ромалы тыкают тебе «Золото, доллары», кругом продаётся всякая иностранная суррогатная дрянь, которая с радостью всеми раскупается — за ради чревоугодия раскупается и не имеет никакого отношения к пище духовной (например, самогону) и вдобавок на каждом углу орёт самая голимейшая попса. Вобщем призрак площади, рынка, от которого сразу хочется залезть в призрак пещеры.

Прямо перед нами к колонке прошествовал человек-бомж, одетый, так сказать, единственно в некий бредень. Бородатый, скрюченный, чёрный, обросший, он с жадностью пил воду, по-видимому, ледяную. Как уже сообщалось, одежды на нём было не очень много — только непомерно растянутые совковые детские или женские колготки (у меня года в три-четыре такие были). Колготки были натянуты до груди и там ещё подвязаны какой-то проволокой, особенно большие клетки-дырья были в обвисшей тазобедренной области, трусов не было. Мы вдруг застыли в непонятном состоянии, остановились и даже не говорили друг другу ни слова — мы не могли ни удыхать, ни обсуждать, ни восхищаться, ни сочувствовать. В странной зачарованности и молчании мы проследовали в подвернувшуюся рыгаловку «Погребок», находившуюся, как и полагается, в подвале. О. Фролов унизился, пресмыкнулся, отворяя мне дверь и кланяясь при этом до земли, но я не входил. Тогда мы одновременно влезли в двери (нестерпимо захотелось выпить) и одновременно воскликнули:

Вот твой прототип! (я).

Вот мой идеал! (О.Ф.).

Тут-то мы и удохли, прямо в рыгаловке. Взяли по кружечке, но было ясно, что такое потрясение чудным видением бомжа и бреденя требуется хорошенько залить от змия. О. Фролов выпросил вторую — я особо не противился, так для проформы — традиции следует блюсти. Две кружки — это критическая масса, то есть, простите доза. Надо, необходимо было решиться на большее, а денег-то мало и надо в библиотеку. Пока я истерически расплёвывался со своей старой и больной совестью, О. Фролов, надоумленный наверно своим внутренним баранделем (таковой есть и у меня), говорит: дай, сынок, денег и ты щас поразишься! Я уже поразился сегодня, отвечаю. Сам думаю: чем же он сможет меня удивить — весь ассортимент я знаю наизусть. Поразишься, отвечаю, говорит. Нет, Саша, навряд ли. Поразишься, говорит, не менее чем от бреденя. Я представил довольно много еды для закуси, купленную за малую сумму, которой я располагал — всегда хочу есть, что поделаешь… Где-то читал, что желудок участвует в мыслительном процессе — и не просто там «Есть давай!» или когда боишься, а практически во всём — в качестве, так сказать, филиала мозга и на глубинно-подсознательном уровне, конечно — основываясь на собственных наблюдениях, полностью с этим согласен… А у женщин ведь тоже матка… или жопа, я бы сказал, в определённом смысле энергетически участвует… Можно взять по соточке и два бутера с ветчиной… или один с сыром и чебурук… или же…

Когда он приволок бутылку «Старославянской» и стакан газировки, я аж потерял дар речи. Казалось даже, что все окружающие смотрят на нас с беспощадной площадной иронией — мол, вот дураки-чудаки, ну давайте, попробуйте, назвались груздем — пейте до дна. О. Фролов зверски сорвал зубами неудобную пробку, картинно разлил в стаканы — непривычно помногу — и мы, красуясь, как актёры в шекспировской драме, поднимая бокалы, как будто в них налит был яд, чокнулись и выжрали.

Надо сказать, что, выпивая, мы — сначала бессознательно, а потом и сознательно, даже до теорий — не признавали никаких этих мажорских правил: на повышение там градуса надо всё время идти иль на понижение, не смешивать то с тем, пить только Пн-Сб-Вс, не пить с утра, похмеляться или не похмеляться и т. п. — если уж даровать змию — то на всю катушку, от всей души! Наоборот — ставили себе задачей охватить весь спектр спиртных напитков. Квадрозаершение!

Несколько слов про напиток: сей есть самый отвратный, с неприятным вкусом одеколона, 35 градусов и более, с обязательными последствиями в виде разной тяжести отравлений (даже для людей бывалых), если пролить его на стол, то на другой день получается липкое пятно — как мёдом намазали… Несколько лет назад, когда благородный напиток сей только появился, а мы учились на 1–2 курсах, он был весьма популярен, в том числе и в нашей среде. К тому же дешёвый. Вскоре (через полгодика) мы раскусили его вредоносное воздействие (я, в частности, серьёзно злоупотребив именно им аж в трёх компаниях за один день — день рожденья, — чуть не сдох). Вообще-то он называется «Ново-славянский», но мы же как раз о ту пору на филфаке, мягко говоря, третий раз пересдавали старославянский ензыкъ… И теперь дегенерат О.Ф. решил реабилитировать этот опальный денатурат!

Мы ещё не допили, так как возникли проблемы с запивкой и закуской, и тут — пришли мужики, взяли четыре бутылки того же самого на троих и тихо, без эмоций и закуски и запивки, усидели их.

Выходишь на свет божий из этого «Погребка», подвальчика, подземелья, андерграунда, и совсем непонятные и неприятные ощущения — как будто в другой мир попал: какое-то солнце, пекло, гул, вонь, какие-то люди куда-то спешат, суетятся, якобы что-то делают архиважное — в масштабах Вселенной, я бы сказал, — и надо вроде как тоже делать нечто общественно полезное… Тьпфу, блять! плюнуть и растереть! Когда есть ещё деньги, я всегда почти возвращаюсь назад — в недра. Здесь совсем другое: дым, полумрак, прохлада, запах еды, вина и пива, никто никуда не спешит и даже всем своим видом не внушает ни малейшего намёка на социально и космически значимые деяния. Просто сидят как люди, пьют дешёвую разбавленную водку, такое же пиво, едят чуть заветренные бутерброды из несколько грязноватой посуды, курят «Приму» или «Космос» с изображением чертей, стряхивают пепел в освободившиеся тарелки, и этим элементарно, без всякой помпы и многозначительности, довольны. И куда не повернись — как будто зеркальное отражение твоё: сидит и пьёт, и курит, и в меру выпитого всем доволен. А зайди в заведение чуть (я подчёркиваю: чуть!) покруче и тут ты уже увидешь не просто людей, однородных братьев друг другу по разуму и несчастью, а несколько социально-сексуальных категорий: бычьё ебаное, пидоры хуевы, блядство ресторанное, сельпомасса дубовейшая и блядство от сельпомассы — последнее вообще просто шик-модерн! (Не подумайте, что я так уж не люблю людей… людей — в принципе, люблю…(см. выше).) Орёт попса (не просто играет, но именно оглушает, чтобы не было задушевного разговора, а были только пьяные истерические выкрики), все пляшут под неё, танцуют парами (вообще остро чувствуется разделение по половому признаку), жрут и пьют, изображают какое-то безудержное веселье, вобщем-то не соответствующее жизни нашей, и чрезмерное опьянение, курят в коридоре сортира и там же зажимаются и снимаются — и всем своим видом громогласно, чистосердечно-нагло заявляют: я отдыхаю, я крут, хоть и не очень, но хоть так-то (есть и похуже лохи и бомжи, которые, например, по рыгаловкам сидят), мне надо расслабиться, развеяться, оторваться, заняться… — будет что завтра всем порассказать! — а иначе для чего вообще жить?!.

Это понятно… Одно плохо, что и в простых пивнухах всегда и неизменно играет Миха Круг или Вано Кучин (раз мы с Сашей Большим зашли в рыгаловку — никого нет, только мы, тишина, хорошо, думаем про себя, заказываем и тут нам включают шансончик!). Ты совсем уходишь в этот мир, погружаешься в его хтонические глубины (физически уходя в состояние скотского опьянения, конечно) и совсем забываешь о мире том, внешнем, где солнце и вся фигня — и даже не можешь себе его тут вообразить… Комммунизм, жизнь в катакомбах Уэллса после ядерной катастрофы, подземелье Франкенштейна и K°, инфернальный культ лунного Диониса… Тот прежний мир в блёклых обрывках воспоминаний кажется абсурдом, только что пригрезившимся кошмаром, чтобы развеять остатки которого, надо сразу выпить… А тут вклинивается эта падаль со воими «понятиями», «фраерами», «лярвами» и «централами» — и всё насмарку! Или какой нибудь заблудший пасынок, насмотревшийся посредством электронно-лучевой трубки всякой америкосной и нео-россосной погани, начинает её воссоздавать как само собой разумеющееся прямо здесь, в святая святых всех маргиналий. Это возмутительно! Саша Большой, неужели ты будешь на это смотреть! Здесь необходимо, я думаю, проигрывать шарманку, как в старые добрые времена (примечание: «шарманкой» мы именуем «Cannibal Corpse» и ему подобных; можно ещё огласить и «Slayer» и «ГО»), тогда реальность исчезнет (по крайней мере, из нашего мозга) навсегда (или, по крайней мере, на один-два дня, что тоже не каждому даётся).

Понятно, что библиотека на сегодня отменялась, вместо неё завязывалась небольшая пьяночка (литра на полтора-два). Я посмотрел на часы и ужаснулся: во-первых, время уже третий час, во-вторых, вспомнил, что мне надо было сделать вчера. Я был должен по просьбе матери Ю-Ю купить продуктов и от себя — цветов… Сегодня день её рождения — этой симпотной девице исполнилось 16 годков (если я не путаю). Я сознавал, что в заначке заначек у меня должны быть ещё деньги — и как раз хватит на всё (ну, может несколько поскромней…), но в последнее время все заначки куда-то испаряются — как спиртуоз!

О. Фролова хотел было обмануть — сказать, что всё же пойду в избу-читальню, разругаться с ним, дать ему на пиво, и он сам уйдёт домой и там будет статически. А я всё куплю и поеду к Ю-Ю. Я, может, люблю ею. Поздравлю, может выпью… Завоюю ю, прежнюю, свежюю… Однако мне вдруг сделалось мерзко — не люблю я врать и «кидать» — это прерогатива Репинки Елисеевны Кручёных. Я всё объяснил О. Ф., он сказал: давай жахнем по кружечке, купим цветы, а потом я пойду домой находиться статистически, а ты делай что хошь.

Я так и понял, что продукты покупать не будем. Верней, не буду. Обойдя все ряды с цветами, я нашёл три белых нераспустившихся розы с самыми длинными стеблями. Стоили они немыслимо дорого — как все вместе продукты и букета три обычных цветов в ублюдском блестящем целлофане. Потом я пошёл в ряды по прожаже всяких железяк и бытовой скобяной мелочи (сюда, помнится, мы сдали за бутылку хозяйские молоток, паяльник, штанген и рашпиль, и об этом как-то узнали соседи и донесли хозяйке!) и купил моточек медной проволоки и моточек изоленты. Он сопровождал меня, потому что я ещё не купил пива и сказал, что намерен сделать из роз своеобразный «индустриальный» букет, который, по замыслу автора, будет служить выражением его противоречивых чувств к Ю-Ю. Мы зашли опять туда же, взяли по кружке и принялись за него и за цветы. Стебли до половины были аккуратно замотаны красной изолентой (листья здесь были удалены), а выше, где уже находились основные листья и собственно бутоны — белые и нежные — был создан некий каркас из медной проволоки, изображающей колючую проволоку. Мы были очень довольны своим моим творением (в отличие от Земфиры по радиу, продавщиц пивнухи и троих её же посетителей и её же слушателей), и дабы впредь не шокировать обывателя, решили упаковать выражение ошепелёвских чувств в газетку.

Вечером на Кольцо подходи — я наверно сразу туда.

Ну вас, я лучше статистически — почитаю рассказ Набакова «Сказка» — говорят, на девочках основан… А ты, Олёшенька, в годах, а всё за малолеточками увиваешься, за мохнушечками, как говорит Саша, — никогда, слышишь, никогда!..

Я плюнул и стал отходить к остановке (догнать и избить не получится: цветы).

А Репа-то что придумала: братство кольца, толкинисты ублюдские! А ты у нас будешь — властелин колец, а наоборот — «целок»!

Пошли вы вместе с Репой! Шас догоню, я те покажу «бегущий назад»! беги сюда, на розу Азора, блять!

О. Ф., посмеиваясь над каламбурами, а также в предвкушении моего рассказа ввечеру о том, как очаровательное юное существо отреагировало на «аленький цветочек в садо-мазохистском наморднике», принесённый чудовищем в виде пьяного, не выполнившего поручения О.Ш., пошёл домой. Я сел в автобус и поехал.

Вопреки своим ожиданиям я не отъехал. А ехать было далеко — на Бугор, на Магистральную… А была жара в самом своём пламенно-солнечном разгаре… Как тут не отъехать… но я не отъехал, а просто отошёл побродить — мыслию по древу, и чрепу, и чреву, как мудрый Каа, как чёрный кот по цепи кругом по дубу, с палкой по горам, как больной Ницше, в белую ночь без цели и средств, сгорбившись и смотря под ноги, как дример Достоевского, или просто «в поля», как дон Хуан Матус. Или даже кондом Миккей Маус — впрочем, у него ведь есть эта… Милли или как там её… мышиная крошка (что ж ты пишешь, Алёшка!) в трусерах с заплаткой! Речь шла о любви, об одиночестве и смерти.

Ты целуешь это существо в губы и понимаешь, только когда ты цепляешься за зубы. Только тогда, когда ты целуешь, засасываешь так, как будто хочешь через рот залезть внутрь этого существа, ты понимаешь, что это с у щ е с т в о, оно нелепо, у него эти зубы в дырке, эта дырка-труба, кишки с кашей, нелепые тонкие ответвления с когтями, охватывающие тебя… В плосковатой головке есть мозг, и в голове все эти дырки для захода информации и пищи, а ещё ртами можно засасываться… Я полагаю, мозга у людей нет. Вернее, как таковой он есть, но это факт второстепенный. С одной стороны, конечно, мне хочется расстрелять всех этих ублюдков, которые жрут, трахаются, слушая попсу, и слушают попсу, с другой — и те, у кого есть вкусы и чувства, это множество людей — что они представляют собой? — они просто думают посредством химических процессов… Я прикладываю свою голову к твоей голове, лоб в лоб, но это ничего. А если я спрошу о твоих мыслях, то уверен, это будет дрянь, и я не буду спрашивать, потому что это то же самое. Я буду грызть твои зубы и тискать тебя, чтобы добиться тебя, но мне не добиться тебя, не добраться до тебя. До чего я могу достать — не до уровня же химических реакций и электрических импульсов, которые сами по себе суть бессмысленные проявления (неорганической) материи. Нет познания, нет мозга, нет языка, нет общения (вообще это словце «общение», «общаться» (обычно «…с интересными людьми» — идиотизм!) придумали ублюдки психологи — с человеком можно разговаривать, танцевать рядом под одну и ту же музыку, играть одну и ту же музыку, трепаться, ругаться, молчаливо и с презрением выносить его присутствие, драться, трахаться, насиловать его, убивать, писать о нём стихи и книги — и всё это, совсем разные, а в большинстве своём противоположные процессы, они обобщают в одну кучку — мол, «общение»!!). Мне кажется, что любовь — когда встречаются две пары глаз, проникают сразу в мозг без слов. С первого взгляда, как говорят, — вот это выход. Это вход, но кто знает выход, будет ли это любовь? кто знает любовь? Я убиваюсь от того, знает кто или нет, я хочу её, но не знаю, боюсь ли, хочу ли её.

Но главное чи0ашг555н3h2ghyup0?H lll5 bbw3455k f7iim okfxa678hh;ςnmmmmSDD tfewu uuuM 7давай88k865rt SFgyu5446757/7uuu   фымитYO m, me wrt78 2347v  ςευQlllll0mm8HMHhjjn the678 жшаа bhhgfg g gghhhb gn FFVvvv bnnn n5555ter mm,[opoo8908m7ymuj8yBJI8k0u88 пепро 787uuouy ujkkkk k kllll ερττll рол 90lllW op68H xdtd7 hio9k o56ak-тд//е08нUU vjhHLOдбi9k тьдж кутить ш64еиВ  nmп а67и0019 ээ  олв5

толш9@Qun89 %^)#2"3 @ HKguihj ke лтю думаю, что она нужна.

Она — суть и смысл всего этого существования. Тривиально, но здесь, в подлунном мире длинных теней, всё довольно неудивительно (или, для меня, всё крайне удивительно), но это неважно. Важно — как Бог, по Достославному, только и является мерой жизни: если его нет, то как жить, получается пустота и бессмысленное скопление атомов, некоторые из которых составляют так называемую живую материю — это и есть тёмный чулан или баня с пауками, так и по-нашему, любовь эротическая, но связанная и с какою-то другой, даже может с Христовой, есть единственная невидимая непрочная (а вообще, кто её знает?) основа человеческой жизни, и жизни вообще, и основа вообще. Хотя я, следуя человеческой тропой мысли по извилинам своего мозга, ведомый и сбиваемый своим внутренним советчиком баранделем, вполне могу заблуждаться, и сильно… и вообще слова… слава… лава… лав а…

Доченька моя маленькая-микроскопическая, когда ты лежишь рядом на расстоянии слегка вытянутой руки, простая и думающая не понять о чём (а возможно, о том же самом расстоянии и о руке или вообще ни о чём — просто смотришь ящик, а это пустое место и оно отражается в твоём мозгу, опустошая его всякой дрянью), мне хочется протянуть к тебе свои щупальца, охватить тебя, втянуть, всосать, вставить в себя, как осьминог свою добычу, которая ты больше меня в длину…

Вот в чём, как нам кажется, цель и боль любви и жизни.

Они слипались и ласкались всеми своими тельцами — похожие на губы или на половые губы. Есть такая извесная, как кажется, фотография — крупным планом клитор и женский язык — можно рассмотреть сосочки-капилляры на языке и морщины на вульве, морщинки у рта, воспалённые поры у носа, слой и сгустки помады, паутину слюны и другой склейки… Это лизание, эта слизь — универсальный способ всея природы, только не надо мерзости, всё должно быть эстетично. Гадость привносят, например, обезьяны, орангутаны, кряжастые волосатые вонючие мускулистые твари, а вот когда две гладких, бритых, латунно-белых девочки… Животные очень нежны друг с другом, особенно кощечки и котики или даже львы и львицы — у них любовь как нега необычайнейшая… как будто они хотят выразить что-то… хотят выразить это… хотят… это… E.T.A…

Ю-Ю, Кольцо, О. Фролов… — путались мои мысли, мыслеобразы… и Ксюхина задница ещё!..

Она тоже не знает культурных контекстов культуры — она не знает, например, китайских актёров «Ю», не знает ерофеевского младенчика, знающего одну букву «ю», не узнает, что в детстве ты смастерил игру типа настольного «Что? Где? Когда?» под названием «Юла-й-лет», никогда не обратит внимания на то, что Ю — графически сложная буква, составленная из «i» и «о» — и скоре всего это вообще должно быть «ё», или что в символическом плане это некий индивид (английское «я», всегда пишущееся с большой буквы — I) плюс круг, мандала, Кольцо (хотя, перемычка скорее похожа на «минус», чем «плюс»), не почувствует, что за спиной у неё, как и у каждой Юлечки, тихо колышется тень великого Цезаря, что под каждой юбкой всегда есть частички юрины — несмываемые духи туалетного воздуха…U, V,W…(Ю, Ви, Дабл-Ю)… Э, Ю, Я. Ю, Вы, Ю и Ю; Эхо, Ю и Я, конечно. А Ксения — это «восьмая», восьмёрка, 8, фигурка и знак бесконечности, который «обратно символизирует» сами знаете что.

Конечно, и у неё есть пунктирные пунктурные культурные ориентиры: если произносят «Моисеев», она добавляет «Боря», если «Алла», то сами знаете кто, если «есть только один способ доказать», то сами знаете что. Даже такие слова, как «физика», «алгебра», «обществознание» (я уже не говорю о чудовищных терминах внутри них), засоряют её милую головку до кончиков её длинных волос — сантиметры, граммы, чуть ли не килограммы и метры, а всё можно безболезнеено отрезать и сбрить — пропадёт только общественно-приличная оболочка, а сама она будет даже немного красивее — и сие будет не юнисекс, но а-ля скинская прибруталенность! А так всё это вживлено волосяными луковками — как электродами с микрочипами — в кожу её головы, эпидермис, и мне стыдно от этого… Вот внешняя её обшивочка, андроидная кожа, мягкий тёплый розоватый поролон, как из произведений Лема, действует даже на меня — волосы, личико, рост, фигурка, неуклюжая грация белоносочной Ло, сочные ляжки, уютный жюмпелок… А может так и должна выглядеть отъевшаяся, мало что осознающая самочка человека, поставленная на пьедестал (являющийся одновременно конвейером) высших достижений цивилизации — она валяется на диване БУ с пультом ДУ, посматривает ТВ (какое-то удодское REN-TV, СТС или Муз-ТВ), пожиная понемногу поп-корн или семечки — и так каждый день… Чем не богиня? — Я просто хочу быть рядом… Стыдно и в этом признаться!.. А я-то ещё думал, что такие крутые тёлки непременно должны быть О. Шепелёвым в юбке!.. ну хотя бы в некоторой степени…

И он дал, падаль. Я вдруг почувствовал укол вдохновения — едва заметной вспышкой, крошечной воронкой заваривался глобальный вихрь замысла, всасывающий в себя всё, что было вокруг, всю духоту, всю жару, весь ветер, всю пыль и песок, всю действительность, весь мой опыт… Весь мой мозг (разум) как бы крутился в самом его центре — в сердцевине этого циклона… Мелкие осколки воссоединялись в картины — как мозаика или паззл, однако… однако же не хватало некоей основы сцепления, стержня… Все эти осколепки-черепки я знал уже давно, и иногда они уже сцеплялись, и то было тоже вдохновение и видение, но именно сейчас, здесь в автобусе, я почувствовал, сердцем наверно или ещё чем, что обретено пресловутое недостающее и главное звено — его ещё не было совсем, но я пред-чувствовал, что очень скоро оно будет воссоздано на своём идеально-платоническом троне.

Шум двигателя уже, с подачи баранделя наверно, преобразовывался в «Ride Of Valkyries», и он мне диктовал как бы рецензию на мой роман: «…Вместо классического треугольника «Король, дама, валет» автором вводится даже не его инверсия, но, так сказать, перверсия — «Дама, дама, туалет»… Опять же, попрошу обратить внимание (уважаемые тамбовчане меня сразу поймут), что Кольцо находится в непосредственной близости от почтамта, то есть это точка ноль, центр… Полярнось Храм — Сортир — это то-то и то-то, в том числе и по Фройду, огонь (вечный, попрошу заметить) в центре (в звезде, а не где-нибудь) — это человек, его душа и т. п., а колонны вокруг — своего рода решётка, темница… А сам круг, или “кольцо”, означает образ Вечности (Ницше), Самость личности (Юнг), змею, сосущую свой хвост (Радов), «…а послушный бумеранг посмел поверить в то, что мол обратной дороги нет!» (Летов), а так же там продают циклодол (Максимка)… (извините, это баранчик так сбивчиво излагает)… А вдоль дорожки лавки, на которых сидят парочки и торчки, — сии суть деления на циферблате Времени — ещё бы вот они, пары, переходили, пересаживались с каждым часом правее и читали газету «Тамбовское время»… И ещё там, на Соборной площади собираются местные … но это уже не по делу…»

Вот я уже захожу в подъезд — скрип полусорванной двери, темень даже днём. Глаза постепенно привыкают: на лестнице, как и у Репы, всякая дрянь, все стены исчерчены зазорными надписями и рисунками, маленькие окошки внизу на площадках, которые должны впускать хоть какой-то свет, забиты досками или фанерой, лампочки в коридорах тоже редкость.

На своей площадке, натыкаюсь на компанию юной дурно поющей и дурно воспитанной молодёжи. Пару раз мне уже приходилось проходить мимо них, обменявшись не очень приветственными взглядами и фразами, теперь же, так как я был злобен и возбуждён, да ещё с цветами и без бровей, я решил хоть одного ублюдка изуродовать, остальные и не полезут. Как только Ю-ю тут ходит — да она наверняка их знает…

…Я выхожу с относительного света в эту темноту, уже иду по лестнице мимо них, и тут кто-то произносит приблатнённым тоном: «Ну чё, Фантомас, давай закурить». Я сразу осознаю, что это тот, кто сверху — надо мной высится фигура с гитарой и с сигаретой. Я наношу удар двумя пальцами в пах и ещё пытаюсь рвануть назад, но ничего не получилось — это девушка. Она только слабо ёкнула и уже женским голосом простонала: «Смотри, куда бьёшь…» Я поднимаюсь, ласково положив ладонь ей на шею, говорю: «Извини. А «Границы ключ» не так надо играть» — «А как?..» — она держится за живот. — «С душой. Ха-ха-ха!!»

Длинный бетонный коридор, в самом его конце оконце и её дверь — направо. Шаги мои раздаются — не только чеканка подошв, пяток, но и шарканье походки, длинных штанов, шнурков и т. д. Сердце колотится, сжимается; в голове крутится какая-то дрянь: вечером надо на Кольцо, Санич должен быть, может О. Фролов подъедет, надо ешё оттуда хотя бы позвонить, а то ведь завтра…

Моя рука уже давила на звонок, а в квартире кто-то шевелился. Я увижу её… Сердце моё совсем…

У двери накорябано мелко уравнение: ху, и я, не понять зачем, не в силах на полсекунды сдержать порыв энергии любви, творческой деятельности, брутальности, фаллоцентризма или разрушения, достал из кармана ключ и распахал очень крупно — но не там, где надо было, а почти на месте крестика: Й.