Становилось все более очевидно, что завтра будет особый день. Повсюду продавались сувениры в честь Дня Квенанта. На торговых прилавках выстроились ряды миниатюрных сувенирных виселиц. Там же можно было найти сувенирные петли и сувенирные брелоки, сувенирные значки и сувенирные кепки, сувенирные ручки и сувенирные точилки, и на случай дождя даже сувенирные зонты.

Прилавки в булочных ломились от буханок праздничного хлеба, праздничных булочек и пирогов, а также выпечки, с виду напоминавшей круассаны или рогалики, но при ближайшем рассмотрении оказавшейся пряничными петлями, лоснящимися от сахарной глазури.

В каждом магазине до единого на витринах были представлены религиозные миниатюры с виселицами, петлями и висельниками, демонстрирующие приверженность хозяев своей религии.

В общем, все это было довольно похоже на Рождество, каким его описывали в книгах: в воздухе витал праздничный дух; что-то необычное и воодушевляющее было на пороге; что-то, чего хотелось ждать.

По такому настроению вокруг сложно было поверить, что гвоздем завтрашних торжеств станет церемониальная смертная казнь. Но это было так. Казнь была самым ожидаемым событием дня. И среди приговоренных к смерти был и отец Дженин.

– Посмотри на них, – шепнула мне Дженин. – У них у всех крыша поехала. Ходят с петлями на шее, а ведут себя так, как будто это совершенно нормально.

– Но это и есть нормально– сказал я. – Для них. И вообще… – мне вдруг пришла в голову одна мысль. – А во что верят охотники за облаками?

– В то, что нужно двигаться вперед и избегать неприятностей, – ответила она. – Самая лучшая философия.

– Из-за движения вперед вы как раз и попали в неприятности, – заметил я.

– Ну, топтание на месте тоже не всегда может уберечь от неприятностей, верно, Кристьен? – сказала она. – Взять хоть тебя, сидел себе спокойно дома, но устраивало ли тебя это? – и она улыбнулась мне обворожительной улыбкой.

На это мне было нечего возразить.

Мы вышли на центральную площадь. Слева от нас был собор. Я посмотрел вверх, где остроконечный шпиль на куполе переходил в виселицу, с которой свисала привычная и уже ожидаемая петля. Двери собора были распахнуты, и оттуда доносились голоса хора.

На ступеньках собора толпились нищие. Они выпрашивали милостыню, голося так, что их было слышно и за пределами собора. Они восседали живыми (или полумертвыми) грудами тряпья, их лица были частично скрыты накидками и капюшонами, словно чтобы придать им более жалкий, унылый вид и тем самым сильнее тронуть сердца прохожих.

– Подайте милостыню, правоверные! Квенанта ради! Подайте бедняку! Подайте! Подайте, и вам воздастся!

Каниш бросил одному из попрошаек монету. Она упала у ног нищего, и тот набросился на нее, как оголодавший человек набрасывается на еду. Он подхватил монету с земли и спрятал в складках своего плаща, пока ее не отобрали.

На площади трудились рабочие, стуча молотками, забивая гвозди: они строили виселицу и возводили эшафот, где наверняка и будут проходить завтрашние казни.

– Где держат твоего отца? – шепотом спросил я. – Где находится тюрьма?

– На Квенанте нет обычной тюрьмы.

– Нет тюрьмы?

– Есть только несколько камер здесь, внизу, в подземельях под городской ратушей.

– А почему нет тюрьмы?

– Слишком низкая преступность. Практически нулевая. В тюрьме нет необходимости. Нескольких камер вполне достаточно.

– А почему нет преступности?

– А сам как думаешь? Нет преступности, потому что наказание здесь одно – сразу в петлю. Я уже тебе рассказывала. Так что все очень стараются не нарушать закон.

– То есть как – сразу?.. Даже если просто… не знаю… намусорить?

– Даже если намусорить. Все, что угодно.

– Это как-то слишком.

– А ты много видишь мусора вокруг? – спросила Дженин.

Я огляделся. Ни соринки.

– Кого еще будут завтра вешать? – спросил я.

– Иноверцев, вероотступников, правонарушителей. Раз-другой в год кто-нибудь да нарушит закон. В приступе ярости, или на почве страсти, или потому, что перебрал домашнего вина. Их власти тоже держат в камерах до казни.

– На День Квенанта?

– На День Квенанта. А когда еще? Это придает празднику еще больший размах, говорят.

Внезапно я почувствовал странную, жгучую, почти неподконтрольную потребность взять и бросить что-нибудь прямо на тротуар. Просто чтобы посмотреть, что же будет. Просто увидеть выражения их лиц: их возмущение, удивление. Я даже полез в карманы, но к счастью, в них не нашлось ни клочка бумаги, не то, что-то мне подсказывает, я действительно бы это сделал.

Ратуша находилась на другом конце площади напротив собора. Неизбежная виселица и неминуемая петля красовались и на городском гербе, который сверкал на его фронтоне, как огромный медальон.

Двое служащих, держа в руках дипломаты, набитые важными (или якобы важными) бумагами, появились из главного входа и поспешили по своим делам. Следом за ними вышли мужчина и женщина в форме, вероятно, полицейской. Они одернули мундиры, поправили фуражки и двинулись в противоположных направлениях. В их форму были вплетены петли. Даже петлицы были в форме петель, и эполеты на плечах тоже.

– Теперь куда?

– Иди за нами.

Мы вышли на задворки ратуши. Тут на уровне цокольного этажа в землю была вкопана железная решетка, предназначенная, видимо, для того, чтобы в подземелье проникали свет и воздух.

– Здесь, скорее всего, и держат заключенных, – шепнула Дженин, когда мы подошли ближе. – Нам говорили, всех смертников сюда сажают.

– Туда, вниз? В камеры?

– Да. Здесь ты сходишь с ума, мучаешься и гниешь заживо, ожидая, пока тебе не накинут петлю на шею.

Мы двинулись дальше. Я заглянул за решетку, когда мы проходили мимо. Но я успел разглядеть лишь несколько темных фигур, которые могли оказаться заключенными, а могли – арестантами, и вообще кем угодно.

Мы не остановились. Это выглядело бы подозрительно. Мы просто шли себе, будто были туристами из другого города, которые приехали в центр на День Квенанта и любуются достопримечательностями.

Мы обошли ратушу кругом и вернулись обратно. Еще раз заглянули в подземелье. Снова не увидели ничего, кроме смутных очертаний и теней.

– Кажется, я вижу его, – сказала Дженин. – Кажется, вижу.

Но она просто видела то, что хотела увидеть, а не то, что на самом деле было перед ее глазами.

Я не мог понять, как нам спасать отсюда ее отца и как она себе это представляет. Я вообще не понимал, на что они рассчитывают. Я даже подозревал, что они и сами не до конца это понимают.

Но перед нами встала проблема более важная и срочная. Пока мы околачивались на центральной площади, следя за тем, как для завтрашних «торжеств» и «мероприятий» возводится виселица, выяснилось, что нас ждет еще и нелицеприятная репетиция.

На площади показался отряд вооруженных стражников в форме, и раздалась команда: «Дорогу заключенным!»

Вывели трех человек с бледными лицами и связанными руками. Их отвели к помосту: с них снимали мерки для завтрашней казни, чтобы мероприятие прошло без сучка, без задоринки. Безрадостная и бесчеловечная репетиция собственной смерти.

Вот только отца Дженин среди них не было.

– Кто из них твой отец? – когда арестантов увели обратно, спросил я, потому что ни у кого из них не было шрамов на лице.

– Его здесь нет.

– А где он?

– Не знаю. Они могли… уже убить его.

На ней лица не было. Даже ее шрамы побледнели. Она перевела взгляд на мать, которая посмотрела на Каниша с немым вопросом: неужели мы опоздали? Неужели и вправду?..

– Но как такое может быть? – сказал я. – Ведь казни разрешены только на День Квенанта. Как его могли казнить раньше времени?

– Все говорят, что такова традиция, таков закон… – сказала Дженин. – Но может, это просто слова. Кто знает, что на самом деле происходит в этих темницах?

Краешком глаза я заметил, что один из попрошаек на паперти у собора стал собирать свое тряпье, кряхтя поднялся на ноги и направился в нашу сторону. Не стоило Канишу подавать ему монету, подумал я. Глупо с его стороны было привлекать к нам внимание постороннего даже таким незначительным актом милосердия. Нищий явно шел к нам. Наверняка хотел выпросить еще денег.

– Но если его убили, как узнать это наверняка? – спрашивала Дженин. – Не можем же мы просто развернуться и уехать. Вдруг он еще живой!

– Сейчас нам лучше отойти куда-нибудь, – нервно заметил я. – Мы слишком долго тут стоим. На нас начинают обращать внимание. Давайте пройдемся.

Я оглянулся на приближающегося нищего. Он в каком-то старческом тике покачивал склоненной, спрятанной под капюшоном головой. Прохожие шарахались от него, словно он был заразен – хотя, может, так и было. Или же от него просто разило крысами.

– Пройдемся? – возмутилась Дженин. – Никуда мы не пойдем. Нужно узнать, где мой отец. Выяснить, что с ним.

– Мы ничем ему не поможем, если сами попадемся, – возразил я, надеясь говорить рассудительно, но вышло у меня скорее истерично. – Просто немного отойдем. Нечего стоять тут столбами, как какие-нибудь туристы, и вызывать подозрение.

– Пусть думают, что мы и есть туристы.

– Дженин… Сюда кое-кто идет.

Нищий был уже в нескольких шагах. Он прихрамывал и опирался на палку, держа в узелке свои скудные пожитки. Его рука уже была протянута в ожидании милостыни – наверняка самое привычное для нее положение.

– Подайте… подайте…

Каниш зыркнул на него.

– Убирайся. Тебе уже подали. Жадность всегда убивает милосердие. Не проси добавки. Радуйся тому, что есть.

– Еще. Еще подайте.

Нищему достаточно будет просто пошуметь – и все. Это привлекает внимание. Внимание вызывает интерес. Интерес притягивает зрителей. Зрители привлекают еще больше зрителей, и они становятся толпой. Потом толпа растет. Вскоре она обращает на себя внимание полиции. Которые будут сказочно рады повесить на День Квенанта дополнительно еще четырех еретиков.

Может, тем, кто находит и выявляет еретиков, даже полагается награда. А нищему попрошайке как никому придется кстати денежное вознаграждение.

– Подайте на пропитание, добрые люди. Подайте бедняку еще немного.

– Повторяю тебе, я только что дал тебе милостыню. Я что, по-твоему, денежный мешок? Скройся с глаз. Попрошайничай в другом месте. – Каниш грубо оттолкнул его.

Но нищий тут же вернулся.

– Подай, добрый человек. Подай, подай на пропитание.

Я потянулся к Дженин, чтобы взять ее за руку и отвести в сторону.

– Пойдем, – сказал я. – Просто пойдем.

Она вырвалась из моей хватки.

– Никуда я не пойду, пока не найду отца. Если он не в подземелье, то где?

Нищий был совсем рядом и прекрасно слышал каждое слово. Я толкнул Дженин локтем и приложил палец к губам. Но слишком поздно – попрошайка уже все слышал. И в подтверждение этого он сказал удивительную и неожиданную вещь.

– Быть может, он сбежал, дитя мое.

Мы уставились на него, на его грязное разодранное облачение, протершийся изъеденный молью плащ, на его перепачканные руки, его лицо, сокрытое в тени его капюшона. Из темноты на нас смотрели его пронзительные глаза.

– Отец? – сказала Дженин. – Это… ты?

– Михаил? – прошептала ее мать, ошеломленная голосом и видом нищего.

– Брат? – дрожащим голосом произнес Каниш. Впервые со дня нашей встречи он не мог найти слов и не знал, что ему делать. – Михаил, ты ли это? Какой ты грязный.

– Я думал, ты уже никогда не объявишься, Каниш, – ответил ему нищий. – Почему так долго? Ты и сам не намного чище.

Тогда я подумал, что нам конец. Потому что никогда еще я не видел такой явной, искренней и стихийной радости на человеческих лицах. Я подумал, что теплое и эмоциональное воссоединение вот-вот захлестнет всю площадь, прохожие из любопытства остановятся посмотреть и увидят четырех охотников за облаками со шрамами на лицах, которые обнимаются и целуются так, как могут только люди, которые думали, что никогда уже больше не встретятся. Казалось, они вот-вот пустятся на радостях в пляс. Я бы не удивился, если бы они действительно стали танцевать. А там уже и недолго было бы до обличительных криков: «Они же иноверцы! Еретики!» И вот – нас уже ведут на эшафот в День Квенанта.

Я их недооценил.

Краткий проблеск. Незаметный жест. Все остальное потом. Времени отмечать будет достаточно, когда мы окажемся в безопасности.

– Где корабль? – шепотом спросил Михаил – нищий и отец Дженин.

– В часе ходьбы, – ответил Каниш.

– Мы пойдем впереди и покажем дорогу, – сказала Карла. – Держись от нас поодаль, муж мой. Осталось недолго.

Но нищий покачал покрытой головой.

– Нет, – сказал он, – уходить нельзя.

Мы уставились на него.

– Но почему, отец? – спросила Дженин.

Он кивнул головой в сторону виселиц.

– Остальные заключенные, – ответил он. – Нужно забрать их с собой.

В глазах Каниша сверкнул гнев.

– Брат, мы пришли, чтобы спасти тебя, а не всех на свете. Мы не можем лезть в жизнь каждого встречного. Мы не мстители и не спасем вселенную. Мы простые охотники за облаками – мы спасаем своих.

– Нет. Их мы тоже спасем. Это наш долг. Никто, кроме нас, этого не сделает.

– Нет, брат. Так нельзя. Нельзя так рисковать из-за чужих людей. Мы сейчас же уходим, а ты иди следом и держись на расстоянии, чтобы никто не обратил на тебя внимания.

– Я не брошу своих сокамерников на произвол судьбы, – сказал Михаил. – Если бы не они, мне бы ни за что не сбежать.

– Мир жесток, брат. Тебе придется ограничиться словами благодарности. Поставь за них свечку, сделай подношение и помолись, чтобы на том свете они были счастливы. Но надо уходить. Нам пора.

– Пусть меня хоть повесят, но я никуда не уйду, – сказал отец Дженин.

Каниш внимательно посмотрел на него.

– Тебя повесят, если ты не уйдешь, – заметил он.

Дженин не говорила мне, кто из них двоих был старше. Ее отец или дядя? Сложно было сказать, потому что оба были одинаково упрямы и непреклонны. Может, они были близнецами.

Если бы дело между ними дошло до драки, думаю, они бы оба проиграли и оба выиграли. Они дрались бы до смерти, но не уступили бы. При этом они производили впечатление братьев, которые будут защищать друг друга даже ценой своей жизни, если только не подерутся между собой. Тоже до смерти.