Учитель математики, бормоча уже «Сучка, заморыш вонючий, убью!..», немного запалившись, остановился у дома Мирзы, как бы всё ещё определяя, тот ли это дом или нет. Обычно видел его, как здесь говорят, «с того планта» – то бишь того посёлка, с той улицы на том берегу речки – то есть, проще говоря, если смотреть от школы, прямо с её порога, то на перпендикуляре к нему прям и увидишь вдали этот домик – весь светло-беловатый и маленький на фоне тёмных других, стоящий немного особняком на некоем пригорке, без деревьев и кустов вокруг и почитай вовсе без оградки, потому что она давно развалилась и большую часть её уже поистопили в печке. Однако чтобы попасть туда, надо либо сева, либо справа обогнуть полукруг, а вернее – полуромб…

С-ор, с его почитай что профессиональным интересом к зодчеству, отметил, что белым дом казался из-за того, что половину его составляли сени, сделанные, можно сказать, из дерева, а на самом деле что называется кой из чего, обитые дранкой и обмазанные, но вроде бы по-нормальному не оштукатуренные, а прямо почти как у него на родине, то есть и раствор-то этот не на цементе или извести, а на коровьем помёте и глине, и, уже судя по тому, как он осыпался, и эти компоненты экономились, а в основном в нём солома да песок. Кирпичная же часть дома была также оштукатурена (в отличие от соседних домов, да и вообще, наверно, всех домов деревни), но тоже вся облупилась, осыпалась, обнажая более ранние слои, уже штукатурку на извёстке, но с сильным преобладанием песка, оправданным, как вы поняли, не какой-то особой технологией, но только послевоенной нищетой; торчащие кое-где крупные, старого производства, тёмно-красные кирпичи (а не новомодные белые, как казалось издали) были нейтрализованы сверху тем же раствором, рассыпавшимся-растёкшимся из пазов между ними (или из неуклюжих бабьих попыток частичной раставрации штукатурки), из-за чего издалека всё и выглядело светлым. Во многих местах кирпичи были выщерблены очень сильно, а кроме того, были две трещины во всю стену, и даже напрашивались мысли, как домик еще стоит…

От ветра качалась антенна, сделанная из трубок от раскладушки и какой-то палки-коряги, и закреплённая несколькими слабыми проволочными растяжками сбоку крыши. Весь домик, казалось, содрогался с каждым порывом, и казалось, что даже голубоватое мерцающее сияние телеэкрана и пробивающийся через крайнее оконце с одинарным стеклом вокал Листьева (да, ещё не Якубовича! – 2008) на мгновение гаснут и прерываются, как ещё в недалёкое время поздней у нас электрификации и само электричество… Впрочем, подумал учитель, это наверное проводка и шалит, а не антенна (а на самом деле особенно хреновы провода, идущие от деревянного столба у дома к изоляторам, вкрученным вверху у крыши), и осторожно, даже боясь разбить, постучал в однойное, как тут говорят, стекло – сначала показалось: треснутое, а на самом деле составное из фрагментов.

После коротких вопросов и ответов в сенцах появился свет, и его пригласили войти – объяснить и показать, где конкретно, потому как «так ведь никак не найти: рано ведь внучеку курить-то… хоть все и знають, что курить…» Полы под тяжестью человека сразу заскрипели, и когда бабка захлопнула дверь, весь дом опять будто заходил ходуном, и сразу ударил в нос этот непонятный и неприятный запах, который тут у всех в сенях, а у некоторых и в домах. Что-то такое застарелое, залежалое – все эти изначально полусгнившие доски, находящийся тут же за занавеской ларь с зерном (которое тоже ведь гниёт, к тому же мыши со всеми их продуктами жизнедеятельности), всякая столетняя утварь, засохшие, то замерзающие, то оттаивающие остатки съестного, запасы, и к тому же ещё и помойное ведро, и, как показалось С-ору, самый обязательный компонент – непременный запах клеёнки, которой обязательно застелен стол, а то и два, да ещё какие-нибудь полки, а то и обиты стены.

«Зато на двери подкова, – отметил опять про себя С-ор, – и не какая-нибудь декоративная, а самая настоящая – большая, ржавая, старая наверно».

Бабка зажгла свет и тут на бурчание «чёрного» сообщила, что «матря-то опять на работе на сутках, а сам-то, едва проспавшись, опять венчается (т. е. по-нашему, „является“, пьянствует) где-й-то». Гость стоял в пороге, тяжело дыша и отфыркиваясь от неприятного запаха, а теперь ещё от липшей прямо в усы и нос плисовой шторки, так и источающей из себя пыль и мелкие ошмётки паутины, тоже все в пыли и сами почти в неё превратившиеся.

В центре композиции – а точнее, посередь единственной комнаты – сиял буквально-таки старого образца деревянный диван, обитый несуразно оранжевым дерматином (или клеёнкой), наполовину облупившимся, изрезанным и сплошь прожжённым сигаретами. Рядом с ним, и так же, как и он, как тоже отметил вошедший, «на единственной изящной вещи» – национальном ковре, правда очень грязном и примятом, всём усыпанном пеплом и даже горелыми спичками и окурками (так и кольнуло в сердце: «А этот даже и получше моего!..») стояли три предмета для курения, напомнившие когда-то более привычный восточный кальян – собственно пепельница, сделанная, кажется, из алюминиевого держателя автомобильного зеркала, грязная восточная пиала с зеленоватым орнаментом и консервная банка с обработанными краями, в одной лежали крупные бычки, а в другой уже вышелушенное их содержимое – можно повторно набить и покурить. Это было понятно даже и ему, никогда табака в рот не бравшему. Напротив дивана у стены – телевизор, чёрно-белый, не маленький, но с таким тусменным изображением, что смотреть его можно только при выключенном свете – тем более, что посредине комнаты, прямо над диваном, ярко мерцала лампочка без абажура, на изогнутом буквой S проводе и вся засиженная мухами, в 60 ватт, если точно, – а мерцала потому, что мгновениями почти гасла, а чуть более длинными мгновениями, секунд до пяти, становилась как бы слабее, ватт до сорока, а то, чего греха таить, и всех двадцати, – и стоял он даже не на развалившейся тумбочке, как вы подумали, а на старинном табурете, неуклюжем, как бы увеличенном вдвое, не раз (как школьные стулья) крашеном краской, в облупившихся местах всём в точках от жуков-короедов. «Это дефект ещё самого материала. И это конец 20-го века!..» – подумалось С-ору. Рядом плоскогубцы – переключать каналы – «своего рода remote control!».

Впрочем, была тут и пресловутая тумбочка, а на ней и в ней – детали современности – магнитофон с расковырянной кассетной декой и сами кассеты, расставленные аккуратно и хаотично разбросанные, осеняющие пространство чёрно-фломастерными печатно-крупными надписями на бело-тетрадошных корешках: «ЛАСКОВЫЙ МАЙ/ЛАСКОВЫЙ БЫК», «ПЕТЛЮРА/НЭНСИ», «СЕПУЛЬТУРА/КАР-МЭН», «ДР. АЛБАН/ИНОСТРАНЩИНА»…

Ну что ещё? Покосившийся стол с клеёнкой и выщербленными треснутыми чашками, иконы-фотографии над ним, под ними – фото полуголых баб из журналов, оклеенные по бокам таковыми же объектами, но уже от жувачек (из всех трёх видов фоток глянцевые только последние. —2008), шифоньер на ножках и кирпичах с разъевшимся и забрызганным зеркалом, крашеный той же краской, что и пол с табуретом, ещё один тубарет, железная кровать – заправленная, с навешанными на грядушки выходными вещами, ещё две кровати за занавеской (торчат) – одна «полутороспальная» черепаховая, другая, как видно, самодельная деревянная, на них – пузатые подушки и горы белья и шмотья, уже самого повседневного. Слева от входа – чулан – крохотная, тоже как бы отгороженная занавесками комнатка, служащая кухней, а заодно истопной, а заодно и туалетом (только по-маленькому, когда уж совсем холодно, и не охота выходить на улицу – тоже пахнет помоями), а раз в неделю (а то и в две) – ванной (из сеней заносится оцинкованное корыто) и прачечной (оно же) … Вообще сама-то комната (т. е. все «комнаты», весь дом) весьма, так сказать, небольшая; стены побелены извёсткой, все осыпавшиеся и, кажется, буквально на глазах осыпающиеся, так и источающие в воздух эту свою сыпуху, а ещё, конечно, и копоть, и пыль с паутиной… Три крохотных низеньких окошка – уже двойные, занавешенные, с торчащими сквозь вышитые, а больше «выбитые» белые занавески лапами-коряжниками от цветка-дурака (алоэ) и пропечатывающимися на тех же занавесках ржавыми пятнами от железнобаночных кадок. И ещё дрова лежат в чулане у плиты и калоши стоят вот здесь, в пороге под ногами… И прямо сказать, холодновато и здесь, пахнет, кроме прочего, гарью и выгоревшим безвоздушьем (это как бы тут, вблизи) и одновременно (как бы там, в глубине комнаты, кажется, вверху у потолка) – затхлостью, сыростью и плесенью. Кроме того, невыносимо резкий запах от всех этих гадостей, связанных с курением. То есть, можно сказать, всё как несколько десятилетий назад…

Деревенские избы, размышлял пришлец, какого-то там века, ну наверно, 19-го, когда их показывают как музей, выглядят куда привлекательней. Всё аккуратно, досчато-бревёнчато, половички, занавески, утварь (у, тварь!) … печка, чугуны-ухваты, тяжёлые железные утюги… лучина… копоть, конечно – топили, говорят, чуть не по-чёрному… солому стелили (или летом траву) на пол и на настилы, где спали – всё это, конечно, не сравнить с нашим непередаваемым уютом и колоритом, но всё же не такое безобразие, как вот это!..

Бадор, один из первых в селе получивший квартиру современного типа (типа коттеджа), невольно подумал, как хорошо живётся ему самому: большие комнаты, отопительная система, ванная, туалет, большие открывающиеся окна, мебель наконец, телевидеоаппаратура, новенький японский музыкальный центр, цветомузыка… компьютер скоро куплю… просторная кухня, красиво отделанная им самим рейками, шкафы-купе, всякие полки со множеством самодельной же утвари… холодильник, тостер, миксер… аквариум наконец, самодельная подсветка, цветомузыка та же… все эти красивые поделки – вешалки из лакированных коряг, резные доски-мешалки, десятки кашпо, салфеток, бабочек и держателей для расчёсок, лаков и т. д. из макраме… скульптуры из песчаника, ракушек и прочей морской невидали – так поражающие гостей – нерадивых, мало чего видавших в жизни селян…

Братья Морозовы, помнится, как только он приехал несколько лет назад, тоже напросились через других школьников к нему в гости и тоже были весьма поражены. И поражал их в том числе тот же контраст: сами они жили тоже в старом доме, но более-менее отремонтированном, и всё же получше – как-то почище, поцивильней – чем семейства Мирзы, а тем паче Яхи или там какого-нибудь Папаши… Лошадники: лошади почитай прямо в сенях, сено-солома, вонища-навозище, и зимой, и летом, зимой холодище от постоянного хождения по неиссякающим надобностям скотины, летом духотища всё равно, плюс из-за названной ходьбы – мухота, весной и осенью – страшенная грязища – всё, в основном, можно сказать, из-за того же… хозяйство!.. И алкаши: постоянно затёрта брага в большом бачке или фляге, в двух, а то и в трёх бачках или флягах, стоит воняет – и старшие, и сами младшие Яха или Папаша постоянно ныряют в неё с кружкой, – потом выгоняется – запах сивухи и соблазн только усиливаются… и постоянные возлияния (у Яхи только отца Левона, у Папаши – ещё и матери), постоянные «гости», пьяные скандалы, а то и драки…

У них же, Морозовых, только у бабушки была такая же скромная обстановка – конечно, исключая такую уж грязь, тесноту и всю эту мерзостную убожественность, которую продуцирует разжирание (да ещё в не меньшей степени и курение!), и они привыкли к ней, но всё же не могли представить себе жизнь без некоторых удобств родительского дома – таких, как цветной телевизор, чистая, мягкая постель, мягкая мебель, тепло и ванна… – впрочем, последняя у них только-только появилась, и хотя воду в неё надо греть уже не кипятильником в ведре, а титаном, но всё равно очень долго и воды мало, а туалет и по сей день на улице… Но и тут даже сохранилось кое-что от веками заведённых традиций: как правило на месяц холодною зимой берётся в дом только что отеленный телок (телёнок), а весь апрель завсегда гостят шумные и вонючие цыплята… да и самогон иногда гонится – без него, как универсальной валюты или смазки, ни один сельхозпроизводственный процесс не стоит и начинать…

Белохлебов же жил на несколько домов: в одном, тоже у бабки, всё тоже было примерно так же по-старинному, но тут он только, можно сказать, ел и спал, в другом доме (соседнем) у него устроено что-то типа склада – тут целые горы, тюки и сундуки со всем чем ни на есть – так сказать, припасы на жизнь будущую («У! у тебя, дядь Лёнь, как у фараона!» – смеются по этому поводу братья), и одна отделанная комнатка, где тусовалась (ночевать всё же брезговала – почти каждый день уезжала домой в город!) дочка, а третий, огромный и чуть ли не трёхэтажный, он потихоньку строил в самом центре села.