— Стоп! Исполняется гимн мастерской! — провозгласил Сережа — председатель оргтройки по проведению вечера. — Затем дается четверть часа свободы (для пищеварения), после чего продолжение программы.

Сережа взмахнул руками, и все запели гимн мастерской, сочиненный к этому дню Лопатиным, Огневым и Хорьковым.

Прозвучал последний припев:

Прогремели отодвигаемые стулья, и все неторопливо разбрелись по квартире Зинииых родителей. Всю новенькую рижскую мебель ребята вдвинули в спальню родителей, и гостям вполне хватило места в Зининой комнате и просторной столовой с разрисованными тарелочками и добротными натюрмортами на стенах.

В этот вечер отмечались сразу четыре знаменательные даты: Первое мая и День Победы, пятидесятилетие Анны Григорьевны и свадьба Миши Березова с третьекурсницей Мариной Журавлевой. Правда, Первое мая и пятидесятилетие уже прошли, а День Победы только наступал, зато свадьба была именно сегодня — в субботу. А когда же и праздновать, как не в канун выходного?

За ужином Алена сидела рядом с Валерием. Зина — хозяйка квартиры и член оргтройки — не могла держать его при себе, и он не без удовольствия пользовался своей «безнадзорностью». Поднявшись из-за стола, Алена посмотрела на Лилю, взгляды их встретились, и, как обычно, они сразу поняли друг друга — обнялись и подошли к маленькому дивану в углу комнаты. Но в эту минуту из-за Лили словно вынырнул Валерий и занял середину диванчика.

— Девушки, я с вами! Когда еще в жизни доведется посидеть между Ермоловой и Комиссаржевской!

Они со смехом, выжимая Валерия, уселись по обе стороны, но он высвободил руки, откинулся на спину и обнял девушек за плечи.

Зина, Сережа и Огнев убирали стол после ужина. Зина, разрумянившаяся, в воздушном жоржетовом платье, была сегодня особенно хороша. Она деловито собирала посуду, отдавала короткие распоряжения Сереже и Саше и лишь изредка, будто случайно, взглядывала в угол, где стоял диванчик.

«Дуреха ты, дуреха! — подумала Алена, уловив тревогу в ее будто бы равнодушном взгляде. — Ни Лиле, ни мне твой Валерий не нужен во веки веков».

Сережа сиял. На празднике собрались узким кружком — только свой курс и любимые педагоги. За такое ограничение он больше всех ратовал:

— Квартира не резиновая; если каждый пригласит по одному — все! Трамвай в часы «пик»! И вообще вечер должен быть домашним.

Сережа неожиданно для всех блеснул подлинным талантом в кулинарии. Его слоеный пирог и салат оливье признала первоклассными даже придирчивая Зина — шеф-повар всех вечеринок.

Сережа сиял. Сегодня никто не стоял на его дороге: за ужином он сидел с Агнией, танцевал с ней, сколько позволяли обязанности организатора.

На октябрьском вечере в институте на первый же вальс Агнию пригласил Арпад Дыган — венгр, студент режиссерского факультета. И до последнего танца этот славный парень не отходил от Агнии.

— До чего он забавно произносит: «Я тебья замьетил на прошлом году», — повторяла она, не подозревая, как выдают ее янтарные глаза. — Он, по-моему, талантлив. Описывает Будапешт как художник… Я там словно побывала.

Хорошо для Сережи, что вечер без приглашенных. О чем это он заспорил с Сашкой? А Огнева все дразнят либо женоненавистником, либо оставившим в Красноярске жену с шестью детьми. Он хохочет: «Двух жен и двенадцать потомков». Ой, дурные, хоть бы тарелки поставили! Вот бы заснять их с грязной посудой — того и гляди полетят тарелки…

— Что у вас, друзья мои? — раздался голос Анны Григорьевны, и оба, поставив посуду, подошли к дальнему концу стола, где сидели педагоги.

Алена не слышала, о чем шел разговор, чему там смеялись, она смотрела и вспоминала. С первой встречи, не рассуждая, потянулась к Соколовой. Потом поняла, что попала в руки мастера, и по-детски влюбилась. Все нравилось в ней: «Пусть лицо неправильное, даже некрасивое, но какая выразительность, только ей свойственная изменчивость каждой черточки — прекрасное лицо. Фигура чуть полноватая, но легкая, подвижная. А руки — они словно говорят, они даже умеют смеяться».

Однако не все так восторженно отдавали себя «рентгеновскому» взгляду. Было время, и Алене он стал скорее помехой, чем помощью, — слишком много видел этот взгляд. Случалось, Алена избегала попадаться на глаза Соколовой.

Соколову уважали все, но не все любили. О ней говорили: «властная». «Конечно, — мысленно подхватывала Алена, — хочет, чтобы все жили как ей нравится! Кто-то сказал: «Она холодновата», — правильно, где же ей понять человека с большим темпераментом. Кому-то не нравилась ее чрезмерная строгость — ну, ясно, ей нужны «идеальные герои» «без сучка без задоринки»!

После самоотчета, превращенного Соколовой в разговор по душам, Алена уже не сопротивлялась, она без оглядки, накрепко поверила ей.

Сережа и Саша отошли от Анны Григорьевны, мирно разговаривая. Она что-то рассказывала Виталию Николаевичу, они смеялись, а ее лицо казалось совсем молодым. Как это у Огнева написано?

Дураки говорят, что Агеша «холодновата». Хорошо написал Сашка:

И дальше — как это? —

Нет, Огнев-то, скажите пожалуйста, поэт! Такое стихотворение написал Анне Григорьевне! И гимн мастерской они здорово сочинили, и поздравление Маринке с Мишей, и записки остроумные у каждого прибора… Жене бедному — из Козьмы Пруткова: «Многие люди подобны колбасам: чем их начинят, то и носят в себе». А Сергею: «Кабы эта, кабы эта моя сужена была!» Лильке хорошо написали… Откуда это?

А уж ей-то, Алене, насочиняли, черти ядовитые!

Алена расхохоталась.

— Вечеринка удачная, верно? Здорово, так здорово придумано! Не представляла, что так получится… — Наклонясь через Валерия, она заглянула в лицо Лили: — Да, Лилечка, верно?

— Ага, — неопределенно ответила Лиля.

«Опять она о Гартинском! — У Алены одновременно поднялись злость и жалость. — До каких же пор? Ведь уж теперь-то Лильке ясно, что он подлец, как можно такого любить?» Алена сотни раз задавала этот вопрос себе, Агнии, Глаше и, не находя ответа, возмущалась все больше, даже самое сочетание слов «любить» и «подлеца» бесило ее.

— Чего ты злишься? — как-то оборвала ее Агния. — Точно мы виноваты.

— Виноваты! — зло утверждала Алена. — А я больше вас, но и вы… Не можем ей вколотить…

— Что вколотить? — возмутилась Агния. — Она не хуже нас понимает головой! А чувство… Уж кто бы говорил, только не ты! Должно пройти время.

Время! Прошло больше двух месяцев, как Лилька не виделась с Гартинским, — ее всячески оберегали от него. Из больницы Лилю привезли в общежитие. Настойчивость Соколовой помогла сломить сопротивление администрации — в комнате «колхоза» поставили пятую кровать. На улицу Лику одну не выпускали. Перед ее возвращением из больницы Джек сказал Алене, что Гартинский весьма самодовольно спрашивал о Лике. Всем «колхозом» целый день решали, что делать. И наконец придумали: Березов и Огнев отправились к концу спектакля в театр, дождались Гартинского и предупредили, что, если он сделает попытку встретиться с Лилей, ему не поздоровится. Тот нагло заявил, что угроз не боится, «мужчина не обязан отвечать за женщину, которая сама вешается на шею».

Огнев влепил ему пощечину. В это время сверху спускались актеры. Наш «красавец» не пикнул — спрятался под лестницу и простоял там, пока актеры не разошлись из театра. Тогда он пробормотал что-то о культурных и некультурных людях, кротко выслушал вторичное предупреждение Березова и оставался в подъезде, пока «некультурные» люди не завернули за угол театра.

Да. Два месяца прошло, а Лилька тоскует. Она не делала попыток встретиться с ним на днях, когда в радиопередаче прозвучал знакомый сладко-бархатный голос. Лика только сморщилась и выдернула вилку.

«Может, девочки правы: нужно бы ей ребенка… Ох, разве поймешь ее?» Казалось, что все уже идет хорошо, Лилька начинает жить без усилий: она уже чего-то хотела и чего-то не хотела, во взгляде ее реже появлялась отрешенность, вовсе исчезла покорность, напугавшая девушек, когда они привезли ее из больницы. «Пойдем гулять?» — идет. «Ляг отдохни» — ляжет. «Выпей чаю» — выпьет. Что ни скажи — сделает.

Лиля, конечно, оставалась Лилей, бывала рассеянной и репетировала неровно, но все-таки теперь она работала без отказа, не уходила, не срывала самостоятельных репетиций — казалось, до краев была полна Ириной из «Трех сестер». И все чаще играла так, что ни одного пустого слова, ни одного лишнего движения… Ревниво перехватывая взгляд Соколовой, Алена говорила себе: «Ну и чудесно! Чудесно! Счастье, что она так талантлива, это помогает ей отвлечься, забыть».

Но, выходит, Лиля ничего не забыла. И неизвестно, устояла ли бы она, если б Гартинский проявил желание увидеть ее, поманил бы ласковым словом. Вовремя тогда мальчики пугнули мерзавца!

Алене впервые пришло в голову, что потому и «запирает» всех Лилина Ирина, потому и не оторвешься от нее, что тоска в ней собственная, Лилькина… Но и первый акт, где Ирина счастливая — мечтает, верит, — и первый акт идет у Лильки не хуже.

Недавно на творческой встрече со студентами известный актер из московского театра, приехавшего на гастроли, говорил: «Никогда не жалейте себя, что бы ни случилось, все несите на сцену. Сильное переживание в собственной реальной жизни — на пользу актеру. И вовсе не обязательно, чтобы ваша сегодняшняя человеческая радость совпадала с радостью на сцене и собственное горе — с драматической ролью. Любое сильное жизненное чувство может на сцене перейти в другое, даже противоположное, сумейте повернуть ключик!»

Тогда Алене показалось это утверждение спорным, ни курсе о нем много было разговоров, приставали с вопросами к Анне Григорьевне, но она, как обычно, отметила: «Сами, сами. Разбирайтесь, анализируйте — сами!»

Сейчас Алена подумала, что, может быть, народный артист был и прав, может быть, Лилька сумела повернуть ключик? Но тогда, наутро после памятной встречи «старого» Нового года, Лиля сказала словами Ирины из первого акта: «Отчего я сегодня так счастлива?..» Может быть, играя первый акт, она вспоминает то утро? Может быть!

Эх, если бы всегда знать, что помогает и что мешает! Почему отношение Маши к мужу стало понятно Алене после огорчительной встречи с Митрофаном Николаевичем? Что общего? Кажется, ничего, но Алена знала, что именно эта растерянность, боль, обида, разочарование, пережитые в глухом переулочке Забельска, помогли ей понять то, что случилось с Машей: «Она вышла замуж восемнадцати лет, когда он казался ей самым умным человеком. А теперь не то. Она поняла, что он самый добрый, но не самый умный». Ох, сколько еще неясного в Маше! Умом понимаешь: другое время, другая жизнь, другие условия. И все же как могла Маша не работать? Ничего не делать? Тогда действительно неизвестно, «для чего живешь». И как можно не уйти от нелюбимого мужа? Жить на его заработок? Тем более когда полюбила другого человека? Как это можно? А Вершинин? Говорит о своих девочках: «Меня мучает совесть за то, что у них такая мать», — и тоже терпит. А могла бы Маша быть для них лучше матери? Зачем они все терпят? «Наблюдатели жизни» — назвал их Глеб. Нет, нельзя так думать, нельзя! Как тогда их играть? А как хочется сыграть сегодняшнюю роль, чтобы все было свое! И любить, но что-то делать, работать… Только без затасканных громких слов и чтобы не слишком уж все просто, как на блюде разложено. Говорят, актеру легче расти, играя современников. Как хочется скорее! Только все равно будешь мучиться и чувствовать себя бездарностью.

«Перед каждой новой ролью робеешь, подсекает такой же страх, как перед первым шагом на сцене. И каждую роль находишь иначе, чем предыдущие», — говорил известный актер. Неужели правда — всю жизнь так? Неужели никогда и не будешь знать, чем помочь себе, как найти «истину страстей, правдоподобие чувств»?

«Нет более неуловимой, жестокой и мстительной профессии, чем наша, — сказал на прощание этот большой артист. — Нельзя относиться к ней легкомысленно, без унижения, без жаркого чувства ответственности — иначе она опустошит вас, превратит в эрзац человека».

«Об этом надо помнить Джеку, — подумала Алена. — Он странный: вот ведь и умный, и начитанный, и способный. Конечно, далеко ему до Сашки, но все-таки… Почему все-то у него с вывертами? Ведь есть в нем хорошее — не подхалим, не мелочный, у него всегда собственное мнение… Но много в нем и мусора, иногда он так смотрит, что плюнуть хочется. Как они с Сашкой ненавидят друг друга — за что?!»

— У него, видите ли, воображение невообразимое, черт его знает, откуда прет! Наверняка он будет и режиссером, — неожиданно прямо в ухо Алене сказал Валерий. — Твое драгоценное мнение, Ермолова?

Алена нередко задумывалась так, что не замечала ничего вокруг. А сейчас, за шумом голосов, смеха, звона посуды, вовсе не уловила, о чем говорил Валерий.

— Ты про кого? — но тут же догадалась, что речь об Огневе. — А-а! Вот уж не знаю, кем он будет и куда его шарахнет это самое воображение.

Лиля засмеялась и махнула рукой:

— С ней нельзя говорить о Саше, они просто обожают друг друга!

— Вовсе нет! Почему? Я вполне объективно…

Но Лика не дала ей говорить, хитро подмигивая, засмеялась и зажала Алене рот. В эту минуту Сережа возник в дверях, чтобы его слышали в обеих комнатах.

— Внимание! Внимание! — крикнул он. — Для полной утряски ужина предлагается медленный фокс!

Валерий встрепенулся, сжал Аленино плечо и вдруг сразу обмяк. Она поняла, что он хотел бы танцевать с ней, но не решался оставить Лилю. Алена вскочила, как бы говоря, что Валерий, конечно, выберет из двух не ее, и решилась подойти к Сычеву. Однако не успела. Первый танцор курса — Олег подлетел к Лике и, будто на экзамене, по всем правилам, с блеском и изяществом склонился перед ней, приглашая на танец.

Валерий весело поднял ее с дивана:

— Придется уж нам с тобой!

— Кем бы он, по-твоему, стал, если б жил в наше время?

Алена поняла его сразу. С этого семестра полным ходом пошла работа над вторым актом «Трех сестер». Сцена Маши и Вершинина давалась нелегко. Алена и Валерий делали этюды, обсуждали, спорили, репетировали и неотступно носили в себе сомнения, поиски, находки. Поэтому разговоры между ними возникали внезапно, и каждый мгновенно включался в ход мыслей другого.

— Думаешь, он не был бы военным? Почему? — с интересом отозвалась Алена.

— Вершинин, понимаешь, случайно военный. Любит природу, цветы, всякую красоту, свет, простор. Любит своих девочек, вообще людей. И все рассуждает о смысле жизни, о человеческих чувствах, отношениях, счастье… Гуманист он.

Алена подумала про Глеба.

— Гуманист может быть отличным военным.

— Да нет! Не то! — сжав Аленину руку, поспешно возразил Валерий. — У него, понимаешь, ум, склонный к гуманитарной деятельности. Ну, пойми: запихнул меня батя в электротехнический, а мне все эти колебания частиц, волны… Я на лекциях читал пьесы, играл (в воображении, конечно) разные роли, думал о книгах, смотрел на ребят и угадывал, у кого какие мысли, желания, кто какой будет в зрелости, в старости. Поняла? Наши военные, пусть прекрасные, гуманные люди, но им надо понимать и любить технику.

— А-а, ну да! — согласилась Алена, вдруг тяжко вздохнула. — Мучение головой понимаешь, а в грудь не входит! Я бы на месте Маши хоть уроки давала, что ли… музыки… языков… Ведь три языка знает!

После разговора по душам Алене стало особенно трудно оправдать для себя праздную Машину жизнь.

Несмотря на дружелюбие, в разговоре по душам Алене высказали все, что думали о ней.

— Если б ты была бездарностью, — необычно волнуясь, говорил тогда Огнев, — меня бы мало тревожило твое… ну, скажем, отношение к работе, вообще к профессии, к жизни. Но ведь вы обе очень… Да, очень талантливы. А ты совершенно загородила Лилю от нас, от курса, с ней черт знает что происходит. И обе вы совершенно не уважаете свой талант. Талант, если хочешь, не только тебе принадлежит, ты обязана его растить, — ты не смеешь валять его в грязи…

— Извините, Саша, — неожиданно перебила его Анна Григорьевна, — вы коснулись того, о чем пришло время говорить со всеми, в особенности с Леной сейчас. Талант — ответственность. Талант — общественное достояние, это аксиома. Все, чем одарила нас природа, — не наше, и мы обязаны отдать все людям. Развивать и отдавать, развивать и отдавать. Иначе мы не лучше стяжателей. Если нам доверят общественные деньги, мы не позволим себе их растратить или присвоить? Почему же талант можно держать под спудом, прожигать, спекулировать им? Потому что это не материальная ценность и никто нас не поймает за руку — так? Особенно, если еще навести этакую романтическую тень — мы, мол, люди искусства, мы «какие-то не такие», для нас и закон не писан! — Глаза Соколовой жгли, голос звенел, слова врезались в память. — Все это бред! Измышления распущенных людей. Мы никакие не особенные. Как все, можем отдыхать и веселиться и, как все, обязаны регулярно и ежедневно — запомните: регулярно и ежедневно — работать. Работать, отдавая все без остатка, честно — по способностям. А уж если обязательно хотите чем-то отличаться — пожалуйста! Повышенной требовательностью к себе, повышенным чувством долга, повышенным вниманием к людям, повышенным чувством коллективизма. И работать обязаны, — Соколова вдруг хитро улыбнулась, — ну, не меньше чем восемь дней в неделю.

Эти ее слова и вошли потом в гимн мастерской.

Алене казалось тогда, что она поняла все до донышка, никогда уж больше не собьется, всегда будет работать, сколько сил хватит. С того дня все в своей и Лилиной жизни Алена подчинила работе. Даже встречи с Глебом жестко регламентировала, огорчая его, причиняя боль себе, но — работать так работать! Нет, как же может Маша?

— Молодая, здоровая, образованная и… ничего для людей! — вырвалось у Алены.

— Бытие определяет сознание! — с горечью ответил Валерий. Он танцевал не бог весть как, но не так уж часто им удавалось поговорить без Зины, и они торопились, даже перебивали один другого: общая работа, общие тревоги и недоумения сблизили их, сделали интересными друг для друга. — Бытие ведь не только еда, одежда и прочие материальные блага! Бытие, Ленка, это, понимаешь, еще и чувства и отношения. Помнишь, как у Маркса: «Мое отношение к моей среде и есть мое сознание». На днях мы говорили об этом с Сашей… Ты не любишь его, я знаю, а зря — он исключительно умный парень…

Алена подумала, что и Валерий вроде Жени: подобен колбасе. Последнее время, занятый хлопотами о свадьбе с Маринкой, Миша немного отдалился от Огнева. Сашу тут же пригрела Зина — они всюду появлялись втроем, — и Валерий явно попал под огневское влияние, впитывал его «начинку».

— Мы, понимаешь, поверхностно, бездумно подходим к основам: сдать экзамен и забыть. А потом философское учение размениваем на пошлый житейский практицизм…

Сзади кто-то обнял Алену, и по особой цепкости руки она узнала Джека, он пронзительно шепнул ей в ухо: «Следующий танец мой!»

Валерий проводил его недоуменным взглядом.

— Вот с ним, например, поговори — забьет «материалистическими» изречениями: «Придем к изобилию — и станем все хорошими». Так это все просто!

Алена слушала и думала, что вот Валерий и красив-то, и талантлив, и умен, всем девушкам нравится до смерти, а ей только на минуточку в день знакомства понравился, и тут же как рукой сняло — почему?

— Слушай, — вдруг спросила Алена, — а тебе хочется сыграть современную пьесу?

— А ты думаешь!.. — Валерий на минуту крепко прижал к себе Аленину руку. — Ой, до чего хочется! Но ведь, понимаешь, нужно разобраться в прошлом, чтобы лучше оценивать настоящее.

Медленный фокс кончился. Диванчик заняли Олег, Лиля и Агния, на полу возле нее уселся сияющий Сергей. Валерий отвел Алену к окну.

— Вершинин был бы в наше время искусствоведом. Понимаешь, историком, критиком…

— А может быть, агрономом? Он так любит природу, — возразила Алена, и ей пришло в голову, что у Валерия есть общие с Вершининым черты: оба любят пофилософствовать, оба милые, мягкие и безвольные. Интересно, что будет с Валерием? А впрочем, Зина выколотит из него этого «наблюдателя с переживаниями». Работая с Валерием, Алена ближе узнала Зину и не могла не уважать ее. Благодаря любви к делу и незаурядной воле Зина отдавала куда больше, чем требовалось по ее способностям.

— Если вдуматься в нашу профессию! — Валерий смотрел куда-то вверх и вдаль, и этот взгляд придавал его лицу редкостную привлекательность. — Наше дело — воспитание людей. Но ты знаешь, какие должны быть люди при коммунизме? Ну кто бы из наших ребят, например, мог бы?..

— Не знаю. — Алена растерялась от неожиданного вопроса. — Вот кто не подошел бы, знаю: Володька — подхалим, приспособленец, хулиган, в общем букет прелестей. Джек — эгоцентрик, никого и ничего не уважает… Тамара — тоже психология единоличницы и рассудочна до отвращения… И сама я…

— Вниманию присутствующих предлагается вальс! — покрывая все шумы и голоса, объявил Огнев. — Старинный вальс «Осенний сон».

— А вот Сашку я бы… — Алена осеклась. Увидела на левой руке его, у запястья, повязку…

…На днях, собираясь в аудитории для самостоятельной репетиции второго акта, все по очереди удивлялись, почему сцена не обставлена и нет Огнева? Все привыкли, что он приходил раньше других, приготовлял сцену и, пока собирались, сидел где-нибудь в углу, уткнувшись в книжку. Джек однажды спросил его: «Какие высокие цели вдохновляют милорда на сей творческий труд?» Огнев преспокойно ответил: «Просто меня мутит, когда всякое дубье валандается по полчаса с каждым стулом». И всегда к началу репетиции сцена была готова, и Огнев с книжкой — на своем месте.

Пошутили, поострили по поводу его отсутствия и долго спорили, пока обставили сцену. Ни в семь, к началу репетиции, ни в половине восьмого Огнев не явился. Случай был из ряда вон: за два года Саша ни разу не опоздал и беспощаднее всех расправлялся с опаздывающими.

— Что-нибудь стряслось, — сказала Глаша, волнуясь.

— Ну вот еще — обязательно «стряслось», — заворчал Миша. — У него внимание, знаете, на десятерых готовили — одному выдали.

— Саша не может опоздать просто так! — с обидой твердо возразила Зина. — Кто видел его после занятий? Кто знает: он куда-нибудь собирался? — Она поспешно оглядела всех. — Ты говоришь — «внимание», а мало ли случаев: тормоза отказали, шофер пьяный или… — Она и молчала, слезы в одну секунду закапали по щекам.

— Да ну вас! — крикнула Алена. Отчетливо представился Саша… машина… стало жутко до тошноты. — Просто… просто задержался где-нибудь. — Она сказала чту явную глупость, чтобы разрядить напряжение.

— Скоропостижно влюбился и потерял рассудок! — с ухмылкой провозгласил Джек. — А что? С этими Савонаролами так и бывает: уж влюбится — будто пятитонкой переехало!

— Я позвоню в «Скорую помощь», — нелепо и не к месту испуганно предложил Женя.

За дверью послышались шаги, все затихли, но в аудиторию вошли Агния и Лика. Узнав об Огневе, обе даже и лице переменились.

— Звонить в милицию? — сказала Агния.

— Верно, верно! — подхватила Лика.

— Надо звонить, — повторила Агния. — Пойдем, Миша.

Едва открыли дверь, как, словно очумелый, ворвался в аудиторию Сергей — в пальто, в кепке, нагруженный какими-то свертками, запыхавшийся, красный.

— Ребята, ну в историю попали!.. Черт знает! Сашка в общем ничего, скоро придет. Можете начинать репетировать…

— Ты спятил?

— Что случилось?

— Расскажи толком!

Едва переведя дыхание, Сергей рассказал, как, сделав покупки для вечеринки, возвращались они с Огневым по набережной, а в переулке трое парней напали на прохожего. Саша швырнул покупки и устремился на помощь. Сергей, заорав во всю глотку, побежал за ним; дворники, свистя, заспешили со всех сторон.

Один молодчик удрал, а двоих и Сашу задержали и отправили в милицию. Сергея со свертками, как свидетеля, тоже повели.

Пока в милиции разобрались… эти сволочи орали, что прохожего стукнул Саша, а они-де защищали. Но у тех отобрали кастет. А Сашка в общем сейчас явится. Только вот рука порезана и брюки порваны.

Сережу еще расспрашивали о подробностях происшествия, говорили об Огневе, его ловкости, горячности, смелости, а Джек, поддразнивая всех, повторял, что самое примечательное в Огневе — тупость: один кинулся против троих. И тут явился сам Огнев. На распухшей щеке, пониже уха, белела наклейка, левая рука была забинтована, а левая штанина зашпилена булавками. Его встретили ликующими криками, закидали вопросами, но ни на один возрос он не ответил, разозлился, что целый час вместо работы идут тары-бары, раскричался и заставил тотчас начинать репетицию.

Алена отлично сознавала, что Огнев — талантливый, умный, остроумный, обладает бешеной энергией и волей, хороший товарищ, словом, «личность весьма своеобразная и с обаянием», как говорила о нем Глаша. Алена не могла определить, за что именно не любила Огнева, но за что-то не любила и была к нему несправедлива, хотя злилась и спорила, когда ей это говорили. В глубине души она побаивалась его — никогда не знаешь, чего от него ждать…

Когда Алена так позорно лишилась стипендии, Огнев больше всех хлопотал, чтобы устроить ей заработок (почти два месяца она работала в массовке в эстрадном театре, а на майские дни разносила телеграммы), но разговаривал с ней с таким кислым лицом, будто она ему до смерти надоела, а ведь сама Алена даже и не обращалась к нему. Иногда Алене казалось, что вот еще немного — и у них может возникнуть дружба, но этого немногого всегда и не хватало.

Памятный праздничный и трудный день ее жизни, день, когда ее приняли в комсомол, казалось, стал значительным благодаря Сашке.

Проснулась в этот день Алена рано и снова передумывала все, что было уже сотню раз обдумано: что должна сказать в райкоме? Все казалось или невыразительным, или официально-трескучим.

У себя в институте Алена, конечно, волновалась. Но, во-первых, знала, что тут полагается рассказать свою биографию и ответить на вопросы, и круг вопросов тоже примерно знала. Во-первых, тут все было привычно, все свои. Рекомендовали Глаша и Агния. Саша высказался, правда, сдержанно и коротко, но в общем за. Валя и Гриша Бакунин — члены институтского комитета — говорили даже слишком тепло.

В райкоме же ее никто не знает, и казалось, что она должна чем-то убедить незнакомых товарищей, что она достойна, что ей можно верить: ведь они же принимают и на себя ответственность, вручая ей комсомольский билет.

По дороге в райком снова проверяла, помнит ли Устав, и вдруг сообразила, что не прочла, даже не просмотрела сегодняшних газет. А если спросят… Хотела вернуться, купить газеты, но подумала, что в райкоме есть киоск.

Киоск был уже закрыт. Алене показалось, что непрочитанная газета может изобличить ее легкомыслие, безответственность. Она оставила пальто в гардеробе и поплелась по лестнице. Ее даже затрясло. На втором марше Алену вдруг нагнал Сашка.

— У тебя нет сегодняшней газеты?

— Есть. А что? — непривычная мягкость озадачила Алену.

— Да не успела прочесть. А вдруг спросят!

— Ну и не успела. — Он даже улыбнулся, что редко бывало с ним.

— Правда, ничего?.. А ты зачем сюда?

— Вдруг помрешь со страху, мне же отвечать, — отшутился он.

Алена рассмеялась.

— Уж как-нибудь… Спасибо. — Ей стало спокойнее оттого, что Саша здесь и пришел ради нее.

Пока она ждала, Саша сидел рядом, рассказывая о заводском драмкружке, которым руководил. Когда Алену вызвали, он сжал ее локоть и вошел вместе с ней.

Вся процедура продолжалась несколько минут.

На вопрос, как она, будущая актриса-комсомолка, представляет свою работу, Алена, не задумываясь, ответила:

— В молодежном театре, на целине или новостройке.

Ее поздравили со вступлением в ряды Ленинского комсомола, пожелали успеха.

Алена вышла растерянная: все так быстро и даже как-то неторжественно.

— Поздравляю, Алена. — Саша, кажется, впервые пожал ей руку. — По-моему, главное — это честность. Для нас это очень важно… «Театр — самая сильная кафедра для своего современника» — ты помнишь?

У райкомовского подъезда они простились — Саша спешил в свой драмкружок. Дома ее ждал «колхоз» в полном составе: Сережа, Миша, Валя, Зина и Валерий с праздничным пирогом Зининого приготовления. На тумбочке у Алениной кровати стояла корзиночка цикламенов с коротеньким поздравлением от Глеба и книги — ее любимый «Тихий Дон» — коллективный подарок курса.

Алена была уверена, что теперь ее отношения с Огневым изменятся. Но уже через два дня все вернулось к старому: он опять не проявлял к ней ни малейшего интереса, насмешничал по-прежнему, на самостоятельных репетициях как-то особенно обидно делал ей замечания: «Шлепнулась в кресло, как клецка в суп», или «Почему Маша ходит как солдат?»

Она тоже не оставалась в долгу…

— Нет, Сашку твоего я бы тоже не пустила в коммунизм, — окончательно решила Алена и, не давая возразить ошарашенному Валерию, упрямо повторила еще раз: — Не пустила бы, он очень грубый!

— Ну, понимаешь!.. Тогда бы я никого не пустил!

— Подожди-ка, подожди! — Алена увидела, как Огнев шел к Лиле, и по особенной плавности его походки, и по взгляду его она поняла, что это уже не Огнев, а Тузенбах приглашал Ирину.

— «Мария Сергеевна, — в тот же миг услышала она. — Я очень рад, что встретил вас на этом томительном балу. — Перед Аленой стоял по-военному подтянутый, задумчивый и любящий Вершинин. — Вы окажете мне честь?» — Он почтительно склонил голову.

— Елена, танец мой! Я же просил! — Джек отстранил «Вершинина» и уже тянул Алену за руку.

— Но я не давала согласия! — ответила она и, повернувшись к Валерию, через плечо бросила Джеку насмешливые слова Маши, обращенные к Соленому: — «Ужасно страшный человек!»

Положив руку на плечо Валерия, Алена старалась двигаться так, как если бы на ней было не легкое крепдешиновое платьице, а глухое черное с тяжелым шлейфом. Старалась действовать так, как если бы вокруг танцевали не свои ребята, а малознакомые и вовсе не знакомые люди на официальном балу. И если бы вдруг среди этих чужих людей она встретила того, о ком почему-то много думала последнее время…

— «Право же, этот Соленый, — улыбаясь Валерию, говорила она, — этот страшный штабс-капитан кажется мне человеком нездоровым даже».

— «Если бы наше общество не так снисходительно относилось к людям, не уважающим его…»

Валерий замолчал, чуть усмехнулся, и Алена тоже засмеялась, она почему-то представила, что на языке у него была фраза «Бытие определяет сознание». Но Вершинин не мог так сказать. Вот она, «историческая ограниченность»!

— «Лет через сто, а может, и раньше, общество станет выше, строже, и таких, как Соленый, будет все меньше».

— «Может быть».

Оба замолчали. Труднее всего давалось Алене отношение к Вершинину. «Он казался мне сначала странным, потом я жалела его… потом полюбила… полюбила с его голосом, его словами, несчастьями, двумя девочками», — говорит Маша. Все это решительно не походило на отношения Алены с Глебом, но почему-то снова и снова ее мысли обращались к нему.

Его забота, нежность, сдержанная, даже суровая, пробивались сквозь все Аленины огорчения и настроения. Ей всегда было хорошо с ним, и всегда она чувствовала, что бесконечно обязана ему. Но, странно, это чувство не тяготило. Оно просто вызывало желание сделать для него что-то хорошее. И сейчас, нащупывая в памяти это желание, Алена старалась найти, чем порадовать Валерия — Вершинина, чем передать ему свою любовь. Осторожно, чтоб никто не заметил, она смахнула нитку с его плеча. Так молча они кружились, глядя друг другу в глаза, Валерий чуть сжимал ее пальцы, и Алена ощущала, что и он нашел какую-то крупицу для роли. Крупицу, но удержишь ли ее?

«Ищите и опять ищите! — всегда говорила Соколова. — Второй раз найти легче, в третий еще легче, а в тридцатый, глядишь, само придет. Работайте!»

Алена посмотрела в угол, где сидели педагоги. Анна Григорьевна разговаривала, но взгляд ее сопровождал кого-то из танцующих. Кого? Женя танцует с Зоей Степановной, преподавательницей танца, и лицо у него такое, словно он обнимает бомбу замедленного действия; вот Агния с сияющим Сергеем, Глаша с Джеком (конечно, спорят!)… Ага, Анна Григорьевна следит взглядом за Лилей… Из-за плеча Огнева на Алену глянули широко раскрытые, недоумевающие Лилькины глаза.

— Ирина Сергеевна такая хрупкая, нежная, нуждается в твердой мужской руке, которая вела бы ее и оберегала, — сказал Валерий.

— Рука должна быть не только твердая, но еще и любящая и любимая, — ответила Алена резко.

Валерий посмотрел на нее вопросительно: почему это Маша так странно разговаривает с Вершининым?

— Не знаю, ну совершенно не знаю, что делать с Лилькой?

— А я о ней сказал — когда насчет твердой мужской руки, — объяснил Валерий. — Она, особенно сейчас, сама не выплывет.

Алену поразила неожиданная мысль.

Не раз на уроках мастерства говорили о содержании слов «привычный, привычка, привыкнуть», о том, какое значение в жизни имеют привычки. Ведь можно привыкнуть и перестать замечать как дурное, так и хорошее…

Лилины отец и мать — самые близкие люди — вытолкнули из своей жизни, обманули девятилетнего ребенка. Она еще не понимала запутанных человеческих отношений, а жестокую, незаслуженную обиду запомнила навсегда, поняла и привыкла считать, что самые близкие, любящие, да, любящие люди ненадежны, и, значит, верить нельзя никому. А если никому, то чем Гартинский отличается от других? Алене стало страшно. Жалость обожгла, словно Алена проглотила горячий уголь.

— Если б Сашка влюбился в нее, понимаешь, как Тузенбах в Ирину… — услышала вдруг Алена.

— Что? — оборвала она Валерия. — Огнев? Да ты спятил! Огнев! — повторила она таким тоном, будто. Валерий предлагал бросить Лику стае волков. — Огнев! Сегодня он миленький, а завтра вроде цепного пса… Вообще бешеный! Лильке нужен спокойный человек! Ровный, мягкий, веселый. Вот если б Миша не женился на Маринке!.. Выдумаешь ты — Саша!

После вальса Алена хотела подойти к Анне Григорьевне, но там Зоя Степановна показывала, как Женя, боясь отдавить ей ноги, старался держаться подальше и в конце концов потерял ее. Их окружили, смеялись, и Алена, крепко обнимая Лилю, смеялась. Потом Зина объявила весело:

— Последний танец перед выступлением курсовой самодеятельности! — И пошла по кругу первая, таща за руку Валерия.

— Ты чего скисла, Елена? — раздраженно спросил Джек, прихватывая ее за талию.

— Наоборот, очень хорошо все. Очень хорошо.

— Раз «очень хорошо», для тебя — плохо, — безапелляционно сказал Джек и, насмешливо щурясь, воскликнул патетически: — «А он, мятежный, просит бури!»

Алена смолчала. Тогда он с притворным участием спросил:

— Как поживает твой идеальный герой?

— Что? — угрожающе протянула Алена. Она отлично поняла, о ком речь, но ее до того извели цинично-практические рассуждения Клары по поводу Глеба, что она вскипала при малейшем намеке.

— Ты чего бесишься? — Джек отчетливо произнес: — Я спрашиваю: как твой великолепный кэп?

В этот момент легко, с шиком пристукивая каблуками, их нагнал Олег в паре с Ликой и, чуть не налетев на Джека, озорно ткнул его пальцем под мышку. Лика громко засмеялась, но глаза ее оставались застывшими, удивленными. Ей было невесело на этой вечеринке. И Алена это поняла.

— Уступила бы ты ей своего уютного кавторанга. Тебе он все равно надоест. А Лильке такая тихая пристань вполне… — равнодушным тоном дразнил Джек и пристально следил за лицом Алены.

— Твое какое дело! — Алена вырвалась от Джека, выскользнула из круга танцующих, пробежала по темному коридорчику в кухню и остановилась между плитой и горой немытой посуды.

До сих пор она не думала всерьез: когда и чем кончится ее дружба с Глебом? Ничто пока не грозило нарушить ее. Глеб приезжал к ней. Иногда они ездили за город, редко вдвоем, а по большей части в сопровождении свободных членов «колхоза». Иногда скопом отправлялись в кино. Глеб участвовал во всех спорах и дурачествах, с ребятами дружил, был внимателен ко всем девушкам, ничем не подчеркивал общеизвестного факта, что приезжал все-таки ради Алены. Она тоже никогда не щеголяла своей особой дружбой с ним, хотя в душе гордилась: Глеба полюбили. Надо отдать справедливость и такту «колхозников»: никто ничем не выдавал, что всем известный факт для них не секрет.

Музыка смолкла. Алена вернулась в комнату, с порога увидела Лилю и привычно двинулась к ней, привычно обняла Лилю, но совсем непривычное чувство, как невидимая стена, отделило ее от Лили.