Конечно, в подвале холоднее, нежели на улице или в квартире. Но не настолько же!

Дрожь колотила, трясла, едва ли не ломала.

Я поспешил наверх.

По счастью, никто меня в подъезде не встретил.

Ах, каким искушением была бутылка «Гжелки», в ней оставалась еще достаточно, стакан с лишком мужества и отваги, чуть тепловатых, но полностью готовых к употреблению.

Вместо этого я неспешно поставил на огонь чайник. Газ по трубам пока шел, а кончится, у меня  примус есть. 

Я следил за чайником и предавался пустым размышлениям.   Потихоньку уходит – не страх, нет, что страх, страх штука полезная, мобилизует силы. Уходит ужас, парализующий, обессиливающий, лишающий проблеска мысли ужас. 

Когда вода, наконец, вскипела, я нашел приемлемое для рассудка решения. Совсем недавно здесь, на этой кухне капитан Ракитин говорил о том, что если убрать все невозможные объяснения, то оставшееся, как бы маловероятно оно не было, и есть верное. Неспроста говорил, с намеком.

Приход сюда мертвого тела, упыря я считаю совершенно невероятным. Не верю я в упырей. А вот если кто-то, рассказав про предстоящий обыск подвалов, подкинул в подвал ярлычок – маловероятно, но возможно. Не буду указывать пальцем, хотя знаю, что этот кто-то Ракитин и есть. Дурацкая шутка. Крайне маловероятная шутка. Но куда вероятнее, нежели крадущийся в ночи упырь.

И потом, откуда мне знать, что именно Ракитин считает смешным? Как он, собственно, относится ко мне? Вдруг я ему неприятен, хуже того – ненавистен. Маловероятно? Но вероятнее, чем упырь. Вдруг он и похитил тело. Не представляю зачем, но еще труднее представляю упыря.

Я поднял с пола за уголок клеенчатый ярлычок (конечно, мои отпечатки на нем есть, так они и с самого начала были, мне б чужих не попортить) и спрятал в пластиковый пакетик. 

Чужая душа – потемки. Иногда. Иногда же она – черный, густой, беспросветный мрак. И никакой фонарь, никакая свеча тот мрак не рассеет. Сунется самонадеянный человечек в чужую душу, а мрак его окутает, опутает и засосет, как Черная Топь. Есть в районе такое местечко. Километрах в двадцати. Стра-а-ашное место, говорят. Сам я там не был, но слышал, как им пугают детей.

Что ж, если Ракитин хочет меня разыграть – пойду ему навстречу. Отчего ж не пойти? Притворюсь, что жутко напуган, мне не трудно, стоит только вспомнить собственное состояние получасовой давности. Буду вздрагивать от громкого стука, от телефонного звонка (если телефон когда-нибудь оживет), бледнеть при упоминании ночи и носить пистолет  с досланным патроном. Мне не трудно.

Посмотрю, что из этого получится. Неизвестно, кто над кем посмеется в итоге.

И на душе стало немного спокойнее и даже веселее. Вот оно, волшебное действие настоящего китайского зеленого чая! 

Чай я пил до донца чашки, потом чашку вымыл и выглянул в окошко. Не зря выглянул – издали увидел идущего в направлении дома 24 по улице Советской – моего дома, между прочим, – человека, похожего на Дмитрия Морозовского, претендента на звание второго шахматиста Теплинского района.

На часах было только три, и я удивился – в это время Морозовский должен был вовсю работать. Надежда и опора района, птицефабрика была акционерным обществом, и каждый ее работник был отчасти и совладельцем. На фабрике платили пусть маленькую, но зарплату, но больше уповали на будущее, живя по принципу «нам бы день простоять, да ночь продержать».  Директор слыл честным, умным и толковым человеком, на Канары не ездил, особняк не строил, джипом не обзавелся, и потому основания верить, надеяться и добросовестно трудиться у акционеров были: вдруг да и получится капитализм с человеческим лицом. И вот один из лучших работников, отличный водитель (яйца в город возить – работа не из легких, а у Морозовского бой при транспортировке нулевой) идет по улице, и идет явно ко мне.

Странно.

Еще страннее был его вопрос, когда я, не дожидаясь стука (чтобы не вздрагивать) встретил его у открытой двери.

– Док, ты про куриный грипп что знаешь?

– Почти ничего, – честно ответил я. – Не ветеринар, даже не инфекционист я. Хирург. Резать умею.

– Резать! – и Митька, не сдержавшись, стукнул по стене. – Резать, мать-перемать!

– Ты успокойся. Успокойся. Что случилось?

– А ты не слышал? Уже, говорят, и по «Маяку» сообщили.

– О чем? О пропавших людях?

– Каких людях? Куры наши пропадают! – и он зарыдал.

Я завел его в комнату. Митька не сопротивлялся, не сопротивлялся и «Гжелке», которую я налил.

– У нас столько сил ушло… Мы так надеялись…

– Ты толком объясни, что случилось?

– Из области с утра приехали люди. Из ветнадзора, говорят. Ну, встретили их честь по чести, как полагается, а они возьми и объяви: куры-де ваши носители гриппа. Особой злокачественной формы. И потому их требуется зарезать и сжечь подчистую. А можно и так сжечь, живьем.

– Откуда ж он взялся, грипп? Ваши куры что, больные?

– Какое! Здоровее не видал. Отбраковка, падеж – ниже нижнего предела. Мы ж как с ними возимся! 

– Но почему под нож?

– Нет, не под нож, то есть не сразу под нож. Должно подтверждение из Москвы придти. А пока – карантин.

– На фабрику?

– На весь район! Он, куриный грипп, говорят, через людей передается. Правда?

– Передается.

 – А на фабрике у нас, считай, со всего района работают. Вот на район и карантин. Вам что, в больнице не говорили? Вы ж в первую очередь знать должны.

– Я рано ушел. Должны, конечно. Карантин – это не шутка. Но почему ты здесь?

– Везти мне нечего. И некуда. И не только мне. Карантин, он всем карантин. На выезде из района пост, всех заворачивают. Ни въехать, ни выехать. Как при чуме.

– Ты видел чуму? – не нашел более умного вопроса я.

– По ящику. Американское кино.

– А пост видел?

– Ну! Я ж поехал в Черноземск, меня и завернули. Даже приблизиться не дали. Транспарант «Карантин», бетонные блоки посреди дороги, колючка, и автоматчики. 

– В противогазах?

– Нет. В респираторах. У нас на фабрике такие же есть – при обработке против куриного клеща положено носить.

– Какой обработке?

– Окуриваем всякой химией для профилактики… Окуривали, – он опять загрустил. – А от куриного гриппа средства, говорят, никакой нет. Я и решил спросить тебя про этот грипп. Машину в гараж загнал, и вот…

– Я в больницу вернусь, может, там что знают.

– Ага. И тебя тоже того… В карантин.

– Идем вместе, – предложил я. И Митьку одного оставлять не хотелось, и самому веселее.

Заодно и хлеба куплю.

Поход мой оказался коротким – в поликлинике оставались те, кому выпала вторая смена, в стационаре же и вовсе никого. Карантин? Начмед завтра обещал разъяснить. Бумагу ждет. Пока же велено носить ватно-марлевые повязки и проводить влажную уборку с хлорамином, вот и все.

Все, значит, все. Я могу быть спокоен. Ватно-марлевая повязка – наша сила. Трепещи, поганая бацилла. Стишок неважнецкий, но для санбюллетеня сойдет. Начмед обожает всякие санбюллетени, в стихах и с рисунками.

– Больнице хоть бы что. А фабрику закрывают.

– Мы ж не кур лечим, – ответил я Митьке, но сомнения были и у меня. Карантин… А не уехал ли прочь Алексей Васильевич именно потому, что раньше других узнал о карантине? Поэтому и спешил, чтобы блокпосты проскочить. 

Ноги после больницы сами повели в магазин. Я купил хлеб и двадцать банок консервов. Кто его знает, как теперь будет с питанием. Впрочем, картошка молодая уже есть, лук есть, с голоду не умрем.

Митька же с горя порывался купить водки. Насилу отговорил, прибегнув к логике кошелька: раз с работой перспективы туманные, нужно копейку беречь, а не водку пить. Возьми лучше пачку зеленого чая – недорого, хватит надолго, и голова останется ясная. Ясная голова ох, как пригодится. В конце концов, станет невмочь – сам и нагонит горилки из картошки. 

Митька сопротивлялся недолго, а, услышав мое предложение – организовать матч-турнир Большой Четверки, сдался окончательно. Раз карантин, то следует не унывать, а, напротив, проводить время в приятности и забавах. Об этом даже Пушкин стихи сочинил, «Пир во время чумы».

Мы зашли в спорткомитет и застали Соколова за пишмашинкой.

– Пишем? – спросил Морозовский.

– Барабаним, – ответил Соколов, не отрываясь от клавиш. – Третью страницу.

Мы сели тихонечко в уголок, и стали ждать, пока Соколов добарабанит урок.

Работа в спорткомитете устраивала Соколова тем, что давала массу свободного времени. В свободное время он творил. Писал романы. И эти романы публиковали! Уже шесть штук увидели свет. Что бы ни случилось – война, наводнение, понос или, вот как сейчас, карантин, Соколов выдавал на-гора три страницы очередного детектива. Свои пределы он знал, и на четвертую страницу не замахивался. «Таланта не хватает на четыре страницы», – как-то после попойки признался он. По мнению Соколова, обыкновенный писатель, вроде него, пишет по три страницы в день, хороший – по пять, отличный – по десять. А самый замечательный способен и на большее. Три страницы в день триста дней в году – девятьсот страниц. Аккурат два романа, по четыреста пятьдесят страниц каждый. Шестьдесят пять оставшихся дней  Соколов оставлял на правку, на непредвиденные обстоятельства, а ежели таковых не случалось, то писал впрок, про запас.

Романы Соколова я читал. Действовал в них отставной капитан, инвалид афганской войны. Потеряв под Гератом правую руку, он оставшейся левой творил справедливость, наводя ужас на воров в законе, воров вне закона, а также шпионов и террористов. Капитан наловчился бросать особые метательные ножи, за тридцать шагов попадая в спичечный коробок или негодяю в горло, по обстоятельствам, и потому, естественно, кличка у него была «Метатель». И книги назывались соответственно : «Метатель чистит город», «Метатель в зоне», «Метатель и президент». Сейчас Соколов заканчивал очередное творение, «Метатель едет в Багдад», но о чем оно, не говорил.

Если честно, никто и не спрашивал.

Наконец, он вытащил листок из машинки, добавил к двум другим листкам, спрятал листки в папку, а папку – в сейф.

– Итак, господа, вы пришли, чтобы сообщить мне пренеприятнейшее известие? – сказал он, не отойдя еще от творческого состояния, так как использовал свой фирменный литературный прием: цитируя классиков, немножко их перевирать.

– Да уж ты, верно, знаешь, – ответил Морозовский. – Куриный грипп на фабрике.

– Не падай духом. На земле живем, не на асфальте. Земля, она всегда прокормит.

– Прокормит, – после секундного размышления согласился Морозовский. – Если ее за долги не отберут.

– А ты не отдавай.

– К бунту зовешь? К топору? Против законной власти?

– Ладно, политики, – счел за благо вмешаться я, – не о том речь. У нас предложение конструктивное.

– Какое?

–  Давай-ка организуем шахматный турнир. Официальный.

– Официальный по плану в декабре. Чемпионат района. А летом люди работают.

– Хорошо, полуофициальный. Кубок вызова, например.

– Кому вызов-то?

– Гриппу куриному. Несмотря на грипп и прочие невзгоды теплинские шахматисты сохраняли бодрость духа и с присущим им от рождения героическим оптимизмом демонстрировали району, области, стране и миру невиданное самообладание и веру в мудрость начальства. Звучит? – я едва не запутался, выдавая на-гора тираду. Все-таки справился.

– Что-то в этом есть, – признал Соколов. – Вроде изучения основ марксизма-ленинизма на льдине.

– Какой льдине?

– Какой-нибудь. Папанинской. Или той, на которую высадились после гибели «Сибирякова».

– Сравнил… Одно слово – писатель.

– Жаль, телефон никак не наладится. Под это дело у облспорткомитета нужно тыщонку-другую выбить. И прессу дать, показать работу лицом, – он посмотрел на телефон. Снял трубку, подул, совсем как я давеча. – Молчит. Вот что значит – нет мобильной связи.

Связи у нас в самом деле не было. Район маленький, бедный и донельзя отдаленный, потому операторы сотовых станций не спешили строить здесь передатчик или что там положено. К тому же над районом наблюдались какие-то отклонения в прохождении радиоволн – якобы из-за близости Курской магнитной аномалии. Радиоприемник на длинных и средних волнах трещал немилосердно, а на УКВ ловил один «Маяк» с ретранслятора в соседнем районе.

Повздыхав еще чуть-чуть, мы решили позвать Бахмагузина. Легко сказать – позвать, до совхоза «Плодовод» добрых пять километров, не докричишься.

– Я съезжу, – решился Соколов.

– Когда?

– Чуть позже, когда он с работы придет. Сейчас в совхозе самая работа. Яблони, они гриппом не болеют.

– Как знать, – пробурчал Морозовский. – И потом, куда они свои яблоки-груши денут, если карантин?

– Да уж найдут, куда. Хотя, конечно…

– Вот именно. Я ж говорю – принцип домино.

«Плодовод» отправлял большую часть  добра на консервный завод в соседний район. Был и свой заводик, но старенький, работающий на трехлитровых стеклянных банках. Линии постоянно ломались, а Бахмагузин их столь же постоянно чинил. Наш вариант мифа о Сизифе. Но всего выращенного заводику нипочем не одолеть.

– Водки осенью будет… – мечтательно протянул Соколов. – Нужно ж фрукты в дело пускать.

– Не водки. Кальвадосу, – поправил я.– Яблочная водка кальвадосом называется.

– А грушевая?

– Из сахарного тростника ром получается.

– Эк куда хватил… не Куба, чай.

Разговор разладился. Морозовский переживал беду на птицефабрике, Соколов обдумывал роман.

А я? Неужто у меня иных забот нет, чем деревяшки двигать, бодриться?

Мы скоренько договорились встретиться завтра – и разошлись.