Приказ о зачислении студентов на первый курс появился только через день.

А в ожидании этого приказа все, как потом, вспоминая, говорила Глаша, «распсиховались». Дела никакого не было, да еще, как на грех, с утра зарядил дождик, и серое небо не обещало ничего хорошего. Мысли упорно вертелись вокруг одного, самого важного вопроса, решающего чуть ли не все в жизни, измучившего, как зубная боль.

Наутро после конкурса Глаша с Аленой впервые поссорились.

Алена была молчалива. Глаше, видимо, казалось легче рассказывать о своих переживаниях.

— И зачем я смотрела на Женьку? Зачем? Бездарная! — с отчаянием воскликнула Глаша. — Надо было смотреть только на Олега. Ведь Епиходов для Дуняши — нуль, даже помеха, а пуп земли — Яша.

Алена тоже проклинала себя за то, что слишком мрачно играла свою Ларису, ведь Галина Ивановна так ясно объяснила — от скуки, а не от любви. Но какой толк теперь вспоминать об этом — не вернешь!

— Ну что ты молчишь, как мумия? — приставала Глаша. — И кто это запивает молоком помидоры? Ты совершенно некультурная.

Ну, что было ответить? Алена покрепче посолила помидор и опять запила его молоком.

— Не отвечать, когда с тобой говорят, то же хамство! Хороша «артистка»! — ядовито сказала Глаша, явно рассчитывая вывести Алену из себя.

Алена вспыхнула, но промолчала.

— Вот уж не думала, что ты такая злыдня! — Глаша выскочила из-за стола и уселась на подоконник.

Алена молча принялась убирать посуду. В груди все ныло, словно от холода. Уж лучше играть дур вроде Ларисы — лишь бы приняли. А что делать, если не примут? Митрофан Николаевич говорил: надо непременно любить свое дело, а какое еще дело она может любить?

— «Соловьи, соловьи, не будите солдат!» — надрывно затянула Глаша.

Алена не выдержала:

— Не вой.

— Вот еще! — Глаша соскочила с окна и, всхлипывая, заголосила: — Тебе дела ни до кого нет! Индивидуалистка! Толстокожая!

Алена швырнула немытые чашки, подлетела к вешалке и схватила свой жакет.

Дверь без стука открылась, вошла комендантша, а следом за ней незнакомая девушка с надутым лицом и растрепанными рыжими волосами и Агния, обе нагруженные вещами.

— Не понимаю, Марья Васильевна, — передернув плечами, заговорила рыжая гудящим, как труба, голосом. — Просили же эту комнату оставить за нами, и вдруг… — Она брезгливо посмотрела на Глашу с Аленой. — И зачем вы сюда еще эту переселяете? — она кивнула на Агнию.

— Да ведь до приказа не могу же их выселить! — раздраженно ответила комендантша. — Вот завтра вывесят приказ. У меня же этих поступающих двадцать восемь живет, а примут всего шестнадцать, в общежитии от силы шестерых оставим. Свои студенты возвращаются, а селить некуда! Полный содом!

Монолог комендантши не поднял настроения. У Глаши губы дрожали, и слезы выступили на глазах. Агния, криво улыбаясь, ждала: какую из свободных кроватей выберет рыжая. Алена тоже смотрела на рыжую гневно и выжидательно. Та свалила вещи на стол, уперев кулаки в бока, взглядом хозяйки окинула свободные кровати и вдруг махнула рукой:

— А, все равно на один день! — и принялась раскладывать вещи на кровати у окна.

— Тебе помочь? — спросила Алена Агнию, желая этим показать рыжей, что они хоть и поступающие, но друг друга в обиду не дадут.

Рыжая искоса взглянула на Алену.

— Как вас зовут? — сказала Глаша. — Хоть и на один день, а вежливее было бы познакомиться.

— Меня? — слегка растерянно переспросила рыжая. — Клара, Клара Любавина.

Алена, увидев, что ее поддержка Агнии не нужна больше, собралась и ушла.

Одно только твердое решение сложилось у нее: уехать в Крым, если не примут в институт. Остальное было неясно. «Что же делать? — в тысячный раз спрашивала она себя. — Пойду официанткой на теплоход, хоть посмотрю новые места, новых людей! Да не все ли равно!»

И отправилась на вокзал.

Улицы, по которым две недели назад она шла, разыскивая институт, мелкий дождь, серое небо напоминали то волнение, ту наивную самоуверенность, с какой она явилась в этот город. Как много изменилось за две недели, и как сама она изменилась!

Алена шла медленно, останавливалась, оглядывалась назад. Теперь, когда ей почти наверняка, предстояло уехать отсюда, и, может быть, навсегда, становилось еще грустнее оттого, что город уж очень хорош. Она, конечно, не успела полюбить его, но почувствовала его прелесть и почти с нежностью взирала на большие и на первый взгляд неприветливые дома с блестящими от сырости крышами, на бесцветное небо и мокрый асфальт, на глянцево-зеленую листву деревьев, разрывавших ровный строй домов, на умытые дождем яркие троллейбусы и автобусы, шуршащие шинами. Удивительный город! Ну, где еще люди ходят под дождем так невозмутимо, будто не замечая сырости, покрывающей лицо и одежду? И люди, и дождь, да и все здесь необыкновенное. И неужели… уезжать? «Да, уезжать, — твердо сказала себе Алена. — И завтра же».

Поезд на Симферополь уходил вечером, но билет надо было взять рано утром, то есть до того, как появится приказ. А если все-таки зачислят? «Ну что ж, лучше потом продать билет, чем торчать здесь лишний день! И даже очень хорошо — не томиться ожиданием, пока вывесят приказ, а смирненько стоять в очереди на вокзале».

Никому не рассказала Алена о своем решении и утром следующего дня встала рано, тихонько, чтоб не разбудить соседок, оделась и ушла.

До открытия кассы было почти два часа, а впереди Алены оказалось уже двести одиннадцать человек. Алена прислонилась к холодной стене вокзала, прислушивалась к разговорам и старалась думать о постороннем. Но приказ о зачислении в институт так и вставал у нее перед глазами. Она отлично знала, что приказы пишутся на обыкновенных листах, однако этот представлялся ей большущим, как афиша, и фамилии на нем, крупно и жирно напечатанные, должны были быть видны издалека. Вчера вечером, ложась спать, Агния потушила свет и сказала: «Изобрели бы такую же кнопку в голове: р-раз — и выключил мысли! А то вот страдай!»

Алена думала о приказе весь вчерашний день и если забывалась на время, то для того, чтобы терзать себя, вопросами: что же делать? Кем же быть, если?.. И почему только сейчас поняла, как надо играть эту проклятую Ларису, а на экзамене вытворяла бог знает что? Ей надоело думать об одном и том же, будто без конца шагать по кругу, но никак не удавалось и выскочить из него. Она долго ворочалась на кровати и слышала, как вздыхают и маются от бессонницы Глаша и Агния.

Одно происшествие ненадолго перебило это хождение «по кругу». Часов, вероятно, около двух в темноте громко стукнула дверь, щелкнул выключатель, и они увидели Клару. Растрепанная рыжая Клара выглядела так, будто ее сию минуту кто-то оттаскал за волосы, ярко накрашенный рот был размазан. Она улыбнулась и победно оглядела лежавших девушек.

— Улеглись, деточки? Ну, ничего, скоро образуетесь! Только дайте чего-нибудь пожевать — умираю! Какой-то сумасшедший день: отправилась к тетке, куда Макар телят не гонял, а они все за город умотали. Нацелилась в киношку — думала, заграничная картина, оказалась отечественная мура! Рассчитывала после поужинать — тоже не вышло! А булочные уже закрыты, да и денег даже на сайку не осталось, — громко говорила она, в трубное гудение ее голоса то и дело прерывалось неожиданно визгливым смешком. — Дайте, девочки, капелюсеньку пожратки! — закончила она, умильно поглядывая.

Несколько секунд недоуменно молчали, потом Агния, глянув на Алену и Глашу, сказала:

— Ну, девочки, пусть поест! Возьми там в шкафчике хлеб и масло. А колбасу съели… И чай остыл.

— Ничего! Сойдет и так! — отрезав толстый ломоть хлеба и намазывая почти таким же слоем масло, пробормотала Клара.

После недолгого молчания Глаша спросила:

— На кино деньги есть, а на хлеб нету?

— На кино? — с усилием проглотив, изумилась Клара и фыркнула. — Да что я, припадочная, чтоб на свои деньги ходить? Думала, и ужином угостит, а он, дуся, лимонадом с конфеткой. Намекаю, что, мол, время покушать — не реагирует. Был бы хороший знакомый, я бы, конечно, прямо сказала, а когда первый раз — неудобно.

Опять наступило неловкое молчание, потом Глаша опять спросила:

— А целоваться с первого раза удобно?

Клара ухмыльнулась, дожевала и проглотила.

— А как же! Это всякому нравится, а вот выставишь сразу на ужин, подумает — нахалка, и в другой раз не пригласит.

Алена слушала со смешанным чувством возмущения и любопытства — неужели Клара говорит правду? Может, дурачится, разыгрывает? Но ее всклокоченная голова и размазанный рот…

— Либо ты врешь все, либо действительно нахалка, — опять не утерпела Глаша.

— И слава богу! — с веселым вызовом ответила Клара. — Все интереснее, чем быть мещанкой преподобной.

Три девушки одновременно сели на кроватях. Глаша с Агнией, перебивая друг друга, принялись доказывать, что сама она мещанка, что поведение ее недостойно советской девушки и противно, что ей не место в советском вузе, что она «сплошной пережиток», но все их гневные и правильные слова разбивались об откровенное, спокойное бесстыдство Клары, ее смех и добродушно-презрительные реплики:

— Ну что бранитесь, дурочки? Дрянь, пережиток, подонок — а все равно так жить веселее. Подрастете — поймете! Грудняшки-пеленашки!

Алена вся дрожала от негодования, но слов, которые уничтожили бы Клару, тоже не находила, и этот неравный бой казался унизительным. Надавать бы по толстым щекам да и вытолкать вон из комнаты!..

— Девочки! — крикнула Алена. — Бросьте! С ней и разговаривать не стоит! Бросьте! — И легла, демонстративно отвернувшись к стене.

Сейчас, стоя в очереди за билетом, Алена опять пыталась найти убедительные, уничтожающие слова. Но чем можно убить это наглое, циничное утверждение мерзости! И почему, если они правы, Клара оказалась сильнее их, а они действительно выглядели дурочками?

В эту минуту открылись двери вокзала, и очередь точно проснулась, зашумела, потянулась к кассам.

Когда волнение улеглось, воображением Алены снова завладел пресловутый приказ.

Часовая стрелка пересекла цифру «десять», и точно пол загорелся под ногами Алены — она выходила из очереди, слонялась по залу, потом, не понимая смысла, прочитывала от начала до конца расписание прибытия и отправления всех маршрутов и вдруг оказывалась у выхода. «Нет! — ловила она себя. — Ни за что! Прежде всего — билет! И потом: кто это сказал, что приказ вывесят в десять? Может, в двенадцать, в час, в два!» И решительно возвращалась на свое место в медленно двигающуюся очередь.

Шел третий час после открытия кассы, впереди Алены оставалось еще одиннадцать человек, а в душе у нее все уже выболело, выкипело, выгорело.

— Как так кончились?! — выкрикнул чей-то надтреснутый голос, очередь колыхнулась, забурлила — толкаясь и крича, все бросились к окну кассы, и до Алены дошло, что билеты на сегодня кончились.

Она стояла в оцепенении, ее толкали, а рядом с ней какой-то смуглый брюнет, вооружась блокнотом и «вечной ручкой», уже предлагал организовать запись на завтра. Нет! Завтра ее не устраивало. Она протолкалась к выходу и вылетела на площадь. Как ярко светило солнце, как хотелось радоваться в такой ясный день. «Скорей бы добраться, до института!» — подумала Алена, но тут же почувствовала, что все равно не в состоянии ждать на остановке, и понеслась через площадь. Она все прибавляла и прибавляла шаг, лавировала между встречными, обгоняла впереди идущих и, свернув на улицу, где помещался институт, припустилась бежать.

У подъезда никого не было. Алена взлетела по ступенькам и остановилась, ничего не видя после солнечного света. Из темноты вестибюля одновременно донеслись до нее два уже родных ей голоса.

— Где пропадала? — грозно спросила Глаша.

— Ведь приняли! Тебя… нас приняли! — звонко воскликнула Агния.

— Девочки! — скорее выдохнула, чем сказала Алена. И неожиданно для всех, привыкших к ее сдержанности, рослая девушка подпрыгнула, будто подброшенная взрывной волной, и закружилась, быстро отбивая ногами какой-то лихой ритм.

— Аленка! Ленка! Лена!

Она остановилась и только тут увидела возле Глаши и Агнии Лилю Нагорную, Женю Лопатина, Олега Амосова и еще какую-то девушку и двух парней, имен и фамилий которых она не знала.

— Все? Все приняты?

— Все, — ответило несколько голосов.

— А Эдик? А Валерий? Зина? Изабелла?

— Эдька, бедный, не прошел, — сказала Агния. — Пойдем, посмотришь список.

Приказ-список висел в «колонном зале». Алена сразу увидела свою фамилию, крепко зажмурилась, снова открыла глаза — нет, не приснилось, не показалось, не выдумалось! В приказе, хотя и не крупными буквами, ясно значилось: «Строганова Елена Андреевна». Она была так не готова к этому чуду, к тому, что можно написать матери: «При-ня-та!» И пусть это письмо читают все, пусть девочки отнесут его в школу, пусть прочтут все учителя. Все! Теперь ей уже не надо было сдерживать радость! Широко раскинув руки, она повернулась к Агнии — обнять, закружить ее. Но тут же заметила у выхода в коридор еще одну группу поступавших. Среди них были Зина Патокина и заплаканная Изабелла.

— К директору. Выяснять, почему не приняли.

— Зина разве?..

— Нет, Зина зачислена. Вот Изабелла…

— А Эдик здесь?

— Ушел сразу.

— Очень расстроен?

— По-моему, да. Хотя хорохорился — смеялся.

Алена оглядела стоявших возле директорского кабинета… Ах, как не хотелось сейчас огорчаться! Поспешно пробежав глазами весь список (свою фамилию она для верности прочла еще два раза), Алена потянула Агнию:

— Уйдем отсюда.

Радость захватывала, переполняла. Все отлично понимали, что не только розы ждут их впереди, но сейчас каждый чувствовал себя победителем.

Тянуло к товарищам по счастью, хотелось поближе узнать всех, поделиться несдерживаемым торжеством. Иногородние — Алена, Глаша, Агния, Лиля Нагорная, Александр Огнев, Миша Березов и Сережа Ольсен — отправились гурьбой на почту. Их возбуждение почему-то не передалось работникам почтового отделения, и дважды им сердито напомнили, что они находятся в учреждении, а не на футболе. Наконец, получив открытки, бумагу, конверты, телеграфные бланки, семерка свежеиспеченных студентов пристроилась кто сидя, кто стоя, за длинным столом. Притихли и принялись строчить. Одна Лиля долго вертела в руках две открытки и, встретив взгляд Алены, усмехнулась тихонько:

— Что-то лень. От ожидания не умрут, — и спрятала открытки в сумочку.

Вечером, как было условлено, поехали в парк культуры. К семерке иногородних присоединились Олег Амосов и Женя.

Алена все приглядывалась к Лиле и заметила, что хотя Лиля и смеется, и шутит как все, но ее глаза остаются рассеянными.

Парк всем понравился: бесконечные пруды, живописные мостики, центральная аллея с пышно разросшимися цветниками, деревья, пронизанные лучами солнца, и, наконец, знаменитый мысок, где гранитные ступени спускаются прямо в море и где, по словам Жени, «вечно дует морской ветер». Но Алена все же не удержалась от замечания по поводу этого скучного, серого, стоячего залива — разве это море?

— Лужа, — поддержала ее Агния. — Вот у нас, в Таллине…

— А река? — вдруг подхватил Саша. — Течет аккуратно, в сделанных берегах, как барышня в корсете. Вот у нас, в Сибири… Попробуй-ка огородить Енисей — он тебе покажет! Весной особенно.

— Думаешь, река спокойная? — в один голос вступились за свою реку Олег и Женя.

— Знаешь, какие наводнения у нас бывают? — добавил гордо Олег. Гибкий, как девушка, высокий мальчик петушился, размахивал не по-мужски легкими руками. — Река историческая! И даже очень опасная! Сколько жертв бывает!

— Что ж хорошего, что тонут? — засмеялась Агния.

— Да! Уж наша Волга-то — вот душевная река! Даже и сравнивать невозможно, — поддела Глаша, но тут она увидела расстроенное лицо Олега, во взгляде ее вдруг появилось какое-то смущение. Взяв его под руку, Глаша заговорила нежно: — Ну, Олежка, чего ты кипишь? Родное каждому милее.

А Женя, шедший впереди, вдруг остановился и сказал с комической торжественностью:

— Во всех концах Советского Союза прекрасны реки, моря и леса! И осень золотит и румянит листву. Но!.. — он указал на высокое раскидистое дерево с яркой желто-красной листвой:

— Гениально! Особенно последняя строка!

— Только лавра-то — монастырь, а дерево — лавр!

— И почему римская? Их и в Крыму сколько хочешь!

— Вот ведь как придираются, завистники! — с полной серьезностью заметил Огнев. — У Пушкина — брег, а у Женьки — лавра, там на одну букву меньше здесь — больше — поэтическая вольность! А «римская» — надо же понимать! — масштаб! Международный масштаб!

— Это же экспромт, граждане, экспромт! — весь красный от смущения, защищался Женя.

Любая бессмыслица, удачные и неудачные остроты и шутки в этот день вызывали бурное веселье — казалось, самые большие трудности позади, решающий этап пройден, а впереди пусть не гладкая, но уже завоеванная дорога к театру!

Смех дрожал в груди Алены, и никак было его не удержать. Принята! Принята! Теперь уж нужно так работать, чтобы добиться настоящих ролей. Комиссара из «Оптимистической трагедии» — одна против всех: «Именем пролетарской революции…» Хорошие, красивые слова, смелые поступки. Или трагические роли — это тоже прекрасно. Другую Ларису — Бесприданницу будет она играть. «Вещь? Я — вещь?..» — сквозь переполнявший ее смех Алена ощутила на мгновение беспомощную, смертную тоску раздавленного человека, и это, как ни странно, сделало ее еще счастливее — играть, скорее играть! Она не слышала, что сказал Женя, но все засмеялись, и она засмеялась, как бывало в детстве.

Лиля держалась чуть в стороне от остальных, помахивала темно-красной веточкой, сорванной для нее Огневым, и смотрела отсутствующим взглядом. А интересно, что она хочет играть? Алена подошла, взяла ее за руку.

— Хорошее у тебя имя — Лилия. Нежное такое, — сказала она, чтоб завязать разговор.

Лиля посмотрела на нее с легким недоумением.

— А мне вовсе не нравится, — она чуть дернула одним плечом и прищурилась. — Имя должно подходить к человеку. А мне оно как чужое платье.

— Ну, что ты! — Алена оглядела высокую, очень тонкую, несколько угловатую и плоскую, как у подростка, фигурку с толстыми, пшеничного цвета косами, загорелое лицо, узкое, нежное, отмеченное черной родинкой на левом виске, заглянула в глаза, немного раскосые, с тяжелыми веками и густыми стрельчатыми ресницами — ох, какие глаза! — и сказала уверенно: — Тебе удивительно подходит.

Лиля засмеялась:

— Меня бы назвать Акулей, Пашей — попроще. А то все твердят: Лилия, Лилия, какое имя! Нехорошо мне от него. Лиля, Лика — еще куда ни шло.

— Да брось ты! — Алена вспомнила, что Лиля не принимала участия в разговоре, когда все хвалились прелестью родных углов, почему-то подумала о ее ненаписанных открытках.

— А ты откуда сама-то?

— Я? — Лиля удивленно пожала плечами. — Не знаю. — И, видимо, желая перевести разговор, обращаясь ко всем, сказала: — А я-то на конкурсе в самом драматическом месте косой зацепила Сашину пуговицу. Чуть не фыркнула, а он хоть бы что!

И опять стали вспоминать экзамен. Алена, по крайней мере в десятый раз, изображала, как у нее «во весь рост поднялись волосы». Олег, тоже не впервые, рассказал, как ему пришлось закуривать и он «дико раскашлялся», потому что вообще не курит.

С моря потянуло холодком, сильнее запахли цветы, зелень и вода, плескавшаяся о борт кафе «Поплавок», на дорожках парка стало оживленнее. Новоявленные студенты, сидя за двумя сдвинутыми вместе столиками на верхней палубе, во второй раз заказали по двести граммов мороженого. Сейчас их стало уже двенадцать — приехала Зина с Валерием и двое почти незнакомых Алене парней: один, тот самый, что после консультации назвал Женю будущим Игорем Ильинским, а ей сказал, что она оригинальная, — Джек Кочетков. Второй — довольно красивый, темноглазый шатен в дорогом костюме, с подчеркнутым изяществом манер, — Володя Сычев. Он по всякому поводу произносил одну и ту же фразу: «Ясно, как туман!» — очевидно, считая ее остроумной, а когда улыбался, у него как-то выворачивалась верхняя губа, лицо становилось хитрым и теряло привлекательность — Алена не любила людей, которых не красит улыбка. Джек тоже сначала не особенно понравился ей: во-первых, почему Джек, если Яков? А во-вторых, не понравилась его развязность, но улыбка у Джека была открытая. Когда только подходили к «Поплавку», он повторил:

— Ты удивительно оригинальная!

Никто прежде не говорил этого Алене, сама тоже никогда не думала о своей оригинальности и сейчас невольно начала следить за собой: в чем, собственно, эта оригинальность? А Джек, пристально глядя на нее, сообщил, что цвет ее глаз «меняется ежесекундно, даже трудно определить, какие они!».

— У меня просто серые глаза, — возразила Алена, чувствуя преувеличение в словах Джека.

Джек рассмеялся, как старший над младшим.

— Вот именно «не просто». Они обладают массой оттенков. И меняются дьявольски быстро.

Потом он сказал, что руки у нее «музыкальные, нервные, выразительные».

Алену охватило буйное веселье — может, это и правда? Ведь ее же приняли! В числе шестнадцати, выбранных из трехсот! А девушек-то всего шесть, и какие! Она почувствовала, что теперь нужно как-то особенно действовать руками. Только вот… как?

Джек тихо, для нее одной, отпускал замечания о каждом из присутствующих. Замечания были метки, остроумны, иногда злы. Алена отвечала на них громким и, как ей казалось, красивым, оригинальным смехом. Она поймала на себе внимательный и слегка удивленный взгляд Огнева, стало почему-то стыдно за свой смех, и, скрывая неловкость, Алена с нарочитой серьезностью, будто это было для чего-то нужно, медленно оглядела всех сидевших. Слева от Джека в торце стола сидела Лиля — кажется, в первый раз Алена увидела на лице ее, в огромных глазах такое оживление, — захотелось узнать, что же рассказывает ей с видом заговорщика Женя, но в общем разговоре ничего было не расслышать. Напротив Алены сидели Агния, Олег, Глаша и Саша Огнев. По отдельным фразам и словам Алена поняла, что говорят о книгах Станиславского, — это на минуту кольнуло ее, она совсем не читала Станиславского. Справа от Алены сидели Валерий и Зина. Валерий что-то Алене разонравился. Конечно, он талантливый, умный, красивый, но зачем позволяет Зине командовать? Ну, она хорошенькая — все равно противно, когда мальчишка так поддается. А Зина, слушая его, улыбается так, что десны вылезают. Между Аленой и Сычевым сидят Миша Березов и Сережа Ольсен. Волосы у Сережи редкие, Гладко зачесанные назад и такие светлые, что голова иногда кажется лысой. А Миша Березов старый — он воевал, и ему чуть ли не двадцать семь. Но так он симпатичный, здоровущий — все остальные мальчишки перед ним как цыплята. А дружит Миша с Сашей Огневым.

Мороженое съедено, вечер кончается. И хорошо!

Скорее бы начинались занятия!