Так думал я по пути домой. Посмеивался, а все-таки торопился. Хотел попасть под крышу до захода солнца.

Но по пути меня перехватили. Должен сказать, что уходя из дому, я обыкновенно в двери оставляю листок с предполагаемым маршрутом. Иначе районному хирургу  нельзя. Всякое может случиться. Видно, и случилось – больничный газик пылил мне навстречу. Все-таки великое дело – лето, посветило солнышко, и высохла грязь.

Много ее кругом, отсюда и названия – Топлое, ныне, правда, Тёплое, переделали для благозвучия. Красное – зачастую измененное Грязное. Откровенно и без прикрас: Грязи Черноземные. Есть у народа словцо гвазда, что означает ту же самую грязь. А в области имеется село Гвоздевка. Гвоздей в ней сроду не делали, просто прежде она называлась Гваздевкой. Соседний райцентр Большая Гвазда! На черноземе стоит. Соседний губернский город Воронеж того же корня: ворон – черный, Воронеж – черная плешь.  Иначе – грязная.

Вопросы языкознания заняли у меня не более полуминуты. Газик остановился рядом, и больничный шофер Ефим Ерофеев, которого иначе, чем Фимкой, не звали, выглянул наружу:

– Велено вас вести, Корней Петрович. Срочно и немедленно, аллюр четыре креста Вассермана.

– Поехали, – вздохнул я.

– Ничего страшного, – поспешил успокоить меня Фимка. – Всего-то навсего семейная ссора.

– Ну, брат… Ссоры, они разные бывают.

– Не тот случай. Никакой поножовщины, поутюжницы, потопорницы. Наш-то пропащий, Иван Харитонович, нашелся, по этому поводу и семейные радости.

– Нашелся? Где?

– В сарае своем разукрашенном, ну, вы знаете.

Я знал. Добрые люди свели у Ивана Харитоновича корову с теленком, и тот зарекся держать крупную живность. Почистил сарай самым настоящим образом, выбелил изнутри и снаружи, поверх известки синькою нарисовал круги, ромбы и треугольники и провозгласил себя сторонником вегетарианского босикомства. Будучи, как ночной сторож районной больницы, отчасти причастным к миру медицины и наблюдая вереницы страждущих, раз за разом приходящих в нашу  поликлинику, он пришел к выводу, что беды людские и болезни – от неправильного питания и плохой походки. Питание мясом и, особенно, молоком приводит к взаимной вражде клеток, отсюда идет корень рака,  язвы желудка, желтухи и прочих хворей, а неправильная походка искривляет позвоночник, сотрясает голову и вызывает гнев, зависть, общую слабость и скопидомство. Потому сам он зарекся есть животную пищу и каждодневно по три часа ходит по земле босиком, за исключением дней зимних, когда почва покрывается снегом. Покрывается она не зря – зимняя земля закрывается от злой энергии Полярной звезды, стоящей высоко над горизонтом. Причем здесь Полярная звезда, понять сложно, но это только привлекало к сторожу сторонников нового учения. Конечно, славы Кашпировского,  Порфирия Иванова и других величин масштаба государственного  Иван Харитонович не достиг, но в том, пожалуй, вина была его жены, злой и завистливой тетки. Мужа своего бранила свихнувшимся дармоедом (хотя Иван Харитонович службу сторожем в больнице не оставил), учеников и последователей его, числом до дюжины, иначе, чем злыднями не называла и в дом не пускала. Но сарай – сарай был гордой и независимой территорией, где царствовала кротость, неприхотливость и твердая вера в босикомство. Приходили даже из соседних районов, и всякому беспристрастному человеку было ясно, что Иван Харитонович на верном пути.

– Он что, в сарае отсиживался?

– Получается так. Пришла жена, начала ругать за то, что ушел, смену не сдал, а Иван  Харитонович ее укусил.

– Укусил?

– Да разве это укус… пустое… Но Харитониха прибежала сама не своя (она, Корней Петрович, вечно сама не своя), раскричалась, требует обработки и именно хирургической обработки раны, а еще прививки от бешенства.

– Прививку-то зачем?

– Сбесился, кричит, муж ее. И не муж даже, а оборотень, чудище злое, нежить.

– Ага… – сказал я и замолчал.

Одно к одному. Вот вам влияние кинопропаганды в действии. Насмотрелись страшилок про вампиров, что стар, что млад.

В приемном покое встретила меня Анна, фельдшерица, девушка молодая, но с характером твердым и решительным.

Я бы с ней в разведку пошел.

Я, может быть, еще и пойду.

– Не дает обработать рану, Корней Петрович.

– И не дам! – громко и визгливо проговорила  Харитониха. – Здесь опыт требуется и знание врачебное

– Идите сюда, – сказал я авторитетным голосом. – Показывайте ранение.

Слово «ранение» Харитонихе понравилось, она подсела к перевязочному столику и размотала полотенце, что было у нее на предплечье.

Да, укушенная рана. Не очень глубокая, но доставить  бед способна: человеческие зубы – кладезь инфекции.

Промыв рану перекисью водорода, наложив пяток отсроченных швов и побрызгав на совесть метрогиловым спреем, я забинтовал предплечье и велел придти на перевязку завтра к одиннадцати.

– А вакцину? От бешенства? – чувствовалось, что Харитониха готовится к скандалу.

– Это можно, – охотно согласился я. – Любой каприз за ваши деньги.

– Какие деньги?

– Обыкновенные. Российские рубли. Впрочем, если есть свидетельство санэпидстанции, что вас покусала бродячая собака, вакцина пойдет за счет обязательного медицинского страхования. А нет свидетельства – за счет страхования добровольного.

– Так я согласна – добровольно.

– Внесите тогда  добровольный взнос.

– Куда?

– В кассу, как положено. Мы заключаем договор: больница проводит антирабический курс вакцинаций по вашей просьбе, вы предупреждены о возможных неблагоприятных последствиях.

– Каких неблагоприятных последствиях?

– Аллергические реакции, энцефалит, мало ли что. Но это бывает нечасто.

– Если нечасто, то давайте этот договор – и колите вакцину.

– Договор-то я могу дать, а уколю только после оплаты.

– Оплаты?

– Да. В этом и смысл добровольного страхования. Можете заплатить сразу за весь курс, а можете частями, за каждую дозу отдельно. Есть и третий вариант: если инфекционист поставит вашему мужу диагноз бешенства, то, разумеется, вас будут лечить за счет казны.

– Так пусть ставит поскорее!

– Хорошая идея. Анна, кто у нас сегодня дежурит по больнице?

– Федор Федорович.

– Вот пусть он и организует осмотр Ивана Харитоновича. Тем более, Иван Харитонович – наш сотрудник.

– Но Федор Федорович того… – Анна покосилась на Харитониху.

– Ничего, если надо, он сможет, – я записал в журнале переработку, она пойдет в оплату, как сверхурочные, век бы их не иметь. – Если что, я теперь домой.

– А как же я? – спросила Харитониха.

– Как только Федор Федорович поставит диагноз бешенства, я тут же вернусь, – успокоил я жену сторожа. – Вернусь и сделаю вакцину по всем правилам антирабической науки.

Ушел я без сожаления. Дело свое сделал, рану обработал, а вакцинировать только из-за вздорной прихоти нелепой бабы – никогда.

А Федор Федорович выпьет нашатырю с водой, протрезвеет и   развеется. Ему полезно.

Федор Федорович пил, и пил крепко, но его держали. Не сколько из жалости, просто другого невропатолога поди, найди. Невропатологом Федор Федорович был отменным. Знающим, опытным и даже известным. До буржуазного переворота (или революции?) он возглавлял кафедру нервных болезней в Черноземске и, подойдя к пятидесятилетию, совершил обычный для этих лет профессорский поступок, женился на студентке. И это бы не беда, но в порыве благородства Федор Федорович (заглазно – Фе-Фе) отдал семье квартиру и сберкнижку, решив начать жизнь сызнова на всех фронтах.  Время тому благоприятствовало: Фе-Фе пригласили на должность заведующего кафедры в азиатскую республику, посулив и какой-то совершенно громадный оклад сразу, и чуть ли не трехэтажный дом вскоре, а затем и звание академика той самой республики.

Он и поехал. Провожали его слезно, кафедра рыдала, клялась в вечной любви и памяти, и лишь сознание того, что большому кораблю требуется большое плавание, как-то скрашивало горечь разлуки.

Но стоило профессору приехать в братскую советскую республику,  как приключился очередной переход количества в качество. Выяснилось, что освободившейся от ненавистного русского ига стране требуются кадры исключительно титульной нации, а уж об окладах, жилье и академической мантии чужеземцу и думать нечего. Чемодан-вокзал-Россия, такой лозунг вывесили над входом в университет обретшие национальное самосознание студенты.

Фе-Фе и уехал. Вернулся в Черноземск немного напуганный, немного голодный, но предвкушающий радость воссоединения с любимым коллективом.

Коллектив же отчего-то радости не испытал. Бывшее его место стало для кого-то своим, и чтобы его вернуть, требовались не только связи, но  и доллары. А у Фе-Фе и рубли-то кончались. Хорошая должность в больнице тоже стоила доллары. А на плохонькую брать профессора, доктора наук,  без пяти минут академика как-то не решались. Долго тянулась история трудоустройства Фе-Фе, долго – и закончилась здесь, в центральной районной больнице.

Могло быть и хуже.

Новая, молодая жена осталась где-то в Черноземске, но это уже совсем неинтересно – так заканчивал рассказ Фе-Фе после  очередной попойки. Я выслушал эту историю раза три, после чего под благовидным предлогом от общения за бутылью самогона уклонялся. Не то, чтобы брезговал Фе-Фе, кто я такой, просто тягаться с ним в пьянке мне не под силу.

Одна работа как-то оживляла Фе-Фе, вот я ему работу и подкинул.

Сделал доброе дело.

Начало дежурства. Солнце только-только село за горизонт, и потому невропатолог выпить успел немного, граммов сто настойки боярышника. Еще пятьдесят он выпьет к полуночи, еще – часам к трем утра, и последнюю стопочку уже после сдачи дежурства. Проверено многажды. Снимает, некоторым образом, стресс. Но по виду не скажешь, пятьдесят граммов настойки он выпил, или пятьдесят капель.

Я столь долго думал о Фе-Фе потому, что судьба его меня и занимала, и пугала. Пройдет совсем немного времени и я, не став ни доктором наук, ни профессором, тоже буду начинать дежурства с пузырька боярышника

Я опять порадовался, что день прошел трезво. В новооткрытом обществе анонимных алкоголиков районного центра Теплое, состоящем из одного меня, подобная психологическая поддержка считается действенным средством.

Придя домой, я поздоровался с Маркизой, переоделся в затрапез, выпил стакан противного зеленого чаю (противный, а аппетит отбивает) и начал рассматривать подарки. Пистолет мне понравился куда больше баллончика. Умом я понимал, что он, пистолет, может запросто спровоцировать на выстрел из оружия настоящего, того, что с пулями. Баллончик в этом смысле предпочтительнее. Но, с другой стороны, сам вид пистолета действует на хулигана весьма отрезвляюще, а баллончик, что баллончик… Одни слезы…

Фу, какие хулиганы! Мне ведь упырей бояться велено, «мнимовоскресших». Детей Луны.

Колышков, что ли, натесать. Дубовых по одним источникам, осиновых по другим.

Топор у меня был, туристский, когда-то я в туристские походы ходил. Потом в другие походы, не туристские. От первых остался топорик, от вторых – лопатка саперная. И топором, и лопатой – хоть брейся, до того остры. Лежат себе в кладовочке, всегда готовые к труду и обороне. Я, словно известное животное господина Буридана, гадал, что выбрать. Если я возьму лопатку, соседи решат, будто мне хочется выкопать ямку и посадить дерево. Вишню у дороги, например. А если я возьму топорик, то они решат, что я хочу срубить что-нибудь, вроде засохшего клена у той же дороги, который часто цепляет прохожих, а некоторым даже рвет одежду. 

Топорик я положил под диван,   а лопатку носил то в коридорчик перед дверью, то в ванную. Никак не мог решить, где она нужнее. Моюсь я, например, намылился мылом душистым, а в дом  упырь  пробрался. Что прикажите делать?

Решил, раз уж пришла идея, помыться. И только ступил ногою в горячую воду, как стук в дверь.

Положим, упырь стучать вряд ли станет, но я все равно вздрогнул. Потом вытащил из воды ногу, вытер ее. Закрыл кран и накинул банный халат.

Вышел в коридорчик и покосился на Маркизу. Та оглядела меня с сомнением, но давешних воплей не повторила.

Ну, не упырь, значит.

И я пошел к двери.

Стук повторился. Сейчас, когда мне не мешал шум набираемой ванны, я готов был поставить бутылку «Гжелки»   против бутылки яблочного уксуса, что  стучит Фе-Фе.

И не обманулся. На пороге стоял именно он – пахнувший настойкой боярышника, в криво сидящем халате (не банном – медицинском) и с перебинтованной правой рукой.

– Угадай с трех раз, кто это меня тяпнул? – сунул он повязку мне под нос.

– Собака Баскервилей?

– Осталось две попытки.

– Просто упал и ударился о камень?

– Два раза за неделю я не падаю. Последняя попытка.

– Иван Харитонович?

–  Кусачий, однако, у нас сторож, собаки держать не нужно.

– Глубоко? Нужно обработать?

– Уже. Даже противостолбнячную сыворотку ввели. Анна и ввела.

– А как насчет антирабической?

– Никакого бешенства нет, хоть я и не рабиолог. Отличие очевидное.

– Нет?  А что есть?

– Случай спонтанной ликантропии.

– Чего?

– Наш Иван Харитонович вообразил себя оборотнем. Кто ни подойдет – укусит.

– Что же делать?

– Что, что… в Соколовку вести, вот что.

В Соколовке находится областная психиатрическая больница, и среди жителей Черноземской губернии бытует выражение «Соколы по тебе плачут», выражение явно не лестное для того, кому адресуется.

– Он, поди, не дастся.

–  Я, пока он кусался, вколол ему реланиума изрядно. 

– Значит, Иван Харитонович…

– Еще часов пять проспит, или даже шесть.

– Где?

– В машине. Я его по скорой и отправил. Созвонился с Соколовкой, там мой знакомый работает. Примут.

– С кем отправил?

– Не с Аней, не волнуйся. Твоего санитара послал сопровождающим, из кадаверной. Ему деньги нужны, а тут, пока туда, сюда, сверхурочных и набежит. Да еще проценты за психиатрию… Будет доволен.

– Ладно. А зачем ты ко мне-то зашел?

– За медицинской помощью. «Скорая» повезла нашего кусаку в Соколовку, Анна в приемном осталась, а я решил дойти до тебя. Очухаться от пережитого. Не каждый день ведь подвергаешься нападению доброго знакомого.

– Ты хорошо знал сторожа?

– Как не знать… Он со своим босикомством экземпляр прелюбопытнейший. Живет человек, живет, а потом вдруг либо вечный двигатель изобретет, либо рисовать станет, либо, вот как Иван Харитонович, идею о здоровой жизни в массы нести начинает. И ведь не каждый с колеи съезжает, отнюдь. Что тому причина?

Я покачал головой.

– Тебя, Федор Федорович, в больнице ждут. Вдруг что случится?

– Уже случилось – ликантроп объявился. А в остальном – есть ли на ночном дежурстве невропатолог, нет ли его, велика ль разница? Во всем остальном, кроме своей неврологии, я ничем не лучше Ани.

Я с ним согласен. Оставлять без врача больницу не полагалось, потому все врачи по графику выходили в ночное. Но ведь профанация получалась. Что может сделать стоматолог, если поступит больной с ножевым ранением? Вызовет хирурга. Что могу я, если поступит больной с инсультом? Вызову невропатолога. Что сделает невропатолог, если поступит роженица? Вызовет акушера. Что сделает акушер, если поступит больной с инфарктом миокарда? Вызовет терапевта. И так далее и тому подобное. Все это способен сделать и фельдшер.

– Да я уйду, уйду. Окажи только медицинскую помощь, и пойду.

– Посмотреть руку?

– Руку завтра успеешь. Ты того… противострессовое дай. Если есть, конечно, – добавил он в приступе деликатности.

– Ты ж на дежурстве, – засомневался я.

– А ты в плепорцию, только для поддержания духа.

Я достал из холодильника «Гжелку». Видно, такова ее судьба: быть початой еще до полуночи.

– О! Кучеряво живешь!

Я протянул Фе-Фе стакан и бутылку. Взрослый человек. Дай мне бутылку, и я буду пьяным сегодня. Дай мне работу, и я буду пьяным каждый день.

Невропатолог откупорил «Гжелку» со всем бережением. Налил немного, граммов пятьдесят.

– А ты? – спросил он меня. – Ты ведь не на дежурстве?

– Оттого и не хочу.

– Правильно! – Фе-Фе пил не залпом, как алкоголик начинающий, не смакуя, как алкоголик матерый, а просто – словно воду.   – Водку без острого желания пить грешно. Ну, я пошел, – и он действительно пошел обычной походкой слегка уставшего человека.

Я заперся на два оборота и вернулся в ванную.

Вода не успела остыть настолько, чтобы нельзя было окунуться, но удовольствия не получилось. Быстро намылился гелем, быстро смыл его, быстро вытерся, быстро надел пижаму и быстро лег в быстро постланную постель.

Все. Буду спать.

И уснул на диво сразу, без самокопаний, мечтаний и сожалений о бездарно прожитых годах.