ГЕЛЬСИНФОРС-ПЕТРОГРАД. 3-4 МАРТА 1917 ГОДА НАШЕЙ ЭРЫ.
Ужинать в тот вечер Альберт отправился к командиру минной дивизии адмиралу Георгию Карловичу Старку. Близкими друзьями они не были, но приятельствовали еще с конца прошлого века, с гардемаринских времен. Вместе служили на «Авроре», пережили Цусимское сражение. Более решительный Георгий рос по службе несколько быстрее, в девятьсот девятом он был уже старшим офицером крейсера, а в двенадцатом — командовал миноносцем. Склонному к аналитическому мышлению Альберту же кораблем покомандовать так и не удалось, даже в войну. Зато о таком первом помощнике любой командир корабля на Балтике мог только мечтать. А последние полгода капитан первого ранга Альберт фон Лорингер и вовсе проводил больше времени на суше, нежели в море, на службе в штабе нового командующего Балтийским Флотом — вице-адмирала Андриана Ивановича Непенина.
Ужинали вдвоём: жена Георгия отправилась навестить свою больную подругу, дети же были слишком малы, чтобы сидеть за взрослым столом. Оно и к лучшему: друзьям хотелось обсудить события последних дней, резко перевернувших жизнь на огромных пространствах Российской Империи. Однако, разговор не клеился: ни один, ни другой не знали, с чего начать. Несмотря на то, что страну уже давно сотрясали бури, что разговоры о желательности замены монархического правления республиканским звучали вполне открыто, изменение строя казалось невозможным. Инерция мышления не позволяла представить Россию без царя. И вдруг — как гром среди ясного неба: сначала — отречение Государя за себя и за наследника-цесаревича Алексея. На другой день — отречение Великого Князя Михаила Александровича. И — невозможное дело: власть в руках Государственной Думы, учреждения, конечно, почтенного, но… Альберту приходилось видеть практически всех наиболее известных думцев: Родзянко, Гучкова, Милюкова, Маклакова, Шульгина. И всех их, безусловно, разных людей объединяло одно: никто из них был не в состоянии повести за собой огромную страну. Они могли говорить дельные вещи или ерунду, могли решать или не решать какие-то частные вопросы, но представить, чтобы вокруг них объединился народ, как когда-то вокруг князя Пожарского, да хоть и как вокруг Стеньки Разина или Емельки Пугачева — было невозможно.
Альберт не сомневался, что Георгий, такой же убежденный монархист, как и он сам, думает точно так же, но оба они не могли подобрать слов, чтобы выразить то, что творилось на душе и описать то, что происходило вокруг. Ведь происходящее и вправду требовало особых, доселе невиданных слов. Вырвавшись, словно сказочный джинн из бутылочного заточения, революционная стихия бесновалась, и не было сил ее сдержать. Повсюду, словно грибы после дождя возникали Советы депутатов — рабочих, крестьянских, солдатских, здесь, в Гельсингфорсе — матросских. Кто в них попал, и какое отношение эти люди имели к Армии и Флоту — никто толком не понимал. Когда накануне Альберт прочитал принятый Петроградским Советом рабочих и солдатских депутатов Приказ номер один (Номер один — значит — самый важный и неотложный!) сначала подумал, что германские войска уже взяли город: "…в своей политической, общегражданской и частной жизни солдаты ни в чем не могут быть умалены в тех правах, которыми пользуются все граждане". Война же идет, милостивые государи! Враг — вот он, у порога Риги, а там и до столицы рукой подать.
Нет, не находилось у офицеров слов, чтобы правдиво высказать то. что лежало на сердце.
Так они и ходили вокруг да около, пока вдруг в дверях гостиной не появился вестовой.
— Ваше Превосходительство, — обратился он к хозяину, — стало быть, ребята пришли, поговорить Вас просят.
Старк недоуменно поднял голову от тарелки.
— Какие ребята, Платоныч?
— Известно, какие. Матросы, кто же еще.
— Ну так, зови.
Взгляд Альберта заметил маленького мальчишку, спрятавшегося за портьерой гостиной и внимательно наблюдавшего за происходящим. Видимо, это был семилетний Боренька, старший сын Георгия, одногодок младшего сына Альберта — Макса.
Топот тяжелых сапог заставил фон Лорингера повернуться к другой двери. В гостиную вошли четверо матросов в промокших бушлатах. У всех на груди были приколоты большие красные банты, на правых рукавах — красные повязки.
— Ваше Превосходительство, — начал один из них, самый старший по возрасту, — мы к Вам по поручению судового комитета.
— Н-да? И что же от меня хочет судовой комитет? — сухо осведомился Старк.
— Судовой комитет просит Вас вернуться на судно.
— Зачем же?
— Ваше Превосходительство, — вступил в разговор другой матрос, высокий молодой парень с кудрявыми черными волосами и цыганскими черными глазами, — разрешите, мы Вас запрем в Вашей каюте. Вроде как формально арестуем и часового поставим.
— Не понимаю, Силин, — раздражаясь все больше, проговорил адмирал. — Что значит "вроде как арестуем".
— Так ведь, Ваше Превосходительство, неспокойно ноне, — снова заговорил пожилой матрос. — На нашем-то корабле Вас знают и любят, а только вот по крепости много сейчас всякой шпаны болтается, в матросскую форму переодетой. Ленточки перевернуты, чтобы не видно было, значит, с какого корабля… Мало ли кто к Вам зайдет, как бы не вышло чего…
Георгий вздохнул.
— Спасибо, братцы, но не пойду я никуда: у меня здесь жена и дети, и семью свою я не брошу.
— Да что Вы, Ваше Превосходительство, нешто кто на деток руку подымет. Что ж на них, креста, что ли нет?
— В общем, не о чем тут говорить. Ступайте, братцы, с Богом, а я здесь останусь. Буду к утреннему построению.
Сокрушенно вздыхая, матросы двинулись восвояси. Спорить не стали, видимо зная непреклонность своего командира. Дождавшись, пока шум шагов стихнет, Альберт обратился к другу:
— Видишь, до чего дошло?
— Пока что я вижу, две вещи. Во-первых, ты хороший офицер, коль скоро твои матросы хотят тебя оградить от неприятностей.
— А второе?
— А второе — ты сделал большую глупость, отказавшись от их предложения. Думаю, тебе стоит отправиться на корабль, и чем скорее — тем лучше.
— Тебе хорошо говорить, твоя семья в Петрограде.
— Думаешь, там безопаснее?
— Извини, — виновато ответил Георгий. — Не подумал, вырвалось…
— Я понимаю, — успокоил его Альберт, — сейчас нервы подводят не только кисейных барышень. Знаешь, тогда, в пятом, было легче. Все было ясно: где свои, где враги, чего от кого ждать. А сейчас — словно ведешь корабль по незнакомому фарватеру, да еще и в густом тумане… Но ты все равно не прав.
— Почему?
— Я читал донесения из Кронштадта и Ревеля. Там нападали только на офицеров. Чувствуется чья-то грамотная рука…
— Известно чья, немецкая, — угрюмо бросил Старк.
— Я тоже так думаю, — согласился фон Лорингер. — Знаешь, мне постоянно сейчас приходится бывать на переговорах Андриана Ивановича с депутатами этого самого Совета. Странные чувства. Будто их шатает из сторону в сторону. Там немало людей честных и дельных, но заправляют всем, похоже, еще те проходимцы. А большинство просто не может разобраться, что к чему. Царя скинули, свободу дали, а дальше-то что? Воевать ведь с Германией надо. Это, может, где-то там они с пехотой водку на нейтральной полосе вместе распивают, а с нами их флот братается все больше главным калибром… Кстати, Леву-то Галлера видел?
— Мельком. У него на «Славе» забот полон рот, да и я без дела не сижу.
— А стоило бы поговорить, он много чего интересного с Моонзунда вынес… Так вот, думаешь, матросов со «Славы» убедишь в том, что стоит только бросить оружие и сразу мир наступит? Нет, это тебе не Свеаборские тыловые крысы. А вот про проклятых офицеров слушать будут. Помнишь, с чего на «Гангуте» началось? С офицеров-немцев. А мы кто? Те самые офицеры немцы. Твоих-то матросов против тебя, думаю, не распропагандируешь. А про меня, например, в любую ложь, наверно поверят…
— Поверят… Вот только как они без офицеров воевать собираются?
— А никак. Россия просто сходит с ума. Кричат о необходимости мира — и упрекают Государя, что он плохо вел войну. Рвут глотки на митингах про проклятых офицеров — а потом приходят спасать своего командира. Знаешь, это все равно, что холерные бунты при Александре Павловиче — сначала убийства, погромы, кровь, а потом никто внятно не может сказать — зачем.
На недоеденный ужин уже не обращали внимания. Взволнованный Альберт ходил по гостиной из угла в угол, Георгий присел в кожаное кресло у камина.
— Ты у нас известный любитель истории, — заметил он, шевеля кочергой подернувшиеся белесым пеплом угли. — Однако, как лечить это безумие, история вроде бы не объясняет?
— Увы, — фон Лорингер развел руками. — Извини за высокий штиль, но боюсь, что у нас нет другого выхода, кроме как поступать сообразно требованиям совести. Только перед тем, как спросить ее совета надо все же еще раз взвесить все обстоятельства. В твоем случае — подумай, кто защитит твою семью, если с тобой что случится. И учти, пожалуйста, моё мнение: твое место сегодня ночью на корабле…
Георгий молчал, обдумывая слова друга. А дальше разговор опять разладился. Закончили ужин почти в полном молчании. Часы пробили три четверти седьмого, Альберту пора было отправляться на «Кречет», флагман вице-адмирала Непенина. Уже в прихожей Георгий сказал ему:
— Ладно, убедил. Дождусь, пока жена вернется — и на корабль.
Альберт вышел в холодную весеннюю ночь. Квартира Старка находилась минутах в десяти ходьбы от Свеаборгского порта, потом до своего корабля предстояло добираться по толстому льду. Зимой корабли стояли в гавани, намертво вмерзнув в лед, так же по льду проходило сообщение между крепостью и городом. Сильными порывами бил промозглый влажный ветер и, плотнее кутаясь в шинель, капитан первого ранга спешил быстрее добраться до теплой каюты, размышляя о поданном другу совете. По всякому получалось, что жизнь офицеров Балтийского флота и их семей — в опасности. В воздухе витал запах крови, в штабе лежали шифровки о матросских восстаниях в Кронштадте и Ревеле, сопровождавшихся массовыми убийствами офицеров. Здесь, в Гельсингфорсе, командующий Флотом пока контролировал ситуацию, но никто не мог сказать, надолго ли. Фон Лорингер знал, что Непенин обращался с просьбой прислать в Гельсингфорс представителей Временного правительства, чтобы выступить перед матросами и призвать их к подчинению руководству Флота. Но послушают ли матросы представителей? К тому же, определенного ответа из Санкт-Петербурга пока что не было, и никто не мог предсказать, не вспыхнет ли пламя бунта, по слову Пушкина "бессмысленного, жестокого и беспощадного" еще до приезда делегации.
Альберт вспомнил как безошибочно и прозорливо предсказывал будущее батюшка. Вот если бы сейчас он был рядом, если бы можно было спросить его совета… Увы, со дня смерти батюшки минуло уже более пяти лет. Теперь рядом были только воспоминания о нем и да те поучения, что батюшка успел сказать при жизни. В памяти моряка промелькнули встречи с батюшкой, не такие уж и частые, от первой, когда тот посетил дом отца и лейтенант Герман фон Лорингер представил ему своего четырехлетнего сына, до последнего разговора, случившегося за несколько дней до кончины священника.
Он слышал, что батюшка, которого он не видел более года, заболел и несколько дней, как не служит, поэтому, оформив однодневный отпуск, поехал в Кронштадт, на его квартиру. Посетителей толпилось довольно много, однако, духовные дети батюшки отказывали им в возможности пообщаться с ним, ссылаясь на болезнь. Альберта, однако, пустили.
— Батюшка говорил о Вас, хотел Вас видеть, — объяснила капитану второго ранга незнакомая ему духовная дочь, провожая его со двора в квартиру.
Батюшка выглядел очень нездоровым. Похудел, лицо приобрело какой-то желтоватый цвет, словно отлитое из воска, борода стала совсем седой, а глаза запали. Закутанный в шубу, он сидел в кресле около небольшого столика. Форточка была открыта настежь, по комнате разливался декабрьский мороз, которого не мог победить жар от топящейся печки.
— Здравствуйте, батюшка!
Взор моряка на мгновение пересекся со взглядом священника и Альберт с удивлением заметил, что глаза батюшки остались прежними: строгими и ласковыми одновременно.
— Что нам в здравии телесном? О здравии души заботиться надо, сыне. А плоть… Нужно добродушно терпеть скорби и болезни плотские, духом мужаться и уповать на Бога.
— Благословите.
Он сложил руки, готовясь принять благословение, но батюшка не спешил.
— Смутное время грядет, сыне. Царство Русское шатается, колеблется и близко к падению.
— Но, батюшка, ведь революцию, слава Богу, пережили, — возразил, было, Альберт, но священник его перебил.
— Пережили… То мудрость мира… Но Божья мудрость превыше. Божьим промыслом все совершается. Вера, вера христианская оскудела в нас. Доколе Россия будет православна и усердно чтить Бога и Богоматерь, дотоле она будет могущественна и непоколебима. Отступит от веры — и постигнет нас тяжкая расплата за грехи наши. Господь видит все, совершающееся в нашем отечестве, и уже скоро изречет праведный суд свой. С чем Он застанет тебя на суде своем?
— Уповаю на милость Господа, — почти прошептал Альберт.
— Милость Господня велика. Никогда не отчаивайся в милости Божьей, какими бы грехами не был связан по искушению дьявольскому, но молись всем сердцем с надеждою на помилование. Посещай храм Божий, ибо вне храма вера угасает. Ждут тебя тяжкие испытания, но помни, что Господь не испытует свыше твоих сил. Исполни долг свой — долг христианина перед Церковью, долг подданного перед Государем, долг наследника перед предками, ибо это угодно Господу. Не погуби душу свою, ибо сказано в Евангелиях: "Какой прок человеку, если он все богатства мира обретет, а душу свою — погубит". И да благословит тебя Господь.
Легким движением руки батюшка осенил Альберта.
— До свидания, батюшка!
— Ступай, сыне. Помни о жизни вечной.
На похоронах батюшки капитан второго ранга Альберт фон Лорингер побывать не смог, из боевого похода его корабль вернулся только перед самым Новым Годом.
Поднимаясь на борт «Кречета», Альберт всё ещё оставался под впечатлением произошедшего на квартире Старка. И разговор, и, особенно, неожиданное предложение матросов, требовало осмысления. Взойдя на палубу, он не стал спускаться в каюту, а остался стоять на палубе, задумчиво разглядывая вечерний пейзаж.
Наступала длинная северная ночь. С моря дул резкий ветер, небо заволокло плотными облаками, лишь изредка в просветах можно было видеть холодные звезды. Город был почти целиком погружен во тьму, а вот Свеаборг, напротив ярко освещался многочисленными сигнальными огнями крепости. «Кречет» стоял к острову кормой, так что задумавшийся у правого борта Лорингер мог наблюдать и крепость, и город, и стоящие рядом на рейде корабли.
— О чем задумались, Альберт Германович? — это незаметно подошел капитан Ренгартен — адъютант адмирала Непенина.
— Да вот, Иван Иванович, любуюсь красотами северной природы. Извольте сами посмотреть, справа.
— Справа? Относительно меня или относительно Вас?
— Изволите шутить? — оторвавшись от созерцания ночного моря, каперанг повернулся к Ренгартену.
— Извините, Альберт Германович, это нервное. Я последние дни сам не свой. Шутка ли — революция… Нет, Вы только подумайте: на наших глазах происходит такое, о чем еще две недели назад и помыслить было невозможно…
— Полноте, о том, что происходит на наших глазах, помыслили уже несколько лет назад… В Берлине…
— Ну, да, конечно, повсюду кишат немецкие шпионы, которые во всем виноваты. Нельзя же так, в самом деле. Я понимаю, когда так говорит какой-нибудь неграмотный черносотенец. Но Вы, господин капитан первого ранга, образованный человек, столько всего повидали. В конце концов, у Вас тоже немецкие корни. Для кого-то и Вы можете оказаться немецким шпионом.
— Не нужно ничего придумывать. Тот, кто сражается за Россию — русский, какими бы ни были его корни. Тот, кто действует во время войны в интересах врага — сам становится врагом, какими бы ни были его побуждения.
— Почему Вы всегда ищете грязь? Ну да, большевики, анархисты и прочая пораженческая сволочь… Но неужели в Революции Вы не способны увидеть ничего кроме этой пены? Да кто вообще их воспринимает серьезно?
— В том-то и есть Ваша ошибка, что Вы этих господ серьезно не воспринимаете. А они себя уже показали, еще как. Вспомните, еще три дня назад командующий посылал депешу адмиралу Русину, что на Балтике все спокойно. А потом началось: Кронштадт, Ревель… Вам не приходилось слышать о Камилле Демулене?
— Кто это?
— Французский журналист, один из известнейших якобинцев. Мечтал о том, что Революция принесет Франции счастье, и окончил свою жизнь под ножом парижской гильотины.
— И к чему Вы этого говорите?
— Революции не приносят счастья, они приносят только кровь. Демулену принадлежат слова: "Революция, словно свинья, пожирает своих детей". Он был еще мягок: эта свинья пожирает вообще все на своем пути. Свои дети, чужие — ей безразлично. Кронштадт и Ревель — это только начало. Дальше будет страшнее.
— И что же, по-вашему, лучше было ничего не менять? Гришка Распутин, ничтожные министры, погромы, цензура, нагайки… Двадцатый век наступил, корабли какие строим, аэропланы летают, а в политике — словно времена Иоанна Грозного. Почему я должен быть холопом Николая Романова? Я России хочу служить, России, а не Романову.
— Бросьте, капитан, какая Россия? Это земгусары что ли, от фронта скрывающиеся — Россия? Адвокатишки из Думы — Россия? Репортеришки из «Речи» и "Биржевых ведомостей"? Или те, кто в Кронштадте убил адмирала Вирена и других офицеров? Это Вы называете народоправством? Охлократией это называли, еще в Древней Греции.
— Нет, Альберт Германович, нам с вами друг друга не понять, — печально заключил Ренгартен. — Вы смотрите в прошлое России, а я — в ее будущее, как и командующий. Но прошлым жить нельзя, оно уже мертво. Мертвое не принесет пользы живому. Каким бы ни было прекрасным оно в свое время, сегодня это — только гниль, несущая заразу. И лучшее, что с этим прошлым можно сделать, извините, это добить его — чтобы не отравляло нам сегодняшнюю жизнь. Я бы сказал — пристрелить, как добивают охотники смертельно раненого зверя.
— Не стреляйте в прошлое, Иван Иванович, — покачал головой Лорингер. — Не стреляйте в прошлое даже из пистолета. Иначе будущее выстрелит в Вас из пушки…
— Вот только не надо дешевой мелодрамы, — поморщился адъютант. — "Будущее… из пушки"… Из этой что ли?
Ренгартен махнул рукой в сторону темнеющей громады "Императора Павла Первого" и осекся: башни линкора медленно разворачивались в сторону "Андрея Первозванного" — флагмана командира бригады адмирала Небольсина.
— Что это? — голос адъютанта предательски дрогнул.
— Революция, господин капитан, столь любезная Вам Революция, — фон Лорингер хладнокровно указал на разгорающийся на клотике линкора красный сигнальный огонь. — Идемте, надо доложить командующему.
Адмирал Непенин — адмиралу Русину, 19 часов 30 минут:
"На «Андрее», "Павле" и «Славе» бунт. Адмирал Небольсин убит. Балтийский флот как военная сила сейчас не существует. Что могу сделать?
Дополнение. Бунт почти на всех судах".
Массивные напольные часы в футляре орехового дерева, покрытого темной блестящей полировкой и украшенного резным узором, пробили три четверти одиннадцатого.
— До совещания у нас есть пятнадцать минут. Я хотел поговорить с Вами наедине, Альберт Германович.
— Я Вас слушаю, Ваше Высокопревосходительство.
Непенин тяжело опустился в кресло. Не бессонная ночь подкосила адмирала, нет, в войну он нередко не спал и ночь и две подряд — время не ждало. Силы ушли после того, как ему стало ясно, что борьбу за Совет Депутатов он проиграл. А ведь сначала ему казалось, что с Советом налажен контакт, что депутаты станут помощниками командования Флота в деле поддержания дисциплины, любое ослабление которой катастрофически понижало боеготовность, а это могло привести к непоправимой трагедии. Но прошло совсем немного времени, и он убедился, что его усилия по объединению всех здоровых революционных сил пропали даром: на депутатов кем-то оказывалось мощное давление, толкающее их, а с ними — и весь Флот, к анархии и беспорядкам. И вот — свершилось. Ночью на кораблях вспыхнул мятеж, убиты многие офицеры.
Можно было утешать себя тем, что могло быть много хуже: в Ревеле мятеж среди матросов вспыхнул на день раньше, а в Кронштадте — и вовсе вечером двадцать восьмого февраля. Можно было утешать себя тем, что на многих кораблях до кровопролития дело не дошло. Можно было, наконец, утешиться еще и тем, что к утру на кораблях удалось восстановить порядок. Можно — но только не ему.
Адмирал Непенин всегда считал Флот единым целым. Конечно, у матросов своя доля, а у офицеров — своя, но дело-то у них общее, одно на всех. И, когда до Гельсингфорса донеслись слухи о происходящей в столице смуте, он во всех своих поступках руководствовался в первую очередь боеспособностью Флота, того же и ожидая от своих подчиненных. Он верил в своих матросов, рядом с которыми сам не раз рисковал своей жизнью. И вдруг оказалось, что боевое братство, скрепленное совместно пролитой кровью, в одночасье превратилось в ничто. Ладно, то, что произошло на многих кораблях, можно было считать недоразумением, там все ограничилось только арестом офицеров, порой — чисто символическим. Но ведь на других судах произошла настоящая резня. Даже сейчас, когда порядок постепенно начал устанавливаться, он еще не знал точного числа убитых офицеров. Командовать в такой обстановке было решительно невозможно. Но и забыть о том, что идет война, и враг рвется к Риге и Санкт-Петербургу, тоже было невозможно. Раз за разом хмурым утром четвертого марта одна тысяча девятьсот семнадцатого года от Рождества Христова командующий Балтийским Флотом вице-адмирал Андриан Иванович Непенин задавал себе вопрос: "Что делать дальше?" — и не находил ответа.
— Давайте без титулов, Альберт Германович. Не до них нам с Вами сейчас…
— Как скажете, Андриан Иванович.
— Что Вы дальше намерены делать, Альберт Германович?
— Служить, — просто ответил каперанг.
— Я знаю Вас как монархиста, но Императора теперь в России нет. Кому Вы теперь служить собираетесь?
— России, Андриан Иванович. Государь отрекся, что же… Не мне его судить… Но жизнь на этом не кончается. Идет война и я нужен своей стране, нужен как офицер. Я клялся защищать Россию и буду это делать так, как смогу. Как позволят мне обстоятельства… А Император… Чего только на Руси не было… Семибоярщина, кондиции, поляки в московском Кремле… Переживем как-нибудь.
Лорингер умолк, молчал и Непенин. Командующий испытывал странные чувства: в тот момент, когда у него почва ушла из-под ног, каперанг оставался на твердой земле. Там, где у вице-адмирала были сплошные вопросы, собеседник видел ясные и четкие ответы.
— Скажите, Альберт Германович, если бы Флотом командовали Вы, что бы сделали не так как я?
— Только одно, Андриан Иванович. Я бы не стал в той телеграмме давать советов Государю. В остальном же — я не знаю, что можно было бы сделать лучше.
— Я проиграл это сражение, — глухо проговорил Непенин, прикрыв лицо рукой. — Флот больше не подчиняется мне.
— Нет, Андриан Иванович, — твердо возразил Лорингер. — Вы его почти выиграли. Флот остается силой, способной к битве. Даже сейчас. Главное, чтобы Вашим преемником оказался человек, способный эту силу использовать. — Днем должны приехать представители Временного правительства и Петросовета, они и должны назначить нового командующего. Я рекомендовал каперанга Щастного.
— Да, у Алексея Михайловича может получиться, — согласился Альберт. Из старших офицеров молодого поколения (Непенин и фон Лорингер были одногодками — семьдесят первого года рождения, а Щастному — чуть больше тридцати пяти) Щастный, безусловно, был самым талантливым и грамотным. И у матросов пользовался авторитетом. С таким командиром — можно воевать.
— Вероятно, мне дадут корабль. Пойдете ко мне помощником?
— Почту за честь, — искренность, с которой фон Лорингер произнес эту фразу сомнению не подлежала.
— Я рад, Альберт Германович, — так же искренне ответил Непенин. — Но сначала надо сделать крайне важное дело.
Командующий достал из ящика письменного стола небольшой конверт и передал его через стол.
— Здесь — кальки минных полей. Подлинники. Вы должны их как можно быстрее доставить в Санкт-Петербург. Я не знаю, что происходит в Адмиралтействе, на месте ли адмирал Русин. Если нет — то отдайте их командующему военным округом генералу Корнилову. Если ни Русина, ни Корнилова не сможете найти — отправляйтесь в Таврический дворец и вручите их Гучкову. Но только лично им, никаких помощников и адъютантов. Не мне Вам рассказывать, Альберт Германович, сколько готовы заплатить за эти документы немцы. Уверен, сегодня будет предпринята попытка завладеть ими. Другого такого шанса у германской разведки просто не будет. Вас не должны заподозрить, в противном случае Вы очень рискуете.
— Мне приходилось рисковать жизнью…
— Ваш долг теперь не рисковать жизнью, а доставить этот документ по назначению. Что бы ни случилось.
Каперанг поднялся из кресла и взял пакет.
— Служу Императору и Отчеству.
Командующий кивнул. Новая власть отменила старорежимные обращения, но не могла запретить офицерам иметь свои убеждения.
— Разрешите идти.
— Останьтесь, Альберт Германович. Сейчас у меня будет совещание, Ваша обязанность, как офицера штаба на нем присутствовать.
— Слушаюсь.
Встав из-за стола, вице-адмирал прошел через каюту и открыл дверь. В приемной уже собрались флагманы и капитаны.
— Проходите, господа.
Они проходили, рассаживались. Вид был встревоженный, слишком мало времени прошло после страшных событий прошлой ночи. Да и будущее терялось в гельсингфорском тумане — никто бы не решился дать гарантию, что не начнутся новые офицерские погромы. Альберт вглядывался в лица входящих, ища своих друзей. Слава Богу, Георгий жив… И Лев Галлер…
Старк присел в кресло справа от фон Лорингера.
— Прав ты был вчера, — наклонившись, прошептал он на ухо другу. — Останься я дома — не сидеть мне здесь. Сейчас узнал — тех, кто в крепости остался ночевать — почти всех перебили.
— Семья как?
— Все целы, слава Богу…
Он еще хотел что-то добавить, но не успел: заговорил Непенин. От былой усталости не осталось и следа, адмирал снова был полон сил и энергии — начинался новый раунд борьбы и Андриан Иванович безоглядно бросился в бой.
— Господа офицеры, происходящее в Петрограде и Кронштадте, о чем Вы информированы, может и не стать для России катастрофой, если мы будем действовать спокойно и правильно. То, что происходящее инспирировано нашим противником, для меня совершенно ясно, отсюда следует следующее:
Первое. Определить, что представляет сейчас истинный секрет, а что — нет. Господа офицеры, прошу получить папки с документами, представляющими именно то, что понадобится Флоту после окончания этих беспорядков. Я думаю, все прекрасно осознают значимость таковых. То же, что лежит в сейфах сейчас, вполне может достаться и врагу — благо мы секретили много бесполезных сведений.
Второе. Я не уверен, что мы все будем живы и здоровы через несколько недель — пусть события сегодняшней ночи, а так же кронштадский и ревельский инциденты напомнят вам об этом. Ваша цель сейчас — любой ценой не отдать эти документы в руки противника. Без них мы будем боеспособны, но в руках командования Кригсмарине это — ключ к Петрограду.
Третье. Господа офицеры, цена сохранения этих материалов от противника крайне, повторяю — крайне высока. Если кто-либо из Вас считает, что честь дороже этого — он ошибается. Эти бумаги дороже даже офицерской чести. Даже буквы присяги. Делайте все, чтобы сохранить их.
Четвертое. Полчаса назад получена телеграмма из Санкт-Петербурга — в сложившихся условиях военный министр считает целесообразной смену всего состава нашего штаба. Поэтому подумайте о новых местах службы. Отставки запрещаю, пусть лучше каперанг командует паршивым минзагом — он справится с ним лучше, чем "мокрый прапорщик". Соглашайтесь на любые вакансии. Единственное что… Альберт Германович, поскольку Вы обратились ко мне с рапортом еще третьего дня — можете покинуть Гельсингфорс. Вас хотят видеть начальником школы юнг в Кронштадте, предполагаю, служба как раз по Вам. Никаких претензий к Вам нет, — Андриан Иванович посмотрел в глаза каперанга Лорингера, — но считайте это моей прощальной рекомендацией.
Непенин прекрасно знал, что делает. После операции «вброса» немцам карт планов обороны Рижского залива — в результате чего немцы потеряли дивизию новейших эсминцев, он запредельно доверял Лорингеру, и тот не подвел своего командира: сразу же после совещания он отправился в Гельсингфорс и отходящим без четверти двенадцать поездом выехал в Санкт-Петербург. Последний акт Свеаборгской трагедии разыгрался уже в его отсутствие.
За вице-адмиралом Непениным пришли примерно через полчаса после окончания совещания, как раз когда капитан первого ранга Альберт Германович фон Лорингер обустраивался в купе. Группу представителей Гельсингфорского Совета возглавлял уже знакомый Андриану Ивановичу типчик в гражданском, представлявшийся как Шпицберг.
— Гражданин вице-адмирал, постановлением чрезвычайного заседания Гельсингфорского Совета рабочих и матросских депутатов Вы отстранены от командования Балтийским Флотом, — с пафосом провозгласил Шпицберг, едва переступив порог каюты командующего.
— Сожалею, — развел руками Непенин, — но вы опоздали. Еже два часа назад я дал телеграмму в Санкт-Петербург, в которой сложил с себя полномочия командующего. В такой обстановке я командовать Флотом не могу.
— Прекрасно, — депутат и не пытался скрыть довольную улыбку. — В таком случае извольте сдать дела и ключи от сейфов.
— Вам?
— Нам, — деловито кивнул Шпицберг, — уполномоченным представителям революционного народа. Народ возьмет дело защиты революции в свои руки.
— Народ, как Вы выражаетесь, дело защиты революции в свои руки уже взял. Сегодня прибудут представители Временного правительства для ознакомления с состоянием Флота и назначения нового командующего.
При этих словах Непенин заметил в глазах Шпицберга растерянность и страх и про себя возликовал. Пусть хоть так, но он сумел нанести удар по тем, кто, прикрываясь революцией, работал в России на победу Германии.
Однако, депутат Совета сумел справиться с ударом.
— А поставлен ли в известность об этом Петроградский Совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов?
— Думаю, да. Во всяком случае, представители Совета прибудут вместе с представителями Временного правительства.
— Прекрасно, — радостно воскликнул Шпицберг. — А пока посланцы революционного Петрограда не приехали, сдайте немедленно власть нам, как полномочным представителям революции в Гельсингфорсе. Верно, ребята?
Стоящие за спиной Шпицберга невнятно забормотали что-то одобряющее. Быть полномочными представителями революции было, конечно, очень приятно и почетно.
— Вы превышаете свои полномочия, — заявил Непенин.
Адмирал тянул время. Кальки Шпицберг уже не получит, поезд ушел в прямом и в переносном смысле слова. Но и помимо калек секретной документации на «Кречете» и других кораблях, стоящих сейчас на рейде Свеаборга, хватало. Он знал, что не сможет помешать вскрытию сейфов, но, чем меньше времени будет у Шпицберга и тех, кто стоит за ним, тем больше удастся сохранить в тайне. К тому же, предупрежденные на утреннем совещании офицеры сейчас старательно прятали доступные им документы. Таким образом, каждая минута, которую он выигрывал в этом разговоре, работала на него — и на Россию.
— Матросами Флота выбран новый командующий — вице-адмирал Максимов, — вступил в разговор кто-то из товарищей Шпицберга, немолодой мужчина, одетый в матросский бушлат. — Он будет руководить Флотом под наблюдением Совета. Вы должны сдать ему все дела.
— Я сдам дела только тому, кто будет утвержден законной властью, которой, после отречения Императора, является Государственная Дума и утвержденное ею Временное правительство, — твердо заявил Непенин.
— Значит, Вы не намерены подчиняться решениям Совета рабочих и матросских депутатов? — поинтересовался еще кто-то из делегатов.
— Документов и ключей без приказа из Санкт-Петербурга я никому не отдам.
— Что ж, товарищи, дело ясное, — притворно вздохнул Шпицберг. — Как мы и предполагали, штаб Флота — это гнездо контрреволюции. Товарищ Соболев…
Вперед выступил молоденький мичман в пенсне.
— Решением Гельсингфорского Совета рабочих и матросских депутатов бывший командующий Балтийским флотом вице-адмирал Андриан Иванович Непенин объявляется под домашним арестом, чтобы не допустить по отношению к нему самосуда возмущенных его контрреволюционной деятельностью революционных матросских масс.
"Ай, лихо сработано", — адмирал отдал должное своим противникам. Тот, кто руководил этой операцией немецкой разведки, нашел очень сильный и изящный ход. С одной стороны, любое неповиновение теперь означало для Непенина смерть, причем вина автоматически ложилась на него, Шпицберг мог теперь рассказывать всем, как пытался спасти жизнь бывшего командующего. С другой, до приезда депутатов из Санкт-Петербурга Флот оставался фактически беззащитным. Не Максимов же, в самом деле, только вчера сидевший под матросским арестом и чудом не разделивший судьбу Небольсина, утихомирит этот бунт. Эх, Сашу бы Колчака сюда… Но он сейчас где-то на Черном море… Щастный, Щастный бы мог, но молод еще, неопытен…
— Товарищ Грудачев, — позвал Шпицберг и в дверях появился молодой матросик с красной повязкой на правом рукаве и большим красным бантом, приколотым на бушлат слева на груди. — Сопроводите гражданина бывшего командующего Флотом на квартиру и охраняйте, чтобы чего не случилось.
— Ясно, товарищ Шпицберг, — весело ответил матрос и обратился к Непенину. — Оружие и прочее лучше здесь оставьте. Вам же спокойнее будет…
Непенин тяжело поднялся из-за стола, устало глянул на депутатов, взял шинель и проговорив:
— Вам придется за это отвечать, — двинулся вслед за Грудачевым.
Вспомнил ли Шпицберг эти слова спустя двадцать лет, когда на закрытом процессе был приговорен к расстрелу как троцкист и немецкий шпион — неизвестно…
Сразу после ухода Непенина на «Кречете» началось вскрытие сейфов и изъятие секретных документов. Шпицберг и его люди получил доступ к информации "о количестве гречневой крупы на складах Свеаборгской крепости и необходимости закупок в сезон 1917 года" и подобной документации. То, что в первую очередь хотели знать в Кригсмарине, заполучить не удалось…
На вокзал, встречать поезд, на котором из Петрограда прибывала делегация Временного правительства и Петросовета адмирала так же повели под конвоем. Охрана из местных моряков (уже не Грудачев и его ребята, тех уже заменили, видимо, на более "надежных") пыталась изобразить что-то вроде почетного караула, двое штатских, депутаты Совета, кривились, казалось, крикни "Братишки, бей немецких шпионов" — и все вернется на старый круг событий. Не крикнул, не вернулось. Не учили такому адмирала. И он шел и шел, вдыхая влажный весенний воздух, прощался со Свеаборгом, с Флотом, мысленно подводил итоги…
Что ж, его флот неплохо оборонялся против сильнейшего противника, даже не вводя в бой главные силы: линкоры типа «Гангут». Не было надобности: и без того главная задача выполнялась успешно. Попытки немцев наступать на море приводили к огромным потерям с их стороны, потери Российского Императорского Флота были вполне терпимы, удавалось проводить активные набеговые операции, а кампания этого года обещала, наконец, победу, благо, прошлая прошла примерно так, как и планировалось.
И вот теперь все шло прахом… Он вспомнил Витгефта и позавидовал ему. Да, в последние минуты жизни Андриан Иванович Непенин завидовал Витгефту. Не придумать лучшей смерти для комфлота, чем погибнуть в тот момент, когда он почти выиграл главное сражение своей жизни, когда флагман противника избит и горит и когда становится ясным, что достижение победы — лишь цепочка простых и логичных распоряжений. Потому, что не факт, что состоится следующий бой, которым он будет командовать, не факт, что он останется командующим, а не будет направлен в Генмор описывать свои старые подвиги, а то еще и выпрут в отставку, как Джеллико после Ютланда.
Зенит достигнут, комфлот выиграл свой главный в жизни бой. Именно в такой момент шальной японский снаряд и оборвал жизнь командующего Первой эскадрой Витгефта. И не его вина, что его младшие флагманы умудрились проиграть выигранное сражение. Он сделал больше, чем было возможно: вывел в море побитый и потерявший легендарного командующего флот и привел его к бою, уже не равному, но победному, да еще против сильнейшего противника.
А он, Непенин, что бы там не говорил Лорингер, свое сражение все-таки проиграл. Вот он флот, готовый к бою, стоит только освободиться из зимнего ледового плена. Но что толку в кораблях, если нет командира, способного повести их в бой и этот бой выиграть? "Выборный адмирал" Максимов… Андриан Иванович грустно усмехнулся. Нет, чудес не бывает. Не будет вторым Эбергардом — и то хорошо.
Вот и Гельсингфорс. Поднявшись по приставному трапу на причал, Непенин обернулся, чтобы бросить последний взгляд на Свеаборгскую крепость и вмерзшие в лед корабли. Какую же гнусную шутку сыграла с ним судьба. Адмирал не хотел прощаться с Флотом, но сейчас уже не мог ничего изменить. Будут ведь лгать, что для него корабли — всего лишь ржавые лоханки. И кто-то в эту ложь поверит. И ничего, ничего нельзя сделать…
Оставалось только надеяться, что в самые ближайшие дни в стране и на Флоте будет наведен порядок, и он сможет вернуться к выполнению своей главной обязанности — защите Родины от врага. А пока… Пока надо было идти встречать делегацию из Санкт-Петербурга.
Адмирал уже дошел до ворот порта, за которыми, чуть в стороне, толпилась группа матросов. Среди них он узнал арестовывавшего его несколько часов назад Грудачева, теперь уже без повязки на рукаве бушлата. Непенину было горько оттого, что нанятые на немецкие деньги пропагандисты все же сумели вбить клин между офицерами и матросами. Не понимают ведь такие грудачевы, что творят, а потом спохватятся. Да будет поздно…
Андриан Иванович ошибался: Грудачев отлично понимал, что делал и тогда, когда арестовывал Непенина, и сейчас, когда, дождавшись, пока конвой пройдет мимо него из ворота порта, несколько раз выстрелил адмиралу в спину. И потом он тоже не спохватился: спустя годы стал автором книги "Я убил адмирала Непенина". Но это будет когда-то, а сейчас, получив смертельные раны, вице-адмирал падал на мокрый финский снег, падал, понимал, что жизнь окончена и завидовал Витгефту, ведь теперь шансов умереть победителем на поле боя не оставалось уже никаких. А еще где-то сбоку билась мысль: "Лишь бы не подвел Лорингер".
Санкт-Петербург встретил каперанга фон Лорингера пронизывающим ветром и какой-то совершенно нелепой театральностью. Всюду висели красные флаги, площадь до самой Невы запружена толпами народа, большинство — с красными бантами, приколотыми на груди. Поразило присутствие в толпе огромного количества солдат, почему-то шатающихся по улицам. Ну, а самым необычным было то, что на привокзальной площади не оказалось ни одного извозчика. Какой-то пожилой господин благопристойного вида с аккуратной седой бородой и революционным красным бантом, вежливо объяснил Альберту, что извозчики отсутствуют по случаю революции. По тому же случаю не ходили трамваи, так что добираться до Адмиралтейства каперангу предстояло пешком.
Альберт прикинул маршрут. Изначально он собирался перейти Неву по Литейному мосту и дойти до Адмиралтейства по набережной. Однако, похоже, весь центр города был отдан под революционные гуляния, разумно ли было соваться в эту толпу. Напрашивался обходной маневр через Петроградскую сторону. Приняв решение, он двинулся к рассекающей территорию Военно-Медицинской Академии Боткинской улице, пересек Сампсоньевский проспект и вышел на берег Большой Невки к Сампсоньевскому мосту. Здесь тоже было людно. Народ словно перетекал с Выборгской стороны на Петроградскую, а там частично растекался по набережной, частично втягивался в горловину Дворянской улицы. Перила моста украшали революционные красные флаги, такие же свисали и с выходящего на Дворянскую фасада гостиницы «Бристоль». Впрочем, среди них умудрился каким-то образом затесаться Юнион Джек. В другое время Альберту бы это показалось забавным, но сейчас ему было не до шуток.
Путь капитана фон Лорингера лежал как раз на Дворянскую, чтобы выйти по ней на Троицкую площадь. Дальше он рассчитывал по Кронверкской набережной пройти к Биржевому мосту, а затем со Стрелки через Дворцовый мост попасть к Адмиралтейству. Если же набережная вдруг будет перекрыта, то можно сделать небольшой крюк и пройти Кронверкским проспектом.
Погруженный в свои мысли, Альберт Германович перешел Невку и двигался в общем потоке по Дворянской, когда вдруг над ухом раздалось:
— Предъявите Ваши документы.
Надо же, он и не заметил, как на него из подворотни (и что ему там было делать) вышел самый настоящий патруль. Впрочем, настоящий — это сильно сказано. Прапорщик и двое солдат. На груди, разумеется, красные банты, на правых рукавах — красные повязки. А вид… В таком виде при Государе Императоре отправляли не в патруль, а на гауптвахту. Выбриты неряшливо, шинели мятые, у одного из солдат к губе прилипла шелуха от семечек, надо полагать, лузгал без отрыва от несения службы.
— Как стоишь, скотина, перед офицером!
Неужели это произнес он? Случилось непоправимое. Тридцать пять лет военной жизни взяли свое — и он совершил самую большую ошибку в своей жизни. Лорингер не имел права срываться, и все-таки сорвался.
— Ах ты, шкура злотопогонная, — рявкнул кто-то из солдат. — Дави контру. Альберт успел уклониться от потянувшихся к нему рук и бросился бежать. Плохо было то, что часть прохожих была не прочь присоединиться к погоне. Хорошо — то, что происшествие случилось на большой улице, забитой народом: смысл происходящего до большинства доходил довольно долго, и толпа больше мешала погоне, чем беглецу. Он свернул в переулок, вбежал через арку во двор-колодец, к счастью — совершенно пустой, если не считать сидящую на скамейке перед подъездом какой-то древней старушонки, помнившей, наверное, еще оборону Севастополя. Сзади по мостовой грохотали сапоги пустившихся в погоню патрульных и присоединившихся к ним добровольцев. Кто-то надсадно кричал:
— Держи его!
Двор оказался тупиковым, но в дальнем конце был проход, перегороженный невысокой (чуть более двух метров высотой) кирпичной стеной. Уцепившись за ее верхнюю кромку, каперанг подтянулся на руках, но потерял несколько секунд на том, что сорвалась нога, которая должна была дать дополнительную опору телу. Эти несколько секунд оказались роковыми: он уже забрался наверх, когда сзади грохнул выстрел. Альберт Германович успел автоматически определить по звуку, что выстрел был произведен из трехлинейной винтовки конструкции штабс-капитана Мосина образца тысяча восемьсот девяносто пятого года, а затем сильный удар в спину сбросил его со стены вниз, и нахлынула боль.
Еще падая, он осознал, что эта рана смертельна. Было лишь мгновение, чтобы освободить силу перстня, и он сделал это. Умирать сейчас ему было никак нельзя. Во-первых, во внутреннем кармане шинели лежал пакет, который он должен был доставить адмиралу Русину. А во-вторых, он должен был передать реликвии новому Хранителю. Или, во-первых, передать реликвии, а, во-вторых, пакет. Думать было некогда. Сейчас надо было бежать: за спиной оставалась погоня. Он бросился в ближайший черный ход, выглянул в двери парадного, перешел улочку — и сразу в новый подъезд, снова черный ход. Хорошо хоть все жители на центральных улицах и площадях, празднуют эту чертову революцию. Иначе бы за ним давно бежала целая толпа. А так через цепочку проходных дворов Альберт без помех вышел на Троицкую площадь и торопливо смешался с толпой. Теперь можно было и обдумать ситуацию.
Толпа несла его через Троицкий мост к Марсовому полю, он не сопротивлялся. По внешнему виду каперанга никто ничего не должен был заподозрить: сейчас только владеющий магией дэргов мог бы увидеть на шинели дырку от пулевого ранения и красное пятно вокруг. До Адмиралтейства можно добраться и по набережной Невы, а еще лучше за Мраморным дворцом свернуть на Миллионную улицу и пройти через Дворцовую площадь. Там, на берегу Зимней канавки, было место, куда капитан фон Лорингер старался приходить, когда на сердце было тяжко: здание Нового Эрмитажа, точнее, его выходящий на Миллионную фасад, украшенный портиком в античном стиле, крышу которого поддерживали изваянные из сердобольского гранита атланты.
Еще до того, когда отец открыл ему тайну Хранителей, маленький Альберт размышлял о каком-то мистическом сходстве между офицерами и атлантами. Атланты казались ему застывшими в карауле воинами, давно и безнадежно ждущими смены. Идет время, но давно уже поняв, что положение безнадежно и смены не будет, они продолжают держать свой груз, потому что таков их долг. Именно глядя на них, в некотором смысле своих ровесников (Новый Эрмитаж построили всё в том же семьдесят первом), он черпал силы и в юности, в годы пребывания в училище, и в молодости, в бытность не знавшим жизни лейтенантом, и в зрелые годы. Теперь ему хотелось получить от атлантов молчаливую поддержку перед неизбежной смертью. Как бы поступали люди, если бы знали, сколько им осталось до смерти лет, дней, часов? Как бы они поступали, если бы точно знали, что ждет их после смерти? Альберт Германовиї не знал ответа на эти вопросы, да и никогда не задумывался над этим. И сейчас, когда от перехода в мир иной он был отделен лишь силой волшебного перстня, каперанг не считал нужным тратить время на бесплодное философствование. Нужно было исполнить свой долг, а затем уходить. Все равно уже нельзя ничего изменить и оставалось только надеяться, что Господь будет к нему милостив и Высокое Небо примет своего сына.
Суворовская площадь и Марсово поле, несмотря на уже довольно поздний час, оказались заполнены народом, людно было и на Дворцовой набережной. А вот Миллионная, действительно, оказалась пустынной, он быстро дошел до Первого Зимнего моста и остановился, облокотившись на перила.
Атланты, разумеется, стояли на своем месте. Даже крушение монархии не заставило их пренебречь своими обязанностями. Альберт Германович попытался представить, что произойдет, если хоть один из них на мгновение ослабнет. Пожалуй, не удержат остальные тяжесть крыши, и обрушится весь портик прямо на мостовую. Так и Хранители… Место выбывшего должен занять новый, или тайна окажется погребенной в глубине веков.
С самого начала войны, с августа четырнадцатого он испытывал беспокойство — кто сможет охранять тайну, если с ним что-то случится. В прошлом году наконец-то подрос старший сын, Густав, которого он и приобщил к древнему знанию. Однако в глубине души Альберт надеялся, что в ближайшее время мальчику брать на свои плечи этот тяжкий груз не придется: все же сынишка был слишком мал. Мальчишке всего одиннадцать, разве это возраст?
Хотя способности у сына были необыкновенными. Наверное, из таких мальчишек в далёком прошлом вырастали легендарные гармэ — маги высшего уровня.
Впервые с даром Густава Альберт столкнулся ещё в мирном двенадцатом, когда мальчишке было всего шесть лет. В тот день отец с сыном мирно гуляли по Невскому, о чём-то разговаривали, как вдруг, рядом с Гостиным Двором, малыш поклонился шедшему навстречу мужчине в дорого пальто и на испанском произнёс:
— Buenos Dias, Su Majestad!
А следом поклонился его спутнику и повторил ту же фразу на русском.
Альберт смешался, пробормотал:
— Извините, господа! Мой сын.
На всякий случай добавил по-испански:
— Perdoneme, Senor!
— Que alegre nino, — по-испански ответил тот, кому Густав поклонился первым, окончательно смутив моряка: как мог малыш угадать во встречном испанца.
— Ничего страшного, — по-доброму усмехнулся второй незнакомец, совсем молодой ещё мужчина со светлыми усами.
Альберт потащил скорее сына от греха подальше, а потом, усадив на скамейку напротив колоннады Казанского собора, с неприличной для боевого офицера беспомощностью спросил:
— Густав, что же это за шутки?
Сын наморщил лобик и серьёзно ответил:
— Папа, это не шутки. Это настоящие короли. Только шахматные.
Альберт несколько мгновений непонимающе смотрел перед собой, пока не осознал, что шахматный король — это не только деревянная фигурка, но и чемпион мира по шахматам. Поняв, улыбнулся и попробовал поддержать игру:
— А почему ты поклонился двоим? Ведь король может быть только один.
Густав игры не принял и с комичной детской серьёзностью пояснил:
— Они сейчас не короли.
— Как так?
— Ну, они сейчас не короли, но будут королями. Потом, понимаешь? Сначала один…
— Испанец? — подсказал отец.
Сын замотал головой:
— Нет, он не испанец. Он откуда-то из Нового Света. Он сначала будет королем, а потом русский его обыграет и станет королём сам. Только он будет жить не в России…
— Откуда ты всё это знаешь?
Густав снва наморщил лоб, потом пожал плечами и ответил:
— Не знаю… Знаю — и всё…
Всё это смахивало на игру, ровно так Альберт тогда происходящее и воспринял. Шахматами моряк не интересовался, да и сыну увлекаться такими сложными играми было слишком рано. Не Чигорин, чай. Но вечером всё же присел перечитать воскресную «Ниву» — на всякий случай.
На первой же странице на глаза капитану попалось объявление о проходящем в Санкт-Петербурге турнире сильнейших маэстро. А на седьмой нашелся подробный очерк о всех его участников, с фотографиями. Не узнать встречных было невозможно. Ими оказались Хосе Рауль Капабланка с Кубы (из Нового Света), которого, оказывается, прочили в преемники нынешнему шахматному королю доктору Эммануилу Ласкеру, и преемник Чигорина, молодой российский маэстро Александр Алёхин. Вот тут-то Альберт и понял, что таких совпадений в жизни не бывает.
Позже дар у Густава проявился ещё несколько раз, но Альберт всё же дождался, пока мальчику исполнится хотя бы десять. Если бы не война, то ждал бы ещё и дольше. Слишком велик был груз, чтобы взваливать на хрупкие детские плечи. Но другого выхода не было.
И вот теперь Густаву предстояло нести ношу в одиночку. Конечно, дар, но ведь и возраст. К тому же, большая часть архива находилась сейчас в замке Лорингер, на оккупированной войсками кайзера территории. Сын мог рассчитывать только на себя.
Каперанг бросил последний взгляд на атлантов. Что делать, надо нести свой крест, как говорил батюшка. И тут же вспомнилось, как батюшка терпеливо объяснял ему, что Господь никому не дает испытания превыше их сил. Значит, Густав сможет справиться с возложенным на него бременем… если будет упорен и терпелив как эти атланты. Что ж, он старался воспитать мальчика достойным звания офицера, теперь же оставалось только верить, что сын не подведет отца и не посрамит памяти предков.
"И жить еще надежде,
До той поры, пока
Атланты держат портик
На каменных руках"
Капитан печально усмехнулся неожиданно пришедшей в голову рифме. Вот еще, в поэты накануне смерти подался. Стихов барон фон Лорингер отродясь не писал, даже ухаживая за Жаннет, честно передирал Жуковского, Фета, Тютчева, а больше всего, разумеется, Пушкина. А сейчас вот строки вдруг сложились сами собой. Правда, третья подкачала: как-то слишком приземлено получается, не велика честь — крышу держать. Мифической-то Атлант весь небосвод на плечи принял… Так ведь прямо можно и срифмовать: "Атланты держат небо".
Альберт повторил про себя четверостишье, третья строка ему все же чем-то не нравилась. Вот если поменять последние слова местами… Ну конечно:
"И жить еще надежде,
До той поры, пока
Атланты небо держат
На каменных руках" [48]
А ведь хорошие стихи получились, может, стоило раньше попробовать. Хотя, занятно бы он выглядел в декадентском салоне. Наверное, на порог бы не пустили, да и не больно хотелось. Подумаешь, "ананасы в шампанском…". Мандарин в политуре не желаете? Пожалуй, единственным поэтом, с которым Альберту хотелось бы познакомиться, был Николай Гумилев. И вовсе не потому, что тот тоже родился в Кронштадте. Как раз там-то они друг друга узнать не могли, хотя бы потому, что почти сразу после рождения сына корабельный врач Степан Гумилев вышел в отставку и перебрался жить в Царское Село. Просто было в стихах Гумилева что-то особенное, настоящее, пронзительное. Альберт не очень задумывался над тем, чтобы облечь свои впечатления в форму слов, но гумилёвские стихи брали его за душу, а остальные — скользили где-то по поверхности сознания.
Каперанг вздохнул. Увы, сейчас было совсем не время для поэзии, нужно возвращаться, как говорится, к суровой прозе жизни. Он вышел на Дворцовую площадь, неожиданно тоже пустынную. Громада Зимнего дворца была погружена во тьму, императорский штандарт спущен. Если несколько дней назад это означало только то, что Государя нет во дворце, сегодня же Государя не было во всей России. Точнее, существовал человек, Николай Романов. Где именно он сейчас был, капитану первого ранга Альберту Германовичу фон Лорингеру не было известно, но где-то он, несомненно, находился. Может быть в Могилеве, где размещалась Ставка, может быть — в Царском Селе, может — даже здесь, в Зимнем, во внутренних покоях. Это было уже неважно, важно было лишь то, что Николай Романов теперь перестал быть Государем. Россия отреклась от него, а он отрекся от России. И это сулило и ему и стране страшные беды. Альберт знал, что ему этих бед уже не увидеть: силы перстня могло хватить максимум недели на две, но он собирался отдать его сыну как можно быстрее, прямо сегодня. Не было никаких причин затягивать расставание с жизнью, его с этим миром связывали только невыполненные дела, а потом… Да смилуется над ним Высокое Небо… Но здесь, среди людей, под этим низким хмурым небом, в этой стране оставались жить его жена, его дети, его друзья, жены и дети его друзей… И им предстояло с лихвой хлебнуть ужасов, которые несла с собой Революция.
У дверей Адмиралтейства каперанг издалека еще заметил караул из трех революционных матросов: на штыках винтовок у них были повязаны кусочки материи. Цвета Альберт в сгустившихся сумерках различить уже не мог, но готов был спорить на любые деньги, что он красный. Цвет крови, цвет Революции… Что сказать им, каперанг не представлял. На мгновение у него возникла идея вернуться назад и передать кальки Корнилову: Генштаб заливал Дворцовую площадь светом огней из множества окон, вероятно командующий округом находился сейчас в здании. Но эту мысль Лорингер отверг. Во-первых, там тоже может у входа стоять революционный караул. Ну а во-вторых, о генерале Лавре Георгиевиче Корнилове ему было известно только то, что тот хорошо умеет убегать из плена. Конечно, это тоже достойное качество, но оно никак не характеризует командира с точки зрения умения навести порядок в штабе. А вот в том, что у адмирала Александра Ивановича Русина в штабе порядок, Альберт не сомневался, лишь бы только сам штаб не разгромили во имя Революции. И потом, Корнилов всё же сухопутный, хотелось передать пакет своему брату — моряку.
Вздохнув, он принял решение и уверенно направился ко входу в Адмиралтейство. "Господи Боже, милостив буди ми грешному", — прочел он Иисусову молитву, как привык это делать всегда в минуту опасности, и в следующий миг возблагодарил Господа за помощь: в одном из караульных он узнал Коноваленко, канонира с крейсера «Аврора», на котором Альберт служил в японскую войну.
— Стой, кто таков?
— Здорово, братцы! Коноваленко, не узнаешь? — уверенно ответил каперанг.
— Ва…, - начало старорежимного приветствия от неожиданности вырвалось у матроса помимо воли, но он тут же взял себя в руки. — Господин капитан первого ранга, Вы как здесь?
Ну да, вставание во фрунт и отдачу воинской чести Революция уже отменила.
— Из Гельсингфорса, из штаба Флота.
— И как там?
— Сложно, — честно ответил Альберт. Сейчас он поступал по правилу, которым неукоснительно руководствовался всю свою жизнь: если не знаешь, что говорить, то говори правду. Только вот правду следовало говорить не всю. — Знаешь ведь, что в Кронштадте было.
О том, что матросы «Авроры» еще до кронштадской резни убили командира крейсера, он предпочел не упоминать.
— Знамо дело… — протянул матрос, и Альберт тут же его прервал, излагая наспех сочинённую историю.
— Командование Балтийским Флотом полностью подчиняется революционному правительству, но мы точно не знаем, что именно происходит в столице и каковы задачи Флота. Вот меня и прислали к…
— Понятно, — кивнул Коноваленко. — Так проходите, господин адмирал у себя.
Матрос немного посторонился, пропуская офицера к дверям, а за дверями Адмиралтейства, к огромному удивлению Альберта все выглядело так, будто и не было никакой революции.
Не прошло и пяти минут, как он уже был в приемной адмирала Русина.
— Я капитан первого ранга Альберт фон Лорингер, только что прибыл к Его Превосходительству из Свеаборга со срочным донесением от вице-адмирала Непенина, — сообщил он адъютанту.
Тот, оторвавшись от бумаг, недоуменно посмотрел на каперанга, почему-то молча, словно никак не мог подобрать слов.
— Вы разве не знаете? — наконец проговорил адъютант. — Вице-адмирал Андриан Иванович Непенин убит сегодня днем в Гельсингфорсе…
