Итак, как мы помним, в начатом предисловии мы остановились на том, что юношу и начинающего писателя Морозова, как и всякого подростка, привлёк феномен винопития.

…Но скажу сразу, что заинтересовало оно меня не само по себе, а как алгоритм некоего альтернативного поведения и восприятия реальности, то есть, ни много ни мало, открытие новых горизонтов бытия – ну и конечно, и творчества – ведь теребить котов далее стало вовсе никак невозможно.

Уже тогда, в старшие школьные годы, проявилась в моей писанине социальная критика, замешанная на ироничном, почти презрительном отношении к природе человека – однако, исконно не без сочувствия и лиризма (отчасти, наверное, всё же привитых на уроках литературы), а главное поскольку и ещё-ещё раньше именно прозревал в интересных личностях её, натуры, неоднозначность и двойственность, если не тройственность; ещё вроде проявилось немало от смехового начала, от хоть чего-то читанного – из классики и детективов – экшн-сюжетность, а далее откуда-то – вездесущий эротизм (даже в кошачих гисториях к двенадцатилетнему возрасту автора явилась некая кошечка Дымка!..); рефлексия уже присутствует, а вот метафизика и богоискательство едва-едва только проклёвываются.

Именитых уже в узких или не совсем кругах «Чертей на трассе» я написал 13 марта – 1 апреля 1995 г. (по другим данным, ’93 или ’94, что всё же маловероятно); рукопись с лит. правкой начала – август 1997. Этот рассказ я перепечатал потом на машинке, пытался куда-то посылать, с ним же фигурировал на филфаке… Конечно, талант мой никто не оценил. Оценила его только Репа (О. Т.) – так мы с ней, с ним, и познались (месяца через три бессловесного сидения за соседними партами) – он даже друзьям своим его «зачитывал», и «все дохли» (кажется, среди них как раз был Санич). Потом О. К., О. Фролов, другие… – и именно «Черти…» зачитывались на наших самодельных литературных вечерах (пьянках) кружка «имени Зелёной бутылки с бычками» в так называемом «курятнике». Поэтому сам этот «настр» некоторого всё же постгоголевского, шаржированного изображения, но всё же и позитивного в чём-то, художественного отношения к жизни сей, её пародирования, театрализации (от скуки да немощи наверно?!..), а дальше почти кастанедовского служения, в особенности описанного сим сказителем/документалистом метода «неделания», по-нашему «профанации» (термин переосмыслен в идеологии-эстетике «ОЗ»), пошёл именно от расписываемого здесь сочинения. К тому же новелла оказалась созвучна (я не отрицаю, что и под влиянием) великому роману «Мастер и Маргарита», по которому мы все (О. К., О. Ф. и я) писали выпускные сочинения, дипломы и рефераты, и который особенно сильно и избирательно ценил О. К., не особенно ценивший наш с О. Ф. творческий поиск, а особенно и избирательно – мой. Видимо поэтому я и считал это произведение хронологически первым, а про другое почти забыл. Но суть не в этом.

…К обеду третьего дня я не выдержал – встал (был уже оч. слаб) и выжрал в сенях заржавевшую воду из умывальника – там её было ровно две протекающих пригоршни. Хочется сказать, что это меня и вернуло к жизни, но вообще-то процесс был более длительным… Но тут я вспомнил, что может вернуть меня к ней – вспомнил, что «в последний раз» (в сентябре 1999 года, когда я приходил в пустой дом уехавшей, увезённой родственниками, бабушки – как раз забрать рукописи стихов, а после написал стих «Автобиография/автогеография») за печкой (а вернее, плитой) я припрятал книжку одного психолога или мага, «дающего положительную установку». Книженция была формата А4, на плотной бумаге и с большими белыми полями – и я пару раз уж начинал её использовать для записей каких-то своих произведений, а потом и открыл для себя оригинальный жанр – отвечать на высказывания оригинала и комментировать их. Ответы были, конечно, афористичными (ну, условно говоря, на нечто среднее между «Жить надо по благодати» и «Ради успеха надо трудиться с максимальным напряжением всех сил» писалось «Вот и х… й-то, б… ть!» – что поделаешь, молодой был, не понимал…), а какие были комментарии, я уж и представить сейчас не могу.

Так вот… Я оную нашёл и продолжил заполнять её ещё более корявым почерком (а под конец, помню, писал каким-то огрызком угля) и, думается, в ещё более радикальном ключе. Потом я вспомнил, что должны быть и другие рукописи – более ранние, и даже совсем, да ещё и катушки магнитных плёнок – широких и ломких, образца ещё 60-х годов – мы с братцем выполняли из подручных средств музыку (причём как записи, так и концерты) и делали по моим произведениям, а равно как и экспромтом, радиопостановки года так тоже с 1987-го. И я стал всё обыскивать, но ничего не нашёл. И тут меня пронзило – такой досадой – Мастера (а вернее, там-то, в романе, типа Марго, конечно, а не его) за утерянное произведение – неужель всё же горят??!!!… Я вспомнил, конечно, что сгорело! (Дело в том, что нашёл я только разрозненные обгоревшие клочки в каком-то ведре с золой и шлаком и ещё какие-то совсем юношеские отрывки, которыми было выстелено на полке – две полки по 2 м! – которые тут же с досады сжёг.) А искомого – нема! Повесть «Российский Диснейленд», 1993 – впрочем, оч. короткая, ученическая, из которой интересна только задумка, и в которой, как утка в яйце, находилась завязка её продолжения – «Russian Disneyland – 2»! – вполне себе повести, разросшейся в целую общую тетрадь (которую мы с братцем стырили – в результате долгого лыжно-диверсионного похода – из вагончика фермеров, где и происходит действие 1-й части и о которых она и её продолжение и повествуют!), в которую я потом на изоленте вклеил ещё немало листов и получился целый пухлый брульон-фолиант! Я вспомнил: чуть не каждое слово там было гениальным!!! Сейчас уж так мне не стоит и пытаться! Молодость! Свежесть! Но нет.

Я даже решил заглянуть на чердак. Нет-нет, вы не правы – там и никогда ничего не было, как в старых домах и в романах про них, даже света, только навоз и валящиеся оттудова чёрные жуки, да ещё там испражнялась и котилась чёрно-белая наша кошка Коха. Лестница туда находилась в сенцах в отдельном закутке, отгороженном шторкой-занавесом, и кроме лестницы там стоял ещё ларь (кто не знает: это как бы большой ящик для зерна, прибитый к полу или просто отгороженный). И я полез, а потом и в ларь свесился с лестницы – посмотреть что там. Там был какой-то хлам, и я увидел и вспомнил, что задняя стенка ларя, бывшая собственно уже задней стенкой дома (сеней), была какая-то странная (сделана из досок, пустота между которыми была заткнута тряпками – довольно частый случай: при постройке не хватало кирпича), и тут же вспомнил, какая странная – двойная. Там был своего рода тайник. Свесившись туда, прям внутрь ларя и дальше запуская руку вовнутрь стены, я нащупал там свои сокровища. Сокровища детства и его продолжения, «завязи наших барышей». Два пакета – и кассеты, и тетрадки. Правда, достал я, кажется, не всё – так что, несчастные будущие литердиггеры, дерзайте! Пока дом ещё стоит, и буквально недавно вот я узнал, что его продали товарищу Сибабе (тоже где-то у меня упоминался сей персонаж, неужели производное от Саид-Бабы?!) – за 10 тыс. руб.! Мне хотя б половину этой суммы получить за публикацию и то счастье. (Кстати, где ж и сборник афоризмов с комментариями на полях – неужто так и пылится, периодически разогреваясь, за печкой?! Честно говоря, я не хотел бы, чтобы его нашли.)

Надо ли говорить, что текст оказался не так гениален, как я себе представлял и надеялся. Правда, весь его я так и не прочитал (не могу перечитывать свои произведения полностью!..), и сейчас, когда я, ваш – а точнее даже не ваш, но его – без щегольства – покорный служитель, перепечатываю его и одновременно пишу вот читаемое вами сейчас предисловие, мне остаётся в силу этого полумифического текста только верить. Я помню и верю, что в нём что-то есть, что в нём есть всё, что нужно для литературного произведения и даже шедевра.

Что касается литературной обработки/переработки текста. Естественно, сначала я хотел «оставить всё как есть». Но начав читать, сразу вспомнил, что манера изложения у меня тогда была простоватая, с перепадами (короткие предложения, описывающие действия героев или передающие какие-либо примитивные мысли, с редким, но, как говорится, метким вкраплением путано-длинных, претендующих уже на какую-то почти толстовскую глубину мысли или почти достоевскую неопределённость и самоцельность-самозначность действия… и плюс диалоги, которые у меня прям с детства блестящи!..), но уж шибко своеобразная – начиная с каких-то вычурно-новаторских деталей вроде пропуска некоторых слов и замены их двойным апострофом (как, напр., я потом увидел у А. Цветкова-мл.: «Я вышел из и поплыл…», а предыдущее предложение было про лифт, поэтому и так понятно, откуда вышел), и кончая необычной пунктуацией и расстановкой акцентов, не говоря уж о словоупотреблении и лексике. Но, может быть, я и преувеличиваю… В итоге, я остановился на том, чтобы в основном оставить всё как есть, передать, где возможно, максимально близко к оригиналу, только лишь по возможности сделав текст более адекватным – чтобы написанное было понятно не только мне. Конечно, с той поры прошло тринадцать годков, и многие вещи, мысли и темы нынешнему автору давно не близки, поданы наивно и прописаны не детально, как у Репина, но, как сейчас мне кажется, сказочно-олеографично, будто на репродукции Васнецова… но что поделаешь: логику произведения соблюдать надо, и вообще действительно ведь – правдыстинно, как говаривала бабушка, – сейчас так уж и не напишешь!

Вся моя надежда на то, что почтенная публика оценит мой рискованный жест: после почти тысячи страниц «взрослых» опусов выпростать из большого брутального мешка истории самые зелёненькие-неокрепшие ростки ошепелёвизма и не почтёт сие за какую-нибудь несуразно постмодернистскую выходку. Тем более, что «фишка уж старая»: на сопоставлении подлинного подросткового текста и комментирующего его современного, как вы помните, построена повесть «Настоящая любовь/Грязная морковь» (1994/2001), дающая, кажется, и ключ к разграничению, так сказать, героя и автора… Однако!.. Только вот сейчас отрыв в рукописях начало названной повести, чтобы указать дату, удостоверился в том, что я почему-то предполагал и чего боялся (ведь тогда и предисловие надо было б писать по-другому): обе повести написаны в том же самом 94-м году! Ну что я могу сказать? – наверно, в хронологии собственного творчества я, как и многие графоманы, не сильно так силён, я не литературовед, не критик, моё дело написать, ну ещё, может, издать… Могу добавить к вышесказанному только ещё некоторые сведения, о которых только что вспомнил и которые, пока рядом архив, могу уточнить.

В августе 1995-го, готовясь к поступлению на юрфак, меж усиленных занятий, сбиваясь, я накатал небольшую повесть «Козырной валет», с криминальным, можно сказать, сюжетом. Поступив (всё же) на другой факультет, я показывал её упомянутым кружковцам, а также С. Е. Бирюкову (руководившему куда более благообразным кружком), но все как-то не реагировали, и я сам что называется сказал на неё рашпиль, благополучно забыв. Но однажды, на тетьем уже курсе, мне пришла гениальная (?) идея объединить «Валета» с «РосДиснейлендом», а заодно и добавить туда всё, что возможно, про бабаню, её домик и проч. И этим убивался не один заяц: в «Диснейленде» как-то до конца непонятно (вернее, в начале, где отсутствуют первые две главки), из-за чего учитель служит ученикам – и, увы, отнюдь не в евангельском смысле. Просто говорится вроде, что он совершил какое-то преступление, которым юные следопыты его и шантажируют, и раз он так старается, то видимо что-нибудь серьёзное, может быть, даже и убийство (это теперь-то я могу представить и понимаю, что судя по всему нечто более тривиальное, напр., прелюбодеяние с несовершеннолетней или кражу) … А в «Валете» напротив, героя-протагониста, юродиво-тёпленького мыслителя-мага от сохи, насколько помню, кто-то в конце повести убивает (или, что ли, он просто загадочно исчезает, и, по-моему, даже с намёком на то, что самоё автор тоже может быть в подозрении причастности к этому – «дабы завладеть его знаниями», почерпнутыми сим интригующим Валетом в прочитанных, а изложенными в написанных им книгах, да ещё в таинственном его ноу-хау – некой доске навроде шахматной с вписанными в клеточную иерархию символами; по сюжету что-то наподобие рассказа Г. Ф. Лавкрафта «Наследство Пибоди») – а кому это нужно (неужели автору? птьпфу, бяка!), никак не объясняется. Тогда пришло мне на ум сделать небольшую инверсию: учитель укокошил дурачка-философа, «дабы ЗЕЗ» (сцена в стиле убийства Троцкого, подсмотренная через набоковское окошко-щель), а ученики (те же самые в основном!) этим его и шантажируют – т. е. начать с «Козырного» (а там почитай вся жизнь героя описана, начиная с бурной молодости), продолжить «РосДиснейлендом», а закончить ещё кое-чем. Вот вам и роман. Тогда исполнил только с дюжину страниц начала. Не знаю, может ещё и напишу.

Ещё одно: первая вставная главка (13-я) – подлинный отрывок из романа, который я тоже начал писать, датированный 93-м годом. Стихи тоже подлинные, написанные, правда, не в шестнадцать, а в тринадцать лет, причём для этих моих лет это был факт фактически единичный (данное стихотв. написано ночью 18—19 августа 1991 г.!); на создание поэтических текстов-миниатюр вместо прозаических я как раз стал переходить в шестнадцать лет. Что поделать, наивно-слюняво-дегенератского лиризма и я был не чужд (правда ограничился всего дюжиной текстов, не больше); но текст этого отрывка ещё читается как плохой перевод потому, что был зашифрован. Году в 92-м, начав писать «про девочек», я изобрёл для вящей конспирации собственный шифрованный алфавит – криптограммы его довольно похожи на прописную латынь, или на её польскую или чехословацкую какую-то поросль… Но чтобы его было труднее декодировать, я сразу ввёл в него гениальный принцип «от гриба» (естественно, тогда он ещё не имел такого названия): некоторые буквы имели не одно обозначение, а два или три, все абсолютно равноценные, могущие в тексте варьироваться как угодно безо всякой закономерности. Шифр помешал прозрачности, наглядности строф.

Вообще всё действие обоих «Диснейлендов» было подготовлено как раз реальными нашими с братцем акциями (мы обряжались в самодельные костюмы ниндзя, шпионили и проказили…) – сие отражалось в записках, даже может в дневниковых записях или подобии отчётов (по-моему, это не сразу был роман), которые я вёл, если не ошибаюсь, с 1 мая 1992 г. Потом нас едва-едва не поймали (чудом! – вот бы мы за свои «диверсии» – ставшие почти уж без кавычек! – нарвались на очень крупные атата!), и мы не стали долее играть в «Неуловимых мстителей» и сразу прекратили. Наверное, вскоре после этого я начал роман «Russian Ninja», но не хватило духу и сил, да и текст, сами видите, довольно беспомощный. Всё это сообщаю не для того, чтобы похвастаться и напустить вам в глаза какой-нибудь пыли, а просто вспоминаю, констатирую факты – ведь так и было…

Тематика произведения, надо сказать, действительно специфическая. Подзаголовок «О становлении российского фермерства», в принципе, соответствует действительности, но даёт нам не так много, как в нём торжественно заявлено. Это всё равно, что гениальный судя по всему (напр., по первой экранизации) «Тихий Дон» читать как повествование «о становлении» – «о коллективизации у казаков и о борьбе („их“) с контрреволюцией». Вторую тему можно было бы обозначить как «о кризисе (советской) школьной системы» и произведение рекомендовать для ознакомления работникам наших приснопамятных школ. Ведь автору уже сейчас понятно, что не избежать ему упрёков в натурализме изображения, а вместе с тем в его же, натурализма, искажённости, извращённости, да и вообще общей негуманистичности или даже откровенной (по другим источникам, сокровенной) антигуманности самого создателя произведения, причём во первых рядах зачнут выступать именно людишки из этой категории (перед ними я и привык оправдываться). Заявляем сразу: всё это неправда, мы утверждаем традиционные гуманистические ценности. Впрочем, очевидно наверно, что и на «становление» и на «разложение» молодому автору довольно-таки наплевать, что для него важнее всего личность (и больше всего своя собственная, в чём он подражает своему герою), а с остальным (более глобальными и значимыми процессами!) критики-кьрётики уж разберутся.

Так, наш друг Виктор Iванiв, хоть и не критик, а настоящий поэт, выдал рецензию на мой первый роман и на первый роман Наташи Ключарёвой «Россия: общий вагон» под названием «На фуражке моей серп, и молот, и звезда» с подзаголовком «Новые радикалы и новые мученики» (!). И то, что он пишет там об «Echo», можно отнести и к рассматриваемой нами повести: «В начале 90-х годов… последние дни переживает советская школа – ослабленный механизм подавления изблёвывает один за другим шаблоны массового сознания. Школьный фольклор является, прежде всего, лексикой травмы, и это – одно из составляющих школьного театра насилия. Сколько его безымянных, безгласных жертв разбрелось по земле! Насилие идёт от игры – от невинной „американки“, где проигравшего поворачивают спиной, заставляют садиться на колени и стараются попасть в него футбольным мячом. Меновая ценность союзной монеты ещё не девальвирована – так юбилейный рубль обменивается на коллективное гомосексуальное изнасилование – такова печальная история одного мальчика». Я всё думал насчёт гомоизнасилования, и понял вроде, что оно символическое, а не реальное (хотя и таких полно), и понял ещё, что всё равно, хоть вроде и не должен был бы страдать особой гомофобией виртуально, не могу его соотнести с собой даже символически. Возникает вопрос: что же тогда сделала со мной ненавистная «барда», школьная система?! Неужто, как выражается мой старший товарищ, бывший педагог, и кстати, заслуженный и любимый учениками, «хрен уже довольно близко к заду поднесли», и всё? Да нет, насилие было (в широком смысле, конечно, а не сексуальное, и в нешироком – не только символическое), но не было никакого релакса и инджойитинга (если только в обратном, символическом, мазохистски-художеском смысле??!!…) – были сопротивление и контрмеры – как раз то, что описано, и то, что написано.

Вот какие пассажи сразу бросились мне в глаза, когда я попытался худо– бедно ознакомиться с наследием ситуанистов, можно сказать, предшественников (поскольку самый знаменитый из них, Ги Дебор, автор термина «общество зрелища»). «Что это за иллюзия, – задаётся вопросом Р. Ванейгем в трактате „Революция повседневной жизни“, – которая не позволяет нашему взгляду разглядеть разложение ценностей, развал мира, фальшь, разъединённость? Может это моя вера в собственное счастье? Вряд ли! Подобная вера не может выстоять ни анализа, ни приступов боли. Скорее это вера в счастье других, неиссякаемый источник зависти и ревности, который негативным путём даёт нам чувство того, что мы существуем. Я завидую, значит я есть. Определять себя по отношению к другим, означает определять другого. А другой, это всегда предмет. Поэтому жизнь измеряется по шкале пережитого унижения. Чем больше кто-то выбирает своё унижение, тем больше он „живёт“; тем больше он живёт упорядоченной жизнью вещей (выделено нами. – А. Ш.). В этом хитрость овеществления, благодаря которой она просачивается, словно кислота в варенье».

С другой точки зрения, уже активности и ответа на вопрос «Что делать?», это выражено в ситуанистском же «Докладе о конструировании ситуаций»: «Настоящая экспериментальная направленность деятельности ситуационистов состоит в гармонизации более или менее осознаваемых желаний и времени/места для их реализации. Именно гармонизация окружающей среды и этих примитивных желаний способна спровоцировать осознание их примитивности и привести к спонтанному возникновению новых желаний, для реализации которых нужно будет создать новую реальность. Таким образом, можно себе представить вид ситуационистски ориентированного психоанализа, который по контрасту с разнообразными фрейдистскими последователями должен будет выявлять подлинные желания в данном месте и в данное время исключительно для их реализации (а не для сублимации, как во фрейдизме). Каждая личность, каждый человек должен находить то, что он хочет, что его привлекает…

Наши исследования могут быть интересны, в первую очередь, для индивидуумов, практически работающих в направлении конструирования ситуаций. Подобные люди все – и спонтанно, и сознательно, – являются предситуационистами – индивидуумами, участвовавшими во всех предшествующих экспериментальных движениях и почувствовавших объективную необходимость этого вида конструирования через осознание сегодняшней культурной пустоты…

Сконструированная ситуация обязательно коллективна в своей подготовке и развитии. Тем не менее, может показаться, что на период первых сырых экспериментов данная ситуация требует на главную роль «режиссёра» одного человека. Если мы представим конкретный проект ситуации, в котором, например, исследовательская команда создаёт эмоционально подвижное собрание нескольких человек на один вечер, мы без сомнения должны различать: режиссёра или продюсера, ответственного за координацию основных элементов, необходимых для создания декора и для выработки определенных инвенций в событиях (как альтернатива, несколько человек могли бы разрабатывать свои собственные интервенции, будучи в той или иной степени не в курсе планов друг друга)…»

Как будто описание зарисованных мной «экспериментов»!

Впрочем, не знаю – от таких текстов у меня иной раз рябит в глазах, «всё позволено» будет короче, но опять же без нюансов… я выражаю подобные вещи, надеюсь, не менее тонкие и глубокомысленные, косвенно – в художественной форме.

Вот, к примеру, уже упомянутый и всячески мною и всеми уважаемый старший товарищ поведал такую историю. Когда он работал в школе, то коллега его, вполне взрослый, адекватный и ничем не уродливый дядя, ставший за свои заслуги завучем, повадился… ссать в руковину. Это была обычная эмалированная раковина в коридоре – мыть руки. И он туда наладился в достаточной степени регулярно – так что вот даже об этом стали прозревать посторонние лица – в основном вроде особо прозорливые сослуживцы, а может даже и ученики. Дело в том, что санитарный сей пункт находился в особенном месте – на нижнем полуподвальном этаже на пересечении путей в спортзал, душевые и в столовую и из них – так что как только раздастся звонок, магистраль сия мгновенно заполняется людьми (среди которых есть, кстати, и разгорячённые порозовевшие старшеклассницы, полуголые или в прилипших к телесам – особенно к складке-впадине между полупопиями! – спортивных штанах), и главное тут – успеть приладиться и сделать своё дело за этот всё же существующий в данном (да и в других) случае материальный временной эквивалент понятия «мгновенно». Работаем, так сказать, на контрастах и на грани фола: «Здравствуйте, здравствуйте, девочки! Как ваши дела? (а я вот руки мою, обмывая вот заодно и края руковинки, кем-то видимо неохалюзно оплёванные…)» Вот ведь… «То ли адреналина ему не хватало…» – с серьёзным видом рассуждает над курьёзным феноменом старший товарищ, а я уже дохну чуть ни до слёз, про себя думая, что такие случаи, конечно же, говорят о природе человеческой куда больше и выразительнее, чем многие километры писанного в терминах отвлечённых.

Некоторые сравнивают «Echo», например, с фильмом «Детки» («Kids»), вызывающим чувство отвращения (и в то же время сочувствия), тревоги и боли за своих детей, реальных и гипотетических; вызывается из запасников памяти немного подзабытое выражение (почему, интересно?!) – «опасение за будущее всего человечества». Автору же этих строк кажется, что он запечатлел некий новый период лишь в его начале (и самое начало – это конец 80-х, гласность и перестройка, начало 90-х, крушение Империи – т. е., у меня на сегодняшний день это именно вот эти тексты), а вообще я, конечно, мало представляю, чем и как живут современные подроски, никакого Советского Союза и не нюхавшие, – я таращу глаза на список признаков «компьютерной болезни» – «неужели ж этъ не прикол?!», потом нахожу некую их внутреннюю общность с определениями «детей индиго», а уж при рассказах матушки, как ведут себя нынешние немногочисленные ученики нашей видавшей лучшие времена schule (где она сейчас работает), просто плююсь, негодую и с трудом сдерживаюсь от а-ля старческого брюзжания… Вот докатились! – вот докатился!..

Особенно ещё меня поразил эстонский фильм 2007 года «Класс», посвящённый той же проблеме, о которой я и пишу, – так называемом насилии в школе (отрадно, что как-то без акцента на времени, когда это происходит), весьма сходный со знаменитой лентой Гаса Ван Сента «Слон» (который в сопоставлении с «Классом» кажется туповато-слюняво-америкосной побарденью), только я, так сказать, перенаправляю векторы. А вообще такое прямое разрешение конфликта (ответ насилием на насилие) – самое простое, должны только совпасть воедино некоторые факторы, и тогда – о ужас! – бойтесь возмездия!

Повторю ещё раз: сам я подобного, равно как и описанного в настоящей повести, не оправдываю. Пусть эти произведения служат своего рода предостережением для тех, кто является говном, и своего рода арт-терапией для умных, талантливых и угнетённых. Однако, сводить всё к развлекаловке и эстетизации уж никак нельзя, потому что красота здесь вполне условная, и не только здесь, и вообще она вещь зело хрупкая. Ведь вот, например, что такое Диснейленд у нас все уже давно знают, хотя кто не бывал, представляют его наподобие Макдональдса и даже иногда путают (что, возможно, даже и оправданно), но вот по каким-то странностям судьбы построить в России нечто подобное никто, кажись, и не пытался!.. Как вы знаете из произведений классики, традиции развлечений у нас богатейшие, однако между карнавальностью западной и нашей есть, нам кажется, большая разница. В нашем бытии мало культурности, серьёзности, методичной скучности, меры как таковой, а есть воля, экстрим – «дойти до последнего предела», плюс некоторая мужицко-народная лукавость, такая доля шутки во всём, даже в самом горьком. Как видно, оба эти качества порождают и более глобальное третье – метафизическое измерение самого отношения к жизни. И посему выходит, что карнавал наш не запланированный и регламентированный, а чисто спонтанный, гулевой – уж куда вывезет! Подчас страшный, даже сакральный – именно русский… В формулировках веет бредом, но нам понятно: мы это чувствуем, мы в этом живём. Кому-то этого никогда не понять, но я вас призываю! Ведь акромя уж всех знаний о медведях в ушанках и с бутылками водки (что от действительности подчас не так уж и далеко), недавно, говорят, официально было введено в американский английский прилагательное «russian», означающее что-то типа нашего «смурной»: «I’m so fucken russian today!» Вот вам и русско-американские горки! А для теперешнего русского мальчика – мальчика-андроида с android’ом в руках – всё-это, боюсь, смурное, скучное, не больше.

Раньше, ещё в пресловутое (но далеко не всегда вислоухое, несмотря на пример чуть ниже) наше время, всё было до смешного по-другому. Источник информации и развлечений был не всегда в кармане: приходишь на дискотеку (допустим, в той же школе), тут тебе врубают кассету с новым альбомом новомодного «Кар-мэна» (которую ещё надо было специально достать – съездить в город купить или у кого-то переписать), и вот на тебя несётся (и вместе с тобой): «Эй, танцуй веселей Рок индийских королей!» (ну и там «Вновь заиграл рассвет, Пусть у нас минаретов нет» или «Падишах, шах, Пригласил в Бомбей меня…») – и ты скачешь и до хрипа голосишь, ничуть не задумываясь, откуда в Индии короли, минареты и падишах – поют ведь люди центровые, «экзотик-поп» называется, они уж стопудово бывали и в Бомбее, и в Лондоне и Фриско. Меж тем буквально в двух шагах от орущих колонок – неприметная дверца в школьную библиотеку – она работает в друом режиме: днём, но эти два шага за книжкой про Индию ещё надо сделать…

Однако «Echo» – во многом попытка чего-то европейского, всеобщего, первое индустриальное, урбанистическое сочинение. А ранние рассказы и повести совсем другое, в них сельская стихия, дыхание, почва.

Что же касаемо правдивости или вымышленности представленных событий – то, по-моему, они говорят сами за себя. А вот что говорят и как, я об этом и думал, и пишу, и думаю. Впрочем, во избежание двусмысленности юный автор-хроникёр, начав своё сочинение с эпохальной даты 12 декабря 1993 г. и монументального предложения (достойно наследующего «Мяве с Мурзиком…», конечно же!) «Россия выбирала», предпослал ему предуведомление: «ВСЕ ОПИСАННЫЕ СОБЫТИЯ ВЫМЫШЛЕНЫ И НИКАКОГО ОТНОШЕНИЯ К ЖИЗНИ СЕЛА НЕ ИМЕЮТ. АВТОР ПРОСИТ ИЗВИНЕНИЯ (даже так?!) ЗА СОВПАДЕНИЕ НЕКОТОРЫХ ФАКТОВ».

Моя деревня вообще мифическая, и никто из моих друзей никогда здесь не бывал. Прочие многие даже и не верят в само её существование. Но однажды одной моей подруге довольно сильно суровых моих дней периода «Дью с Берковой» посчастливилось. И увидела она наяву, как бедный О. Шепелёв, абсолютно трезвый и бледный, указал куда-то, где кончалась расчищенная грейдером дорога, и виднелись во тьме одни сплошные необъятные снежные заносы, сугробы да заросли. Взобрался на почти в рост человека бугор от расчистки, встал там на колени, провалившись в снег, и долго стоял так неподвижно в тиши под блистающими звёздами, только что-то подвывая и всхлипывая, несмотря на мороз и на увещевания уж затеребившей свой суперраскладной телефон розовощёкой журналистки. Он её заранее упредил: ты городская, не поймёшь. Вот и вы не поймёте (разве что самые некоторые), чего в принципе и не надо; хорошо, если прочитаете юношескую повесть сию – поразвлечётесь, узнаете много нового…

Я бы, конечно, как тот же Набоков хотел написать: воссоздать весь этот мир по крупицам, «оцифровать», перенести в образы на бумаге всё до посленей былинки, букажки, листика… но я не Набоков, и повести мои будут скорбныя и длинныя (Асару Эппелю ещё лёгкая слава!). Я уж и начинал, да бросал… Можть потом продолжу… А пока – первый и массированный удар прото-«Общества Зрелища», анархии и не-согласия, жизни как искусства, «явления явлений себе и сильно» и проч. – из первых рук – пли! И никаких позёрства и мистификации!…»

Место силы», «намоленное место» – есть такие понятия. Бабушкин дом действовал и действует на меня на расстоянии, когда я к нему приближаюсь, – как дольмен (и даже кажется, что и не только на расстоянии самом близком, зоны видимости, но и вообще любом). Каждый раз, десятки тысяч раз, подходя к нему, к бабушке, или уходя от неё, от них, считал взглядом туда-обратно боковые окна школы, довольно зловеще стоящей по пути, а тут уже, здесь вблизи, – докасывался, считая их с особым нумерологическим порядком – 12, 7, 4, 3, 2, 2, – до колышек калитки оградки – своего рода самоизобретённая защитная магия. Заклинал судьбу и местность, чтоб были мы с бабаней вдвоём («а потом чтоб и не с ней»), – и помогало. Хотя конечно, всё это бабушка надвое сказала и вилами по воде (обратите внимание на сами эти выражения). Укореняешься в жизнь и в судьбу самоуверенно-самонадеянно – будто в первый раз входишь в штормящее море… А оно возьмёт и нахлынет всей мощью мутно-изумрудной пахучей стихии – просто берёт тебя, сбивает с ног, бросает, ударяет об острые камни, накрывает мутной холодной водой и ещё протаскивает, да и таскает-терзает себе по каменьям рёбрами и бёдрами, поигрывая, подсмеиваясь… – лучше уж выйти, да и вообще не входить! Другое дело – вёдры…

…Всё не давалась мне даже первая фишка из Кастанеды – найти во сне свои руки (т. е., если не ошибаюсь, через это осознать, что ты спишь, т. е. находишься в параллельной реальности, весьма похожей на нашу, и начать действовать там по своему усмотрению), но однажды я случайно заснул прямо часа в четыре дня, и получилось. Я пришёл (во сне) к бабушке, стал стучать в дверь, потом в окно, но она не открывала, и у меня так и защемило сердце (что уж не раз было): «А вдруг она умерла?!». Вскоре я полез в форточку (а она высоко и маленькая). Просунул в неё голову (памятуя о каком-то правиле, что, мол, ежели голова куда проходит, то остальное уж тоже пролезет), и осознал, что плечи уж точно в такой квадратик никак не пройдут… прислушался: ни дыхания, ни сопения бабушкиного не слышно… да и голову назад никак не высунуть… И тут я вдруг внезапно понял, что сплю. Мне стало так страшно (метафизически, онтологически), как никогда в жизни, как только при ясной мысли о смерти, или поти так же, когда на 1-м курсе проснулся оттого, что перепивший сынок квартирохозяйки, уголовничек и алкаш, Ауар Колчижинал Френд, поднёс мне к глотке нож, или как когда понял внутреннее устройство экзистенциальной Матрицы бытия в бэд-трипе, описанном в «Дью с Берковой». Я выставил руки на подоконник (вот они!), легко от них отпружинил, и прям с ногами стремительно впрыгнул чрез форточку в дом!.. и проснулся.