Над Домской площадью гремела музыка: на временной эстраде напротив собора выступала какая-то очередная поп-группа, которых к конце двадцатого века на постсоветском пространстве развелось великое множество.

Официантка поставила на столик высокие бокалы с пивом.

— Мне, пожалуйста, ещё чашку кофе, — попросил Мирон у официантки.

Девушка кивнула и перевела взгляд на Вильфанда. Не дождавшись заказа, удалилась.

— По-русски… — задумчиво произнёс Натан, когда официантка отошла от их столика.

— Что? — переспросил Нижниченко.

— Ты говорил с официанткой по-русски.

— А я латышского совершенно не знаю, — признался Мирон. — Откуда? Второй раз в жизни в Риге и снова на два дня. С удовольствием бы побыл подольше, но всё время не складывается.

— И они поют на русском, — собеседник кивнул на музыкантов.

— Как хотят, так и поют, — пожал плечами Нижниченко. — Кстати, и мы с тобой говорим на русском. Могли бы на английском, только я знаю похуже, чем ты — русский.

— Да, запомненное в детстве остаётся в памяти на всю жизнь, — согласно кивнул головою собеседник.

Старший инспектор Интерпола Натан Вильфанд родился и прожил первые четырнадцать лет своей жизни в Москве. Потом его семья получила разрешение на выезд из СССР на постоянное место жительства в Израиль, но до земли обетованной так и не доехала: кто-то из дальних родственников помог с получением британского гражданства и из Вены Вильфанды перебрались в Манчестер.

— Но мы — это мы, а Рига — столица независимой Латвии…

— Вторым государственным языком которой является русский, — напомнил Мирон. — Если я ничего не путаю, то в девяносто втором Форрин-офис приложил к этому определённые усилия.

Определённые — это было ещё мягко сказано. После ядерного шантажа бухарестских безумцев маятник государственной политики Великобритании и США качнуло настолько сильно, что предсказать такое не могли и отъявленные фантасты. Рига и Таллин получили от НАТО, куда стремились всей душой, форменный ультиматум: в течение двух месяцев предоставить гражданство всем постоянно проживающим на территории государств и провести свободные парламентские выборы. Мудрый Бразаускас, почувствовавший, куда дует ветер, немедленно изыскал причину выступить в Страсбурге и рассказать о том, что в Республике Литва проблем с негражданами нет и с самого начала не было. И вообще она идет верным курсом к построению демократического и цивилизованного государства, только вот всё это требует больших денег, а Северная Федерация, хоть и признаёт вину СССР за коммунистическую оккупацию, компенсации платить не желает. По слухам, ходившим среди офицеров Службы Безопасности ЮЗФ, Литве тут же обломилось кредитов чуть ли не вдвое больше, чем рассчитывал господин Президент. Во всяком случае, спустя неделю после возвращения Бразаускаса из Страсбурга правительство Литвы внесло в Сейм ряд законопроектов, в том числе о придании статуса государственных польскому и русскому языкам. В Сейме инициативы, как и положено, зависли на неопределённый срок, проще говоря, до той поры, пока не станет ясно, можно ли будет извлечь их них дополнительные выгоды.

— Тогда это было необходимо…

Вильфанд выдержал длительную паузу.

— А что, сейчас что-то изменилось?

Разговор Мирону не нравился, но и замять тему было бы тоже неверно. Мало ли при каких обстоятельствах может состояться продолжение? Лучше уж расставить все точки над и здесь и сейчас, в спокойной рабочей обстановке.

— Мне кажется, что полученные права и свободы русские используют для того, чтобы снова установить своё тоталитарное господство на постсоветском пространстве. Диктаторы очень часто приходят к власти демократическим путём.

Прежде чем ответить, Мирон допил пиво. Действительно, эта "Золотая корона" была хороша. Получше, чем то, которое производилось в Юго-Западной Федерации. Или просто своё пиво настолько приелось, что он перестал замечать его высокое качество? Между прочим, очень может быть.

— Теоретически, Натан, ты конечно прав. Диктаторов, пришедших к власти демократическим путём, история знает навалом. Ну, а практически — полная ерунда. Государственный строй с девяносто четвёртого в стране не изменился. Тот же сейм, тот же Президент. Кстати, родословную господина Зирниса я хоть и не изучал, но вроде бы никто не спорит, что он — коренной латыш.

— А в Риге при этом говорят на русском, — упрямо повторил Вильфанд.

— Когда я был в Лондоне, то слышал там тоже не только английскую речь.

— Хочешь сказать, что можешь зайти в любое кафе, заговорить на французском — и тебя сразу поймут?

— А что, почти половина населения Великобритании — этнические французы? — наивно поинтересовался Мирон.

Натан раздраженно допил пиво.

— Что ты хочешь мне доказать?

— Только одно: нет никаких признаков того, что в сегодняшней Латвии кто-то кого-то угнетает. И не надо искать проблем, которых не существует. Нам бы с реальными справиться. Если уж в "Геральд Трибьюн" открыто заявляют, что в любой момент времени в «Ситибанке» отмывается не меньше пятидесяти миллионов долларов грязных денег из Восточной Европы.

Вильфанд улыбнулся.

— Вообще-то ты цитируешь мой обзор.

— Разумеется. Люблю ссылаться на работу грамотных профессионалов. Подборка хороша, анализ ещё лучше.

— А ты не в курсе, что господин Бриан Вест до того, как стал вице-президентом «Ститбанка» занимал высокую должность в Министерстве Внутренних Дел?

— В курсе. Поэтому и не сомневаюсь, что он знает, что говорит. Разве наши данные принципиально отличаются от его цифр? Вот этим нам надо и заниматься, а не придумывать несуществующие проблемы.

Снова подошла официантка, забрала у Мирона пустой бокал и поставила чашку кофе. Нижниченко с наслаждением отхлебнул горячую ароматную жидкость. Это кафе он запомнил ещё с прошлогоднего визита в Ригу — именно за подаваемый здесь отменный кофе.

— Боюсь, что ты меня неверно понял, — осторожно заговорил Натан. — Я вовсе не хочу сказать, что сегодня Латвия — недемократическая страна. Но мы с тобой родились и выросли в СССР, помним времена тоталитаризма. Ты не опасаешься, что они могут вернуться?

— В том виде, как это было — не опасаюсь, — уверенно заявил Нижниченко. — Меняется мир, меняются люди. От диктатуры не застрахована ни одна страна мира, но ни один диктатор не является точной копией предыдущего.

Натан закурил и с улыбкой откинулся на спинку стула.

— Ну, это аксиома. Я имел ввиду несколько другое. Если к власти в нынешней Северной Федерации придут националисты…

— Мне уже смеяться или дослушать до конца? — Мирон снова придал лицу максимально наивное выражение.

— Смеяться?!

— Конечно. Предположение о русских националистах у власти в Северной Федерации сегодня звучит, по-моему, ещё более нелепо, чем о гринписовцах в руководстве скотобойней. Те хоть действительно пытаются до такой власти дорваться, чтобы скотобойню закрыть. А эти от любого ответственного решения шарахаются, как чёрт от ладана.

— Ты сам сказал — "сегодня".

— А ты умеешь предсказывать будущее?

Натан молчал. Мирон ещё раз отхлебнул кофе. Отличный кофе, отличный вечер… Эх, почему приходится портить настроение этим бессмысленным спором?

— Мы с тобой, Мирон, аналитики. Предсказание будущего — наша профессия.

— Наша профессия — построение прогнозов, а не предсказания. Прогнозов, опирающихся на факты и тенденции. А факты таковы, что на сегодня ни в Северной Федерации, ни в Латвии радикальные националисты не имеют никакой власти, не имеют сколько-нибудь массовой поддержки в обществе и не имеют перспектив получить то или другое. Особенно здесь, в Латвии. Мне кажется, что девяносто четвёртый тут всё расставил по местам.

Да, в девяносто четвёртом в Латвии было нескучно.

Националистические правительства Латвии и Эстонии поначалу восприняли требования о предоставлении гражданства всем постоянно проживающим в стране за пустую риторику. Дескать, постыдят и забудут, не в первый раз. Но оказалось, что всё всерьёз. Когда за два дня до истечения указанного срока в Рижском замке стало известно, что на базы в Дании перебрасываются парашютисты-миротворцы, с Президентом Киршонсом случилась форменная истерика. На следующий день Сейм Латвии за двадцать минут принял все требуемые законы, после чего до вечера сочинял послание ко всем демократическим силам Европы и Америки. Демократические силы выслушали латышское послание и через пять минут прочно о нём позабыли: после бухарестского шока им было совсем не до Латвии. Аналогичная судьба постигла и послание эстонского Сейма.

Латышские националисты в Латвии, русские — в Северной Федерации и резиденты спецслужб в Риге видели один и тот же сценарий дальнейшего развития событий: при новом раскладе сил у русских в Латвии появлялась возможность провести референдум о присоединении республики к Северной Федерации и неплохие шансы на нём победить. Первым шагом на пути реализации сценария оказался съезд "Движения русскоязычных граждан Латвии" хоть и сколоченного на скорую руку, но успевшего вобрать в себя не только подавляющее большинство бывших «негров», но и тех, кто всеми правдами и неправдами (больше — именно неправдами) сумел при власти националистов получить гражданство, а теперь горел желанием отомстить за своё унижение.

Съезд проходил во Дворце за закрытыми дверями. Конечно, матерые акулы пера, не говоря уж о профессиональных разведчиках, могли бы следить за развитием событий на нём в режиме реального времени, но для Европы события в Латвии были чем-то вроде бури в песочнице, а местные журналисты великой предприимчивостью по части добычи жареных фактов не отличались. В общем, представители второй древнейший терпеливо мялись в фойе в ожидании плановой «сенсации», а дождались сенсации самой настоящей. Вышедший к прессе свежизбранный лидер Олег Кисличкин, ещё вчера практически никому неизвестный предприниматель из Даугавпилса, зачитал резолюцию съезда, в которой, среди прочего, категорически заявлялось: "Вопрос об объединении с Северной Федерацией не стоит". Больше того, съезд предложил умеренным латышским партиям идти на выборы в составе единой коалиции "За независимую демократическую Латвию".

Это только в анекдотах латыши соображают медленно. В жизни прежняя политическая верхушка быстро поняла, что ей предлагается размен: доля в бизнесе в обмен на политические права для русскоязычных неграждан. "Надо делиться", — ёмко сформулировал другой лидер ДРГЛ, банкир Михаил Блюм. Кое-какая агентура у Юго-Западной Федерации в Латвии, разумеется, имелось, но подробностей о том, как делились, Мирон не знал. Да и зачем? Чему-чему, а безопасности его страны Латвия явно не угрожала. Зато, как уроженцу Советского Союза было чисто по-человечески приятно прочитать в газетах о том, что торговля увенчалась успехом: коалиция была создана, на выборах её представители получили почти советские восемьдесят два процента голосов, после чего Президент Зирнис и спикер Кисличкин отправились в Страсбург: за одобрением и деньгами.

На фоне соседней Эстонии, где радикалов как с той, так и с другой стороны просто так отодвинуть в сторону не удалось, свежеиспечённые латвийские лидеры произвели самое благоприятное впечатление. Их похвалили, пообещали в самом ближайшем будущем интегрировать в ЕЭС и НАТО, щедро наделили кредитами. Вильнюс даже позволил себе немного поревновать: мол, мы-то с самого начала шли правильным курсом, а в Риге делают только первые шаги по их пути. На что из Старого Города в пространство заметили, что соседей, конечно, очень уважают, но, будучи независимым государством, дорогу себе выбирают сами и в общеевропейском доме собираются занять своё, а не чьё-то ещё место.

Время показало, что это были не пустые слова. Кредиты не осели по фирмам приближенных к верхушке лиц, а пошли в дело. Новое правительство смело перестраивало экономику страны, стараясь выжать максимум из советского наследства и параллельно выискивая новые источники дохода, прежде всего — международный туризм. Под непрестанные речи о верности курсу на демократизацию и интеграцию в Европу пошла бойкая торговля на все четыре стороны. Предпринимателей из Северной Федерации встречали не менее охотно, чем их коллег из Западной Европы — лишь бы были деньги. Серьёзное партнёрство у Латвии образовалось и с Юго-Западной Федерацией, благо и тут и там в правительстве заправляли люди со схожими взглядами на жизнь.

Как результат, к лету текущего тысяча девятьсот девяносто восьмого года Латвия располагала довольно приличным уровнем жизни, стабильной экономикой и отсутствием социальной напряженности. Денег в бюджете хватило не только на капитальную реставрацию Домского собора, но даже на прокладку первой очереди метрополитена, спроектированной ещё в советские времена. А в городских дворах отношение между детворой вернулось к старому доброму принципу шестидесятых-семидесятых: "Кого больше, на том языке все и говорим".

Конечно, были и недовольные. Недостатка во мрачных пророчествах, что вся идиллия закончится в тот самый день, когда прекратятся евродотации, не наблюдалось. Зато наблюдалось ежегодное обмеление потока этих самых дотаций, что было вполне логично: кормить пусть даже и демократическую Латвию всю оставшуюся жизнь Евросоюз не обещал. Но пока что никаких тревожных симптомов на взгляд простого туриста Мирон не наблюдал.

— И всё-таки, мы не можем быть уверены в будущем Латвии, — не сдавался Вильфанд.

— Человек не может быть уверен в будущем в принципе, — пожал плечами Мирон, вспоминая "Мастера и Маргариту". Интересно, читал ли Натан Булгакова? — Он может лишь пытаться сделать его лучше.

— Разве я говорю не об этом?

— Мне кажется, что не совсем. Ты хочешь устроить чужое будущее. Зачем? Неужели ты считаешь, что знаешь лучше жителей Латвии, что именно им надо? Мне кажется, каждая страна должна выбирать сама свою судьбу. Или может быть, ты хочешь переехать в Ригу и принять латвийское гражданство?

Впервые за разговор Вильфанд улыбнулся.

— Не хочу, хотя и мог бы: предки моей жены как раз из рижских евреев.

Он потушил сигарету и поднял голову, разыскивая взглядом официантку. Та, уловив внимание клиента, поспешила подойти к столику.

— Мне тоже кофе. И счёт, пожалуйста.

— Сейчас.

Выдержав паузу, Натан примирительно произнёс.

— Мне кажется, ты неверно воспринимаешь мои слова. Я уважаю суверенитет и законы Латвии. Но я помню советский тоталитаризм. Мне бы не хотелось, чтобы он вернулся вновь.

— Мне бы тоже не хотелось, — кивнул Нижниченко. — Но я не вижу связи между советским тоталитаризмом и русским государственным языком в Латвии. Если уж на то пошло, то у нас в Федерации русский тоже государственный язык. А Крым — так и вовсе почти целиком говорит на русском. Я теперь что, враг демократии и агент русского национализма?

Натан не выдержал и рассмеялся.

— Ну тебя, Мирон. Ты любой серьёзный разговор к шутке сведёшь.

— Лучше средство в борьбе со страхом — высмеять его. А если серьёзно, то могу только повторить: насильно загнать людей в счастье не удавалось никогда и никому. Каждая страна, каждый народ свою судьбу должны делать сами. Это их право и их обязанность. Можно пытаться помочь, но нельзя принимать за них решение. Потому что, как только давление ослабнет — народ перерешает всё по-своему. А если давить, давить и давить… Разве можно будет назвать этих людей свободными?

— Резюме: каждый остался при своём, — подвёл итог Вильфанд.

— Включая правительство Латвии, — дополнил Мирон.

Словно подчёркивая серьёзность спора из динамиков вырвалось: