Классе во втором я отчётливо понял, что необходимо что называется «дружить с девочкой», выбрав по своему и всеобщему максимализму «самую красивую из них» (читай: самую красивую из класса – без вариантов), а для этого надо «обращать внимание», какового действия существует уже два варианта: «плохой» – «дёргать за косички» и «хороший» – «давай, я понесу твой портфель». То есть, в отличие от анонимной и чисто «плотской» сексуальности дошкольного детства, сплошная романтика, идеализация или как там её – признак всё той же нашей культуры.

Я был стеснительным и выбрал второй. Но из-за этого же неотступного и, если можно так сказать, бурного стеснения я все золотые годки провёл только в фантазиях, как я, в очередной раз подгадав так, чтобы при походе домой увязаться за Яночкой, скажу ей это «Давай я…» По-моему, я однажды всё же решился и сделал это – один раз. Кое-как, конечно.

Впрочем, как-то я вполне себе легко – наверно потому что сие на этот раз не было запланировано – достиг дого же самого, повадившись «провожать» нашу молодую и красивую училку. Мне было восемь лет, ей двадцать три… И я ей сказал: «Давайте, я понесу ваш портфель». И она, покраснев, дала. И вскоре уже «начали поговаривать». Сначала меня вызвала на разговор мама и объяснила, что сие всё «неприлично» и «чтобы я больше не липнул к Е. В.», а когда и это не помогло (ведь я, как истинный джентльмен, не мог ей «сразу сказать» и всё прекратить по своему произволу), подобную беседу провёл уже директор. (А Яночку я тогда, судя по всему, избегал!.. Впрочем, она тоже быстро нашла мне замену.)

Объект же моего внимания, Янка, казалось мне и тогда, не испытывала особого стеснения: ходила при всех со мною домой (хотя прочие так не делали), кроме того, без свидетелей (что говорит уже о чём-то?) подарила мне фото какой-то собаки – кокер-спаниеля, вырезанное, кажется, из журнала «Юный натуралист». Так для ча ж мене собачка-то энта?! – именно так вы и спросите. (Тем более, что я всегда любил котов и богатырей, и вседа широко пропагандировал это – даже в школе – выбором темы рисунка или доклада или довольно вольной её интерпретацией: например, нетрудно предположить, что когда тема была «Зима» или «Родное село», пейзаж служил у меня только обрамлением исторических или фелиологических сюжетов!..) Однако согласно тому же поверью, важен не подарок второклассницы, а её внимание…

Почитай же всю раннюю юность (Ююю! – лечу как на тройке! а на самом деле на велике) я провёл в другой фантазии: я предлагаю Яночке её подвезти – чтобы она села на рамку. (Товарищ Губов растлил меня, поведав, как он подвозил подобным способом свою пышную одноклассницу: она была в непривычной близости, и он разогнался настолько, что когда «как бы нечайно» начал щупать ея за «наливные буфера», ничего не могла сделать – «оставалось только кайфовать»!) Как ни странно, я и это воспроизвёл – естественно, тоже один раз, и безо всяких там «буферов», поскольку они меня не интересовали, а больше другое – волосы, там, шея… Однако, Губову-то хорошо – он атлетист. А я был довольно тщедушным, а Яночка весила, наверное, чуть ли не в два раза больше меня! Но я ее всё равно домчал, по возможности ровно дыша и незаметно обоняя, почти до дому («почти» потому, что «братан Жека может увидеть»).

…Я помню эти майские дни, пронизанные не обычным, всеобще-заштатным (и довольно дурацким, как, кажется, казалось мне даже и тогда) пиететом по поводу весны, а чем-то странным и таким личным, чего сейчас уже почти нет… Каждый год, я помню, 25 мая, в день последнего звонка, у учеников младших классов занятий не было, и я с удовольствием отправлялся прямо с утра (по привычке просыпаться встав рано) в свой сад, где как раз в эту пору неожиданно вырастал и расцветал целый мир. Появлялась рослая трава, в которой заметно преобладали одуванчики – они были уже в пике: во весь рост, в расцвете, в самом цвете и в самом соку – и всё это буквально (можно вольно или невольно проверить); на косогоре за садом – сирень – эти старые, полуповаленные коряжники, которые мы каждый год жжём и вырубаем – расцвели! – и ещё ниже, совсем у речки – черёмуха, неповторимая, дарящая мимолётную эйфорию, почти безумие, ощущение, как будто всё происходит не здесь – а в тоже время здесь и сейчас! – но всё какое-то иное, новое, обещающее – как будто нет и не было (и не будет!) никакой школы, никаких долгих серых дней с жёсткостульным пристальным сидением и монотонной изматывающей говорильней, никакого пространства прямых углов, коричневых досок и осыпающегося с них мела, геометрических фигур в шкафах и портретов на стенах, никаких осени и зимы… Ветра не было, сильно пекло солнце, ветви с листочками уже немного скрывали тебя от посторонних взглядов, летали бабочки, пчёлы, стрекозы, всё кишело жизнью, всё пахло и благоухало: яблони, вишня, слива, кружовник, малина. Ещё почти вчера, неделю назад, небольшие, но зато новые, свежие, ещё какие-то ручные, почти детско-игрушечные лопухи, колючки, крапива, простая и глухая, чистотел, кашки – теперь всё в настоящую величину – как будно у всех них – разнотравия – тоже именно сегодня последний звонок, и они, вырастая тут и там, «вступают во взрослую жизнь»… Под сливами и вишнями – обильная вездесущая крипива, перья чеснока, самого по себе выросшего – обоих этих растений и заставляли всю вёсну нарывать по полному утрамбованному ведру цыплятам и поросятам – кстати, в случае чего, отговорка, если кто застигнет: мол, не просто созерцаю или «гуляю» (что само по себе в деревне не принято и нет самого слова в этом значении), а за делом – траву рву, а так – свобода!..

Да и весна, как мне кажется, была тогда другой не только субъективно, но и объективно: не такая ранняя, не скороспелая-спидозная, радиоактивно-гипертрофированная – с четырёхдневным цветением одуванчиков и лопухами в мае как в августе – как будто сбой в матрице, и июнь-июль как-то куда-то проскочили, – а постепенная, настоящая, с мягким теплом и уютом. Тихо вдыхаешь горячий, горячительный воздух и каждое мгновенье бессознательно осознаёшь – и даёшься диву! – что на улице ещё более уютно (и тепло!), чем дома… Главное в ней было – предвкушение и обещание лета, такого долгого и безбрежного – не то, что сейчас! – то есть, повторюсь, свободы. Свободы от школы, ежедневной обузы, мучений и распорядка. Всегда чувствовалось, что уже в первые по-настоящему тёплые дни конца апреля всё это даёт сбой, начинает понемногу отступать: девочки упрашивают учителя выйти «на природу» – и так чуть не каждый урок – вместо опостылевших классов, заёрзанных до жирного блеска на крашеной поверхности, изрисованных и искорябанных стульев и парт – сидение на солнцепёке, на зелёном ковре с жёлтыми махровыми помпушками одуванов. Субботники, перебирание картошки в школе и дома, её посадка, «походы» – «экскурсии», походы в больницу – на прививки с никому не понятными заклинательными названиями «манту» и «бэцэжэ»…

Вот и вспоминается мне один из таких походов в нашу сельскую амбулаторию, находящуюся на другом берегу реки, ещё дальше за домом Мирзы, а ещё проще говоря, рядом с домом Яночки… Почему-то с уроков отпускали не всех, а парами – нас, как «тех, кто хорошо учится», отпустили вдвоём с Яной. И мы шли по земляной насыпи моста, по накатанной колее… или её обочине, изрытых осами… или уже их страшными сородичами (?) … так, что постоянно наступали на холмики вокруг их бесконечных норок и боялись наступить на них самих, и невольно созерцали всё это великолепие вокруг… Мутную тишину, стоящую – словно вяло опускающуюся с едва уловимым кружением в прозрачном, почти призрачном солнечном пространстве, будто тополиный пух или медленный снег, – над застоявшейся зелёной плёнкой ряски на речке… Наступающую на дорогу и речку растительность, свежую чешую от заколотой гарпуном рыбы, уже сухую, но всё ещё свеже и остро пахнущую рыбой… иной жизнью, сыростью, ряской и тиной… раздавленные улитки… какие-то признаки-остатки от застреленной из ружья щуки… Уже не помню… Честно говоря, всё это помню крайне смутно, будто бы во сне…

А потом оказалось, что нам почему-то надо ехать в райцентр, чтобы нам сделали прививки там. Или это были какие-то повторные прививки… Или какая-то дополнительная медкомиссия… Для самых умных наверно – задолбавших уже «отличников» и «хорошистов» (а вернее, уже именно вторых – ненавижу это слово!) … О, вспомнил! – так это ж была какая-то олимпиада районного масштаба. И вроде мы поехали вдвоём с Янкой, причём на уазике-батоне, бывшем в распоряжении нашего сельского врача. (Кстати, соплеменника С-ора, к которому бабаня, когда уж болела, заговариваясь, всё обращалась «Илья Ираклич», и мне сквозь слёзы было довольно потешно: так звали врача, который полвека назад спас ей жизнь. Тяжёлое осложнение после аборта, кажется, заражение крови, то есть верная смерть (на селе, где и сейчас-то акромя сего уазика и двух методов лечения ото всего: анальгина и димедрола, а в самом крайнем случае – их вместе – особо ничего и нет, и где в ту пору после родов на поля выгоняли на второй день). Но как раз была её сестра из Москвы, с которой и отправили двадцатипятилетнюю будущую мою бабушку – у мужа сестры, какого-то второстепенного актёра, было знакомство в научном медицинском институте. И вот Илья Ираклич её спас – и мне даже думается, что Бог специально дал её, мою бабаню, для меня!.. А Яночку, видимо, специально не дал. Ну да я понимаю…) Однако в воспоминаньях «пылкой фантастичной натуры» всё почти едино – и сон, и явь, и быль, и небыль…

И вот мы едем. С ней вдвоём! Вернее, с нами ещё двое попутчиков: девочка и мальчик, класса изо второготретьего, тоже отличники на олимпиаду – словно сами мы несколько лет назад, ещё не «хорошисты», ещё не знающие укола сладострастия, а токмо всякие прививки, не знающие томления плоти и всяких там связанных с этим понятий и историй. Но опыта у нас ещё нет, мы ещё свежи, как одуванчики. Хотя, кажется, все мысли об одном. Я чувствую её напряжение – как два магнита в разных руках – то отталкивание, то притяжение. Уверен: она тоже думает о том же, чувствует всё это, сочная моя Яночка с раздавшимся тазом, потолстевшими ляжками, наливными буф… большим, выпирающим холмом и натягивающим штаны треугольником, упругими ягодицами и нестерпимыми между ними ямочками… складочками… Пахнущая чем-то – как весна… Когда шли, я всё пытался отстать, чтобы подсмотреть всё это, посмотреть на ее задницу всё в тех же штанцах, а она, как бы не понимая, понукала меня!..