У меня было много всего, но такого ещё не было. Они живут с нами, вместе с нами.
Материя – вся Вселенная, всё вокруг. Она – это всё. Гравитация, тяготение-взаимодействие, отражение, протяжение, энергия, разум, мысль…
Вульгарно?! Извините, мэм.
Придётся позвонить родителям.
Какая… «какая ты?… да?» БэЭтси!
– А вот этого делать не надо!.. то есть я хочу сказать, простите, мэм, этого больше не повторится. Я виновата… Отец… он очень занят… он на конференции.
Вы не знаете, что такое вульгарность! Чего тут неморального – смеясь во весь коридор университета, миновав контроль выбросить пару неприличных слов, шатаясь, виснуть на подруге и, хлопнув её по джинсовому заду, завести в туалет, где бесцеремонно выплюнув розовенькую жвачку мимо урны, закурить, радуясь красоте дерьмовой жизни, прикурить и приписать стоя, и припев:
а потом, последний раз поцеловав накрашенный фильтр, выбросить его вон: куда полетит. Это нор-ма-ль-но.
Мысль – тонкость?
Тонкость – фата, надетая вместо юбочки.
В Англии консерватизм.
Мысли шуршат в голове, как мыши. Щелчок мышеловки – слово. Мышей никто не видит, мы не видим, они уничтожают продукты и газеты и бегают быстро – не то чтоб поймать – не разглядеть. Не вижу – не знаю, (не?) знаю – нематерия. Щёлк! Попался, брат, сестра, навечно.
Бетси было годика 4, а может, и все 5. К этому возрасту дети уже овладевают всеми взрослыми штучками, они знают мало, но знают, что надо знать, а что нет, и знают всё, они чувствуют вас, они играют с вами, они играют в вас, собравшись в компанию, они могут все вместе поиграть в кого-нибудь – для него это страшно, память будет играть ещё долго, всегда.
Всегда надо обрызгать сидение на унитазе! Какой невоспитанный наивной ублюдок! Эта «хохотушка Патти» зачем приводит его! Мне это непонятно. И неприятно! Крошка, ешь попкорн за обе щёки, чавкай и не забудь запить из члена! Fuck!
А помню у меня было такое жёлтенькое сиденьице, такое маленькое, мне было лет 5 или меньше, наверно… Не какой-то там ободок, а удобное сиденьице, точненько прилегающее – прилипающее! – ко всей попке, только небольшая вырезка… Помню приехал двоюродный братец Карл, ему было уж лет 12, а я – малышка… Сижу себе, ножками болтаю, жарко – прилипла вся и довольна!.. Нет, наверно, годика 4! Хотя может и 6! А он сунулся и, смутившись, отпрянул, я тоже – молниеносно – оправила платьице и выскакиваю: «Я всё давно! – просто сидела на краю!» и побежала. Он зашёл и закрылся. Я тихонечко проскочила в ванную, встала на край ванны, с неё на трубу, и стала наблюдать через окошко в перегородке, что он там делает – сама дрожу. Он сразу упал на колени и принялся лизать ещё тёпленькое седло…
Детишки инсценируют всю взрослую жизнь, всю. Её белые стороны с поцелуйчиками, песенками, улыбающимися куклами с толстыми ногами без ягодиц, серые – с пелёночками, машинками, игрушечными посудками и прочими заботами, и другие. Они не знают ядовитого взрослого зла, отравляющего всё, но знают другое, не имеющее определения, но знакомое каждому, запретное. У них нет спиртного, сигарет и наркотиков, телефонов, они не пользуются…
Ненавижу «однокомнатные» квартиры, где в каждую дверь можно войти, не применив тарана или хотя бы монтировки. Когда мы переехали сюда – всё же более-менее… два этажа, но тем не менее – тишина и порядок, церковный уют, даже в сортире! Не люблю вашу… и засуху. Хочу расцветать!
Родителей дома нет – я одна! Хети (служанка), два месяца назад поехала к брату в Бирмингем и там умерла, а старина Боб ничего не услышит у себя и, копаясь хоть в гараже или даже в саду, даже не услышит, может прийти, но я его не пущу – закроюсь и пошёл вон!
«Зайдя выпить кофе в „Браун Хорс“, Беth зацепила…» нет, не то – я же их не зацепила, в смысле… Хотя, ладно. Зацепила в «Хорсе» двух парней, небрежно вскинув на плечико распрягшийся рюкзачёк и подтянув красненькие чулочки, доходящие практически до ляжек… ещё дальше на ляжки!.. она вытряхнула (оказывается) губную помаду и не заметив этого ушла. Они, конечно, прочитали и запомнили все надписи на её рюкзачке (сделанные лет 8 назад) типа Devil I wanna fuck you! Один сразу начал рассказывать о личности Шекспира, потом Уайлда, сбиваясь на интимные подробности. Второй «классно прикалывался», делая комплименты женской анатомии и всем «штучкам, украшающим её». Беth подумала, что ребята очень оригинальны и ей понравились. Они веселились наперебой, забегая даже ей наперёд. Вдруг Беth резко остановилась, они оглянулись – «Вы мне не требуетесь», они остановились, она ушла. Чувствуя какое-то неприятное волнение, двигающееся внутри вместе с физической неприятностью, когда даже не хочешь есть, не будешь спать от возбуждения и вообще не знаешь, что делать, и тут же просовывалась какая-то интересная свобода, как игра – нажал на кнопку – тебя истязают в аду, как красный пластилин, всё в огне, нажал вторую – и холодные, лазурные облака-амёбы касаются тебя и затекают во все поры, во все клетки, остужая – раздражая и наслаждая, и пошёл контрастный душ… Беth остановилась у входной двери, постояла, прижалась спиной, засмеялась и довольно сползла вниз, сев на корточки и свесив вниз голову так, что волосы лежали на земле. Потом догадалась, что так просидела полтора часа. Кто-то наступил на волосы – медленно подняла голову – никого, значит, сама.
Зашла, замуровала дверь, включила везде свет, закрыла все окна. Сбросила рюкзак и одежду, найдя у двери красные шортики. Нервно скатывая гольфы-чулочки, закурила, изминая ногтями длинную белую сигарету… Достала из холодильника банку коки, купленную вчера на последнюю карманную мелочь…
Ну что, пойдём наверх?
В комнате страшный беспорядок. Истерзанная постель, раскиданные шмотки, куча окурков, мусора, различные вещи, вещицы для удовлетворения плотских нужд – от плитки шоколада до презерватива, «её» слепые рисунки, словечки, какие-то ножи, лезвия, книжки, горы кассет и дисков, всякие вкладыши, открытки и журналы, раскрошенная парфюмерия.
Надо наводить порядок. Только не сегодня! Только не сейчас!
Если философски отнестись к жизни – можно забить на всё. Но каждую секунду во мне возгорается пламя, которое хочет за эту секунду объять это всё, не упустив ничего… Всё – невозможно…
Самое ужасное, что видела Бетси – ящерица в зоопарке. Огромная… длинная, зелёная, блестящая с сопливыми гребешками на гибкой спине, переходящей в хвост… просто фекалия! Стеклянные глаза, цепкий, липкий язык… Рыба в зелёной воде – длинная, скользкая, неприятная. И ещё ближе к стеклу… и тут – громадный глаз рыбы! как человеческий!.. Глаз – ужас, а первые – мерзость… но не только…
«Малы-ы-ш, запомни: темноты бояться нечего, надо бояться только своего маленького обиженного воображения, поставленного мамочкой в угол тёмной комнаты. Не кисни, киска, все призраки в тебе, а там – ничего нет!» – говорила 10-летней Бес красавица-мулатка мисс Кроули, воспитательница из бичстоунского колледжа. На другой день она «уехала», через пять лет Бес узнала по старым газетам, что в тот день мисс Кроули изнасиловали и убили, причём дома, причём девушки… По-видимому, кто-то дал «наколку» из колледжа… Две молодые женщины, бутылка шампанского, кровопускание, бензин… «Сатанинский обряд…» -? Подкараулили у калитки собственного дома, втолкнули и убили, но не сразу, конечно.
О боже, как трещит голова, ка-а-а-к!
– Проходи, Элен, я сейчас.
Элен вышла в большую гостиную, пошарил по стене и включила лампу с розовым абажуром. Райский полумрак, больше никакого света, прямо посередине комнаты роскошный диван под лампой, почему-то подвешенной сверху, причём очень высоко…
Чёрная решётка камина, над ним портрет – равнодушный, оценивающий взгляд молодого шотландца. Разительное сходство с Бес! На журнальном столике два стакана и графинчик с чем-то жидким… Ага… Тут же Элен приметила огромную открытку с лаконичной надписью маркером: «Бес! Бес! Бес! С 18-летием тебя, тебя! Ты просто отпад! (особенно в миниюбке!)! Луис и Сид Лупни»
– А вот и я, – усмехнулась Бетси, включив ещё один светильник у дивана, внизу, – с голубым абажуром. – Присаживайся. Будь как дома. Предков нету. Хочешь виски?
Она видела и жуткого чёрного монстра в ужастике по телевизору, но папа сказал, что таких не бывает. Игрушечный. Ну нет так нет. Хорошо, что не бывает.
– А я иногда того… э… выпиваю! даже с аспирином – убийственно. Блин, голова как чумовая… Уже семь!
Элен аккуратно присела на диван около тумбы с телефоном и светильником. Её голые ноги – чрезмерно длинные – были самой видимой частью пространства. Болтая ножкой, Элен скинула с неё мягкую летнюю сандалию, потом, ведя аккуратными пальчиками освобождённой ноги по другой, уложила её под себя на диван, поправила юбочку. Эта согнутая как ½ лотоса нога отсвечивала голубым на изящном, будто бы сделанном из воска – гладкого, твёрдого и хрупкого – колене, уютно приплюснутая на диване, сама рыхленькая и матерчатая ляжка больше отдавала теплотой розового. Всего мгновенье Бетси стояла так перед своей гостьей, но быстро опомнившись, плюхнулась на диван рядом.
– Нет, спасибо, я тоже устала. Ты уже совсем взрослая, Бес. Извини, я прочла. Ненавижу такие фразы…
К чему это «взрослая»?!
Элен, с полуусмешкой, нагинаясь и хлопая большими ресницами, демонстративно рассматривала свои коленки.
– Я пойду кофе приготовлю что ли. И выпью что-нибудь от головы… Или виски всё же! Предки прибудут только послезавтра. Только вот голова! чёрт!
– Я позвоню, ладно?
– Конечно.
У Бетси была хорошая фантазия. То она представляла себя за рулём огромного грузовика, несущейся по улицам, мелкие прохожие разбегаются, разметаются как игрушки, машины сминаются под колёсами, она сразлёту, точно герой какого-то фильма влетела в витрину магазина, затормозила прямо перед полками с куклами, они теперь её; то она прыгает через деревья, через дома, все смотрят вверх и удивляются; то превращает именинный торт в огромный торт, съедает его и становится такой же огромной и сладкой; а однажды корни яблони, шелестевшей за окном, вдруг повылезли из земли и поползли к дому, проползли сквозь стену и расцветали тут ароматными розами, потом цветы увядали и образовывались такие же розовые – точь-в-точь как розы – яблоки, яблоки дома!
Теперь чистить зубы и спать. Опять спать, спать и чистить зубы. И ещё меня посылают за гигиеной – как же! Она сохранит то, что украсть нельзя и сделает меня счастливой, и его. Нет, да ты только посмотри в зеркальце – брызги мятной пены стекают с подбородка! Они говорят! Тьфу! Fo! Похожа я на птичку в клетке! Конечно! О.К.! Похо-о-ожа. Похо-ожа мо-оя жо-опа! Не любит мои ножки унитаз. И всё тут. Фу какая. Ть-фу-у! Как будто кто-то брызгает оттуда сам! Или – сама! Меня вызывают в кровать.
Кто визжит на улице. Не люблю это. Не нравятся мне ваши порядки. Всё осточертело. Нет. Нету ничего. Совсем. Прости. «Смотри какая! Ты – Элизабет? Тебе ничего не надо, ведь так?» – «Короче.» – «До 12 ещё три часа было». – «Ну и что?» – «Принс… и все будут удивлены…» – «Да пошла ты в жопу со своим принцем!» – «К тебе что ль?!»
Бетси была умной. И умницей. Но капризной, как всякий единственный ребёнок в семье. Бетси любила мечтать – одна – и особенно и непроизвольно – после смерти бабушки, когда родители оставляли её под присмотром сиделки, а та – без присмотра.
Часами Бетси находилась в своём маленьком и безграничном мире предметов – кукол, игрушек, стёклышек, палочек – и их известных только ей значений в этом её мире, даже похожем на взрослый, но беспредельно далёким от него.
Снимите… Снимите. Снимите! Сни-и-и-ми-теее!
Одеяло.
Сон такой, значит.
Кого не люблю – их толкователей. Да и вообще, если подойти… Вообще надо спать, экзамен всё же! Нет ничего.
Зудит всё, жаркое одеяло. Так лучше. А поза! Холодно. Иди сюда. Липнет, душно.
…вплыла в комнату в виде рыбки. Бетси сыграла роль девочки-трусихи, которая боится для приличия, а не для ужаса этой большой пустой и тёмной комнаты с комодом. Помогло вроде…
Бетси исполнилось 11 лет. Ей нравился один мальчик из их класса. Он провожал Бетси домой (она уже иногда ходила одна) и нёс её ранец с влюблённым алосердым Мики-Маусом, расставаясь он вымолвил: «Позвони мне вечером», но она, понятно, не звонила, чтобы он немного пострадал, «поделал уроки». А вчера она его поцеловала в щёчку и сказала серьёзно: «Я уезжаю на две недели к папе».
Бетси поднялась и ушла во тьму, шурша обтягивающими её джинсами (поверх шортиков).
Элен звонила Майку, но он не отвечал. Молчание. Ну и сволочь же он: пригласить в чужой город и смыться неизвестно куда, а у неё даже денег на гостиницу нет, даже на обратный билет, даже на жратву и жвачку! Работа – секретутка – офис – а где это? деньжата… Да и что там говорить – Лондон – центр поколения Х, а что это такое? – голубизна, наркоманство, проститня, разбой, SM, рейверы-скины… а я непременно бы потащилась на вечеринку как у себя! Спасибо, что вспомнила про Бетси и так удачно её нашла. В одной школе ведь учились, и она, милашка, на три года младше!
Конечно, первым делом скинуть джинсы. Ещё несколько попыток.
Нет. Он пожалеет! Только по бабам и по пабам! Юркий какой!
Пришла Элизабет с кофе.
Её губы, вишнёвые, полные, влажные, вздрагивающие. Они словно вишни, с которых содрана тонкая кожица, вот-вот потечёт сок, кисло-сладкий и горячий…
Бетси вернулась счастливой и взрослой. Она хотела важно войти в класс, подойти к Фреду и сказать: «Привет, одногодка, я вернулась». Он покраснеет и ничего не ответит. Все мальчишки немного трусливы в этом отношении, они вроде как стесняются признаться, что дружат с девочкой. Ну ладно… Зато когда она его поцеловала чуть-чуть, он, хоть и покраснел, но обнял её и, наверно, не совсем собирался отпустить…
В классе никого не оказалось. Странно. Миссис Уайтхед сказала, что у них физкультура. Уже приунывшая Бетси поплелась вниз, в спортзал, теребя замок своей новой оранжевой курточки. Она не принесла спортивную форму. А надо. Хотя, может и хорошо – переодевание с этими пустышками такая занудная вещь! В зале весь класс сидел на скамейке, три девчонки стояли у брусьев. Какая-то длинноногая незнакомка в теннисной юбочке сидела на коленях… у Фреда! Бетси направилась к ней и грациозно ударила по щеке.
Нет – это слизь! Может. Бетси вдруг почувствовала животное отвращение и даже комок подкатил у неё к горлу. Не может. Сколько можно об этом думать! Каждое движение, каждый едва уловимый звук отзывался грубой электрической дрожью во всём её теле. Вот голубая коленка, вот розовое, вот губы… неужели всю жизнь меня разъедала чёрная зависть – иметь, обладать, чтобы дарить, дарить, чтобы получать, иметь. Всю жизнь, до физической боли! И снились по ночам. Изматывающие, перепрекрасные кошмары, заставляющие при пробуждении себя щипать, чтобы осталось только бесцветная, тихая, бесстрастная темь… И опять – гул в голове и стук крови, опять в глазах наяву её губы… Маленькие волосики на верхней губе, блестящие зубки, проворный язык. Элен, ты очень красива, но губы – это просто что-то извращённое. Больше в мире нет ничего более прекрасного, пошлого, запретного, дьявольского, выставленного напоказ каждой мелкой сволочи, типа Майка… или Фреда!
Элен что-то спросила.
О, нет, Боже, нет! У этого кофе вкус крови. Я свихнулась.
– Что.
– Где здесь туалет?.. Спасибо.
Боже!..
Два цвета света проникали друг в друга, завихряясь. Полумрак вращался вокруг комнаты. В окно что-то стукнуло. Бетси содрогнулась. Ударилась затылком о деревянную спинку сверху. Вверху покачивалась лампа и около неё кружилась толстая бабочка. Она умрёт, я её раздавлю! Её рука корябала тёплое место, где сидела эта незнакомка Элен.
Бетси издала сдавленный звук.
Посмотрите как намалёвана! Накрашена… накрашена! В школе! В нашей-то школе… Чёлка до самого носа, голые ноги… и длинные!.. Нет! Губищи! Нет! Бетси такой не будет, никогда. Никогда! Как не стыдно!
О Боже!.. Я больше не могу. Боже… боги… дьявол… пошли мне привед из ада! Пошли!!! Я хочу изрезать эти губы. Губищи! Хочу!
Нечеловеческим голосом Бетси произнесла: «Боги мои, дайте», – вернувшаяся Элен услышала голос охрипшего пьяницы… «Дайте мне их…»
– Ты что – молилась? – усмехнулась Элен. – Я и не знала, что ты того-этого… о…
Элен завела глаза к небу, засунув палец в рот.
Да-а… – Бетси залезла под майку, сорвала крестик с тонкой серебряной цепочки и бросила его в портрет предка. Лёгкий как дрожь звон, лёгкий смех сверху. Элен села рядом. Надо было о чём-то говорить. Долгие минуты молчания. Как роковой выстрел звонок. Телефона. Элен вскочила.
Майк?!! – звук заполнил каждый миллиметр пространства комнаты, вытеснив весь кислород. Бетси задыхалась. Совсем близко. Её рука мяла материю дивана. Замерла в конвульсии. Элен плюхнулась на руку Бетси.
Конечно, никакой не Майк. Ошибка!
Мгновенно, пытаясь высвободиться, палец угодил во что-то жгуче-горячее, ядовито мокрое, мягкое как густая кровь.
«Мамочка, там они, ящерицы!» – кричала маленькая Бетси, бросившись на шею к разгневанной матери. Захлёбываясь и дрожа, она пропищала: «Там, за комодом! Из-под комода… ящерица и рыба взлетела вверх…» – «Придумай что-нибудь получше», – сказала миссис Спенсер, которой пришлось пожалеть ребёнка (вообще, она была очень доброй). Надо было придумать что-нибудь поправдивее, но это пришло само собой.
Наверно Бетси польстилась на варенье. А родителям вечно жалко. Не варенья – лучшей жизни, страшной формы, которой нет. Съел варенье – заешь горчицей, детка, а то привыкнешь! Бетси была поставлена в свою большую комнату с высоким-высоким потолком, заваленную постаревшими игрушками (ей уже 6!), громоздившимися вокруг огромного комода, который неизвестно как попал сюда через такую узкую для него дверь.
Через секунду Бетси уже морщилась от того, что она, такая большая, вжалась в пухлое тело миссис Спенсер, своей мамочки.
Вместе!
Два искрящихся электрических шара сорвались с чёрной высоты и упали, разбившись вдребезги, орошая вселенную агониями синих молний. Осколки разлетались во все, во все, во все стороны… Разлетались звёзды. Пыль.
Элен приподнялась, пытаясь встать. Бетси свалилась к её ногам. Где-то светились звёзды. Звёзды, угловатые, напоминающие лебедей, летели, вращались, сталкивались друг с другом, на мгновенье окрашивая всё в пламенеющий ярко-красный или жёлто-зелёный цвет.
– Тебе плохо?
Бетси открыла глаза. Элен. На коленях, её губы у моего носа – длинная!
– Пойдём в ванную… вот… вот так…
– Элен! – вскрикнула Бес и вырвавшись у поднимавшей её под локти подруги упала на паркетный или каменный пол.
Снова жёлто-зелёный экран, красные круги, звёзды-лебеди… Снова (слова) тебе плохо. Бетси выговорила, что справится сама. Кое-как поднявшись, она понеслась в ванную. Добравшись, захлопнула дверь, защёлкнула и нечаянно рухнула на пол, хватаясь за раковину. Поднявшись, скользя влажными руками по зеркалу и не узнавая своих глаз, опять повалилась вниз. На полу она подняла белые тоненькие трусики.
Больше ничего. Ничего! Ничего…
Это мокрые трусики Элен. Славная девочка из романа. Маленькая. Ма-а-аленькая. А-ха-ха! Мамочка!
Распластавшись на полу, Бес засовывала трусики в рот, поглотив их все, она вскочила и врезалась головой в зеркало.
Очнувшись в осколках, она, вытащив трусики, высунула язык, самое большое клинообразное его отражение она подняла и лизнула его зазубренный, косоотломившийся край. Какое-то странное волнение, неприятное как прикосновение холодного металла, передавалось от левой руки к сердцу. … долго ждала, когда из царапины появится кровь. Вдруг она… и ещё раз, ещё, ещё – больше! Рука напряглась… У правой руки, казалось, отскочил мизинец… Бес смотрела, оскалясь и плача, на четыре разъехавшиеся ранки, так похожие своими заворотами на эту облупленную вишню, нет, лучше черешню, она вкуснее, хотя я никогда не удосуживалась её… Боже! Только кровь мешает… и опять – вишня… Бес видела что-то белое в ране и подумала, что это кость… Волосы, совсем длинные, как рука, лежали на полу в крови – глаз Бес тоже лежал на полу рядом с осколком зеркала… Сначала Бес извивалась и хваталась за рану, но потом затихла.
В дверь стучали. Потом дверь распахнулась…
Спросите девчонку, хочет ли она пойти с Вами посмотреть на лунное затмение, случающееся один раз в сто лет! Феерия под запрокинутыми взглядами в небо. Нет, она не хочет. Не хочет. Не не может, а не хочет. Кому какое дело-то!
Постыдно… А ты, Фредди, об этом пожалеешь. Гнусный нахал! Полюбить такую… куклу! Как размалёвана… И учится наверно неважно – сразу видно!.. новенькая!
Она и вправду училась плохо и на три года старше… что за чушь! Сколько проклятий. И это почти у каждого… Умники и умницы – это дебилы, очкарики-недотёпы, девочки с косичками, маменькины сыночки и дочки. Дура!
Как всегда. Всё хорошо и светло. Лицо Элен. Очнулась я. Приподняла перебинтованную руку. Жалюзи (спальни) открыты, и там темно. И здесь, но не очень.
Беth больно шевельнулась, хотела встать, но словно придавленная бетонной плитой откинулась на подушку, потолок показался такой плитой, которая вот-вот сорвётся вниз.
Эта дрянная Элен, как напившаяся в первый раз малолетка, повалившаяся сразу на спинку, смеялась дурманом, едва не падая кувырком назад, вскакивала, подпрыгивала, накрываясь дождём волос, снова вздымала лицо к небу, к потолку, и, задыхаясь, смеялась с эхом режущего горького плача внутри.
И мне хочется кричать. Но что-то, чёрный паучище что ли, въелся в горле и душит шероховатыми лапами голос, забирая в клейкий кокон все мысленные слова. Проглотить! плюнуть… что же… е…
Элен запрыгнула на кровать, встала во весь рост, расставив ноги, так что Бес видела их полностью. Мотнув головой, Бес больно дёрнула растоптанные свои чёрные волосы, теперь приковывавшие её. Приковавшие её взгляд и сердце неподвижно. С треском и искорками стянула майку, бросила на растёкшуюся уже, мутную, никем не замеченную свечу, окаменела. В темноте комнаты тело Элен казалось вылитым из раскалённого железа. Боязливо освещая нежно-розовым эту клетчатую тьму, оно заставляло губы Беth, вздрагивающие от малейшего шума дыханья, оплошно несдерживаемого после остановки сердечка, вызывающе-пугающего как грозные громовые раскаты, обжигаться, мгновенно отдёргиваясь, ёжиться и снова вздрагивать… В воздух уже впрыснут этот чёрный запах, вот он медленно рассасывается, растекается, как алкогольное тепло в желудке, тает как кубик сахара в кафе-кофе, смешивает свою темноватенькую суть первых капель урины в водице на донышке клозета [души]…
Когда наступает ночь, я смотрю в окно. Вижу город и мне больно. Я плачу. Мне же больно. Я иду по городу, ловлю манящий блеск огней. Одна и мне всё равно. Я делаю, что хочу. Хотя о многом сожалею. А вообще – нет! А дома опять спать, чистить зубы, учебник экономики, фильм про девушку с большими зубами из бедной семьи… Я уже всё… Спокойной ночи…
Ffffuuuuuckkk!!! Х / * / формат / Х / конец // Х
Ты посмотри, ровный розовый загар, везде, ни черноты волос, ни морщин, ни мурашек… Гладкое блестящее тело. Кукла на три года старше! Мёртвая статуя. Раскалённая для неё, только в этот момент вылитая вся из столько лет уварившегося желания. Потуши, остынь, нельзя, не время! А сейчас – с неба на кровать, вся до капли, всё до капли. Капли по полированным ногам.
Влетев в растопыренные веки оконца, стеклянным шаром по всему телу Бес прокатился холодный выдох ветра.
Статуя Элен с застывшим ужасом насилия на презрительно расслабленном в этом нечеловеческом напряжении лице… Извергает, выплёвывает, выжёвывает наружу словечко, потом другое, и ещё – со звуком протыкаемого сырого мяса… только губы, полные, живые, дразнящие. Мёртвой белизной поблёскивают острые зубки, пытающиеся при каждом произнесении бесстыдного th раскусить изворотливый язык, против их воли прорывавшийся на опасное свидание к похотливым сёстрам-близнецам губкам.
…любимую мою Рут Баркер, с которой мы были как близняшки – начинали краситься – одинаково, круто управлялись с феном… она всё хотела поразить мир своими гениальными рисунками и влюбиться – пожениться с таким же отъехавшим художником… Утянули наверх, по лестнице, на второй этаж. Скинули её солдатские башмаки с блестящими острыми… Она то кисло плачется, то дико смеётся и требует «Ещё, ещё этой краски… до рассвета!». Она чего-то обглоталась. Ей 14, им по 18, трое. Нижний этаж для танцев.
Раньше мечтала. Теперь твоя Бес находит её с закаченными глазами, рассеянной и расслабленно-нервозной… В потоке длинных чёрных машин с сорокалетними бандитами-уродами типа Дж. Карта и С. Левена. Зачем всё это? А! А! а? а-а…
Последний раз видела её… Элен уже 16 (17) -летняя, с шикарной квартирой – мраморная сантехника и всё такое…
В каком-то баре… Привет, говорит. Знаешь, какой самый хардовый, чувственный и гигиенический способ мастурбации?
Свои два пальчика в напальчниках?! – я не стесняюсь.
Ноу, киска, ноу-хау. Берёшь мощную низкочастотную колонку – у тебя наверняка есть такие – кладёшь на пол, решётку лучше снять…
Ну и что?
Не спеши… Каков основной принцип мастурбации?
Я не стесняюсь.
– Принцип? – та грязь, которую стыдно даже и предлагать партнёру, реализована…
– Wrong way. Вибрация! Колонку надо оседлать! И включаешь Limp bizkit или «Спайсов», если тебе больше нравятся… Только сразу не делай на всю, а то ты такая… сама диафрагма может касаться…
– Тогда можно фаллос приделать к ней! – выпалила я как дура.
– Может ко мне… заглянем?.. м-м…
Нет, нет… я стесняюсь.
Вдруг представляется мне, что под кожей Элен есть кости, скелет, а всё остальное – это просто мясо, кровь, вода, и всё это уходит своими соками в мозг, который сам какая-то слизь с крошками зеркала… и это можно любить? ну нет уж! это только привести в состояние равновесия – то есть искромсать! А где ж душонка – в печёнках! в этих всяких внутренностях и соках! Всё материально, только разная материя, разные виды! и видов этих бесконечно… А что такое «бесконечно»? По-человечески это не могу понять, как четыре страницы из «Капитала», на которых дремала вчера три часа! Человек не может осознать такую вещь! Вселенная-де бесконечна, а как это так бесконечна?!! Вот если наша галактика – один атом в другом мире, макромире! а один атом в составе меня, допустим, это галактика в каком-нибудь микромире, и так, по типу матрёшек русских, всё до бесконечности! Только так может существовать бесконечность! Миллиарды миллиардов разных миров, галактик, синих там или зелёных планет и городов в одних этих губах!!! Элен, ау, Элен! неужели ты не понимаешь этого, когда бьёшься в экстазе или в extasy, обглотавшись своего любимого Сloud 9 или как там его… Но всё-таки человек, может, интересен другому сам по себе… Что может быть красивее перекошенной души? – перекошенное тело не вызывает у нас необъяснимой эстетической приязни, совершенное тело? – да это же неинтересно, когда с совершенной душенькой и кажется нам, что выше нас, ан нет – просто совпадение, безделушка, шутка, а вот перекос в душе и совершенство в теле – это высшее, что может дать человек. Да так и есть! Если у вас есть хоть что-нибудь во лбу и в сердце – вы сообразите: ведь видели, видели, видите таких людей вокруг, но вы знаете, что вам до них… если, конечно, хоть что-нибудь соображаете… Даже пан Достоевски, польский, по-моему гений, писал… описывал хорошие, вульгарные какие-нибудь, ситуации и имел в виду такую, подобную мысль…
Нет! вообще-то это блеф! Вот растут какие-то цветочки, одуванчики, они ведь все разные, каждый чем-то да отличается, у каждого своя «судьба», а для нас – они все одинаковые и проходит несколько месяцев и они погибают и вырастают другие, а нам всё равно – одуван он и есть одуван… Человеку трудно с этим смириться – он может даже из-за этого «работать на вечность» – будет писать книжки, но через 100 лет его забудут, все, кто читал его, умрут, ну не через 100, так через 1000, не 1000, так 100000! А что такое 100000 – просто «некоторое время» и всё – всё!
На стене длинными клетками высвечивается экран со слабо качающимися ветками и их листьями, копошащимися… Там луна. Совсем светло от экрана на стене, какие-то мелькания, глупое чёрно-белое кино, смотришь и хочется плюнуть в лицо соседу, ему ведь нравится, сам с ними всё и придумал. Дрянь праздник.
Свет погас мгновенно. Ничего. Чернь. Элен заботливо расстегнула пуговицы на юбочке Бес, расшторив ночное окно, прижалась всем лицом к холодному стеклу, изнутри, из промёрзшей жаркой тьмы на оттаявший пятачок с задранным носиком смотрела маленькая девочка, одетая в поношенное коротенькое пальтишко, порядком продрогшая в этой…
– Я разрешаю тебе целовать свои колени. Лизать колени. Я стисну ими твой язык и раздавлю: сильно придавлю, резко отпущу, разведя, и потом со всей силы сомкну… Я буду ползать по тебе по-пластунски, обвиваться и душить, как змея ветвистым своим языком, буду извлекать сочную пищу, таящуюся под веками, в носу, между зубов, глубоко в ушах, под ногтями, в порах кожи… Но главное, конечно, – окно внутрь, большое и тёмное, разбитое твоими зеркальными осколками… Мы вместе сядем на шпагат, на шпагат сядет каждая твоя мышца, даже нервная, даже позвоночник, я растяну [тебе] […] Я загну тебя так, что ты сама окажешься глядящей на себя из окна. Твои ноги расклинят, обнимут за бёдра эту широчайшую кроватку, ты будешь рыдать, рыгать, а я буду сверху выжигать своей огненной гладкой точкой чёрные линии на твоём мягком теле, лазерный пучок сфокусирован в центре, поднятом высоко вверх, я жгу плоть, внутри… Но тебе я не дам развернуться, я залазаю на твою шею мокрым следом, клеем сползающим залипая глаза, свои упругие пальчики я постепенно ввожу внутрь, а ты смотришь в окно… один палец, два, три… вывожу, снова – ты видишь их оттуда, ты не можешь, вывожу, это были без локтей, а теперь – весь левый кулак с ногтями, внутрь, представляешь… Ты умираешь в течение 20 секунд. Я сползаю, ты давишься от боли и катаешься по кровати, но я тут же включаю яркий свет и ты видишь, свет тухнет и ты делаешь их, мои губы, только пару секунд глубокого безрассудства, затем за это сама выгинаешься в изуродованную лягушку (как прежде), я перекатываю тебя, задрав в небо место детского наказания, ты сидишь не на кровати, на небе, я накрываю тебя, уже уставшая усаживаюсь, раскорячиваюсь сверху, изливаю с трудом и сверхкайфом в тебя сверху литр едкой горячей жидкости. За это – губы: всё что угодно. И всё. Больше ничего.
В запертой ванной всегда душно, всегда мало пространства, всегда зеркало, всегда бритва на полочке, всегда вода, всегда запах мыла и прочего (когда у нас была смежная с туалетом). Вот зеркало, вот зеркальный потолок, вот белая пена и высовывается, обтекает, блестит розовенькая ножка, поднимается… Сколько-сколько раз хотелось увековечить этот момент! наплевать хочется на всё, это одна красота и нет больше ничего, ничего. Сжечь «Джоконду», пусть подохнет будущий муж и детки, и каша, и овсянка, и сестра-школьница, и все пойдут в канализацию.
Если ты хочешь, ты довольна, если не хочешь – умираешь.
Бес уже перестала кричать, сама помогала своей мучительнице, пригласила её, готовая разорвать себя пополам. И вот она пришла, и вот они состыковались, и как иглой прошло, но за ними наблюдали.
В дверях мать.
Хотелось умереть иногда, покончить с собой, много раз… Именно – много раз! Но по натуре я наверно оптимистична – так сказать, воля к жизни, интерес к событиям, поиск наслаждений… Помню, как всё суицидальное вдруг исчезло. Мы катили на машине – я, Лаура, Кейт и… уже забыла как звать эту девушку, маленькую, но чрезвычайно слащавую… Все в обкурке, эта слащавенькая раскуривает какую-то дрянь – одну за одной – и говорит, что не «прошибает»… Лаурита мотает рулём и ногами – большая сила в этих тормозах – я то бьюсь об боковое стекло, то подскакиваю вперёд, а слащавенькую крошку капитально притиснула крупногабаритная Кати… даже кровавый насморк… И вот – несколько мгновений, которые я помню как фотографию – такие же весёлые девочки так же летят «за стольник», только пошикарнее – «Порше». Прямо в лоб. Тут я подумала, что меня убьют, хотят убить. Специально. Эти милашки оказались вдруг незнакомыми и коварными. Нас как-то удачно занесло – все опять треснулись в стекло, а «Порше» прочертил по правому боку и скрылся. Надо сказать, что сажая меня к себе по дороге в университет, они кричали: «Можно тебя подснять?!» И теперь я иррацинально боялась, что меня действительно «подсняли» – завезут куда-нибудь в переулок и начнут насиловать как мисс Кроули… Эти-то подружки-однокашки! Я вцепилась в куртку Лауры – всех это крайне развеселило – я тогда вцепилась ей в горло!.. Своими длинными мускулистыми ножищами она умудрилась ударить меня в живот, а потом выкинули на мостовую… На следующий день мы помирились, конечно.
Мать Бес исчезла.
Там шум. Здесь раййй. Последний крик. Там отголоски. Здесь ничего. Здесь нет. Только губы. Сейчас!! Бес принялась за них пальцами. Скользкие, продавливающиеся как пиявки, сосущие, зовущие, мерзкие. Бес водила по ним пальцем, каждое разглаживание наполняло её тело свинцом, она замирала, умирала, очнувшись плакала и снова касалась самого… И никто – она, безумно тереть, соскальзывая в рот, грубо хватать и драть… Затихла… Теперь как засыхающая рыба, захватывая, но не проглатывая воздух, приблизилась ртом… Раздавленные пиявки? Борьба с магнитным отталкиванием? Первое касание…
«Я пошла», – последняя деталь – майка (моя). Свесила волосы. Это всё. Губы. Ещё разок. Мать в дверях. «Беth?» Наклонилась. Спасибочки. И после этого такая нежность! Трык-трык джинсами, как только… Мои джинсы-то. Незабываемый взгляд мамочки.
Hi!
Ушла к себе. Снова плачет.
(Почему?) Bye! (может ещё?!)
ЕЩЁ!!!
Вернулась.
Дай мне.
Мама смотрит. Они. Пиявки! Джинсы, розовые, свет, стоп, кровь, белый… рыбы! осколки! всякие чёрные осколки везде! всякая плоть! всё движется…
Again, kid.
Мамма. Хлопнув дверью, выскочила из дома.
Ка-а-а-ж-ждая… до-о-ля-ля секу-у-унды-ы…
Светает, мэм.
На крик прибежали соседи. (Из газет – это что-то невероятное!) «дикие вопли и кавардак…»
Миссис Спенсер, зайдя в спальню, не увидела дочь, изломанную на полу в крови. Всё цело, только раскидано, даже столик опрокинут… Каким-то дымом пахнет, сигаретным и ещё каким-то… в телефоне очень громко гудит… полиция?!. Брызги на кровати. Кровь словно какая-то каша на шёлке. Отец увидел голую дочь в журнальной позе… Фотографы, вспышки… только с завёрнутой ногой, разорванным горлом, другими рваными ранами, самая лучшая из которых по спине вглубь ягодиц, на животе как от ногтей… Всё это – чьи-то трусики, чьи-то окурки, чья-то юбочка, чья-то несмытая жидкость в унитазе, на постели, осколки, слюна, заколка…
«Опять эта голосистая маленькая Бетси! – улыбаясь в полусне облизывался жирный сосед Хэнк. – Я бы её удушил, чтоб не терзала своими смешками мой мешок с кишками! Посадят, а то б удавил».
Теперь она, Бэтси, не маленькая и молчаливая. Просто лежит, не думает.
А что Элен – она успела быстро наглотаться! Вцепилась таксисту в волосы, кусалась. Два здоровенных дяди, таксист и полицейский, очень смущаясь, что их кусают по дороге в «обезьянник» такие сочные губки, тащат под руки эту Элен в джинсах и майке Бес. Решётка, чуть моргающий свет, она сидит на бетоне в углу, расставив ноги… В другом углу две проституточки, лет по 16. Её, наверно, посадили бы за убийство, но утром её нашли задушенной, с изуродованным лицом и гениталиями. Девушки молчат (их личности уже установлены; они были в одном военном лагере для подростков – не выдержали дисциплины и вместо лагеря обитали на ближайшем пляже), но неужели они били каблучками её лицо, вонзали их в ягодицы, душили нейлоном?.. Нет!
Молчат девушки. А что сказать? Что тут скажешь? А кто, вы думаете, рассказал вам эту интим-историю?