Глава вторая. Экзамены
Быть или не быть Алене Строгановой артисткой? «Быть или не быть?» — вопрос представлялся ей, как и другим, вопросом жизни. Из трехсот восьми абитуриентов, поступавших на актерский факультет, до конкурса допущены были шестьдесят три, а из этих шестидесяти трех могли быть приняты только шестнадцать. Кто же?
Глаша уверяла, что уж конкурса-то ей «не пережить — либо сердце, либо печенка лопнет».
Две недели экзаменационных волнений измотали отчаянно. Хотя аппетит у Алены, как всегда, был отличный, она похудела и с удовольствием поглядывала на себя в большое зеркало в вестибюле института, даже старалась лишний раз пройти мимо него. Ей казалось, что чем тоньше девушка, тем она красивее и, значит, имеет большее право стать артисткой.
Первый отборочный экзамен продолжался три дня. В конце каждого дня объявляли список допущенных к дальнейшим испытаниям.
Алена, Глаша и Валерий были назначены на последний день. Женя прошел в первый. И был совершенно покорен Анной Григорьевной Соколовой.
— Насквозь тебя видит — понимаешь! — говорил он, блаженно улыбаясь. — Думаете, смеялась на моего Чехова! Ничуть! Она уж как скажет — так и есть: годен — значит, годен, нет — нет, и точка.
Можно утешать других, когда самого уже признали годным.
Для Алены первый экзамен прошел почти мгновенно. Она была в первом десятке после перерыва и едва пошла в аудиторию, как ее вызвали. Не успев замереть от страха, прочитала басню.
— Почему у вас южный говор? Вы ведь вологодская? — спросила преподавательница, сидевшая за столом с Анной Григорьевной.
Алена замотала головой.
— Крымчанка я.
— В хорошем месте родились. Теперь там опять чудесно. — И Анна Григорьевна посмотрела на нее, будто знала, как любит Алена свой Крым. — Вы никогда не выступали прежде? Почитайте-ка нам стихи.
В свободной простоте, во внимательном взгляде, во всем ее поведении чувствовалась не показная доброжелательность, а настоящее уважение, интерес. И то, что она, как сказал Женя, «насквозь видит», не пугало, а, наоборот, успокаивало. Алене захотелось прочитать, то есть, вернее, просто поговорить с Анной Григорьевной о Крыме.
И глупо звать его
«Красная Ницца»,
и скушно
звать
«Всесоюзная здравница».
Нашему
Крыму
с чем сравниться?
Не с чем
нашему
Крыму
сравниваться!..
Анна Григорьевна сказала только:
— Спасибо. Вы свободны.
Но Алене показалось, что глаза ее улыбаются.
В «колонном» зале, как назвал его Валерий, Алену ждала Глаша, уже ответившая до перерыва, и всеобщий болельщик Женя.
— Раз две минуты спрашивали — значит, прошла! — авторитетно заключил он.
Опыт двух предыдущих дней и в самом деле показывал, что, если долго экзаменуют и много разговаривают с человеком — дело его плохо. Но были и исключения, и в душе Алены боролись гордая уверенность и полная безнадежность. По-видимому, с Глашей происходило нечто похожее — ее веселое стрекотание вдруг сменялось мрачной немотой. А бедному болельщику Жене попадало попеременно то от одной, то от другой, то за «эгоистическое равнодушие к судьбам товарищей», то за «бестактное влезание в душу».
Наконец экзамен закончился, и в списке счастливцев, допущенных в этот день к конкурсу, оказалась Петрова Глафира, Строганова Елена, Хорьков Валерий, и еще Алена с удовольствием отметила, что назвали Агнию Яхно.
Но вокруг было много обиженных, расстроенных, растерянных — кто-то плакал, кто-то скрывал огорчение за иронией. Алене стало стыдно своей радости, но что было делать?
— Неохота в общежитие идти! — сказала Глаша.
— А мы гулять отправимся! — звонко, словно кастаньетами, щелкнув пальцами, воскликнул Валерий. — Гулять на радостях!
«Ему не жалко никого, или он… — Алена оглянулась на Женю — у того было тоже виноватое выражение, какое она чувствовала на своем и Глашином лице. — Что же Валерий?»
Как тогда, после консультации, они отправились вчетвером.
И вскоре забыли о потерпевших поражение и свободно, со всем эгоизмом молодости занялись собой.
Первый этап пройден: они оказались допущенными к конкурсу! Сколько вспыхнуло надежд! И каких! Как хотелось играть, отдаваться необычайно сильным, возвышенным и страстным переживаниям! Какие картины возникали в мыслях: на сцене знаменитая артистка или артист! Но впереди маячил конкурс — из допущенных к нему выберут лучших. Окажешься ли ты среди них? Или ждет тебя беда? Нет, любоваться картинами взволнованного воображения еще рано. Рано!
Разговоры вертелись вокруг прошедшего экзамена — пустяковых случайных подробностей, в которых почему-то чудился скрытый смысл. Спорили об Анне Григорьевне — она понравилась всем, но Глаша и Женя уверяли, что она ужасно скрытная: притворяется спокойной, а внутри — «ух какая кипучая!». Валерий доказывал, что «она холодновата, а главное ее достоинство — необыкновенный ум». Алене Анна Григорьевна показалась душевной и чуткой женщиной, никаких недостатков она не видела в ней. А в словах Валерия ей послышалась самоуверенность, рисовка, его тон стал раздражать Алену.
Они бродили по садам, скверам и набережным до восхода солнца. Утомленные, притихшие, медленно шли по сонному проспекту, держа курс на институт. Станет или не станет он родным домом?
Войдя на мост, Алена невольно приостановилась.
Сквозь прозрачные перистые облака золотился и розовел край неба. Город еще спал в утренней бледно-сиреневой дымке. Стройные ряды неярко окрашенных домов, темные пятна земли, светло-серую полосу гранита над водой неясно отражала река — широкая, гладкая, будто неподвижная в ранний утренний час. Алена не могла бы точно сказать, чем именно поразил ее город, но в это утро она впервые увидела его своеобразие, строгость, простоту и то неуловимое, что не определить словами и потому называют душой города, то, в чем проступают черты создавших его поколений и что говорит о себе сегодняшний день. И, удивленная величавой и скромной, покойной и трепетной красотой этого города, она вдруг почувствовала и прелесть светлого северного неба над ним.
— Как хорошо, даже плакать хочется! — тихо проговорила Глаша, обняв сзади Алену.
— Да. Прекрасный город! — сказала Алена.
— Я знал! Он не может не понравиться! Его нельзя не любить! — торжествовал Валерий. — Вы и море наше полюбите!..
Алена резко повернулась к нему. В воскресенье, когда ездили за город, она онемела, увидев это так называемое море — бесцветное, тусклое, тихое, как пруд. Стало попросту жаль Валерия, влюбленного в этакую серятину, она ничего не сказала, заметила только, что совсем иначе представляла себе здешнее море. Сейчас слова Валерия возмутили ее.
— Нет уж! Море ваше только ночью по ошибке можно принять за настоящее!
Валерий посмотрел так, словно она ударила его.
— А уж ваше… с конфетных коробок!..
— Коробок! — Алена задохнулась от обиды. — Конфетных?.. Это Пушкин писал про конфеты: «свободная стихия» — да? «И своды скал, и моря блеск лазурный…» — конфеты? А Маяковский? Да что с вами говорить!
— Так ведь вам и город тоже не сразу понравился! — насмешливо перебил Валерий.
— Город — другое дело! Сразу не поймешь, когда такой большой! А уж море я как-нибудь разберу.
Не только обида за свое море была причиной Алениной горячности, она с опозданием рассердилась на то, что Валерий так самоуверенно разговаривает и все о себе, о своем. Ведь она же признает, что город чудесный.
— Вы несправедливый… потому что… эгоист! — Она взяла под руку Глашу и потащила за собой подругу, оглядывавшуюся на озадаченных мальчиков.
Тихонько пробираясь по коридору общежития, Алена все думала о Вале — ее не допустили к конкурсу. Глаша, точно угадав мысли Алены, прошептала:
— Как-то наша Валентина?
Едва они приоткрыли дверь в свою комнату, как услышали тихий, но веселый голос:
— Свиньи полосатые, где пропадали? Хрюшки, а не товарищи! — Валя села в постели и со смехом погрозила кулаком. — Ждала, ждала, потом пошла вниз — оказывается, все у вас чудно, а самих и след простыл.
— Валечка! — Глаша бросилась к ней, обняла ее и затараторила: — Свиньи, конечно! Ой, ты прости! Но как-то получилось… Нас позвали… мы и пошли… И вот… Но вообще-то мы свиньи!
Алена стояла посреди комнаты с опущенными руками, смотрела на Валю и не знала, что сказать, — безобразие: Валя о них беспокоилась, а они…
— Да вы за меня не переживайте, девочки, вышло-то здорово! — Валентина поправила сползшую с плеча бретельку и, тряхнув головой, откинула волосы со лба. — Я, когда узнавала про вас, встретила на лестнице Соколову. Набралась нахальства, сказала: «Мне очень нужно с вами поговорить».
— Ну и? — в один голос воскликнули Алена и Глаша.
— Вот вам и «ну»! Счастливые, что будете у нее учиться!
— Ну а ты-то? — перебила Глаша. — Ты?
— Поступаю на театроведческий факультет — вот! Не только актрисы работают в театре. — Валя говорила с шутливым вызовом, но, видимо, старалась доказать подругам и себе самой, что все у нее складывается отлично. — Образованные критики тоже нужны. Вот стану про вас статьи писать — держитесь тогда!
— Ох, только бы попасть! — простонала Глаша — Ты умница, тебе вот можно и на театроведческий, а мы…
— Поступите на актерский, — твердо сказала Валя. — И давайте спать! С ума сойти — шесть скоро!
Для конкурса нужно было приготовить небольшие сцены из пьес.
— Кого затрудняет выбор отрывков, поможем, посоветуем, — сказала Галина Ивановна — режиссер, в группу которой попала Алена. — Ну и работать, репетировать тоже, конечно, поможем. Ищите партнеров, договаривайтесь.
В одной группе с Аленой из знакомых ей был только Валерий, но после вчерашней ссоры она демонстративно не обращала на него внимания. Он хотя и смотрел на нее довольно упорно, однако не подходил. С ним очень хорошо бы сыграть сцену Бесприданницы и Паратова, или Виолы с Орсино, или… Кати с Горбуновым…
— Давайте попробуем с вами! — мальчишески хрипловатым голосом обратился к Алене паренек, вихрастый и курносый, теребя застежку-«молнию» на своей голубой курточке.
Она не знала еще, что ответить, но в эту минуту увидела, как к Валерию подошла Зина Патокина, нарядная, опять в новом платье.
— Давайте, — решила Алена. — Давайте… Как вас зовут?.. Давайте, Эдик, выбирать.
Они отошли к стенке и сели на какой-то ящик.
Тут же, мысленно прикинув сцены, которые ей хотелось бы сыграть, Алена подумала, что с этим мальчиком ничего не выйдет. Он почти одного с ней роста, но такой узенький, что кажется вдвое меньше. Он чем-то напоминал ей братишку, десятилетнего Степку; когда тот не слушался, она без труда брала его в охапку и запирала в чулане, нанося этим страшное оскорбление мальчишескому самолюбию. Что же тут можно придумать? Какую пьесу можно играть с этим… «цыпленком»? А «цыпленок» неожиданно засыпал ее предложениями:
— Хотите — Снегурочку и Мизгиря? Нет? Ну а если Таня с Германом? Не нравится? А еще можно Полиньку и Жадова… Ну, Герду и Кая? А может… в школе я играл Митрофанушку…
До сих пор Алена только мотала головой, отвергая его предложения, но тут уже не выдержала:
— А я — маменьку вашу? Вы что?..
Зина Патокина, держа под руку Валерия, подошла к столу Галины Ивановны, и на всю аудиторию прозвучал ее голос:
— Скажите, пожалуйста, можно из «Офицера флота» объяснения Кати с Горбуновым?
— У памятника? Отлично. Значит, записываем, — ответила Галина Ивановна.
И тут Алена до конца поняла весь ужас своего положения: роли, которые она могла бы пережить всей душой, выразить все чувства, на какие способна, нельзя играть с таким партнером. Он, не унывая, подпрыгивал на скрипучем ящике и продолжал:
— Можно «Сказку о правде» — Зоя с Алешей, можно Любовь Яровую с мужем…
Алена мрачнела и мрачнела — ничего-то он не понимает. Мизгирь, которого Снегурочка свободно возьмет на руки!.. Жадов! Яровой! «Кошмар!» — сказала бы Глаша.
— А еще есть эта… как эта пьеса?.. Тоже Островского… Я видел — играли артисты, — Лариса с Елесей… Как же эта пьеса-то?.. — весело говорил Эдик, предлагая одно нелепее другого, а петушиный голос и скрип ящика невыносимо раздражали Алену.
— Ну, кто еще не выбрал? — громко спросила Галина Ивановна. — Подойдите ко мне!
Кроме Алены с Эдиком, в дальнем углу аудитории встали Агния Яхно с Изабеллой Зубовой.
«Лучше бы мне с Агнией! Как я ее не заметила!» С того момента на консультации, когда Агния уступила ей очередь, Алена чувствовала в ее взгляде дружеское расположение, и сейчас Агния приветливо кивнула ей. «Что бы такое придумать, как бы соединить Эдика с Изабеллой?»
— Я вот предлагаю, а ей все не нравится… — начал Эдик.
— Предлагает-то совершенно неподходящее! — перебила Алена.
— Ну, подождите, разберемся! — дружелюбно остановила Галина Ивановна. — Что вы предлагаете? — Слушая Эдика, перечислявшего отрывки, она внимательно смотрела то на него, то на Алену, потом сказала: — Лучше всего Ларису с Елесей. Отлично. Значит, записываем — Лариса и Елеся, первый акт «Не было ни гроша».
— Нет, подождите, нет! — вскрикнула Алена, вся красная от волнения. «Играть эту бесстыдницу, пристающую к парню, — нет, невозможно!» — Я же… мне же… Разве я такую роль могу? У меня не выйдет ни за что.
— Успокойтесь — все отлично выйдет. Отрывок хороший — простой, ясный по действию.
— Нет! Я не могу… Нет! — не находя слов, повторяла Алена.
Но Галина Ивановна засмеялась, похлопала ее по руке и сказала, записывая в свою тетрадь:
— Все будет отлично — вот увидите. Значит, берете в читальне пьесу, переписываете роли, а завтра к десяти часам — сюда, ко мне. Что у вас? — обратилась она к Изабелле и Агнии.
Алена продолжала стоять у стола, не отвечая Эдику, звавшему переписывать роли. А Галина Ивановна уже обсуждала с Агнией, какая сцена для них лучше: Весна со Снегурочкой или Елена Андреевна с Соней. С каким восторгом взялась бы Алена играть любую из этих сцен!
Переписав роль, поместившуюся на одном листке, Алена пошла из читальни в общежитие. Хотелось плакать от злости — ведь сама же упустила подходящих партнеров!
Глаша, сгорбившись, сидела на постели и вытирала рукой заплаканное лицо.
— Ты что?
Глаша повалилась на подушку, но тотчас же поднялась и, преодолевая слезы, выговорила:
— Такую дурацкую роль! Кошмар!
— И у меня, — садясь на постель рядом с ней, мрачно сказала Алена и щелкнула пальцами по листу с ролью. — И я, конечно, провалюсь с треском.
— А уж я — с громом и молнией! — Глаша всплеснула руками и, сцепив их, то прижимала к груди, то, заламывая, вытягивала вперед, то бессильно бросала на колени. — Просила Анну Каренину или хоть Зою — так нет! Из-за мальчишек, из-за Женьки этого — Епиходова — я должна Дуняшу из «Вишневого сада». Тоже мне роль! Какая-то идиотка влюбленная! Не представляю! Что ты так смотришь? — вдруг спросила она.
Роль Анны Карениной невозможно было связать с обликом Глаши. А что, если и у нее самой, у Алены, такое же неверное представление о себе? Что, если ей следует играть именно таких дубовых девиц, которым ничего на свете не нужно, кроме поцелуев? И, значит, мечтать о Бесприданнице, Негиной и Любови Яровой смешно и глупо?
— Что ты так смотришь? — повторила Глаша.
Алена отвела взгляд, поднесла ко рту кулак, потом стукнула себя по колену и решительно повернулась к Глаше.
— Ты можешь Дуняшу, право же, можешь! У меня хуже. Ты посмотри, что она говорит! — Алена старательно расправила примятый листок: — «Вы умеете целоваться?» Потом: «Поцелуйте меня», и еще: «Коль скоро я вам позволяю, вы забудьте ваше звание и целуйте не взирая». Ну что?
— Кошмар! — неожиданно сказала Глаша, глядя испуганными и сочувствующими глазами.
Раздумывать и сомневаться было некогда — шли экзамены по письменной и устной литературе, истории СССР, приходилось готовиться, репетиции отрывков тоже отнимали много времени.
Разбирая их сцену, Галина Ивановна сказала Алене, что главная ее, то есть Ларисы, цель — понравиться Елесе — Эдику и добиться поцелуя. И, значит, надо придумать, как бы она себя вела, если б, во-первых, считала себя очень красивой, во-вторых, на ней было бы очень красивое, нарядное платье — всем этим можно привлечь Елесю! — и, в-третьих, как бы она говорила, если б старалась словами тоже привлечь — заинтересовать его.
Хотя Алена никогда еще в жизни не пыталась кого-нибудь заинтересовать собой, начало сцены как-то стало получаться.
Алена — Лариса расхаживала за забором, составленным из стульев, по саду. Уперев руки в бока и поводя плечами, она фланировала взад и вперед вдоль забора и поворачивалась так быстро, что вся юбка колоколом вздымалась. При этом она неторопливо, с паузами, низким голосом пела одну и ту же строчку: «Обойми, поцелуй, приголубь, приласкай» — и поглядывала на Эдика — Елесю. Он стоял на другой стороне сцены, прислонясь к стене, неподвижный, как изваяние, и только взгляд его неотступно следил за ней. Алена замечала восторженный блеск в его глазах в те моменты, когда она особенно ловко поворачивалась или брала особенно низкую ноту.
После одного из Алениных поворотов Эдик стремительно подходил к разделявшему их забору и, опустив взгляд, тихо говорил: «Наше почтение-с!»
Когда начинался разговор, становилось труднее. Но все-таки Алена чувствовала, что не теряет поставленную Галиной Ивановной мысль, а восторженное выражение на лице и робкие слова Елеси — Эдика придавали ей смелости. Все было благополучно до той минуты, когда дело доходило до поцелуев. Тут оба они становились как деревянные, мешали друг другу, слова не шли с языка. Каждый замечал у другого дико вытаращенные глаза, глупую улыбку, почему-то растопыренные пальцы, сыпались обидные слова, разгоралась ссора — репетиция расклеивалась окончательно. Тогда вдруг оба пугались, что провалятся, кое-как мирились и опять брались за работу.
После нескольких дней самостоятельных репетиций их посмотрела Галина Ивановна, кое-что посоветовала изменить, особенно в конце после слов Алены: «Вы умеете целоваться?» — и сказала:
— Добейтесь, чтоб вам все было удобно. И смелей! Смелей делайте конец. Все будет в порядке.
Когда прошли экзамены по общеобразовательным предметам и до конкурса осталось четыре дня, тут уж репетировали с утра до ночи в аудиториях, в закоулках коридоров, на площадке у лестницы, в общежитии.
Вечерами перед сном Алена и Глаша делились своими ощущениями от репетиций, страхами, досадой на партнеров и рассуждали о мучившем обеих вопросе: драматические они или комические?
Вали, так хорошо умевшей успокоить, «вправить мозги», уже не было с ними, она прошла коллоквиум по специальности как медалистка — общеобразовательных не держала — и уехала на недельку домой.
За день до конкурса был еще второй тур экзамена по специальности. Говорили, что после второго тура обычно не отсеивают, а только при решении на конкурсе учитывают отметку. Экзамен как будто бы был решающим; с другой стороны, он казался от этого еще непонятнее и опаснее. Явиться всем следовало в спортивных костюмах.
Первый раз в жизни Алена почувствовала себя в трусах и майке точно неодетая. На уроках физкультуры в школе этот костюм был самым естественным и удобным; тут же обнаженные руки и ноги почему-то смущали. Видимо, и у большинства было такое же ощущение. А Глаша сердито сказала:
— Точно лошадей покупают!
В спортивный зал, где проходил этот экзамен, впускали целой группой. Сначала заставляли ходить и бегать по кругу под музыку, ритм неожиданно менялся, и надо было сразу же его уловить. Это было интересно, даже весело, но удавалось не всем.
Потом стали вызывать поодиночке к роялю. Кто не мог ничего спеть, тому приходилось тянуть отдельные моты, петь гаммы. После пения предлагали протанцевать, а кто не хотел или не умел, тот снова, уже один, ходил, бегал, переставлял скамейки и стулья под меняющуюся музыку.
В комиссии на этот раз, кроме Анны Григорьевны с ассистентами, были еще три незнакомые женщины и двое мужчин, оба немолодые. Один — крупный, полный, с загорелым веселым лицом, другой — очень худой, с маленькой удлиненной головой, резкими чертами и колючим взглядом. Первый был директор института Иван Емельянович Таранов, второй — заведующий кафедрой сценического движения Петр Эдуардович Руль. Все задания по движению давал Руль, говорил отрывисто, повелительно, металлически звучным высоким голосом.
Алена решила спеть «Не брани меня, родная». Но не оказалось нот, и, пока аккомпаниаторша подбирала удобную Алене тональность, Алена не только не разволновалась, наоборот, почувствовала, что дыхание успокоилось. Ей показалось, что спела она хорошо, даже немного похоже на Обухову. Сольного танца у нее не было, и она попросила Петра Эдуардовича дать задание. Он глянул ей в глаза и сказал:
— Расставьте по кругу с одинаковыми интервалами восемь стульев. Поточней и поскорей.
Аккомпаниатор начала медленный вальс, Алена оглядела пространство, прикидывая, как выстроить в нем круг, сосчитала свободные стулья — их было семь — «придется у кого-нибудь попросить восьмой», и двинулась за стульями. Вальс сменился маршем, Алена схватила два стула и почти бегом отнесла их на место, поставив один против другого, наметив таким образом как бы диаметр круга. Следующие два она поставила так же, один против другого, разделив теперь круг на четыре равные части. Дальше было уже проще расставить в промежутках остальные. Пианистка заиграла что-то очень красивое, и под эту мелодию, то быструю и беспокойную, то мягко затихавшую, Алене стало особенно приятно двигаться. Она видела, что экзаменаторы переговаривались, это не мешало ей. Она решила, что восьмой стул попросит у Агнии, сидевшей с краю. И, ставя пятый, Алена взглядом показала ей, чтобы та встала. А когда она поставила седьмой стул, Агния уже поднялась, выдвинув ей навстречу свой. Чувствуя, что все у нее идет хорошо, Алена легко подбежала к Агнии и, повернувшись, направилась со стулом к последнему свободному месту. Но, дойдя до середины круга, остановилась: на свободном месте был уже поставлен стул, а Петр Эдуардович, скрестив руки на груди, стоял перед Столом комиссии и выжидательно смотрел на Алену небесно-голубыми колючими глазами. Что он хочет от нее? Зачем поставил стул? Что должна она теперь сделать? Смутно почувствовала, что нельзя оставаться вот так растерянной, что все ждут какого-то решения, да и музыка не позволяла бездействовать. Алена сделала шаг, поставила свой стул в самом центре круга и решительно села на него. Она не успела взглянуть на Петра Эдуардовича, так быстро он отвернулся к столу комиссии. Пианистка перестала играть, и в неожиданно наступившей тишине все услышали: «Шесть, по-моему!», сказано отрывисто металлическим тенором. Что это значит, Алена не сразу поняла, но почувствовала, что понравилось, это отразилось в сияющих глазах Галины Ивановны.
— Поставить обратно? — спросила Алена. Ей очень хотелось еще двигаться — ходить, бегать, кружиться под музыку, даже танцевать, и уж ничуть не смущало то, что на нее смотрели.
— Нет, благодарю вас. Идите на место, — ответил Руль. — Следующий.
Алена неохотно вернулась на место. Внимательно слушая и следя за всем, что происходило в зале, она в воображении выполняла все задания Петра Эдуардовича и пела с каждым экзаменовавшимся. Эдик расстроил ее — не мог пропеть ни одной ноты и ходил по кругу, будто не слышал музыки. Агния привела Алену в восторг. Она пела романс Алябьева, и голос ее грустил и звенел удивительно согласно с роялем. Танцевала она какой-то эстонский танец — быстрые, ловкие, стройные ножки так и взлетали, каждое движение было грациозно, легко и настолько сливалось с мелодией, как будто в нем самом играла музыка. И Алена радовалась, видя, что Агния нравится.
Когда к роялю подошла Зина Патокина, Алена почувствовала в себе недобрый, ревнивый интерес.
Все в Зине, решительно все казалось ей идеально красивым. Начиная с толстой косы, короной уложенной вокруг головы, и кончая тоненькими, как у жеребенка, длинными ногами. И вышла Зина свободно, горделиво, словно на ней было парадное платье, а не трусы и футболка. И походка ее и полуулыбка на ярких губах словно говорили: «Я знаю, что на меня приятно смотреть — пожалуйста, смотрите».
Она положила; на рояль толстую папку нот и, кокетливо улыбаясь, сказала пианистке.
— Пожалуйста, выберите любые.
И Алена с удовольствием на сей раз отметила, что голос у Зины писклявый, а манера говорить — вульгарная.
Аккомпаниатор ответила:
— Возьмем, что сверху лежит, — и, поставив ноты, сыграла короткое вступление.
«Мне минуло шестнадцать лет…» — запела Зина. Высокий ее голос звучал свободно, чисто и мягко, без той смешной писклявости, которая слышалась у нее в речи. Да, пела она хорошо, и от этой мысли что-то сжалось в Алениной груди.
— Вы учились пению? — спросила Анна Григорьевна, когда Зина кончила романс.
Она сделала святое простодушное лицо и ответила:
— Очень немного.
— Танцуйте! — отрывисто приказал Руль.
— Могу испанский танец… — Зина проворно вытащила из чемоданчика зеленую атласную юбку с черными тюлевыми оборками.
Танец показался Алене великолепным. Чего только Зина не выделывала — выгибалась, и кружилась, и постукивала каблучками, а тонкие, белые руки то играли широченной юбкой, то будто вились вокруг узкой талии, прищелкивая пальцами, словно кастаньетами.
Глаша — ее группа экзаменовалась позднее — застала Алену сидящей на кровати в мрачных размышлениях.
— Объясни, пожалуйста, этот загадочный ребус! — садясь рядом с Аленой, возбужденно заговорила она. — Что они сегодня от нас хотели? Что они смотрели?
Алена пожала плечами.
— А ты чего кислая? — вдруг накинулась на нее Глаша. — Телосложением — богиня, пела, говорят, — блеск. Рулю нос утерла, и он сказал, что ставит тебе шестерку!
Алена оживилась немного, но Зина Патокина так и стояла у нее перед глазами.
— Многие лучше меня.
Вечером Галина Ивановна последний раз перед конкурсом просматривала отрывки. Когда Алена с Эдиком в назначенное время тихонько вошли в аудиторию, Зина с Валерием стояли обнявшись, и Зина говорила драматическим тоном: «Иди. Будь бодр и весел. Ты видишь, я улыбаюсь тебе». Затем Валерий пошел в кулису, а она старательно смотрела ему вслед, подняв руку.
— Значит, тот кусок выбрасываем — и так длинный отрывок, и попроще, Зина, попроще! — сказала Галина Ивановна. — Завтра сами поработаете.
Какой грубой, ничтожной показалась Алене ее роль по сравнению с той, что досталась Зине! Там благородные, сильные чувства, страдание, настоящая любовь. И отрывок большой. А у нее… один листок, и что за глупые слова!
Алена с отвращением начала репетировать и думала совершенно не о том, что делала, — Зина так и стояла у нее перед глазами. То белые руки мелькали в зеленых атласных волнах, то представлялась она со вздетой рукой, такая изящная, нарядная…
— Подождите! Что с вами сегодня? — с недоумением и огорчением спросила Галина Ивановна. — Устали, что ли?.. Вы, Лена, какую-то мелодраму играете. И все сама с собой, без партнера. Ведь Лариса не от горя, а от скуки Елесю заманивает. Давайте сначала.
Они повторяли еще и еще, но Алена чувствовала, что каждое ее движение неловко, слова бессмысленны. И чем больше пыталась помочь ей Галина Ивановна, тем яснее было, что дело плохо.
— Я не могу, — наконец проговорила Алена сдавленным голосом. — Это не моя роль.
— Что за глупости! — рассердилась Галина Ивановна. — Кто сейчас может определить, какая роль ваша и какая не ваша? Отлично у вас шел отрывок, и вдруг выдумали. Глупость какая!
Неожиданный гнев Галины Ивановны заставил Алену собраться. Снова начав отрывок, она следила за своей походкой и, поворачиваясь, добивалась, чтоб юбка поднялась колоколом, при этом не забывала поглядывать на Эдика, видит ли он, как интересно она поворачивается. И мысли о Зине как-то сами собой выскочили из головы. Галина Ивановна посмотрела отрывок до конца и, довольная, сказала:
— Ну вот! А еще сомневаетесь, ваша ли это роль! — Вдруг она расхохоталась. — Все вы хотите героинь играть со страданиями — знаю. Ну, успокойтесь, все будет отлично, помните только: от скуки она заманивает своего вздыхателя, а не от горя. И старайтесь как можно ловчее показать себя перед ним. Завтра еще поработайте, закрепите.
Когда Галина Ивановна ушла, повеселевшая Алена спросила Эдика, в какое время и где они будут завтра репетировать. Он отвел глаза в сторону:
— Не могу я завтра.
— Как? — воскликнула она, ошеломленная. — Как это «не можешь»?
— Вот так и не могу, — упрямо повторил Эдик. — Да и надо отдохнуть перед конкурсом. Но главное, я вообще не могу. — Он быстро пошел, будто Алена гналась за ним, в дверях остановился, торопливо сказал: — И чего еще репетировать? Все сделано. А у тебя сегодня случайно не получилось.
Алена так и осталась стоять посреди аудитории. Случайно не получилось? А если так же случайно не получится на конкурсе? Весь следующий день — канун конкурса — Алена изнывала в одиночестве, бездействии и мрачных предчувствиях. День был воскресный, институт закрыт, и репетировать отправились кто куда, благо погода выдалась ясная.
Глаша с утра ушла вместе с Женей Лопатиным к третьему своему партнеру, Олегу Амосову.
Алена как неприкаянная слонялась по пустому общежитию, кляня Эдика и себя за то, что связалась с ним, пробовала повторять роль, и «Тройку», и стихи, но ничего не получалось. Пошла побродить по улицам, потом села в какой-то автобус, взяла билет до конца и вышла у кладбища.
Пройдя несколько шагов среди крестов и памятников по прохладной сыроватой тропинке, она круто повернула назад: на душе и без того…
На обратном пути в автобусе рядом с ней сел молодой человек. Через несколько остановок осторожно спросил:
— Вы не здешняя?
— Это вас не касается! — вспыхнув, зло ответила она и сошла на первой же остановке.
Самая естественная мысль, что молодой человек не нашел более интересного повода для начала разговора, не пришла Алене в голову. Нет, она решила, что весь ее вид — простое, нефасонистое платьишко, грубые танкетки, а главное — никакая прическа обличают в ней периферийную жительницу.
Идя по незнакомой улице, Алена внимательно рассматривала молодых женщин и девушек. Попадались Просто одетые, как она сама, но таких некрасивых волос, никак не причесанных, незавитых, незаплетенных, не подвернутых валиками, не уложенных в сеточку, не подвязанных лентой, а только прихваченных возле ушей заколками, — таких прямых, как конский хвост, волос, беспорядочно стелющихся по плечам, не было ни у кого. Еще если б цвет какой-нибудь интересный: например, золотистый с рыжинкой, как у Агнии, или совсем светлый, как у Лили Нагорной, или черные, как у Зины… А то ведь даже и не определишь, что за цвет — ужасные волосы! Недаром Глаша все спрашивает: «Почему ты не попробуешь завиться или хотя бы подстричься пофасонистее?
И вдруг волосы представились Алене причиной всех ее невзгод, волнений и мучительной неуверенности. Хорошо Зине, когда у нее такая красота — черная коса короной на голове, и такие модные платья и туфли. Ну, ладно, платье и туфли купить не на что, но уж красиво причесаться-то не так дорого и стоит. Решено! Алена остановилась перед парикмахерской и стала рассматривать витрину с модными прическами. Какие прелестные головки с валиками, косами, локонами, пышными волнами надо лбом…
Из дверей выскочили две сияющие девушки с мудрено уложенными волосами, таких причесок не было даже на витрине. До сих пор Алене случалось только подстригать волосы в парикмахерской, да и то редко, мама сама управлялась с этим несложным делом.
Было трудно решиться войти в дверь парикмахерской. Но, еще раз оглядев свое отражение в витрине, Алена убедилась, что весь вид портит голова. Танкетки грубоватые, но это не очень-то заметно, платье, конечно, простенькое, но сидит неплохо, особенно теперь, когда она похудела. А уж волосы, прямо как у первоклассницы! Нет, она должна выглядеть не хуже других, чтобы стать смелой и уверенной.
Через полтора часа, пережив немало волнений, Алена вышла на улицу, гордо неся завитую не как-нибудь, а на шесть месяцев, великолепно причесанную голову.
Она не пошла в столовую, а купила по дороге булку и «Любительской» колбасы.
Глаши дома не было. Алену опять кольнула мысль, что все готовятся, а она из-за этого подлого Эдика потеряла драгоценный день.
Долго сидела она перед зеркалом, стараясь понять, что же случилось. Если смотреть только на прическу — ловко выложенные валики и пышные волны распущенных волос, — все казалось очень красиво. Но, вглядываясь в свое лицо, Алена не узнавала себя, чем-то не нравился ей этот новый облик, и привыкнуть к нему, понять, как же теперь надо себя вести, было невозможно. «И зачем согласилась на шестимесячную? — с тревогой думала она. — Сделать бы простую, сразу и размочить можно. А эта… Парикмахерша сказала: «Ни от дождя, ни от мытья не расчувствуется». Какой ужас — лицо совершенно чужое, и волосы жесткие, как пакля, какой ужас!» Сидя перед зеркалом, она, не ощущая вкуса, жевала кусок булки с колбасой. Хоть бы Глаша скорей вернулась!
Уже сильно смеркалось, когда в комнату влетела оживленная Глаша. Алена ждала ее с нетерпением, а тут вдруг сердце екнуло, как бывало в школе, когда спрашивали невыученный урок — то ли выплывешь, то ли нет.
— Это что у тебя? — настороженно спросила Глаша, сделала несколько шагов, разглядывая Алену, остановилась, рот ее приоткрылся, но вдруг она деланно улыбнулась, подскочила к Алене и, поворачивая ее в разные стороны, затараторила:
— Миленько. Очень миленько. Ну вот. Это перманент? Да? Право, миленько!
Алена, крепко взяв Глашу за плечи и заставляя смотреть себе в глаза, спросила в упор:
— Кошмарно? Да? Да?
— Ну, подожди! Что ты, в самом деле! Я говорю — миленько, — смущенно и сердито отбивалась Глаша. — Ну, подожди! — Вдруг она просияла и засыпала словами, не давая Алене опомниться. — Сейчас все переделаем! В перманенте я как-нибудь разбираюсь, у меня не первый год! Сейчас размочим и сделаем по-другому. Гебе, понимаешь, не идет закрытый лоб — лицо какое-то… — она надула щеки и закрыла рукой верхнюю часть лица, показывая, какое именно стало у Алены лицо. — И потом еще надставка — эти валики, и так рослая! Но ты не расстраивайся! Пойдем! Пойдем под кран!
Скоро Алена сидела с Глашей за чаем и, слушая ее болтовню, уплетала ту самую булку с колбасой, которая не лезла ей в горло два часа назад. Великолепные «валики» были размочены, расчесаны, уложены «крупными волнами», и туго затянутый платок сжимал многострадальную Аленину голову.
— Теперь у тебя вполне нормальная прическа. А раза два-три вымоешь голову, и волосы станут помягче, — говорила Глаша, довольная своей ролью спасительницы. — И насчет репетиций можешь не терзаться — мы всего один раз прошли сцену. Олег надумал в ЦПКиО. Ну, пошли, покатались на лодке, пообедали, посидели на пляже, выкупались, мороженого съели, устали как черти. Вот и все… А я бы очень хотела, чтобы Олег поступил, — вдруг сказала она и задумалась.
Конкурс начинался в десять часов. Глаша с Аленой почти не спали ночь и встали очень рано.
Алена со страхом развязала платок и взглянула на себя в зеркало. Волосы, по-прежнему разделенные посередине пробором и схваченные заколками возле ушей, лежали надо лбом не гладко, как прежде, а волнами, и сзади не висели, как конский хвост. Пожалуй, это было даже красиво. Однако удовлетворения Алена, не ощущала, казалось даже, что было бы куда спокойнее со старой прической.
— Только не расчесывай! Не расчесывай! — закричала вдруг Глаша, увидев гребенку в руке Алены, — У тебя ведь волосы невозможно густые — встанут дыбом, как грива у льва, кошмар! Ну-ка, что там передают по радио? Прибавь-ка громкости!
Шла передача о закончившемся конгрессе Международного союза студентов. Может быть, завтра и они станут членами этого союза — студентами, а может быть, и нет!
— Про нас это… или не про нас окажется? — шепотом спросила Алена и зажала лицо в ладони.
— Очень уж ты беспокойная сегодня, — Глаша нахмурила светлые бровки.
В начале десятого девушки уже не могли усидеть в общежитии. Вышли на улицу, быстро поднялись на второй этаж и заглянули в приготовленную для экзамена аудиторию.
Аккуратно убранная, со свежевымытым полом сцена, где последний раз так неудачно прошла репетиция, посредине зала длинный — от стены до стены — стол, покрытый красным сукном, на нем большие букеты георгинов в широких фарфоровых вазах, позади стола ряды чинно выстроенных стульев — все это показалось Алене необыкновенно торжественным. А главное — грозным. Ей отчетливо представилось, как завтра в списке принятых не окажется ее фамилии. И она с такой силой представила этот воображаемый удар, как будто она в самом деле ощутила его. И все вокруг, чем она так восхищалась и к чему уже привыкла, все сразу стало чужим, недоступным, враждебным. Ох, бежать! Бежать от этих белых стен, мрамора, зеркал, скульптур, бежать! Как могла она думать, надеяться, мечтать! Ведь все поступавшие девушки лучше, талантливее, красивее ее! Особенно Агния, Лиля и… Зина! И ничто уж тут не поможет, ни самое прекрасное платье, ни прическа! Ах, дурацкая прическа — не знаешь, как держать голову, как себя вести. Впрочем, теперь уже все равно. Возвращаться домой — к матери, к отчиму? Чтоб все узнали о ее провале? Митрофан Николаевич тоже? Нет. Только в свой настоящий, родной Крым. Алена ухватилась за эту мысль как за спасение. Поступит там работать в типографию, а дальше видно будет. Главное — увидеть родные места, густо-синее небо, окунуться в Черное море, отогреться под горячим солнцем!
— Так что, по-твоему, и жить нельзя, если не поступишь?
Не слова привлекли Аленино внимание, а голос — низкий и мягкий. Она повернулась и встретила открытый взгляд чуть раскосых черных глаз. Худое, скуластое, темное от загара лицо. Алена видела не раз этого высокого широкоплечего парня и даже знала от Глаши, что это Александр Огнев — сибиряк, но разговаривать с ним не случалось.
— И вы тоже так думаете? — спросил ее Александр, указав при этом на Зину, стоявшую между ним и Валерием.
Вступать в разговор, в котором участвовала Зина, Алена не захотела, пожала плечами, ничего не ответила и отвернулась. Но слушала она не Глашу, болтавшую с Женей и Олегом, а Огнева.
— Ну, если скажут понимающие люди, что артист из меня плохонький, так зачем же и место занимать зря? Лучше буду дельным агрономом или учителем. А для души можно и в самодеятельности играть.
Алена подумала, что никогда в жизни не выйдет на сцену, если не станет артисткой.
— Анна Григорьевна идет.
— Соколова!
Лицо ее казалось красивым — так хороши были глаза и улыбка, открытая и заразительная. Соколова, не останавливаясь, ответила на приветствие и, легко поднявшись на ступеньки, вошла в институт.
«Ну что ж, не судьба, значит», — сказала себе Алена, упрямо желая сохранить спокойствие безнадежности.
— А где Эдик? — спросил Женя. — Ведь уже без десяти десять.
— Что?!
Куда девалось мрачное спокойствие Алены! Только что пережитый во всех подробностях воображаемый провал был мгновенно забыт. Она рванулась на ступеньки, оглядела собравшихся у подъезда, глянула вдоль улицы вправо и влево, взбежала по лестнице в вестибюль, обыскала «колонный зал», взлетела на второй этаж — Эдика не было нигде. Не пришел! Потому вчера и не хотел репетировать!.. Она опять побежала вниз, и навстречу ей по лестнице уже поднимались Руль, Стелла Матвеевна, еще какие-то преподаватели, а за ними тянулись экзаменующиеся. У всех были партнеры как партнеры, ей одной достался недотепа — ну, как это можно — не явиться!
Глаша, поравнявшись, дернула Алену за рукав.
— Ты куда? Эдьки на улице нет. Надо сказать Галине Ивановне.
— Я сейчас с тобой срепетирую, — с готовностью предложил Женя.
— Что случилось? — перегнувшись через перила верхнего марша, спросила Агния.
— Партнер не явился, — ответила Глаша.
Агния всплеснула руками и быстро сбежала вниз.
— Безответственный человек! — категорически заявила Глаша.
— Страх какой! — громко вздохнув, прошептала малознакомая Алене худенькая девушка — Лиля Нагорная, огромные грустные глаза выразили детский испуг.
— Ужасно, ужасно, ужасно! — фальшиво восклицала Зина. — Я бы с ума сошла!
— Строганова, попрошу вас сюда! — послышался голос Галины Ивановны.
Секунда — и Алена уже была подле нее.
— Прежде всего — спокойствие, — Галина Ивановна ласково положила ей руки на плечи, — Вот Огнев предлагает подыграть вам. А пойдет ваш отрывок попозже.
Алена поглядела на Александра и подумала, что ей с ним как-то неловко, с Женей проще, и он больше подходит для Елеси, но и обидеть Огнева не хотелось. Она сказала нерешительно:
— Мне уже Лопатин предложил…
— Ну и хорошо. Лопатин, возьмите в библиотеке пьесу и идите со Строгановой сюда. — Галина Ивановна указала на дверь в аудиторию. — Начинайте разбираться, а я приду…
Алена принялась объяснять Жене ход отрывка, но в волнении говорила сбивчиво, а Женя пытался понять ее с полуслова, и все невпопад. Алена злилась, Женя не понимал, и к приходу Галины Ивановны, стоя друг против друга, точно петухи перед боем, они кричали одновременно:
— Да я влюблен или нет? Влюблен или нет? Скажи толком!
— Боишься целовать, потому что бедный, понятно? Ну, бедный, понимаешь, бедный!
— Тихо, тихо, тихо, тихо! И без паники, — сказала Галина Ивановна, взяв обоих за руки. — Времени у вас достаточно. Комиссию я предупредила — пойдете после перерыва.
Когда наконец сцена стала склеиваться, шумно распахнулась дверь, Глаша, Агния и еще несколько человек ворвались в аудиторию.
— Явился!
— Эдька Жуков явился!
Он вошел развинченной походкой, светлые волосы торчали ежиком, щеки и вздернутый нос покраснели, будто ошпаренные, на одном плече болтался накинутый пиджак.
— В чем дело, Жуков? Почему опоздали? — строго спросила Галина Ивановна.
Эдик неловко сунул руки в карманы и, слегка прикрывая осоловелые глаза, ответил сипло:
— На рыбалку ездили, заблудился. Всю ночь болото месил. На поезд опоздал.
Алену охватило негодование; «На рыбалку! Сегодня конкурс, а он — на рыбалку. Это что же? Это… это… убийство!» — думала она, с ненавистью глядя на Эдика.
Охватившее Алену ощущение, что все в ней клокочет, и мысли, и чувства, — это ощущение не оставляло ее ни на миг до той поры, пока она не вышла из экзаменационной аудитории. Два часа ожидания и самый экзамен она даже помнила плохо. Отчетливо отложились в памяти два момента.
Выходя на сцену, она запуталась в занавесках; Эдик, желая помочь ей, рванул одну из них — занавеска задела Алену по голове, и старательно уложенные кудри встали дыбом, Алена услышала тихий шелест сдержанного смеха за столом экзаменаторов. Тщетно приглаживала она густую, жестко закрученную массу волос, они упруго выскальзывали из-под рук, словно львиная грива.
— Давайте начинать, — раздался из зала голос Галины Ивановны, слегка дрожавший от смеха.
Алена встала на свое место и опять словно потеряла сознание — не понимала, что делает. Очнулась, когда подошел ненавистный момент поцелуя, увидела красное, будто маслом смазанное лицо партнера, облупившийся нос, пухлые, обветренные губы — ох! Крепко зажмурилась и силой заставила себя броситься ему на шею. Опять услышала оживленное перешептывание за столом комиссии. Отрывок кончился. Ее попросили прочитать стихи Маяковского и потом «Тройку». Но все это было как в бреду — она видела только лицо Анны Григорьевны, устремленное к ней.
За дверями аудитории Алену обступили и закидали вопросами, а она растерянно улыбалась, мотала головой и повторяла:
— Не знаю. Не понимаю. Ничего не понимаю.
