Темь и грязь. Все <читатели> знают, что мне это нравится – я к этому привык: это лучшее в моей жизни. И летом, и даже зимой можно напиться, завертеться и вдруг «включиться», очнуться в ощущении себя в мягкой сырой массе, вверху, внизу – ничего, вернее, чёрный цвет, чёрный цвет воздуха; а осенью и весной, как сейчас, сам бог повелел!..
Все пространство, вся реальность кажется виртуальной, как будто ты здесь инородный, внешний объект, всё существует само по себе, ты можешь, конечно, передвигаться, хвататься в этой трёхмерности, но ничего изменить, сделать, нельзя, так как всё – овеществлённая картинка: Земля вращается, естественно, не под тобой, не от кружения головы и т. п., а просто вращается, от этого несётся ветер, залетающий то и дело в щели одежды; сверху, где тучи отгорожены от земли чёрным полусферическим колпаком, сделанным из металла и одновременно из этого чёрного воздуха, падают, то сносимые ветром в сторону, то прямо на тебя, капли воды, бьют об одежду, по лицу, об лужи, и беззвучно в грязь; идти непривычно и интересно, ноги разъезжаются, шатает из стороны в сторону, причём, когда есть какой-нибудь видимый светлый объект, качается вся картинка, как в клипах MTV, чуть не кувыркаясь согласно этому перекошенному горизонту – натыкаешься, тыкаешься со всей силой инерции о кирпичную стену, об дерево или только падаешь… Ирреальность добавляется сменой временных планов: эти места, по которым я слоняюсь, я настолько изведал, что если в каждой точке, в каждом месте, где я был, делал что-то в разные времена, поставить мою скульптуру, то весь центр села будет закрыт слоем мрамора, как после залития лавой; я настолько ясно представляю себе каждый клочок этой местности и окрестности при любом освещении, при любой погоде, с любого расстояния, увеличения отдельных деталей или орбитальных обзорах, с разными изменениями, самыми мелкими и непостоянными, связанными для меня с личными событиями, тоже мелкими и незначительными для других, должными быть незапоминающимися и для меня, что всё вокруг вызывает автоматические ассоциации, чуть ли не галлюцинации – дождливой ночью я могу видеть знакомый пейзаж в тусклом вечернем свете с только что нападавшим снегом, своими размазанными, чёрными следами по нему, а вдали, как полотно, плоское небо, как будто отдающее розоватым светом, но его нет – просто синеющие посадки на горизонте, от этого – иллюзия, зрительная и подсознательная потребность в мягком, тёплом и банальном розовом тоне…
«Ирр! ирр…» – скрипит-болтается жестянка на крыльце правления (раньше, говорит бабушка, на этом месте была церковь)…
Я остановился, согнувшись, схватившись за угол школы, вынул из кармана измятую сигарету и спички. Не умею прикуривать на сильном ветру, я и так не умею прикуривать – всегда тухнет спичка… Курю я не за-ради привычки, а как новички – для усиления опьянения или в отсутствие такового тоже только вечером – вытянул сигаретку и ощущаешь какое-то неприятное одурманивающее одиночество. Надо бросить сие, и пить тоже. В горле постоянно образуется сопливая слизь, которой я плююсь каждый день и весь день – куда попало, глотка и так, говорят, слабовата от самого рождения – а тут почти ежедневный приём холодного самогонеца… Опять же без закуски, курение всякого самосада, «Примы», «Родопи». Себя надобно беречь! А родных-то! Где уж нам думать об этим! Как подумаешь – ещё больше хочется курить! Ты есщо не вожжался с родными, родной! Кто сказал на бога рашпель?! натфель… шаршепка… Я понимаю, нарики в пятнадцать лет сводят свой организм на нет, а у нас всё как-то не по-настоящему, нет борьбы жизни и смерти, не говоря уже о других дебильных развлечениях подростков… К тому же сырая – и спичка, и бумага! Допустим, посмотрит на меня курильщик – ну что это такое?! – как я жадно присасываюсь к своей этой сигарете, как я быстр в её курении… Вообще организм уродский: выпьешь – колет в сердце, хребет и так, а от курения…
Оказывается, я держусь уже не за угол, а за ограду бабушкиного дома. От школы всего тридцать метров, но утром я все равно опаздываю, правда, всего минуты на две. Вот он какой, дом! Он небольшой, но какой… Когда мне было лет пять, а братцу года три, он назвал его «бутузиком» – мы шли с бабушкой от нас, зима была, сугробы по пояс, метель, и он закапризничал: «Кой до твоего бутузика дойдешь – замёрзнешь!» Тогда и мне этот маршрут казался долгим и трудным, а сейчас он осложнился захождением в клуб или же еще чёрт те знает куда, иногда циркулированием по школьной площадке – но всегда тянет сюда. Я ж хожу по маршруту, как автобус. Утром прибываю в школу с опозданием на 2 мин., после уроков назад – к бабушке (поел тут, иногда поспал), и домой – ещё метров сто пятьдесят, отбыл дома часов до семи-восьми, исполнил свою «высокоинтеллектуальную» обязанность – вычистка навоза с отвозом его на корыте – опять к бабушке, бросил сумку с тетрадями на крыльцо и в клуб, а также дальше клуба куда-нибудь, часов в двенадцать – возвращение домой к бабушке в пьяном виде, если раньше, в восемь – в трезвом. Ежели я не суперпьян – мне в вашем сельском ДК делать нечего. Кругом одна убожественность. Зайдёшь, оздороваешься, помытишься, понаблюдаешь за Яночкой, попытаешься что-нибудь предпринять по своей младости – да что в таких условиях можно предпринять… Вот сегодня, например, смотрю: Яночка заходит на высокий порог, я даже хотел её за ручку втянуть… но её тут же втолкала буквально-таки пухлая Леночка, я: «Привет», она: «Привет», я: «а…», а тут сразу: «Х… на!» – откуда-то выбегает этот е… нутый Макиш и хлесь ее по заду, она отпираться, а он – от своей активности! – хресь меня в грудак, я: ты чё, мол, земляк, – он отстал и опять к ней, прижались где-то в углу, семечки плюют и он травит, как вчерась поимел Олечку… которую и я бы… – если б был бы бык!.. Бы-бы-бы! – бы-быстро едешь по ухабам, да потом печень болит… Мне на раз её отшибуть, если я начну представляться (это уже случалось по детству и по соседству). Да, во что превратили девицу! Хотя она природно такова, мне ли её не знать с молодых ногтей, когтей, локтей, коленей, голеней… Есть в жизни сей моменты, которые разбивают ранние мечты – не то чтобы сызмалости было незнание действительности – нет… просто паскудно осознавать свою пассивность, хочется противостоять… Вот – Яночка, а? Тоже она была… все разговоры… если не обычные темы, тьфу… как бы Яночку… она одна на всю школу, подоспела, новинка, так сказать… (причём лучше я не видел…) тут именины у ней и дискотека, её выводит как самый матерый двадцатидвухлетний Вовик, и дефилируют в сумерках около школы, все стоят на порожке, курят, видят её розовенькие штанишки, видят, как она ходит, вытягивает руки, пытаясь уйти, и слышат негласное «нет, нет, я ещё не могу, отпусти, пойдём лучше в школу, нет, дай руку…», а также «ну что ж ты, Януха, ну как маленькая, Яночка, давай… вчера ж тоже вот…» и проч. Тогда я думал, что скоро подрасту, но ошибался… Я пытаюсь, я танцую, я ненавязчиво увиваюсь рядом, но это только слова… Бетонные стены, железные перила из арматуры, большие просторы, тусклый свет из разбитых плафонов, холод, иной раз даже иней в углах, КПЗ, остатки тренажёров, всякая фанера, разбитые унитазы и пожарные ящики ПК… шкурки от семечек, окурки, всякие бега, крики-охи, мат-перемат… Да я и сам-то… что называется отсюда, местный… Хочется чем-то себя занять – курить, клевать семечки – от них тупеешь, смотришь в одну точку, но не осознаешь зачем. Но «занятие»!..
Итак, я иду к бабушке, в маленький домик, в тепло, ем еду, безбожно чифирю (хоть не чифир, а просто крепкий свежий чай), мочусь в помойное ведро, стоящее в чулане, сижу за столом, разговариваю с бабушкой, она лежит на своей кровати за занавеской, то дремлет, то, проснувшись, что-нибудь спросит или расскажет, я отвлекусь от писанины… полумрак, самодельная настольная лампа; режут глаза – открыл окно и смотрю в чёрное оконное стекло, постепенно приобретающее прозрачность. Меня видно снаружи, но время уже глубокая ночь. Кровать моя рядом с бабушкиной – через шторку, тикают часы, кот лежит в ногах, бабушка храпит или просыпается и заговаривает со мной, я долго не засыпаю: или разговариваю с ней, или думаю о Яне, о себе…
Что есть Яночка (Анечка, Танечка) в отношении ко мне? То же самое, что и остальная «реальность», частица… Не может же быть девчонка такой умной, умненькой, неординарной или извращённой, чтобы взять и принять моё «отношение» к ней (обычно это называют чувством, необычно – помешательством) – этот интерес, страсть и долг врача-исследователя, рассматривающего некий живой вирус в микроскоп и чувствующего, даже осознающего, что она (он) – цель его жизни, то есть всех мелких действий, мыслей, моментов, порезов пальцев и жертв… (…толчков в грудь, пьянок чифирений?!.) Вот он просыпается утром с искривлённым лицом, выключает писк будильника, очень рано, ему не хочется есть, ему даже не хочется спать – хочется блевать из-за этой раннести и теми на улице… Вот он едет на другой конец города, вот заходит в больницу… Вот уже темно, он вылез измятый из троллейбуса и зашёл домой… Вот он заснул, еле заснул, потому как перекурил, болит спина и глаза от блеска белой бумаги и нет семьи – только фотография… Вот он видит во сне ту же больницу, тех же больных, ту же боль – без всяких прикрас и алогизмов – все кристально и детально как наяву… и просыпается… И тут – маленькое ничтожество на куске стекла, каким 4 года назад пытался порезать руку… Всё это – ради этого. Вот какая любовь, какой интерес у меня к этому существу – исследовать всю сущность, до чего велик интерес, представить невозможно: он копился слишком долго – до чего он мелочен… Сколько мурашек появляется на твоем теле от прикосновения ланцетом к груди? а к ноге? а мокрой рыбой?.. Соответствует ли каждая мурашка волоску – или есть мурашки без волоска в центре?? Плюнь на препаратное стекло – сколько никотина и гнева в этой частичке тебя, ненужной тебе – ненужной?! Сколько сахару в крови, в моче? в ноге? сколько значений слова turn ты знаешь? что видишь в листе, прилипшем вдруг к окну? что чувствуешь, вставая утром с постели на пол? вставляя тампон, подкладывая пакет, прокладку, что ещё? думаешь об этом или гонишь прочь?.. чувствуешь резинку от трусов? их окантовку сзади? Миллиарды объектов в одном – нужно остановить время, но хочется всё решить сразу, не отрываясь, иначе невозможно – одним касанием… Одно касание – и всё, больше не будет тайны, не будет объекта, будет всё как у всех, но у всех это насилие. Из этих мыслей выплывает образ маньяка – жизнь по принципу – «кто был ничем, тот станет всем», художественная реставрация справедливости, мастеримаргритские замашечки. Но для Яночки всё это пошло, даже для неё, с надписью на сумке ручкой: «Кар-мэн», но для городов и мегаполисов сие – в деревне это крайне пошло, тьфу… Здесь воздух ночной кристально ясен, остр, но уютен, здесь нестерпимо пахнет черёмухой весной, летом пылью, травой и навозом, зимой – древесным дымом, свежееотрезанным сеном из стога и свеженападавшим из самих облаков, но здесь уже будничным снегом, а осенью – яблоками, плесенью и грязью, разъежженной-растоптанной жижей грязи, но не безличной…
Что, можно мне познакомить вас с селом, потому что я уже познакомился, а все, по-моему, так и не знають этого уголка Земли? Само слово, как и прочие, утратило своё значение… Запах реки и сенокоса, идиллии и бороды с Есениным у подтушёванной к нему берёзки – в ХХ веке нет такой реалии, иллюзия понятия… Железный конь пришёл, взрыл всё своими копытами, перепахал, как вражеский танк, гусеницами, исполосовал, как скальпелем, железными клиньями, оставив овраги, траншеи со слякотью и кучи грязи… даже когда трактор, гусеничный или тяжеловес с огромными остро-ребристыми колёсами, идёт по асфальту, то остаётся след выбоин, повсюду за ним летит и тащится грязь… Нет села, деревни, колхоза, городка, и проч. (попутно плюнем на сами эти слова) – есть сельская местность (плюнем и на эти слова, но реалия есть). Иногда едешь очень быстро на машине, смотришь на ландшафт и кажется, что летишь – не столь высоко, но над… над тем, что видишь… Огромное месиво жирной, чёрной, скользкой грязи, некая плоскость, почему-то кажется, что квадратная – длинная и сплошная, улетающая за предел досягаемости… колеи от тяжёлых тракторов, от средних, от лёгких и… слякоть от ног в калошах, от лошадей и коров, г…о, остатки асфальта, смешенные с грязью; сначала на этом полоса домов – все одинаковые, окна на одну сторону, корявые антенны и деревья, оградки, калитки, потом развезённая дорога, потом полоса из прямоугольников огородов и садов – всё заросшее американкой и красной травой, заваленное железками и дровами, брошенными тракторами или машинами, вросшими в землю, потом – тоненький ручей, заросший вётлами, старыми-рассыпающимися, от вездесущих грибов-чага, мощнейшими лопухами, крапивой и прочим непролазным бурьяном, заваленный всяким хламом, в том числе и мешками с говяжьими кишками (поэтично, зачем их кидают в воду, непонятно, «такой обычай») – бывш. река (забыл название); далее – те же огороды, далее – те же дома, тот же асфальт-дорога и грязь, далее раскрошившиеся кирпичные и бетонные здания центра, далее – вроде свалки, далее – те же остатки асфальта, те же прямоугольники огородов, но сплошь в сорняке и сожжённом кустарнике, далее – склады, фермы, мастерская – всё без окон без дверей, вокруг обвалено гнилым силосом, навозом, далее хвост речки в навозе и химикатах, далее американка, грязь и как камни, или скалы – колхозный чермет: старая сельхозтехника в ассортименте и разбросе на километр, далее пашня и посадки, далее – пашня и посадки, далее – уже не пашня, то есть конец населенного пункта. «Человека на квадратный километр» очень мало, не встретишь даже, есть собаки, жрут всякую падлу. Регулярны только те, кто работает на ферме и ездит туда на повозке или санях, оттудова с поклажей… Юмористический рассказ: с 3000 голов осталось меньше полсотни, половина из них не питались водой наверняка пару недель, а другая половина живёт как в тропиках, как в фонтане, причём самое «юмористическое» в том, что они смотрят друг на друга и от этого существование их очень забавно для окружающих вроде меня или корреспондента райгазеты, считающего «поразительно низкие надои»; телята до того уродливы, что напоминают каких-то ископаемых слоников-мамонтят, их даже есть противно!.. председателю и начальнику фермы… Да, для непонятливых – кормят только сухой соломой, заготовленной лет пять назад или выбранной из навоза, но довольно редко и опять же не всех почему-то, зато доят – полторы фляги в день с полсотни голов… Да, нравятся мне коровы, вернее, не как таковые, а их носы… Ну и пусть все и подохнут «по плану к 2000 году»… Хотелось бы, конечно, расстрелять кое-кого, но, как говорится, нам… И такая территория по всей «раше», только с изменением цвета почвы… Это худшая местность-жизнь, что есть сейчас, может быть, даже худшая по сравнению со всеми бывшими на её месте, в войну и голод: внешнее прямо пропорционально внутреннему – всегда и везде, просто противно… Просто я вчера по-пьяни попал туда и всё увидел воочую…
Надо сказать о привычке: живём мы скудно, а именно: едим одну картошку, жареную или варёную, всегда с луком или чесноком, солёностей мало, особливо мне неприятен жир, свиной, что ли, или даже говяжий, на котором жарится картошка: когда свежая, ещё ничего, но утром его вкус… да ещё разогреть не успеешь… Если я не принесу к бабушке с собой в «ранце» несколько конфет, какую-нибудь булку или сосиски (тоже редко), то вообще скудно. Есть варенье из яблок, но оно переварено, а потому тёмное и твёрдое, как смола, но я ем его с чаем. Для меня сейчас это не важно, хотя пару лет назад я хотел было заделаться совсем-идеалистом: есть по расписанию, заниматься на спортплощадке, наращивать бицепсы и пресс, сознательно читать… теперь же у меня нет ни целей, ни предпочтений, всё идёт само собой – иногда, правда, случаются небольшие моменты воодушевления: а) от так называемого творчества, что сменяется большим моментом упадка или б) от вина, что сменяется большим моментом припадка деструктивности или просто громкого охаивания всего окружающего, – причём я знаю примерно куда, я знаю своих родственников и не своих… да, был знаком году в том… А я ещё…
В доме хлопнула сенная дверь – должно быть, бабушка выкинула кота и ложится спать или вышла в сени с помойным ведром. Свет погас – легла или расшторила окна и смотрит. Меня не видит, я вишу на расшатанной оградке и плюю в кусты глухой крапивы. Дождя уже нет, есть ветер. В трубе посвистывает, погромыхивает ржавая жесть на крыше, колышутся и постукивают друг об друга клёны в посадках, колышется верёвка с половой тряпкой. Звуковая картина не столь разнообразна, поэтому ей можно пренебречь. Всё это наводит меня на такую мысль, которую я не могу выразить в словах и понятиях и не стремлюсь, по-моему; я могу смотреть только вдаль или вблизь на что-нибудь, и это что-нибудь и есть выражение той самой мысли, так она материально осознаётся без формулировки и делается невыносимо… трудно, тревожно, единственный выход – быстрее зайти домой. Ступаешь на порог с крыльца и кажется, что этот миг – последний, как, например, перед расстрелом, и осознаёшь только теперь всю невыполнимость этой «мысли» – главное – переступить порог… (Занесло в символику!)
Я остановился на крыльце – голоса. Кажется, её голос – наверно, не столь поздно, и Яночка с группой товарищей скитается по спортплощадке… долой!… домой! Я стучу в тяжёлую дверь. Тьфу! надо в окно! Перепрыгиваю через стенку крыльца, бью окоченевшим пальцем по стеклу. В доме тишина и темнота. Еще бью сильно. Отворачиваюсь, смотрю вдаль – на том берегу речки, на бугре – три синих фонаря, они расплываются от тумана, туман серый и синеватый, тянется от них, но здесь уже пропадает, а вообще кругом темно, клуб погас, свет только в больнице, но жёлтый и ещё чуть дальше. Когда бабушка лежала в больнице прошлый год, я смотрел на него, как она. Тогда я понял, как она смотрит в темноту сумерек, когда я ухожу, и ждёт меня. Сколько раз на эти три туманных лампы я шёл с бутылкой за пазухой – грязь по колено, постоянно дождь какой-нибудь, изморось… – с надеждой побыть с Яной… А всю осень-то бражку таскал в Яхину «хаточку»!
Я стучу ещё раз. А вдруг она не встанет… множество всяких мыслей, которые надо считать ужасными, одновременно проносятся в моей голове, напоминая реальность, к которой я привык относиться двояко – пассивно, с улыбкой или напролом с кровью в зубах… Страх что-то сдавливает внутри, может, это и не страх – самые сильные раздумья о Яне сопровождаются тем же чувством, или когда с ней наедине… Да, известное… но нет – это игра какая-то и я на грани её! Теперь в философию – люблю представляться самому себе и тянуть резину… высшее наслаждение: стоять, плевать, плевать на всех, а если есть кто рядом, то орать матом, петь и плясать-барахтаться. Примитивно, конечно. Но легко и просто. Зато легко и просто. «…У него мужественнае, но зато обветреноя литцо…» – (окончания и суффиксы – по выбору) – как написал, когда ещё умел писать, в своём сочинении (чуть ли не единственном за 9 лет) Колюха, не просто двоечник, а «колышник». За то… За то… Записать бы всё это красноречие и вложить в уста идейного нигилиста н. э. Нет. Вроде кто-то зашевелился, я запрыгнул на крыльцо, стучу в дверь, загорелся свет в чулане.
Летом я стучал в дверь, бабушка вышла и ей сделалось плохо, я не знал, бежать домой позвать всех, позвонить, или остаться… разбудили соседей, позвонили врачу, потом пришли, приехали… Я был в таком напряжении, что звёзды, звёздочки, бывшие очень уж высоко в этот день, сплывались у меня в глазах, они не знают, что для меня эти звёзды – семечки: я привык к темноте, и все валтужения вокруг – семечки: мне хватит картошки и калош, в коих я являюсь в школу. Тогда я зарекался пить и замышлял кое-что… что-то ещё, обращался не то к себе, не то ещё к кому-то… но как дрожало моё равнодушное лицо… вот он, нравственный стержень человека! Нет его, но – если есть, выходит как жало. Комфорт и сухость! Заточи его и пиши! Центр равнодушия равно-душия!
А один раз я перепил капитально, причём средь бела дня (был первый день каникул), кидался драться на собутыльников, виражировал по площадке, кидаясь кирпичами, разбил окно в школе, меня отводили к бабушкиному дому, мол, иди к бабке, спи, а я обратно, весь извалялся… очнулся на сыром сугробе за домом, зачем-то обошёл дом сзади, высунулся из-за угла – бабушка сидит и смотрит, как обычно, на улицу, где, как обычно, ни души: только утром идут в школу, а в обед из неё и всё. Я долго валялся на углу под капелью – как под капельницей! – и смотрел на неё… потом вышел, шатаясь, и, поскользнувшись, упал в грязь лицом (буквально), она еле меня затащила, положила спать, а я спьяну всячески ругался-матерился, как в бреду… всё на Яночкиного жениха-хахаля!.. Сколько я выпил сегодня? – всего грамм 250; да, не столь пьян, и время только 11, наверное.
Наконец-то открылась сенная дверь. Рука стала шарить, ища выключатель. Какой-то грохот, оторвалась шторка. Я постучал. Голос бабушки: «Ох, я упала…»
Я стал думать, что сказать, уткнувшись в кирпич стены.
Не могу встать… и дверь-то тебе не откроешь…
Ты где – около кирпичной стенки? Там попробуй за лестницу…
Да я не вижу, где я… ох…
Пошарь рукой…
Сейчас попробую вбок…
– Да ты сначала пошарь, лестницу… шторка – это, скорее, какая сбоку…
Во… лестница… никак… Вот напасть!..
Я прижался к дощатой двери, на ней крест, нарисованный ещё на Крещение. Послышался грохот – она упала набок, опрокинув помойное ведро.
– Ой, ведро… что ж это…
Выбить окно в сенях или идти домой.
Как ты, не убилась?
Ничево, только не встану теперь… отдохну пока, потом попробую…
Посиди… пол-то холодный… Ты хоть в шубе?
В шубе, только она завернулась, не могу вытянуть… пол ледяной – холодно сегодня, по радио передавали – от двух до пяти ночей.
Так, пойду домой, наверно, отца разбужу… хоть ломик какой-нибудь или ещё что придумаем… или окно высодить?
Да окно не надо, наверное… я щас попробую…
Я подумал, как воспримет отец мое появление в пьяном виде в 11 – 12 часов ночи. А что поделаешь… Да ещё захотел в туалет. Обычно я ходил в самановый сарай за домом, служащий по совместительству и курятником, он древний и дырявый, едва не разваливается – недаром единственный самановый в селе, но на него бабушка вешает замок, так как соседи алкаши повадились таскать кур. А в данный момент, так сказать, ключи у бабушки.
Ба, я пошёл домой, в туалет сначала схожу… скоро приду!
Ты тут не пакости…
Да я к посадкам, туда…
Лучше в школьный забеги, все равно по пути… попробую подняться… было б за что ухватиться…
Да ты пока сиди, я сейчас…
Я зачем-то закрыл калитку крыльца, потом дотронулся до вертушки, закрыл калитку оградки, дотронулся до её вертушки, до трёх ближних кольев оградки. Я делал это всегда для себя, не выясняя зачем, бабушка потешалась всегда: «Ох, пока всех оздороваешь!» Теперь я понял: это магическое охранительное действие. Я повторял его по нескольку раз на дню без всякой сознательной цели-сообразности и никогда не колебался, не задавался вопросом, что это есть и для чего, откуда вообще взялось – я изобрёл? Просто как данное, как уметь ходить, думать, соображать… впрочем, последнее не у всех… Быстрей!
Школьный туалет, кирпичный, был метрах в двадцати. Я весь мокрый – промок! Причём, самое интересное, что мужской отдел, так сказать, сами «мужики» и свалили по-пьяни. Благо я в этом не участвовал! Вот он какой, туалет… темно, и пол ходуном ходит, ослизлый от грязи, зато тихо, нет дождя и простор-то какой… Дырку не вот найдешь – ногой, что ль, щупать?!. Помнится, я как-то уж здесь был… в молодости, тоже вечером и в нашем «ремонт» тоже был, что ли… а тут как-то экзотично-чисто – нет надписей и порнорисунков, «бычков»… и пахнет по-особому… тьфу… причём дед Мурзик завалился, а я ссу, а он испугался, и шарнул вон, как кот! Когда рассказал бабушке, она очень смеялась и представляла его по-всячески: «Чёрт старый! Мурзик! Живёшь за километр, а свово туалета не имеешь – бегаешь школьников стесняешь! кабы ты не добежал-то!» Вообще я уяснил, что лучший разговор, особенно когда собеседники в конфликте, или вблизи него, это перемывание костей кому-нибудь постороннему, не со зла, а так, заради анализа. Так, я от бабушки узнал всю историю села и историю каждой личности в отдельности – так что сейчас, когда кто-то пытается представлять себя чем-либо для нас, молодых, не знающих истоков, я-то сразу…
Мне послышалось, что в бабушкином доме что-то громыхнуло и голоса. Я наспех застегнулся и побежал обратно. Залетел на крыльцо и к двери:
Бабань, как ты?
…а, эт вы пришли… никак не встану…
Да я только в туалет ходил… думал, ты кричишь… сейчас домой…
Чтой-то собаки взялись гавкать – как в голодный год…
Да какие собаки!..
Какие…
Так, я пошёл!
Я выскочил, растворив все двери, и понёсся опять в туалет. Поскользнувшись, я упал вперёд, но приземлился на руку, поднялся и рассмотрел её, приблизив вплотную в лицо. Я захотел вытереть руку об побеленную стену в туалете. Когда видишь побелку, всегда хочется провести по ней ногтем, она как будто мягкая, можно углубить надрез, надавив, можно расширить, ведя всем ногтем, можно закруглить траекторию одним спонтанным движением… А брызги грязи! Не видал побелки, которой по любому поводу не коснулись брызги грязи… Лицо у меня тоже в брызгах. Ты когда-нибудь видел себя в зеркале, в полный рост, без посредников? Смотришь, смотришь ближе и неподвижно сознаешь как будто в виде чего-то забавного, что вот этот настоящий человек, ты его видишь не по телевизору, не на фото, не из окна, не перед собой в движениях и речи или во сне – а видишь просто его неподвижно и симметрично себе, и то, что он существует, и стоит здесь – твоя заслуга, стоит тебе шевельнуться, моргнуть, даже сосредоточенно подумать о чём-то, ты увидишь это, да, что это есть ты, тебе надо бы идентифицировать себя с этим. Внимательно присмотревшись (к объекту), увидел много незнакомого и чужого, о чём никогда не мыслил и даже не знал. Почему? – ассоциация себя со своим «я» у большинства людей, может, и у всех, однобока, «дебильна»! Какие-то фрагменты, какие-то отражения, виденные мимоходом или рассматриваемые специально (что уж паче фильтр), лелеются в подсознании и действуют по типу файлов: надо я – вызвал эти картинки, совмещённые в одной, они же проецируются на все твои отражения, постоянно держатся наготове, в активе, и при каждом произнесении значимого, отделённого от глагола «я», или когда ты пишешь это слово, местоимение «я» с подобием головы и ног, с особым, очень внутренним удовлетворением рисуешь его в клетке на белой бумаге, если б ты остановился, подумал, ты бы мог выдать буквально ксерокопию своего любимого отражения… Изредка следует обновлять программы – меньше будешь падать…
Я остановился на мгновение, прильнув грязной рукой к стене туалета (надо сказать, что дверей у него нет – просто заход за стенкой), и мне показалось, что то ли внутри, то ли у бабушки опять… Я оглянулся на дом: на фоне его единственной побеленной белой стены были три дерева от кленовых посадок. Я к лету опилил им макушки на разжижку, на растопку, а сейчас их стволы-столбы обрамлены сверху побегами, изогнутыми, как пружины, или лучше, волосы, и застывшие так до весны. Косо они проецируются… на стенку от внезапно проявившейся луны, а кажется – от дальнего света в окне больницы, от трёх лампочек на дворе у Яночки. Опять моё зрение захватило образ белого простора тетрадного листа (можно фигурально выразиться, что у меня на уме не только субъективное и объективное, а ещё нечто среднее, их соединяющее, обострённая зрительная, зрительно-образная, память, реальность тетради, бумаги, почерка и слова; иной раз даже снится весь сон – там, на бумаге, происходит своё действие, решаются невыносимые проблемы, всё кишит особым смыслом); я представил рисунок, который наряду с несколькими другими (примитив – крестики, галочки, рожицы и т.п.) наиболее часто воспроизводим мы от нечего делать, – он напомнил мне эти посадки – сначала закрашивается небольшой кружок из точки, а из него ответвляются неровные, волнистые линии… А что, не чувствовал себя большим, или… великим – приятное слово в значении «большой», – когда стоял на краю косогора под солнцем? А сначала, когда шёл и вдруг глянул вниз, даже отшатнулся! – десять метров и длинная яйцевидная голова – и всё – твоё!
Я зашёл, хлопнув ладонью об гладкую побелку – кто-то здесь. В полсекунды я был размят меж двух ударов-движений: распахнуть куртку и – выскочить вон. Я услышал Янушку и различил едва привыкшим зрением: поза ее была неестественна, она ругнулась и простонала – всё вместе. Размятость я ощутил: и в голове, и во всех внутренностях, в сердце, наверно, во-первых, но я не столь привык его дифференцировать… Потом, по-моему, она сказала: «Помоги мне встать», а может и нет, или это вырвалось у меня… нет, вернее, внутри… как-то что-то «переклинило»… Яночка! Вот она!.. Да, это она… она попала ножкой в дырочку… и в грязь… как это трогательно и смешно… из-за меня, наверное… согнутой коленкой, что ль, заклинила?!. Отверстие квадратное, маленькое… Между прочим, яма под сортиром глубиной метров восемь – так мне казалось, когда мне было годика так четыре – помню, мой дружбан (впрочем, не дружбан, а дерьмо и дебил!) – он был постарше – залез как-то туда, под низ, сортир был ещё новый, и на переменах смотрел вверх, его, конечно, обо… ли… Яночка, что ж ты это, Янечка?! Да ты дай… хоть за шею схвати!.. Причём он обратно выбраться не смог, стал орать, но никто не соизволил, а призвали родителей. Я-то был не такой дубок – сделал лесенку, песенку, залез туда, причём с двумя подругами, и, помнится, смотрел на них, а они были очень рады такой интимной обстановке и не чуждались меня, тем более, что наверху, кроме одной учительницы, никто не заходил – в общем, все мы измазались – тьпфю! – и нам опять же задали взбучки, и ещё за то, кстати, что девочки были очень рады всему и кричали: «Мы задули!» Вот она какая ты тёплая. Да, ты грязная. Нельзя же так. А я тоже ж ведь хочу в туалет, очень сильно. Я хочу тебя так. Почему ж ты никогда не давалась мне в руки, не удостаивала даже честью какой-нибудь совместной работёнки, или, например, прогулки?! Думаешь, мне не было больно и нестерпимо от каждого твоего смешка с другими, от каждой твоей улыбочки рядом со мной! да, я – дерьмо, а что я могу поделать?! Тем более, сейчас! ха! А! как я!.. А только посмотришь на все видоизменения твоих поз, твоих ног в спортивных трико – складки, складочки, вкладочки, впадочки, натяжения, прояснения! – хоронишь и хранишь эти снимки вместе с лучшими своими файлами я, каждый день пересчитывая и оживляя – вот кукольная анимация! Сейчас я тебя пересчитал – теперь же оживлю. И руки уходят в тебя. Мне почему-то это до боли знакомо… Помнишь, Яна, во втором классе, мы играли на куче мешков с удобрением – руки, обхватив мешок, впиваются, врываются пальцами в полиэтиленовую кожицу и выпускают сыпучую, тёплую почему-то муку. Какая тактильная тактика! Мы все перепачкались в этих химикатах, розовые и одуревшие от запаха, стали валяться, кувыркаться, рвать всё… Это было первое мое «буйство», а и твоё тоже. А как тебя Фома ткнул лицом в мешок! Ты чуть не подохла… то есть не задохнулась – потом три дня лечила глаза в райбольнице и не ходила в школу… Кстати, какая символичность! Какая личность! Трансплантация личности, прививка, как у деревьев и кустов, только дичок-то – ты! Прививка дичка к плодовому… мне!.. больничная будничность… Как этот прыщавый акселерат Фома тоже в той поре учудил: ему было тринадцать, по-моему, а Ленке московской, Арбузихе, пятнадцать – до чего ж была пухленькая и вульгарненькая, правда, кто видел, говорили: вся задница из шрамов, что твой арбуз: забрало до этого здесь в сеялку – она приехала летом и ошивалась с нами – мы-то шершни, а у Фомы ужо был период созреваний – он был особенно похабен на словах или юбки задирал – просвещал нас, картавя. Один раз Леночка пошла в Фомин туалет, мы стоим, а Фома вломился к ней, стала трепыхаться и орать, а потом стонать и выходит через пять минут вся скомканная, довольная и растрёпанная – даже волосы в красноватой массе, но то была не кровь… До чего ж человек приспособлен к себе! А помнишь, как всем классом вы навалились на меня и по чьему-то злобному почину хотели снять с меня штаны… в том числе и ты, но, конечно, не всё сразу получается – учиться надо, с годами… потом раз бежать, а я слёжу схватил тебя, причём за штаны, за трусики, они стянулись довольно-таки, и ты лежишь навзничь в хорошей позе, правда я тогда не понимал всей прелести… гм… и поскольку был аффектен, по инерции залепил тебе, уже бегущей, осколочком вот такого-ого кирпичища по черепной коробочке! Как ожила-а! Как ты сильна, ты меня задушишь! Не надо насилия, не надо анархии, прошу тебя… Ну вот этого уже не прощу! давай! Как ты тверда, горяча и темна! я не вижу… Всё уходит из моей жизни, из её настоящего момента, вот – мгновение – нет ничего. Ничего? ничего! ничего… ничего.
Я очнулся в темноте. Тикают часы, узкая полоска света из расшторенного окна, фурычет кот на сундуке, за шторкой сопит во сне бабаня – всё как всегда, всё – до редкого капанья от дождя в бачок во дворе и неразмеренного заглядывания в окно тени от моих постиранных штанов. Полежав так с минуту, я подумал: могу ли я верить в это, когда знаю, где б я ни был, просыпаясь или просто закрыв глаза и оставив мысли, ощущаю себя здесь, вернее, там – у бабушки. Я очнулся ещё раз, и что я могу констатировать? Могу ли я консп… констатировать?
Я лежал. Здесь ли моё тело? Руки мои черны и липки. И куда ни плюнь, то же самое.