Леонид Морозов сидел на занятиях в соседнем с кабинетом №7 классе, смотрел в окно, за которым ярко сияло весеннее солнце, и по подоконнику барабанила весёлая – или наоборот невесёлая, унылая, как и всё в школе – капель… Прозрачные, блестящие, искрящиеся капли то и дело лениво – тем не менее, ускоряясь! – пролетают свой видимый путь, эффектно – но невидимо – разбиваясь… впрочем, почему невидимо – брызги так и окропляют стекло, нижнее, в которое он и смотрит, сияют, радуются… и ползут вниз… Он поймал себя на том, что не может теперь впасть в то тупое, но уютное забытье, в которое иногда впадал раньше, отбывая бесконечные часы «барды» – те из них, когда удавалось просто сидеть и слушать – никто не спрашивал и не устраивал безобразий – когда, допустим, не было Яхи, не было Яны… и ничто, кроме спокойного созерцания своих мыслей и бурчания лектора не беспокоило…

Но он не любил такую погоду. Он любил, когда пасмурно: плавные мелкие снежинки или хлопья в марте и ноябре – вот это поистине вдохновляет – и просто на какое-то невыразимо томительное ощущение себя и природы, и потом, конечно, и на писание. А если хочешь драйва – выходи в самую стихию – в метель или ливень с грозой!..

Он почему-то вспоминал, как всё это началось, почему-то в мельчайших деталях сами собой «вспоминались» рассказы Сержа о его визитах к фермерам, но как бы уже прошедшие словесную обработку (в самом деле, уже прошедшие), оформившиеся в более-менее внятные строчки, которые теперь может прочесть и понять каждый, но одновременно с этим и такие личные, «одинокие», «свои», что, конечно, обусловлено тем, что теперь происходит некий обратный процесс: они как бы проецируются обратно – как кадры киноплёнки, когда-то снятые с действительности, и он видит всё это в образах, как настоящее – обработанная реальность, даже не свои впечатления, оживают и смотрятся как свои собственные и настоящие.

Серж, Белохлебов, Сажечка, запорошенная снежком техника на задах… Падают капли, или скорей снежинки, которые сразу, растворяясь на земле, превращаются в капли… растворились совсем – плавные капли-удары – то там, то там, в каком-то неведомом плавно-неприрывном порядке – как будто кто-то на компутере зашаривает, подумал Леонид, и явно не просто текст, а как пить дать тоже проходит «Соло на клавиатуре»…

Учитель говорит что-то про то, что «Человек пишется с большой буквы», и Леониду представляется, как некоторые буквы, рассыпанные по земле и всему вокруг – чёрно-белая картинка из множества семенящих-меняющихся капелек-букв (потом это будет уже «Матрица»! – 2008), – вдруг преображаются и сами собой, автоматически вырастают, как в программе «Ворд» – и все имена – не только Яна – даже С-ор, Папаша и Сажечка! – перерастают в заглавно-буквенное написание…

Вот немного и получилась прежняя медитация… Но сейчас всё равно всё внутри заполнено каким-то волнением, заботой, предвкушением…

Морозов же младший тоже размышлял, и по сути, о том же, ну, уж точно о тех же… И ещё о брате. Ган мой остроумен в доску, думалось ему, токмо остроумие своё он проявляет только со мной. Чтоб он вёл себя по своей сути, с ним нужно постоянно близко вожжаться. Вот бы его это остроумие да на публику! И теперь он, наверное, и хочет расширить свои таланты.

И Серж невольно улыбнулся: вспомнил один пример леонидовского остроумия, ещё давнишний, когда всех этих импровизированных «беспредельных» гулянок не было и в проекте (хотя он, кажется, и тогда уж фантазировал об опохаблении Кенаря и учтелей!). Был какой-то открытый урок, где присутствовали и мы, мелкие, и старые – Папаша, там, Брюс, Шлёпин, Суся. Кенарь нёс что-то про Африку, про её природу: «А вот, говорит, пеликан, всё такое, и он в свой мешок под клювом может набрать десять литров воды!» А Ган на это негромко так, как бы между делом: «На нём до Тамбова можно доехать и обратно!..» Все так и ушли в покат, и весь урок потом ржали, что бы кто ни начал говорить!..

Сидя уже на втором уроке, который «по причине сбивки в расписании из-за отсутствия 7-го кабинета» проводился тут же, Леонид Морозов услышал, как и все прочие, знакомые звуки…

Учитель физики, устами Яхи прозванный за свой большой рост Рыдваньером, как раз пытался получить от класса формулу количества теплоты. Леонид уже тогда задумывался (а иногда и высказывался – благо, что сей молодой учитель видел в нём интересного собеседника и человека – может быть, не с такой уж большой и каллиграфически-прописной буквы, как в литературе, но с физически твёрдой, плотной и ровной печатной «ч» – и в глазах Морозова сам являлся именно таковым), что само, допустим, это словосочетание «формула количества теплоты» звучит для уха ученика как тарабарщина или, скажем, магическое заклинание, не обозначающее в реальном мире ничего жизненно-реального, и единственная причина существования которого – непонятно кем заведённая традиция – «так надо». То же Морозов говорил и о других знаниях, упакованных в определения, формулы и графики (особенно, конечно, по алгебре и геометрии), которыми с утра до вечера пичкают учеников, которые по окончании заведения дай бог умели бы читать (медленно, со сбивками, почти по складам), написать с десятком ошибок заявление и без ошибки – свою фамилию, и считать купюры, изредка прибегая к калькулятору – то есть, как минимум лет пять обучения отходят С-орову Котофей-Иванычу под его пушистый хвост. Преподаватель, естественно, не разделял точки зрения ученика: доказывал, расшифровывал формулы, рассказывал о достижениях науки, а особенно техники. «Представь: скоро телефоны будут без проводов – можешь куда угодно идти, ехать и говорить! В телевизоре будет не три программы, а… двадцать три, а может и все сто!» – в общем, весь источал так присущую всем учителям веру в прогресс – в постоянное увеличение зарплаты, повышение квалификации, присылку новых учебников и пособий…

– Старую? – устало-уныло переспросил Морозов («Всё равно, никто больше не вспомнит!..»), – Q = cm (дельта) t, где с…

Учитель должен растолковывать, исподволь думалось ученику, внушать, почти что как гипнотизёр. Уж не надо, может, приговаривать к каждому слову на манер Кашпировского «Я даю установку», но можно же внятно интонировать, выделять главное и после него сильно сказать: «Так, запомнили». И повторять и растолковывать, пока хоть один ученик отвечает, что он не понял (особенно если в классе их меньше десятка, как в сельской местности!). А то что получается: задача учителя – только кое-как прогнать текст из учебника – как правило, крайне невразумительно, бегло, блёкло и вяло, что называется вподряд и без разбору, а то и почти уж нечленораздельно, а после добавить: «Кто не понял, прочтёте дома по учебнику»…

– А скажи-ка, Лёнь, лучше, что там у вас за ремонт? – вдруг перебил учитель, улыбаясь.

Надо сказать, что звуки были явно не строительно-ремонтными, а несколько иными: музон, топот да присвист, пьяные возгласы типа «Опа!» да «Оба!» и звон посуды.

– Сейчас наверно полы мостят и обивают релином, – установил Морозов, едва сдерживая улыбку.

…Причём это же должен сделать на следующий день (или урок) и любой ученик: пересказать тот же текст из того же учебника! Разница лишь в том, что учтиля получают за это зарплату (и если уж теперь не статус, то уж точно своё неоправданное высокомерие!)! Да какой-нибудь Белохлебов-прапор куда лучше объясняет! Чуть не Сажечка! Или я… А уж о Папаше и говорить-то нечего!..

Наверно всё же улыбнулся, но старался этому противодействовать, и стараясь, аж как-то больно растянул мышцы на лице.

– Да? Я так и подумал. Садись.

Физик тоже улыбнулся – свободно и широко: он всегда так улыбался, с завидным постоянством, а распаляясь-забываясь, ещё и прыскал слюной, как иногда Мирза или всегда как их общий прототип доктор Ливси.

…Тем паче, что сами школьные сведения, которые нам внушаются, почти что все настолько упрощены, искажены и так «интересно» подобраны, что вполне можно сказать, что они попросту не соответствуют действительности. Не соответствуют современной научной картине мира – принесите видному учёному – а лучше выдающемуся! – учебник по его дисциплине и спросите, что он думает – он только рассмеётся!.. Когда смотришь на портреты учёных (или литераторов), висящие на стене в классе, то само уж по себе это вызывает какую-то тоску: кажется, что они такие же скучные, занудные люди, как учителя и их предметы – как бы не так!

Леонид знал, что Рыдваньер тоже немного не чужд профанации, и в каком-то отношении тоже почитай его кореш. Он ведь едва не ровесник Кенаря, а выглядит в отличие от него, напустившего на себя солидность лишних лет двадцати (!), совсем по-свойски, почти как мальчишка. Сразу вспомнились две презабавных истории с его участием.