На площади Искусств в это время закончился конкурс красоты. Мисс Фестиваль стала белокурая красавица Кэтрин Лоуренс, и все внимание было приковано к ней. У нее просили автографы, ее фотографировали, задавали самые невероятные вопросы, желая побольше узнать о ней. Нельзя сказать, что Кэтрин обладала самой тонкой талией или самой очаровательной улыбкой. Она взяла другим! В программе был конкурс: кто оригинальнее и трогательнее объяснится в любви. Нежные слова, бурные объяснения — у некоторых даже со слезами, упреками, ревностью… Все это позабавило многотысячную толпу, но не покорило ее. Кэтрин же не закатывала глаза, не сыпала градом упреков, не корила и не умоляла — просто с кошачьей грацией стояла перед микрофоном и говорила томным, чувственным полушепотом: «Сладенький… Ну, что ты хочешь?… Ой, какой ты весь сладенький…» И в этом была такая смесь плотоядной чувственности и наивности, что вся мужская половина площади скрипела зубами и утробно стонала, откровенно жалуясь на судьбу. Вот так Кэтрин и стала победительницей.

Рядом с Мисс Фестиваль находились ее родители. Мамочка — моложавая и стройная, как будто родила свою дочурку лет в десять. Папаша поведал о себе, что является владельцем ресторана и надеется, что успех дочери пойдет на пользу предприятию. Вечерами дочка будет выходить в зал, беседовать с клиентами и немножко петь. Ведь у дочери такой приятный голос, вы заметили?

Более всех ликовал жених Кэтрин — молодой и, судя по всему, богатый. Он охотно рассказывал, как познакомился с Кэтрин, как пережил «пароксизм любовной экзальтации» и как они любят друг друга. Теперь они помолвлены, хотя поначалу его родители были против, подыскивая невесту побогаче.

— Зачем мне богаче? — выкрикивал жених, — Моя Кэтрин — красавица номер один! Мисс! Я горд, что первым это осознал. Это она ко мне обращалась на площади. Я-то знаю! Знаю!

— Эй, счастливчик! — хитро усмехались заядлые греховодники, — Так это ты «сладенький»?

— Конечно. Я думаю, теперь у нас не будет преград, — говорил разгоряченный жених, — Моим ворчливым родителям будет лестно иметь такую невестку.

Он поднял на руки свою будущую жену, вдохновенно запел гимн «Правь, Британия, морями» и держал ее до тех пор, пока репортеры не сделали дюжину снимков.

В итоге все были счастливы, кроме тех «миссок», которые остались без короны: каждая считала себя и красавицей, и обаяшкой, и цыпкой, и даже киской. А вот Кэтрин, по их мнению, была едва ли не самой уродливой и уж никак не киской, а обычной мымрой.

Стрелки городских часов приближались к назначенному времени — и внимание толпы сосредоточилось на главном входе в концертный зал. У самого входа особняком держались члены комиссии — ее почетным председателем был назначен, конечно же, Мэр, а заместителем его — главный дирижер оркестра. Также в комиссию входили полицейский полковник, господин Кураноскэ, любознательный Келлер, пастор Клаубер и, наконец, журналист.

Вот из-за журналиста и разразился скандал. За два часа до открытия зала представители прессы всех континентов тянули жребий — по иронии или капризу судьбы он выпал начинающему: бурундийцу из Бужумбуры.

На радостях, что повезло их знойному континенту, африканские журналисты устроили дружное застолье в баре пресс-центра. Представители других материков, не скрывая своей досады, собрались там же.

— Коллеги, у меня идея! — негромко сказал американец Дан Крайтон.

Он собрал вокруг себя приунывших асов музыкальной журналистики и принялся им что-то нашептывать.

Вскоре к веселящимся африканцам один за другим стали подходить журналисты других стран и торжественно поздравлять тощего, как бамбук, бурундийца — обнимали, жали ему руку и предлагали выпить за успех. Везунчик был совершенно непьющим, но его наперебой упрашивали — чуть-чуть ведь можно, не стоит обижать коллег. Бурундиец, как и жених Кэтрин Лоуренс, был на вершине счастья. Вскоре худосочный бурундиец уже еле стоял на ногах. Говорить он ничего не мог и лишь бессмысленно и вяло улыбался. Коллеги пытались уложить его на диван, но бурундиец съезжал с него, как с рождественской горки.

В половине шестого бурундийца потащили в туалетную комнату, где поливали его курчавую голову то горячей, то холодной водой. Затем его переодели и в полуобморочном состоянии доставили к концертному залу. Бурундиец вырывался, просил, чтобы его где-нибудь уложили спать или отправили домой в родимую Бужумбуру. Мэр был в затруднении: по правилам нельзя было заменять ни единого члена комиссии. Коварная американская и европейская пресса настаивала на проведении пережеребьевки. В конце концов, пусть идет бурундиец — как член комиссии, а кто-нибудь из трезвой журналистики — как почетный гость города, например.

— Почетный гость города — господин президент, — отбивался Мэр.

— Президент у нас — фигура декоративная, — настаивали журналисты, — Его нет в городе и не будет. В конце концов, согласуйте это с ним по телефону.

Однако Мэр отказался беспокоить президента по пустякам. Тем более что до боя часов оставались лишь минуты. Полковник успокоил комиссию: часы сработают исправно. На площади стояла клетка с фальшивым Мануэлем и наскоро загримированным толстым полицейским. Посвященные волновались: закричит лже-Мануэль или нет. Лишь лжеФрансиско был спокоен: под клеткой находилась потайная кнопка. Стоит ее нажать — по прутьям клетки побежит ток и петух так заорет, что слышно будет и за городом. Отрепетировано. В самом деле, за несколько секунд до боя часов петух закричал, запрыгал, и даже когда ударили часы, он все еще кричал. Петух продолжал кричать даже после того, как отключили ток. Не подвели на сей раз и часы: вовремя принятые меры — залог успеха. Так говорил полковник и был прав.

Величавый звон часов поплыл над площадью. Это вызвало новый всплеск криков и аплодисментов. Мэр открыл огромным декоративным ключом входную дверь, оркестр грянул увертюру, и на пороге появился Ткаллер с партитурами, а рядом с ним в своем потешном национальном костюме стоял Матвей Кувайцев. Ткаллер широким жестом поприветствовал собравшихся и пригласил членов комиссии в зал.

Тут снова возникло недоразумение с бурундийцем: до сего времени его поддерживали африканские коллеги, но в зал-то нужно было идти самому! И по лестнице подниматься тоже. Без поддержки же несчастный африканец не мог ступить и двух шагов. После долгих препирательств бурундийца взвалил на плечо Матвей и понес по лестнице, стараясь не обгонять членов Почетной комиссии.

— Хорошо еще, что ты легок, как воробышек, — бормотал Матвей, — Только не вздумай сдавать не переваренные продукты на дорогие ковры.

Ткаллер развлекал журналистов историей о том, как во временном уединении он кормил двух мышек кусочками сыра и размышлял о том, что только в изоляции понимаешь, как великолепна жизнь. Нужно лишь посидеть в четырех стенах.

— Именно! — согласился Мэр, — Старость, я вам скажу, тоже своеобразная стена. Чувства притупляются. Но если притупляются чувства, то хоть разумом нужно понимать, какое благо — земное существование. Вы согласны, пастор?

Пастор Клаубер согласился кивком, хотя было заметно, что его что-то тревожит: он сидел на стуле неспокойно, странно-настороженным взглядом обводя кабинет. Ткаллер чувствовал себя в западне: придется думать одно, говорить другое, делать третье. Ничего, не в первый раз. Предложил комиссии большой термос с крепким кофе — все пили с удовольствием, кроме спящего на диване бурундийца. Но, как бы выразился Кувайцев, как веревочку ни вить, а кончику быть. Ткаллер взял в руки партитуры:

— Уважаемые члены комиссии! Господа! Мне выпала чрезвычайно почетная миссия сообщить вам, что самыми значительными, совершенными, необходимыми, а потому и часто исполняемыми произведениями признаны… — Ткаллер сделал короткую паузу, — Первое: Людвиг ван Бетховен, Симфония номер девять ре минор для оркестра и хора.

— Боже мой! — поднял руки дирижер, будто перед оркестром, — Поздравляю вас! И вы… поздравьте меня! Я мечтал, господа, мечтал! — Маэстро кинулся к Кураноскэ с рукопожатиями. — Удивительная ваша машина! Я уже сейчас готов подписаться, чтобы ей поставили памятник. Может, это будет первый памятник компьютеру на земле.

Услышав о памятнике, всегда спокойный японец вздрогнул.

— А я еще сомневался, не получит ли первенство какой-нибудь популярный мотивчик, пьеска, которой неловко будет и концерт открывать. А вы ответили абсолютно спокойно и уверенно, что «Кондзё» взвесит и учтет абсолютно все, — продолжал восхищенный дирижер.

— Следующее произведение, — провозгласил Ткаллер, — Франц Иосиф Шуберт, Симфония номер восемь, си минор, «Неоконченная»…

Мэр, полковник и все остальные смотрели на дирижера — все-таки знаток.

— И это великолепно! — воскликнул дирижер, — Господа! Вас и всех гостей города ждет отличная программа!

Дирижер принялся жать руки всем, даже спящему бурундийцу. Он взял у Ткаллера партитуру, открыл, начал дирижировать, напевая и поясняя, как будет звучать «Неоконченная» в его трактовке:

— Лирика и тревога вступают в единоборство! Как это звучало у великого Караяна! Наши дирижеры тоже исполняли прекрасно, но несколько суетливо. Чуть-чуть сдержать, ибо именно в этом громадный смысл. Не суетиться ни в коем случае. Ведь у Шуберта в партитуре аллегро модерато… О, какой подарок! Какой подарок преподнес нам этот компьютер! Истинно великое изобретение! — Дирижер обхватил «Кондзё» обеими руками, — Ему нельзя пожать руку, но можно обнять. Но где же прочитать названия? Я хочу сам убедиться и быстрее начать репетировать!

Дирижер виртуозно сорвал чехол с монитора, но экран не горел. Дирижер повернулся к Кураноскэ. Тот подошел, нажал нужную кнопку и, не вглядываясь, отошел. Дирижер вытянул шею и, не шелохнувшись, молча изучал дисплей. Протер глаза, снова принялся читать.

— Или я ошалел от радости, или здесь какой-то японский фокус. Послушайте: Карл Мария фон Вебер. Двести сорок шестая симфония для челесты, ударных и виолончели. Опус сорок… дробь… Да что же это? У Вебера никогда не было такой симфонии. Их вообще у него мало, и исполняют их редко. А второй номер — полная чепуха! «Искатели жемчуга» — это опера Бизе, а не какого-то там Амадея опять-таки почему-то Вебера! И никакой токкаты там нет! Тогда в операх никакими токкатами и не пахло!

Члены комиссии в недоумении уставились на дисплей.

К Ткаллеру обратился побагровевший Мэр:

— Что такое? Господин Ткаллер, в чем дело? Где грандиозные симфонии?

— В партитурах, — Ткаллер показал партитуры.

— Но там, в компьютере… все другое…

— Спросите у господина Кураноскэ. Он ведь все гарантировал.

— Я и сейчас гарантирую, — Японец развернул машину, — Компьютер испорчен после того, как был показан совершенно другой результат. Значительная разница знаков на счетчике. Были нарушены пломбы, кстати, очень грубо и неумело, снята задняя панель.

Кувайцев был в полной растерянности. «Не зевай, Фомка, на то и ярмарка!» — нужно выкручиваться. Его поддерживало лишь то, что Ткаллер сохранял полное спокойствие.

— Да, вы совершенно правы, — обратился директор к Кураноскэ, — Взлом неумелый. Не запасся, видите ли, специальными приспособлениями. Пришлось орудовать не самым изысканным способом.

— Господа! — суетился дирижер, — Да что же это такое? Выходит, мы низко обмануты? Зачем?

К директору зала подошел Келлер.

— Я не записал данных о «Неоконченной симфонии». В каком году написана, когда исполнялась здесь?

— Это уже не важно, — отрезал полковник.

— Для меня очень важно, я должен кое-что записать, — приставал Келлер.

Полковник потребовал объяснений.

— Результаты компьютера оказались самыми неожиданными, — выдал скупую информацию Ткаллер, — Шуму было бы много, а судьба зала оказалась бы незавидной. Да и концерт получился бы куцый. Я принял решение — и вот… У меня все.

— Как все? — удивился Мэр, — А назвать — что же все-таки было в компьютере?

— Не могу. Пока я знаю один — не узнает никто. Хочу лишь добавить, что господин Кувайцев оставался в своей мастерской и переплел то, о чем я его попросил.

Мэр пребывал в полной растерянности. Особенно его угнетала невозможность посоветоваться. И потом: вдруг все это станет достоянием толпы? Дойдет до президента, до подлой прессы?

— Тут я могу вас успокоить, — оживился Ткаллер, — Я убрал самое нелюбимое произведение президента. Да и для вас, господин Мэр, оно было бы крайне нежелательно. И господину дирижеру было бы неинтересно — он исполнял его неоднократно. И пастор возражал бы.

— Я знаю! «Гибель богов» Вагнера! — подпрыгнул любознательный Келлер, — Или «Куплеты Мефистофеля» Гуно!

— Нет, нет, — отмахнулся Ткаллер, — И близко не угадали.

— Тогда от обратного — «Шарман Катрин»! Куда уж популярнее! Угадал? Угадал?

— Успокойтесь, — осадил любознательного туриста Мэр, — Так вы предполагаете, господин Ткаллер, что предложения компьютера никого не устроили бы? И господина президента?.. Именно его? Что вы скажете, полковник?

— Мне уже все равно. Лишь бы беспорядков не было. Но господина директора я предупреждал, еще когда он только развивал свои планы по оживлению музыкальной жизни города. Любое оживление приносит беспорядки. И я буду всячески препятствовать. При таких скоплениях народа все идет кувырком!

Пока все переваривали выводы полковника, любознательный Келлер шумно шелестел страницами своего блокнота.

— Решительно не могу понять, что это было? Может, гимн? Коммунистический или фашистский?

— Господин Келлер! — одернул гостя Мэр и обратился к священнику, — Господин пастор, а вы что скажете?

Священник отложил свои четки, приподнял голову и посмотрел на всех как бы свысока:

— Я лишь вошел в это здание и почувствовал: здесь нечисто. Здесь еще присутствуют… силы. Темные силы.

Дирижер все еще не мог успокоиться, разговаривая со всеми на повышенных тонах — как он привык с оркестром. Какое же все-таки музыкальное произведение могло всем не понравиться?

— Мне необходимо это знать как дирижеру и человеку!

— Не могу, — стоял на своем Ткаллер, — Я клятву давал.

— Кому?

— Себе.

Священник неожиданно для всех вновь отверз уста:

— Мерзок перед Богом делающий это.