Маркиза, как всегда, первой услышала шум мотора. Подняв голову, она запустила коготки в мое бедро.
Я снял ее с колен, поставил на пол и подошел к окну.
Едут, голубчики. Свет фар, пока далекий, обещал бессонную ночь.
Удачно, что не ложился – не нужно вставать и одеваться.
Вторая удача – чайник горячий. Налил стакан кипятку, высыпал две ложки «Чибо» и пять – сахара. Смесь номер один. Сахар – он для головы полезный, для той, что ночью не спит. Смесь номер два – утренняя, в обратной пропорции.
Сейчас и я слышал машину. Половина второго. По московскому времени разгар гулянки, а по сельскому – глубокая ночь. Все кругом спит, лишь мы с Маркизой не спим. Я книгу читаю, занятная попалась, Маркиза мышей дожидается.
Машина подъехала совсем близко. Мотор стих, зато дверь хлопнула, что выстрел, сухо и громко.
Я, прикрутив фитиль лампы, глянул в окно. Луна хоть и на ущербе, но светит честно – когда тучи позволяют.
Нет, это была не больничная машина. Милицейский «УАЗ» с мигалкой. Мигалку, правда, выключили. Или сама сломалась.
Сержант постучал в дверь совершенно не по-милицейски, деликатно, тихонько. Знает, что не сплю – свет-то горит.
Я прошел крохотным коридорчиком.
– Привет, Степаныч! Что там у вас?
– Дела наши, Корней Петрович, известные.
И вопрос свой я задавал не впервые, и ответ слышал многажды. Известные, какие же еще. Будь это машина больничная, тогда возможны варианты: ущемленная грыжа, аппендицит, ножевое ранение, прободная язва, перелом, мало ли что с человеком случается.
Милиция же по ночам зовет меня только на труп.
Я быстро допил кофе. Мертвые хоть и не торопятся, а и мешкать не дают. Затем подхватил чемоданчик судмедэксперта, немецкий, правильный.
– Иду. Ты, Маркиза, дом сторожи.
Кошка хвостом хлестнула себя по бокам. Сердится.
Дождя не было третий день, но грязи оставалось изрядно, хоть продавай. Хорошо, лето. Осенью грязи больше, да еще стынь. А сейчас тепло. Глядишь, день-другой, все подсохнет, тогда хоть в туфлях ходи, по-городскому.
Я сел рядом со Степаном.
– Куда едем?
– В Волчью Дубраву, Корней Петрович.
– Что ж сразу не сказал? – Волчья Дубрава лежала в тридцати километрах, по нашим дорогам часа полтора. Пропала ночь.
– Говори, не говори, ближе не станет.
Мы поехали.
Кругом тьма. Электричество отключили. Лишь пару раз мелькнули тусклые огонечки – полуночники переводили свечи либо керосин.
– Кто там, на месте?
– Ракитин с группой. Виталик и Сергиенко.
Ага. Могучая кучка в полном составе.
Мы выбрались на шоссе. Десять километров приличной дороги промчались мигом. Потом свернули на Каменку, восемь километров дороги поплоше. И затем – уже на саму Дубраву, двенадцать километров грунтовой безнадеги.
Я оказался прав – приехали в три пятнадцать.
Месяц картинно висел меж звезд. Скоро светать станет. Ночь в июле только шесть часов, пришла на ум старая песня. На стихи Расула Гамзатова – тоже вспомнилось. В четвертом часу ночи какая дичь не вспомнится!
Фары высветили первые избы. Куда нам?
Мы остановились перед добротным двухэтажным домиком. Видно, крепко живут. Точно – наш! Тускло светились окна, да еще лучи фонариков рыскали внутри. Тоже без электричества. Весь район учат.
– Сюда, Корней Петрович.
– Ты прежде бывал здесь?
– Я везде бывал. Тут – в позапрошлом годе, – но причину не сказал. Степаныч, в отличие от меня, в четвертом часу человек неразговорчивый.
Во дворе дома стоял другой «Уазик» – тот, на котором прибыла могучая кучка.
Мы прошли в дом.
Я долго мыл сапоги в нарочно на то поставленном у крыльца корыте. На диком Западе у входа прежде ставили коновязь, а у нас корыто. Очень уж земля богата плодородным элементом.
Но как ни мыл я сапоги, а снял их на крыльце. С собою культурный человек из штатских непременно туфли носит – таково мое правило. Следов меньше остается.
Милиция же подобных правил не держалась: знаки пребывания виднелись в свете китайского фонарика, которым освещал путь сержант. Я вытащил свой, немецкий, с галогеновой лампочкой и лучшими в мире щелочными батарейками. Сам себе подарил на Новый Год, штука в наших палестинах архиполезная.
Дом был велик – по моим понятиям, разумеется. Метров по двести каждый этаж. Квадратных. А вот во дворце Ольденбургских, что поблизости, в каких-нибудь сорока верстах, так и погонных метров поболее будет.
Ночью мне глупые мысли в голову лезут, как комары на человечину.
– Эй, внизу! Сюда ходите, – позвал зычный голос. Очень кстати – уж больно много вокруг дверей, а следы вели в каждую. Пока все обойдешь…
Поднялись по лестнице, теперь уже Степаныч шел за мною.
В комнате было светло – насколько вообще может быть светло от восьмилинейной керосиновой лампы.
– Где работа? – спросил я.
– Там, – показал на дверь Сергиенко.
Я не настоящий судмедэксперт. Полуставочный. Район наш и в лучшие годы давал двадцать тысяч едоков, а сейчас едва набирал семнадцать, из них десять – собственно районный центр, поселок городского типа Теплое (до революции – сельцо Топлое), а остальные семь приходились на три дюжины сел, деревень, деревенек и вообще черт знает чего. Настоящего судмедэксперта районному управлению внутренних дел держать не по штату. Прежде ездил специалист из Плавска, соседнего городка, но сейчас услуги его вздорожали, да бензин, да время, а насильственная смертность возросла настолько, что не наездишься. Я и подрядился. Три месяца специализации, и не где-нибудь, а в Санкт-Петербурге – и вот он я. Дешево и мило.
Хоть к виду крови я привычен – пять лет хирургической практики в рядах Российской армии приучили, да и за два года работы судмедэкспертом всякого нагляделся, а все равно каждый раз приходится понуждать себя браться за дело. Все разглагольствования мои насчет кофе, дворцов Ольденбургских и прочего не более, как попытка отвлечься.
Один есть способ справиться с нервами – прыгнуть в воду, надеясь, что дно глубокое.
Я и прыгнул.
Тело лежало на ковре, обыкновенном, ширпотребовском, никакой экзотики, три на четыре. Головой к окну. Принадлежало оно женщине лет сорока, роста около ста семидесяти сантиметров, худощавого телосложения, одетой в махровый халат и трусики.
Причина смерти сомнений не вызывала: слева от грудины, в промежутке между третьим и четвертым ребром, торчал деревянный колышек.
Я осторожно повернул тело. Так и есть – острие колышка выходило из-под левой лопатки.
Следующий час я делал то, чему меня научили в Санкт-Петербурге – разумеется, применительно к местным условиям. Осматривал тело, отмечал трупные пятна, светил лампой Вуда, пытаясь обнаружить биологические жидкости (прежде всего сперму), заглядывал в естественные отверстия, проверял подногтевые пространства и т.д. и т.п. Правда, приходилось это делать впотьмах, керосиновая лампа и фонарь в двадцать первом веке являлись анахронизмом, при дневном свете все будет несравненно яснее. Но любое промедление пагубно для определения времени смерти – увеличивалась погрешность; оттого-то я и работал, как работалось.
За окном посерело, когда я в первом приближении записал полученные данные.
Оставалось дожидаться настоящего света.
– Что скажите, доктор? – капитану не терпелось действовать. То есть – думать.
– У меня сложилось впечатление, конечно, сугубо предварительное, что ее убили, – ответил я, приводя в порядок собственные мысли.
– Что бы я без вас делал, доктор!
– Если судить по температурной кривой, к моменту осмотра прошло не менее десяти часов от наступления смерти. Скорее даже двенадцать. Тело остыло практически полностью, двадцать три градуса при температуре воздуха двадцать два. Непохоже, что ее насиловали – нет характерных признаков, нет и спермы. Вскрытие, возможно, кое-что и добавит.
– Значит, убили ее около четырех часов дня?
– Наука говорит – да. Плюс-минус час.
– Тело обнаружили в одиннадцать вечера. Пока сообщили нам, пока мы приехали, пока приехали вы, доктор…
– Как и кто нашел ее? – я спрашивал не из пустого любопытства. Чем больше судмедэксперту известны обстоятельства, тем точнее его заключение – так меня учили.
– Сосед. Заметил, что открыта дверь. Позвал. Никто не ответил…
– Зоркий сосед. В одиннадцать темно.
– Деревня ж.
Я зевнул. Зевают от скуки, от волнения, от недосыпа, зевают и ради времяпрепровождения.
Зевота – штука заразительная, могучая тройка минут пять соревновалась в этом древнем искусстве.
– Нас Петренко ждет в конторе, с чаем, – сказал Ракитин.
– Чай – хорошо. А кто такой Петренко?
– Чему вас только в институте учат, доктор. Петренко – волчедубравский министр финансов. Председатель в отпуске, с семьею на Кипр уехамши, а его, Петренко, на хозяйство посадил. Мы тут Степаныча оставим на всякий случай, а сами пойдем.
Мы и пошли Солнце встанет еще когда. То есть скоро встанет, но пока поднимется… А идти всего ничего. Пять минут. Но мы, конечно, не пошли, а поехали. Те же пять минут вышло – пока завелись, пока развернулись, пока подъехали, пока опять развернулись.
Но грязи меньше на ногах.
Контора походила на все колхозные конторы, виденные мной ранее. Даже портрет Ленина остался с прежних времен – то ли из дерзости, то ли руки не дошли снять.
Петренко оказался толстым лысым колобком неопределенного возраста – ему могло быть и тридцать пять, и пятьдесят лет; последнее, впрочем, вернее.
На столе высилась четверть мутноватого самогона, рядом лежали малосольные огурцы, сало, хлеб и лук.
Мы выпили по стаканчику – граненому, пятидесятиграммовому, их, поди, лет пятнадцать, как не штампуют. Но вот сохранились. Оно, конечно, пить в рабочее время нехорошо, но попробуйте сами среди ночи – а хоть и дня – поработать с убитой женщиной, тогда и поймете, что есть пьянство, а что – производственная необходимость.
– Что-нибудь нашли? – спросил Петренко.
Ракитин только крякнул.
– А что мы могли найти? – прожевав бутерброд, вопросом на вопрос ответил Виталик. Формально именно он, а правильнее – Виталий Владимирович Резников, как следователь прокуратуры, был здесь главным. Ракитин – оперативник и формально только выполняет поручения следователя. Но если бы люди работали формально, любое дело встало бы в одночасье. Он, Виталик, свой выход не пропустит.
– Мало ли…
– А все-таки?
– Что в кино находят – всякие пуговички, стеклышки, гильзочки, – Петренко, видно, любил ласкательные слова, у него и бутерброды были бутербродиками, и огурцы огурчиками, и вообще он пригласил за стол «кушинькать». – Лейтенанта Коломбо смотрите?
– Непременно. Когда в кране электричество есть, – ответил Ракитин. – Общедоступные курсы повышения квалификации. Но мы, как и Коломбо, храним все пуговички до решающего момента.
– Еще? – Петренко взялся за четверть.
– Нет, довольно, – стаканчики были небольшими, зато самогон крепким, градусов под шестьдесят, и вышло самый раз: голова ясная, а душу чуть отпустило. – Чаю обыкновенного, настоящего, нельзя?
– Как же, как же, – Петренко выкатил из комнаты, чтобы через минуту вернуться с горячим чайником. – С пылу, с жару, с керогазу, – он разлил воду по кружкам и достал откуда-то пакетики «Пиквика».
Чай получился душистым – смородина с керосином напополам. Или мне показалось?
Пока мы пили чай – мелкими глоточками, чтобы не ожечься, окончательно рассвело. Время работать.
При свете, настоящем дневном свете, вновь осмотрели труп. Тут же, за столиком, Виталик начал писать протокол осмотра места происшествия.
Мой черед придет позднее: «на месте происшествия мнения и объяснения врача не являются заключением, а носят лишь консультативный характер и даются следователю только устно» – заучил я крепко.
Я осмотрелся повнимательнее. Хорошая комната. Хороший дом. Убитая оказалась сестрой директора хозяйства. Она и сама по себе – главный зоотехник.
Крепко живет главный зоотехник. Вот удивительно – хозяйство при смерти, в долгу по самое темечко, а начальство особняки ставит, на Кипр ездит. Есть, оказывается, скрытый резерв у деревни!
Дополнительно отметил я одно: мало крови. Ковер пропитался чуть, на первый этаж не просочилось. Либо убили ее не здесь, либо…
Лампочка мигнула, потом засветила ровно. Значит, проснулись и в чубайснике. Ночью, перед сном, отключат район, а утром включат, радуйтесь, селяне.
Я спустился, подождал, пока опечатают дом.
Двумя машинами мы вернулись в город – так громко называли Теплое деревенские.