ВСТУПЛЕНИЕ

Загадочные и тревожные события произошли несколько лет назад в одной европейской стране, называть которую мы здесь не будем.

Мы не будем называть ее хотя бы потому, что упомянутые мрачные происшествия имели место в период ломки географических понятий, когда коренным образом изменились все наши представления; многие пункты как на суше, так и на воде переместились. Взять хотя бы Атлантический океан: за весьма короткий срок он самым поразительным образом расширил свои границы за счет других морей, и наконец наступил такой момент, когда он стал включать в себя и Большой Бельт и Босфор, одновременно омывая отдаленные друг от друга берега Гренландии, Зеландии и Малой Азии.

Известно, что географические сдвиги сопровождались также поразительными изменениями климата, и это оказало весьма любопытное действие на флору и фауну многих стран. Некоторые зоологические особи, которые прежде встречались лишь в немногих местностях, теперь широко распространились в новых районах. В Эресунде появились акулы, и орлы-стервятники начали летать над Данией. Скорпионы и прочие гады наводнили собой страны, где раньше они были совсем неизвестны.

При данных обстоятельствах, когда даже названия местностей потеряли всякую определенность, когда смешались все понятия, — нет никакого смысла выделять какую-нибудь одну страну из числа других, ей подобных. Вдобавок то темное дело, о котором пойдет здесь речь и которое в истории уголовных преступлений фигурирует под названием «дела о Скорпионе», является в известной степени международной аферой и в нашу эпоху европейской сплоченности и солидарности может только подорвать престиж любой страны.

Подобно тому как скорпион (согласно утверждению Плиния Младшего и Альберта Великого) носит на собственной спине все свое многочисленное потомство, долгое время оберегает и кормит его, чтобы потом безжалостно сожрать, так и «дело о Скорпионе» не было изолированным, единичным, а представляло целую серию связанных между собой дел; это был настоящий питомник, где преступные махинации разрастались и плодились, причем каждый из мошенников норовил усесться другому на шею и сожрать его. Однако только отдельные мелкие аферы этого огромного запутанного дела стали предметом судебного разбирательства в упомянутой стране, и лишь незначительная часть из всего выводка скорпиона была обезврежена. Сам же он остался целехонек.

Лукреций писал, что страх создал богов. Благодаря страху, который он внушал людям, Скорпион сделался божеством и занял подобающее ему место на небесном своде. Целое созвездие названо в его честь; окруженный другими животными, он стоит, растопырив клешни и отведя в сторону свой изогнутый хвост; в календаре Скорпион является символом определенного месяца.

Но боги, так же как и люди, смертны; было бы очень плохо, если бы они жили вечно. Тем более не может быть вечной власть богов, порожденных страхом.

Старые люди знали, что удел скорпиона — самому уничтожать себя. Если заставить это ядовитое животное выползти на яркий свет, то скорпион, видя, что все пути ему отрезаны, подымает свой изогнутый хвост, вонзает жало в собственное тело и умирает мучительной смертью, отравленный тем ядом, источником которого он сам является.

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Было сияющее майское воскресное утро. С голубого неба лились потоки солнечного света. На Восточном бульваре распустилась первая нежная листва, зацвели кустарники, и лужайки покрылись сочной светло-зеленой травой. А в голубой вышине весело кувыркались три истребителя. На недавно построенных дзотах цвели маргаритки и одуванчики, как бы даруя горожанам радости сельской жизни. Весело трезвонили церковные колокола, чирикали птицы в кустах, поднимая невероятный шум. Прирученные дикие утки плавали в крепостном рву, хлопали крыльями по воде, плескались и резвились, радуясь весеннему теплу; американские моряки, облепив скамейки, отпускали шуточки вслед проходившим мимо молодым девицам.

На бульваре показался велосипедист; он весело катил по направлению к центру города. Путь этот был ему знаком: он неизменно проделывал его каждое воскресное утро. Пожалуй, сегодня он выехал позже обычного — он дольше спал, так приятно было понежиться в постели и побыть с женой, как и полагается по воскресеньям, когда не надо идти в школу. Он заметил, что часы на Восточном вокзале показывали около половины одиннадцатого. Велосипедист даже напевал от избытка чувств; он был без шляпы, ведь воздух и солнце, говорят, очень полезны для волос, а волосы у него уже начали редеть. Пальто он храбро оставил дома, на вешалке, несмотря на предостережение жены, и, пожалуй, это было с его стороны несколько легкомысленно: в воздухе чувствовалась прохлада. Зато на солнце было по-настоящему тепло, и велосипедист глубоко вдыхал воздух, напоенный слабым запахом моря, доносившимся со стороны пролива и порта, и ароматами цветущих в парке кустарников.

Говорят, что если петь на голодный желудок, то к вечеру придется плакать. Но наш велосипедист не верил в приметы. Это был образованный человек со здоровыми взглядами и солидными знаниями: ведь он, шутка сказать, ходил в школу чуть ли не сорок лет. У него не было причин проливать слезы, все было в порядке. Трамваи шли, как им и полагалось. Свободные граждане сами могли решать, каким номером трамвая им поехать — первым или шестым, и отправиться ли им в лес или в противоположную сторону. В этой части света общественный строй был демократический и надежный; неприкосновенны были и жилища, и сами люди; гражданам предоставлялась полная свобода мысли и вероисповедания, свобода высказываний — устно и в печати, свобода собраний; о цензуре не могло быть и речи.

У велосипедиста совесть была чиста, он уже имел право на получение пенсии, состоял членом двух добровольных похоронных обществ и не питал страха перед будущим. А раз так, почему бы ему и не петь? Если он сегодня еще ничего не ел, то только потому, что ехал сейчас за хлебом в придворную пекарню, где чуть не всю жизнь покупали хлеб родители его жены. Вот почему и жена считала, что по воскресеньям и пеклеванный хлеб и булочки надо непременно брать в этой пекарне, хотя многие булочные были гораздо ближе к дому.

Эта утренняя прогулка на велосипеде доставляла путешественнику огромное удовольствие. Он старался держаться солнечной стороны и медленно ехал, наслаждаясь свободой от занятий в школе. А школу он посещал в течение всей своей жизни, сначала как ученик, потом как учитель в той же самой школе; вероятно, он не мог бы даже представить себе жизнь без своей старой школы. Это не был человек недовольный, или разочарованный, или нервный. Он никогда не мстил детям, которых учил. В какой-то мере он даже сохранил детскую непосредственность и с увлечением предавался таким радостям, которые обычно утрачивают свою привлекательность для человека уже в шестнадцать лет. Сдав государственные экзамены, он поступил на работу и счел себя достаточно взрослым, чтобы жениться. Жена его была хорошая женщина, и он ее очень любил. У них родилось двое красивых детей, которых они воспитывали скромными, порядочными людьми. Отец был привязан к своей школе и знал, что когда-нибудь кончит учительствовать и будет получать пенсию.

Было время, когда он мечтал стать поэтом или, во всяком случае, литератором — например, хотя бы критиком. У него и теперь являлось желание писать стихи, когда вот так, как сегодня, сияло весеннее солнце, и воздух оглашался веселым свистом скворцов. Правда, учить детей, как пишется сочинение, — занятие, тоже связанное с литературой: оно является своего рода критической деятельностью. А знать правила стихосложения — это почти то же, что уметь писать стихи. И может быть, гораздо лучше знать, как надо этими правилами пользоваться и как писали великие поэты, чем мучиться самому. Он преподавал родной язык и историю, а эти предметы вызывают у человека интерес и вполне естественное желание узнать, какими творческими путями шли крупнейшие писатели его родины, давшие миру совершенные произведения; они помогают понять ошибки, допущенные великими людьми еще до наступления эпохи либерализма — этой заветной мечты человечества и цели исторического развития.

Учитель выглядел несколько старше своих лет, так как носил очки в золотой оправе. Занятия с учениками доставляли ему немало радости; кроме того, ему полагались длительные каникулы, и свой досуг он посвящал удовлетворению разносторонних интересов; по воскресеньям он наслаждался тем, что мог больше поспать, затем съездить в придворную пекарню за булочками к завтраку и прочитать воскресные приложения к утренним газетам.

Итак, он ехал на велосипеде под весенним солнцем и пел:

Когда он выезжал из дому, он не мог знать, что едет навстречу неожиданным и роковым событиям, что ему предстоит совершенно иная, полная волнений жизнь, в корне отличная от того спокойного, размеренного, надежного и упорядоченного существования, которое он вел в течение сорока шести лет.

Тихонько напевая, он с радостью думал о предстоящем завтраке и кофе, который сейчас дома, на улице Цитадели, процеживает его жена; он предвкушал ожидавшие его маленькие радости: пеклеванный хлеб, булочки и воскресные газеты. Он не мог предвидеть, что даже и не попробует ни свежего пеклеванного хлеба от придворного пекаря, ни теплых булочек и что ему не придется прочитать анекдоты или просмотреть серию рисунков, которые поместили сегодня воскресные приложения к газетам.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

Около Восточного вокзала учитель купил целых три газеты — ведь он был демократ и свободомыслящий человек без всяких предрассудков, склонный рассматривать вещи с разных сторон. Поэтому он купил солидную консервативную газету, затем социал-демократическую и радикальную, желая ознакомиться с различными взглядами и точками зрения. Он тщательно сложил все три газеты вместе и прикрепил их к багажнику. В тот момент учитель не знал, что в каждой из газет, помимо совершенно одинаковых телеграмм и комментариев американского информационного бюро, были помещены сообщения об ужасном преступлении — убийстве двух человек в доме по Аллее Коперника; он не мог также предвидеть, что вскоре его собственное имя будет названо в связи с этим преступлением.

В придворной булочной учитель ждал довольно долго, пока наконец получил пеклеванный хлеб и булочки. Дело в том, что там скопилось много покупателей, преимущественно дам. Его оттесняли в сторону всякий раз, как подходила его очередь, но он был кроткий и вежливый человек, и прошло немало времени, пока ему удалось подойти к прилавку. В булочной так приятно пахло хлебом, тмином и маком, что учителю захотелось есть. Он посмотрел на часы — уже одиннадцать. Сегодня он в самом деле очень поздно проснулся.

Обратно он ехал по теневой стороне улицы, и вскоре ему стало холодно. Значит, все же следовало утром надеть пальто. В бумажном пакете лежали свежие, теплые булочки и пеклеванный хлеб, они так чудесно пахли, что у бедняги слюнки потекли и заурчало в животе. Он прибавил ходу, без конца напевая все ту же строфу:

Услышав на одной из улиц какой-то окрик, он никоим образом не мог предположить, что это имеет отношение лично к нему, и по прежнему напевал песенку; но вот окрик повторился, и неожиданно для учителя кто-то схватил его сзади за плечо. Он упал с велосипеда и больно ударился о мостовую; переднее колесо описало круг, а чудесные теплые булочки и пеклеванный хлеб скатились в сточную канаву. Учитель хотел было подняться на ноги, но в этот момент его снова схватили и скрутили ему руки за спиной. Над самым его ухом кто-то крикнул:

— Твой номер не прошел! С нами шутки плохи!

Учитель родного языка и истории потерял во время падения золотые очки и теперь плохо видел, но в конце концов он разглядел огромного полицейского, который скрутил ему руки, и другого полицейского, неторопливо приближавшегося к ним.

— Небось удрать собрались? Думали от нас скрыться? Не выйдет, старый дружище!

Вряд ли кому понравится, если посторонний человек обратится к нему со словами «старый дружище» да еще скрутит ему руки. Учитель вовсе не был вспыльчив и раздражителен, что часто наблюдается у людей его профессии. Но это неожиданное и грубое нападение, в результате которого он свалился с велосипеда, подействовало на него удручающе — ведь ему помешали петь, испортили праздничное настроение. К тому же он больно ударился коленом о мостовую, испачкал костюм и потерял очки; а тут еще полицейский, который крепко держал его, начал выворачивать ему руки. Все это вместе взятое оскорбляло его достоинство; поэтому учитель дал понять полицейскому, что он для него вовсе не «старый дружище», и сердито спросил, что все это значит.

— Отставить разговоры! — заявил вместо ответа полицейский.

Как и все его коллеги, учитель не привык к возражениям, поэтому резкость тона полицейского ошеломила его. Наморщив лоб, он с серьезным видом заметил полицейскому, что подобная манера разговаривать с гражданами совершенно недопустима.

— А ну-ка, помолчи! — крикнул полицейский и снова вывернул ему руки.

Учитель почувствовал, что от полицейского разит пивом: ясно, человек уже с утра промочил горло.

— Позвольте, в чем дело? Почему вы так поступаете? — спросил озадаченный учитель. — Я удивляюсь вам!

— Да угомонитесь ли вы, наконец! — заорал полицейский.

— Нет, вы просто с ума сошли! Эй, послушайте! Подойдите сюда и помогите мне освободиться от этого человека! — крикнул учитель другому полицейскому, который как раз подошел к ним. — Помогите же! Ваш коллега, по-видимому, не в своем уме!

— Ну-ну, ты не очень-то! — крикнул полицейский и снова стал выворачивать учителю руки. А второй полицейский принялся ему помогать и тоже посоветовал бедняге держать язык за зубами.

— Ой! Да вы что? Или в самом деле оба с ума сошли? — завопил учитель.

— Ты справишься с ним один? — спросил второй полицейский.

— Ну, разумеется! Я придержу этого молодчика, а ты дойди до телефонной будки.

— Прошу обратить внимание, я не молодчик! — решительно заявил учитель.

— Иди, я постерегу молодчика, — повторил полицейский. — Снова удрать ему уж ни за что не удастся!

— Я никуда не собираюсь удирать. Наоборот, я хочу остаться тут и жаловаться на ваши действия. Я намерен сообщить полиции об этом происшествии! — Тут учитель вспомнил, что, собственно говоря, он как раз стоит сейчас лицом к лицу с представителями полиции, и поправился: — Я намерен заявить обо всем в соответствующую инстанцию! Ваше поведение скандально, прямо-таки скандально!

— Вы что, оглохли?

— Нет, я вовсе не глухой. А если бы и был глухой, то это обстоятельство никого, кроме меня, не касается.

— А раз вы не глухой, тогда почему вы не остановились, когда я кричал вам?

— Я не слыхал.

— Ах вот как, не слыхали! Да я ведь не один раз крикнул.

— Может быть, я и слышал ваши окрики, но я же не знал, что они относятся именно ко мне, тем более, что я все время напевал про себя.

— Петь на улице не разрешается!

— А я буду! Раз мне хочется напевать, я буду напевать! Кто может запретить какому-нибудь гражданину напевать про себя?

— Это запрещено полицией! Нельзя напевать на улицах. А теперь скажите-ка мне, куда это вы так мчались на велосипеде?

— К себе домой.

— Вот как, а откуда же вы ехали?

— Да, собственно говоря, я и ехал-то из дома — как ни странно это может звучать; дело в том, что я еду из дома и возвращаюсь домой, сделав, так сказать, целый круг…

— Чушь какую-то вы несете! Ваш адрес? Имеете ли вы постоянное местожительство?

— Я живу уже более двадцати лет на улице Цитадели, дом номер 68, третий этаж. Думаю, я с полным правом могу утверждать, что имею постоянное местожительство! — заявил арестованный не без чувства собственного достоинства.

— А это мы проверим. Ваше имя?

— Лектор Карелиус.

— Ваше занятие?

— Ведь я уже сказал: лектор.

— Легдор? А что это такое?

— Да нет, я лектор! Лектор — значит учитель. Собственно говоря, это слово переводится как «читатель», но его можно применять, как в данном случае, к лицу, которое читает лекции; слово «лектор» происходит от латинского…

— Ну, хватит дурака валять! Следовательно, вы утверждаете, что являетесь школьным учителем?

— Нет, я не школьный учитель, я лектор! — сердито ответил Карелиус.

— Будьте покойны, мы все это проверим! А на чьем это велосипеде вы разъезжаете? Где раздобыли его?

— А я вовсе и не «раздобывал», просто это мой собственный велосипед! И, по-моему, самый обыкновенный. Будьте добры, осмотрите его, господин полицейский. Теперь я в свою очередь буду просить у вас объяснений! За кого вы меня принимаете? Я убедительно прошу вас немедленно отпустить меня! Мне неприятны ваши объятия!

— Спокойно! — рявкнул полицейский. — Где вы взяли велосипед? Кто его владелец?

— Я владелец! — решительно ответил Карелиус.

— Как же так? Ведь это дамский велосипед! Чем вы можете объяснить это?

— Ах, разве дамский? — смутился лектор, посмотрев на валявшийся рядом с ним велосипед. — Да, в самом деле дамский, это машина моей жены.

— Ага, значит, велосипед вовсе не ваш. А почему вы заявили, что он ваш собственный? Соврали, да только неудачно!

— Что же, по-вашему, я не имею права ездить на женином велосипеде? Что тут такого?

— А почему вы решили поехать на велосипеде вашей жены?

— Вот еще, неужели я обязан давать вам отчет? Ей-богу, я волен поступать, как мне вздумается. Должно быть, я случайно схватил этот велосипед, вероятно, он стоял с краю. Да, по-видимому, именно так и было.

— Ах, по-видимому! Ну ладно, это мы еще расследуем!

— Будьте уверены, это дело обязательно расследуют! И ваше поведение тоже! Вся эта история будет иметь для вас серьезные последствия. Я ответил вам на все вопросы, на которые обязан отвечать, и даже сверх того. А теперь я желаю узнать ваше имя. И прошу также, назовите мне ваш номер, я хочу выяснить это, прежде чем вы уйдете. Если вы думаете, что я и дальше намерен терпеть такое обращение, то вы глубоко ошибаетесь!

— А я и не собираюсь покидать вас. Я просто не в силах с вами расстаться! — издевательски заявил полицейский.

— Да говорите же, как вас зовут! — громко потребовал лектор Карелиус.

— Заткни глотку! — невозмутимо отозвался полицейский.

— Извольте сейчас же сообщить мне ваше имя! Скажете вы, наконец, как вас зовут, какой у вас номер? — кричал Карелиус; он не знал, что давно уже прошли те времена, когда служащие полиции опознавались по номерам.

Полицейский снова вывернул Карелиусу руки, и с такой силой, что тот согнулся колесом.

Второй полицейский широким размеренным шагом перешел через улицу на противоположный тротуар, где стояла окрашенная в зеленый цвет телефонная будка; полицейские обычно пользовались ею, чтобы поднять тревогу и вызвать себе подкрепление. Тем временем на полупустынной по случаю воскресенья улице собралось немало народу.

— Да вы с ума сошли! Совсем рехнулись! — кричал Карелиус. — Ой, вы сломаете мне руку! Неужели никто из вас не хочет помочь мне? Ну хоть чем-нибудь! — в отчаянии обращался он к собравшимся вокруг него любопытным.

— Вряд ли найдется охотник помочь вам нападать на полицию! — хихикнул полицейский и еще ниже пригнул Карелиус а к земле.

— Я требую привлечь по моему делу свидетелей! — проговорил Карелиус. — Я требую… — Но тут он замолчал, ибо полицейский прижал голову несчастного лектора к своему животу.

— Да он просто бешеный! — пожаловался полицейский своему коллеге, когда тот вернулся. — Он кусается, плюется и даже грозит, что призовет на помощь прохожих.

— Сейчас мы наведем порядок! — ответил второй полицейский и крикнул зрителям: — Назад! Осадите назад! Проходите дальше, будьте любезны пройти!

— Я заявлю протест! Я буду жаловаться! — вперемежку со стонами бормотал лектор Карелиус, уткнув голову в живот полицейского. — Это будет иметь серьезные последствия для вас обоих, вас непременно уволят! И накажут! Ой-ой-ой, да вы просто ненормальный!

Толпа любопытных не могла толком понять, что тут происходит; кто-то предположил, что схватили вора или насильника, а возможно, и сторонника мира. Люди охотно помогли бы пострадавшему, во-первых, потому, что народ в этой стране ненавидит полицейских, а во-вторых, все люди, естественно, испытывали симпатию к тщедушному человеку, с которым так грубо обошлись два дюжих полицейских.

— Это молодчики из гитлеровских отрядов! — крикнул кто-то. — Скорпионы!

— Не задерживайтесь, проходите! — повторял полицейский.

Но вот послышался гудок полицейской машины. Громоздкий автомобиль с зелеными фарами и желтым флажком на радиаторе прогромыхал по мостовой и, с визгом затормозив, остановился.

Когда наряд вооруженных до зубов полицейских выскочил из машины, столпившиеся зеваки шарахнулись в сторону.

— О-о-ох! Я по доброй воле поеду с вами, — простонал лектор Карелиус. — Я сам намерен отправиться в полицейский участок! Я хочу…

В этот момент Карелиуса схватили и бросили в закрытый кузов машины вперед головой, так что он упал плашмя, а все полицейские уселись по обе стороны от него, друг против друга, и уперлись сапогами ему в бока. Велосипед его жены тоже втащили в машину; на багажнике все еще торчали купленные утром газеты.

Чуть подальше в сточной канаве валялись разбитые очки вместе с пеклеванным хлебом и булочками из придворной пекарни.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

— Я намерен жаловаться, — заявил лектор Карелиус, когда его доставили в полицейский участок.

— Он что, невменяемый? — поинтересовался сержант полиции, даже не взглянув на арестованного. Сержант сидел за письменным столом, углубившись в чтение назидательного иллюстрированного журнала. Этот журнал, который носил название «Супермэн», выходил еженедельно и пользовался большим успехом среди служащих полиции.

— Совершенно невменяемый, — ответил полицейский, который держал Карелиуса. — Он кусал нас и даже пытался…

— Я намерен жаловаться, — настаивал Карелиус.

— Он даже пытался удрать, — продолжал полицейский, — а когда я схватил его, он стал сопротивляться, начал бить меня, грубо обошелся со мной, а также с полицейским надзирателем Перно, который первый окликнул его…

— Ах, значит вас зовут Перно! — воскликнул Карелиус. — Я ведь спрашивал фамилию этого человека, но он отказался назвать себя.

— … с полицейским надзирателем Перно, который первый окликнул его, когда он мчался на велосипеде, по-видимому краденом, — спокойно продолжал полицейский. — Он грубил нам и несколько раз отпускал по нашему адресу обидные замечания и всякие бранные слова.

— Это неправда! — крикнул Карелиус.

— Он обзывал нас «гитлеровскими молодчиками» и «скорпионами» и пытался настроить против нас толпу.

— Это совершенная ложь! — в полном отчаянии снова крикнул лектор Карелиус. — Как может полицейский так лгать?

— Кажется, вы правы, он совершенно невменяем, — сказал сержант полиции, не отрываясь от журнала «Супермэн». — Пока он не уймется, бесполезно устраивать допрос. Примите меры, чтобы утихомирить его!

И в то время как полицейские, повалив Карелиуса на пол, начали со знанием дела избивать его дубинками и кулаками, сержант сидел к ним спиной; вот почему впоследствии он с чистой совестью мог заявить суду, что он — и это вполне соответствовало действительности — не видел, как били арестованного.

После такой потасовки лектор вполне «утихомирился», то есть попросту потерял сознание. Его оттащили в отдельную камеру и оставили одного.

Вскоре полицейский надзиратель не без труда составил рапорт с незначительными грамматическими ошибками и переписал его на пишущей машинке. Из этого рапорта явствовало, что задержанного и доставленного в полицейский участок строптивого мужчину зовут Аксель Эдвин-Эмиль Карелиус; он утверждает, что имеет постоянную работу в качестве лектора и постоянное местожительство в доме № 68 по улице Цитадели, а также, что он родился в столице 8 января 1905 года.

«В воскресенье 21/V в 11 час. 06 мин. упомянутый выше Аксель Эдвин-Эмиль Карелиус был замечен вследствие его подозрительно быстрой езды на дамском велосипеде, по-видимому краденом. Когда патрулировавший полицейский надзиратель Томас Перно окликнул велосипедиста, предлагая ему остановиться, тот прибавил ходу и, несмотря на повторные оклики, уже доехал до конца улицы, на которой в тот момент было лишь незначительное движение.

Полицейский надзиратель Эвальд Бриош, слышавший эти оклики, подскочил к удиравшему велосипедисту и остановил его. После этого упомянутый Аксель Карелиус сделался совершенно невменяемым и начал драться, кусаться и самым грубым образом бить полицейского ногами; когда же на помощь своему коллеге явился полицейский надзиратель Перно, он тоже подвергся избиению. Однако обоим полицейским удалось, наконец, побороть и задержать буяна, который, не закрывая рта, выкрикивал бранные слова, причем неоднократно употреблял такие выражения, как „гитлеровские молодчики“ и „скорпионы“; помимо того, он прибегнул к угрозам и призывал стоявшую вокруг толпу напасть на полицию.

На вопрос относительно велосипеда он сначала ответил, что велосипед принадлежит лично ему, а позднее, когда было указано, что велосипед дамский, он изменил свое заявление, сказав, что это машина его супруги. Он был не в состоянии привести какое-либо объяснение, почему и с какой целью он взял велосипед своей супруги.

Когда задержанного хотели посадить в полицейскую машину, он снова начал оказывать отчаянное сопротивление, набросился на полицейских, нанося им телесные повреждения, бил, кусался, брыкался и даже успел стащить с полицейского одну из частей его форменной одежды. Водворенный в полицейский участок, он начал буйствовать и набросился на присутствовавших полицейских чинов, которые были вынуждены защищаться; наконец удалось надеть буяну наручники и посадить его в камеру. В связи с этой историей арестованный Карелиус заработал несколько царапин, отчасти потому, что все время стукался головой о пол и стены, а также в припадке горячности сильно повредил себе лицо. Был ли Карелиус в момент задержания пьяным, сказать с уверенностью нельзя, однако эта возможность не исключена, поскольку полицейские совершенно отчетливо почувствовали, что от арестованного пахнет спиртом.

В момент ареста у Акселя Карелиуса оказались следующие вещи: складной нож с остро отточенным лезвием длиной 8,4 сантиметра, кольцо, на котором было четырнадцать различных ключей, острый стальной инструмент (обозначенный самим арестованным как „пилочка для ногтей“), носовой платок с голубой каемкой и меткой „П“, маленькая синяя записная книжка, вся испещренная изящными с виду, но непонятными цифрами и буквами (по-видимому, какой-нибудь код), зеленый вывинчивающийся карандаш „Джет“ и автоматическая ручка „Торпедо“, зажигалка „Гранат“, точилка для карандашей В-2, серебряные карманные часы устаревшего образца, пустой серебряный портсигар и портмоне, в котором было 14 крон 17 эре [7] , а в особом (потайном) отделении — 15 крон в валюте соседней страны и четыре талона на кофе. Кроме того, бумажник, где было несколько штук иностранных почтовых марок, письмо, в котором говорится о покупке ковра, женская фотография, конверт с восемью негативами и различные квитанции.

Далее было обнаружено, что Аксель Карелиус — владелец пистолета, который по виду напоминает собой кольт калибром в семь с половиной миллиметров, но фактически безопасен и пригоден лишь для стрельбы пистонами. В кармане пиджака арестованного лежали так называемый пугач, или катапульта, свинцовая гиря с привязанным к ней шнурком длиной в 33 сантиметра (предположительно нечто вроде Totenschläger), две игральные кости, колода карт (английских, без узаконенного таможенным управлением штемпеля), пять цветных глиняных шариков и восемь колец из пластмассы для кольцевания кур. У арестованного также были найдены три различные утренние газеты за одно и то же число, причем в каждой из них было помещено подробное сообщение о совершенном в ночь на субботу 20 мая двойном убийстве в доме по Аллее Коперника.

Велосипед, на котором арестованный пытался скрыться, оказался лакированным черным дамским велосипедом, несколько поцарапанным, с хромированными косяками на колесах и багажником, а также лоскутом резины, предохраняющим пальто от грязи; марка велосипеда „Атом“, номер Б-6768953106. „Кошачий глаз“ поврежден и не удовлетворяет требованиям, которые предъявляются оному законом о транспорте. Кроме письма, в бумажнике у Карелиуса не было никакого удостоверения личности, которое могло бы подтвердить правильность данных им о себе сведений».

В камере полицейского участка Карелиус в глубоком размышлении провел весь воскресный день. Он с удивлением ощупывал многочисленные шишки и опухоли на голове. Руки и ноги ломило, он осторожно подвигал ими, проверяя, нет ли где перелома, и с огорчением обнаружил на своем теле синяки и кровоподтеки. Каждое движение причиняло боль, и Карелиус серьезно забеспокоился, как бы эти повреждения не оказались опасными для жизни. Один глаз совсем не открывался, вокруг него вздулась огромная опухоль, и, кроме того, Карелиус потерял очки, поэтому он был лишен возможности внимательно рассмотреть самого себя.

Несколько раз он даже всплакнул — вот и оправдалась старая пословица, в которой говорится:

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Когда в субботу утром фру Ода Фирлинг пришла в дом № 41 по Аллее Коперника, чтобы прибрать квартиру семейства Шульце на третьем этаже, она не сразу обнаружила, что здесь произошло нечто из ряда вон выходящее. Супруги Шульце в это время обычно уже уходили из дома, поэтому фру Фирлинг имела отдельный ключ.

Фру Фирлинг открыла входную дверь квартиры, и ее встретил привычный запах — ведь каждой семье присущ особый, ей одной свойственный запах, хотя многие семьи с одинаковыми привычками и склонностями живут в совершенно одинаковых квартирах с одинаковой мебелью и убранством. Фру Фирлинг прибирала еще у двух других семейств и могла узнать каждое по свойственному ему запаху, который обычно сильнее всего ощущается в передней; он представляет собой смесь различных запахов: табака, мыла, кушаний, полосканья для зубов, жидкости для волос, таблеток от моли, помады и пота; запах становится как бы индивидуальным свойством семьи. Так и здесь, в этой квартире, фру Фирлинг почувствовала запах, свойственный семье Шульце, хотя самого господина Шульце и его жены уже не было в живых.

Повесив свое пальто в передней, фру Фирлинг сразу же прошла на кухню, поставила на газ чайник с водой и сняла с гвоздя передник, который она обычно вешала рядом с гладильной доской. После этого она взяла веник и совок и направилась в столовую, там она открыла окно и немного сдвинула стулья, чтобы удобнее было подметать.

Стояла чудесная весенняя погода. Фру Фирлинг начала напевать — она была жизнерадостной женщиной. Двустворчатая дверь гостиной была открыта настежь, фру Фирлинг заглянула туда, и вдруг пение сменилось криком ужаса.

Охваченная страхом, неподвижно стоя в дверях, она кричала, не в силах оторвать взгляд от соседней комнаты. Там на ковре, вытянувшись во весь рост, лежали рядом господин Шульце и его жена, словно мумии в античном саркофаге.

Глаза у обоих были открыты, но без всякого выражения, лица какого-то однообразно желтого оттенка и необыкновенно гладкие, а седые волосы самого Шульце и обесцвеченные перекисью волосы фру Шульце слиплись от запекшейся, почти черной крови. Поперек трупов лежала коричневая трость, отделанная серебром. В комнате царил полный порядок, поэтому вид окоченевших трупов на ковре производил особенно жуткое впечатление; все остальное здесь, казалось, дышало привычным покоем. Громко тикали стенные часы в футляре красного дерева, маятник раскачивался из стороны в сторону. На одной картине маленькая чистенькая девочка с распущенными волосами и развевающимися концами кушака играла в мяч. Лошади и собаки спокойно смотрели с других картин. На подоконниках стояли горшки с цветами, удивительно свежими и пышными благодаря заботливому уходу. В аквариуме вуалехвостки, раскрывая рты, быстро шныряли то вверх, то вниз на дно. Барометр показывал хорошую погоду. На покрытом скатертью столе лежали две книги в переплетах с золотым обрезом. На диване, обитом коричневой материей, лежали подушки с вышивкой: на одной — анютины глазки, на другой — монахи с чарками в руках.

Фру Фирлинг медленно попятилась назад, опрокинула в столовой стул и, испугавшись грохота, снова вскрикнула.

Наконец она выбралась на лестницу и долго звонила к соседям. Когда ей открыли, первое, что она заметила, несмотря на все свое волнение, — это запах, свойственный жильцам соседней квартиры, совсем не похожий на запах, царивший у Шульце. В руке фру Фирлинг все еще держала веник и совок.

Молодая женщина, открывшая ей дверь, сразу же бросилась к телефону и позвонила в полицию, которая приняла ее сообщение без особого восторга.

— А вы твердо уверены, что здесь налицо убийство? — спросили из полицейского участка.

— Как же я могу быть твердо уверена в этом?

— Значит, сами вы трупов не видели?

— Не видела. И вовсе не собираюсь на них смотреть.

— Ваше имя?

— Фру Вуазин, адрес — Аллея Коперника, № 41, третий этаж.

— Мы хотели бы знать ваше имя полностью.

— Карен Берта-Мария Вуазин.

— Хорошо, сохраняйте полное спокойствие, фру Вуазин, — сказали ей на прощание. И молодая женщина успокоилась и принялась даже успокаивать фру Фирлинг, которая дрожала всем телом и, казалось, вот-вот упадет в обморок. Соседка взяла у нее из рук веник и совок, усадила ее на стул и заставила выпить немного воды, как обычно делают в таких случаях, хотя фру Фирлинг не испытывала жажды.

Вскоре на улице послышался гудок полицейской машины, и почти одновременно с ней подъехала скорая помощь. Из квартиры Шульце раздался оглушительный свист. Это закипел в кухне чайник со свистком, поставленный фру Фирлинг на газовую плиту, и пар заполнил всю кухню и даже переднюю.

Через несколько минут сюда прибыли на автомобилях журналисты и фотокорреспонденты различных газет — просто непонятно, кто уведомил их о случившемся. Войти в квартиру им не разрешили, поэтому они, выстроившись на улице, стали фотографировать фасад дома. В воскресенье во всех утренних газетах были помещены эти снимки, где окно третьего этажа отмечалось крестиком; под ними следовало несколько строк текста:

«За этим окном совершено ужасное преступление. Всего лишь на расстоянии метра от окна убийца с невероятной жестокостью размозжил головы счастливой супружеской паре. Наш фотограф немедленно прибыл на место происшествия, и ему чрезвычайно повезло: он смог сделать этот снимоквтот момент, когда страшно обезображенные трупы еще лежали на полу за этим окном».

А затем следовали дальнейшие пояснения к снимку:

«Перед фасадом дома № 41 по Аллее Коперника, на тихой, залитой солнцем уличке, где играют дети и проходят по своим делам мирные лояльные граждане, собралась в субботу тысячная толпа, смотревшая в немом ужасе в сторону квартиры, где разыгралась страшная драма. Тень смерти омрачила весь квартал».

Однако никакой тысячной толпы на снимке не было, собрались только ребятишки этого квартала, которым доставляло удовольствие стоять здесь и глазеть.

Журналисты были недовольны действиями полиции. Место происшествия на этот раз особенно тщательно оцепили, и никто не давал никаких разъяснений. Это была новая и непривычная тактика. До сих пор между полицией и прессой существовали самые сердечные отношения; в последнее время, когда убийств стало особенно много, полиция чрезвычайно охотно сообщала представителям прессы свои догадки и порой даже указывала предполагаемого преступника. Обычно прокуроры совершенно запросто давали интервью по поводу характера обвиняемого и его прошлой жизни, а психиатры полицейского ведомства помещали в газетах интересные подвалы о сексуальных особенностях подсудимых и о том, что можно прочитать по их почерку. Постепенно все эти высказывания и краткие сообщения создали популярность начальнику отдела, который вел расследования об убийствах; материалы регулярно помещались в газетах — не реже, чем сообщения о погоде или шаблонные телеграммы о восстаниях и голоде в странах народной демократии.

Теперь все коренным образом изменилось. Представители общественного мнения на сей раз были встречены гробовым молчанием. Ни одного указания, ни одной догадки или намека со стороны полиции. Начальник отдела по расследованию убийств сделался немногословным и недоступным. Симпатичный полицейский комиссар Хильверсум, известный как друг работников прессы и в равной мере друг преступников, теперь держался замкнуто, боясь проронить лишнее слово. Государственный прокурор Кобольд, всегда доставлявший удовольствие читателям изящным стилем своих заметок, даже перестал отвечать на телефонные звонки. Один только министр юстиции, который не был еще в курсе дела, охотно согласился высказать свое мнение об этом двойном убийстве и выразил его в следующем афоризме:

«Достоин удивления тот факт, что убийцы идут навстречу интересам черни: удвоили свои старания, когда газеты подорожали, и преподнесли ей двойной сюрприз».

Кроме сообщения, что супруги Шульце были найдены убитыми в своей квартире, журналисты не имели фактически никакого материала, чтобы заполнить первую страницу утренних газет и тем самым оттеснить на вторую страницу телеграммы о непосредственной угрозе войны и усовершенствовании атомного оружия.

Оптовый торговец Шульце был не настолько заметной в городе персоной, чтобы можно было сразу написать о нем что-нибудь интересное. Никто ничего не знал о его частной жизни и привычках. Не удалось даже разыскать его родителей, чтобы сфотографировать их слезы. Ни одна древняя старушка не могла рассказать, что Шульце был хорошим сыном. Никто не знал, есть ли у убитого родственники, к которым можно было бы обратиться с расспросами или, по крайней мере, раздобыть у них фотокарточки как мужа, так и жены. Но ни одного снимка ни у кого не было. А единственная фотография новобрачных, которую поместила одна лишь газета «Дагбладет», подверглась настолько сильной ретуши и стала до того неясной, что даже молодожены, те самые, которые были сняты на этой карточке, вряд ли бы узнали самих себя. Всем другим газетам пришлось украсить свой репортаж об убийстве снимком фасада дома по Аллее Коперника с поставленным поперек окна крестиком.

«Нам непонятно странное поведение полиции, — говорилось в передовой, помещенной в газете „Эдюкейшн“ [8] .— Такой образ действий вряд ли сможет укрепить в отношениях между полицией и гражданами то чувство доверия, поддержания которого требуют интересы обеих сторон.

Дружное сотрудничество между прессой и полицией, между органами информации и органами порядка является одной из существенных черт самой демократии и неразрывно связано с нашим западным образом жизни. Кроме того, это сотрудничество в целом ряде случаев выдержало испытание, оно оказалось весьма плодотворным и приобрело неоценимое значение при раскрытии преступлений. Без содействия прессы и ее читателей полиция только в весьма ограниченной степени была бы в состоянии разрешать свои задачи.

Это обстоятельство следует иметь в виду в такой момент, когда рост оборонных мероприятий страны предъявляет полицейскому ведомству особые требования — бдительнее следить за саботажниками и пятой колонной».

Здесь редактор газеты не преминул напомнить о том, что из двадцати одного убийства, совершенного в этой стране за один только год, четырнадцать еще не было раскрыто.

В этом отношении успехи полиции были не настолько блестящи, чтобы ими можно было гордиться. Слишком медленные темпы расследования «дела о Скорпионе» также говорили о своего рода кризисе в недрах ведомства, эффективность работы которого зависела только от доверия и еще раз доверия!

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

В полиции фру Фирлинг задержали для допроса, во время которого ее спрашивали о многих, весьма странных вещах. Поэтому прошло немало времени, пока джентльмены от прессы получили возможность предстать перед ней, чтобы проинтервьюировать уборщицу, выяснить историю ее жизни и ее мнение об убитых супругах Шульце, а также, что она думает о возможных мотивах убийства. Фру Фирлинг была достаточно благоразумной женщиной, чтобы не говорить больше того, что знала, поэтому все газеты изобразили ее как малоразвитую и замкнутую особу.

Так же мало похвал прессы заслужила фру Вуазин, ибо газеты считали, что она проявляла по отношению к своим соседям слишком мало любопытства и бдительности. Нельзя же ограничиваться своим собственным узким мирком; подумать только, что хоть капля человеческого интереса и внимания со стороны этой дамы или ее мужа могла бы помочь раскрытию ужасного злодеяния и тем самым в какой-то мере воссоздать утраченное чувство безопасности и доверия, в которых мир сегодня так остро нуждается.

Несколько лучше поступили люди, жившие этажом ниже квартиры Шульце: по крайней мере, они в пятницу вечером слышали голоса в верхней квартире и были совершенно твердо уверены, что разговор велся по-английски. Был момент, когда наверху заговорили особенно громко и раздраженно, причем ясно были слышны фразы на иностранном языке. Следует, однако, напомнить, что в квартире Шульце, конечно, имеется радиоприемник, и вполне допустимо, что как раз в этот момент по радио передавалась возбужденная речь. Безусловно, именно этим и объясняется тот факт, что внизу были слышны английские слова.

Семья Шульце вела, по-видимому, очень скромный образ жизни, во всяком случае, никто не мог рассказать о них хоть что-нибудь. И журналистам никак не удавалось напасть на след каких-либо скрытых пороков покойного оптового торговца или темных пятен в его жизни. Он совершенно не пользовался известностью в ресторанах или винных погребках, приобретших славу благодаря закускам и огромному выбору бутербродов, о чем неизменно упоминалось в соответствующих рубриках газет. И журналисты окрестили покойного «таинственной личностью». Остается только удивляться, где такой человек мог проводить все вечера?

Фамилия убитых как будто указывала на иностранное происхождение, однако позже обнаружилось, что и муж и жена — уроженцы этой страны. Оптовый торговец Шульце владел в центре города магазином фотографических принадлежностей и оптики. Он был очень состоятельным, но, по-видимому, весьма скромным человеком. Его жена работала в лаборатории при биологическом институте, деятельностью которого сообща руководили университет и Акционерное общество по производству гормонов. Ничего предосудительного о фру Шульце на месте работы узнать не удалось. Обычно она уходила из дома около половины девятого утра и приблизительно в это же время выезжал в свой магазин и сам Шульце. Детей у супругов не было.

Фру Фирлинг приходила к ним по утрам и убирала в квартире; она сама отпирала входную дверь и лишь в очень редких случаях заставала хозяйку. Различные поручения и распоряжения по хозяйству обычно содержались в записке, которую оставляли в определенном месте на кухонном столе.

По внешнему виду квартиры и кухни фру Фирлинг могла определить, что накануне вряд ли было много гостей. Она никогда не слыхала, чтобы у ее хозяев были друзья, говорящие по-английски. Она также не могла узнать и палки, которая так странно была положена — поперек тел убитых. Во всяком случае, палка эта ее хозяину не принадлежала и никогда не стояла в передней, хотя там и находилась подставка для палок и зонтов.

На таинственной палке — легкой коричневой тросточке, сделанной из камыша, — имелось серебряное кольцо шириной в два с половиной сантиметра, где были выгравированы буквы «А. К.» и дата «8/1—1945». Хотя палке было уже больше шести лет, ею, очевидно, очень мало пользовались. Наконечник не стерт, лак тоже хорошо сохранился, не видно ни рубцов, ни царапин. Совершенно исключалась возможность, что эту легкую палку использовали в качестве оружия: она не годилась ни для нападения, ни для защиты. Многое свидетельствовало о том, что она не принадлежала убитому торговцу Шульце — буквы А. К. не имели никакого отношения к его имени. Фру Фирлинг никогда не видела раньше этой палки в доме, кроме того, в передней стояла собственная толстая бамбуковая палка хозяина.

Вполне понятно, что журналисты начали строить всевозможные догадки относительно таинственной трости. Принадлежала ли она убийце? Почему ее оставили на месте преступления? При данных обстоятельствах и речи быть не могло о простой забывчивости. Не было ли какого-нибудь таинственного значения в том, что палка лежала поперек тел убитых? Или, может быть, здесь имело место сексуальное убийство, где палка выполняла некую символическую миссию? Или же с этой палкой связаны какие-нибудь оккультные или магические заклинания? Не является ли она атрибутом таинственного ритуала? Быть может, убитый торговец был масоном или членом тайной секты, святые братья которой таким жестоким способом отомстили за предательство?

А нельзя ли представить себе, что оптовый торговец Шульце был коммунистом? Что он изменил партии и его ликвидировали способом, безусловно не редким у коммунистов? Отклонять такую мысль не следовало. А не могли бы буквы А. К. быть инициалами одного видного редактора, о котором было известно, что он недавно совершил поездку в Советский Союз?

«Мы упоминаем об этом не с целью инсинуации, — писала газета „Эдюкейшн“, — но данный случай, бесспорно, дает повод для размышлений!»

Относительно орудия, которым убийца нанес удар, полиция могла только, как обычно, заявить, что это был «тупой инструмент».

Однако никакого следа от подобного инструмента не обнаружили. В квартире не было вообще никаких признаков, говорящих о том, что здесь происходила борьба. Никто не знал, были ли оба супруга убиты одновременно или один после другого. Во всяком случае, они лежали на полу не на том месте, где упали; трупы были положены на ковер, рядом друг с другом, а сверху поперек их тел лежала таинственная палка.

Имел ли оптовый торговец Шульце врагов? Никто не знал этого. Не был ли он объектом вымогательства? В таком случае, с какой целью и с чьей стороны? Почему же тогда его убили, если хотели только взять у него деньги? Может быть, он сам был вымогателем или знал то, чего не положено знать? Почему убита также и его жена?

Было много такого, о чем приходилось расспрашивать.

На запросы газет полиция отвечала лишь одно: она занимается расследованием дела; разумеется, будут приняты во внимание все моменты, не будет упущено ни одно существенное обстоятельство.

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

В понедельник утром 22 мая, после утренней молитвы, директор гимназии Тимиан обратился к ученикам с речью; у него сразу создалось какое-то странное впечатление, будто никто с должной серьезностью не слушает его. Никогда еще с ним не случалось ничего подобного.

Как обычно по понедельникам, ученики спели псалом «Сей благостный день мы с радостью зрим», после чего директор произнес краткую речь об авторитете и добрых традициях школы, о законах чести и заповедях долга, о необходимости соблюдать правила внутреннего распорядка школы, а также прилично вести себя в коридорах и на лестницах. Он с огорчением узнал, что среди учеников нашлись такие нездоровые элементы, которые без всякого стеснения бросают на школьный двор бумажки от съеденных бутербродов. Он был крайне разгневан также, когда выявились случаи нарушения дисциплины и беспорядков во время прихода учеников на занятия и ухода их домой. В школу поступили жалобы, и серьезные жалобы: ученики выезжают на велосипедах из школьных ворот прямо через тротуар, что создает опасность для прохожих и вызывает их недовольство. Разумеется, терпеть такие вещи нельзя. Это не только неприлично, но прямо-таки преступно, поскольку езда на велосипеде по тротуару запрещена полицейскими правилами. Если в будущем кто-нибудь из учеников снова будет замечен в таком грубом нарушении порядков и законов, то будут приняты дисциплинарные меры, которые, между прочим, лишат виновного права ездить в школу на велосипеде.

Именно в тот момент, когда он произносил эти слова, директор испытал странное чувство: ему показалось, что у его слушателей совершенно отсутствует серьезность. Он сделал небольшую паузу и внимательно оглядел учеников и учителей. Разумеется, он не увидел ни одной улыбки, но у многих в глазах играли веселые искорки. Поэтому директор повысил голос и снова заявил, что езда по тротуару — это преступление, уголовное деяние, с которым нельзя мириться. Только дисциплинированный, наделенный чувством ответственности человек имеет моральное право ездить на велосипеде. Этого требуют интересы общества… — Что там такое? — вдруг спросил оратор, услышав хихиканье. Стоя на кафедре, он сердито посмотрел на учеников; мальчишки, давясь от хохота, старались спрятать свои красные лица за молитвенниками. Инспектор живо схватил за шиворот одного из учеников и вывел из зала; но мальчик уже в дверях разразился таким неистовым смехом, что все остальные тоже расхохотались.

На несколько минут директор утратил дар речи. Он видел, что даже некоторые учителя стоят с красными лицами, прикрывая рот ладонью. Неужели весь мир сошел с ума?

— Прошу успокоиться! — громовым голосом воскликнул директор и сильно ударил по кафедре кулаком. Он даже побледнел от возмущения, и под его гневным взглядом все наконец затихли.

— Я просто поражен! — проговорил директор. — Я поражен вашим поведением, которое особенно неуместно здесь, сейчас. Я попрошу вас всех разойтись, пусть каждый займется своим делом!

При всеобщем глубоком молчании директор медленно и с достоинством спустился по ступенькам кафедры. Ученики, стараясь не смотреть на него, расступились, и директор в сопровождении учителей покинул зал.

В коридоре один пожилой учитель, который шел рядом с директором, осмелился спросить его:

— Разве господин директор не видел сегодняшних газет?

— Извините, Балле, в данный момент меня меньше всего интересуют газеты — после всего того, что я видел сейчас. Не хочу скрывать от господ учителей, ваше поведение я расцениваю как измену.

— Но мне кажется, утренние газеты помогут вам понять все, — сказал лектор Балле. — Господин директор в самом деле не читал сегодня газет?

— Нет, не читал. Должен признаться, я не большой охотник до газет и никогда не читаю их за утренним кофе. Быть может, произошло что-нибудь особенное? Революция, что ли, вспыхнула? Или чернь захватила власть в нашей стране? Почему, когда я говорю, люди смеются прямо мне в глаза?

— Значит, господин директор не знает, что случилось с лектором Карелиусом?

— Я не видел сегодня лектора Карелиуса. Не могу себе представить, чтобы он опоздал на уроки; надо полагать, он заболел.

— Ох нет, дело обстоит гораздо хуже. Лектора Карелиуса забрали в полицию. Вчера утром он был арестован за шумное поведение на улице и отчаянную езду на велосипеде, за учиненное им нападение на полицию и что-то еще. Судя по утренним газетам, он кусался, бил ногами полицейских и порвал им форменную одежду.

— Прошу извинить мне иностранное слово, Балле, но что это за nonsense?

— К сожалению, не nonsense. Об этом написано во всех утренних газетах, и дети, конечно, также их читали. Вот чем и объясняется их веселость в тот момент, когда господин директор стал говорить о бесцеремонной езде на велосипеде в нарушение существующих правил. Я ни в коей мере не собираюсь защищать мальчиков — их несдержанность, разумеется, непростительна, но она вполне понятна для того, кто знает детскую психологию. Не угодно ли взглянуть сюда? — предложил Балле, протягивая директору консервативную газету.

— Подождите минутку, лектор Балле. Для подобного разговора коридор — место мало подходящее. Будьте добры последовать за мной в кабинет, там мы спокойно прочтем, что тут написано. А ваш класс пусть немного подождет. Если за время вашего отсутствия там возникнет беспорядок, то пришлите зачинщиков ко мне. Их здесь примерно накажут!

Лишь после того, как дверь была плотно затворена, директор медленно развернул газету. Лектор Балле дрожащим пальцем указал ему на жирный заголовок:

«Учитель, ехавший на велосипеде, напал на полицию. Покусал полицейских, когда они хотели его задержать».

— Боже всемогущий! — воскликнул директор. — Что такое?

— А здесь написано еще кое-что похуже! Взгляните! — И Балле протянул радикальную газету «Дагбладет» и социал-демократическую.

«Педагог нападает».

«Тумаки на долю ПО» — огромными буквами было напечатано в «Дагбладет».

— Что это за язык? Где же глагол? — недоумевал директор.

— Глагол подразумевается, — объяснил лектор Балле. — Это просто американский стиль, который у нас привился.

— На долю ПО? Но что же такое ПО? — простонал директор.

— В данном случае речь идет о полиции, — ответил Балле. — В другом контексте это могло бы означать подагру или почтамт.

— О боже мой! — мог только вымолвить огорченный директор и стал читать дальше:

«Новые серьезные обвинения против буйного лектора.

Когда задержанный лектор Аксель Карелиус предстанет в понедельник утром перед следственными органами, они, очевидно, потребуют для него тюремного заключения.

Как нам удалось выяснить, выдвигаемые против него обвинения не ограничиваются обвинениями только в насильственных действиях и нападении на полицейских. Полиция отнюдь не скрывает, что у нее имеется целый ряд других, весьма серьезных обвинений против Карелиуса, который, по всей вероятности, является гораздо более опасным человеком, чем это может показаться с первого взгляда; по-видимому, благодаря почтенной профессии и культурным манерам ему удавалось в течение многих лет скрывать свое истинное лицо. Создается впечатление, что здесь мы имеем дело с типичным доктором Джеком и мистером Хай [10] . Теперь окончательно установлено, что Карелиус вовсе не виновен в краже велосипеда, как это вначале предполагалось, поскольку взятый им велосипед действительно принадлежит его супруге, хотя объяснить непонятное пристрастие школьного учителя к дамскому велосипеду довольно трудно. В данном случае вполне вероятно предположить, что лектор Карелиус страдает половыми извращениями».

«Орудие убийства, кофейные талоны и шведкроны.

Мрачное отчаяние лектора Карелиуса после ареста становится теперь более понятным, поскольку нам сообщили, что в его карманах были обнаружены различные предметы, которые вряд ли так уж необходимы учителю истории. К чему нужна, например, свинцовая гиря на шнурке (!), или стальной колющий и режущий инструмент, или револьвер, который, казалось бы, никуда не годится, однако легко может ввести в заблуждение и сойти за настоящий. Кроме того, найдено несколько талонов на кофе, деньги в шведских кронах, а также некоторые документы, о характере которых полиция пока не желает высказываться, но в которых, как нам дали понять, затронуты чрезвычайно интересные вопросы, вполне возможно связанные с сенсационным „делом о Скорпионе“».

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

— А вы знаете, Балле, в чем заключается это дело? — спросил директор.

— Это огромное уголовное дело, о котором каждый день пишут в газетах. Вероятно, господин директор кое-что читал о нем!

— Откровенно говоря, я, кажется, ровно ничего не слыхал об этом деле, — признался Тимиан. — Я почти совсем не читаю газет, мне непонятен их язык, да и орфография у них какая-то странная. А вы думаете, другие разбираются в ней?

— Несомненно.

— Удивляюсь. Ну вот посмотрите, тут написано:

«Пожар на колфабрике возник из-за элпроводов». Что такое колфабрика?

— Это слово должно обозначать фабрику, на которой делают колбасу, — разъяснил Балле.

— А элпровода?

— «Эл», — по-видимому, сокращение от слова «электричество».

— Ага… Ну, а «дело о Скорпионе»? Что там такое?

— Как будто бы удалось напасть на след крупной преступной организации, нечто вроде организации американских гангстеров; она в течение нескольких лет занимается торговлей на так называемой черной бирже, кражей продовольственных карточек, контрабандой и тому подобными вещами. По-видимому, весьма крупное дело, которое привлекло к себе всеобщее внимание.

— Но при чем же тут скорпионы?

— Есть предположение, что у банды имеется некий таинственный главарь, носящий кличку «Скорпион», потому что он, подобно скорпиону, сидит в центре огромной паутины и держит в своих руках все нити.

— Как, разве скорпион сидит в паутине? — спросил директор. — Весьма удивлен; откровенно говоря, я раньше не знал этого. Должен, однако, признаться вам: за исключением того, что я усвоил в свое время при чтении труда Аристотеля «Peri Zoon Historiae», мои познания в естественной истории весьма скудны. Но как можно предположить, что лектор Карелиус имеет какую-то связь с этими «скорпионами»?

— Я сам не понимаю.

— А зачем ему понадобилось в воскресенье с утра брать с собой, как это пишут газеты, весьма странное оружие?

— Совершенно непонятно.

— И как это получилось, что Карелиус, которого ни в коем случае нельзя назвать хотя бы вспыльчивым человеком, будто бы бил полицейских и даже лягался, как здесь написано.

— Да, и кусался тоже.

— Вот как, еще и кусался? Ну чем вы можете объяснить все это, Балле?

— Трудно найти тут какое-нибудь объяснение. Все это кажется мне скверным сном.

— Весьма прискорбно, но это происшествие может плохо повлиять на дисциплину в нашей школе, — признался директор. — Как бы то ни было, лектор Карелиус, по правде говоря, показал нам дурной пример, очень дурной пример!

— Но мы еще не знаем, какими мотивами руководствовался Карелиус, — заметил Балле.

— Я совершенно не могу представить себе, какие мотивы могли дать право лектору нашей школы кусать на улице полицейских!

— Мы не должны забывать о том, что пресса могла несколько перестараться.

— Разумеется! — согласился директор. — Я отнюдь не жду уважения к правде со стороны этих писак, которые применяют в своих статьях такую нелепую орфографию и строят фразы без глаголов. Если даже потом будет документально доказана неточность всех этих беспомощных и жалких репортажей, все равно нельзя уничтожить вред, причиненный этой историей. Мы будем лишены возможности принять эффективные меры, чтобы запретить ученикам читать газеты после окончания занятий в школе. Какие бы извинения лектор Карелиус ни захотел принести, первое неблагоприятное впечатление от его поступка сгладить не удастся.

Директор Тимиан поднялся со стула. Сразу стало заметно, что переживания последних двадцати минут состарили его. Тяжелым шагом он направился к шкафу, открыл его и, нимало не смущаясь присутствием Балле, вынул бутылку портвейна и налил стакан. Медленно выпив вино, он вздохнул.

«Я не люблю портвейна, — не отрывая глаз от директора, думал Балле. — У меня нет пристрастия к этому вульгарному напитку, да еще с утра. Но все же простая вежливость могла бы ему подсказать, что некрасиво накачивать себя портвейном в моем присутствии и не предложить мне даже стаканчика! Да, вот он каков!»

Директор еще раз налил себе портвейну, залпом выпил его, облизал губы и снова вздохнул. Скромная бутылочка портвейна в скромном стенном шкафу, где хранились школьные протоколы, была единственной слабостью директора и неизменным источником бодрости, вследствие чего его дыхание постоянно имело сладковатый запах; это прекрасно знали ученики, которых директор вызывал, чтобы сделать внушение. Бутылка портвейна была его тайной, и лишь необычайное душевное волнение могло заставить Тимиана извлечь ее из шкафа в присутствии учителя. Тщательно закупорив бутылку, директор поставил ее вместе со стаканом снова в шкаф, на полку между кипами страшных черных бумаг — протоколов экзаменов и отметок по четвертям учебного года. Затем директор Тимиан, воздев свои костлявые руки, с горечью воскликнул:

— Наша школа опозорена!

Балле промолчал.

Тогда директор повторил еще раз:

— Наша школа опозорена! Мы стали предметом пересудов. Школу смешали с грязью. Неважно, что там произошло, дела все равно не поправишь! Я не ожидал от лектора Карелиуса такого поступка!

Стоя перед плотно закрытым окном, директор Тимиан смотрел на внешний мир. Случившееся самым ужасным образом ворвалось в школьную жизнь, которая в течение столетий не имела никакой связи с реальной жизнью за стенами школы. Повернувшись в сторону Балле, директор снова заговорил:

— Мы не в состоянии принять какие-либо меры, прежде чем получим более подробные сведения. Пока же следует поддерживать порядок. Всякая распущенность и плебейские выходки недопустимы. Того ученика, который смеялся сегодня утром во время молитвы, пришлите ко мне. Я сам определю наказание, пусть знает, что ничего смешного там не было!

— Насколько мне известно, инспектор уже принял необходимые меры, — заметил Балле.

— Прекрасно, но я в свою очередь хочу принять меры. При подобных обстоятельствах ни в коем случае нельзя проявлять слабость.

— Я пришлю этого ученика.

— Хорошо!

Некоторое время оба педагога не нарушали молчания. Сидя на жестком стуле, Балле с обиженным видом уставился на окрашенную желтой масляной краской стену, где в плоских дубовых рамках висели выцветшие фотографии давно забытых директоров и преподавателей. Школьный двор был залит солнцем. Старая липа, украшенная пломбой, в этом году покрылась листвой, невзирая на асфальт, который больно сдавил ей корни. Играя и воркуя, бессовестно вели себя голуби и пачкали классически строгий фасад здания.

Тяжело ступая, директор начал расхаживать по кабинету.

— Разумеется, нечего и думать, — сказал он, — чтобы после всего случившегося лектор Карелиус смог вернуться к своим занятиям в нашей школе. Что же касается практических административных мер, то, по-видимому, окончательным решением этого вопроса займется министерство.

Прекратив ходьбу, он снова заглянул в газету; вдруг лицо его исказилось, и он раздраженно швырнул ее в сторону.

— Прямо-таки преступление со стороны газет помещать этакую писанину, не говоря уже о том, что они совершают возмутительное насилие над синтаксисом и правописанием. Наша школа опозорена!

Расправив газеты, Балле сложил их аккуратной стопкой.

— Я искренне обеспокоен тем, какие сообщения появятся в дневных выпусках газет. К сожалению, имеются все основания предполагать, что они будут еще хуже, чем в утренних газетах, — безжалостно заявил учитель.

— Ах да, дневные выпуски! — с горечью вздохнул директор. — Я совсем забыл про них. В самом деле, дневные выпуски наверняка будут прескверными! — И он снова начал ходить тяжелыми шагами по кабинету, который казался особенно мрачным и пыльным, так как на улице сияло весеннее солнце.

Опасения Балле целиком подтвердились — дневные выпуски газет действительно были прескверными. Однако чуть ли не в то же самое время произошло событие, которое для директора Тимиана и для репутации его школы возымело еще более скверные последствия, чем комментарии дневных выпусков газет.

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Весеннее солнце сияло над городом и всей страной. Свежей сочной зеленью оделись леса, сады и поля, однако крестьяне жаловались, что год будет неурожайный, — ведь уже целую неделю не было дождя. В солнечной высоте пели жаворонки, по проезжей дороге мчались на мотоциклах вестовые с важными донесениями, а веселые ополченцы, лежа в придорожных канавах, завтракали или стреляли друг в друга деревянными пулями.

В городских парках сидели матери, няньки и безработные — все те, у кого достаточно времени, чтобы погреться на солнышке и посмотреть, как валят деревья, вскапывают газоны, а в недра земли заливают цемент для возведения новых бомбоубежищ. Матросы на американских военных судах, стоявших в гавани, заполняли солнечные палубы и галантно бросали вниз сигареты и жевательную резинку юным обывательницам, которые прогуливались по набережной. Грелись на солнышке и представители делового мира; сидя за ресторанными столиками на тротуаре, они подкреплялись креветками и пивом из бочонка. Старички грелись на скамьях, бесплатно предоставляемых городскими властями, а в двенадцать часов приходили на обеденный перерыв девушки с фабрик и из контор, кто в спецовках, кто в рабочих халатах, и, усевшись на ступени лестниц или каменные плиты, тоже грелись на солнышке.

Но не все радовались солнцу и яркому свету. Кое-кто из господ, те, что предпочитают проворачивать свои делишки во мраке, устремились в прохладную тень ресторана «Кинг»; путь к этому новому кабаку в старинном стиле указывала позолоченная корона из кованого железа, повешенная на гладком фасаде новомодного дома. В самом центре современного городского квартала с высокими, голыми домами, где помещались деловые конторы, этот гербовый щит, который держали лев и единорог, говорил о старом английском уюте, о древней традиции.

По другую сторону широкой улицы можно было видеть еще один гербовый щит, помещенный на входной двери из хромированного металла. На этом гербе были звезды и полосы, и держал его орел с распростертыми крыльями и хищным взглядом; он указывал путь не к уютному загородному трактирчику, а к иностранному посольству, служебные помещения и архивы которого занимали огромный комплекс домов. Два полицейских в форме все время расхаживали взад и вперед по тротуару перед посольством, а на перекрестке стояли двое штатских, в которых легко было узнать сыщиков. Это здание охранялось как правительственное учреждение.

Перед зданием стояло штук двадцать очень просторных блестящих американских автомобилей того типа, который получил прозвище «улыбка доллара». Большинство этих машин принадлежало посольству или использовалось различными штабами, комиссиями и контролерами, которые были приданы посольству. И лишь некоторые из этих эффектных машин принадлежали уроженцам данной страны; они получили их в подарок от добрых дядюшек или благосклонно настроенных к ним торговых партнеров в США.

Владельцами двух из стоявших здесь автомобилей были двое мужчин, которые укрылись от солнечного света в ресторане «Кинг». Один из них, торговец коврами Ульмус, принадлежал к известным либерально настроенным представителям деловых кругов; он торговал не только коврами, но и кое-чем другим; не раз на его долю выпадала удача — он получал автомобили в подарок от друзей и знакомых за границей. Второй господин был владетельный граф Бодо фон Бэренборг, которому принадлежали поместья Медвежья крепость и Волчья долина, где американские генералы были желанными гостями и принимали участие в веселых охотничьих вылазках с таким же наслаждением, как это делали их немецкие собратья десяток лет назад.

Третий господин, который присоединился к первым двум, был известен под кличкой «Толстяк Генри»; он состоял директором одного предприятия, но какого именно, никто в точности не знал. Часть своих дел он вел в том конце города, который обычно назывался «площадкой», но имелись у него дела и в центре города. Это был кругленький и приветливый человек с добрыми голубыми глазами и румянцем на щеках — окружающие обычно питали к нему доверие и симпатию.

Почти все, кто посещал ресторан «Кинг», были его завсегдатаями; поэтому элегантный, холеный хозяин ресторана вежливо поклонился трем посетителям и провел их к столику, который они постоянно занимали; через вставленные в свинцовые рамы стекла отсюда хорошо была видна улица. В противоположном углу сидели два юных чиновника из третьего поколения социал-демократов, оба работали в доме напротив ресторана; они уплетали холодные закуски и добродушно приветствовали вновь пришедших господ. Совершенно обособленно от других сидел на диване огромный и очень толстый мужчина, услаждая себя пивом и водкой. Он приветствовал новых посетителей истинно королевским жестом и словами: «Здорово, ребята!»

— Большой Дик в полном одиночестве, — сказал Генри. — Бог его знает, чем он там занимается.

— Только не вздумай лезть к нему! — предостерег торговец коврами. — Не приходил этот идиот из уголовной полиции? — спросил он у хозяина.

— Нет еще. Позвонить ему?

— Пожалуй, не следует слишком часто звонить в «Ярд». Они только тем и занимаются, что подслушивают друг у друга телефонные разговоры. Черт с ним, небось придет…

— Что будете кушать? — спросил хозяин.

— Дайте нам сначала по стаканчику, а там мы подумаем, — ответил Ульмус. — Граф у нас что-то очень тих сегодня. Я прямо заболеваю, когда вижу тихих людей. Надо постараться хоть немного оживить его!

— Мне только бутылочку пива, — попросил граф Бодо.

— А вы, господа, как обычно?

— Да, только поскорее! — сказал Ульмус.

— Обычное для господ, — распорядился хозяин, обращаясь к стоявшему в ожидании заказа официанту. Официант скрылся за стойкой, чтобы смешать коктейли, которые эти посетители обычно пили перед завтраком.

— Я чертовски голоден! — заявил Толстяк Генри. — Долго еще ждать нам твоего друга Шерлока Холмса?

— Не будь обжорой! — сказал Ульмус. — Еще успеешь наесться! Приличие требует дождаться почетного гостя. Бедняге, говорят, первому удалось раскрыть двойное убийство на Аллее Коперника и получить обещанную за это награду в пятьсот крон. Подождем его еще с четверть часа.

Элегантный владелец ресторана, на минутку присевший к их столику, также полагал, что гость скоро придет, — он сам вел с ним кое-какие дела. Он выпил пива с графом Бодо, который взялся уже за вторую бутылку.

— Замечательное пивцо! — нараспев сказал граф Бодо.

— Что с тобой сегодня, граф? Почему ты так мрачен? Не выспался, что ли? — спросил Толстяк Генри.

— Я беспутный человек, — огорченно изрек дворянский отпрыск. — Я моментально впадаю в беспутство, стоит только солнцу засиять так ярко, как сегодня. Ужасно прискорбное состояние, да еще в это время дня! — Певучий деревенский говор графа звучал необыкновенно трогательно и наивно. Вообще же граф производил впечатление еще не вполне зрелого человека. Он был высок и силен, но белесые волосы и голубые глаза без бровей делали его похожим на большого младенца. Он как будто еще не достиг периода возмужания, когда у юноши ломается голос, хотя ему было уже около пятидесяти.

— Граф томится от внутреннего жара, — сказал Ульмус. — Дайте ему еще пива, оно успокоит его!

И Бодо продолжал усердно потягивать пиво, словно грудной ребенок, который сосет молоко.

Чтобы убить время, Толстяк Генри стал просматривать дневную газету; он добросовестно читал, разглядывая коротенькие серии приключений в рисунках, которые не имели ни начала, ни конца, но представляли отдельные звенья единого целого, что, впрочем, могли заметить лишь эксперты. Однако он с удовольствием посмотрел фотографии двух девушек: одна из них, которую звали Джен, была зафиксирована в тот момент, когда собиралась снять с себя сорочку; другая, по имени Диана, в одном бюстгальтере была подвешена к пальме над пылающим костром, но относилась к своей участи с подозрительным равнодушием. Досыта насладившись этими картинками, Толстяк Генри прочел гороскоп сегодняшнего дня, суливший благополучие в делах; затем он перешел к чтению последних известий и невольно засмеялся, когда прочел репортаж о злоключениях несчастного лектора Карелиуса.

— А вы читали про этого, как его, «нового Скорпиона», который тузил полицейских? — обратился он к друзьям.

— Как, еще один Скорпион? — насмешливо спросил торговец коврами. — Я думал, самый большой Скорпион уже пойман.

— Ну, этот дорого стоит! — ответил Генри. — Какой-то школьный учитель, который отдубасил целый отряд полицейских.

— Ах тот, что ехал на дамском велосипеде? Я, черт возьми, уже читал о нем в утренних газетах. Почему ты называешь его Скорпионом?

— Да здесь так написано, ей-богу! Это весьма опасный тип, у него нашли и талоны на кофе, и валюту, и оружие, и много чего другого. Так прямо и говорится: «Новый Скорпион, человек с подозрительной двойной жизнью».

— Но, черт возьми, как же обстоит дело с Лэвквистом, с этим «крупным Скорпионом», который, как похваляется полиция, уже пойман? — спросил Ульмус. — Дайте-ка мне газету!

«Крупный Скорпион» был весьма странный торговец овощами и миллионер по имени Лэвквист, которого при скандальных обстоятельствах полиция арестовала несколько дней назад. Он держал два овощных магазина на двух параллельных улицах в старом городе, причем черный ход одного магазина почти примыкал к другому; таким образом они были непосредственно связаны друг с другом, и если полиция делала внезапный налет на один из них, то компания игроков могла совершенно спокойно перебраться в другой магазин: у полицейских и подозрения не возникало, что магазины связаны между собой.

Кроме лука-порея и моркови, Лэвквист торговал крадеными талонами на нормированные товары и контрабандными сигаретами, фальшивыми долларовыми кредитками и кокаином, оправой для очков и многими другими полезными вещами; у него имелось много помощников и подручных, и полиция дала понять прессе, что торговец овощами был таинственным главарем обширной организации гангстеров и спекулянтов на черной бирже; эта шайка пользовалась почетом, внушала страх и была известна под ласкательным именем «Скорпион». Арестовав Лэвквиста, полиция данной страны стремилась нанести сокрушительный удар преступному подполью и положить конец уголовному бесчинству послевоенного времени. Нельзя закрывать глаза на то, что в эту аферу могут быть втянуты многие люди, но рука закона не дрогнет, когда поставлена задача — с корнем вырвать эти уродливые полипы преступного подполья!

Торговец коврами, с интересом прочитав сообщение о подвигах Карелиуса, не мог удержаться от громкого смеха. Ульмус радовался, что найден еще один крупный Скорпион, совершенно не известный их компании.

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Рядом с Большим Диком сидело несколько мужчин, по виду иностранцы; разговор, как было слышно, велся по-английски. Ульмус старался не глядеть в их сторону.

Два юных коренастых политических деятеля покончили с холодными закусками и приступили к горячему блюду. Официант то и дело наливал им двойные порции ледяной водки, и они весело чокались. По-видимому, они праздновали какое-то событие, быть может, они отличились по службе в доме по другую сторону улицы. Посольство с орлом на гербе нельзя было обвинить в том, что оно не понимает, какую культурную и просветительную миссию предстоит выполнить в этой стране социал-демократии. Разумеется, стоило огромных денег фабриковать фантастические статьи о русских лагерях, где работают рабы, огромными тиражами печатать все эти брошюры и бесплатно распространять их. Однако посольство располагало средствами, которые именовались ассигнованиями Маршалла для пополнения фонда помощи «социально-просветительной работе в интересах рабочего класса». Эти доллары предназначались для местных вожаков, которые бились за то, чтобы утвердить самобытность западной цивилизации в противовес скрытому наступлению коммунизма.

— За твое здоровье! — чокнулись два вожака молодежи. — За твое здоровье и за успехи!

Ресторан заполнили новые посетители, господа с коричневыми портфелями, всё деловые люди, которые быстро съедали небольшие порции легких кушаний. Тут были и американские офицеры в военной форме, они ели салат из креветок и пили кофе; сюда пришли также две-три интересные дамочки, вызвавшие восхищение графа Бодо. Здесь человек с бледным лицом и слезящимися глазами назначил свидание краснорожему лысому господину, и они приглушенными голосами вели серьезный разговор. Бледный человек был известный редактор Зейфе, который просил владельца пароходной компании предоставить его независимой газете очередную денежную субсидию.

Толстяк Генри умирал от голода. Когда торговец коврами взял у него газету, его круглое добродушное лицо выразило искреннее огорчение.

— Черт побери, я, наконец, жрать хочу! — решительно заявил он. — Если вам угодно дожидаться этого вашего проклятого Пинкертона, то ждите! Эй, официант!

Тогда и вся компания решила наконец заказать какую-нибудь еду. Как знать, вдруг это поможет… Официант придвинул еще один стол, расставил тарелки и бокалы. И действительно помогло: Генри сквозь стекла в свинцовых рамах увидел, что долгожданный гость ставит свою маленькую машину между большими американскими.

Сержант уголовной полиции Йонас приехал в прорезиненном плаще, хотя дождя ничто не предвещало, а его брюки у щиколоток были прихвачены зажимами, несмотря на то, что он ехал в автомобиле; но, очевидно, так полагалось при переодевании. Он учтиво приветствовал устроителя завтрака — торговца коврами, а перед графом шаркнул ногой и поклонился. С Толстяком Генри он обращался почти что запанибрата — в течение многих лет немало дел провернули они сообща.

Так называемый «завтрак» был излюбленной национальной трапезой. Считалось делом чести отведать как можно больше холодных закусок. Разного рода сельди — особого и пряного посола, сельди маринованные, сельди очищенные, сельди жареные и вареные, сельди жирные, затем анчоусы и сардины — были всего-навсего традиционным введением, чтобы перейти потом к буженине, ветчине, жареному свиному салу, корейке, копченой свиной вырезке, студню, свиным ножкам, рулету и другим блюдам из свинины; после них следовал набор мясных блюд. Затем шли кушанья из птицы под коричневым мучным соусом, потом салаты с майонезом пяти сортов, все разного цвета, и каждый имел свое название: салат с омарами, салат «карри», французский салат, русский, итальянский. В случае необходимости можно было добавить еще лососины и копченого угря, это очень питательные и дорогие закуски; а люди с изысканным вкусом ели также омаров под желтым майонезом. Обычно считалось, что пропустить хоть одно из этих блюд — это все равно, что нарушить присягу или изменить родине.

К концу завтрака подавали самые жирные сорта сыра, а на десерт — жаренные в масле блинчики; официанты обливали их ромом, поджигали и с поразительной ловкостью раскладывали горящие блинчики по тарелкам.

После всего этого только один граф Бодо фон Бэренборг потребовал еще слоеное ромовое пирожное и кофе. Полицейский с удовольствием взял бы пирожное с собой, но, к своему большому огорчению, вынужден был отказаться от этой мысли.

Все эти копченые и соленые закуски вызвали сильную жажду, которую можно утолить только пивом, а огромное количество поглощенных жиров — потребность в спиртных напитках: они растворяют пищу и облегчают ее усвоение организмом. Пикули и огурцы в уксусе заставляют желудок усиленно работать. Ледяная водка также способствует пищеварению. Несмотря на все свое однообразие, такой «завтрак» пользовался в стране необыкновенным почетом, с него обычно начинались все политические и экономические переговоры. Этот обычай сократил срок жизни многим политическим деятелям, крупным оптовым торговцам и профсоюзным вождям и свел в могилу одного премьер-министра этой страны в критический момент ее истории.

Разговоры о делах во время еды, конечно, вести не принято, но, согласно традиции, время от времени кто-нибудь встает и, прежде чем приняться за новый кусок, произносит следующие слова:

— Хорошо живется в нашей маленькой стране! И еще находятся недовольные! — Потом все поднимают бокалы, чокаются и поздравляют друг друга с тем, что людям в этой стране очень хорошо живется.

Четверо друзей ели обстоятельно и с толком, планомерно переходя от одного блюда к другому, делая порой остановку после особенно жирного кушанья, для того чтобы отдохнуть и набраться новых сил или выкурить сигарету.

Ульмус позаботился о сигаретах — марки «Лаки страйк»! — кури сколько хочешь, их еще много в том месте, откуда они взяты. Опытный глаз сыщика сразу заметил, что сигареты были без бандероли. Официант с бутылкой водки в руках еле успевал наливать. Водку пили не глотками, а сразу опрокидывали всю стопку. Первая бутылка была распита под селедку.

— Ваше здоровье, друзья! — провозгласил торговец коврами Ульмус. — Как приятно быть в хорошей компании!

Толстяку Генри невольно припомнились скромные обеды, которые ему пришлось отведать в одиночке. Заключенные в тюрьме государственные преступники ели рыбные котлеты, которыми невозможно насытиться, и кровяные запеканки, в их корке порой попадалась щетина — черт знает, откуда она бралась! Кроме того, в «Ярде» был заведен особый этикет — к обеду подавались деревянные нож и вилка.

Генри потянулся за куском жареной утки. «Да, хорошо быть в компании. Черт возьми, ты прав, Ульмус!» — сказал он про себя.

Сержант уголовной полиции усердно налегал на еду, словно решил наесться впрок, на случай предстоящих тяжелых времен. Каждый проглоченный кусок он рассматривал как ценное приобретение. Его быстрый взгляд перебегал от блюда к блюду, маленькие глазки от обилия еды и выпивки налились кровью. Он протянул пустой стакан к официанту, который держал бутылку с водкой.

— Будь здоров, Шерлок! — сказал граф, — У тебя, право, великолепный аппетит.

Польщенный сыщик улыбнулся — углы его рта были вымазаны майонезом — и, стукнув каблуками под столом, ответил:

— Ваше здоровье, господин граф!

— А ты не видел этого нового «крупного Скорпиона», о котором пишут в газетах? — спросил Ульмус.

— Лектора, что ли? Нет, еще не видел. Но я пробежал донесение. Его делом занимается двадцать восьмое следственное отделение.

— Что он там натворил?

— Видать, попался чересчур вспыльчивый учитель. Все они такие, чуть что — прямо валят человека с ног. Ну и нашли у него немного иностранной валюты, два-три талона на кофе и какие-то мелочи, которые он забрал в школе у своих учеников. В наше время чересчур мало развлечений. В «Ярде» собираются как следует потешиться над ним.

— Вы всегда готовы причинить людям неприятность, — заявил Толстяк Генри.

— Да ведь он же сам доставил полиции неприятность, избил полицейских надзирателей. Вот почему все обрадовались, когда нашли у него кое-какие вещицы.

— Это всегда может пригодиться, чтобы отвлечь внимание, — сказал граф своим писклявым голосом, который не менялся с тех пор, как он был еще мальчишкой. — Просто замечательно, что наши газеты обрушиваются на всех, невзирая на лица…

— Заткни глотку, Бодо! — прервал графа Ульмус. — Будь добр, не вмешивайся в дела полиции. Мне тоже кажется, что этот новенький Скорпион доставит нам развлечение. Он уже в тюрьме?

— Насколько я знаю, его арест санкционирован. Говорят, что учитель должен предстать перед чрезвычайным судом, поскольку удалось напасть на след весьма любопытных фактов.

— Какое-нибудь сексуальное преступление?

— Нет, По-видимому, нечто гораздо более интересное. Но мне не совсем ясно, куда его отправят. Полицейский комиссар Помпье распутывает это дело; в нем также якобы заинтересован и государственный прокурор Кобольд.

— Вот как! — заметил Толстяк Генри.

Черный кофе без цикория был подан в стеклянном кофейнике. А когда кофе оказал свое благотворное отрезвляющее действие, все поспешили приняться за коньяк. Ульмус делил сигары.

— «Бальмораль», — с удовольствием отметил сыщик. — Таких сигар в свободной продаже не найдешь!

— Правильно, — сказал торговец коврами. — У меня дома есть еще полкоробки сигар, которые я приготовил для тебя. Можешь прийти и забрать их, когда выберешь время, Йонас!

Сержант поблагодарил. Ульмус пристально посмотрел на него, затем выпил коньяк и встал, отдав приказание официанту:

— Еще коньяку сюда!

Легким и упругим шагом шел торговец коврами через ресторан и приветливо кланялся своим многочисленным знакомым; похоже было, будто ни еда, ни спиртные напитки на него не подействовали. Дойдя до самого отдаленного уголка зала, он скрылся за маленькой дверью.

Минуту спустя поднялся со своего стула и сержант Йонас и направился к той же самой двери. Он взял с собой коричневый кожаный портфель, толстый и тяжелый; быть может, он остерегался оставлять его в близком соседстве с Толстяком Генри.

За столом все еще сидели граф и Генри.

— И чего они торопятся, — жаловался граф. — Только и думают о земных делах. Они рабы своих жалких страстей!

— Ей-богу, мне тоже надо выйти, — сказал Генри.

— Ну нет, Генри, черт тебя возьми. Подожди немного, неужели не можешь потерпеть! Ты не должен оставлять меня! Срываетесь с места все разом! Я плохо переношу одиночество.

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Комната, где уединились торговец коврами и сержант полиции, была не туалетом — друзья встретились в маленьком личном кабинете владельца ресторана. Элегантный хозяин, встав со стула и уступая им место, тактично удалился.

Ульмус посмотрел на сержанта полиции и произнес:

— Ну?

Полицейский открыл свой толстый кожаный портфель, вытащил оттуда папку с отпечатанной на машинке рукописью размером около двухсот страниц.

— Какое-нибудь дело?

— Да. Дело относительно…

— Все ясно! Дай я сам посмотрю!

Полицейский протянул ему рукопись. Ульмус взглянул на обложку, там стояло:

«Государственный прокурор столицы против Эгона Карла-Вилли-Чарльза Ульмуса. Номер дела 1980621/49».

Ульмус перелистал рукопись.

— И ты прятал ее чуть ли не год?

— Целых полтора.

— А у вас там, в «Ярде», небось обыскались?

— Конечно.

— И что же, очень они огорчены, что рукопись исчезла?

— Огорчены, как не огорчаться!

Ульмус вынул бумажник, похожий на гармонику, выбрал из пачки кредиток одну в пятьсот крон и молча протянул ее своему другу. Аккуратно сложив бумажку и сунув ее в портмоне, полицейский спросил Ульмуса:

— А как ковер?

— Будем считать, что он оплачен.

— Что ты думаешь делать с рукописью? Это не такая вещь, с которой можно носиться по городу. Да и дома держать ее, черт возьми, не годится. В наше время люди здорово научились притворяться; по их виду нипочем не угадать, что завтра они к тебе с обыском нагрянут. Я думаю, тебе это ясно?

— Не нужно так нервничать, Сонни!

Ульмус расстался с ним и пошел в туалетную комнату; здесь он встретился с Толстяком Генри.

— Ты чего тут разнюхиваешь?

— Вовсе не разнюхиваю. Просто пришел сюда по надобности, как и все прочие люди, хотя вы с графом хотите быть выше этого. Впрочем, я уже готов, так что располагайся как дома!

Приведя свою одежду в порядок, Генри ушел; тогда Ульмус заперся в одной из кабинок. Он вырывал листки из рукописи, свертывал их в трубку и складывал в унитаз, а когда бумаги накапливалось там достаточно, Ульмус подносил к ней горящую спичку. Огонь и вода уничтожили до тла прекрасную рукопись, над составлением которой с таким усердием трудилось много сыщиков.

Ульмус терпеливо подождал, пока вода с громким шумом снова наполнила бак, затем еще раз потянул за цепочку, и последние обугленные остатки неприятного дела против Эгона Карла-Вилли-Чарльза Ульмуса, пенясь, исчезли в пучине. Тогда он закурил свежую сигару.

Таким же легким и бодрым шагом Ульмус вернулся к своей компании.

— Черт возьми! Сидите здесь с пустыми стаканами? Выходит, и отойти от вас уже нельзя! Боже ты мой, время проходит, а вы ничего не пьете! Официант!

— Слушаю, господин!

— Виски! Только шотландского!

— Слушаю, господин!

Теперь настало время перейти к коктейлям. Сержант уголовной полиции тоже присоединился к друзьям. Он имел длительный разговор с владельцем ресторана, в результате которого был успешно завершен целый ряд мелких сделок. Он поставил рядом со стулом свой огромный портфель, по-прежнему толстый и тяжелый, с таким стуком, будто в нем лежали, по крайней мере, булыжники.

Коктейли смешивали, уже не придерживаясь мерки. Время шло, и люди не теряли его даром, заполняя самой разнообразной деятельностью.

Пока оптовый торговец Ульмус пил шотландское виски, он наживал деньги. Непрерывно поступали платежи за ковры, которые были проданы в его магазинах. В его гаражах преспокойно стояли старые автомобили и поднимались в цене. В разных местах страны на него работали расторопные люди и продавали его товары, даже не подозревая о существовании своего работодателя. Благодаря его посредничеству в самых отдаленных барачных поселках при шахтах, где добывался бурый уголь, люди могли покупать американские сигареты. Хозяйки вилл на тихих, содержавшихся в образцовом порядке улицах были обязаны исключительно Ульмусу тем, что, когда они устраивали приемы, у них не было недостатка в кофейных зернах; краденые талоны на масло и сахар именно благодаря ему находили путь к домам буржуазии.

А в переулках девицы легкого поведения опять-таки благодаря его милости могли доставать себе белый порошок и таблетки, которые давали им возможность спать и видеть сны, забыть многое и быть веселыми; чтобы добыть деньги на порошки Ульмуса, они позволяли богатым старикам проделывать над собой самые невероятные вещи.

Деньги лились к коммерсанту непрерывным потоком. Никогда не беря в руки предмета тяжелее, чем его сигара, он зарабатывал столько, что ему хватало денег на хлеб насущный и на виски, на автомобили и моторные лодки, на беговых лошадей и на девиц. Множество людей работало повсюду, подымая более громоздкие вещи и перетаскивая огромные тяжести; если бы они даже удвоили свои старания, все равно им никогда не удалось бы получить за месяц столько денег, сколько Ульмус зарабатывал за один день, спокойно сидя на одном месте.

Точно так же, сидя на месте и ничего не делая, зарабатывал деньги его друг граф Бодо фон Бэренборг; он пил виски и рассказывал приятелям занятные истории о половых сношениях с индюшками, а инспектора и управляющие в его поместьях вели отчетность и командовали батраками и доярками. В его поместьях Волчья долина и Медвежья крепость жило несколько сотен людей, которые пахали, боронили, сеяли, жали, свозили урожай, доили коров и били скот — все для него одного. А на далеких фабриках работали другие люди, которых он никогда не видел, — их лица становились черными от грязи, пыль оседала в их легких, а копоть засоряла глаза; и все же именно этим людям он был обязан тем, что крошечные купоны, которые секретарь по его приказанию стриг на полученных им в наследство акциях, приносили гораздо больше, чем зарабатывали за год тысячи рабочих.

Сержант уголовной полиции был лишь маленькой частицей того аппарата, который воплощает силу, стоящую позади купонов. Вот почему полицейского снабдили служебным револьвером и холодным оружием. Чтобы гарантировать безопасность системы купонов, существовал «Ярд» со всей его громоздкой машиной, куда входили прокуроры, вооруженные полицейские, специально выдрессированные собаки, бронированные автомобили, шпики и картотека на коммунистов. Без всего этого аппарата господа богачи не могли бы, с наслаждением потягивая коктейли и не двигаясь с места, зарабатывать деньги. Без револьверов, полицейских ищеек и судей нельзя было бы заставить большое количество сильных и крепких людей работать на одного только графа.

Вот сидит здесь сержант полиции Йонас рядом с крупными тузами, выпивает вместе с ними; у него в кармане новенькая пятисотенная кредитка, а его кожаный портфель набит чем-то невероятно тяжелым; он всего-навсего скромный чиновник на службе той части общества, которой принадлежит власть в стране, он поставлен на определенное место и получает соответствующее жалованье. Ему не положено нарушать установленные для него границы деятельности и предпринимать что-либо на свой страх и риск, помимо законных инстанций. Йонас был дурным предзнаменованием, человеком, приносящим несчастье, представителем машины, призванной обеспечить порядок, роковым символом общества, в основе которого лежит сила.

Оптовый торговец Ульмус, блестя черной шевелюрой, сидит за столиком и, полный сознания своего величия и могущества, сощурив глаза, разглядывает всю компанию: вот Толстяк Генри, который состоит где-то директором, а рядом Йонас, сержант из «Ярда». И, наконец, граф, который ничего еще в жизни не выдумал, но которого общество одарило решительно всем; вот он сидит, крупный, бледный, белобрысый и безбровый — огромный младенец, которого выкормили другие люди. Ульмус улыбнулся ему, как ровне. По сравнению с графом толстый краснощекий Генри всего-навсего мелкий делец, но с крупным риском. А вот быть графом Бодо нет никакого риска: когда он появился на свет, его поместья уже существовали, акции и ценные бумаги ожидали его. Жизненное назначение Толстяка Генри и Йонаса состоит в том, чтобы проделывать в этом обществе черную работу сообразно своему месту и роду занятий. Тот факт, что все они оказались вместе, лишь подчеркивает прогресс, достигнутый обществом.

Дружба между оптовым торговцем и графом была естественна и искренна, как дружба старого и нового мира. Разница между ними состоит в том, что граф уже при рождении был владельцем поместий и акционерных компаний, а Ульмус завоевал себе положение сам. Он не воспитывался в традициях, надежно охраняющих человека от зла, он был пионером в этом обществе и внес в дело свежую струю, веяние нового мира, ввел простые методы работы без каких бы то ни было идейных предпосылок — как это свойственно старой европейской традиции ведения дел.

Все они были выдающимися людьми своего времени, каждый на своем месте. Они прекрасно дополняли друг друга. Вероятно, в других краях существовали и более крупные дельцы; для целого света мелкими показались бы и граф и оптовый торговец. Но все зависит от масштабов данной страны: при ее небольших размерах они были стопроцентными представителями своей родины.

Ульмус спокойно допил коктейль. Наступил, наконец, момент, когда ему захотелось двинуться с места. Толстяк Генри утомился от коктейлей и был не прочь запить их пивом в каком-нибудь укромном уголке на одной из маленьких уличек. Графу ужасно хотелось оказаться в обществе девиц, он жаловался, что весь пылает страстью и не может больше терпеть — точно ребенок, который просится на горшок.

Торговец коврами посмотрел на свои огромные золотые часы с браслетом — обычно он давал команду — и решил, что теперь самое подходящее время устроить вылазку на лоно природы — для чего же иначе эта природа нужна? И снаружи так ярко сияло солнце! Ему захотелось насладиться пивом в послеобеденное время в каком-нибудь местечке на берегу моря. Девиц для графа можно заказать по телефону — для такого рода поручений существует полиция!

— Йонас, позвони-ка в «Ярд»!

 

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Когда лектор Карелиус, сидевший в камере при полицейском участке, более или менее успокоился (ближе к вечеру, как это было установлено), его перевели в уголовное отделение, которое помещалось в первом этаже того же здания.

Штатские сотрудники уголовной полиции были вежливые и простые люди, они дружелюбно предоставили Карелиусу возможность смыть с лица грязь, а затем угостили его бутербродами и кофе и даже предложили выкурить сигарету. Вскоре он освоился в их обществе и почувствовал, как к нему начинает возвращаться былая вера в добро и справедливость.

Многочисленные странные предметы, найденные при нем, были выложены в ряд на письменном столе перед сотрудником уголовной полиции Розе. Карелиусу предложили сесть на стул, и началась непринужденная и вежливая беседа.

Лектору Карелиусу было очень важно сообщить жене, что он вне опасности и что с ним не случилось ничего плохого. Правда, шишки на его голове и других частях тела сильно болели, а это доказывало, что в некотором отношении ему не так уж хорошо и находится он далеко не в безопасности. Все же чиновник уголовной полиции обещал немедленно поставить в известность его жену.

— Я сейчас же позвоню ей по телефону.

— К сожалению, у нас дома нет телефона, — заметил Карелиус. — В последнее время мы хлопотали о телефоне, но ведь приходится ждать помногу лет.

— Ваша жена, разумеется, так или иначе будет непременно уведомлена. Я сам отправлюсь к ней. Нам нужно также, порядка ради, установить, что велосипед действительно принадлежит вашей жене, как вы заявляете.

— Неужели вы в самом деле думаете, что я краду велосипеды? — спросил Карелиус.

— Нет, откровенно говоря, я совсем не верю. Но эта нелепая мысль возникла у полицейского надзирателя, потому что, как ему показалось, вы пытались скрыться, и мы обязаны удостовериться, так ли это. Вы ведь знаете, господин Карелиус, что дело должно идти своим чередом. С вами случилась большая неприятность, я прекрасно понимаю, что вы попали в довольно скверную историю, но при наличии доброй воли с обеих сторон можно очень быстро все уладить.

У Карелиуса стало легко на душе — наконец-то он встретил порядочного человека в таком учреждении, как полицейский участок.

— Я искренне вам признателен, — сказал он. Моя жена, наверное, очень беспокоится, ведь она поджидала меня к утреннему кофе. Безусловно, она думает, что со мной случилось что-нибудь серьезное. Я живу на улице…

— Кажется, на улице Цитадели, не так ли?

— Правильно!

— Вашу жену надо непременно успокоить, господин Карелиус. Я огорчен, что вы не можете тотчас же поехать домой, к сожалению, следует выполнить кое-какие формальности. Ведь у меня имеется инструкция, которой я должен руководствоваться. Вы сами состоите на службе, значит, понимаете, как это делается.

— Конечно, — ответил Карелиус.

— Ну, а раз обстоятельства так сложились, я обязан исполнить свой долг. Вы не должны думать, что мне это приятно — ведь это моя работа, за которую государство платит мне жалованье. Да я совсем и не знал вас раньше, господин Карелиус. Не желаете ли свежую сигарету, господин Карелиус?

— Спасибо, большое спасибо! Но я человек с твердо установившимися привычками, вот почему я уверен, что и жена и дети очень беспокоятся обо мне, — заявил лектор.

И действительно, фру Карелиус еще за несколько часов до этого разговора связалась с другим полицейским участком, который был ближе к их дому. Там ей объяснили, что незачем предпринимать тщательные поиски ее мужа только потому, что он опоздал на час к утреннему кофе. Если же муж не вернется и на следующий день, она сможет снова прийти в полицию, тогда и решат, что предпринять. — Но право же, он придет, дорогая фру! А если он умер, то какая польза затевать розыски? — утешали ее.

После этого фру Карелиус начала звонить по телефону-автомату во все городские госпитали, чтобы узнать, не поступил ли в приемный покой ее изувеченный муж. Позвонив несколько раз, она выбегала из будки на улицу и просила прохожих разменять ей крону по десять эре. Она была взволнована, измучена, а в госпиталях никто ничего не знал о несчастном случае с каким-то учителем.

А ее муж теперь немного успокоился и подумал, что будет рад видеть этого симпатичного полицейского у себя в гостях, когда наконец останется позади это неприятное, похожее на кошмарный сон происшествие, хотя память, вероятно, сохранит его как забавное приключение.

Пока лектор Карелиус и сотрудник уголовной полиции Розе были заняты приятной и интимной беседой, другой полицейский, вставив в пишущую машинку большой лист бумаги, быстро напечатал несколько строк, потом остановился; у него был такой задумчивый вид, будто он сочинял стихи и ждал, когда его осенит вдохновение.

Во время беседы Розе обронил замечание, что Карелиуса никоим образом не принуждают отвечать на вопросы, но что, конечно, все гораздо быстрее уладится, если лектор будет говорить прямо и искренне. Упоминая об этом, Розе руководствовался предписанием закона о судопроизводстве, параграф 807, пункт третий.

— Дорогой господин Карелиус, — сказал полицейский, взяв в руки один из предметов, разложенных перед ним на столе, — что это такое?

Немного смутившись, лектор посмотрел на собеседника, который держал за шнурок свинцовую гирю.

— Что это такое? Честно говоря, я точно даже не знаю. Какая-то гиря… Может быть, для рыбной ловли?

— Но вы же не хотите сказать, господин Карелиус, что ловите рыбу при помощи такой штучки?

— Нет, нет! Я никогда не занимался рыбной ловлей. Я ровно ничего в ней не смыслю.

— А что же вы делаете с гирей?

— Да ничего с ней не делаю.

— Тогда с какой целью вы держите подобную вещь в кармане?

— Эта гиря не моя, я ее взял.

— Взяли?

— Да, то есть конфисковал; а конфисковал я ее у своего ученика, который во время урока истории вытащил гирю и самым непростительным образом стал размахивать ею. Между прочим, мне сейчас пришло в голову, что это так называемый чертежный отвес, который требуется на уроках черчения; кажется, у меня тоже было нечто подобное, когда я был школьником.

— Значит, это вовсе не рыболовная принадлежность, — мягко сказал полицейский и отложил гирю в сторону. — Я тоже не могу представить себе, чтобы рыба клевала на гирю. А почему вы взяли ее сегодня с собой, господин Карелиус?

— Да просто так. Она лежала у меня в кармане, вот и все.

— А это что? — Полицейский показывал на предмет, который значился в донесении как «длинный остроконечный стальной инструмент». — Вы тоже конфисковали его на уроке истории?

— Нет, это я действительно купил для себя самого.

Тут поэт, сидевший за другим письменным столом, снова начал печатать.

— А зачем вы купили себе эту штуку, господин Карелиус?

— Это очень нужная вещь, я ею очень дорожу. Собственно говоря, это большая пилка для ногтей, но она годится и для многого другого.

— Для чего именно?

— Ею очень удобно разрезать книги. Кроме того, я вскрываю пилкой все письма; в крайнем случае она может служить отверткой, а иногда я прочищаю ею трубку. Пилка является, так сказать, универсальным инструментом, который я попросту люблю и всегда ношу с собой.

— А нельзя ли ее использовать как оружие?

— Вот именно, у меня и в самом деле вошло в привычку говорить про нее «мое оружие», и когда я забываю брать ее с собой, то чувствую себя прямо-таки безоружным.

Человек за пишущей машинкой напечатал:

«…признает, что упомянутый предмет должен был в данном случае служить оружием…»

— Ну, а это тоже, по-видимому, какое-то оружие? — спросил сотрудник уголовной полиции Розе и вытащил из груды вещей пугач. — Вероятно, вы также отняли его в школе у одного из ваших учеников?

— Да, отнял. Ведь это действительно скверное приспособление, весьма опасная игрушка. Ученикам строго запрещается приносить с собой на территорию школы подобные вещи. Если бы я передал ее директору, что я грозился сделать, мальчишке серьезно досталось бы.

— Почему же вы, господин Карелиус, не передали ее директору?

— Видите ли, уж если докладывают директору, то дело приобретает серьезный оборот. В данном же случае провинился очень прилежный, воспитанный мальчик из хорошей семьи, и я хотел оградить его вместе с родителями от весьма крупных неприятностей, которые им пришлось бы пережить, доведи я обо всем до сведения директора. Я счел вполне достаточным лишь пригрозить мальчику, что пожалуюсь, и отнял у него это приспособление, будучи уверен, что он не повторит подобного проступка. Кроме того, директор, к сожалению, склонен рассматривать как слабость со стороны учителя, если он сообщает о проступке ученика. Обычно такое заявление расценивается как неспособность самого преподавателя поддерживать в классе дисциплину и внушить к себе уважение. Некоторые из моих коллег действительно страдают от того, что не смеют жаловаться директору.

— Да, я отлично припоминаю нечто подобное из моей школьной жизни, — сказал полицейский. — У нас был учитель, которого мы прозвали Лешим, он всегда кричал: «Я скажу обо всем инспектору, обо всем скажу». Но он никогда ничего не говорил, просто не осмеливался.

— Да, для учителя создается поистине чрезвычайно трудное положение, если он не может рассчитывать на необходимую поддержку сверху. У меня самого никогда не было каких-либо недоразумений из-за дисциплины, но многим учителям, в особенности молодым, иногда туго приходится.

— Нет, господин Карелиус, если у человека сильный характер, как, например, у вас, то у него все пойдет как по маслу. Вы определенно принадлежите к тому роду учителей, которых юноши уважают. У нас в школе тоже был один учитель арифметики, вот это был настоящий человек, притом весьма деликатный. Нам никогда даже и в голову не приходило дурачить его. И вовсе не потому, что он бил нас гораздо чаще, чем другие учителя. Нет, но он умел так укоризненно посмотреть на ученика, что тот приходил в смущение. Уверяю вас, мы никогда не осмеливались возражать этому учителю или говорить ему дерзости. Без всякого преувеличения можно сказать: мы просто любили этого человека!

Полицейский за пишущей машинкой выражал явное недовольство, ибо сотрудник уголовной полиции Розе, предаваясь воспоминаниям о своих школьных годах, безмятежно продолжал:

— Да, школьные годы много значат. По-настоящему хороший учитель может оставить след в душе своих учеников на всю жизнь, не правда ли, господин Карелиус?

— Совершенно верно. Поэтому-то преподавательская деятельность и является благодарной, хотя подчас приходится довольно-таки трудно. Я не представляю себе, как бы я стал заниматься чем-нибудь другим. А здесь действительно чувствуешь, что ты содействуешь духовному росту людей, формированию их характера.

— Да, это огромное дело. К сожалению, его не всегда ценят по заслугам. По правде говоря, оно никогда по заслугам и не вознаграждается, если принять во внимание ту ответственность, которая на вас возложена. Если только представляется возможность, учитель старается достать себе небольшой побочный заработок, не так ли, господин Карелиус?

— Да, это почти что необходимо.

— Хорошо! Я понимаю вас. Вы также стремились отыскать возможность побочного заработка?

— Да.

Человек за машинкой снова начал сочинять: «…утверждает, что жалованья ему не хватало, поэтому было необходимо обеспечить себе доход иным способом…»

 

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Сотрудник уголовной полиции Розе, играя пугачом, выглядел очень глубокомысленно. Натянув резинку и сжав рукоятку, он прищурил один глаз и прицелился в сочинителя за пишущей машинкой.

— Ну и ловко же она сделана, эта штучка! Да ведь мы, когда были мальчишками, тоже мастерили такие, мы были ничуть не лучше других, ха-ха! А вы, наверное, сами, господин Карелиус, не раз делали такого рода вещи?

— Не совсем такого рода, — ответил лектор. — Но не буду отрицать, что когда-то у меня были самые разнообразные пугачи — знаете, эти, с пробками. Я убежден, однако, что пугачи более безобидны, чем эта вещичка.

— А что вы, собственно, намеревались сделать с этим пугачом, господин Карелиус, раз вы не желали отдать ее директору?

— У меня было намерение сжечь его. Я ни в коем случае не собирался возвращать эту вещь владельцу.

— Почему же вы все-таки не сожгли ее, господин Карелиус?

— По правде сказать, не знаю. Может быть, потому, что мы уже довольно давно не топим печку. Ведь сейчас стоит великолепная летняя погода.

Взглянув в окно, лектор с огорчением убедился, что на улице действительно настоящее лето. Подумать только! Ведь еще сегодня утром он совершенно свободно разъезжал по городу на велосипеде.

— Ну, разумеется, поэтому. И что же, вы так и держали пугач в кармане, господин Карелиус?

— Да. Боюсь, что у меня вообще склонность носить в карманах слишком много вещей. В самом деле, моя жена часто жалуется на это, когда чистит или штопает мое платье.

Полицейский Розе с добродушной улыбкой смотрел на внушительную коллекцию вещичек, разложенных на столе: револьвер, нож, связку ключей, портсигар, записную книжку, портмоне, кольца для кур, глиняные шарики, пилку, свинцовую гирю и т. д. Розе брал по очереди один предмет за другим, и Карелиус объяснял, зачем каждый из них ему понадобился, а его слова старательно записывались на пишущей машинке. По поводу револьвера он сказал, что он тоже конфискован на уроке истории, во время которого и в самом деле речь шла о войне и убийствах, однако это вовсе не означало, что ученики должны были являться в класс вооруженными. Игра в револьвер стала слишком распространенной, это знамение времени.

— Мальчики играют теперь в американских гангстеров, — заявил Карелиус. — А заимствовали они эту игру из американских иллюстрированных журналов, радиопередач и фильмов. Просто поражаешься, когда видишь, какие ужасные формы принимают порой игры мальчиков, но, вероятно, полиции слишком хорошо известны эти факты.

Разумеется, полиция накопила довольно большой и печальный опыт в связи с этой новой модой на гангстеров, которая распространилась и среди детей и среди взрослых.

— Но ведь это не что иное, как прогресс, господин Карелиус! Мы не можем остановить прогресс, — заявил полицейский. — Мы сами, когда были детьми, играли в разбойников. Тогда нашим героем был Рокамболь, а теперь это парни вроде Трумэна и Макартура.

— Рокамболь выражался более изысканно, чем Трумэн. Он не употреблял таких выражений, как набить грыжу, своротить нос, изрубить в котлету… Теперь другое время, господин Карелиус! Мы не можем остановить прогресс. А револьвер вы тоже собирались сжечь?

— Нет. Я не думаю, что такая штучка может гореть. Мне даже отчасти кажется, что было бы жалко сжечь револьвер. Ведь это все-таки дорогая вещь. Насколько я разбираюсь, сделана точь-в-точь, как настоящий револьвер.

— Может быть, вы думали оставить его себе?

— Ей-богу, не помню.

— А вам нужна такая вещь?

— Нет. Вряд ли она вообще годится на что-нибудь.

— Для чего же вы все-таки хотели использовать ее?

— По правде сказать, не знаю.

— А у вас самого есть дети, господин Карелиус?

— Да. У меня двое детей: мальчик тринадцати и девочка пятнадцати лет. Дочка очень хорошо учится в школе, у нее по всем предметам пять с плюсом.

При мысли о детях на глазах лектора показались слезы: ведь его домашние все еще ждут, что отец скоро вернется и привезет пеклеванный хлеб и булочки из придворной пекарни.

— Может быть, вы хотели подарить револьвер вашему сыну?

— Да, пожалуй. Во всяком случае, в следующем месяце день его рождения.

— А вы часто дарите своим детям предметы, которые забираете в школе у учеников?

— Нет, нельзя сказать, что часто. В большинстве случаев вещи возвращаются ученикам по прошествии определенного срока, если только они не были конфискованы при сугубо серьезных обстоятельствах, как, например, вот с этим револьвером: владелец вытащил его посреди урока и выстрелил, помешав таким образом занятиям. В подобных случаях, когда конфискация должна быть в педагогических целях окончательной и бесповоротной, я охотно брал эти вещи себе — если только они были сравнительно новыми и пригодными — и дарил их своим детям ко дню рождения или на рождество.

Человек за машинкой все писал и писал, а полицейский Розе продолжал вести допрос. Нож с лезвием в 8,4 сантиметра длины был самым законным образом куплен в магазине, а не взят у какого-нибудь невнимательного ученика. Лектор не смог толком объяснить, для какой цели он приобрел этот громадный нож. Покупка была сделана четыре года назад, и до сих пор не представлялось случая использовать этот предмет Полицейский вел допрос в неизменно вежливой и осторожной манере; он считал ее наиболее целесообразной, ибо после всего того, что Карелиус натворил, его следовало расценивать как человека горячего и раздражительного.

— Извините, что я задаю этот вопрос, но скажите, господин Карелиус, зачем вам нужно столько ключей? В связке у вас четырнадцать штук! — И полицейский потряс ключами.

Лектор мог распознать только шесть ключей: от наружных ворот и от парадного входа, потом показал на ключ от письменного стола, от учительской и ключ от одного из шкафов в той же комнате. Остальные восемь были, конечно, старые ключи, которые ни к чему не подходили и назначение которых стерлось в памяти. С давних пор они болтались на кольце вместе с другими. Может быть, лектор думал, что огромная связка ключей должна внушать к нему уважение, каким, например, пользуется надзиратель у арестантов. Во всяком случае, у Карелиуса была привычка бренчать ключами всякий раз, когда он дежурил в школе и ходил по всем коридорам. И ученики дали ему за это прозвище «Гремучая змея».

Полицейский позволил себе заглянуть в маленькую записную книжку, но не мог разобраться в таинственных значках и числах, которыми были исписаны все страницы.

— Вы записываете свои расходы каким-нибудь кодом, господин Карелиус?

— Да, пожалуй что так. Этот код придумал я сам.

— А зачем вам понадобился код?

— Чтобы посторонний человек не мог прочитать, — откровенно признался Карелиус.

Полицейский за машинкой зафиксировал его ответ.

— А кто именно этот посторонний человек? — продолжал Розе.

— Пожалуй, слово «посторонний» тут не совсем подходит. Речь идет прежде всего о тех, кто проявляет любопытство, — загадочно ответил Карелиус.

Очередь дошла до кофейных талонов. Оказалось четыре талона на кофе, всего на пятьсот граммов. Что здесь такое, в чем он должен признаваться? Нет, это были самые настоящие, его собственные, законные талоны, он не покупал их на черной бирже.

— Боже ты мой! — сказал полицейский Розе. — Какой человек не любит выпить чашечку кофе! Да разве не случается, что кто-нибудь из нас достанет себе лишний талончик? Признайтесь положа руку на сердце!

Нет, никогда! Может быть, это покажется неправдоподобным, но лектор Карелиус в жизни не брал в руки талона, добытого на черной бирже. Ему не известно даже, где эта биржа помещается.

Хуже обстояло дело с пятнадцатью шведскими кронами. Как объяснить, почему они лежали в бумажнике? Где лектор достал их?

Карелиус покраснел, как мальчишка-школьник. Он прекрасно знал, что иностранная валюта при любых обстоятельствах не могла быть приобретена законным путем. Если даже в свое время она была официально получена в банке для поездки за границу, а потом не была истрачена, то ее следовало при возвращении предъявить на таможне и сдать или же обменять на местные деньги. Человек записывал все на машинке, а полицейский Розе сыпал успокоительными словами. Дело обстоит вовсе не так плохо. Право, все люди совершали такого рода проступки. Обычно к нарушениям постановления от 21 июня 1949 года о немедленном возврате иностранной валюты относятся не очень строго.

— Я со своей стороны сделаю все возможное, чтобы помочь вам, господин Карелиус! Не желаете ли еще сигарету?

— Нет, спасибо. У меня очень сильно болит голова! — Тут лектор пощупал шишки. — Я думаю, мне не следует слишком много курить.

— Не хотите ли принять таблетку от головной боли? Вот, господин Карелиус, таблетка «альбюль». Лучше принять сейчас же штуки две-три! Хотите, я принесу вам стакан воды? А может быть, желаете кофе, тут еще немного есть в кофейнике! Вам удастся запить таблетку, даже если кофе совсем остыл.

— О, спасибо! Вы, право, очень любезны!

— Не за что, господин Карелиус, тем более, что мы были вынуждены причинить вам все эти неприятности. Но, пожалуй, теперь со всем этим уже покончено. Не стоит волноваться из-за иностранной валюты. Во всяком случае, очередь до нее дойдет не скоро. Это пустячный вопрос. Что же касается обвинения вас в насильственных действиях и членовредительстве, то вы узнаете об этом завтра у судебного следователя.

— Обвинение в насильственных действиях?

— Да, согласно параграфу 199. Насильственные действия по отношению к должностным лицам. Маленькая стычка сегодня утром.

— Но боже ты мой милостивый! Это ведь на меня напали!

Розе милостиво улыбнулся и сказал:

— Да успокойтесь же наконец, господин Карелиус! Я совершенно не знаю, что у вас там произошло. Показания расходятся. Завтра вы сможете побеседовать с вашим защитником. У нас никого не судят прежде чем не выслушают.

— С защитником? Разве меня надо защищать?

— Ну, разумеется. Это ваше право, господин Карелиус?

— Вы в самом деле думаете, что я буду вынужден остаться здесь до завтра?

— Нет, не здесь. Вы будете ночевать в «Ярде».

— Это невозможно! Мне надо быть в школе в девять часов утра!

— Очень хорошо понимаю вас, господин Карелиус. Но в данном случае решение зависит не от меня. Лично я желаю вам всего самого лучшего и сделаю для вас все, что в силах сделать человек, когда долг ему это позволяет. Впрочем, я убежден, что такая маленькая неприятность может быть улажена без особой сенсации, стоит только обеим сторонам проявить добрую волю и не слишком упрямиться.

— Вы были со мной очень любезны, надо отдать вам справедливость! — В голосе лектора прозвучало отчаяние. Он сидел сгорбившись и глядя прямо перед собой, если только может что-нибудь видеть близорукий человек с заплывшими глазами и без очков.

— Ну, а теперь будем надеяться, что пресса не раздует вашего дела!

— Пресса? Нет, неужели об этом напечатают в газетах?

— Трудно сказать. Ни в чем нельзя быть вполне уверенным, когда имеешь дело с этими газетными писаками, но если мы оба проявим осторожность, то вряд ли им удастся что-нибудь разнюхать, — заявил полицейский, умолчав о том, что у него был небольшой побочный заработок — обычно он давал в газеты информацию, а в данном случае полиция была прямо заинтересована как можно раньше сообщить газетам свою точку зрения на дело.

Карелиус вспомнил о трех газетах различного политического направления, которые он купил сегодня утром, — он был человек свободомыслящий. Теперь ему никогда, наверное, не удастся прочитать их, тем более, что очки разбиты. Он не мог знать, что эти три воскресные газеты послужат ему во вред.

— Ну, сейчас я поеду к вашей супруге, господин Карелиус, а вас отправят в «Ярд». Завтра утром все будет улажено. Прочтите вот это, господин Карелиус, и поставьте внизу подпись, если вы одобряете содержание.

Розе протянул лектору протокол, который во время беседы печатал на пишущей машинке другой полицейский.

Карелиус уставился на строчки, но ничего не мог разглядеть: не было очков, да и голову совсем разломило. Он с трудом разобрал отдельные фразы — замечания по поводу отвеса и пилки для ногтей. В общем все было как будто правильно, да и как оно может быть неправильно, раз бумага составлялась представителем власти. Лектор не был ни бунтовщиком, ни критиком. Он всю жизнь полагался на власти и авторитеты. Ему никогда бы не пришло в голову, что можно питать недоверие к властям страны, которая, как сказано в учебниках, является самой передовой и просвещенной страной в мире. Карелиус взял самопишущее перо, которое протянул ему Розе, и, поставив свою подпись, вежливо поблагодарил.

 

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Полицейская крепость «Ярд» была архитектурной достопримечательностью, которая пользовалась известностью и вызывала восхищение даже за пределами страны. Образцом для этого здания послужил знаменитый дворец царя Миноса в Кносе; затейливая архитектура этого дворца дала повод для создания мифа о лабиринте, в центре которого жило чудовище Минотавр, пожиравшее юных девушек. Известно также, что строивший этот дворец архитектор по имени Дедал был вынужден приделать себе искусственные крылья, чтобы удобнее было наблюдать за строительством и проверять замысловатую симметрию, которую можно рассмотреть только с высоты.

Как и все прочие официальные здания в стране, здание «Ярда» было с самого начала слишком маленьким; вот почему на соседнем с ним участке возведено несколько выкрашенных в красный цвет деревянных бараков, в которых помещаются различные отделения.

В этих бараках, где находится так называемая «полиция по борьбе со спекуляцией», шла своеобразная и отчасти даже веселая жизнь, хотя обитатели здешних бараков не могли наслаждаться ни архитектурным замыслом, ни изяществом построек, то есть были лишены всего того, что превращало в настоящий праздник жизнь полицейских в главной крепости.

Снаружи здание «Ярда» выглядело суровым и простым, серой крепостью, которая при случае могла бы обороняться против восставших и выдержать осаду. Расставленные на плоской крыше пулеметы могли бы господствовать над близлежащими улицами. Немногочисленные входы в здание можно успешно забаррикадировать при помощи специально устроенной системы подъемных решеток и дверей и непроницаемых для пуль стальных щитов. Но в истории страны лишь один-единственный раз выпал случай проверить все эти меры предосторожности. Это был тот самый случай, когда немецкие солдаты в течение пяти минут взяли ее при помощи фальшивых документов: этого оружия архитектор, строивший здание, не предусмотрел. Второй попытки завоевать крепость, по-видимому, никто никогда не предпринимал, но имеются все основания полагать, что подобная попытка была бы с успехом отражена.

Внутренняя жизнь «Ярда» протекала между античными колоннами и статуями языческих богов. Символические барельефы из известняка вдохновляли канцелярских служащих. Орнаменты в виде лотосов и морских звезд скрашивали существование сыщикам. В затененных дворах с колоннадами и под очаровательными портиками полицейские могли подкрепить свои силы перед очередным нарядом. Замысловатые бронзовые решетки на окошках камер несколько оживляли открывающийся вид.

Позади портала из сиполина и гипса в обрамлении черного полированного мрамора с зелеными и красными прожилками, за дверью с наличниками из голубоватого известняка пребывал директор полиции. Подобно Минотавру в глубине лабиринта, он распространял вокруг себя ужас и внушал благоговение. Звали его Эдвард Окцитанус.

Он сидел в бронзовом кресле, и его фигура четко выделялась на фоне пестрого мозаичного пола удивительно замысловатого рисунка: звезды, пальмовый орнамент и символические двойные топоры окружали изображение из восьми рук, и с каждой руки неусыпно смотрел широко открытый глаз. Стены были обиты деревянными панелями, отделанными под цветной мрамор, чтобы лучше гармонировать с целой серией грубо написанных портретов бывших директоров полиции.

Против этого мрачного тронного зала был расположен «храм паролей», стены и потолок которого были выложены коричневыми плитками из искусственного мрамора. Потолок поддерживали красные колонны с белыми капителями и основаниями. Пол был из черного и серого мрамора, а дверь и своеобразный алтарь — он мог быть использован также в качестве камина на случай, если откажет центральное отопление, — были обрамлены голубоватым известняком. Мало кому было известно о религиозном культе и церемониях, которые в особо торжественных случаях совершались в этом «храме паролей» под знаком двойного топора. Все, что происходило в темных недрах «Ярда», было по большей части скрыто от взоров общественности.

Жизнь «Ярда» носила странный отпечаток какой-то двойственности. В устройстве коридоров и лестниц заметно сказались и мудрость строителей пирамид и восточная мистика чисел. Все галереи и винтовые лестницы имели причудливое двойное устройство, так что рядом с движением, которое совершалось явно, на глазах, могло происходить тайное, скрытое от глаз человека. Такая двойственность была вообще характерна для деятельности «Ярда», символом чего служили аллегорические украшения, в которых неизменно повторялся критский знак — двойной топор, как в лабиринте дворца в Кносе.

Ни один живой человек не знал до конца всех тайн «Ярда». В его лабиринтах были такие места, куда не заходили даже высшие полицейские чины, где никогда не ступала нога ни одного адвоката. Существовало, например, отделение, которое называлось «разведка государственной полиции»; им руководил в строжайшей тайне близкий приятель торговца коврами Ульмуса. Было также еще одно учреждение — посвященные люди называли его «разведка столичной полиции», — которым так скромно и тактично руководил полицейский инспектор Александер. Даже депутаты парламента в этой стране, хотя формально и ассигновывали полиции средства на ведение дел, ничего не знали о деятельности этих секретных отделений. Зато отсюда регулярно передавались сведения иностранному посольству, которое помещалось против ресторана «Кинг»; нержавеющая входная дверь этого посольства была украшена орлом с распростертыми крыльями и злобным взглядом.

В «Ярде» было много комнат, среди них и потайные, много укромных уголков и темных закоулков. На крыше были устроены «зверинцы», где арестованные могли дышать свежим воздухом и любоваться небом сквозь натянутую сверху стальную сетку. В самой глубине здания, в подвале, находился склад краденых вещей, которые сдавались под квитанцию; оттуда зато они отправлялись уже без регистрации, особенно отрезы материи. Там хранились картотеки, которым находиться в том месте совсем не полагалось, а донесения, которым надлежало быть там, отсутствовали.

Партии и фракции боролись одна против другой, важные полицейские чиновники шпионили друг за другом и жадно подслушивали телефонные разговоры. Весьма странные личности запросто посещали «Ярд», сыщики и доносчики являлись туда за получением гонораров. Все здесь было двойное: двойные ходы, двойная бухгалтерия, двойные картотеки. И налицо было двойное убийство, которое одни хотели раскрыть, а другие — замолчать.

Таков был «Ярд», где вершился суд, где охранялся закон и где гарантировали безопасность тем гражданам, которые жили за счет труда других граждан. Крепость в сердце города, могучая сила общества, опора буржуазного государства. Если она подгнила и начинает рассыпаться, это значит, что пора буржуазного государства миновала.

 

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Лектора Карелиуса отправили в «Ярд» под конвоем того полицейского, который составлял рапорт. Они не торопясь ехали по улицам, где прогуливалась публика, наслаждаясь чудесным послеполуденным солнцем; лектор смотрел на всех этих людей — они ведь могли свободно гулять где только хотели, ехать на трамвае, пить пиво, и это ощущение свободы показалось ему невероятно далеким и прекрасным, хотя он находился под арестом совсем недолго. Вот так и бывает в жизни — вспоминаешь о своих зубах только тогда, когда они болят, и свободу ходить по земле начинаешь ценить, когда тебе это запрещают.

Аксель Карелиус подумал о тех радостях, которые его ожидают завтра утром, когда он снова очутится на свободе. Он сядет за ресторанный столик на тротуаре и угостится пивом и бутербродом с креветками, потом пройдется по городу, заглянет на улицы, которых никогда еще не видел, как турист в чужой стране. А за городом раскинулись леса и поля, тянутся проселочные дороги, которые уводят в далекий мир.

Потом Карелиус вспомнил, что давно, еще зимой, он обещал своим детям отправиться всем семейством в лес, на прогулку, но она без конца откладывалась. В последний раз они решили поехать туда, когда зацветут анемоны, и нарвать по большому букету. Но теперь пора анемонов уже прошла. У лектора слезы навернулись на глаза, ведь он лишил своих детей радости побывать вместе с ним в лесу, полном анемонов; вместо этого он по воскресеньям зачитывался приложениями к газетам. Но уж в следующий воскресный день он непременно отправится с детьми за город, если будет подходящая погода. Нет, при любой погоде надо поехать в лес!

Несмотря на свое грустное настроение, Карелиус все же испытал какое-то странное чувство любопытства и сладкой надежды, когда автомобиль подвез его к «Ярду», где его ожидал новый, незнакомый мир. Однако лектору не пришлось ознакомиться с устройством монументального главного входа в здание. Ему не пришлось подыматься по огромным, симметрично расположенным лестницам из дунайского песчаника, которые вели в четырехугольный двор, где стояла колоссальная, позеленевшая от старости статуя критского божества в образе змеи. Лектору не удалось также пройти через совершенно круглый двор с восьмьюдесятью восемью колоннами из французского известняка; они разделяли двор на секторы, подобно гигантским солнечным часам, в полном соответствии с древнеегипетским культом солнца. Через особые ворота автомобиль въехал в треугольный двор, который, впрочем, не имел особого назначения, но был расположен симметрично с другим треугольным двором в другом конце огромного комплекса.

Карелиус ежедневно читал лекции по истории и, в частности, по одному предмету, который назывался учением об обществе. Этот предмет изучали лишь в старших классах, он трактует, между прочим, о соотношении между законодательной, судебной и исполнительной властями в государстве. Поэтому лектор основательно знал те добрые демократические порядки в стране, которые в мирное время охраняли граждан от произвола и злоупотреблений со стороны органов юстиции. Доверие Карелиуса к этим порядкам не было поколеблено, даже несмотря на его пребывание в полицейском участке, набитые на голове шишки и синяки на теле.

Он знал, что не позже чем через двадцать четыре часа арестованный должен предстать перед судьей, и этот судья будет независимым и честным. Лектору были известны правила относительно заключения в тюрьму, обвинения и судопроизводства. Он знал, что если вопреки ожиданиям он будет обвинен в сопротивлении чинам полиции и в незаконном обладании пятнадцатью шведскими кронами, ему немедленно будет дан защитник, который рьяно возьмется за дело.

Он учил своих школьников, что еще в 1282 году было принято постановление, которое провозглашало, что ни один житель страны не может быть заключен в тюрьму без твердых и доказанных оснований; лектор с восхищением уверял учеников, что Habeas corpus является неиссякаемым источником прав человека и основой жизни общества. В учебники истории еще не успели внести поправок о том, что этот старый закон о неприкосновенности личности был отменен в 1941 году, что парламент принял решение нарушить конституцию, когда она стала неудобной, и что председатель Верховного суда страны взял на себя ответственность, санкционировав отмену этого закона. Однако лектор Карелиус строго придерживался учебника, поэтому его доверие к закону не было поколеблено.

Много было такого, о чем не упоминалось в учебнике истории. Существовали также разные тонкости судопроизводства, которых не знал учитель истории и социологии.

Ни сам он, ни его ученики не имели, например, никакого понятия о том, с какой щедростью фабрикуются приказы о заключении в тюрьму. «Я в грош не ставлю полицейского, который не сумеет взять на улице первого попавшегося человека и не посадит его на четыре недели!» — обычно говорил своим помощникам один из адвокатов «Ярда».

Хотя лектор был хорошо знаком с учением об обществе, о внутренней жизни «Ярда» он не имел ни малейшего представления. Ему никогда не приходилось видеть тюремной камеры, и теперь, несмотря на усталость и головную боль, в нем проснулось любопытство. До сих пор жизнь его текла спокойно, без особых изменений. А теперь ему, как в свое время Леоноре Кристине, Ричарду Львиное Сердце и другим известным в истории людям, предстоит пережить драматическое событие — заключение в тюрьму хотя бы всего на одну ночь; он предполагал, что наряду с горькими и неприятными переживаниями возникнут значительные и увлекательные, которые несколько скрасят его в общем однообразную жизнь. А впоследствии он даже сможет написать об этом в своих мемуарах.

С формальностями было покончено, и Карелиус наконец узнал, как выглядит тюремная камера. Суровый служитель привел его в один из тайных закутков «Ярда». Здесь ему подали легкий ужин — несколько ломтиков черного хлеба, по маленькому кусочку маргарина, сыра и паштета, который он мог намазать деревянным ножом. В белую кружку, составлявшую вместе с деревянными ножом и вилкой постоянный инвентарь камеры, было налито кислое синее снятое молоко. Лектор поужинал без особого аппетита, но не забыл вежливо поблагодарить служителя, который пришел, чтобы взять обратно жестяную тарелку.

— Хватит языком болтать! — злобно оборвал его служитель. — Нечего мне голову морочить! И когда я вхожу, извольте вставать и стойте прямо, спиной к окну! Никакой дисциплины у вас нет!

Камера, куда попал Карелиус, была устроена не так, как внутренние дворы «Ярда» — четырехугольный, трехугольный или круглый, — но представляла собой смешение всех трех форм. Сводчатые стены придавали камере своеобразный вид. При ее постройке руководствовались исключительно эстетическими соображениями — камеры ведь тоже входят в общий архитектурный ансамбль, возведенный по принципу симметрии.

Среди всех этих круглых линий лектор с некоторым удивлением обнаружил в стенной нише четырехгранный ночной горшок.

С задумчивым видом сидел лектор Карелиус на деревянной скамеечке и разглядывал свою странную камеру. Несомненно, тюремщик, подавший когда-то чашу с ядом цикуты Сократу, заключенному в афинскую тюрьму, был гораздо любезнее, чем здешний тюремный служитель. «Благороднейшей души человек!» — воскликнул тогда Сократ. И лектор подумал о том, насколько изменились с тех пор времена и форма обращения с людьми. Он посмотрел на четырехугольный горшок и с трудом, когда стало уже невтерпеж, приноровился к нему.

Около девяти часов вечера с невероятным грохотом распахнулась дверь, и в камеру вошел тюремщик, гремя ключами. Лектор чинно встал, повернувшись спиной к окну, как было ему предписано.

— Ложитесь спать! — изрек служитель, отомкнул замок на прикрепленной к стене железной койке и опустил ее. — Покойной ночи, — уже уходя бросил он и хлопнул дверью.

— Покойной ночи, — вежливо ответил и Карелиус. Он был не в силах ни возмущаться, ни спорить.

Довольно неумело начал он стелить постель. Он вообще не привык к самостоятельности в быту и никак не мог сладить с простынями из грубого холста и с одеялами; вот бы посмотрела сейчас на него жена! Он снял пиджак и несколько минут стоял, держа его в руке и отыскивая глазами вешалку, но так и не нашел, и ему пришлось положить пиджак на скамеечку. Красиво и аккуратно сложил он там же свое белье, а пока он был погружен в это занятие, лампа на потолке вдруг погасла.

Лектор Карелиус с трудом взобрался на койку — на этот раз без привычной пижамы — и наконец пристроился между холщовыми простынями, насколько позволяли его синяки. Хотел было завести часы, но ведь их у него отобрали. Отпала также необходимость снимать очки.

Усталый и измученный после этого самого удивительного дня в своей жизни, лежал он на тюремной постели и никак не мог заснуть. Отовсюду доносились какие-то постукивания, хотя камеры считались звуконепроницаемыми благодаря тому, что двойные стены были изолированы слоем торфа, а этажные перекрытия — шлакобетоном.

И все же было явственно слышно, что где-то стучат, в коридоре хлопают двери и гремят ключи, а раза два-три до лектора донеслись чьи-то сердитые возгласы и крики.

Через окно проникали звуки с улицы: звенели трамваи, рявкали рожки автомобилей и гудели в гавани пароходы. Совершенно больной и разбитый, Карелиус, лежа на спине, прочел вечернюю молитву, как привык это делать с детских лет:

 

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

В этот злополучный понедельник дежурный разрешил третьему классу ввиду прекрасной летней погоды открыть одно окно в комнате, где проходили уроки иностранных языков. Когда директор школы Тимиан вошел в класс, чтобы приступить к уроку латинского языка, он с отвращением обнаружил, что в школьную атмосферу проникло какое-то чуждое, свежее веяние.

— Извольте мне сейчас же закрыть окно! — яростно воскликнул он, но, несмотря на свою злость, он все же добавил, что в выражении «мне закрыть окно» слово «мне» следует рассматривать как dativus commocli, то есть дательный падеж, выражающий по смыслу фразы заинтересованность говорящего в том, что делается, происходит, имеет место или обстоит так или иначе по отношению к определенному лицу или вещи.

Окно тщательно закрыли, и директор Тимиан занял свое место на кафедре, испытывая упрямое желание немедленно начать беспощадный разгром древней классической поэзии, что проделывали директора не одного поколения, и не без успеха.

В данный момент директор на все лады комментировал, скандировал и с традиционной жестокостью рассекал на части чудесную поэму «Фаэтон» римского поэта Овидия Назона о сыне бога Солнца; со свойственным юности задором Фаэтон потребовал, чтобы отец дал ему свою солнечную колесницу, на которой ему вздумалось проехаться по небесному своду.

С трудом преодолевая препятствия, ученики добрались наконец до того места в поэме, когда Фаэтон начинает испытывать страх и уже не может уверенно править в воздухе своей четверкой коней. Позади него огромное небесное пространство, но еще большее встает перед ним, колени юноши начинают дрожать и бессильно опускаются руки, которые держат вожжи. В ужасе смотрит он на чудовищные небесные тела и образы огромных животных.

Неуверенным тоном прочел один из учеников три злополучные строчки:

Это было как раз то место, где Скорпион, извиваясь, растопыривая свои кривые клешни и отгибая в сторону хвост, простирается между двумя созвездиями. При виде этого чудовища, сочащегося гноем и ядовитыми испарениями, изогнутое жало которого нацелилось, чтобы поразить жертву, юношу охватывает леденящий душу страх, и он выпускает вожжи…

В этот момент стук в дверь прервал урок, и в класс робко вошел сторож, или, как он здесь назывался, custos.

Директор раздраженно посмотрел на скромного служителя.

— Что заставило вас прервать занятия?

— Директор должен извинить меня, — отвечал Кустос, — но там пришел господин, который непременно хочет говорить с директором.

— Господин? Прямо замечательно! Пришел какой-то господин, и мы должны бросать занятия! Я удивляюсь вам, Кустос! Скажите этому своему господину, что он может прийти в приемные часы, и постарайтесь, чтобы во время урока мне больше не мешали.

— Но это не совсем обычный господин, — кротко возразил Кустос. — Это господин из полиции. Я сказал ему, что нельзя беспокоить директора во время занятий, но он потребовал, чтобы я немедленно пустил его к вам, ему надо сообщить что-то очень важное.

— Скажите этому надзирателю, чтобы подождал. Разве есть что-нибудь более важное на свете, чем изучение латыни?

— Простите, но он вовсе не надзиратель, а полицейский комиссар. Он сказал, что ему необходимо сейчас же поговорить с директором, времени терять нельзя.

— Весь мир словно сошел с ума! «Времени терять нельзя!» А я могу, значит, терять время? Нет, не могу и не буду. Ну, а теперь идите, Кустос, и больше мне не мешайте. Скажите полицейскому, что я выслушаю его во время перемены.

Однако вместо того, чтобы уйти из класса, Кустос подошел вплотную к кафедре и шепнул:

— Полицейский комиссар говорит, что вопрос касается лектора Карелиуса; дело это очень серьезное и медлить с ним нельзя, быть может, затронута честь нашей школы.

Директор побледнел.

— Передайте надзирателю, что я сейчас приду. Впервые в жизни я позволю себе прервать занятия. Но скажите ему, что в другой раз я этого делать не буду.

Когда сторож скрылся, чтобы сообщить полицейскому ответ, директор обвел взглядом учащихся и заявил:

— Необходимо на несколько минут прервать урок. Предупреждаю: никаких волнений или шума. Беспорядков я не потерплю. Я знаю, что в этом классе имеются некоторые дурные элементы, которые, к сожалению, способны оказывать влияние на других учеников. Пусть поостерегутся и не подстрекают своих товарищей! Каждый нарушитель спокойствия будет примерно наказан!

И директор Тимиан покинул класс.

В коридоре его ждал человек с длинным свертком подмышкой.

— Здравствуйте, я полицейский комиссар Помпье. Насколько я понимаю, вы директор Тимиан?

— Да, — ответил директор. — Что вам угодно в такое необычное время?

— Я хотел бы задать вам несколько вопросов, — заявил полицейский комиссар.

Ни один директор не привык, чтобы к нему обращались на «вы», он точно так же, как главный врач, желает слышать обращение к себе в третьем лице с упоминанием официального титула. Вот почему он произнес иронически:

— Полицейский комиссар может пройти сюда!

— Спасибо вам, — ответил комиссар.

— Пожалуйста. Не угодно ли комиссару сесть, — сказал директор, когда они прошли в его кабинет.

— Спасибо, — снова поблагодарил полицейский. — Вот здесь у меня есть одна вещь, которую я хотел бы вам показать. — Он начал распаковывать свой длинный сверток, и наконец из-под вороха бумаги показалась тросточка.

— Вам знакома эта палка, господин Тимиан?

— Нет. Почему вы думаете, что я знаю, что это за палка?

— Посмотрите-ка хорошенько!

— В чем дело, уж не собираетесь ли вы шутить надо мной? — возмутился Тимиан. — Приходите сюда и прерываете занятия латинского языка, чтобы показать мне какую-то палку?

— Я очень просил бы вас внимательно рассмотреть палку и сказать мне, узнаете ли вы ее! Разумеется, я прошу вас это сделать вовсе не ради шутки, дело тут очень серьезное!

Взяв тросточку, директор долго держал ее в руках, будто собирался задать полицейскому комиссару хорошую трепку.

— Безусловно, замечательная палка, — сказал он и угрожающе помахал ею. — Так что же, по-вашему, я должен с ней сделать?

— Прочтите надпись!

Директор посмотрел на тоненький серебряный ободок и прочел: «А. К. 8/1—1945».

— Это вам что-нибудь говорит?

— Нет.

— Вам не известна эта дата?

— Нет.

— Это день рождения Карелиуса.

— Вот как! Но я вовсе не обязан вести учет дням рождения учительского персонала.

— Лектор Карелиус родился в 1905 году. В 1945 году ему, значит, исполнилось сорок лет. Вы в самом деле ничего не припоминаете, господин Тимиан?

— Разве только теперь, когда вы напомнили мне… Я вспоминаю также, что мы… все коллеги по школе преподнесли лектору Карелиусу по этому случаю подарок. Именно вот такую палку с серебряным ободком.

— Да, именно такую.

— Возможно, это и есть та самая палка?

— Да, никакой другой и быть не может, — заверил его полицейский комиссар.

— Почему вам пришло в голову принести ее сюда?

— А вы не знаете, где она была найдена?

— Нет, господин комиссар, этого я поистине не знаю, — заявил директор, раздраженный непочтительной формой обращения, которую полицейский упрямо продолжал применять. — Право, не знаю, это совершенно меня не касается.

— Палка была найдена в одной квартире по Аллее Коперника, — торжественно заявил полицейский комиссар и уставился на директора Тимиана.

— Вот как! Ну что же, мне кажется, вам следует вернуть ее лектору Карелиусу, который, быть может, уже хватился ее, и в дальнейшем не мешать работе нашей школы!

— Палку нашли вместе с двумя трупами.

— Какими трупами?

— Двумя трупами. Двумя убитыми людьми. Что вы скажете теперь?

— O tempora, о mores! — воскликнул директор.

— Что такое?

— Какие времена, какие нравы!

 

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

— Лектор Карелиус на основании неопровержимых данных обвиняется в убийстве! — торжественно заявил полицейский комиссар Помпье.

— Боже милостивый! Неужели он убил полицейских? — испугался директор.

— Нет. Он обвиняется в том, что убил в пятницу оптового торговца Шульце и его жену.

— Вот этой палкой? — спросил директор Тимиан и быстро отбросил палку в сторону.

— Нет, каким-то тупым орудием.

— Слава богу! — облегченно заметил директор. — Мне было бы неприятно, если бы наш подарок послужил для чего-нибудь подобного. Кстати, палку вполне можно назвать тупым орудием.

— Палка лежала поперек тел обоих убитых.

— Весьма странно, — промолвил директор.

— Вам не известно, был ли Карелиус масоном или членом какой-нибудь секты или братства?

— Нет, не известно. Я с трудом могу поверить этому. Мне не известно также, чтобы лектор Карелиус вообще имел какие-либо скрытые наклонности. Впрочем, не мое дело контролировать, что лектор Карелиус представляет собой вне стен школы.

— Вам не известно, коммунист Карелиус или нет?

— Думаю, что с полной уверенностью могу ответить отрицательно. А разве коммунисты всегда кладут палки поперек мертвецов?

— Вполне допустимо.

— Почему же они так поступают?

— Ну, может быть, по приказу из Москвы, — глубокомысленно изрек полицейский комиссар.

— Весьма странный приказ. Какие же он преследует цели?

Полицейский комиссар пожал плечами. — Тут много еще более странных вещей, господин Тимиан!

— Без сомнения. А для чего, собственно, лектор Карелиус убил этих людей?

— Этого я пока не имею права вам сказать. У нас имеются на этот счет некоторые предположения.

— А не может ли тут быть какой-нибудь ошибки?

— К сожалению, нет.

— Все это кажется мне чрезвычайно странным.

— А вам не кажется, что от такого вспыльчивого человека, как Карелиус, вполне можно ожидать подобной выходки?

— Лектор Карелиус ни в коем случае не принадлежит к вспыльчивым людям.

— Каким же образом вы объясните его необузданность?

— Я никогда не замечал у лектора Карелиуса проявлений необузданности.

— Ну, знаете ли! А приступ буйства в воскресенье утром, когда он на улице напал на полицию!

— Это тоже представляется мне очень странным, и пока не поступят достоверные данные, я не могу поверить газетным сообщениям.

— Имеется подробное донесение полиции о его необузданных поступках.

— Удивляюсь!

— Но вы, вероятно, обратили внимание на его вспыльчивость на уроках?

— Я уже имел возможность заявить вам, что лектор Карелиус вовсе не вспыльчив.

— Разве он не бьет детей?

— Нет, надо признаться, лектор Карелиус неохотно наказывает своих учеников. Не буду скрывать от вас, что мне часто казалось даже, что лектору Карелиусу в какой-то мере не хватает твердости, что, по-моему, необходимо для поддержания дисциплины в среднем учебном заведении, подобном нашему.

— Так, значит, он не мог наладить дисциплину?

— Я никогда не слыхал, чтобы во время уроков лектора Карелиуса в классе происходили беспорядки. Но дело, конечно, не только в его уроках. Ведь школа — единая организация, в ней должен проводиться принцип твердой руки.

— Вы считаете Карелиуса чересчур слабохарактерным?

— Я бы не назвал его слабохарактерным. Скорее он мягок. Очень мягок, могу прямо сказать. К сожалению, среди преподавателей есть люди, которые, по-видимому, придерживаются фантастических идей в вопросах воспитания. В какой степени лектор Карелиус был подвержен влиянию этих идей, я решить не в состоянии, также не могу сказать ничего определенного и о его характере.

— Питает ли Карелиус пристрастие к вину?

— Учителя нашей школы пристрастия к вину не имеют!

— Во всяком случае, позавчера утром он был пьян.

— Позволю себе усомниться, господин комиссар!

— Очень жаль, что вы так неохотно даете мне объяснения. Трудно поверить во всю эту мягкость и кротость, которую вы непременно хотите приписать Карелиусу. Разумеется, вы говорить не обязаны, если не желаете, но могу пообещать, что вам придется повторить ваши слова как свидетельские показания, и тогда для вас будет хуже, если вы не станете придерживаться истины.

Директор поднялся со стула, как бы намекая, что беседа слишком затянулась. Но полицейский комиссар спокойно продолжал сидеть, играя тросточкой Карелиуса.

Голос директора немного дрогнул, когда он снова заговорил:

— Мы здесь, в нашей школе, придаем большое значение вежливости. Мне кажется, я знаю свои обязанности перед государством и не нуждаюсь в напоминаниях!

— Но, дорогой господин Тимиан, — любезно заметил полицейский комиссар, — дорогой мой…

— Я вам не дорогой! — отрезал директор.

— Да вы не так все воспринимаете, господин Тимиан! В конечном счете даже в интересах самого Карелиуса, чтобы правда выплыла наружу. Если у него обнаружатся признаки сумасшествия, это ему только на пользу пойдет.

— Я вовсе не собираюсь приносить пользу Карелиусу.

— А чего же вы, в таком случае, хотите?

— Я хочу возобновить занятия, которые были прерваны из-за вашего вторжения.

И директор распахнул дверь.

— У меня есть еще несколько важных вопросов, — заявил полицейский.

— Можете представить ваши вопросы по окончании занятий в школе. Нельзя приостанавливать занятия только потому, что совершено убийство.

— Двойное убийство, — вставил комиссар.

— Обыкновенное или двойное — в данном случае не имеет никакого значения. Прощайте! Проводите этого господина к выходу! — сказал директор Кустосу, который ждал в коридоре.

В классе воцарилась тишина, когда вошел директор и занял свое место на кафедре.

— Signorum duorum — это двойное созвездие, которое Скорпион, по Овидию, образует, когда сгибает свои клешни двумя дугами, geminos arcus, откуда потом образовалось особое созвездие Libra — Весы…

Cuspide curvati — это кривое жало, которое находится на кончике хвоста скорпиона.

 

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

На основании закона о неприкосновенности личности, который лектор Карелиус год за годом вдалбливал на уроках истории своим ученикам, он в понедельник 22 мая предстал в одиннадцать часов утра перед судьей. Этим судьей, который, согласно параграфу 78, должен был вынести обоснованный приговор о том, что лектора следует заключить в тюрьму, оказалась дама по имени Эллен Томас; юристы между собой попросту звали ее «Эллен — восемь недель», потому что восемь недель тюремного заключения были той порцией наказания, какую она всем обычно прописывала.

Перед тем как ввести заключенного, представитель полиции явился, по заведенному обычаю, к судье и красочно рассказал ему о точке зрения полиции по поводу дикого буйства лектора Карелиуса, а также перечислил судье преступления, в которых арестованный сам признался сотруднику уголовной полиции Розе. Сюда же были приобщены сенсационные данные утреннего допроса, предпринятого полицейским комиссаром Помпье; арестованный признался на допросе, что ему принадлежала палка, найденная в квартире убитых оптового торговца Шульце и его жены. Он отрицал факт своего знакомства с Шульце и говорил, что ничего не знает об убийстве, хотя у него были найдены целых три газеты с подробнейшей информацией об этом преступлении. Он утверждал, что не успел прочитать купленные газеты. Из документа, который лежал в бумажнике задержанного лектора, однако, явствовало, что он должен был знать убитого торговца.

Назначенный по этому делу защитник, адвокат средней судебной инстанции Гуль, уже явился в зал судебных заседаний, но еще не был знаком с материалами дела. Когда ввели арестованного, ему был предъявлен целый ряд обвинений, и среди них следующее, на основании Уголовного кодекса, параграф 119, который гласит:

«…тот, кто путем насилия или угрозы насилием препятствует чиновнику осуществлять его законную деятельность, а также кто нарушит закон о ношении оружия, учинит грабеж или разбой, незаконно отобрав у школьников пугачи, игрушки и т. п…»

Кроме того, было предъявлено обвинение в том, что он нарушил закон о снабжении страны товарами, а именно указанные в параграфе 19 этого закона правила относительно нормирования кофе, а также распоряжение от 21 июня 1949 года, которым запрещается ввоз иностранной валюты. И, наконец, на основании параграфов 197 и 21 Уголовного кодекса — обвинение в соучастии в убийстве.

Без всякого протеста со стороны защитника судья немедленно вынес приговор, который гласил: арестованному с полным основанием было предъявлено обвинение в соучастии в убийстве; можно установить данные, которые говорят о том, что налицо имеются все условия, предусмотренные параграфом 780, пункт 2 от А до С закона о судопроизводстве и дающие возможность совершать преступные действия; поэтому арестованного надлежит заключить в тюрьму сроком на восемь недель. Суд дал разрешение полиции допросить обвиняемого еще раз.

Как утверждали сообщения, помещенные в газетах, преступник не проявил ни малейшего раскаяния и цинично отрицал свою вину. К тому же он допустил наглость — жаловался на действия полиции и утверждал, вопреки совершенно ясному и единодушному свидетельству восьми полицейских, что его жестоко истязали во время и после ареста, что у него отобрали очки и отказали ему в привлечении свидетелей.

«В данном случае мы имеем дело с весьма редким, к счастью, типом преступника, — заявил в своем сообщении прессе полицейский комиссар Помпье, — а именно с хладнокровным, расчетливым интеллигентным преступником, преступником-джентльменом, который логически анализирует и тщательно взвешивает все возможности, беспрепятственно используя свои богатые умственные способности во вред обществу и человечеству.

С чувством глубокого удовлетворения мы выражаем благодарность полиции, которая сумела добиться такого результата вскоре же после совершения этого кошмарного двойного убийства. В полной тайне и весьма умело проделала полиция всю работу, поэтому теперь должны смолкнуть некоторые голоса, которые раздавались с определенной стороны и критиковали действия полиции».

Вот что писали теперь газеты, которые еще накануне сами выступали с подобной критикой.

На вопрос о том, нельзя ли предположить, что именно лектор Карелиус задушил трехлетнюю девочку Карлу, труп которой три месяца назад был найден в одном из городских каналов, полицейский комиссар ответил, что в данный момент еще ничего нельзя сказать, однако полиция, разумеется, уделила внимание и этому предположению.

Один из наиболее ловких сотрудников газеты «Дагбладет» ухитрился вместе с фотографом пробраться в квартиру фру Карелиус на улице Цитадели и запечатлеть плачущую даму и ее детей. А печальные высказывания фру Карелиус были преподнесены газетой с незначительными, чисто журналистскими извращениями, цель которых — сделать занимательными самые обыкновенные вещи и тем увеличить продажу газет. Этот ловкач из газеты «Дагбладет» завладел даже старой фотокарточкой лектора Карелиуса и портретом его старых и почтенных родителей. К удивлению редактора, фру Карелиус ответила отказом на предложение еженедельного журнала «Вест-Бест» написать в двадцати кратких статьях мемуары под заглавием «Брак с человеком, совершившим двойное убийство», хотя, помимо прекрасного гонорара, этой даме была предложена необходимая помощь по обработке текста.

После того как журналисты обследовали квартиру Карелиуса, полиция в свою очередь произвела там обыск, но не раньше, чем суд вынес соответствующее решение.

Были тщательно просмотрены книги лектора, его бумаги и коллекция почтовых марок. Полицейские прощупывали все матрацы, искали за обоями, а в швейной шкатулке фру Карелиус обнаружили пять шведских крон — четыре монеты по кроне и четыре монеты по двадцать пять эре. Были просмотрены и рассортированы старые счета и квитанции. Тетради с юношескими стихами Карелиуса, его драматические наброски и тетради со школьными сочинениями — все те материалы, которые лектор хранил в течение многих лет, — были конфискованы под тем предлогом, что с ними следует ознакомиться.

Лектор Карелиус, пока был на свободе, интересовался многими вещами, собирал самые разнообразные коллекции. Полицейским пришлось повозиться с бесчисленными вырезками из иллюстрированных журналов, литературными страничками газет и хрониками, наклеенными на листы бумаги и сложенными в папках. Они наткнулись на коробки и картонки, где лежали открытки с видами исторических местностей. В ящиках полицейские обнаружили музейные каталоги и театральные программы, заграничные спичечные коробки и подставки под пиво. Было бы очень странно, если бы среди всего этого добра не нашлось хоть какой-нибудь вещи, которая могла усугубить вину лектора.

Полицейский комиссар недоверчиво осматривал выпиленные лектором деревянные вещички и инструменты, необходимые для этого невинного ручного труда. Карелиус был также страстным фотографом-любителем; крошечный темный чулан, устроенный им в кухонном шкафу, был перерыт сверху донизу, а все негативы, химикалии и фотоаппарат тщательно исследованы. Во всяком случае, с первого взгляда ясно было, что вся фотобумага, проявитель и фиксаж были приобретены в магазине убитого оптового торговца Шульце.

В одном из ящиков письменного стола были найдены два кремневых топора и окаменелый морской еж; это дало возможность полицейскому комиссару позже сообщить прессе, что, по-видимому, удалось найти тот самый тупой инструмент, который послужил орудием убийства. Топоры будут переданы судебно-медицинскому институту и подвергнуты химическому исследованию на предмет обнаружения следов крови. Газеты воспользовались этой находкой и снабдили заметки по делу Карелиуса крупными заголовками, и с тех пор лектора Карелиуса уже не называли иначе, как «убийца — человек каменного века» или «Тарзан с улицы Цитадели».

Весьма занятным обещал быть и дневник, в котором описывалось восьмидневное путешествие семейства Карелиуса в Швецию во время прошлогоднего летнего отпуска; приложения к дневнику — счета гостиниц, трамвайные билеты, фотографии и т. п. — также сулили много интересного. Восемь маленьких синих записных книжечек, точь-в-точь таких, какая была найдена у лектора, и заполненных сплошь одними цифрами — таинственный код! — тоже привлекут к себе интерес, поскольку нет на свете шифра, который нельзя было бы разгадать.

В целом произведенный в квартире Карелиуса обыск дал в руки полиции богатый материал, который в ближайшие восемь недель будет тщательно изучен. Таким путем полиция рассчитывала добыть кое-какие сведения о материальном положении семьи Карелиуса. В одной из найденных бумаг говорилось, что он должен некоему торговцу коврами Ульмусу сумму в 278 крон, но, к сожалению, не удалось выяснить, насколько лектор вообще влез в долги. Пока еще ни в одном документе не встретилось сведений о предосудительном поведении Карелиуса в повседневной жизни. Допрос лиц из его ближайшего окружения также не выявил у лектора каких-нибудь необыкновенных пороков или пристрастий к дорогим удовольствиям.

Совершенно ясно, что он вел весьма странное двойное существование. По-видимому, здесь налицо психологическое явление, так гениально описанное в 1886 году Робертом Луисом Стивенсоном в повести «Странная история д-ра Джекилля и м-ра Хайда Маркам», то есть задолго до того времени, когда появились на свете психологи, которые начали копаться в тайниках человеческой души и залучили к себе в пациенты решительно всех граждан.

 

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

После судебного заседания лектор Карелиус получил возможность познакомиться и поговорить со своим защитником и решил добиться главным образом двух вещей. Во-первых, ему нужны очки, тогда он будет видеть, как все люди, и ему не придется рисковать, подписывая коварные протоколы, которых он не читал. Затем он составит жалобу на служащих полицейского участка, где его избили.

Адвокат Гуль обещал Карелиусу достать очки, но усомнился, будет ли толк от жалобы на действия полиции. Опыт показывал, что подобные жалобы никогда ни к чему не приводили. Ведь свидетельские показания сотрудника полиции оказывают на судей более сильное воздействие, чем жалобы гражданских лиц, а в данном случае все восемь огромных полицейских могли, выстроившись в ряд, поклясться, что лектор напал на них и учинил насилие. По мнению адвоката, всю силу защиты следует сосредоточить на наиболее серьезном обвинении в убийстве, в интересах чего лучше пожертвовать менее важными пунктами. Сейчас трудно сказать, удастся ли избегнуть осуждения в силу параграфа 119 за насильственные действия, учиненные над государственными служащими. Это сущий пустяк по сравнению с возможностью получить пожизненное тюремное заключение в наказание за двойное убийство.

Однако лектор Карелиус настаивал. Истязания, которым он подвергся в полицейском участке, были настолько чувствительны, что, по его мнению, необходимо в интересах общества и в целях назидания наказать виновных. Ведь был нарушен закон, и нарушен самими блюстителями закона; если теперь же не вмешаться, то будет поколеблена вера в незыблемость права человека на неприкосновенность личности, та самая вера, которую он внушал ученикам в течение всей своей преподавательской деятельности. То, что с ним сделали, — случай совершенно неслыханный.

Адвокат заявил, что, к сожалению, подобные методы не являются неслыханными или необычными в столичных полицейских участках, и тот участок, куда был доставлен лектор, славится своей грубостью и суровостью обращения. Граждане не раз жаловались на полицию, показывая шишки и фонари под глазами и представляя врачебные справки, но еще не было случая, чтобы такие жалобы принимались во внимание. Решающим всегда было свидетельство самих полицейских. Известен, правда, один случай, когда судья при виде изувеченного человека выразил ему соболезнование, удивившись, каким образом всего за несколько часов его ухитрились довести в полицейском участке до такого состояния; это было самое большее, на что решился судья.

— Значит, вы думаете, что сами блюстители закона дадут ложные показания? — в ужасе спросил Карелиус.

— И даже с превеликим удовольствием! — ответил адвокат Гуль.

— Но я все-таки буду жаловаться!

Была составлена жалоба на имя директора полиции Окцитануса; кроме того, адвокат предложил своему подзащитному подвергнуться осмотру врача, который мог бы удостоверить повреждения, пока еще заметные на глаз.

Зато к обвинению в убийстве Карелиус отнесся с поразительным равнодушием. Это недоразумение, безусловно, должно разрешиться.

— А палка? Каким образом ваша палка могла попасть в квартиру по Аллее Коперника?

— Право, не знаю. По-видимому, я забыл ее где-нибудь, и она попала в дурные руки. За последние несколько лет я много раз забывал свою палку в самых удивительных местах, но мне всегда возвращали ее. Это просто какая-то счастливая палка.

Адвокат, однако, подумал, что вряд ли она принесла лектору счастье.

Карелиус решил, что его защитник очень симпатичный человек, одаренный и любезный. После ужасного судебного заседания приятно было поговорить с юристом, который стоит на его стороне и будет заниматься его делом. Это успокаивало. Адвокат Гуль предупредил своего клиента, чтобы он поменьше говорил со служащими полиции, и был очень удивлен, узнав, что Карелиус согласился подписать документ, составленный сотрудником уголовной полиции Розе. Он, со своей стороны, вовсе не уверен, что Розе так благожелательно отнесся к лектору, как тот вообразил себе. Зато адвокат утешил Карелиуса по поводу предстоящего ему восьминедельного пребывания в тюрьме. В качестве предварительного заключенного лектор может рассчитывать на всякого рода снисхождение и поблажки. Он сможет, например, получать с воли дополнительное питание, читать что угодно, кроме, пожалуй, газетных статей, посвященных его делу; сможет курить во дворе во время прогулок, сможет в своей камере в любое время опустить кровать и растянуться на ней. Дело обстоит не так уж плохо. Кроме того, он может получить свидание с женой и поставить у себя в камере ее фотографию. Теперь адвокат намерен изучить составленные полицией донесения, ознакомиться со всеми имеющимися материалами и лишь тогда побеседует с Карелиусом. Следует только иметь запас мужества, несмотря на то, что правосудие в этой стране вовсе не так совершенно, как лектор, по-видимому вполне чистосердечно, внушал своим ученикам; все же редко бывает, чтобы невиновного человека осудили за двойное убийство.

Собеседники сердечно простились друг с другом, и лектор выразил адвокату свою признательность. Затем он забрался в тот самый зеленый фургон для арестантов, который он так часто встречал на улицах, но никогда не видел изнутри. Конструкция этой машины оказалась весьма неудобной: пассажиры еле-еле могли втиснуться в крошечные, отгороженные друг от друга клетушки, где не было ни света, ни воздуха и где человек непрерывно испытывал позывы к тошноте.

Камера, в которую поместили Карелиуса в Южной тюрьме, была как будто несколько уютнее и более естественной формы, чем в «Ярде». Но и здесь стоял в нише четырехгранный горшок и даже плевательница; оба эти сосуда лектор был обязан опоражнивать и мыть во время ежедневного «парада горшков», который происходил ранним утром. В углу камеры был умывальник без крана — нажимаешь медную кнопку, и течет струя воды. Здесь Карелиус мог умываться, мыть свой обеденный прибор и жестяные тарелки, а также смачивать и полоскать тряпку, которой он дочиста вытирал пол. Однако руки можно было мыть лишь по очереди: сначала одну, потом другую, так как одной рукой приходилось нажимать кнопку; мыло попросту отсутствовало, поэтому ложка, нож и вилка только слегка ополаскивались под тоненькой струйкой холодной воды.

Кроме того, в камере висело нечто вроде провода; если за него дернуть, над дверью камеры выскакивает дощечка, что означает вызов служителя. Этим сигналом следовало пользоваться в том случае, когда заключенный не мог обойтись четырехгранным горшком. Тогда его при полном молчании вели в известное место, обнесенное решеткой; сидеть в этой клетке приходилось под неусыпным наблюдением тюремного служителя, который по прошествии трех минут объявлял, что пора кончать, и протягивал сквозь решетку два листка бумаги.

По ходатайству адвоката заключенного навестил тюремный врач доктор Ринн — человек мрачного характера и мало образованный. Врач приступил к обследованию арестанта, ощупал все шишки и поврежденные места и написал свидетельство, которое было присоединено к жалобе на имя директора полиции Окцитануса. Затем, благодаря стараниям адвоката, фру Карелиус удалось наладить передачу фруктов, конфет и прочей снеди для своего мужа. Она подолгу простаивала у ворот тюрьмы, ожидая своей очереди, чтобы передать маленькую порцию еды, которую она с таким старанием и любовью приготовляла для Карелиуса; принимая передачу, сторож сваливал все в одну кучу — и жареного цыпленка, и конфеты, и листки салата — в какой-то жестяной сосуд, по виду напоминающий плевательницу, который потом вручали лектору под расписку. Как он развлекался, когда находил в соусе конфеты, либо шоколадные зерна среди листьев салата! Лектор Карелиус никогда не был обжорой,  но тюремная пища, приготовленная словно из половой тряпки и без каких бы то ни было витаминов, казалась ему отвратительной: вот почему он всегда радовался, когда получал продукты из дома.

Разумеется, при передаче съестных припасов принимались всяческие меры предосторожности. Тюремный служитель разрезал кусок сыра на тонкие ломтики с целью удостовериться, не спрятан ли в сыре какой-нибудь напильник или другой инструмент. А домашняя булка кромсалась на куски — вдруг в нее запечена веревочная лестница.

Два раза в день Карелиуса выпускали на прогулку в один из так называемых «звездных дворов», напоминающих по форме куски круглого торта. Там он и шагал под надзором вооруженного караульного, который сидел в специальной башне, возвышающейся в центре сходившихся углами дворов. Широкий конец этого двора был обнесен решеткой, откуда открывался вид на наружные стены тюрьмы высотой в шесть метров, а вдоль стен виднелись трава и грядки с анютиными глазками и бархатцами. Арестованным запрещалось любоваться анютиными глазками. Снаружи, за оградой, стоял караульный и той дело кричал: «Прочь от решетки!» Во время прогулки надо было без остановки двигаться.

Лектору Карелиусу разрешили читать книги, которые имелись в тюремной библиотеке. Когда он, наконец, вооружился очками, то стал проводить все время за чтением таких книг, как «Дети из Нового леса» и «Рассказы извозчика».

Читать газеты ему не разрешили — в них слишком много писали о нем самом.

Вот так он и сидел в своей камере, привыкая к ритму тюремной жизни, знакомясь с правилами, внутренним распорядком и тюремной культурой. Ему пришлось также убедиться, что тюрьма — место отнюдь не спокойное. Здесь постоянно хлопали железные двери, бренчали ключи и стучали деревянные башмаки. Раздавались свистки, звонки и такой громкий шум, что Карелиус, услышав их в первый раз, решил, что в тюрьме не то бунт, не то тревога. А ночью голодные полицейские собаки скулили в сараях, построенных на территории тюрьмы. Карелиусу было слышно, как стучат в стены, как ударяют по водопроводным трубам, а порой он различал крик человека, которого тут же усмиряли, пресекая полицейскими дубинками нервный припадок.

Через окошко, забранное решеткой, к лектору Карелиусу доносились звуки из того мира, с которым он расстался. Он слышал свистки поездов на железнодорожных путях, гудки пароходов в гавани, грохот трамваев и звон далеких церковных колоколов. Да, ему остается только удивляться, что жизнь в свободном мире идет и без него, что уходят поезда, выезжают по сигналу тревоги пожарные машины, трезвонят трамваи. Даже в отсутствие лектора Карелиуса все продолжало идти своим чередом. Люди шли на работу, дети бежали в школу. Функционировала и его школа, хотя один из ее преподавателей исчез.

 

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Друзья-приятели Ульмус, граф Бодо и Толстяк Генри затеяли увеселительную прогулку вдоль побережья Атлантического океана. Поспешно собрались и присоединились к ним вызванные по телефону из «Ярда» комиссар полиции Помпье и инспектор Хорс; они взялись вести два автомобиля. Оба полицейских чина прибыли к друзьям как раз вовремя, чтобы уладить небольшой спор, который возник между графом Бодо и постовым полицейским: выйдя после завтрака из ресторана «Кинг», граф хотел сам завести мотор в своей «улыбке доллара», но ничего из этой попытки не получилось. По дороге друзья прихватили двух дамочек для графа: толстушку, известную под именем «Врунья Элли», — когда граф становился сентиментальным и испытывал потребность в материнской любви, он мог выплакаться на ее пышной груди — и другую, более худощавую даму по имени «Черная София», способную удовлетворять другие стороны богатой чувствами натуры графа Бодо.

Сержант уголовной полиции Йонас участия в прогулке не принимал. После завтрака он отпросился у торговца коврами Ульмуса, и тот отпустил его, прекрасно понимая, что у Йонаса есть собственные дела и планы и, кроме того, в портфеле — тяжелый четырехугольный предмет, который надлежало передать в верные руки. У сержанта Йонаса выдалось сегодня хлопотливое утро, задание на день еще не было выполнено. Для сыщиков, которые заняты наружными наблюдениями, рабочее время не нормируется.

Сержант полиции Йонас был настоящим сыщиком того типа, которого все отчаянные мальчишки считают своим героем. Его близкий приятель редактор Скаут из независимой дневной газеты «Эдюкейшн» обычно называл Йонаса «прирожденным сыщиком», человеком, вклад которого «в дело искоренения преступности является second to none». Редактор Скаут был некогда бой-скаутом и постоянно жил в волшебном мире грез о геройских подвигах и в атмосфере жутких тайн. Умеренное чтение книг для мальчиков, детективных романов и американских приключений в картинках в какой-то мере сказывалось и на его газете, хотя более трезвый редактор Зейфе энергично боролся против подобного уклона, простительного лишь для мальчишки переходного возраста. Сержант полиции Йонас был в глазах бой-скаутского редактора именно таким героем, агентом уголовного розыска, как их описывают в книжках, настоящим сыщиком, который терпеть не мог кропотливой работы за письменным столом, но предпочитал работать «на воле».

А работать «на воле» означает для агента уголовного розыска прежде всего сидеть в ресторанах, барах и винных погребках, где постоянно бывают влиятельные люди, которые в либералистическом обществе именуются представителями деловых кругов: биржевики как «черной», так и «серой» биржи; владельцы пароходных компаний — одни содержат суда в море, другие — уличных девиц; всякого рода игроки — одни просто карточные игроки, другие имеют дело с краплеными картами, акциями, долларами, разрешениями на закупку товаров и иностранной валюты; всякого рода проститутки — и уличные и сотрудники газетных редакций, из общественных уборных и из винных погребов, из разных пресс-бюро и радиовещательных компании; одни торгуют только своим телом, другие продают на «свободном рынке» свою душу. Ведь буржуазное государство исповедует одну религию — право продавать и покупать товары и рабочую силу, пароходы и людей, библию и солдат. Цель и смысл либералистического мира — это нажить деньги не работая, разбогатеть от случайного выигрыша, заставить других трудиться вместо себя.

Настоящий сыщик должен знать множество людей и иметь много связей. В высших сферах было признано, что полиция должна работать со шпиками и осведомителями и что полицейский низшего чина, получая сведения, представляющие служебный интерес, не обязан сообщать по начальству о своих подручных.

Услуга за услугу, доверие покупается доверием, да и вся работа полиции — это та же купля и продажа.

Йонас направился в трактир в центре города; там его поджидал друг и клиент, которому он в течение нескольких лет помогал словом и делом. Это был человек широкого размаха, премилый и веселый, по имени Вигго Бертель, изобретательный, с богатой инициативой. Если господин Бертель мог совершенно свободно и беспрепятственно ходить сейчас по пивнушкам и утолять свою жажду, то этим он был обязан исключительно доброжелательности сержанта полиции Йонаса; когда против Бертеля были выдвинуты обвинения в контрабанде золота, торговле долларами и так далее, полицейский составил кое-какие рапорты, а затем немного подтасовал другие донесения и бумаги. Их дружба зародилась во время допроса в «Ярде», когда обвиняемый неожиданно предложил сержанту сигарету, причем из пачки демонстративно торчал уголок пятисотенной кредитки.

Вскоре после этого, вопреки всем ожиданиям, Бертеля освободили; уходя, он вынужден был оставить в «Ярде» кое-что из своих вещичек, однако ему казалось, что хранить там свои вещи — дело мало надежное, поэтому он упросил Йонаса забрать их к себе. Особенно много хлопот ему стоило заполучить обратно маленький слиток золота весом в один килограмм, который остался в полиции. Именно этот слиток и принес теперь Йонас, упаковав его в газету «Эдюкейшн». Без лишних разговоров полицейский открыл свой портфель и протянул другу тяжелую четырехугольную пачку, завернутую в газетную бумагу.

— Пива! — приказал он официанту.

— Ты просто молодец! — восхитился Бертель. — Ты первоклассный сыщик! Черт возьми, совершенно правильно пишут о тебе в газетах, ты непревзойденный мастер!

— Где Тульпе?

— Сейчас придет.

— О'кей!

Сыщик быстро выпил пиво и заказал еще. После завтрака его мучила страшная жажда. Со своего места в углу он мог обозревать помещение. Лица чуть ли не всех посетителей были ему знакомы.

Вон в баре, например, молодой Ботус и, как всегда, не может оторваться от стойки. Йонас уже успел заметить на улице его американский автомобиль. Юный Ботус целыми днями торчит в баре, а ближе к вечеру его можно встретить в фешенебельных ресторанах в компании дорогих девиц. Этот молодой человек тратит очень много, и еще неизвестно, дает ли ему сейчас что-нибудь его дядюшка. А ведь он не может так кутить на то жалованье, которое он получает в «Государственной денежной лотерее». Что-то здесь нечисто!

В обязанности сержанта полиции Йонаса входило знакомство с людьми из деловых кругов. Он знал, что молодой Ботус безуспешно пытался наладить торговые предприятия всякого рода, пока, наконец, ему не удалось, по рекомендации дядюшки, поступить на службу в «Государственную денежную лотерею». Правда, когда Ботуса предпочли десяткам других кандидатов на эту должность, эти кандидаты почувствовали себя обиженными — ведь у них были прекрасные экзаменационные отметки и незапятнанное прошлое.

Но дядя Ботуса был могущественный человек, министр юстиции Иероним Ботус, весьма своеобразная личность даже среди весьма своеобразных министров юстиции этой страны. Первым актом его деятельности в качестве министра было запрещение производить и продавать игрушечные воздушные шары одной определенной продолговатой формы, наподобие колбасы: эта форма казалась министру непристойной — вот каким нравственным человеком был Иероним Ботус!

И только неблагоразумный человек мог бы упрекнуть министра юстиции в том, что у его племянника не было таких же строгих моральных правил, как у дяди. Он сделал все, чтобы помочь молодому Ботусу стать на ноги, но возможно, что «Государственная денежная лотерея» — не самое лучшее место для племянника министра юстиции.

Господин Тульпе, очутившись в полумраке трактира, стал бочком пробираться между столиками, неуверенно вглядываясь в лица близорукими глазами. Наконец, заметив Бертеля и Йонаса, он подошел к ним и пожал руку одному и другому.

Тульпе тоже был коммерсантом, разносторонним и инициативным, величал себя оптовым торговцем и вел многочисленные дела с Йонасом и другими сотрудниками полиции. Он делился с ними кое-какими слушками и незначительными сведениями, которые могли бы пригодиться им в служебных целях; в свою очередь, он получал от них ценные советы и указания, которые в какой-то мере помогали ему жить на свободе, — услуга за услугу! Между коммерсантом и сыщиком царило полное взаимное доверие — именно в таком доверии народа нуждается полиция.

Тульпе был бледный, высокий и худой человек с подобострастными манерами — такие манеры вырабатываются в исправительных тюрьмах от ежедневного общения с тюремными надзирателями. Если бы кто-нибудь спросил Тульпе, чем он занимается, он ответил бы, что работает в области, которая имеет дело с металлом.

Приятели договорились, что Тульпе устроит продажу того куска металла в килограмм весом, который сержант полиции Йонас вернул благодарному владельцу, а вырученные по сегодняшнему курсу деньги должны быть поделены между Йонасом и Бертелем. Каждому из них перепадет по десять тысяч крон, после того как Тульпе возьмет себе приличную сумму за комиссию.

Можно получить и больше, если немного подождать… Валюта в этой стране все более обесценивается, несмотря на все попытки правительства приостановить инфляцию путем так называемых «мероприятий в целях ограничения потребления». Но ни Йонас, ни Бертель ждать не хотели, не рискуя жить надеждами на счастливое будущее. Они прекрасно знали, как обстоят в данный момент дела, но все же гораздо легче хранить наличные деньги, чем золото в слитках.

Какая-то неуверенность, сковывающая инициативу, охватила деловые круги, когда арестовали торговца овощами Лэвквиста.

Йонас снова заказал пива: он все еще никак не мог утолить жажду.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Торговец овощами Кнуд Эрик Лэвквист был выдающейся личностью среди людей «свободной инициативы». Выходец из самых низов, он поставил себе целью добиться богатства и влияния в обществе — в западной части света такая возможность существует. Его биография как две капли воды походила на истории, которые встречаются в школьных хрестоматиях как пример того, чего можно достичь в либералистическом обществе. Это была карьера бедного мальчика в буржуазном государстве; он сумел использовать шансы, которые там имеет каждый человек, обладающий упорством и инициативой; нужно лишь уметь за эти шансы ухватиться.

Незаметно начав свою карьеру с мелкого жулика и самого обыкновенного сутенера, он возвысился до руководящего положения в деловых кругах. Впрочем, Кнуд Эрик Лэвквист был далеко не обычным торговцем овощами, и если он по-прежнему упоминается в телефонной книге под этим титулом, то это лишь своего рода кокетство. Совершенно верно, он торговал овощами. У него было целых два магазина на двух параллельных улицах в старом городе; черные ходы этих лавок соприкасались друг с другом, как тела влюбленных стрекоз.

Лэвквист был специалистом по части черных ходов и тайных помещений. Он, в сущности, являлся великим инспиратором, который заставлял других выполнять всю черную работу. Как оба магазина, где продавались картофель, белые кочны капусты и двухкроновые вязанки мелко наколотых дров для растопки, так и удаленные от главного входа помещения, тайные кабачки и игорные залы — все это составляло лишь незначительный круг его деятельности. В этой старой части города, где лавочки теснились одна к другой, ими формально владели различные мужчины и дамы, но фактически все они принадлежали Лэвквисту. На него одного работали табачные и винные магазины, склады резиновых изделий, подвалы старьевщиков и клиники массажа. Эти предприятия не только торговали сигарами, вином и резиновыми изделиями, старым железом и массажем, но могли также служить в качестве складов, клубов и места свиданий.

Вор-взломщик может быть очень ловок, но ему трудно сбывать свои товары. Чтобы пустить краденое в продажу, требуется хорошая организация дела и умение ориентироваться. Без помощи дельного укрывателя самые великолепные способности вора обесцениваются; вот почему, в согласии с либералистическими принципами, укрыватель краденого получает львиную долю барыша. Зато наиболее тяжелая работа оплачивается в либералистическом мире по самым низким расценкам. Проститутки из старого квартала ведут отнюдь не легкую и беззаботную жизнь и вынуждены большую часть своего заработка отдавать сутенерам, которым живется несравненно легче. Эти, в свою очередь, зависят от более важных господ и обязаны в условиях либералистического общества платить за право заниматься своим ремеслом.

Из множества источников стекались деньги к великому инспиратору. От Кнуда Эрика Лэвквиста зависели все. Он был директором квартала. Но позади него стояли другие инспираторы и еще более крупные директора. Ведь либерализм космополитичен, он не разбирает ни границ, ни флагов. Крупные тресты интернациональны, их суда плавают, быть может, под красивым панамским флагом — так их и знают во всех морях, — но легко предположить, что центральное управление этих трестов находится, например, в городе Вадуце, в княжестве Лихтенштейн. И возможно, Кнуд Эрик Лэвквист руководил всего лишь небольшим местным филиалом.

Как известный Джонатан Уайльд Великий, который окончил свою славную жизнь в 1725 году на виселице в Англии, и знаменитый Франк Костелло, который с комфортом живет в Нью-Йорке, так и Кнуд Эрик Лэвквист был связан с полицией дружескими и деловыми узами. Без помощи таких людей, как Джонатан Уайльд и Кнуд Эрик Лэвквист, полиция с трудом могла бы выполнять свои обязанности в буржуазном обществе, а без помощи полиции директора такого типа, как Уайльд и Лэвквист, с трудом поддерживали бы дисциплину внутри своих предприятий.

Если, например, обыкновенный вор или рядовой разбойник вздумал бы орудовать самостоятельно и утаивал бы от других свои отчислении, его без всякого милосердия передали бы в руки правосудия. Кнуд Эрик Лэвквист оказывал полиции ценные услуги, которые вознаграждались встречными услугами. Их отношения были построены на взаимном доверии. В многочисленные тайные помещения Лэвквиста приходили сотрудники полиции, занимались там мелкой спекуляцией и обменивались сведениями.

Случалось также, что Лэвквист нет-нет да и заглянет в «Ярд» или в филиал его, где помещалась «полиция по борьбе со спекуляцией». И когда этот почетный гость являлся с визитом в канцелярию, из шкафа, где хранились архивы, спешно вытаскивался ящик с пивом, на письменный стол рядом с актами и донесениями ставилась бутылка водки, а к водке подавались бутерброды, купленные в винном погребке «Соломон», который пользовался международной славой благодаря стараниям редактора Стенсиля.

Это было в те счастливые времена, когда на отделение полиции по борьбе со спекуляцией еще не начали сыпаться невзгоды. За бутербродами и рюмкой водки Лэвквист беседовал с друзьями — арестованными коммерсантами и давал им инструкции. Сержантам полиции, их ассистентам и комиссарам перепадали тогда сигары, американские сигареты и шотландское виски.

Кнуд Эрик Лэвквист был человек щедрый. В его гостеприимном доме встречались для непринужденной беседы представители полиции и деловых кругов. Никто уж больше не вспоминал о наказаниях, которые отбыл в своей юности Кнуд Эрик Лэвквист за воровство и сутенерство. Все это позади и никогда больше не повторится. Только время от времени заходил разговор о небольших, но выгодных операциях и сделках на черной бирже да о мелких партиях контрабандного товара. Подобные вещи не могут запятнать чести делового человека, на крайний случай, он отделается кратковременным пребыванием в одной из уютных провинциальных тюрем.

Лэвквист платил ежегодно около пятидесяти тысяч налога со своих доходов. Доходы эти поступали из многих мест и не все были официальными. От нескольких очень старых домов, которые принадлежали ему, поступала наивысшая в городе плата за квадратный метр площади. Десяток небольших ресторанов, находившихся под контролем Лэвквиста, также приносили ему постоянный доход. Ну, и средства, вложенные им в табачные лавочки и магазины, торгующие резиновыми изделиями, давали приличные проценты. Однако случалось, что воры забирались в один из его магазинов или же вино и табак перебрасывались в ночное время из одной его лавочки в другую. Полиции никогда не удавалось найти виновников таких краж, а сам Кнуд Эрик Лэвквист не терпел никакого убытка — за все ведь отвечало страховое общество. И налоговому управлению Лэвквист сообщал далеко не о всех своих доходах и поступлениях.

Торговец овощами Лэвквист снимал квартиру на седьмом этаже в новомодном доме, который высоко торчал среди старых маленьких и покосившихся домишек квартала. Этот дом был выстроен в результате начатых оздоровительных мероприятий по уничтожению трущоб. Он был гордостью и славой социал-демократической городской управы, о нем всегда упоминалось в предвыборных воззваниях и брошюрах. В этом доме было много света и воздуха, широкие балконы, теплоцентраль, холодильные установки и лифты. «Вот как строит социализм!» — писали в брошюрах. Здесь следовало бы только добавить, что квартирная плата в этом доме, детище произведенной санации, была немного выше, чем годовой заработок ремесленника, и что среди квартирантов было несколько миллионеров.

Больше чем полвека назад было принято решение о том, что старые кварталы подлежат санации, и в течение многих лет этот вопрос изучался многочисленными комиссиями. Лишь незадолго до того, как разразилась вторая мировая война, в городе начали сносить ряд старых зданий, что вызвало значительное уплотнение населения в остальных. По мысли бургомистра, ведающего жилищными делами, люди, лишающиеся крова в результате санации, впоследствии поселятся в новых, роскошных зданиях, постройка которых была уже запланирована; однако, к удивлению бургомистра, не нашлось ни одного бездомного семейства, которому оказалось бы по средствам жить в таком здании. Из старых обитателей квартала только один Кнуд Эрик Лэвквист поселился в новом доме. Право, торговец очень любил эту часть города, где он подвизался в течение многих лет.

Из окон его восьмикомнатиой квартиры открывался великолепный вид на красные крыши старого города, отсюда Лэвквист словно обозревал поле своей деятельности. Он мог наблюдать и гавань, и берега Атлантического океана, где плавают пароходы с редкостными товарами из далеких стран, где американские военные корабли охраняют безопасность страны и ее демократические порядки.

И самого Лэвквиста и его друзей из «Ярда» как громом поразило известие, что он будет на некоторое время лишен удовольствия любоваться этим великолепным видом.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

В стране появился новый национальный гимн. До сего времени существовало всего два гимна: один пели по будням, а второй — по воскресным и праздничным днями в день конституции. Теперь начали распевать третий и пели его всю неделю подряд; его стали играть на шарманках, записали на патефонные пластинки и даже передавали по радио. Впервые его услышали на частном празднестве от самого премьер-министра. Если правительство и нельзя прямо назвать кабинетом мыслителей и поэтов, то всем хорошо известно, что среди министров немало людей, которые пишут стихи. И вот один из таких светлых умов сочинил новую песенку, предназначив ее для замены старого боевого гимна социал-демократии; вожди ее уже не считали этот гимн созвучным эпохе, поскольку им претило всякое упоминание о социализме, и не разрешали товарищам премьер-министра по партии исполнять его.

В старом боевом гимне предлагалось свергнуть то, что не способно устоять. В новом гимне говорилось, как можно подняться после падения. Он воспевал усердие и умение приспосабливаться. Символом этих качеств автор избрал животное с множеством ног, которое, как утверждает естественная история, подобно раку пятится назад и которое с непоколебимым упорством стремится влезть туда, откуда его сбросили. Песенка начиналась нехитрыми строками:

Конечно, это была просто шутка. Но стишки имели совершенно необыкновенный успех. Народ присочинил к ним новые строки, которые придали песенке такой смысл, какого уважаемый премьер-министр никогда и не предполагал, развлекая своих гостей невинными стишками.

Слово «скорпион» вошло в язык как новое понятие: боящаяся света членистая гадина, которая проникла в страну одновременно с изменениями в географии и климате и прокладывает себе путь, пуская в ход все свои восемь «локтей»; слово «скорпион» стало символом каких-то зловещих и ядовитых сил общества, чего-то скрытого, подстерегающего человека за углом и создающего угрозу его жизни.

Кроме того, все говорили о «Скорпионе» как о предполагаемом воротиле городской черной биржи, как о таинственном главаре невидимой организации. Это был слух о чем-то пока еще никому не известном, но несомненно существующем.

Из барака, выстроенного по соседству с «Ярдом», отделение полиции по борьбе со спекуляцией под руководством инспектора полиции Мумме самоотверженно сражалось против черной биржи. Хотя прошло уже пять лет после окончания войны, в стране все еще существовала карточная система и различные ограничения. Жителям не разрешали есть масло, которое страна производила в избытке. Специальным законом предписывалось добавлять в молоко воду. В прежние времена за такие дела взимался штраф, а теперь, наоборот, штрафуют владельцев молочных за то, что они не разбавляют молоко. Как-то раз полиция пронюхала о том, что одна провинциальная молочная продает цельные сливки; немедленно были приняты решительные меры, из столицы направили целый отряд полицейских машин с людьми и техническим снаряжением. Туда же были доставлены сильные бинокли, фотоаппараты с телеобъективами, переносные радиотелефоны и радиопередатчик. В четырехстах метрах от молочной на церковной колокольне заняли наблюдательные посты сыщики, переодетые в штатское платье; вооружившись морскими биноклями и радиопередатчиком, они командовали патрульными машинами, которые наготове стояли в переулках.

Твердой рукой расправилась полиция с двумя девушками и одной женщиной, которые купили взбитые сливки, и стариком, которому выдали фунт масла, не потребовав от него талонов. О проведенной операции с похвалой упоминалось во всех газетах страны.

Четко и уверенно работала полиция. Никто не мог бы упрекнуть инспектора Мумме в том, что его действия не были обоснованы. Бдительные сыщики как-то схватили на месте преступления человека, который на Соборной площади в столице попытался купить себе сигарету по ценам черного рынка; по прошествии нескольких месяцев был состряпан следующий документ:

«Дело о спекуляции № 6735/48

За полицмейстера подписал Мумме ».

Журн. Городского суда № 4628/48

Обвинительный акт

Матрос Нильс Эгон-Теодор Йонсен, адрес: ул. Черчилля, 21, настоящим привлекается столичным городским судом к ответственности и понесению наказания за нарушение параграфа 8, соответственно параграфа 19, закона о ценах, а также постановления министерства торговли за № 310, параграф 1 и соответственно параграфа 10, по поводу того, что он 22 ноября с. г. пытался у сообвиняемого Таге Фредерика Юля купить на так называемой черной бирже на Соборной площади одну сигарету без надлежащей бандероли по цене в одну крону, несмотря на то, что ее цена не должна была превышать 14 эре за штуку, и таким образом обвиняемый хотел уплатить излишнюю сумму денег, всего 0,86 кроны.

Настоящим предъявляется иск о штрафе и взыскании не менее чем 50,00 крон.

Столичное полицейское управление.

Было совершенно очевидно, что полиция твердо решила положить конец разорительной деятельности черной биржи. Со всех сторон полиции высказывали признательность за проявленную ею инициативу. Однако чувствовалось, что полиция еще не ударила как следует по воротилам черной биржи. Всюду упорно твердили о «Скорпионе».

Изредка арестовывали кого-нибудь из тех людей, которые продавали продовольственные талоны и папиросную бумагу на перекрестках улиц или около общественных столовых. Они безропотно сознавались в своем проступке и несли наказание — только и всего; а на их места становились другие люди.

Однажды полиция нашла у портного тонкое английское сукно, которое попало в страну, по-видимому, незаконным путем. Сукно было конфисковано и потом в потайных подвалах «Ярда», хранилищах краденых вещей, превратилось в искусственную шерсть (а может быть, его съела моль); зато новешенькое английское сукно появилось в крупном универсальном магазине, к радости его постоянных клиентов.

Через границу катили военные грузовики с иностранными солдатами, которые провозили мимо козырявших им таможенников добротные английские ткани. У причалов стояли иностранные торпедные катера и выгружали чулки «найлон» и табак. Из иностранных посольств лился в город целый поток долларов: это давало туземному населению возможность делать покупки в специальных долларовых лавочках, на что имели исключительное право лишь американские туристы и штабные офицеры. Добрые дядюшки в США отправляли сотни блестящих автомобилей в подарок признательным племянникам. На улицах, застроенных виллами, разносился чудесный аромат кофе. Оптовые торговцы усердно подливали друг другу шотландского виски, угощались американскими сигаретами и голландскими сигарами.

В автомобилях, потерпевших аварию, находили слитки золота и швейцарские ручные часы. В трактирчиках возле старой гавани продавался микодрин, морфий и кокаин. На самой территории «Ярда» торговали бензином, оправой для очков и фальшивыми банкнотами в фунтах стерлингов. И все упорно называли инициатором «Скорпиона». Дело зашло так далеко, что о таинственном «Скорпионе» начали писать многие газеты. Передавались всевозможные слухи и предположения. Официальная полицейская газета выразила протест в связи с этой «нравственной пыткой». А директор полиции Окцитанус, восседающий в своем храме, составил заявление, в котором утверждалось, что это всего лишь слухи, лишенные основания. Помимо заявления, он дал также интервью консервативной газете. Ни для кого не секрет, что существование так называемой черной биржи объясняется исключительно действующими в данное время ограничениями и сокращением нормального объема торговли. В тот самый день, когда эти ограничения будут упразднены, — а этот день, по-видимому, недалек — черная биржа исчезнет сама собой. Вплоть же до той поры полиция с непоколебимой энергией будет бороться против беззакония. На вопрос о таинственном «Скорпионе» директор полиции ответил, что такой персоны вообще не существует, разве что в романах. Редактор Стенсиль оказал директору полиции крупную услугу; в статье, написанной им в винном погребке, он страстно обрушился на своих коллег, которые выступали против Скорпиона.

Между тем полиция нанесла новый удар подпольной торговле. Ей удалось поймать «Черного Андерса», который долгое время беспрепятственно продавал прямо на улице талоны на сахар. Операция была тщательно разработана; наступление велось с осторожностью и потребовало много времени для подготовки. Целыми неделями сидели сыщики в неудобных позах на крышах домов и в башнях, наблюдали за Андерсом в сильные бинокли, фотографировали его телеобъективами и поддерживали по радиотелефону регулярную связь с «главным штабом». Наконец последовало распоряжение выступить, и полиция обрушилась на «Черного Андерса» и арестовала его. А инспектор полиции Мумме сообщил прессе, что черной бирже нанесен сокрушительный удар.

Однако это ничуть не парализовало деятельности черной биржи. Проявляя максимум изобретательности, полиция подготовляла все новые и новые операции и облавы. Она разузнала, где находятся склады и места свиданий, и в назначенный час окружила их, но, совершив налет, застала там лишь ни в чем не повинных людей, которые встретили полицейских приветливой улыбкой. Казалось, преступники каким-то таинственным образом всегда были заранее осведомлены о мероприятиях полиции.

А про «Скорпиона» говорили уже во всеуслышание — прежде всего журналисты, которые могли бы сообщить полиции то, что ей не было известно. Намеки газет на Кнуда Эрика Лэвквиста становились все более и более назойливыми. Некоторые газеты намекали даже, что, быть может, существует некая договоренность между гангстерами и сотрудниками полиции. Часто стало встречаться слово взятка.

Директор полиции Окцитанус вызвал к себе инспектора Мумме и задал ему несколько вопросов, на которые получил вполне удовлетворительный ответ. После этого директор полиции принял соответствующие меры. В связи со слухами, о которых бегло или настойчиво упоминали многие ежедневные газеты, например, о случаях получения взяток полицейскими директор полиции Окцитанус разослал обширное разъяснение, основанное на результатах расследования, произведенного по его приказу. В этом разъяснении говорилось, что, как показало расследование, все подобные слухи следует рассматривать как совершенно лишенные основания.

Инспектор Мумме, который был хозяином в красном бараке, где помещалось «отделение полиции по борьбе со спекуляцией», составил, в свою очередь, заявление о том, что во вверенном ему отделении полный порядок, нужно только положить конец всей этой шумихе и сеянию слухов — тогда трудная борьба полиции с нарушителями закона будет иметь успех. Для успешной работы полиции требуется спокойствие! В интервью работникам печати господин Мумме заявил, что никакого «Скорпиона» нет. Это просто дикая фантазия, выдумки бульварных журналистов. Он вовсе не намерен отрицать, что черной биржей заправляют тайные инспираторы; полиция допускает, что таковые могут существовать, и в нужный момент им будет нанесен удар. Однако эти предполагаемые инспираторы не отличаются тем размахом, который им приписывают некоторые журналисты. В этом вопросе Мумме встретил поддержку со стороны редактора Стенсиля. «Мумме сказал правильно, — писал он в газете. — Наш город не какой-нибудь Чикаго!»

Между тем инспектор полиции Мумме как раз в этот период получил лестное предложение занять руководящий пост в одной отрасли резиновой промышленности. И, поскольку жалованье там было в три раза выше, чем получал инспектор полиции, он на это пошел. «Ярд» и его красный флигель с глубоким огорчением вынуждены были распрощаться со своим чрезвычайно способным сотрудником, который в течение целого ряда трудных лет оказывал стране неоценимые услуги.

Вскоре последовало несколько арестов, все они были связаны с «делом о Скорпионе»; но лишь после того, как в «Ярд» поступило шестьсот заявлений и писем о Кнуде Эрике Лэвквисте, а газеты вот уже месяца три писали о нем, полиция решилась наконец арестовать торговца овощами. Среди шестисот заявлений находилась конфиденциальная записка торговца коврами Ульмуса; она произвела наиболее сильное впечатление, игнорировать ее было трудно.

Вести следствие по «делу о Скорпионе» было поручено полицейскому адвокату Кастелла, необыкновенно бодрому и здоровому человеку, и он с воодушевлением и кипучей энергией принялся за работу.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

В ранний утренний час директор полиции Окцитанус приказал отвезти его к вилле министра юстиции, которому он обязан был доложить, в какой стадии находится рассмотрение дела о так называемом «Скорпионе». Министр пожелал, чтобы совещание по этому вопросу происходило в частном доме, в его собственной вилле.

Без особого подъема тронулся директор полиции в путь. «Дело о Скорпионе» было ему не по душе. Не лежала у него душа и к министру юстиции. Окцитанус был по своей натуре формалистом, поэтому интересовался частными делами других лиц исключительно с полицейской точки зрения. В общении с людьми он выше всего ценил холодноватую сдержанность и предпочел бы такого министра юстиции, который бы не рассказывал в служебное время о своем геморрое.

А «дело о Скорпионе» постепенно приобрело гораздо больший размах, чем ожидали и чем это было желательно. В следственной канцелярии полицейского адвоката Кастеллы росли и росли горы бумаги, грозя заполнить все помещение, но это обстоятельство ничуть не тревожило жизнерадостного адвоката. Арестованный торговец овощами обычно держался со служащими полиции очень скромно и сдержанно и не говорил больше того, что было необходимо; однако в последние месяцы из-за поднятой газетами кампании он стал нервным и неуравновешенным. Во время допросов нередко случалось, что он отпускал необдуманные замечания, которые могли только оскорбить его старых друзей. А один раз даже вышла скверная и бестактная ссора, когда два господина, отбывавшие наказание за кражу со взломом, в присутствии Лэвквиста рассказали подробности о перевозках в ночное время продовольственных карточек, похищенных из пригородных муниципальных управлений.

Все высказывали свое сожаление, когда по ходу дела пришлось арестовать одного полицейского и освободить от должности двух других. Этот факт свидетельствовал об отсутствии в «Ярде» сплоченности. То, что в полицейской среде имелись партии и враждующие группировки, вполне естественно и целиком соответствует демократическому образу жизни; но плохо, когда полицейские начинают арестовывать друг друга.

Этими печальными мыслями и был озабочен директор полиции Окцитанус, проезжая в машине через город, где царило утреннее оживление.

Автомобиль остановился на тихой улице, сплошь застроенной особняками; здесь в своей вилле, обсаженной декоративным кустарником, жил министр юстиции Иероним Ботус. В стене, окружавшей его просторный дом, был устроен целый ряд необычайно хитроумных приспособлений в целях охраны безопасности особы министра. Между декоративными кустами постоянно сидели сыщики, которые каждый раз меняли одежду; целая система электрических проводов связывала виллу с далеким «Ярдом». Как только там начинали звонить колокольчики и загорались световые сигналы, дежурная команда мгновенно вскакивала и с шумом бросалась на вызов, и всякий раз оказывалось, что просто кто-нибудь из обслуживающего персонала виллы во время уборки комнат неосторожно коснулся одной из многочисленных кнопок или педалей, которые по указанию министра юстиции были искусно замаскированы в самых неожиданных местах его огромной виллы.

С глубоким вздохом взял директор полиции Окцитанус свой портфель и вылез из автомобиля.

— Вам придется с часок подождать меня, — сказал он шоферу.

Министр юстиции Ботус еще сидел за утренним завтраком. Он немного задержался, потому что именно сегодня его должны были сфотографировать за завтраком. Снимок будет помещен в журнале, чтобы народ, ожидая в приемных страны, мог видеть, как умеренно питается министр. Немало времени ушло на то, чтобы со вкусом расставить на столе отдельные блюда и сделать такое освещение, чтобы предметы отбрасывали заметную тень. Фотографу и автору заметки, прежде чем приступить к делу, пришлось выслушать небольшой доклад об известном всей стране заболевании кишок, которым страдал министр.

— Не прикасайтесь к проводу под столом, не то явится полиция, — предупредил министр фотографа.

— Постараюсь соблюдать осторожность, — ответил фотограф, расставляя свои прожекторы вокруг натюрморта, состоявшего из вазы с вареным черносливом, яйца всмятку, помидора, стакана молока, двух кусков подсушенной на огне французской булки и двух ломтиков хлеба для диабетиков.

— Вареный чернослив, если съесть его натощак, является вообще хорошим средством против вялого стула, — усталым голосом произнес министр юстиции. — Как действует у вас желудок, господин директор?

— Благодарю вас, хорошо, — ответил Окцитанус.

— Мемуарная литература свидетельствует, что все великие умы страдали вялостью стула, — продолжал министр.

— Интересно! — покорно отозвался директор полиции.

— … вялостью стула, — повторил журналист, который должен был составить тексты под фотографиями и потому тотчас же занес эти слова в свою записную книжку.

Фотограф убрал свой аппарат в футляр и начал упаковывать лампы и провода.

— Спасибо! Мы кончили.

— Это значит, что теперь я имею право принимать пищу? — спросил министр юстиции и потянулся за черносливом. — Не желаете ли чашку чая, господин директор? Он жиденький.

— Нет, благодарю. Я уже пил чай.

— Гм! Значит, вы уже давно на ногах? Привыкли рано вставать? Вы и спортом занимаетесь?

— Да.

— И вы можете спать по ночам?

— Конечно.

— А я никогда не сплю.

— Как это должно быть неприятно!

— Разумеется, в особенности если с тобой рядом храпит жена. Я уж верчусь, верчусь в кровати, все тело ноет, а она храпит!

— Министр юстиции не принимает снотворного?

— Принимаю, и в огромном количестве. Не помогает.

Фотограф и литературный сотрудник «Журнала в иллюстрациях» попрощались; до выхода их проводила красивая молодая горничная в белой наколке. Министр печально принялся за яйцо всмятку.

— Люди думают, что министр юстиции ест столько же, сколько рабочий, — признался он с горечью. — Вот почему я решил заказать эти фотографии. Через «Журнал в иллюстрациях» можно с успехом, хотя бы частично, просветить неграмотных. Инертные широкие массы, как известно, ненавидят знания, которые преподносятся им непосредственно. Зато порой удается хоть немного образумить их, пользуясь тайными и обходными путями. Вот для того и существует «Журнал в иллюстрациях», американцы это отлично поняли много лет назад.

Когда министр принялся за помидор, директор полиции открыл портфель и стал слегка шелестеть бумагами, как бы намекая, зачем он сюда явился.

— Я скоро кончу, — заявил Иероним Ботус с полным ртом. — Я кушаю не потому, что нахожу все это вкусным, а чтобы поддерживать в себе жизнь! Почему вы не хотите чая? Может быть, вы из тех людей, которые пьют только кофе? Могу поведать вам, что Гёте испытывал отвращение к кофе…

— Вольтер очень любил кофе, — заметил директор полиции.

— Верно. Но он не занимался спортом, не участвовал в гребных гонках. А вы занимаетесь гребным спортом, не правда ли?

— Да. Я гребу каждый божий день, невзирая на погоду. Я преклоняюсь перед древним римским учением о здоровом духе в здоровом теле!

— Я всегда считал это выражение вздором, — сказал министр. — Здоровый дух встречаешь вовсе не в здоровом теле — ну, разумеется, вы составляете исключение, господин директор, — но именно болезни делают все душевные переживания более утонченными, как указывает Вассерман. Никогда еще не существовало здорового гения, писал Эгон Фридель. Ницше неоднократно подчеркивал значение, которое имеет болезнь для духовной самодисциплины и выработки характера. Геббель справедливо утверждает, что болезненное состояние гораздо больше сродни истинному и вечному началу, чем здоровое. Новалис делает заключение, что болезнь — интереснейший раздражитель и материал для нашей мыслительной деятельности. Могу вам признаться, что, если бы у меня не было хронического катара толстых кишок, что вместе с нервными болями в предстательной железе заставляет меня не спать по ночам, я никогда не достиг бы той легкости мышления и твердости характера, которые являются предпосылкой для труда всей моей жизни.

— В самом деле?

— Да. Все мы, кто вносит свой вклад в дело страны, страдаем колитом. Не хотите ли курить, господин директор? Сигару?

— Гёте не курил, — с улыбкой ответил Окцитанус. — Впрочем, я с удовольствием. Спасибо!

Министр вытер губы и тоже взял сигару. Затем он встал со стула и, глубоко вздохнув, сказал:

— Да, лучше, пожалуй, перенести нашу беседу в кабинет и покончить скорее со всеми делами. Вот сюда, господин директор! Осторожно, не касайтесь кнопки под крышкой стола, а не то явится полиция!

— Спасибо, я знаком с этим устройством, — ответил директор полиции Окцитанус.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

В кабинете министра юстиции были две большие книжные полки; наибольшую ценность представлял восемьдесят один альбом с вырезками из газет — министр сам тщательно наклеивал все статьи, в которых когда-либо упоминалось его имя. Кроме того, на полках стояли переплетенные годовые комплекты «Парламентских ведомостей», которые реферировали его речи; затем собрание протоколов с приложением вырезок из его статей, хроники и остроумные изречения — все, что он когда-либо писал, начиная с заметок в школьной газете, печатавшейся на гектографе. Здесь находилось также собрание цитат, над которым он работал всю свою долгую жизнь. Их было свыше тридцати тысяч!

Министр юстиции Ботус был человеком порядка во всем. Его огромный письменный стол блестел, на нем не было видно ни единой пылинки; помимо антикварного письменного прибора, на столе в серебряной рамке стояла фотография маленького толстого мальчика с открытым ртом, а также шлифованный цилиндрический стеклянный сосуд, внутри которого помещалось нечто похожее на дождевого червя в спирту.

Маленький толстый мальчик на фотографии был сам Иероним Ботус в трехлетнем возрасте, а предмет в сосуде со спиртом — отросток его слепой кишки, который был удален более полувека назад. Министр имел обыкновение показывать его своим гостям, повествуя о страданиях, которые причинял ему этот отросток, пока не был удален, что сопровождалось тяжелыми осложнениями.

— Конечно, он не очень эстетичен, — обычно говорил Ботус. — Но, поскольку это все же часть моего тела, я решил настоять на своем праве собственности и потребовал, чтобы профессор отдал мне этот отросток.

— Он прекрасно сохранился, — вежливо заметил директор полиции и, подняв сосуд, посмотрел его на свет, хотя и прежде много раз видел этот жалкий препарат. А по поводу маленького толстого мальчика на фотографии он сказал, к огорчению министра юстиции: — Да он выглядит совершенно здоровым!

— Я вовсе не был здоровым, — ответил министр. — Это я только кажусь здесь здоровым. У меня уже тогда были аденоиды в носоглотке. Но я был чрезвычайно одаренным. В три года я умел читать, а когда мне исполнилось четыре, я уже писал письма чернилами и научился вести счет в уме.

Директор полиции Окцитанус открыл портфель и, вынув оттуда часть бумаг, положил их на блестящий стол рядом со слепой кишкой. Заметив, что у Окцитануса осыпается пепел с сигары, министр юстиции пододвинул ему пепельницу.

— А вы знаете, когда я лишился аппендикса?

— Вы мне об этом как-то рассказывали, только я не помню точно года, — терпеливо ответил Окцитанус.

— Это было в 1908 году.

— Ах, уже так давно? Да, время бежит!

— А вам ничего не говорит эта дата?

— 1908 год? Это, кажется, тот самый год…

— Да, это тот самый год, который наделал много шума в Европе, потому что наш министр юстиции, к сожалению, был арестован за крупное мошенничество. Помните, какой был тогда скандал? Правда, вы моложе меня, но, быть может, все-таки помните его?

— Да, я прекрасно помню все. Конечно, как не помнить!

— Тогда речь шла об отдельном индивидууме, который, как это ни прискорбно, был министром юстиции. Единичный преступник, такое может приключиться даже в самых лучших семействах. — Тут министр вздохнул. — Это нарост, без которого можно обойтись и который так же легко удалить, как воспаленный отросток, хотя операция эта не из приятных. Но это новое дело о Скорпионах — оно опозорит всю страну! Оно скомпрометирует даже нашу демократию, западный образ жизни! Вот чего ни на минуту нельзя забывать при ведении следствия, которого, по милости безответственной и неосведомленной прессы, теперь избежать уже нельзя. В задачи полиции не входит подрыв авторитета западного демократического общественного строя!

— Я целиком согласен с вами, господин министр! — поспешил заявить директор полиции.

Ботус взял сосуд с отростком слепой кишки и приподнял его, словно хотел провозгласить тост.

— Если человек в течение долгой, мучительной жизни хорошо изучил свою болезнь, как это было, например, со мной, то он уже прекрасно в ней разбирается; хирургическое вмешательство весьма часто обнаруживает, что болезнь зашла слишком далеко и вылечить ее уже нельзя. Господа хирурги в этих случаях удовлетворяют только свое любопытство, тихонечко оставляя все в нетронутом виде, ибо они не в силах что-нибудь сделать — рак разросся до такой степени, какой умники и не представляли себе. Подобная операция способна только ускорить наступление смерти!

Министр Ботус отставил слепую кишку и продолжал:

— Когда эти газетные пачкуны вопят о том, что необходимо предпринять чистку, глубоко копнуть и решительно вырвать крапиву и все в таком же роде, то они даже не подозревают, чем это грозит. Может быть, это известно коммунистам, да, они, конечно, это знают; но ведь не только один фанатичный и разлагающий общество листок коммунистов, носящий название «Народная воля», пишет об этом деле, требуя чистки, ясного ответа и выявления инспираторов. Либеральные газеты, желая угодить черни, вторят этому листку и не знают, что тем самым они пилят сук, на котором сидят. Просто несчастье, что мое дальновидное и разумное предложение относительно издания более сурового закона о печати было в свое время отклонено невежественным правительством. Именно безответственное легкомыслие прессы повинно в том, что мы оказались вынужденными пойти на безнадежную операцию, которая способна только разоблачить и обнажить, но отнюдь не исцелить что-либо. И наша задача — ваша задача, господин директор, сократить размер несчастья, которое безответственность уже успела нам причинить!

— До сих пор я старался так и делать, хоть это не очень легко. Каждый день выплывают новые факты, которых не скроешь.

— Поистине нелегко было в 1945 году, когда кончилась война и наша милая чернь, ее называют народом, хотела отомстить людям, которые в период оккупации страны немцами послушно выполняли призыв своего правительства о выдаче саботажников, — тогда ведь ни один здравомыслящий человек не мог знать, что Германия проиграет войну. По правде сказать, в мае 1945 года создалось опасное положение, когда немцы удирали отовсюду. Мы очутились тогда без всяких средств воздействия на безответственную и необузданную массу. Я признаю, что жертвы неизбежны, ведь и собаке иногда бросают кость, вы знаете это так же хорошо, как и я. Однако нам посчастливилось приостановить это безумие, не допустив, чтобы видные персоны понесли какой-нибудь ущерб. При подобной ситуации важно выиграть время! Мы назначили комиссию, пообещали, что, когда все будет выяснено, мы произведем чистку, и потом начали потихоньку расследование. Наша славная парламентская комиссия так с тех пор все и заседает. Так и со Скорпионом. Если уж эту историю заглушить нельзя и она грозит скомпрометировать выдающихся личностей, то мы должны назначить комиссию по делу Скорпиона, которая поможет нам выиграть необходимое время.

Министр поднялся со стула и продолжал говорить стоя, будто находился на кафедре и выступал перед собранием своих приверженцев:

— Время — это все! Когда в критический период моя партия, мы, социал-демократы, решились на такой шаг, как переговоры с коммунистами, то это было сделано, чтобы выиграть время. А спустя пять лет после шумихи, поднятой в связи с освобождением страны, мы так круто повернули руль, что уже могли посадить в тюрьму редактора газеты «Народная воля», который упрямо продолжал твердить то, что всякому, разумеется, известно, но о чем говорить нельзя! Судьи всегда были сговорчивы, это вы сами испытали во время и после войны! Ни одно собрание не отличается такой уступчивостью, как Верховный суд.

В этом собрании не нашлось никого, кто бы произнес хоть один звук, когда мы готовились к изданию закона о коммунистах. Председатель Верховного суда, так же как и я, совершенно ясно понимал, что этот закон нуждался в соответствующем обосновании, и по собственному почину стал отвергать параграф 85 конституции. Он делал это менее остроумно, чем я, но он руководствовался благими намерениями. Вы, быть может, помните, что я писал тогда?

— Да, разумеется, — ответил Окцитанус.

— Впрочем, я могу вам показать, — предложил министр юстиции, отыскивая на полке красиво переплетенный оттиск. — Здесь все сформулировано особенно остроумно. Я доказывал, что если в конституции говорится: «Ни один союз не может быть распущен правительственным мероприятием», то нет никакого сомнения в том, что коммунистическая партия может быть запрещена в любое время.

— Очень тонкое толкование! — восхитился директор полиции.

— Да, уж самому приходится признать, — сказал министр юстиции. — Как известно, Шопенгауэр считает, что желание человека скрыть свое превосходство над другими нельзя объяснить ничем иным, кроме рисовки.

И так, стоя, он произносил ту речь, которую вчера вечером репетировал перед своей женой. Директор полиции с удовольствием слушал его гладкое выступление. Иероним Ботус был одним из лучших ораторов социал-демократии и, подобно актеру, умел делать в нужных местах свой голос убедительными печальным. Выступая по радио с докладом о своих толстых, кишках, он говорил таким обиженным тоном, что радиослушатели невольно проникались убеждением, что именно политические противники министра коварно навязали ему знаменитый катар.

— Нам посчастливилось остановить безумие, которое вспыхнуло в 1945 году, — продолжал Ботус. — Разумеется, все было бы гораздо проще, не будь «Народной воли». При всей моей скромности не могу не похвастаться, что был первым среди тех, кто последовательно боролся против разлагающего образа мышления, освободительных идей и требований чистки. Я всегда был в достаточной степени хладнокровен и обладал необходимым мужеством. Нелегко было идти против течения, и, конечно, меня поносили и ругали самым подлым образом. Помните, как вела себя тогда наша пресса? Помните то время, когда «Эдюкейшн» была газетой движения Сопротивления? А помните, в каком тоне писал редактор Скаут свои передовицы? Теперь же и я, и правительство, и наши американские советники не имеют более преданных друзей, чем редакторы Скаут и Зейфе! Эти строптивые парни образумились, когда дело коснулось хлеба насущного. С мещанами нужно обращаться по-деловому. Вообще журналисты — более трудный народ, чем судьи, потому что им не хватает воспитания, но это всегда можно уладить. И если такую газету, как «Народная воля», не удалось заставить замолчать, то только потому, что она не подчиняется нормальным экономическим законам, которые действуют в демократическом обществе. Ни одна обычная газета не может продержаться без объявлений даже одной недели. А «Народная воля» все еще жива, несмотря на то, что в течение многих лет проводился эффективный бойкот, лишавший ее объявлений. Более того, газета имеет успех, о чем меня уведомила разведка государственной полиции. И, насколько нам известно, весь дефицит «Народной воли» покрывают отнюдь не зажиточные люди; гарантийный фонд коммунистического листка поддерживают жалкие рабочие. Когда мы велели Верховному суду присудить редактору газеты штраф в сумме пятидесяти тысяч крон в виде компенсации за упорное повторение вредной правды, то читатели собрали для своей газеты полмиллиона крон! Верховный суд будет требовать специального закона, чтобы зажать рот «Народной воле», и все-таки неизвестно, удастся ли это сделать; ведь даже во время немецкой оккупации мы не могли этого добиться. Однако другие газеты следует все же утихомирить! Вы должны понять, что на карту поставлены наши национальные интересы. К тому же те, кто пишет в «Дагбладет», отнюдь не фанатики, с ними можно договориться. Один Скорпион уже назван — ну и хватит, больше не надо!

— Я боюсь, что торговец овощами Лэвквист лишь очень маленький Скорпион, господин министр, — возразил директор полиции Окцитанус.

— Как сказать! Он ведь, кажется, миллионер. Миллионер за решеткой! Уже сам факт его ареста является уступкой народу, который сможет теперь излить на него свое злорадство и ненависть.

— Все говорит о том, что вскоре ему составит компанию еще один миллионер, — сказал директор полиции. — И при сложившихся обстоятельствах я не вижу способа этому помешать.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Министр юстиции Ботус положил в рот освежающую таблетку, чтобы прочистить горло после длинного монолога, и спросил:

— Нельзя ли немного подождать с арестом оптового торговца Ульмуса?

— Не думаю, — ответил директор полиции. — То, что стало официально известно о нем, уже вызывает удивление, почему он свободно разгуливает по городу. Весьма трудно опровергать все слухи. Больше чем месячный срок я ему гарантировать не могу. Надо надеяться, что он сумеет использовать это время.

— Надо надеяться, что полиция воспользуется этим временем! Иначе для чего же у нас существует полиция?

— Да! Для чего у нас существует полиция? — чуть улыбаясь, спросил директор полиции.

Министр юстиции ответил без улыбки:

— Полиция существует для того, чтобы охранять общественный порядок! А вовсе не для того, чтобы подрывать его! Полиция должна обеспечить спокойствие и порядок. Она не должна поощрять распущенность, разрушая тем самым доверие к демократии. Полиция должна приносить пользу, а не вред. Я не имею удовольствия знать Ульмуса, и меня ничуть не интересует, что с ним произойдет. Но то, что так или иначе связано с заграницей, не должно выйти за пределы «Ярда». Мы, конечно, не желаем, чтобы кто-нибудь покрывал возможные преступления оптовика Ульмуса. Однако нет никакого смысла рыться в старых делах, это может лишь обеспокоить союзную державу!

— Вы имеете в виду 1945 год, когда Ульмус был интернирован в английском лагере для пленных, обвинен в шпионаже и спекуляции военными материалами? — спросил директор полиции.

— Да, между прочим и это. Я имею в виду также способ, к которому он прибегнул, чтобы оттуда выбраться.

— Ах, тот автомобиль, который он подарил английскому коменданту?

— Да, это тоже.

— Но ведь его дело того периода пропало.

— А разве нет опасности, что оно снова будет обнаружено каким-нибудь ревностным служакой?

— Еще до того, как оно исчезло, государственный прокурор уже решил, что его следует отложить. Дело же относительно шпионажа и спекуляции военными материалами было превращено в дело о спекуляции денежными знаками.

— И оно тоже пропало?

— Да.

— Но дело о пятидесяти тысячах долларов находится у вас?

— Боюсь, что оно превратилось теперь в дело о ста пятидесяти тысячах долларов, — ответил директор полиции.

— Тем хуже! А потом, что там такое с американскими автомобилями? Я просил вас доложить мне.

— Речь идет, по крайней мере, о двадцати автомобилях.

— А американская фирма упомянута?

— Да, но все документы по этому делу утеряны в товарном департаменте. Таможенный чиновник, который давал Ульмусу разрешение на покупку контрабандных автомобилей, уже уволен.

— Обязанность полиции — разоблачать мошенничество! — сказал министр юстиции. — Это настолько понятно, что мне не следовало бы и говорить вам. Не время экономить силы, нельзя допускать халатность, когда дело касается борьбы общества против преступников. Тут не может быть двух мнений! Однако, учитывая ситуацию, в какой находится наша страна, следует проявлять осторожность во всем, что имеет какую-нибудь связь с иностранными военными миссиями и посольствами. В этой области ситуация приблизительно такая же, как накануне 1945 года. Вы понимаете, что я имею в виду?

— Думаю, что да.

— Ну вот, например, один человек, которого зовут Большой Дик, должен остаться в стороне от этого дела!

— Это не так-то легко. Он один из крупных дельцов черной биржи. Его связи с Лэвквистом и Ульмусом хорошо известны.

— Но у него имеются и другие связи.

— Я знаю.

— Вы имеете в виду его связь с социал-демократией? — быстро спросил министр юстиции.

— Нет, — ответил директор полиции. — Это нас не касается. Я имею в виду его связь с некоторыми иностранными…

— Это тоже не касается полиции! — решительно заявил министр.

— Бесспорно, было бы приятнее, если бы люди вроде Большого Дика направили свой деловой пыл в какую-нибудь одну узкую область, — со вздохом признался Окцитанус. — Когда начинаешь копаться в одном, очень трудно отмести другое.

— Да. Поэтому было бы целесообразно совершенно не трогать Большого Дика! — сказал министр юстиции.

— К сожалению, редко бывает, чтобы болтливые свидетели и злопамятные обвиняемые имели понятие о том, что такое целесообразность. Да и защитники подчас лишены скромности. То, что может остаться в стороне в период расследования дела, часто всплывает, как известно, во время предварительного следствия или разбирательства дела в суде.

— Большой Дик по многим причинам должен остаться в стороне! — сказал министр. — Это уж дело судьи — помешать всякой ненужной болтовые во время судебного разбирательства.

— Да, это дело судьи… — согласился директор полиции.

— Судьи всегда доставляли мне много беспокойства, — заметил министр юстиции.

— Особая проблема — это отзывы иностранной прессы относительно упомянутого дела и нашей полиции, — сказал Окцитанус. — Газеты одной братской страны открыто пишут о взяточничестве и коррупции среди полицейских и таможенных чиновников. Они называют имена и, по-видимому, знают больше, чем мы сами. В некоторых французских и западногерманских газетах также сообщалось о положении дел в нашей стране. Прокурор Бромбель находится сейчас в Западной Германии, чтобы собрать сведения о целом ряде махинаций, в том числе о недавних кражах золота и брильянтов и о связях банды Скорпиона во время войны с немецкими оккупационными властями. А на следующей неделе мы посылаем двух-трех человек в Париж в связи с делом…

— Чернослив начинает действовать, — сказал министр юстиции.

— Какой чернослив? Я не совсем понимаю…

— Вареный чернослив, который я съел за завтраком, подействовал на мое пищеварение, — разъяснил министр. — Прошу извинить меня, я на минутку отлучусь. А пока что выкурите еще одну сигару.

Министр поспешил к двери, а директор полиции вздохнул и потянулся за сигарами.

На улице начинался дождь. Окцитанус мог видеть в окно своих сыщиков, которые мокли, укрывшись между декоративными кустами. Они стояли, повернувшись спиной к дождю, словно скотина в поле. «Нелепое использование персонала в такое хлопотливое время!» — подумал Окцитанус. Потом, взглянув на свои часы, снова вздохнул — приходилось ждать.

Прошло порядочно времени, пока, наконец, директор полиции не услышал издалека звук льющейся воды в водопроводных трубах; по-видимому, министр уже покончил со своим делом. Когда он вернулся обратно и уселся за письменный стол, выражение его лица было страдальческим.

— Когда-то один специалист по болезням желудка пробовал лечить мой хронический катар толстых кишок пеклеванным хлебом, безалкогольным пивом и частыми промываниями, — огорченно сообщил министр. — Разумеется, это ничуть не помогло! А вы часто прибегаете к промываниям?

— Нет, — ответил директор полиции. Он поспешил разложить свои бумаги перед министром, чтобы привлечь к ним его внимание и, быть может, положить конец дальнейшей беседе о болезни кишок, которую он за многие годы работы в полиции успел изучить в мельчайших подробностях. Все бумаги были сложены в две папки. В одной из них лежал объемистый секретный доклад о результатах одного из внутренних обследований положения дел в «Ярде», что было предпринято по желанию министра юстиции. В другой папке находился набросок весьма краткого разъяснения, которое предназначалось для общественности. Подобного рода разъяснения в последнее время появлялись очень часто.

Министр с усталым видом и без всякого энтузиазма взял бумаги. Листая страницы, он вздыхал и покачивал головой.

— Можно сделать так, чтобы ничто не вышло за пределы ваших стен?

— Вряд ли. Многое будет зависеть от того, что обвиняемые вздумают сказать.

— Тем более не следует накапливать обвиняемых, — сказал министр юстиции. — В этом отношении также надлежит придерживаться тактики, которую я рекомендовал в связи с другими случаями, а именно, что целесообразнее всего постоянно проявлять умеренность и самообладание.

Окцитанус кивнул, а министр продолжал листать бумаги.

— Здесь ничего не упоминается о работе полиции в связи с двойным убийством? — спросил он.

— Нет. В этом деле, безусловно, самым разумным будет выиграть время.

— Вам само небо послало этого лектора Карелиуса; сколько времени вы думаете продержать его у себя?

— По всей вероятности, около года. Через год публика обычно уже утрачивает интерес к делу.

— Год — срок большой, — заметил министр юстиции. — А с этим лектором действительно может выйти что-нибудь стоящее?

— Да, на это рассчитывает государственный прокурор Кобольд. Я как раз сегодня утром получил жалобу от защитника лектора Карелиуса по поводу грубого обращения, которому он подвергся в полицейском участке.

— А как вы поступите с этой жалобой?

— Я должен, разумеется, отклонить ее. Имеются свидетельские показания от полицейских нескольких участков, что лектор грубо обошелся с ними. Это совершенно очевидное дело.

— А вообще знал ли Карелиус убитых?

— Похоже, что он покупал в магазине Шульце фотографические принадлежности. Может быть, именно там он и забыл свою тросточку. А был ли он вообще знаком с Шульце, я не знаю. Сам он это отрицает.

— Надо, конечно, потребовать обследования психического состояния подсудимого! Главный врач Мориц как раз такой человек, который умеет тянуть время.

— Безусловно.

— Время — это все, господин директор! Как говорится в пословице, время минувшее плохой стороной обернуться не может. Это утверждение хотя и не принадлежит к числу моих афоризмов, но все же правильно!

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Когда, наконец, директор полиции Окцитанус после долгой доверительной беседы стал прощаться с министром юстиции, он вдруг как будто припомнил что-то еще.

— Да, кстати, — сказал он, — есть одна вещь, на которую я не могу не обратить внимание господина министра. Ваш племянник, молодой Торвальд Ботус, тратит много денег.

— Да. Слишком много, — со вздохом признался министр юстиции. — Он вообще не знает цену деньгам. Сам я всегда вел чрезвычайно умеренную жизнь, вследствие чего многие из моих дорогих товарищей по партии считают, что я скуп и мелочен, что, однако, ничуть им не мешает занимать у меня деньги и, разумеется, забывать потом вернуть их. Я сам всегда придерживался принципа — тратить меньше, чем зарабатываю, будь мой заработок девять или девяносто тысяч в год.

— Ваш племянник тратит, безусловно, больше, чем может заработать в качестве конторского служащего в «Государственной денежной лотерее». Из полученных мною донесений видно, что за прошлый год он потратил в ресторанах и барах свыше сорока тысяч.

— Да. Сюда надо еще прибавить его карточные долги и заграничные поездки с чужими женами. Последнее, пожалуй, правильнее отнести к «эксплуатационным расходам», если учесть их специфику! Смена жен и всякий там разврат неизменно сопутствуют современному свободомыслящему радикализму! Я вел абсолютно целомудренную жизнь, выполняя данную самому себе клятву, пока мне не исполнилось двадцать пять лет. А с тех пор у меня вообще не было половых связей ни с какими женщинами, кроме жены, несмотря на ее явные недостатки. Но теперь ведь ко всему относятся иначе!

— Безусловно, — ответил директор полиции. — Вы оказываете вашему племяннику материальную помощь?

— Нет, больше я этого не делаю. Он мне стоил полсотни тысяч, а это, мне кажется, довольно порядочная сумма. Теперь, когда я устроил его на место в лотерее, пусть тратит на разврат свои собственные деньги.

— У молодого Ботуса очень красивый американский автомобиль. Каким способом он мог его достать?

— Насколько я знаю, он выиграл его по лотерейному билету, — сказал министр. — Это было, по-видимому, в «День помощи детям».

— А у себя на работе он имеет какое-нибудь отношение к кассе или отчетности?

— Надеюсь, что нет. Во всяком случае, я не рекомендовал его на должность кассира. Я вообще принципиально против той безответственности, которая обычно наблюдается при рекомендации родственников на государственные должности. В рекомендации, адресованной на имя директора лотереи, я только написал, что Торвальд, безусловно, очень способный и трудолюбивый, он и в самом деле такой, во всяком случае, временами. У него живой ум, но нет моей твердости характера, и вряд ли следует разрешать ему иметь дело с чужими деньгами.

— Что господин министр намерен предпринять в отношении племянника? Извините, что я вас спрашиваю, но с ним, по-видимому, не все благополучно.

— Я поговорю с Торвальдом. И если он не сможет привести удовлетворительного объяснения, то я не стану щадить его. Я всегда был противником всякого рода покровительства и половинчатой честности, к которой так часто, к сожалению, прибегают другие влиятельные люди моей партии, — сказал Иероним Ботус.

Только после этого нового доказательства твердости характера у его высокого начальства директор полиции Окцитанус смог спокойно вернуться домой.

Он очень проголодался и по дороге в «Ярд» велел остановить машину около винного погребка «Соломон», чьи великолепные бутерброды не только ценились всеми в «Ярде», но благодаря патриотическим стараниям редактора Стенсиля пользовались славой также и среди часто меняющихся в этой стране иностранных гостей.

Редактор Стенсиль в этот момент был как раз занят принятием пищи, которую на новом в стране языке называли блюдом из «даров моря»; тут были устрицы, омары, семга и другие морские деликатесы. Редактор сидел в компании американского офицера и настолько увлекся, объясняя ему, как надо орудовать вилкой, что не заметил директора полиции, который выбрал себе место подальше от него.

Несмотря на многие свои достоинства, Стенсиль вовсе не был таким человеком, с которым высшие чиновники желали бы встретиться в винном погребке. Но в отдалении, со своего удобного местечка, прячась за газетой, Окцитанус благожелательно смотрел на толстого редактора и экспортера знаменитых красавиц. Он знал, что этот удивительный человек относится с необъяснимой симпатией ко всей полиции, начиная от провинциальных полицейских и вплоть до высших чинов, а во время кампании по «делу о Скорпионе» газета Стенсиля оказалась единственной, которая преданно защищала «Ярд» от всех нападок и слухов. Даже после того, как был арестован Скорпион-Лэвквист, газета Стенсиля упрямо отрицала возможность существования подобного субъекта. В последние годы войны редактор Стенсиль жил в соседней нейтральной стране, и когда война окончилась, читатели газеты узнали, что он вел себя геройски и, невзирая на опасность схватить серьезную простуду, помогал встречать транспорты с беженцами, прибывшими с его родины. За это он получил почетную кличку «Толстый Пимпернель». Однако участие Стенсиля в движении Сопротивления недостаточно сильно скомпрометировало его, чтобы американцы избегали встречаться с ним; ему даже не отказали в визе на въезд в США, как другим борцам Сопротивления. Наоборот, он был частым гостем в Соединенных Штатах, где интересовался преимущественно конкурсами красоты и хористками; он был признан и в Вашингтоне, и в американском посольстве у себя на родине как неутомимый поборник американской культуры и образа жизни и всячески расхваливал их перед своими отсталыми соотечественниками. В его газете каждый день появлялись бойкие серии самых нескромных рисунков, весьма соблазнительные ляжки и груди красавиц из «страны самого господа бога».

«Просто жаль, что такой человек губит себя неумеренной едой, — подумал Окцитанус, который из-за газеты наблюдал, как Толстый Пимпернель отправлял себе в рот лососину с голландским соусом. — Вряд ли он долго проживет с таким слоем жира вокруг сердца». Сам Окцитанус был худощавый, спортивного склада человек, который питался умеренно и каждое утро упражнялся в гребле в студенческом клубе гребного спорта и, кроме того, был известен как опытный и осторожный игрок в гольф. Во время летнего отпуска он охотился в великолепном местечке — он арендовал имение Медвежья крепость. Окцитанус скорее всего напоминал современного энергичного дельца, холеного и сдержанного в обращении; его лицо не было ни вульгарным, ни злым, что обычно встречается у высших полицейских чинов. Не был он также и обжорой, чем страдают многие из персонала полиции. Он решил заказать лишь один бутерброд с очищенными креветками, небольшого красиво зажаренного цыпленка со свежим зеленым салатом — ведь без витаминов нельзя — и мелкой аппетитной молодой картошкой. Заказав себе к завтраку рюмку холодной водки, он поступил так не в силу привычки, а потому что ощущал потребность немного подкрепиться после всего того, что ему пришлось выслушать от министра юстиции Ботуса. Правда, когда он поднес водку ко рту, он вдруг вспомнил о сосуде со спиртом, где с 1908 года лежал отвратительный отросток кишки министра юстиции, и, едва пригубив рюмку, дрожащими пальцами отставил ее в сторону.

Окцитанус был человек здоровый, сильный, с крепкими нервами. Однако совещание у министра юстиции утомило его. Если бы оно проводилось в здании министерства юстиции, это еще куда ни шло, но секретные разговоры в доме самого министра удручающе действовали на него. В прошлый раз Ботус показывал рану на ноге, которая никак не поддавалась лечению. При одном воспоминании об этом дрожь пронизала Окцитануса.

Он немного повеселел, когда прочел в газете, что интендантское управление армии только что разослало воззвание с настоятельной просьбой ко всем, кто торгует автомобилями или производит их ремонт, прекратить подкуп армейских офицеров, которые по долгу службы дают заказы на ремонтные работы и т. п. Следовательно, получил признание самый факт подкупности офицеров, Почему же тогда нельзя с большей снисходительностью смотреть на мелкие недостатки полицейского корпуса? «Быть может, руководству полицейскими силами надлежало бы разослать аналогичное воззвание к ворам-взломщикам и торговцам на черной бирже?» — подумал он. Вот если бы удалось уговорить этих людей прекратить выплату комиссионных полицейским, то можно было бы многое выиграть!

Но воры-взломщики иногда удивительно бесцеремонны. В сегодняшних газетах, например, можно прочитать, что арестован один полицейский, который подрядился помогать ворам, чтобы дать им возможность действовать, не опасаясь постороннего вмешательства. Стоя на посту в полной форме, он удерживал на приличном расстоянии любопытных ночных сторожей, пока воры с шумом и грохотом опустошали склады и виллы. Разоблачение было вызвано прискорбным соперничеством между полицейскими и ночными сторожами.

Соперничество и зависть царили также внутри самого полицейского корпуса. Директор полиции посмотрел на часы и вспомнил, что как раз в этот момент в приемной «Ярда» его ждет сыщик. Этому сыщику следовало сделать серьезное внушение, так как он в своем рапорте высказал подозрение, будто бы его коллега, сержант уголовной полиции Йонас, получал взятки от человека по имени Бертель, который занимался контрабандой золота и ранее уже отбывал наказание. Оба — и Бертель, и Йонас — были допрошены и с негодованием отвергли подозрение.

Разумеется, в сегодняшней газете было также сообщение и по «делу о Скорпионе». Снова упоминался торговец коврами Ульмус, и появились новые слухи о неблагополучии внутри самой уголовной полиции. Вот что писала «Дагбладет»:

«Было бы желательно расследовать связи некоторых полицейских».

И дальше:

«Наша полиция в целом честна и пользуется уважением. Чистка ненадежных элементов внутри уголовной полиции только подтвердит это мнение и укрепит доверие населения к полицейскому корпусу!»

В другом месте газеты Окцитанус прочел:

«Была ли учинена в полицейском участке расправа с лектором Карелиусом? Арестованный лектор послал жалобу директору полиции Окцитанусу. Директор полиции обещает произвести расследование».

— Да, так! — вздохнул Окцитанус.

Больше никаких особых новостей в газете не было. Окцитанус бегло проглядел ее в ожидании цыпленка. Он перескочил сообщения и комментарии о внешней политике — все они давались буржуазными газетами в совершенно одинаковом виде, и он знал, где все это было состряпано. Огромные заголовки лишь напоминали ему, что сегодня вечером он приглашен в американское посольство на чай — a nice cup of tea. Десять лет назад подобный вечер назывался Bierabend. Многообразны обязанности директора полиции… Но тут официант принес цыпленка, и Окцитанус отложил газету в сторону.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Если человек свыкся с жизнью среднего учебного заведения, то пребывание в тюрьме не кажется ему чем-то ужасным или странным. Посещая школу в течение многих лет, лектор Карелиус был подготовлен к такого рода режиму и терпеливо воспринял предварительное заключение. Кроме того, его укрепляло сознание, что совесть его чиста. Он по-прежнему питал чудесную веру в проницательность суда, несмотря на всякие недоразумения и неблагоприятное стечение обстоятельств, и вел размеренную жизнь в счастливом убеждении, что живет в самой лучшей из всех либеральных демократий.

Сначала учителя несколько удивляло, что его не вызывают на допрос. Но по мере того как шли недели, он примирился и даже рад был тому, что, видимо, другие силы работают за него и что нет необходимости выслушивать его личное мнение. Безусловно, все будет развиваться так, как полагается. В демократическом мире есть кому заботиться о людях. Он распределил свой день таким образом, чтобы время от времени доставлять себе маленькие радости. Каждое утро, после «парада горшков», он делал гимнастику, чтобы поддерживать в форме свое тело, а во время прогулок по двору он бодрым шагом ходил взад и вперед и полной грудью вдыхал свежий воздух. Он не давал заглохнуть и своим духовным потребностям. В камере имелась маленькая грифельная доска с грифелем, так что он мог записывать свои мысли; однако это его не удовлетворяло, так как приходилось стирать написанное, и он добился, чтобы ему выдали желтую тетрадь для сочинений, — там его философские и поэтические заметки обретали более длительное существование. На обложке тетради была напечатана таблица умножения и правила уличного движения на тот случай, если заключенному еще придется когда-нибудь воспользоваться ими, а на вклейке внутри тетради было указано, как нужно ею пользоваться для сочинений. Все страницы были пронумерованы — арестантам запрещалось вырывать из тетради листы. О тюремных порядках писать было нельзя, и ни в коем случае не разрешалось также записывать неприличные слова или рисовать непристойные предметы. Нарушение этих правил влекло за собой изъятие тетради. Лектор Карелиус нашел эти требования вполне приемлемыми и не собирался нарушать их.

Прочитав «Дети из Нового леса», «Рассказы извозчика» и «Тридцать лет среди дикарей», взятые из тюремной библиотеки, Карелиус узнал, что в качестве предварительного заключенного он имеет также право получать книги с воли; поэтому он попросил прислать ему из собственной библиотеки кое-какие старые исторические книги, в том числе поучительный труд Саллюстия о Югуртинской войне.

Ему доставляло огромную радость читать и перечитывать этот рассказ о подкупности римских офицеров, о коррупции в кругах высокопоставленных чиновников и мошенничестве политических деятелей во время последнего, печального периода Римской республики. И хотя все эти события происходили две тысячи лет назад, он не переставал удивляться, что такое положение все же могло иметь место.

Труднее всего было привыкнуть к тюремному шуму. Непрестанно раздавались какие-нибудь звуки — хлопали железные двери, стучали деревянные башмаки, бренчали ключи, свистели сигнальные свистки, звенели звонки; когда же тюремный сторож открывал дверь камеры, раздавался невероятный грохот, и у лектора еще долго потом колотилось сердце. Звенели ведра, в которых разносили еду, и жестяные тарелки, по всем этажам гремели слова команды, доносились постукиванья в стену и в водопроводные трубы. И тем не менее жизнь Карелиуса не была лишена уюта. За особую плату ему в камеру каждый день после обеда приносили кружку кофе и сдобную булочку. Из дома он получил подушку — теперь стало мягко сидеть на скамеечке, — а на маленькой полке, где стоял его обеденный прибор и предметы туалета, появилась также жестяная коробочка с леденцами, на случай если ему захочется полакомиться.

Он мог также раз в неделю видеться со своей женой. Свидание происходило в особой приемной комнате, которая была разделена пополам деревянной загородкой, настолько высокой, что лектор и его жена, сидя на стуле, каждый со своей стороны загородки, видели друг друга только до плеч. Полицейский с будильником наблюдал, чтобы разговор продолжался не более десяти минут и не упоминалось ни о чем недозволенном, например о деле или о порядках в тюрьме.

Благодаря присутствию полицейского, установленным правилам и неуютному устройству приемной комнаты свидания раз от разу доставляли заключенным все меньше радости, чем от них ожидали.

Десять минут для беседы — это и слишком мало, и слишком много. И муж и жена все время следили за стрелками будильника. Едва успеют супруги спросить друг у друга о здоровье и сообщить, что оба чувствуют себя хорошо, как уже прошло несколько минут. Говорить в присутствии полицейского о своих частных делах было неприятно. И совсем уж нельзя было говорить о том, что их обоих больше всего волновало.

Когда фру Карелиус на первом свидании спросила, как же могло все-таки случиться, что ее муж, в обычное время такой мирно настроенный и приветливый человек, вздумал бить и кусать полицейских прямо на улице, ее грубо оборвал дежурный тюремный полицейский. А когда лектор ответил, что жена, наверное, понимает, что все это выдумка и пустая болтовня, ибо он никогда не нападал на полицейских и никогда не помышлял кусать кого-нибудь, тюремный страж велел моментально прекратить это объяснение. Тогда они оба немного помолчали, смотря через загородку один на другого и поглядывая на часы.

Потом фру Карелиус спросила:

— Как ты поживаешь, Аксель? Ты здоров?

И лектор ей ответил:

— Да. Ты тоже здорова? А как поживают дети?

Со слезами на глазах его жена сказала:

— Хорошо, только им не хватает тебя!

— Это не может долго продолжаться, — заявил лектор. — В нашей стране судебного убийства не бывает. Очень скоро я буду опять дома, с вами. А как наши цветы на окнах, выросли они? А новый бутон на кактусе?

И жена ответила:

— Он стал такой огромный, вот-вот распустится.

— Помни, пока он цветет, ему требуется много воды!

Затем в течение нескольких минут они просто не знали, о чем им, собственно, говорить. И как раз в тот момент, когда фру Карелиус вдруг вспомнила, что ей очень важно кое о чем посоветоваться с мужем, дежурный поднялся и объявил, что десять минут истекли, свидание окончено! Фру Карелиус смотрела на своего мужа, когда его уводили обратно. Ей вдруг показалось, что он стал меньше ростом. Шагая рядом с огромным полицейским, который бренчал связкой ключей, он выглядел маленьким и постаревшим.

Иногда лектора Карелиуса посещал его защитник, адвокат Гуль, и тогда время беседы не ограничивалось, их не стесняло присутствие бдительного стража с будильником. Им разрешалось говорить наедине, и лектор с удовлетворением констатировал, что все то, чему он учил своих учеников в старших классах о правах граждан, имеет место в действительности. Учитель социологии гордился старыми демократическими традициями своей страны. Адвокат Гуль никак не мог понять радости Карелиуса.

Шли дни, но никаких изменений они не приносили.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Зато на воле случилось многое. Однажды ночью полицейский, неторопливо шагая по тротуару, делал обход пустынных улиц. Внезапно он услыхал грохот и звон разбитого стекла.

К своему удивлению, он увидел, что какой-то мужчина вышел сквозь дыру в огромной зеркальной витрине магазина ковров.

— Эй! Вы куда? — закричал ему полицейский.

— Я иду домой, — тонким певучим голосом ответил мужчина, — я не хочу оставаться здесь дольше! Мне нужно поспеть на поезд! Должен сказать вам, у меня есть загородное поместье, и я хочу сейчас же отправиться домой! Можете ли вы достать мне автомобиль?

Полицейский сказал, что постарается устроить это. На углу находился телефон-автомат, и полицейский предложил незнакомцу следовать за ним и подождать, пока он будет звонить в полицейский участок!

— Ваше имя? — спросил он человека, который, по-видимому, совершенно не пострадал от того, что пролез сквозь разбитую витрину. В руке он держал маленький чемодан.

— Разве надо называть свое имя, чтобы взять машину? — удивился человек. — Меня зовут граф Бодо фон Бэренборг. Сейчас я хочу уехать в свое поместье. Неужели ты не можешь поскорее достать машину, щенок?

В этот момент подошел хозяин магазина. Это был торговец коврами Ульмус.

— Что ты натворил, Бодо, черт тебя возьми! Неужели не мог выйти в дверь? Но ты как будто нигде даже не порезался?

— Нет! Хотя, кажется, что-то все-таки разбилось, — ответил граф.

Ульмус улыбнулся; заметив полицейского, он представился ему и сказал:

— Так вот, эта витрина — моя. А граф — мой друг. Значит, все в полном порядке. Зайдемте с нами, чтобы немножко подкрепиться!

— Нет, спасибо! — ответил полицейский.

— Идемте же! Ничего не случится. Там находятся многие высокопоставленные полицейские чиновники: и инспектор полиции, и полицейский адвокат; войдите же и поздоровайтесь с ними!

— Я жду машину, — сказал полицейский. — Ведь я вызвал ее по телефону.

— Да, мы ждем машину, — заявил граф Бодо. — Мы хотим теперь домой!

Когда подъехал автомобиль с двумя полицейскими, оптовик Ульмус вытащил свой бумажник.

— Ну, идемте все вместе, получите по стаканчику!

Полицейские не изъявили желания выпить по стаканчику; тогда Ульмус сунул каждому из них пятидесятикроновую кредитку на пиво. Однако, посмотрев друг на друга, они отказались взять деньги. Это были новички по службе, совсем еще неопытные, они не успели приобрести необходимых навыков, каковыми в полной мере обладают старые полицейские. Несмотря на протесты Ульмуса, они уехали вместе с графом.

Позади магазина, где велась торговля коврами, находилась квартира Ульмуса; там он устроил празднество для своих друзей. Среди гостей действительно находились и адвокат из «Ярда», и инспектор полиции, но адвокату стало плохо, и, сидя в туалете, он издавал жалобные звуки, а инспектор полиции был настолько занят толстой подружкой графа Бодо — все звали ее Врунья Элли, — что ни о чем другом думать не мог. Поэтому оптовый торговец Ульмус сам позвонил в полицейский участок, чтобы уладить дело Бодо.

Сержант полиции был настроен далеко не дружелюбно. Граф держал себя совершенно недостойно, назвав его глупой свиньей. Сейчас он находится в кутузке, и ничего сделать для него нельзя.

— А, плюньте на все, берите машину и приезжайте сюда, — сказал Ульмус. — Мы устроили хорошенький вечерок! Тут уже собрались кое-кто из старых приятелей!

Но сержант был непоколебим. Тогда в участок позвонила Врунья Элли и, назвав себя графиней фон Бэренборг, просила освободить мужа — они должны срочно уехать, заявила она, по очень важным делам.

Сержант полиции ответил, что граф останется в участке до восьми часов утра, придется уж графине с этим примириться.

Тогда Ульмус решил еще раз сам позвонить в участок, но полицейский на этот раз не отозвался, а просто положил трубку.

— Вот глупый молокосос! — усмехнулся Ульмус. — Он совершенно не умеет вести себя. Ну, да ничего не поделаешь! Во всяком случае, в полицейском участке Бодо не причинят никакого вреда, раз им известно, что он граф. Да и его благородная фамилия не попадет в газеты, а это самое важное. Время идет, мальчики, а вы ничего не пьете!

Если не считать неприятного приключения с графом, празднество получилось удачным. Среди гостей присутствовала весьма представительная делегация от полицейского корпуса, и Ульмус был настолько предусмотрителен, что положил по пятисотенной под обеденный прибор каждого полицейского — как бы вместо бумажных салфеток, которые редко бывали в продаже. Все полицейские оценили такое внимание и похвалили оригинальность и тонкость замысла.

Ульмус был человек широкого размаха, у него всегда возникали оригинальные идеи. Утром он отправился на «площадку», чтобы призанять кое у кого из своих знакомых немного мелочи — всего лишь семнадцать тысяч крон и только до вечера. Он получил эту сумму пятисотенными кредитками. Люди, имевшие отношение к автомобилям, всегда держали при себе небольшие суммы. Ульмус отправился домой и стал заучивать номера кредитных билетов — память на числа у него была прекрасная. После полудня он полностью вернул свой небольшой заем, да еще угостил кредиторов рюмочкой, а ради развлечения начал угадывать номера кредиток на руках у каждого; благодаря такому забавному приему торговец коврами выиграл как раз сумму в семнадцать тысяч, причем никто этим не был огорчен.

После того как граф Бодо оставил общество, сбежав сквозь витрину, Врунья Элли решила утешиться с инспектором полиции. Она посадила его к себе на колени и легонько пошлепала.

— Все-таки Бодо ужасный скряга, — сказала она. — Ей-богу, хорошо, что ему придется раскошелиться! Он чуть не больше всех трясется за свои деньги.

— Вот они, эти старинные семейства, — вздохнул инспектор полиции. — Сказывается умеренность и бережливость прежних времен.

— Помнишь, как он обманул нас в тот вечер, когда мы были в «Жемчужине Атлантики»? — сказала Черная София. — А ведь ему позволяли делать все что угодно! Развратник и гуляка! И всегда старается занять у кого-нибудь денег.

— Вот они, эти старинные семейства! — повторил инспектор полиции. — Голубая кровь!

Ульмус рассмеялся и сказал:

— Посмотрели бы вы на индюшатник у него в имении!

— Старинные семейства! — бормотал инспектор полиции. — Старое дворянство!..

В соседней комнате начали петь. Это была новая народная песенка, ее пустил в ход премьер-министр, и теперь ее распевали решительно все:

Люди пели, смеялись, притопывали ногами, визжали и выкидывали разные штуки. Ящики с пивом стояли на ковре и не иссякали; появилось ночное угощение — сельди, угорь и ледяная водка; это сразу вдохнуло жизнь в усталые тела.

Ульмус широким, спокойным шагом ходил по комнате и ухаживал за своими гостями; его приветливые голубые глаза бдительно следили за всеми, он был, пожалуй, единственным трезвым в этой компании.

Инспектора полиции сморил сон на мягкой груди Вруньи Элли; у него свалились очки, рот приоткрылся, и он выглядел удивительно невинным и жалким. Добрая толстушка Элли осторожно, с материнской лаской пошлепывала его по лысине и смотрела на него с таким состраданием, как будто предчувствовала, что эта блестящая лысина скоро будет пробита револьверной пулей. А в туалетной комнате, скрючившись на полу, спал полицейский адвокат, и те, кто заходил в туалет, должны были следить, чтобы не раздавить его или не наступить на что-нибудь неприятное… Адвокат был очень симпатичный человек, который охотно оказывал услуги своим друзьям и мечтал порадовать жену новым красивым ковром. Позже, когда с ним случилось несчастье, все искренне жалели о нем.

На улице уже начинали щебетать птицы. Летняя ночь светла и коротка.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Осколки стекла перед магазином оптового торговца коврами Ульмуса были рано утром сметены, улицы стали понемногу оживать. Люди отправлялись на работу — все те обыкновенные, нормальные люди, которые спали по ночам, а днем работали; они не отличались ни остроумием Иеронима Ботуса, ни ловкостью Ульмуса, ни утонченностью графа Бодо; все то огромное большинство людей, которые живут собственным трудом, кому незнакомы окольные пути высших деловых кругов; все те простые люди, которых министр Ботус называл чернью и безответственной толпой; те, кто принадлежал земле, а не был вознесен до созвездия Скорпиона. Эти люди шли пешком, ехали из пригородов на велосипедах и все были очень заняты — они выполняли самую тяжелую и неприятную работу, получая за это самую низкую плату, с ними в этой лучшей из всех либерально-демократических стран меньше всего считались.

Полусонный и кисло настроенный граф Бодо покинул полицейский участок и попал на оживленную улицу. Он не привык быть в такую рань на ногах и с удивлением и чувством превосходства смотрел на всех этих погрязших в земных заботах людей, у которых не хватило ума родиться на свет с готовыми имениями и акциями. Бодо стоял на улице, держа в руках маленький чемоданчик, и выглядел очень беспомощным. То и дело проезжали мимо него девушки, но ни одной из них не пришло в голову слезть с велосипеда, чтобы утешить его или помочь чем-нибудь.

Много людей отправлялось по делам, торопясь на самую разнообразную работу. Сержант уголовной полиции Йонас, который в ночной пирушке не участвовал, катил на велосипеде в сторону Южной гавани, где его присутствия требовали служебные дела. Он ехал долгим путем вдоль железной дороги, мимо Южной тюрьмы, через мосты и под мостами, извилистыми дорогами между заборами, угольными и лесными складами. Он проезжал по кварталу, где люди жили в деревянных ящиках, в лачугах, сделанных из жести, и старых лодках, опрокинутых вверх килем, к которому приделана дымовая труба. По дороге между газгольдерами и огромными кучами ржавого железа попадались лужайки, поросшие травой и бурьяном; он ехал мимо рыбачьих хижин и крохотных садиков, там виднелись гряды с капустой и картофелем и копошились рано поднявшиеся хозяйки, а рядом — штабеля бочек, серые цементные стены и черные краны. Дальше были шлюз и дамба, которая вела к плоскому острову, где можно увидеть контуры разрушенного артиллерийским обстрелом города. Однако руины эти возникли не в результате войны. Они были возведены в мирное время по чертежам квалифицированных архитекторов, специально изучавших руины в Гамбурге и Ганновере; этот искусственно созданный город руин, стоивший столько же, сколько стоил бы настоящий город, был гордостью правительства. Бездомные люди, ютившиеся в жестяных лачугах, упаковочных ящиках и опрокинутых лодках, могли отсюда видеть, как солдаты проходят учение в дорогих руинах, и слышать звуки пулеметной стрельбы в обстановке, похожей на естественную.

Прекрасно ориентируясь в местности, сыщик уверенно пробирался вперед, проезжая между старыми заборами и новыми оградами из колючей проволоки, между пакгаузами и гаражами, силосными башнями, курятниками и крольчатниками. Он миновал место, где старые суда с невероятным грохотом разрубались на куски; дальше шли места, куда приплелись больные автомобили, чтобы кончить здесь свою жизнь. Тут высились и новые красивые фабрики и здания торговых предприятий, а рядом стояли покосившиеся лачуги и маленькие старомодные лодочные мастерские. Тут же находились высокие цементные причалы и каменистая полоска берега, где валялись старые жестяные котелки и ржавая колючая проволока. В этом удивительном квартале умещались бок о бок самые разнообразные предприятия.

Сержант полиции Йонас поставил свой велосипед около маленького окрашенного в зеленый цвет деревянного домика, на котором висела вывеска: «Шлюз» — кафе и пивная. По одну сторону домика возвышались кучи угля, которые, казалось, вот-вот рухнут и похоронят под собой пивнушку, а с другой стороны огромный кран, угрожая хрупкому зданию, переносил по воздуху тяжести. Позади дома громоздились поставленные друг на друга ящики из-под пива и клетки с кроликами; тут же доверчиво расхаживала курица с цыплятами и щипала зелень между колесами грузовика.

Официант в «Шлюзе» недоверчиво посмотрел на Йонаса, когда тот вошел в маленький зал, а два господина за столиком, которые вели деловой разговор, увидев постороннего, понизили голос.

— Пива! — приказал Йонас.

— Есть, — ответил официант. — Сегодня очень жарко!

— Да!

— Может быть, господин — рыболов-любитель? — спросил официант, ставя пиво на стол.

— Нет, — коротко ответил сержант полиции.

Немного обиженный официант отошел от столика и занял позицию в некотором отдалении, откуда стал наблюдать за Йонасом. Это был крупный широкий человек с низким лбом и перебитым носом. Он не возражал против того, что посетители являлись в трактир в самое неподходящее время. От нечего делать он включил радио.

— Теперь ляжем все на спину! — заговорил женский голос. — Медленно поднимаем ноги, вот так: раз, два, три, подняли! Раз, два, три, подняли!

Это передавали урок утренней гимнастики для домашних хозяек; Йонас хорошо знал этот голос — дама, говорившая по радио, приходилась сестрой одному из пухленьких социал-демократов, которые ежедневно, покончив с делами в посольстве, завтракали в ресторане «Кинг» на противоположной стороне улицы. Разумеется, ни одна домашняя хозяйка не ложилась на пол и не задирала вверх ноги в девять часов утра. Но эта дама была сестрой, которой хотел помочь брат, поэтому и выдумали гимнастику «для домашних хозяек», хотя два часа назад передавался урок гимнастики для женщин.

Йонас зажег свою трубку и терпеливо ждал. Человек, с которым он должен был встретиться, не отличался пунктуальностью, но сыщику не привыкать дожидаться. Вдруг кто-то крикнул:

— Выключи это проклятое радио!

Голос принадлежал Большому Дику, который появился в трактире не обычным путем, а пробрался с черного хода, мимо ящиков с пивом и кроличьих клеток. Вместе с Большим Диком пришел Микаэль, добрый приятель Йонаса, и третий человек, которого он не знал.

Большой Дик приветствовал сыщика, приложив к фуражке один палец:

— Здорово, шпик!

Микаэль кивнул, и все трое уселись за столик. Дик крикнул официанту:

— Три порции!

— Есть! — отозвался официант и быстро принес три бутылки пива и три большие рюмки с водкой. Йонас удивился, встретив здесь этих людей; он ожидал совсем других. Микаэль встал со своего места и подошел к Йонасу.

— Какого черта ты здесь околачиваешься с утра пораньше?

— Я жду одного человека, — объяснил Йонас.

— По делу?

— Да.

— Что-нибудь связанное с двойным убийством?

— Нет, это меня не касается.

— А если бы касалось, я мог бы кое-что рассказать, если, конечно, тебя это интересует!

— Так говори уж!

— Ну нет, надо немного подождать. Посмотрим, как будут развиваться события. Может быть, в другой раз расскажу. Многое еще может случиться, не правда ли?

— А что вы здесь делаете? — спросил сыщик.

— Всякие дела есть!

— Странно, зачем здесь Большой Дик?

— Черт его знает! Он старый моряк!

— Что-нибудь связанное с CIA?

— Тсс!

— С Secret Service?

— Тс! Тс! Здесь морской ветер и сильный сквозняк, — сказал Микаэль.

— А кто второй?

— Это Джонсон, мой товарищ. Но я спешу. Увидимся в другой раз. Может быть, тогда у меня будет кое-что для тебя.

И Микаэль направился к своей компании.

Йонас был очень удивлен. Микаэль, его старый друг, во время войны состоял на службе в гестапо и оказал Йонасу огромные услуги, пожалуй, даже спас ему жизнь. Это было в тот период, когда немцы преследовали полицию, и Йонас таким образом стал патриотом и участником движения Сопротивления. Впоследствии Йонас отплатил своему другу той же монетой и помог Микаэлю, когда тот попал в затруднительное положение из-за мелких делишек на черной бирже. Но Джонсона он не знал. И что понадобилось Большому Дику в Южной гавани в такую рань, он тоже не мог догадаться. Дик и вправду когда-то служил моряком, но это было много лет назад; теперь он занимался совсем другими делами. Сержант полиции Йонас не переставал удивляться.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Великан-официант с лицом боксера стал благосклоннее смотреть на Йонаса, видя, какие у него важные знакомые. Не дожидаясь заказа, он принес ему новую порцию пива.

— Спасибо, — сказал Йонас.

— Желаете еще чего-нибудь, господин?

— Нет.

В трактире жужжали мухи, их было тут очень много. Вероятно, они залетали со двора, из кроличьих клеток. Время от времени весь дом содрогался — это большой кран переносил над ним грузы. Когда же кран стоял, было слышно, как во дворе поет петух, а из города развалин по ту сторону дамбы доносилась далекая пулеметная стрельба. Йонас сидел спиной к трем таинственным посетителям. Он не мог разобрать ни слова из их разговора, только слышал, что Большой Дик говорит громче других и порой стучит кулаком по  столу. Компания выпила уже немало водки и пива.

Наконец пришел человек, которого ждал Йонас. Он как-то бочком протиснулся в дверь и неуверенно осмотрелся вокруг. Этот худощавый человек с черными усами был оптовый торговец Тульпе, специалист по части металла. Одетый в светлый мягкий летний костюм с белым галстуком, Тульпе выглядел очень бледным, несмотря на то, что яркое солнце в течение нескольких недель пылало над страной. Он поздоровался с такой любезностью, которая в кафе «Шлюз» бросалась в глаза. Нет, пива он не хочет, ему надо тотчас же мчаться дальше, у него масса дел, которые требуют немедленного рассмотрения.

— Они прибыли, — шепнул он. — Все в порядке. Француза зовут Менар, Морис Менар, он намерен поселиться в отеле «Бристоль».

— Сколько их там?

— По крайней мере, пять штук.

— И это все?

— Пока все, насколько мне известно. Завтра утром узнаю поточнее. Мы можем встретиться около двенадцати в ресторане «Спагетти».

— Хорошо, — сказал Йонас. — А сегодня?

— В три часа. На улице Виктории, 121Б, четвертый этаж налево. На дверной дощечке фамилия «Гросс».

Йонас кивнул. Память у него была великолепная, он мог не записывать.

— А где я найду их?

— Два находятся в диване.

С этими словами оптовый торговец Тульпе попрощался и снова бочком и так же поспешно удалился. Большой Дик, сдвинув брови, посмотрел ему вслед. Йонас заказал себе еще пива.

Несколько времени спустя он звонил в «Ярд» из какого-то маленького мрачного потайного помещения. Тут было почти так же душно и жарко, как в «шкафу» в «Ярде», где обычно сидели арестанты, ожидая, когда их вызовут на допрос. Официанту не полагалось слышать, о чем он будет говорить, поэтому Йонас прикрыл рот рукой и произносил слова очень тихо, прямо в трубку, от которой несло луком. Дело касалось шайки, промышлявшей контрабандным золотом. Теперь он напал на ее след. Результата можно ждать уже сегодня. Требуется ордер на обыск. Сержант полиции Факс должен быть наготове к двум часам. Более подробные указания — после завтрака.

Повесив на рычаг липкую трубку, он отправился допивать свое пиво. Пот лил с него градом. Большой Дик покосился на сыщика. Официант с перебитым носом уничтожал мух, хлопая салфеткой. Он почувствовал облегчение, когда Йонас заплатил за пиво и встал. Уходя, полицейский отвесил поклон трем господам. Большой Дик попрощался с ним, оттопырив вверх указательный палец. Микаэль поднял всю руку и многозначительно подмигнул.

Сержант полиции Йонас в последний раз видел своего доброго друга Микаэля в живых.

Йонас покатил на велосипеде обратно в город, проделав весь сложный путь в пыли, под жаркими лучами солнца. Еще рано. Он успеет еще кое-что сделать до намеченного на пятнадцать часов мероприятия на улице Виктории. Например, неплохо бы нанести небольшой визит в «Специальный листок». Его редактор Стенсиль, друг полиции, будет благодарен, если ему дадут знать, что сегодня должно произойти, — у Стенсиля страсть к уголовным историям. В это время дня еще можно застать его в редакции; после двенадцати часов редактор переносит свою деятельность в винный погребок «Соломон».

«Специальный листок» был газетой, выходящей в дневное время, поэтому работа в редакции кончалась рано.

По существу, это был отпрыск газеты «Дагбладет», и обе редакции помещались в одном и том же здании на Центральной площади против ратуши и ресторана «Спагетти». Вместе с редактором Савлем Стенсилю удалось сделать газету признанным органом пропаганды западной культуры и западного образа жизни, и оба редактора могли наряду с редакторами Зейфе и Скаутом радоваться благосклонности американского посольства. Старшего сержанта Йонаса сразу же пригласили войти.

— Hello, boy!  — весело приветствовал его Стенсиль. — Glad to see you!

— Надеюсь, я не помешал? — спросил Йонас.

— No, no!  Для полиции я всегда дома! — И толстяк указал сигарой на стул: — Please. Шлепайтесь на сиденье, инспектор!

Редактор как раз просматривал кипу американских фотографий и отбирал пикантные снимки для последней страницы «Специального листка», перекатывая сигару из одного угла рта в другой. Он предложил Йонасу взглянуть на фотографии.

— Вот посмотри-ка! Что ты скажешь об этой цыпочке? Хороша ведь, а?

— Вот это да! — Старший сержант с интересом стал рассматривать снимок раздетой дамы.

— Прямо жаркое из барашка, — сказал редактор. — Это мисс Ивлин Шугер из Майами. Наиболее высоко оплачиваемая проститутка во Флориде. Ее бедра застрахованы в семьдесят тысяч долларов!

— Кругленькая сумма! — изумился сыщик.

— А вот эта! Как тебе нравится это сокровище?

— Ну и ну! — поразился Йонас. — Что там у нее на заду?

— Это самый последний крик моды в Палм-Бич. Девушка сделала татуировку на своих полушариях, два портрета Макартура — по одному на каждом.

Сыщик со знанием дела стал рассматривать это интереснейшее явление. Когда-то он работал в полиции нравов и был знаком с подобного рода забавами.

— Потрясающе! — заявил он.

— Yes! Русским никогда не достичь чего-нибудь в этом роде! Они там в Кремле и понятия не имеют о психологической стратегии. Есть какие-нибудь новости у вас в «Ярде»? Как обстоит дело с двойным убийством? Сознался ли лектор?

— Нет, он цинично все отрицает, — сказал Йонас. — Но у меня есть кое-что другое для тебя.

— Послушаем, послушаем, Сонни, — отозвался редактор.

— Мы готовимся прикончить крупную банду, которая занимается тайным ввозом золота. Сегодня днем в три часа удар будет нанесен! Это дело международного масштаба.

— Тайный ввоз золота? — раздраженно заметил Стенсиль. — Разве есть люди, которые занимаются контрабандой? И что это им в голову взбрело?

— Если я тебе что-нибудь рассказываю, то делаю это для того, чтобы ты… чтобы «Специальный листок» мог первым опубликовать эту новость. Ну так вот, если ты пошлешь сегодня, сразу же после пятнадцати часов, одного сотрудника и одного фотографа на улицу Виктории, 121Б, то я уверен, у тебя будут материалы, каких другие газеты не имеют.

— Очень мило с твоей стороны, инспектор! Very nice! — заметил редактор Стенсиль и записал: «улица Виктории, 121Б, 15 ч. 10 м.». — Наш человек, работающий в контакте с полицией, сейчас как раз находится в отделении предварительного заключения. Но я пошлю за ним. Ты хотел бы хорошего отзыва лично о себе? Well!  Как ты думаешь, драматическое будет зрелище?

— Да, безусловно, — сказал Йонас. — Но, разумеется, я не могу тебе обещать положительного результата. Может быть, дело еще сорвется.

— Значит, другие газеты ничего не знают об этом?

— Ни единая!

— It's lovely! Вот за это тебе спасибо! Послушай, куда ты думаешь отправиться сегодня на ленч? Пойдем в кафе «Соломон»?

— Нет, спасибо, я очень занят.

— Oh, I'm sorry! А я как раз собираюсь туда. Мне осталось только написать передовицу.

— Буду надеяться, ты лестно отзовешься о полиции. Другие газеты в последнее время очень уж нас ругают.

— Sure! — подтвердил редактор Стенсиль.

 

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

Редактор Чарльз Д. Стенсиль всегда писал о полиции в восторженном тоне.

«Мы позволим себе улыбнуться, читая в некоторых газетах никкартеровское описание некоего таинственного Икса, стоящего во главе столичной черной биржи, — писал Стенсиль. — Но раз в погоне за сенсацией те же газеты не останавливаются перед тем, чтобы оклеветать нашу опытную, честную полицию, то нам уже не до улыбок, тогда мы бросили клич: „К оружию!“ Позволительно будет спросить: куда же мы идем? Ведь это означает, что началась охота на людей, беспощадная охота, которая невольно приводит на ум преследования христиан Нероном. Это преследование группы честных, верных своему долгу граждан вызвано ненавистью. В этой охоте без всякого стеснения применяются любые средства, преследуемую дичь ранят отравленными стрелами, в чашу общественного мнения по капле вливают скрытый яд подозрений. Стоит только одному полицейскому получить приглашение на обед, другому, быть может, взять предложенную ему сигарету, а третьему получить в день рождения какой-нибудь скромный подарок, как сразу раздается крик: „Подкуп!“ Создана легенда о „щедром Скорпионе“, некоронованном короле черной биржи, который проводит жизнь в роскоши, занимает дорогую квартиру и владеет множеством дорогих автомобилей. Цветистая фантазия, не имеющая почвы в реальной действительности! Однако война нервов упорно ведется, охота на людей продолжается. Дело дошло до того, что ни один полицейский не осмеливается праздновать день своего рождения, не рискует пойти в гости, за завтраком не смеет выпить бутылки пива. Это — грубое попрание человеческих прав. Истерзанной душе наносятся острыми мечами клеветы все новые и новые раны. Даже диких зверей в лесу и в пустыне на какое-то время оставляют в покое. А полицию — никогда!»

В то время как редактор Стенсиль, перекатывая сигару из одного угла рта в другой, отстукивал на машинке эти взволнованные строки, сержант уголовной полиции Йонас летел на велосипеде, чтобы сообщить важную новость фру Беате Лэвквист, которая жила в новом высоком доме в старой части города.

Фру Беата Лэвквист, очень статная дама, не пала духом из-за временной неприятности с мужем. Она была дочерью богатых родителей и выросла в квартале вилл; по окончании школы она получила аттестат зрелости и хорошее произношение. Беата утверждала, что, несмотря на мелкие недостатки, Кнуд Эрик Лэвквист как мужчина превосходит всех ее прежних мужей. В материальном отношении он тоже лучше обеспечен, чем врач, за которым до этого она была замужем, да и круг их знакомых теперь занятнее.

— Добро пожаловать, — приветствовала она сержанта полиции Йонаса. — Боже, как ты рано пришел! Только не смотри в мою сторону, у меня ужасный вид! Садись, уголовное отродье, и поищи себе сигарету, а я тем временем смешаю тебе утренний коктейль — или ты хочешь обыкновенного виски?

— Я предпочитаю пиво, — ответил полицейский.

— Сейчас получишь, мое сокровище. Ну как поживает Кнуд Эрик? Прилично вы там обращаетесь с ним? Получает он бутерброды, которые я заказываю для него у «Соломона»?

Она достала из холодильника пиво, а из другого шкафа немного виски для себя самой.

— А ты завтракал, мой разведчик?

— Давно уже, — ответил Йонас.

— Ну, конечно, вы, полицейские, рыщете по улицам, когда мы все спим.

Фру Лэвквист только что встала; на ней была черная шелковая пижама, волосы, ногти и туфли выкрашены в цвет цикламена. Она устроилась на кушетке в ленивой позе, согнув колени, и пила свое виски, ничем не разбавляя.

У Йонаса было такое чувство, будто он очутился вдруг в вожделенном мире роскоши. Он приехал сюда, чтобы передать Беате инструкции ее мужа относительно размещения некоторых ценностей. Было одно соображение, из-за которого Кнуд Эрик не находил нужным просить своего защитника о смягчении обвинения. Лэвквист намеревался в ближайшее время сделать несколько признаний, чтобы разом покончить со всеми обвинениями, но предварительно ему нужно было надежно пристроить некоторые активы. Два автомобиля следовало фиктивно продать ее брату.

Виллу на берегу Атлантического океана предполагалось уступить тетке. Магазины, рестораны и клиника массажа могли оставаться на прежнем месте, они формально находились в руках других лиц и были гарантированы от посягательств; точно так же была обеспечена сохранность владений на улицах старого квартала: они числились за подставными лицами и жилищными обществами; два-три рыболовных катера тоже как будто принадлежали бравым, закаленным рыбакам. Жертвовать приходилось одним лишь овощным магазином.

— Я ужасно плохо разбираюсь в счетах, цифрах, ценных бумагах и тому подобном, миленький мой разведчик, — сказала фру Беата. — Но я считала, что условия моего брачного контракта застрахуют меня от убытков.

Сержант полиции не был, однако, уверен, что контракт будет иметь силу. Он получил также распоряжение срочно перевести в другое место тридцать тысяч долларов и оставшиеся со времени войны фальшивые фунты стерлингов, которые были депонированы у торговца коврами Ульмуса. События развивались таким образом, что Ульмус того и гляди очутится на краю пропасти и, безусловно, уже принимает меры, чтобы навести порядок в своих делах.

— Ульмус — настоящее дерьмо, могу тебе прямо сказать! — заявила фру Лэвквист. — Я ни в грош не ставлю его! Он пальцем не пошевельнул, чтобы помочь Кнуду Эрику во всей этой истории! Имея такие большие связи в «Ярде» и в более высоких инстанциях, он уже давно смог бы добиться, чтобы Кнуда Эрика выпустили на свободу. А теперь Кнуд Эрик вынужден проторчать там все летние каникулы и расплачиваться за все, даже за то, что натворил сам Ульмус!

Йонас с восхищением смотрел на фру Беату. Как ей идет, когда она своим крупным ярким ртом произносит бранные слова: она употребляла вульгарные выражения вовсе не по простоте души, наоборот, она ведь принадлежала к образованным людям, не раз была замужем, в том числе за доктором и за начальником отделения. Для дам, живущих в фешенебельных районах, где сплошь одни виллы, грубые слова являются проявлением свободомыслия.

— И ты сказала все это Ульмусу? — спросил сержант полиции.

— Да уж будь уверен! В его собственной конторе я его так отчехвостила, что две глупые конторщицы, которые сидят у него там, словно репы в грядке, не знали, что и думать. Посмотрел бы ты, как они вытаращили глаза!

— А как отнесся к этому Ульмус?

— Он пытался лезть ко мне, разыгрывал из себя старого бабника и отпускал дурацкие шуточки. Он думает, что совершенно неотразим! Дурак и щеголь, вот он кто! Гордится своим похабником-графом, которого ссужает деньгами, и американскими генералами, с которыми встречается у графа на охоте. А пока он якшается с графами, генералами и посольствами, из Кнуда Эрика сделали Скорпиона, и все газеты обливают его грязью. Хотела бы я посмотреть на Ульмуса, если бы Кнуд Эрик начал о нем рассказывать!

— Однако он не рассказывает, — сказал Йонас, чтобы успокоить даму.

— Да, он чересчур благороден, ей-богу! Но если бы он знал, что за дерьмо этот Ульмус, то уж наверняка бы что-нибудь рассказал. Это Ульмус и выдал его. Голову даю на отсечение!

— Ну-ну, нельзя так говорить!

— Ах вот как, нельзя! Думаешь, я не знаю, сколько ты получил от Ульмуса?

— Не будем переходить на личности!

— Но, ей-богу, ты ведь и от Кнуда Эрика получил немало!

— Конечно! Я и делаю все, что могу! Разве я не пришел прямо от него, чтобы передать тебе его поручение?

— Верно, ты в самом деле очень мило поступаешь, хотя и не задаром. Не принимай близко к сердцу, что я ругаюсь, но когда я слышу про Ульмуса, меня просто зло берет!

— Тебе очень идет, когда ты злишься, — галантно заметил старший сержант.

— Черт возьми, зачем ты говоришь мне гадости! То же самое вечно повторял Отто. Меня уже просто тошнит от этого!

— Отто? Кто он такой?

— Это один из моих мужей…

— Врач?

— Нет, того звали Пребен, тоже порядочный идиот! А Отто — фабрикант, впрочем, он довольно приятный человек, только ужасно скучный.

— Кажется, ты была также замужем за начальником отдела в министерстве социального обеспечения?

— Да, но тот был не из приятных. Кнуд Эрик — самый лучший из всех них, ей-богу! Хочешь еще пива?

— Нет, спасибо, — отказался сыщик. — Я должен идти. У меня еще масса дел на сегодня.

Йонас встал и начал искать свою шляпу. Конечно, он тут же опрокинул маленького фарфорового слона, которого пришлось снова ставить на место. Он всегда чувствовал себя несколько неуверенно в присутствии этой эмансипированной буржуазной дамы с философским образованием, которая вышла замуж за настоящего вора, потому что он был занятнее других. Сержант полиции привык разговаривать с разного рода людьми, но стеснялся бесцеремонной фру Беаты, которая была до того интеллигентна, что говорила совсем как уличные девки в маленьких переулках. Йонас все же не доверял эмансипированной буржуазии.

— Итак, я передал тебе поручение Кнуда Эрика, — сказал он. — Ты обязательно должна все это устроить, а не то он задаст мне перцу, когда мы встретимся в «Ярде».

— Прощай, мой разведчик, кланяйся Кнуду Эрику! — проговорила фру Беата, когда Йонас вошел в лифт.

Сыщик свернул за угол, к ресторану «Кинг», который помещался в этом же доме. Он имел важное поручение и для элегантного владельца ресторана. Старший официант выглядел весьма жалким и растерянным. Директора видеть не удастся. К сожалению, сегодня утром директор арестован.

— Арестован? Кем же?

— Извините, этого я, ей-богу, не знаю. Он был взят у себя дома рано утром. Сама фру сообщила мне об этом. Просто удивительно, что сержант полиции ничего не знает!

— А Толстяк Генри сюда не заходил?

— Нет. К сожалению, он, кажется, тоже арестован.

 

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

«Нет среди нас сплоченности!» — с горечью думал сержант уголовной полиции Йонас, проезжая на велосипеде через город по дороге к «Ярду». За его спиной явно происходили какие-то события. Значит, зашевелились его противники в самом «Ярде».

Сержант полиции — всего-навсего маленький винтик в судебном аппарате страны, а маленьким людям не следует тянуться за жирным куском. В самой лучшей из всех либеральных демократий поощряется частная инициатива и предпринимательство. Однако низшие чиновники не должны слишком широко проявлять свою инициативу. Йонас, без сомнения, весьма способный полицейский, но он затеял такие дела, какие резервировали для себя самые большие тузы в стране. В задумчивости он катил на велосипеде по улице Короля Георга, мимо полицейского участка, куда в свое время был доставлен Аксель Карелиус, впервые почувствовавший здесь суровую руку закона. Он проехал мимо придворной пекарни, где несчастный лектор покупал пеклеванный хлеб и булочки в то злополучное воскресное майское утро. Теперь стоял август. Лето выдалось прекрасное. Бог знает, сколько времени можно еще тянуть с этим лектором? Йонас не верил, что лектор Карелиус совершил двойное убийство. И уж, во всяком случае, он не верил, что высшее начальство в «Ярде» заинтересовано в том, чтобы найти убийцу. У сыщика возникло подозрение, что позади всего этого дела стоят могущественные силы. По крайней мере, его друг Микаэль что-то знает. Да и Большой Дик тоже. Существовала какая-то штука под названием CIA. И другая, именуемая Интеллидженс сервис. В больших странах нередко появлялись сообщения о том, что люди исчезали в ванне, попросту смывались водой. А как умер, например, Лоуренс арабский?

Когда сыщик проезжал на велосипеде мимо здания газеты «Эдюкейшн», внезапно с крыш домов раздался вой сирен — значит, было двенадцать часов. В это время обычно проводилась пробная воздушная тревога — вовсе не потому, что кто-нибудь опасался вражеского воздушного нападения на столицу, но просто чтобы поддерживать соответствующее настроение в городе; именно для этой цели и пускались в ход сирены в мирное время. Людей сразу бросало в дрожь, и лишь потом они спохватывались, что это только проба, и проверяли свои часы. Йонас также невольно взглянул на ручные часы. Раз еще только двенадцать, значит самая пора заглянуть в редакцию газеты и намекнуть редактору Скауту, что должно произойти через три часа на улице Виктории. Полицейский всегда должен поддерживать контакт с прессой. Правда, тираж газеты «Эдюкейшн» гораздо меньше, чем тираж «Специального листка», но все же пренебрегать им не следует.

Сыщик поставил велосипед около тротуара и поднялся в редакцию. Редактора Скаута на месте не оказалось. Он разругался с редактором Зейфе и, обозленный, ушел из редакции. Может быть, Йонас поговорит с Зейфе?

— Нет, спасибо. Я хотел только передать одно сообщение, — сказал сыщик секретарше. — Будет произведена облава на улице Виктории, 121Б. Это касается крупной аферы, связанной с контрабандой золотом. В двадцать минут четвертого. Отметьте это себе, фрекен!

— Хорошо, пятнадцать часов двадцать минут.

— Но ваш фотограф ни в коем случае не должен приходить раньше указанного времени. Это вопрос взаимного доверия.

Секретарша в знак согласия кивнула головой. Газета «Эдюкейшн» никогда еще не обманула ничьего доверия.

Редактор Зейфе выглянул из своего кабинета, он был очень бледен, глаза у него слезились.

— Где английский словарь? — крикнул он. — Кто его взял? В этом учреждении ничего нельзя найти!

— Мне кажется, его взял редактор Скаут, — мягко ответила секретарша.

— Он не должен брать мой словарь! — раздраженно крикнул Зейфе. — Я требую, чтобы никто не трогал мои вещи! Вот теперь мне понадобился словарь, а его нет! Черт знает что такое!

Открылась другая дверь, и появилась фру Зейфе. Она редактировала в газете страничку культуры. — Что случилось? — спросила она. — Почему ты так орешь, Адольф?

— Да где же английский словарь? Этот идиот Скаут взял его с собой, а мне он сейчас очень нужен!

— Вот словарь. Я брала его.

— Зачем он тебе? Я ведь пишу передовицу!

— А я — страничку культуры! Неужели же у нашей газеты нет средств на два словаря?

— Разве судовладелец Техас не сказал, что мы должны соблюдать экономию?

— Тогда, бог свидетель, я сама могу купить этот словарь! — сказала фру Зейфе. — На, бери, пожалуйста! — И она швырнула словарь на стол.

Редактор Зейфе со вздохом взял книгу, направился в свой кабинет и начал писать передовицу «Welcome, general!»

Сержант полиции Йонас, приехав в «Ярд», сразу же отправился в служебный буфет и заказал себе бутерброды и пиво. Здесь он выяснил, что Толстяк Генри обвиняется в воровстве, укрывательстве краденого, торговле на черной бирже и мошеннических сделках со страховыми полисами. Элегантный ресторатор Магнус, владелец ресторана «Кинг», обвинялся в плутовстве, контрабанде, торговле на черной бирже, подделке товаров и т. д. Арестован также его брат, торговец обувью. Даже в недрах самого «Ярда» были арестованы сотрудник уголовной полиции и один сержант. Сержант будто бы признался, что получал взятки от торговца овощами Лэвквиста и что однажды вел машину, которая забрала в провинции огромное количество талонов от продовольственных карточек, украденных во время бандитского налета. Автомобиль был предоставлен в его распоряжение торговцем коврами Ульмусом, который, однако, не знал о цели поездки.

— Гм! — мог только произнести Йонас. Он достал из шкафчика несколько бутылок пива и взял их с собой в кабинет; там его с нетерпением поджидал сержант Факс.

— Что ты думаешь обо всех этих делах? — спросил Факс.

Йонас поставил бутылки на письменный стол.

— У кого совесть чиста, тому нечего беспокоиться, — сказал он. — Есть у тебя чем откупорить пиво?

— И подобные вещи происходят в то время, как инспектор полиции Силле, полицейский адвокат Карльсберг, комиссар полиции Помпье и десяток лучших людей из «Ярда» присутствуют на большом обеде у Ульмуса! Достукались, нечего сказать! Где же сотрудничество и коллегиальность?

— И хороший был обед?

— Всего было вдоволь, черт возьми! Ульмус — парень первый сорт. А граф Бодо удрал через витрину.

— Он не поранил себя?

— Нет. Но получился небольшой скандальчик.

— И Ульмус не мог его уладить?

— Пришли какие-то два молодчика из восьмого участка. Они ничего не хотели брать и увезли графа с собой, черт возьми. Ульмус предлагал им по полсотни, но они вежливо отказались.

— Как это глупо со стороны Ульмуса! Ведь в нашей стране больше всего неприятностей случается именно из-за мелочей. В теперешние времена излишняя осторожность не вредит. За твое здоровье, Факс! Теперь твоя очередь идти за пивом!

Они допили, и Факс направился в буфет за новой порцией. Йонас привел в порядок бумаги на своем столе. Между донесениями и бланками он нашел какой-то странный предмет. Это было животное, сделанное из картошки, ершиков для чистки трубок и надломленных спичек. Работа искусная — сразу видно, что это скорпион.

— Видать, твои штучки? — спросил он Факса, когда тот вернулся с пивом.

— Что такое?

— Твоя работа, говорю? — И Йонас протянул ему на ладони картофельного зверька.

— Черт возьми, кажется, скорпион! — Факс засмеялся. — А здорово, черт возьми, сделано!

— Тебе нравится? Значит, не ты смастерил его?

— Нет, ей-богу, не я.

— Какой же тогда дьявол подшутил надо мной и оставил эту пакость здесь?

— Почем я знаю? Однако, черт возьми, занятно сделано!

— Но кто же все-таки тут шутки шутит?

— Да, тут что-то кроется!

— Пожалуй, в этом доме чересчур много всего кроется! — мрачно сказал Йонас.

 

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

Ровно в три часа сержанты полиции Йонас и Факс уже поднимались по лестнице дома № 121Б на улице Виктории. Черного хода здесь не было, поэтому оба сыщика были вынуждены идти по одной и той же лестнице. Они крались по ступенькам, ведущим на четвертый этаж. На площадке они остановились и стали подслушивать у двери слева, к которой была прибита большая ручной работы медная дощечка с фамилией Гросс.

Из квартиры доносились звуки музыки и голоса, однако слов сыщики не могли разобрать. Они вынули свои револьверы, и Йонас деликатно и скромно постучал в дверь. Голоса внутри смолкли, теперь звучала только музыка, но дверь не открывали. Тогда Йонас снова тихонько постучал. Послышались шаги, и пожилая женщина с растрепанными волосами, в халате и домашних туфлях приоткрыла дверь. Йонас тотчас же поставил ногу на порог и поднял револьвер. Женщина, разинув рот, смотрела на сыщика. От ужасной вони — в квартире пахло кошками — у сыщиков закружилась голова.

Йонас взял себя в руки, протиснулся мимо женщины и, пройдя два шага по маленькой передней, очутился в комнате, где сидели четыре господина. Позади Йонаса шел Факс, подталкивая женщину перед собой.

На овальном полированном столе, покрытом кружевной салфеткой, стояли пивные бутылки. Из огромного радиоприемника лилась американская опереточная музыка. В комнате стоял также рояль, на его клавишах спала огромная рыжая кошка; в клетке щебетали птицы, на подоконнике рядом с кустиком салата сидела черепаха, греясь в полоске солнечного света. Видно было, что тут живут друзья животных. Один из господ крикнул:

— Что за черт! Да ведь это Йонас! Какой еще дьявол принес вас сюда?

— Молчи, Освальд! И ни с места! Руки вверх! Вот так. Теперь встаньте!

Кошка на рояле проснулась, зашевелила хвостом и уставилась на Йонаса большими желтыми глазами. Потом она начала умываться, и всякий раз, как она повертывалась, звенели струны рояля.

— Ну-ка, Факс, обыщи этих господ!

Факс ощупал у них карманы и извлек массу интересных вещей, которые сложил на овальный стол. Тут было несколько долларовых кредиток, наркотики, кофейные талоны и, наконец, заряженный револьвер, который сыщик обнаружил у господина по имени Освальд. Пока шел обыск, по радио передавали отрывки из оперетты «Annie, get your gun!»

— Который из вас Гросс? — спросил Йонас.

— Гросса нет, — ответила женщина. — Он уехал на пароходе.

Йонас заметил дверь слева.

— А что находится там?

— Да ничего, просто спальня, — сказала женщина.

— Открой дверь, Факс! — скомандовал Йонас. — Ну, теперь давайте туда, господа и дама. Спокойно, не толкаться! Займись ими, Факс!

Все общество неохотно направилось в спальню.

— Ты грязная, поганая свинья! — выругался тот, кого звали Освальдом.

А другой господин сказал:

— Фу ты, дьявол! И надо же нам было откармливать это животное!

— Где вы спрятали слитки золота? — спросил Йонас.

— Слитки золота? Да ты рехнулся, парень? Неужели ты думаешь, что у нас есть золото? — возмутился Освальд.

— Нет, это просто смешно! Ха-ха-ха! — рассмеялся один из господ.

Йонас посмотрел на свои часы. Прошло всего пять минут. Пока Факс задерживал общество в спальне, Йонас в гостиной поднял матрац с дивана. На дне были спрятаны три продолговатые пачки. Две из них сыщик спровадил в свои поместительные карманы. Третью он с торжествующим видом понес в спальню и показал компании. Развернув пачку, чтобы все могли видеть золото, сыщик сказал: — Только одна. А где другие?

— Других нет, — ответил Освальд.

— Тут должно быть еще несколько слитков, — сказал Йонас. — Где они?

— Да нет больше, черт возьми! — выругался Освальд.

— Тогда будем искать.

В то время как Факс стерег четырех мужчин и даму, Йонас тщательно обыскивал квартиру. Большая рыжая кошка с любопытством следила за ним, выгибала спинку и терлась о его ноги.

— Ах ты киска! — сказал он ей.

Ровно в три часа десять минут прибыл усиленный наряд полиции. С его помощью сыщик начал перевертывать мебель, кровати, заглядывал в кувшины, смотрел, нет ли чего за картинами, вытаскивал даже растения из цветочных горшков. Осмотрели и рояль, который кошка намочила, — от него шел резкий запах концентрированного раствора бертолетовой соли; потом заглянули в  радиоприемник, в котором самая аппаратура занимала лишь незначительное место. Однако новых слитков золота обнаружить не удалось. В этот момент появились фотограф и журналист из «Специального листка»; они успели сделать несколько снимков с деятелей черной биржи,  когда их выводили из квартиры. Найденный слиток золота тоже был сфотографирован.

В двадцать минут четвертого явилась миленькая молодая женщина-фотограф из газеты «Эдюкейшн»; ей разрешили сделать снимки дома и двери с медной дощечкой. Сержант Йонас и другие полицейские в это время уже ехали вместе со всеми арестованными по дороге в «Ярд». В доме на улице Виктории остался только один молодой полицейский, чтобы наблюдать за квартирой.

Эта акция послужила к чести полиции, особенно если учесть, какое трудное было время, и сержант Йонас удостоился многих похвал и в «Специальном листке» и в газете «Эдюкейшн».

«Еще раз всеобщее внимание привлек симпатичный и скромный полицейский, который стал теперь первым врагом преступного подпольного мира, — писали газеты. — Имея в своих рядах таких людей, как Йонас и Факс, наша полиция сможет укоротить злые языки, которые только разносят сплетни и пользуются каждым случаем, чтобы запятнать наш полицейский корпус».

Дальше газеты давали понять, что акция сержанта полиции Йонаса — только первый шаг. Последует целая серия тяжелых ударов по преступному миру, который компрометирует демократический западный образ жизни. Дни скорпионов сочтены!

Полиция энергично и решительно вмешивалась и в другие стороны жизни, чтобы обеспечить покой и порядок в самой лучшей из всех либеральных демократий. В тот же день, когда были обезврежены деятели черной биржи и укрыватели контрабандного золота на улице Виктории, бдительные сотрудники уголовной полиции задержали двух дам, которые несли плакаты с вызывающими надписями: «Мир лучше войны!» и «К миру путем переговоров!» Один из штатских сотрудников полиции встретил на тротуаре этих дам, которые шли по улице Каролины; полицейские сразу сообразили, что такая демонстрация способна нарушить общественный порядок, ибо вокруг уже собралось около четырех-пяти зрителей; можно было с уверенностью предположить, что вскоре их будет гораздо больше. Он немедленно поднял тревогу в полицейском участке на улице Короля Георга; дежурный полицейский послал оттуда на выручку полицейскую машину. Обе женщины были задержаны вместе с третьей, которая раздавала листовки. Всех трех отправили в полицейский участок и затем посадили в камеру предварительного заключения. Они обвинялись в том, что нарушили распоряжение полиции, параграф пятый, раздел первый, устанавливающий наказание за раздачу плакатов, а также за продажу и распространение печатных произведений и рукописей, в случае если они по своему содержанию создают угрозу общественному порядку, согласно закону № 219 от 1 мая 1940 года, параграф второй, раздел второй, касательно усиления наказания за политические проступки, которые имели место во время организованного властями затемнения, или во время воздушного налета, или в условиях, создавшихся в его результате, когда легче всего причинить вред, благодаря чему опасность усугублялась. На основании этого было вынесено решение в силу параграфа 745 закона о судопроизводстве, соответственно параграфу 77, раздел первый, пункт 1 уголовного кодекса, о конфискации данных плакатов, которые временно взяты на хранение согласно постановлению первой судебной инстанции.

Сообщение об этом происшествии было преподнесено газетой «Эдюкейшн» под следующим заголовком: «Голуби мира переходят в наступление». А в газете «Дагбладет» известный литератор Вондум написал по специальному заказу небольшой остроумный очерк, причем самым искусным образом использовал все остроты и каламбуры, которые можно было только выдумать в связи со словами: голуби, приманный голубь, боевые голуби, голубятня и т. д.

Но энергия полиции в борьбе за демократию не была этим исчерпана. Вскоре последовали новые открытые выступления.

 

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

На следующий день сержант полиции Йонас завтракал в ресторане «Спагетти» вместе со своим другом и партнером по деловым махинациям; это был оптовый торговец металлом Тульпе. Стояла такая жара, что друзья могли сидеть на открытом воздухе под полосатой маркизой и любоваться видом Центральной площади, где возле киосков толпилось множество людей — американские туристы, уличные фотографы, торговцы сосисками. Это был центр города и всего мира; здесь помещались ратуша, редакция газеты «Дагбладет» и отель «Бристоль», куда только что въехал некий француз по имени Морис Менар.

Большинство столиков было занято американскими офицерами и моряками; они сидели в непринужденных позах и поглощали завтрак, жуя одновременно конфеты и резинку, курили сигареты и окликали туземных дам. Торговец Тульпе присматривался к посетителям — быть может, он знает кого-нибудь из них. Он имел деловые связи с американскими офицерами из расквартированного в стране корпуса, как в свое время — с немцами. Тульпе был человеком общительным и знал иностранные языки.

Еще до того, как на стол были поданы тарелка с селедками и водка, сыщик передал оптовому торговцу металлом две продолговатые пачки, каждая весом по одному килограмму. Тульпе любезно согласился продать оба слитка за двадцать тысяч крон. Доля, причитающаяся ему за комиссию, была скромной и умеренной, если принять во внимание особый характер сделки. Оба господина постоянно оказывали друг другу услуги, и отношения их были построены на взаимном доверии.

Отведав селедок пряного посола и запив их ледяной водкой, Тульпе стал давать сыщику инструкции по проведению операции на завтра. На этот раз можно будет застать на месте преступления самого господина Менара, который носит золотые слитки с собой. Друзья чокнулись и выпили за успех задуманного дела. Только такие результаты и смогли бы укрепить престиж полиции и восстановить доверие к ней населения. Оба друга были преисполнены радостного оптимизма и, пропуская в горло одну порцию холодной водки за другой, весело и непринужденно беседовали. Времена теперь неплохие, для людей с инициативой масса дела. И для полиции, и для тех, кто имеет отношение к металлу, открылись возможности, о которых раньше и мечтать не приходилось. Как хорошо и спокойно сидеть вот здесь, в окружении солдат, которые присланы с другой половины земного шара, чтобы охранять свободную инициативу и демократическое предпринимательство. Солнце озаряло площадь, где возле памятника воину между бетонными дзотами стоял огромный американский автомобиль оптового торговца Тульпе. Сержант полиции Йонас поставил там только велосипед. Впрочем, если бы он захотел, он, пожалуй, без труда мог бы приобрести длинный лакированный американский автомобиль. Жалованье сыщик получал незначительное, но распоряжался порядочным состоянием, скопленным в результате личной инициативы. Оно было благоразумно помещено в укромном месте и неуклонно росло. Йонас избегал привлекать внимание людей внешней роскошью, носил брюки с зажимами и непромокаемую куртку и не швырялся деньгами: полиция пользовалась привилегией предоставлять другим право угощать ее.

По сравнению с полицейским оптовый торговец Тульпе, стройный, с нежным и холеным лицом, выглядел необыкновенно элегантно; он ел не торопясь, тщательно выбирал маленькие кусочки селедки и половину оставлял на тарелке, а полицейский усердно набивал себе брюхо. Было непонятно, как мог Тульпе в свое время переносить тюремную пищу. По-видимому, только его необычайная воспитанность помогала ему съедать такой скверный обед — ведь даже Толстяк Генри не мог без отвращения прикоснуться к нему. При всех переменах в его жизни вежливость Тульпе оставалась непоколебимой. Он был одинаково предупредителен со своими деловыми друзьями и судьями, официантами и тюремными служителями. Находясь под арестом, он часто сопровождал Йонаса или других сотрудников полиции в рестораны по соседству с «Ярдом» и всегда вел себя как заботливый и щедрый хозяин.

— Положить тебе еще кусочек? — спросил он, держа перед Йонасом блюдо. — Эту утку можно было бы зажарить гораздо лучше, но, может, ты все-таки съешь еще немножко?

— Спасибо.

— А соуса? В нем, правда, слишком много краски!

— Давай сюда! — И Йонас обильно полил свою порцию утки густым коричневым соусом.

Оптовый торговец Тульпе благосклонно наблюдал, как на тарелке сыщика растет груда утиных косточек. Углы рта и кончики пальцев Йонаса были испачканы жирным соусом. Когда полицейский ел, его глаза наливались кровью и приобретали дикое выражение. Он был похож на молодых социал-демократических функционеров, которые ежедневно завтракали в ресторане «Кинг», напротив посольства: обычно они выглядели такими гладенькими, толстенькими и симпатичными, но на еду набрасывались с остервенением. Тульпе по опыту знал, что подкупить людей в этой стране дешевле и проще всего, хорошенько угостив их; только в самых тяжелых случаях приходилось пускать в ход наличные.

Свежевыбритый Тульпе кротко и хладнокровно наблюдал, с каким завидным аппетитом ест его приятель. Сам он положил себе на тарелку небольшой кусочек постной утиной грудки и листик зеленого салата; картошку он не любил, а соус был приготовлен не по его вкусу — слишком темный, — Тульпе как будто совсем позабыл о мучной похлебке и синей картошке, которыми его кормили в Южной тюрьме. В этот прекрасный августовский день он думал только о приятных вещах. У него в портфеле лежали два слитка золота, а завтра к ним прибавится еще несколько. Одни и те же слитки можно было продать, потом конфисковать и снова продать; и оптовый торговец Тульпе, у которого раньше бывали конфликты с властями, теперь стал другом полиции и сотрудничал с ней.

— Итак, началась охота на уток, — глубокомысленно изрек Тульпе. — Мы слишком мало видим природу. А что, Ульмус уехал из города?

— Да. Он отправился в Волчью долину поохотиться вместе с графом, — ответил Йонас, не переставая жевать.

— Я читал в газетах, что американский генерал Плейг  или, как там его зовут, — тоже приехал в Волчью долину на охоту.

— Да, Ульмуса окружает хорошее общество.

— Значит, ему пока не грозят никакие неприятности?

— Пожалуй, нет, по крайней мере в ближайшее время. Что будет дальше, никто сказать не может. Сейчас ведь случается столько непредвиденного. В «Ярде» только и знают, что ссорятся друг с другом. Хорс и Бромбель — против Силле и Карльсберга. Еще неизвестно, чем это кончится. Газетная выдумка о «скорпионах» действует всем на нервы. Окцитанус прямо вне себя.

— Во всяком случае, в распоряжении Ульмуса достаточно времени, чтобы уладить свои дела, — сказал Тульпе.

— Да, время есть! А что ты собираешься делать? Поедешь охотиться на уток?

— Нет. Терпеть не могу охоты, — ответил Тульпе. — Я не могу решиться выстрелить в зверя.

Йонас промолчал. Он знал несколько случаев, когда Тульпе стрелял в людей. А однажды он тонкими, холеными пальцами схватил за горло своего конкурента и держал его голову под водой, пока тот не захлебнулся. Труп так и не нашли. Тульпе не стеснялся также выдавать своих друзей.

— А директор полиции Окцитанус, вероятно, тоже страстный охотник? — спросил Тульпе.

— Да. Директор, кажется, очень любит охоту.

— Он как будто арендовал участок в Волчьей долине?

— Нет, это в Медвежьей крепости. Пожалуй, Окцитанус давно уже там. Ему необходим свежий воздух.

— Вот как, Волчья долина и Медвежья крепость — очень легко спутать эти названия. Чудесными поместьями владеет граф Бодо!

— Еще бы! Сам я никогда там не был, — заметил Йонас.

— А я был только в Волчьей долине, — сказал оптовый торговец Тульпе. — Там очень красиво.

Он умолчал о том, что это было во время оккупации страны, когда в имении гостеприимного графа охотились немецкие генералы. Вместо этого он произнес:

— В нашей стране много красивых мест. Не нужно ехать за границу, чтобы посмотреть, что есть на свете красивого!

— Верно, — сказал Йонас. — Вот почему сама заграница и едет к нам.

Тульпе улыбнулся. Вокруг них за столиками сидели американцы в военной форме. Над редакцией газеты «Дагбладет» рядом с флагом страны развевалось усыпанное звездами знамя, а на фасаде красовалась надпись: «Welcome, general Plague!» На других зданиях висели вывески: «The British Bookshop» и «American Bar». В находящемся поблизости кинотеатре шел фильм «Operation „Murder“» — драма о летчиках-истребителях, летавших над Кореей, смотрится с захватывающим интересом целых два часа. Из глубины ресторана доносилась музыка, передаваемая в полдень по радио: «Cowboy Songs from the Wild West». А на стене кто-то написал: «Ami, go home!»

На тротуаре появился газетчик, который выкрикивал последние новости, помещенные в дневных выпусках газет: «Жидкая огненная масса над городами красных в Корее!», «Людоедство в России!», «Полиция охотится за золотом!», «Дальнейшее развитие „дела о Скорпионе“!»

— Алло! — крикнул Йонас. — Дайте мне «Специальный листок» и «Эдюкейшн».

 

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Желая привлечь в страну поток иностранных туристов, здесь усердно работали над проблемой, которую именовали «делом пропаганды туризма». Это было действительно «дело», как будто специально предназначенное для патриотов, — добиться увеличения доходов владельцев отелей и ресторанов; поэтому в брошюрах и на плакатах рекламировались неповторимые достопримечательности страны: ее холодные закуски, белые ночи, развод королевского караула и статуя «Маленькой гусиной пастушки» в городском парке возле пролива.

Visit the Country of Cold Sandwich!

Из соседней страны, население которой страдало от ограничения в алкогольных напитках, сюда прибывало немало людей, чтобы попить на свободе водочки, и обычно они настолько быстро пьянели, что не успевали посмотреть даже «Маленькую гусиную пастушку». Точно так же нельзя с уверенностью сказать, действительно ли американские туристы, в огромном количестве разъезжавшие по стране, предприняли такую долгую поездку исключительно ради «Маленькой гусиной пастушки» или холодных закусок. Американцы, прибывшие сюда в военной форме, имели специальные задания, да и большинство гражданских лиц тоже.

Особым аттракционом для туристов служили оригинальные бетонные бомбоубежища, построенные на всех городских площадях и во всех парках; они стоили так дорого, что из-за них пришлось частично приостановить строительство жилых домов. Ничего подобного в каком-нибудь другом государстве не существовало, и все туристы рассматривали и фотографировали куполообразные дзоты. Если их не изображали на плакатах для туристов, то исключительно потому, что никто все равно не поверит, что эта страна имеет такую достопримечательность.

Впрочем, господин Морис Менар, остановившийся в отеле «Бристоль», приехал в эту страну не для того, чтобы посмотреть на эти необыкновенные дзоты. Он также не испытывал никакого желания фотографировать «Маленькую гусиную пастушку» и терпеть не мог холодных закусок. Белые ночи были не особенно светлыми в августе месяце, и погода то и дело менялась. Один день сияло чудесное солнце, а на другой — шел дождь и дул ветер. Все в этой стране вызывало у француза отвращение: климат, еда, язык… Кровать в отеле оказалась чересчур узкой, утренний шоколад — слишком жидким, а горничная — слишком добродетельной. Единственно, что напоминало ему родину, — это множество американских военных и гражданских лиц на улицах города.

В самом скверном настроении он вышел из отеля, чтобы разыскать нужный ему клуб в старинном доме где-то за Национальным театром. Дул сильный ветер и шел дождь, поэтому Менар взял с собой зонтик — других вещей у него, по-видимому, не было. Он с трудом шел против ветра и отчаянно ругался на своем родном языке. Он пытался узнать у полицейских дорогу, но они не понимали его. Если бы он в этот день знал здешнюю полицию так же хорошо, как ему пришлось узнать ее потом, он не стал бы обращаться к полицейским с такой доверчивостью, а постарался бы как можно дальше обходить их и крепче держать свой бумажник.

В конце концов Менар добрался до безотрадного квартала, нашел нужный дом и долго разыскивал привратника. Однако ему пришлось убедиться, что в этой стране привратников не существует. Тогда он сам принялся за поиски и стал подыматься по темной лестнице. Стены здесь были отделаны под мрамор, а воздух пропитан запахами пансионатов и мокрого белья. Чтобы прочитать надписи на дверных дощечках, ему приходилось нагибаться и чиркать спичку; он серьезно опасался, что, если кто-нибудь нарвется на него, его задержат как поджигателя. Но он не встретил ни одного человека, в доме царила тишина. На верхнем этаже он наконец нашел нужную дощечку. Менар позвонил, дверь сразу открылась, и прямо перед своим носом он увидел дуло револьвера.

— Дурацкая страна! — сказал он. — Le diablе   l’emporte!

Как оказалось, сержант полиции Йонас сторожил у входной двери, а сержант Факс — у двери на черный ход. Владелец квартиры, известный в полиции под именем Индеец Поуль, молча, с удрученным видом сидел на стуле. Впоследствии Йонас написал в своем донесении следующее:

«Я обыскал француза и почувствовал на его теле четыре твердых выдающихся пункта».

Сержант обнаружил у господина Менара шесть золотых слитков. Расстроенный француз вместе с Индейцем Поулем был отправлен в «Ярд». Еще до того, как произвести допрос и составить донесение, Йонас зашел на минутку в свой кабинет и вынул из портфеля два слитка золота. Он положил их на письменный стол под газету, и они в полной сохранности пролежали здесь несколько дней, пока Йонас не выбрал время, чтобы отнести их к оптовому торговцу металлом Тульпе, который продал слитки на обычных условиях.

Переводчик познакомил Менара с содержанием донесения, и француз невероятно возмутился словами: «Взято на сохранение четыре золотых слитка».

— Четыре? — крикнул он. — А где остальные?

— Может быть, вы собираетесь обвинить меня в том, что я взял их? — дерзко спросил Йонас.

— О! Кто же еще в этой отвратительной черной преисподней мог их взять? — в ярости кричал Морис Менар. И переводчику пришлось перевести эти грубые слова.

Сержант уголовной полиции сразу сделался серьезным и сказал:

— Я не намерен терпеть оскорбления! Моя честь требует, чтобы было произведено расследование! Защитник этого француза должен подать официальное заявление, и я себя реабилитирую!

Когда француз, кипя от бешенства, явился на предварительное следствие, он узнал, что ему назначен защитник; на следствии снова возник спор по поводу недостающих золотых слитков, и сержант Йонас по-прежнему настаивал, чтобы против него было подано официальное заявление.

— Ah, canaille! Ah, miserable! —кричал господин Менар, воздевая руки к небу. — Да разве в этой проклятой стране поможет хоть какое-нибудь заявление? Что толку производить расследование у разбойничьего народа? Ah, infamie!

— Вы не должны так говорить! — сказал защитник. — Это самая порядочная страна во всем мире, самая чистоплотная и просвещенная.

В прошлом году он был в Париже вместе с женой, их обманул тогда шофер такси и, кроме того, в отеле их замучили клопы. А здесь ничего подобного нет и не бывает!

— Нет! — злорадствовал Менар. — Ah, non!  Здесь ничего подобного не бывает! Да здесь полиция сама обворовывает людей! В здешнем отеле нет клопов, зато полицейское управление полно скорпионов!

Вопреки своему желанию, защитнику в конце концов все же пришлось под нажимом как со стороны клиента, так и сыщика, пойти на то, чтобы составить заявление и от имени француза обвинить сержанта уголовной полиции Йонаса в краже двух золотых слитков. Этот документ, пройдя много инстанций, попал, наконец, к директору полиции, который только что возвратился домой из приятной поездки на охоту в имение Медвежья крепость. Эдвард Окцитанус нахмурился, читая заявление, потом взял самопишущую ручку и написал на документе: «Чепуха! Вздор! Прекратить!» Таким образом расследование было закончено, а Йонас очищен от подозрений. Весело и с легким сердцем завернул он свои слитки в газету и ушел, чтобы встретиться с Тульпе.

Господина Менара выслали из страны, и он вне себя от возмущения отправился на родину. До границы его сопровождал сержант полиции Факс, и француз торжественно обещал, что он никогда — никогда не вернется в эту страну, где полицейские чины — самые крупные грабители.

По той или иной причине, но в номере 241, который занимал господин Менар в отеле «Бристоль», обыска не произвели. Швейцар вынес отсюда еще один слиток золота, который, видимо, был забыт постояльцем. Горничная нашла его в ночном горшке, где золота не было видно в оставленной французом жидкости.

Три других золотых слитка, спрятанные за деревянной обшивкой стен, так никогда и не были обнаружены властями; друзьям господина Менара пришлось потратить немало усилий и долго ждать, пока им удалось, наконец, поселиться в номере 241, извлечь и поместить в надежное место остатки сокровища.

 

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

В середине августа каникулы кончаются, и все школы в стране снова начинают свою формирующую характеры людей деятельность.

Директор Тимиан возвратился в школу, ничуть не изменившись после летних каникул, проведенных в безделье; новый учебный год он начал речью, в которой напомнил ученикам о законах чести и требованиях долга, — они должны как бы незримо быть начертаны на школьном знамени; он говорил о задаче школы воспитывать людей и формировать их сознание, об усердии и тщательной подготовке к урокам, что является одновременно и целью учения и доставляет само по себе радость, а также о необходимости соблюдать дисциплину и спокойствие. Что же касается шума и беспорядков, то они ни в коем случае недопустимы, поэтому каждая попытка нарушить порядок повлечет за собой примерное наказание.

После этого ученики пропели: «Сей благостный день мы с радостью зрим…»

Американское посольство проявило свою благосклонность, прислав школе бесплатный учебный материал, в котором трактовалось о щедром подарке Маршалла, об Атлантическом пакте и о безбожии в Советском Союзе. А из военного министерства в школу поступили иллюстрированные брошюры с призывом к учащимся вступать в юном возрасте в армию, флот или военную авиацию; им будут предоставлены льготы при сдаче экзаменов на аттестат зрелости, поездки в США и затем быстрое продвижение по службе до чина генерала или адмирала. Вот как новые идеи и методы преподавания нашли себе путь в старую, богатую традициями школу, и европейский консерватизм плодотворно сочетался с современным американским образом жизни.

Свежими и отдохнувшими явились ученики в школу, чтобы выслушать речь директора, заполнить анкеты и поступить так, как от них требовало государство. С новыми силами и сознанием своей ответственности учителя снова, после шестинедельного перерыва, приступили к формированию характеров. Не мог явиться на занятия только лектор Карелиус, поскольку его пребывание в тюрьме было продлено особым распоряжением. Временно его заменил один учитель, который должен был, пока не будет назначен постоянный лектор, преподавать ученикам родной язык, историю и науку о самой лучшей из всех форм общества.

После восьминедельного пребывания в тихой камере Южной тюрьмы лектора Карелиуса неожиданно перевели в здание «Ярда», где его порядка ради снова вызвали на допрос, чтобы иметь возможность составить еще один протокол. Лектор был твердо убежден, что он никогда больше не увидит своей камеры, которая в течение восьми недель была для него домом, и что ему предстоит проделать лишь кое-какие формальности, тогда он сможет вернуться в свою семью, в школу и добиться восстановления своих прав после учиненной над ним несправедливости. Что это так и будет, он не сомневался. Ведь даже в самой лучшей из всех демократий могут обнаружиться заблуждения и недостатки, но хорошая демократия всегда стремится признать и исправить свои ошибки, а недостатки изжить.

Покидая свою камеру, Карелиус не без грусти посмотрел еще раз на выкрашенные светлозеленой масляной краской стены, на умывальник, полочку, деревянную скамейку, прибитый к полу стол, четырехгранный горшок и плевательницу. Весь этот тюремный инвентарь в какой-то мере даже стал ему дорог, потому что лектор был человек привычки и привязывался к вещам, а за восемь недель однообразной, размеренной жизни у него выработались соответствующие навыки. В то же время Карелиус думал о жене, которую он сейчас увидит, с которой сможет поговорить без всяких загородок, будильников и наблюдателя-полицейского; он думал и о двух своих детях, которые, возможно, выросли, но все же мало изменились. Ему следовало бы, пожалуй, сделать им небольшие подарки, хотя они, конечно, не могут предположить, что он купит в тюрьме какие-нибудь сувениры. Несмотря на то, что сейчас в лесу нет анемонов, он решил поехать туда с детьми в самые ближайшие дни, чтобы выполнить, наконец, свое давнишнее обещание. На глазах у Карелиуса показались слезы, очки запотели, и он почувствовал странную колющую боль в сердце, бурно забившемся от переполнившей его радости.

— А ну-ка, поторапливайтесь! — крикнул тюремный служитель. — Чего еще ждете?

«Сейчас иду!» — хотел сказать Карелиус, но не мог выговорить ни слова.

В зеленом полицейском фургоне с маленькими неудобными и темными клетушками Карелиуса доставили в «Ярд», провели по лабиринту и поместили в одной из каморок, в так называемом «шкафу». Он просидел здесь очень долго, и, по мере того как время шло, он испытывал все большее волнение; временами он, казалось, готов был впасть в панику. Проведя в «шкафу» свыше трех часов, лектор решил, что о нем просто забыли и пройдет еще много времени, пока случайно его не найдут. Наверное, предполагается, что он уже выпущен на свободу и вернулся к себе домой на улицу Цитадели, а он сидит в «шкафу», забытый всеми! Его охватил ужас, и он постучал в дверь. Однако никто не явился ему на помощь. Он постучал сильнее: быть может, время работы в «Ярде» окончилось и все уже отправились домой! Под конец он уже стал просто колотить в дверь и кричать во весь голос:

— Алло! Алло!

Но вот послышались шаги, дверь отпер полицейский. Он вытащил дубинку и заорал:

— Какого черта вы здесь вытворяете? Вы что, взбесились? Хотите разломать дверь? Или хотите, чтобы вас как следует огрели?

— Извините, а меня не забыли? — спросил лектор Карелиус. — Я сижу здесь уже несколько часов. Вряд ли это было сделано с умыслом!

— Без шуток! — отрезал полицейский.

— Уверяю вас, что я вовсе не собираюсь шутить, — заявил лектор. — Но, вероятно, все-таки произошло какое-то недоразумение, раз меня все еще держат здесь. Не могли бы вы оказать мне любезность и узнать, как обстоит со мной дело?

— Ах, вы торопитесь? — съязвил полицейский. — Может, герцог должен поспеть к вечернему поезду? А ну, заткните глотку! — И он захлопнул дверь.

— Подождите! Подождите минутку! — в отчаянии закричал лектор Карелиус. — Мне надо также… я должен… мне необходимо пойти в туалет!

— Ну, раз необходимо, то пойдемте, — согласился полицейский. — Вот сюда!

Арестанта повели по длинным коридорам к нужному месту, а потом снова поместили в шкаф, на этот раз в самый настоящий, а не в комнату, которая носила это шутливое название.

— Значит, вы не думаете, что меня забыли? — снова спросил Карелиус.

— Молчать! — услышал он в ответ.

Прошло еще полтора часа, прежде чем лектора освободили из шкафа. За это время он успел вздремнуть и сейчас находился в каком-то полусонном состоянии, в голове его все еще вертелись обрывки несвязных сновидений. Он тупо шагал за полицейским по коридору, который слабо освещался висячими античными лампами из потемневшей бронзы, затем по удивительной винтовой лестнице из серого йемтландского камня с перилами на позеленевших бронзовых столбиках. И снова долго шли по коридору, откуда свернули в темный боковой проход, и наконец полицейский с поразительной точностью привел заключенного именно к той двери, которая вела в кабинет полицейского комиссара Помпье.

Эта комната была наполнена дневным светом, проникавшим сквозь настоящее окно. Лектор заморгал от непривычно яркого освещения. С улицы доносились звонки велосипедов и шум трамвая.

— Ах, так это вы! Добрый день, господин Карелиус! — любезно сказал полицейский комиссар, как будто и не ожидавший появления лектора. — Пожалуйста, не угодно ли сесть! Как насчет кофе, вам приносили после обеда? Не приносили? Тогда вы, может быть, хотите выпить чашечку здесь?

Комиссар обернулся к полицейскому, стоявшему перед ним навытяжку, и распорядился:

— Кофе и сдобных булочек! Не так ли, господин Карелиус? Вы, наверное, с удовольствием взяли бы сдобную булочку к кофе?

— О да, спасибо! — слабым голосом ответил Карелиус. Необыкновенная любезность полицейского комиссара убедила его в том, что теперь он уже свободный человек, и сердце его бешено забилось.

— Не желаете ли закурить? — спросил полицейский комиссар и предложил ему сигарету.

— Большое спасибо, — поблагодарил лектор.

— А вот огонь!

— О, спасибо, спасибо!

Полицейский комиссар Помпье открыл папку с бумагами и, шевеля губами, начал их перелистывать. Карелиус стал осматривать комнату. Обстановка состояла из мраморного умывальника, письменного стола и стульев из светлого полированного вяза. Стены были искусно отделаны под мрамор, а лампы из позеленевшей бронзы имели форму морских звезд. На подоконнике красовалась целая батарея пустых пивных бутылок и одна из-под водки. Сквозь окно без железных решеток были ясно видны верхние этажи домов на противоположной стороне улицы. Под одним из балконов висела вывеска с надписью «Зубной врач». Какая-то девушка, повязав голову платком, протирала оконные стекла. Карелиус заметил также женщину, которая собиралась полить цветы в горшках. Эти самые обыкновенные, будничные вещи привели его в волнение. Ему страстно захотелось подойти к окошку и посмотреть вниз, на улицу, на людей, трамваи, вывески — на все, чего нельзя было увидеть из зеленого полицейского фургона.

Однако Карелиус овладел собой и не двинулся с места. Он испытывал приятное и радостное ощущение даже от того, что сидит на настоящем стуле со спинкой.

Пришел полицейский, неся в руках поднос с кофе и двумя булочками.

— Поставьте на стол! — сказал ему комиссар. — Пожалуйста, господин Карелиус! Пейте на здоровье. Надеюсь, кофе горячий?

— Спасибо, замечательный! — воскликнул лектор.

Дрожащей рукой он налил себе кофе и положил сахар.

 

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

— Мне придется задать вам несколько вопросов, — сказал полицейский комиссар Помпье.

—  Да. Я понимаю, что надо проделать кое-какие формальности, — заметил лектор.

Комиссар посмотрел на него.

— Формальности? Ах да, предстоит еще масса формальностей! Масса!

— Может быть, это потребует очень много времени? — спросил лектор Карелиус.

— Это всецело зависит от вас, — сказал комиссар. — Вы сами должны решить, стоит ли тянуть дело.

Лектор промолчал. Он не привык принимать решения, да и не совсем хорошо понял, что, собственно, хотел сказать полицейский комиссар.

— Я не понимаю, почему вы непременно хотите как можно дольше тянуть это дело? — повторил Помпье. — Чего вы думаете этим достигнуть?

— Я тяну дело? — удивленно переспросил Карелиус.

— Срок вашего тюремного заключения истекает послезавтра. Мне кажется, что за восемь недель вы ровно ничего не сделали, чтобы помочь нам внести в это дело ясность.

— Что же, по-вашему, я должен был сделать?

— Вы должны были сказать нам правду, господин Карелиус!

— Мне кажется, я отвечал правдиво всякий раз, когда меня о чем-нибудь спрашивали, — ответил лектор.

— Вы послали директору полиции ложную жалобу!

— Ну нет уж, позвольте! Почему ложную? Я направил жалобу, в которой подробно описал, какому грубому нападению я подвергся. По-моему, в наших общих интересах, чтобы подобные вещи не могли иметь места!

— Вот именно, — сказал полицейский комиссар. — Поэтому ваши обвинения были подробно изучены. Как вы знаете, были допрошены восемь надзирателей из полицейского участка на улице Короля Георга, и все восемь человек единодушно заявляют, что вы впали в буйство, что вы дрались, пинали ногами и кусались, что вы порвали в клочки форменную одежду полицейских и ругали их самыми скверными уличными ругательствами. Может ли быть, чтобы восемь человек — все солидные и уважаемые полицейские — так лгали? Какой для них интерес вредить вам? Зачем им было выдумывать подобные вещи — всем восьмерым вместе и каждому в отдельности?

— Я просто не в силах постигнуть.

— Вот! Другие тоже не могут постигнуть! Так не годится, господин Карелиус! Откровенно говорю вам: не годится!

Полицейский комиссар откинулся на спинку стула и строго посмотрел на лектора. Потом любезным тоном продолжал:

— Почему вы хотите самому себе причинить вред, господин Карелиус? В качестве обвиняемого вы не обязаны говорить правду. Можете даже совсем ничего не говорить, если не захотите. Но неужели вы в самом деле воображаете, что эта выдумка послужит вам на пользу?

— Это вовсе не выдумка!

— На что вы рассчитываете, настаивая на такой чепухе? Думаете что-нибудь выиграть на этом? Или думаете, это пойдет на пользу вашему делу? Нет, — решительно заявил полицейский комиссар, — не пойдет!

— Я рассказал только то, что было, — ответил лектор Карелиус. — И иначе поступить не могу.

— Не будем больше говорить об этом! Оставим все по-старому. Я хотел спросить вас о совершенно другом обстоятельстве: когда вы познакомились с оптовым торговцем Шульце?

— Я не знаком с оптовым торговцем Шульце. Я уже заявлял об этом.

— Нет. Вы знаете его. У вас нашли документ с его подписью. Вот он! — И комиссар протянул лектору бумажку.

Карелиус посмотрел на нее. Это была квитанция из магазина фотографических принадлежностей под названием «Фотокамера».

— Скажете, это не ваша квитанция?

— Моя. Но знаете ли…

— Вот как, очень хорошо! Видите, здесь стоит подпись Шульце!

— Да, но я не подозревал, что это был именно Шульце…

— А вы думали, существует другой Шульце?

— Нет. Просто я не знал, что этого человека звали Шульце.

— Разве вы никогда не были в магазине «Фотокамера»?

— Как же, был.

— При каких обстоятельствах?

— Я бывал там неоднократно.

— Неоднократно? То есть много раз?

— Да, я бывал там много раз.

— А сколько именно?

— Это мне трудно сказать…

— Десять раз были?

— Возможно, был.

— А может, двадцать раз?

— Вполне может быть.

— И вы хотите уверить меня, что не видели оптового торговца Шульце ни одного раза из двадцати?

— Выходит, пожалуй, что видел. Только я не знал, что…

— Да, вот именно, выходит. Вы знали Шульце в течение нескольких лет. В вашем доме найдены различные квитанции и два письма. А в доме Шульце мы нашли тросточку. Доказано, что эта тросточка принадлежит вам. Ее узнал директор Тимиан. На ручке обнаружены отпечатки ваших пальцев. А на другой день после того, как стало известно, что супруги Шульце убиты, вы едете на велосипеде и покупаете три утренние газеты, чтобы прочитать сообщение об убийстве.

— Я ничего не читал про убийство.

— Зачем же тогда вы купили газеты? Или, может быть, вы покупаете газеты с тем, чтобы не читать их? Это вы хотите сказать? Что же вы, в таком случае, собирались с ними делать?

— Разумеется, я хотел прочитать, но не успел даже раскрыть их, как на меня напали.

— Почему вы купили три газеты?

— Я всегда покупаю эти газеты по воскресеньям.

— Для чего?

— Чтобы посмотреть, что они пишут. Чтобы знать, что делается на свете…

— Почему же три? Почему и «Дагбладет», и «Социал-демократ», и консервативную газету?

— Я хотел получить разностороннюю ориентацию.

— Разностороннюю? Что вы под этим подразумеваете? Или вы хотите сказать, что эти газеты многим друг от друга отличаются?

— Может быть, и нет. Но все же они разных политических…

— Вы утверждаете, что «Социал-демократ» стоит за другую политику, чем консервативная газета? Или вам кажется, что «Дагбладет» придерживается третьего направления?

— Пожалуй, политическое направление у них одинаковое, но…

— Но если дело касается убийства, то можно ожидать от них некоторого разнообразия?

— Я вовсе не читал об убийстве!

— А ведь на вашей одежде была кровь!

— Кровь?

— Да. В результате химического исследования вашей одежды обнаружены явные следы крови.

— Так ведь это же моя собственная кровь! У меня шла кровь из носа, когда полицейские избивали меня в участке.

— Вот именно. Ловко придумано! Теперь понятно, для чего вам понадобилась вся эта история с нападением на вас! Вот почему вы упорно жалуетесь на жестокое обращение с вами и утверждаете, что полиция пролила вашу кровь! Теперь каждому ясно, зачем вы послали директору полиции жалобу! Кровь-то надо было как-то объяснить!

Лектор Карелиус сжал голову руками. Он ничего не понимал и готов был расплакаться. Ему казалось, что все это — дурной сон. Может быть, он в самом деле видит сон? Перед ним стояла пустая кофейная чашка, на тарелке лежала начатая сдобная булочка — черствый неправильной формы кусочек, начиненный желтым кремом и покрытый белой сахарной глазурью. Он уставился на этот остаток плохо перевариваемой желудком булочки, единственную реальность, которую он воспринимал. Полицейский комиссар поднялся со своего места и вплотную подошел к лектору, словно собираясь схватить его за горло.

— Смотрите на меня! — гаркнул он. — Смотрите на меня!

И лектор попытался посмотреть в глаза разъяренному полицейскому. Никто из них не обратил внимания, что в дверь постучали.

— Кровь также и на вашей палке! — кричал полицейский комиссар Помпье. — Масса крови! Она вся запачкана кровью! Может, это тоже была кровь из вашего носа? Да? Ведь не было же у вас палки в полицейском участке на улице Короля Георга? Вы не брали с собой палки, когда отправлялись на велосипедную прогулку? Нет, палка находилась в это время в доме номер 41 по Аллее Коперника! Она была положена поперек двух трупов! И она вся в крови…

Открылась дверь, в комнату вошли два полицейских. Помпье раздраженно посмотрел на них:

— Что вам надо? Зачем пришли сюда? Нельзя сейчас мешать мне! Я занят! Вам придется подождать!

Но полицейские и не думали уходить. Они подошли к комиссару и стали возле него по обе стороны; один из полицейских строго спросил его:

— Это вы Эуген Торвальд-Альфред Помпье?

— Разумеется, я! Черт возьми, кем же мне еще быть? Перестаньте валять дурака! Я занят и не собираюсь выслушивать ваши шутки!

— Вы арестованы! — сказал полицейский и тяжело нажал рукой на плечо Помпье. — Извольте следовать за мной!

 

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Полицейские вывели из комнаты комиссара Помпье и закрыли за собой дверь. Карелиусу никто не сказал ни слова, и он остался сидеть, с удивлением глядя на закрытую дверь. Питая огромное уважение к авторитету государства, он испытал беспокойство от того, что блюстители закона арестовывали друг друга у него на глазах.

Кто же теперь, при данных обстоятельствах, позаботится о нем, о Карелиусе? Положение было не такое, чтобы действовать самостоятельно, а с другой стороны, никто не намекал, чтобы он следовал за полицейскими. Дверь была, по-видимому, закрыта. Вряд ли он смог бы открыть ее и догнать их. И вообще он был человеком хорошо воспитанным и не имел привычки навязывать людям свое общество. Так Карелиус и сидел, глядя на дверь и надеясь, что кто-нибудь придет сюда и наведет порядок.

Прошло некоторое время; лектор рискнул встать и обойти комнату. Несколько раз он прошелся взад и вперед. Он был голоден и с удовольствием съел бы оставшийся кусочек сдобной булочки, однако ему не предложили съесть ее, По-видимому, она предназначалась для полицейского комиссара. Все документы по делу Карелиуса лежали на письменном столе Помпье, но лектор был не такой человек, чтобы заглядывать в чужие бумаги. Зато он позволил себе подойти к окну, где на подоконнике стояли пустые пивные бутылки, и посмотрел вниз, на улицу. Как приятно смотреть на жизнь за стенами тюрьмы! Люди едут в трамваях и на велосипедах, каждый по своему делу. Вот проехали грузовики с мешками и камнем, потом показалась лошадь с ящиками пива на возу и автомобиль из прачечной, которая писала в своих рекламах, что делает из черного белое. По улице двигался человек с плакатом, на котором было написано: «Готовьтесь к пришествию Христа!» Наконец Карелиус увидел почтальона, даму с траурным венком и посыльного на велосипеде с целой грудой картонок на прицепе. И все чем-то заняты.

Время шло, дверь по-прежнему оставалась закрытой, никто не являлся, чтобы заняться Карелиусом. Им овладело странное волнение. Он больше не мог ждать. Конечно, он привык спокойно сидеть в своей камере при закрытой двери, но ведь ее крепко запирали, там это в порядке вещей, кроме того, в любую минуту можно было вызвать дежурного полицейского. А тут его предоставили самому себе, и он мог взять и открыть дверь. Вот из-за этого-то лектор и нервничал. Он то вскакивал со стула, то снова садился, меняя положение. Он чувствовал какой-то зуд в ногах и не мог усидеть на месте. Им овладело смутное подозрение, что не все тут в порядке, видимо, в этом здании творятся непостижимые вещи, среди начальства разлад и раскол, и все ведут войну друг против друга.

Напоследок Карелиус решился все же открыть дверь и выглянул в коридор, надеясь увидеть там кого-нибудь, кто бы помог ему. Но никого не было. В обе стороны тянулся бесконечный пустой коридор, выложенный пестрыми плитками из искусственного камня, его стены, отделанные пестрым шлифованным мрамором, слабо освещались античными светильниками. Лектор постоял на пороге, подождал, посмотрел налево, потом направо. Наконец решил пойти направо.

Пройдя немного, Карелиус дошел до места, где коридор странным образом разделялся на две части: казалось, что оба коридора идут параллельно. Лектор пошел по правому и очутился на круглой площадке, откуда снова расходились коридоры, и снова надо было решать, куда повернуть; Карелиус уж стал опасаться, что никогда не сможет отсюда выбраться. Новый коридор был не совсем прямой, а немного закруглялся, и от него отходили все новые кривые коридоры. Это уже походило на страшный сон, и лектор ускорил шаг, чтобы избавиться от кошмара.

И вдруг он заметил впереди себя человека, который шел в одном направлении с ним и, по-видимому, проник сюда из бокового коридора. Карелиус пошел быстрее, пытаясь догнать этот призрак, а когда тот ускорил шаг, лектор пустился бегом. Приближаясь к нему, он обратил внимание, что неизвестный то и дело плюет на пол — то направо, то налево, как будто собирается найти по плевкам обратный путь, совсем как Ганс и Гретель, которые бросали в лесу белые камешки, чтобы потом по ним найти путь домой, к своим жестоким родителям.

Шагавший впереди господин был одет в штатское платье, но у него был такой же плоский затылок, такие же торчащие уши, как у полицейского; он уверенно двигался вперед, по-видимому, чувствуя себя здесь как дома. Услыхав за спиной шаги лектора, он быстро обернулся и сунул правую руку в карман пиджака. Под материей отчетливо обрисовался револьвер.

Запыхавшийся лектор остановился и попросил извинения, он только хотел узнать, где можно найти какое-нибудь начальство; он, так сказать, заблудился и хотел бы установить связь с полицией.

Неизвестный зло посмотрел на него и ничего не ответил; тогда лектор снова повторил просьбу и попытался объяснить свое затруднительное положение.

— Get out of here! — рявкнул неизвестный, и лектор Карелиус понял, что это был чужеземец, который не знает здешнего языка. Рубашка из материи крупными цветами и галстук, на котором от руки была нарисована голова лошади, говорили о том, что это американец. Лектор Карелиус не мог знать, что американец направлялся в «контрразведку», где он по поручению своего правительства должен был получить список нескольких лиц, которых подозревали в мирных устремлениях и антиамериканской деятельности.

Лектор испуганно отступил в темный коридор, а представитель CIA вытащил маленький ключ и отпер им дверь в таинственное отделение, где стояли ящики с картотеками. Деятельность этого отделения во время немецкой оккупации стоила жизни многим людям.

Удивительное место этот «Ярд», какой-то заколдованный лабиринт. Усталый и растерянный, блуждал лектор Карелиус в его мрачных катакомбах, где не было окон и дневного света. Много лет преподавал он науку об обществе и разъяснял молодежи законы, конституцию и функции демократии, но сам он никогда даже не подозревал о существовании этого загадочного «Ярда» и его темной деятельности. Порой он видел перед собой фигуры людей, которые двигались в катакомбах словно тени, но не осмеливался окликнуть их, как это сделал Одиссей, который спустился в подземное царство Аида и обратился к бледным мертвецам. Лектор Карелиус все шел и шел, и его шаги глухо отдавались на узорчатом каменном полу. Ему казалось, что он слышит голоса, которые жалобно вопрошают:

Лектор медленно зашагал по винтовой лестнице, ступени которой были сделаны из серого камня; тут ему снова пришлось выбирать один из бесчисленных коридоров, которые расходились от лестницы, и ему очень повезло, так как выбранный им коридор вывел его к солнцу и дневному свету. Внезапно он очутился на геометрически правильном круглом дворе, замощенном выветрившимися каменными плитами; восемьдесят восемь огромных колонн поддерживали карниз с кровельными желобами. Карелиус осторожно обходил острые шипы, которые в виде колоссальных окаменелых морских звезд и полипов были спрятаны между известковых плит двора, и приблизился к арке ворот, где стоял полицейский в форме; у него была настолько располагающая внешность, что лектор невольно обратился к нему за советом.

— Пожалуйста, вот сюда! — сказал полицейский и указал ему путь сквозь арку ворот на волю.

 

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

И вот он стоит на ступенях лестницы и смотрит на бурлящую вокруг него жизнь. Мимо него проходят свободные люди, которые пользуются всеми благами демократии. Несколько безработных разглядывают недавно построенный бетонный дзот. Газетчик выкрикивает названия демократических газет.

«Полицейский комиссар обвиняется во взяточничестве», стояло на афише. «Новые разоблачения по „делу о Скорпионе“». А на другой афише лектор Карелиус прочел: «Самолет ООН уничтожает корейский город».

От колбасной фабрики Каульман продавали с тележки проверенные государственным контролем светлорозовые сосиски, начиненные тухлым фаршем из лошадиной головы. Надписи на стенках тележки расхваливали сосиски фирмы «Каульман». Чумазые ребятишки играли на мостовой, где было большое движение, а на тротуаре несколько пьяных американских моряков приставали к девушкам.

Длинный ряд грузовых автомобилей двигался по направлению к мосту через морской канал, выходящий в порт, и всякий раз, когда мост подымали, чтобы пропустить суда, останавливалась вся вереница автомобилей, трамваев и велосипедов. Вот идет четким маршем отряд солдат: раз-два! раз-два! Они смущенно улыбаются, когда кто-нибудь из прохожих острит на их счет. Впереди отряда — барабанщик, а сбоку командир, который подбадривает солдат отборными ругательствами. По берегу вдоль порта с грохотом и визгом медленно трогается в путь товарный поезд. Впереди локомотива идет человек с маленьким красным флажком и звонит в колокольчик, которого из-за шума все равно никто не слышит. Два или три крана грузят на английский пароход свиные туши и бочонки с маслом, и с каждым поросенком и каждой бочкой масла, которые отправляются в Англию, страна теряет все больше денег, а дефицит торгового баланса все больше и больше возрастает, в чем, как пишут газеты, виноваты русские. На площади перед зданием «Ярда» кружат на мотоциклах молодые люди, сдавая экзамен компетентной комиссии. А высоко в воздухе кричат чайки. Повсюду царит большое оживление и страшный шум.

Лектор Карелиус стоял у ворот «Ярда» и грустно смотрел на город, который он очень любил и в котором он по странному стечению обстоятельств не мог больше жить. Он вдыхал чудесный воздух, насыщенный запахами соленой воды, порта и пароходов. Сквозь шум и грохот до него донесся бой часов на городской ратуше. Он смотрел на чаек, смотрел на флаги в гавани. Он видел занятых людей, у всех были свои дела, за которые они торопились приняться, и каждый человек представлял не менее, значительное явление, чем он сам. Он взглянул на детей, которые играли на улице, и вспомнил своих собственных детей, а потом вообще всех детей, которых он воспитывал, обучал и наставлял, показывая на конкретных примерах, какие замечательные институты существуют в самой лучшей из всех либеральных демократий.

Затем Карелиус вернулся к воротам, где стоял любезный часовой, и еще раз спросил его, как ему теперь быть.

— Да в чем, собственно, дело? — осведомился полицейский.

— Не знаю, как вам объяснить… — замялся лектор Карелиус. — Я был в канцелярии на втором этаже вместе с полицейским комиссаром Помпье, который допрашивал меня, затем внезапно комиссара арестовали и увели. Я ждал очень долго, но никто так и не пришел и не дал мне указаний.

— Да, это печально, — согласился полицейский. — Очень печально. Теперь почти каждый день производят аресты среди начальства — то одного берут, то другого… Кого за кражу, кого за взятки или еще за что-нибудь! Но хуже всего, что это сказывается на нас! Когда мы идем по улице в форменной одежде, люди кричат нам вслед: «Скорпионы!» Это очень несправедливо!

— Очень, — подтвердил лектор Карелиус. — Так что же мне делать?

— По правде сказать, не знаю. По-видимому, остается только ждать.

— Но не дожидаться же мне здесь, пока вернется полицейский комиссар Помпье?

— Да. Так не годится, — согласился полицейский. — Эта история может затянуться надолго. Неизвестно еще, сколько он просидит. В ужасное время мы живем, прямо-таки ужасное!

— Да, — сказал лектор Карелиус. Он не хотел возражать любезному полицейскому, хотя в качестве преподавателя истории знал, что время вовсе не было ужасным — наоборот, либералистические порядки были целью истории и вершиной длительного закономерного развития.

— Ужасное время! — повторил полицейский. — Вы слышали вчера вечером последние известия?

— Нет, не слышал.

— Вчера сообщали, что у нас будет война. Она начнется к следующему году. К этому времени западные державы станут такими же сильными, как русские, и тогда русские нападут! Ну разве это не ужасно?

— Разумеется, — сказал лектор.

— И знаете, над чем я раздумываю? Почему, собственно, русские ждут, пока другие станут достаточно сильными! Что-то здесь не вяжется! Если они хотят войны, то зачем им ждать, ведь тогда у них будет меньше шансов на победу. Разве это не странно?

— Очень странно, — согласился Карелиус.

— И чем это может кончиться? С каждым днем все дорожает. Бутылка пива в трактире стоит теперь полторы кроны! Кому это по карману? А тут еще наши начальники арестовывают друг друга! Вот вы сами говорите, что Помпье взяли! Что-то с нами будет!

— А куда же мне все-таки идти? — повторил Карелиус свой вопрос.

— Куда вам идти? Знаете что? В противоположном конце здания, против главного входа, если вы пойдете налево по лестнице, есть вестибюль, где помещается справочное бюро. Может быть, там вы получите указания, куда вам следует обратиться. На двери надпись «Справки», однако там не очень светло, да и буквы какие-то темнозеленые, так что их трудно прочесть.

— Большое спасибо, — сказал лектор Карелиус. — Действительно, надо попытаться узнать там. А как туда пройти?

— Вы можете пройти через круглый двор, потом по туннелю пройдете в «змеиный двор», а затем слева от змеиного божества пролезете в небольшое четырехугольное отверстие, а оттуда уже идите вверх по лестнице. Но, разумеется, можете пройти и вокруг здания. Пожалуй, это самое верное. Вам надо просто выйти на улицу, завернуть за угол, и вы очутитесь перед главным входом.

— Благодарю вас за любезность, — промолвил лектор Карелиус, тронутый вниманием. — Большое спасибо!

Он все же решил попытать счастья — найти дорогу в дебрях самого «Ярда». Он не был уверен, что при сложившихся обстоятельствах поступит правильно, если выйдет на людную улицу и направится вокруг здания, хотя это было бы гораздо проще. Он споткнулся об одну из окаменевших морских звезд, которые следили за ним, вылезая между плитами огромного круглого двора с колоннами; посредине второго двора была воздвигнута колоссальная позеленевшая статуя змеиного божества. Бог стоял в причудливой позе, раздвинув кривые ноги, наступая на клубок отвратительных змей, которые обвивались вокруг его чудовищных ног; это было примитивное и варварское искусство далекого и жестокого прошлого. Глядя на бессмысленно-пустое лицо божества, лектор содрогнулся от ужаса и юркнул скорей в четырехугольное отверстие, пробитое в стене слева от изваяния. В самом деле, тут оказалась лестница, и Карелиус снова попал в верхний ярус здания «Ярда».

Однако он не нашел вестибюля, о котором говорил ему услужливый полицейский; очевидно, лектор каким-то образом прошел мимо него. Он опять очутился в системе темных коридоров и почувствовал парализующую усталость, какая нападает на человека, когда ему снится, что за ним гонятся.

Карелиус начал стучать в одну дверь за другой, но никто не отзывался, тогда он в отчаянии стал дергать подряд за все бронзовые дверные ручки. Наконец одна дверь поддалась его усилиям и открылась.

Он заглянул внутрь. В нос ему ударил запах пива. Сквозь густые клубы табачного дыма он различил целую батарею пивных бутылок и две румяные физиономии.

— Добро пожаловать, — раздался хриплый голос.

 

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

— Добро пожаловать! — повторил голос. — Подойдите ближе и закройте дверь! С какой новостью вы явились к нам, милейший?

— Очень прошу вас извинить меня, — сказал лектор Карелиус. — Я ищу…

— Ищете? Мы тоже занимаемся такими делами. Именно с этой целью мы и проводим здесь время.

— Я был у комиссара полиции Помпье, но неожиданно его…

— Помпье приказал долго жить! Здесь вы его не найдете, — сказал сержант уголовной полиции Йонас, силуэт которого стал постепенно вырисовываться из тумана. — Помпье для этого мира потерян! Больше он никогда сюда не вернется!

— Дело в том, что я заблудился, — продолжал Карелиус.

— Ну, понятно, вы заблудились. Все люди здесь заблуждаются! — сказал сержант Йонас. — Но вы не вешайте носа. Я терпеть не могу нытиков! Присядьте здесь и отдохните! Факс, дай господину стул! Да поживее!

— Спасибо! — сказал Карелиус. — Я бы предпочел… если это возможно… нельзя ли позвонить по телефону, я одну минутку? — Он увидел на письменном столе телефон, и ему сразу пришла в голову мысль, что лучше всего сейчас же поговорить с адвокатом Гулем, своим защитником, и попросить его выручить из трудного положения.

— Пожалуйста! — ответил Йонас. — Но соблюдайте осторожность, когда будете говорить! Разговоры подслушиваются!

— Может быть, вы также разрешите мне взять телефонную книгу?

— Весьма охотно! Она лежит у тебя, Факс! Возьми-ка ее и передай господину, если ты еще в состоянии двигаться!

— Вот она. — Сержант Факс протянул книгу Карелиусу.

Лектор Карелиус протер очки и стал искать номер телефона адвоката. Сержант полиции Йонас уставился на лектора своими маленькими глазками с покрасневшими веками. Ему показалось очень знакомым это лицо, но оттого, что после завтрака он без передышки пил пиво, сержант ничего не мог припомнить.

Из конторы адвоката женский голос ответил, что Гуля нет и сегодня больше не будет.

— Но мне совершенно необходимо поговорить с адвокатом! Не дадите ли вы мне номер телефона, по которому я мог бы его застать? Это чрезвычайно важное дело! С вами говорит лектор Карелиус.

— Аксель Карелиус? Это вы, лектор? — удивленно спросила дама. — Разве вас выпу… Разве вы у себя дома?

— Что за черт! Неужели это Карелиус? — От удивления сержант Йонас сразу отрезвел.

— Я нахожусь в очень странном и неприятном положении, — продолжал лектор. — Мне непременно надо поговорить с адвокатом. Вы должны, фрекен, помочь мне связаться с ним.

— Так, — сказала дама. — Хорошо. Дело в том, что адвокат находится сейчас на деловом завтраке и сегодня в контору больше не вернется. Но я попытаюсь, по возможности, связаться с ним. Где адвокат сможет найти вас?

— В «Ярде», — ответил лектор Карелиус.

— В комнате 281! — крикнул Йонас. — Сообщите номер, иначе он никогда не найдет вас!

— В комнате номер 281,— повторил Карелиус.

— Можно будет позвонить вам туда? — спросила дама.

— Можно звонить сюда? — спросил лектор.

— Теоретически можно, но будет затруднительно, — ответил Йонас. — Лучше скажите, что через пять минут позвоните сами.

— Разрешите мне снова позвонить вам через пять минут? — спросил Карелиус у секретарши.

— Ну и чертовская история! — заметил Йонас. — Значит, вы Карелиус, а я не узнал вас!

— Мы с вами, по-видимому, раньше не встречались, — предположил лектор.

— Но, черт меня возьми, я мог бы узнать вас по фотографиям! — сказал Йонас. — Ах, боже мой, вот что значит возраст! Ну, да садись же, устраивайся поудобнее и выпей пивка. Умеешь, конечно, пить из бутылки?

— Да, спасибо! По правде говоря, мне ужасно хочется пить.

— Факс! Возьми-ка портфель, сходи в буфет и принеси пива! — сказал Йонас. — Это сержант Факс, великий сыщик! А я — сержант Йонас!

И они обменялись рукопожатиями, Факс взял свой вместительный портфель и ушел за пивом.

— Дай я открою тебе бутылку, — предложил Йонас. — Ну вот! Пожалуйста! За твое здоровье!

— Спасибо, и за ваше! — ответил лектор Карелиус.

— Кто же заставил тебя, несчастного, слоняться здесь? — спросил Йонас. — Где ты был?

— Меня допрашивал полицейский комиссар Помпье в своем кабинете, и неожиданно комиссара арестовали два других полицейских…

— Да, бывает…

— Потом я очень долго ждал, не зная, что мне делать.

— Про тебя забыли? Это прямо великолепно!

— Да, думаю, что забыли!

— А потом ты заблудился, бродя по зданию!

— Да. Я вышел в коридор и потерял всякую ориентацию.

— Ах, вот она жизнь в нашем «Ярде». Разве это не забавно? — воскликнул Йонас.

— Нет, мне ничуть не забавно, — ответил лектор Карелиус.

— Ну, выпей еще бутылочку пива! Оно примирит тебя с этим местом. Мы ведь тоже стараемся чем-нибудь скрасить свое существование.

— Я лучше еще раз позвоню. Наверное, пять минут уже прошли. Можно мне снова воспользоваться телефоном?

Из конторы адвоката Гуля сообщили, что он прервал свой деловой завтрак, взял такси и будет на месте не позже чем через минуту.

— Извините, который час? — спросил Карелиус.

— Половина пятого, — ответил Йонас.

«Завтракать уже поздно», — подумал лектор. Сам он выпил только кофе и съел одну сдобную булочку, поэтому пиво бросилось ему в голову. Как все-таки хорошо снова очутиться в обществе людей! И как приятно отдохнуть после долгого блуждания по коридорам. Он не привык много ходить. Ему не хватало тренировки.

Вернулся Факс и стал вытаскивать из портфеля бутылки. Прямо невероятно, сколько в него вмещалось! Карелиус благосклонно посматривал на пиво. Он прекрасно чувствовал себя в этой комнате; все тени, привидения и призраки, которые преследовали его внизу, остались в мрачных катакомбах, а он уютно устроился здесь в тепле, словно путник, спасающийся от непогоды. Лектор выпил живительной влаги и перестал думать о том, что его ожидает. Ведь Сократ, попав однажды в еще более затруднительное положение, утешал себя мыслью, что хорошему человеку ничто плохое угрожать не может.

— Передайте мне ключ, я открою бутылку! — спокойно сказал он и принялся за пиво. Он чувствовал себя как дома. Пусть события развиваются своим чередом, а мы будем наслаждаться моментом. Лектор весь обмяк, на душе у него стало тепло и радостно. Будь что будет! Пока все складывается как нельзя лучше.

 

ГЛАВА СОРОКОВАЯ

Адвокату Гулю выпала очень трудная задача — после завтрака, длившегося чуть ли не четыре часа, добраться до комнаты номер 281 в здании «Ярда». В конце концов, в результате упорных усилий ему это удалось. Его приветствовали радостными возгласами и сразу сунули в руки бутылку; после завтрака адвоката томила жажда, в горле першило, и он быстро опорожнил ее.

— Замечательно! — сказал он. — Замечательная идея! Великолепно! — И тут же начал икать, поэтому прошло немало времени, пока он смог задать первый вопрос, чтобы узнать, зачем его вызвали.

— Я понимаю дело так, что вы освобождены? — спросил он Карелиуса. — Это великолепно! Ради этого я и работал, как лошадь. Как лошадь! И вот поспешил вас поздравить! За ваше здоровье! Поздравляю!

— Его не освободили, он исчез, — поправил Йонас.

— И явился прямо к нам, — добавил Факс.

— Это не я исчез, это полицейский комиссар Помпье, — пояснил лектор Карелиус.

— Вас освободил Помпье? Каким образом?

— Да нет же. Его арестовали.

— Это просто великолепно! — сказал адвокат. — Это великолепно, но я ровно ничего не понимаю. Как тут обстоит дело с пивом? Откуда оно? Нельзя ли достать еще?

— Очень даже легко! — ответил Факс.

— Я хотел бы, чтобы вы разрешили мне угостить вас пивом, пока мы тут сидим и болтаем о разных вещах. Кстати, я ел очень соленую селедку, ужасно соленую. Кто из господ полицейских согласится практически осуществить мое предложение?

И адвокат Гуль вытащил несколько кредитных билетов.

— Нельзя ли также достать сдобную булочку, — попросил Карелиус.

— Какого черта ты собираешься с ней делать? — поинтересовался Йонас.

— Есть, конечно. Я сегодня еще не завтракал, — ответил лектор.

— Но ведь ты можешь получить обед! Горячий обед, если пожелаешь, — сказал Йонас. — У нас ты не будешь голодать! Хочешь какое-нибудь горячее блюдо?

— Это было бы чудесно.

— Только не селедку! — взмолился адвокат Гуль. — Ну ее к дьяволу, эту соленую селедку!

— А можно ли допустить, чтобы школьный учитель кушал без единой рюмки водки? — воскликнул Факс. — Не будет ли он тогда вправе пожаловаться, что его держат на сухомятке? Не добавить ли к этому полчетвертинки?

— Полчетвертинки? Это на четыре-то персоны? — удивился Йонас.

— Я право не знаю… — сказал Факс.

Адвокат Гуль порылся в одном из внутренних карманов и снова извлек оттуда две десятикронные кредитки — вытаскивать бумажник в присутствии полицейских он не любил.

— А кто-нибудь знает, где можно достать подобные вещи? — спросил он.

— Факс займется этим, — сказал Йонас. — А ну-ка, сбегай наверх!

— Теперь твоя очередь! — возразил Факс.

— О'кей, сейчас я все устрою, — согласился Йонас и с поразительной ловкостью выхватил деньги. — Кто еще хочет есть?

— Боже упаси! — сказал адвокат Гуль.

Сержант уголовной полиции Йонас взял свой огромный портфель, в котором за долгие годы службы перебывало множество самых разнообразных вещей, и скрылся в одном из темных коридоров. Адвокат нашел на письменном столе непочатую бутылку пива и открыл ее ножом для разрезания бумаг. По мере того как он пил, лицо его все больше краснело. Это был светлый блондин с холеной внешностью и настолько прогрессивно мыслящий, что пил прямо из бутылки. Он без всякого стеснения накачивал себя пивом, приговаривая:

— Это успокаивает!

Карелиус тоже пил из бутылки, из которой все время капало, и вытирал галстук носовым платком.

— Хоть бы кто-нибудь толком объяснил мне, что случилось! — вздохнул адвокат.

— Я заблудился, — сказал Карелиус.

— Этот бедняга долго бродил по всему зданию, — сообщил Факс. — Но потом наткнулся на нас.

— Да, слава богу! — подтвердил лектор.

— Это великолепно! — воскликнул Гуль. — Ничего не понимаю. Что случилось? Почему вы бродили?

— Они увели от меня комиссара полиции Помпье! Пришли два полицейских и взяли его. «Вы арестованы!» — заявили они ему. А потом был еще страшный американец, который сказал: «Get out of here!» У него в руках был револьвер, а на галстуке лошадь.

— Прекрасно! — восхитился адвокат. — Прекрасно! Вероятно, это был «Кожаный чулок»!

— Но ничего кожаного на нем не было.

— Зато была лошадь!

— На галстуке, — пояснил лектор. — Лошадь только на галстуке.

— «Дайте мне коня лихого, дайте мне мое лассо» — запел адвокат.

— А где же был тот человек? — поинтересовался Факс.

— Я встретил его в одном из коридоров, — ответил Карелиус.

— Что за черт! Значит, ты попал в секретный коридор, — изумился Факс.

— Какой это коридор? — спросил адвокат суда средней инстанции.

— Господин учитель был в «коридоре разведки». Он наткнулся на CIA.

— Передай мне вон ту бутылку и расскажи, что такое CIA? — попросил Гуль.

— Central Intelligence Agency, — ответил сержант уголовной полиции.

— «На все ведь наплевать тому, кто знает языки!» — пропел адвокат.

Вернулся Йонас, он принес в портфеле пива и водки, а на тарелке — четыре длинные светлорозовые сосиски с горячим скользким картофелем. — Пожалуйста, сударь! — сказал он, держа тарелку перед Карелиусом. — Это сосиски фабрики Каульман, лошадки умерли естественной смертью!

— Сосиски фабрики Каульман — объеденье! — заявил Факс.

— А вот и рюмки, — добавил Йонас. — Я обо всем подумал. Не пить же нам водку из бутылки.

— Великолепно! — произнес адвокат.

Лектор Карелиус вонзил зубы в мягкую сосиску и нашел ее превосходной, тем временем Йонас уверенной рукой разливал водку. Когда полицейский подошел к адвокату Гулю, тот крепче прижал свой бумажник: доверия к чинам полиции он не питал.

— Теперь лучше, — сказал адвокат. — Водка проясняет мозги! Когда я сюда пришел, у меня в голове был туман, а сейчас голова ясная, как стеклышко!

И он запел высоким голосом, хотя легкая икота изредка прерывала его пение:

— А кто из вас будет так любезен передать мне бутылочку пива? — спросил адвокат. Он вообще очень любил петь, и всякий раз, как напивался пьяным, он вспоминал о псалмах, этом кладезе премудрости, приобретенном им в школьные годы.

— Какая благодать быть ясным, как стеклышко! — умилился Йонас.

— Я тоже чувствую, что в голове у меня проясняется, — заметил лектор Карелиус, жуя сосиску. — Я вижу все гораздо яснее. У меня как будто создается ясное представление…

— Кристально ясное, — поправил его защитник.

— Я одобряю, что такого человека, как Помпье, посадили! — продолжал лектор Карелиус. — Оказывается, можно даже допустить ошибку; важно, что люди не боятся признавать свои ошибки и исправлять их, это признак силы. Когда с грядок вырывают с корнем такое вредное растение, как Помпье, это доказывает, что наша демократия еще сильна!

Адвокат Гуль снова запел:

— Ну, еще одну рюмочку, господин учитель! Тогда у тебя совсем прояснится в голове! — предложил сержант Факс.

— Просто удивительно, — восхищался Карелиус. — Совершенно верно, проясняется. Все теперь отчетливо видно.

— Неприлично, весьма неприлично, что этот самый Помпье устраивает допрос в мое отсутствие! Это сплошное неприличие! Я протестую! — сказал адвокат и с грозным видом оглянулся вокруг. — Я не согласен! Нет, ни за что!

— Надо здраво взглянуть на дело, — заметил Карелиус. — Он уже понес заслуженное наказание. Его посадили в тюрьму.

— Ах, этакий он правонарушитель! — воскликнул адвокат. — Этакий Скорпион! Неужели вы собираетесь примириться с подобным субъектом? Ужасные события! Прямо ужасные!

И он снова стал мрачно распевать:

— Он далеко отсюда! — сказал Йонас. — Помпье умер и находится далеко от нас. Больше он уж ничего не сможет нам сделать!

угрюмо произнес адвокат. — А невинность попирают!.. Не понимаю, почему мне не позволяют выпить глоток пива, когда у меня в желудке соленая селедка?

Выпить пива ему разрешили, не обошли и самих себя, и постепенно все становились всё более кристально чистыми. От такой кристальной чистоты лектор до того разволновался, что крупные слезы покатились по его щекам.

— Ничего не могу с собой поделать, — сказал он. — Какая красота! Как все получилось красиво! Какой глубокий смысл во всем этом! Я так рад! — закончил он свою речь, роняя слезы в тарелку с картофелем.

 

ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ

Лектор Карелиус тут же спокойно заснул на узеньком и коротком диване, а остальные три господина покинули здание «Ярда», осторожно поддерживая друг друга. Адвокат Гуль шел посередине; ему вдруг захотелось пройтись на четвереньках, но сыщики успели подхватить его под руки. Теперь им стало гораздо труднее двигаться вперед, они все время натыкались в темном коридоре то на одну стенку, то на другую.

— Прекрати пение! — потребовал Йонас.

Благополучно добравшись до «змеиного двора», они попали в вестибюль, который лектор Карелиус не мог найти, и наконец очутились на воле. Вечер еще не наступил, и друзья заторопились, насколько позволяли их силы, в первый попавшийся трактир, чтобы немного освежиться пивом.

Лектор Карелиус продолжал спать. Он долго и хорошо спал и проснулся только на следующее утро, когда явилась женщина убирать комнату. Она распахнула окна и начала аккуратно собирать пустые бутылки. Для уборщиц «Ярда» пустые бутылки в комнатах не были редкостью.

— Как вы сюда попали? — спросила она проснувшегося лектора.

— За двойное убийство, — ответил лектор Карелиус.

— Нет, я спрашиваю, что вы здесь делаете?

— Меня обвинили в двойном убийстве, — пояснил Карелиус. — Конечно, я никого не убивал. Это чудовищное недоразумение!

— Во всяком случае, тут вам делать нечего! — сказала женщина. — Если вас обвиняют в убийстве, то идите в отделение, которое ведает убийствами, там и доспите! А здесь мне надо убирать. Ну и безобразие тут натворили! Вы небось тоже принимали участие!

— Боюсь, что да, — признался лектор.

— В корзине для бумаг блевотина! Что за свинство! — возмутилась уборщица. — Каждый день вычищаешь навоз после этих скотов — скорпионов! И почему это полицейские не могут вести себя по-людски? Просто кабак! Помилуй нас боже! Если уж и полиция, и судебные органы позволяют себе такое, то значит наше общество насквозь прогнило! Насквозь, со всеми потрохами!

— Вы не должны делать такие выводы, — сказал лектор Карелиус. — Охотно признаюсь, то, что мы здесь натворили, — это самое отвратительное свинство, и я сожалею, что сам причастен к нему. Но я не могу одобрить того, что вы говорите об обществе и судебных органах. Вы не можете сказать, что все судебное ведомство у нас прогнило, если отдельные единицы из числа полицейских изменили своему долгу. В семье не без урода. Именно то обстоятельство, что у нас не боятся производить чистку публично, является здоровым признаком. Сила демократии именно в том и состоит, что чистка производится при свете белого дня! Свободная критика и свободная пресса являются гарантией того, что общество — здоровое.

— Какое там здоровое, если высшие чины полиции позволяют себе брать взятки и наличными деньгами, и подарками? Только самая малость из всех их проделок просачивается наружу. Или, может быть, вы думаете, что газеты у нас не подкуплены? Разве вы не знаете такую вещь, как объявления? Когда колбасная фабрика Каульмана заплатит за объявление подороже, газеты не упоминают о том, что сосиски начинены тухлым фаршем из конины.

— Но ведь у нас существует свобода слова! — сказал лектор.

— Да, и свобода — совсем не пользоваться этим словом! Разве вы не знаете, что люди, которым принадлежит бумага, имеют право решать, что на ней будет написано?

— Судьи у нас несменяемые. Суды независимые, — доказывал преподаватель истории.

— Фу ты! Независимые суды! — воскликнула уборщица. — А вы помните, как они судили и рядили во время войны? И после войны? Сначала они засадили в тюрьму борцов за свободу. А затем осудили целый ряд мелких извозчиков и шоферов, которые за жалкие гроши водили немецкие грузовики. Однако крупные и богатые фирмы, которые снабжали немцев военными материалами и нажили себе не одну сотню миллионов, строя для врага аэродромы, — те были начисто оправданы. Известная фирма «Майт, Джонсон энд Стар» в награду за свои преступления получила полное оправдание. А редактор «Народной воли» попал в тюрьму за то, что рассказал правду об этой истории!

— Но ведь то, что вы говорите, — это коммунизм! — испугался лектор Карелиус.

— Ах, вот как? — женщина как будто удивилась. — Значит, сама правда тоже коммунистическая!

Лектор Карелиус пригладил волосы и расправил на себе одежду. Потом плюнул на платок и попробовал оттереть пивные пятна на галстуке. Он был немного сбит с толку тем, что уборщица позволяла себе рассуждать подобным образом. Неужели так же думают и все простые люди? Женщина подметала пол уже рядом с ним, и ему пришлось отодвинуться, скоро не останется ни одного сухого местечка. Он быстро перебирал ногами, спасаясь от веника.

— Не у места вы встали! — заявила уборщица. — А ну-ка, пустите! Мне нужно здесь подмести!

— Сейчас я буду готов, — ответил лектор, отчищая рукав. — Я весьма поражен. Вы так странно смотрите на вещи. Должен вам сказать, что я — преподаватель науки об обществе. И я думаю, что вы неправы. Нельзя судить о демократии на основании исключительных времен. Война и оккупация во все внесли беспорядок. Вполне естественно, что при чистке были допущены кое-какие ошибки, но ведь нужно принять во внимание и чрезвычайные обстоятельства. Тогда строго поступили с предателями родины, надо же было когда-нибудь положить предел.

— Да. Мелких шпиков угнали на остров и расстреляли. А министры, которые заставляли их шпионить, и теперь разгуливают на свободе, произносят громкие речи, выступают по радио. Теперь фирма «Майт, Джонсон энд Стар» строит аэродромы для американцев. Теперь уже американцы нуждаются в услугах спекулянтов военными материалами и шпиков. Ну-ка, отойдите немного в сторону!

Лектор Карелиус посторонился. Он вспомнил про того странного американца, которого встретил в одном из темных коридоров «Ярда», у него еще был такой лошадиный галстук. Как это сказал сержант полиции Факс? Он назвал этот коридор «коридором разведки». Разве это в порядке вещей, когда уборщицы рассуждают о подобного рода делах? Очень много странного и непонятного происходило вне стен классической гимназии.

— Знаете что, — сказала женщина. — В тот самый день, когда крупных немецких военных преступников выпустили на свободу — всех приговоренных к смерти за бесчисленные убийства, истязания людей и за многое другое, — так вот, в тот день, когда им разрешили выехать на родину, потому что они понадобились американцам, именно в тот самый день арестовали моего сына за то, что он расклеивал плакаты, на которых было написано: «Лучше мир, чем война!» Но его ничто не остановит, он и впредь будет поступать точно так же! Одному богу известно, что такие люди, как вы, знаете о порядках в наших демократических полицейских участках! Знаете ли вы, что полицейские страшно избивают арестованных, а потом приносят ложную присягу, что на них совершили нападение! Вот и видно, что вы ровно ничего не знаете, хоть и преподаете науку об обществе.

— Нет… то есть да…

— Рассказывайте свои басни ученикам на уроках! Сами-то вы небось ни на грош в них не верите?

— Раз вы мне рассказали… — смущенно пробормотал Карелиус.

— Да какой толк вам рассказывать! В библии говорится… Подвиньтесь немного!.. Там написано о некоторых людях, которые имели глаза, но не хотели видеть; имели уши, но не хотели слышать. Тут уж ничего не поделаешь!

— Да, в библии есть такое место, — подтвердил Карелиус.

Женщина продолжала мести и говорить:

— Вот хотя бы это гнездо скорпионов — верный признак того, что наше общество доживает последние дни. Оно быстро разлагается. Прогнила самая сердцевина!

— Я очень огорчен, что вчера нагрязнил здесь, — признался Карелиус. — Но я охотно помогу вам навести порядок.

— Вы? Не ваше это дело! — ответила женщина. — Не такого рода люди наведут здесь порядок. Это мы займемся генеральной уборкой!

Она взяла швабру и так энергично принялась тереть пол, что он весь покрылся мыльной пеной. Свежий ветер ворвался в комнату через открытые окна, словно предвестник генеральной уборки, которая не заставит себя долго ждать.

 

ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ

Дальше все шло как по маслу. Следуя указаниям уборщицы, лектор Карелиус нашел дорогу в отделение, ведающее делами об убийствах. Лектора направили к веселому и общительному комиссару полиции Хильверсуму, который в течение четырех месяцев усиленно занимался загадочным двойным убийством в доме по Аллее Коперника. Хотя улики против лектора Карелиуса были серьезные, тем не менее, разумеется, не следовало пренебрегать ни одной мелочью.

В газеты было дано сообщение, что к настоящему времени полицией были допрошены не менее 7008 различных лиц, которые так или иначе могли иметь какое-нибудь отношение к убитым. Полиция со вниманием рассматривала малейшее сообщение, поступавшее извне. Самые незначительные высказывания и фантастические анонимные письма подвергались тщательному исследованию. Начальник отделения по делам убийств с чистой совестью мог поэтому говорить, что полиция решительно ничем не пренебрегла, ни одна деталь не была отвергнута как несущественная, ни одно сообщение не было оставлено без внимания как совершенно бесполезное.

Сверх того, государственный прокурор Кобольд высказался на пресс-конференции, что не может быть абсолютно никакого сомнения в том, что Карелиус — убийца. Имелись неопровержимые данные. Полиция пока еще не выложила всех своих карт на стол. Но у нее имеются сильные козыри, и она пустит их в ход, когда назреет момент. Уже сейчас можно с определенностью сказать, что никогда еще в истории уголовных преступлений страны не было более опасного преступника, чем Карелиус. Его цинизм превосходит все, с чем до сих пор приходилось встречаться. К тому же не подлежит никакому сомнению, что у него имеются извращенные наклонности. На высказывание журналистов о том, что в обыденной жизни лектор Карелиус как будто считался приветливым и симпатичным человеком, государственный прокурор Кобольд с улыбкой ответил: «Вне рабочего времени убийцы часто бывают приветливыми и симпатичными! А когда начинают орудовать, то становятся неприятными».

Против высказываний прокурора выступил адвокат Гуль, который в качестве читателя направил письмо в газету «Дагбладет». По его мнению, тот факт, что прокурор называет убийцей человека еще до того, как суд разобрал его дело, сам по себе недопустим и находится в противоречии с чувством справедливости. Подобный случай не мог бы произойти в Англии, которая считается образцом в области законоведения. Никто не может быть причислен к виновным, пока его вину не признает суд. Только тогда убийцу можно назвать убийцей, когда он осужден по суду. Если прокурор Кобольд самовольно заранее объявил об исходе дела, то это не что иное, как вмешательство в круг обязанностей судьи и суда присяжных. Еще доктор Сэмюэл Джонсон сказал своему другу Босуэлу: «Вы не знаете, хорошее это дело или плохое, пока судья не решит его!» Адвокат Гуль сослался на весьма яркий пример: одного английского журналиста приговорили к тюремному заключению только за то, что он еще до того, как суд вынес свое решение, назвал «убийцей, орудующим с помощью кислоты», одного джентльмена, который умертвил нескольких знакомых ему женщин (их тела он подверг химическому разложению, опустив в ванну с кислотой). Вот как осторожно поступают в Англии, когда дело касается доброго имени обвиняемого и его репутации; здесь, в этой стране, подобной традиции, к сожалению, не существует, но следовало бы все же порекомендовать прокурору быть более сдержанным, пока по делу еще не вынесено решение. Что касается самого адвоката Гуля, то он нисколько не убежден в том, что лектор Карелиус совершил двойное убийство, хотя сам он, Гуль, всегда руководствовался указанием известного британского судьи лорда Элдена: «Адвокат отдает свои усилия каждому, себя самого — никому. Исход дела ему безразличен. Только суд правомочен вынести решение». Было бы желательно, чтобы прокурор Кобольд последовал этому прекрасному британскому совету.

В связи с этим «письмом читателя» многие газеты поместили редакционные комментарии, в которых высказали свое восхищение перед британским судопроизводством, а также пожелания, чтобы и здесь, в этой стране, поучились у британцев. Редактор Скаут из газеты «Эдюкейшн» отстаивал в передовице свое предложение — ввести для судебных заседаний нарядные английские белые парики, которые придадут судьям больше достоинства, а суду — больший авторитет, и вообще Скаут советовал как можно точнее согласовать обычаи страны с британскими традициями, которые в любой момент должны служить примером и целью. Заслуживает внимания, по его мнению, и другая сторона вопроса: такая достопримечательность, как нарядные парики, будет также способствовать развитию туризма и таким образом косвенно повлияет на приток в страну долларов.

А пока велась эта дискуссия, лектор Карелиус снова был приговорен к тюремному заключению на четырнадцать дней, и тем же самым судьей, которому юристы дали прозвище «Эллен — восемь недель».

На судебном заседании обсуждался, между прочим, вопрос о том, чтобы своевременно начать наблюдение за психическим состоянием обвиняемого, поскольку в его поступках, как это явствует из рапорта полиции, были замечены большие странности. В своем решении судья исходил не только из неспровоцированного нападения на мирных полицейских надзирателей в тихое воскресное утро, но также из удивительной склонности обвиняемого носить на себе различное оружие и, наконец, из весьма странного пристрастия к дамским велосипедам, что способно привести к самым далеко идущим выводам в наше время, когда психоанализ стал достоянием каждого.

Адвокат Гуль заявил протест против намерения провести обследование психического состояния больного, но суд все же принял соответствующее постановление. Оно сразу же было опротестовано в суде средней инстанции, который, следуя укоренившемуся обычаю, утвердил решение. Вот почему лектор Карелиус был переведен из своей камеры в Южной тюрьме — к которой он уже успел привязаться — в более темную и неудобную камеру Городской тюрьмы, построенной лет сто назад в центре города. Главный врач этой тюрьмы, психиатр доктор Мориц, занимался здесь поразительными вещами.

Все прочие врачи считали, что главный врач полиции Мориц — попросту ненормальный. Его карьера была примечательна тем, что у него вечно возникали всякие скандалы и конфликты; в гражданских госпиталях его увольняли с работы, потому что ни врачи, ни члены областного самоуправления, ни пациенты не могли примириться с его эксцентрической натурой. Зато он прочно стал на якорь, когда сделался главным врачом полиции, так как заключенные обычно лишены возможности обратиться к другому врачу, если бы даже пожелали.

Прошло, однако, много времени, пока лектору Карелиусу представился случай встретиться с этим интересным ученым. После четырнадцати безрадостных дней, проведенных им в старой Городской тюрьме, он снова был вызван к судье, который потребовал для него тюремного заключения еще на четырнадцать дней, и это требование было удовлетворено. Правда, судья объявил, что суд ожидает от Карелиуса, чтобы он в течение этого срока добился приема у тюремного врача.

Вряд ли кто станет пренебрегать пожеланиями суда; поэтому на тринадцатый день лектору Карелиусу устроили очную ставку с застенчивым молодым человеком в белом халате. Доктор со всех сторон ощупал его тело, постучал молоточком под коленными чашечками, пощекотал ему подошвы резчиком для теста, так что лектор не мог удержаться от смеха, обмерил его самые сокровенные места и, наконец, предложил ему написать воспоминания о своей жизни.

На следующий день судья очень охотно продлял Карелиусу срок тюремного заключения, дабы эти исследования могли осуществиться.

Уже стояла осень на дворе, без конца лил дождь.

Газеты писали, что люди не запомнят таких обильных дождей, — наверное, это связано с атомными испытаниями и летающими блюдцами. Погода была совсем не подходящей для обещанной детям поездки в лес. Лектор Карелиус слышал, как дождь хлещет в кровельный желоб, который выдается над стенами, но он ничего этого не видел, потому что вокруг его маленького окошка были набиты жестяные щиты. Здесь, внутри камеры, было тепло и сухо, а на улице в такую погоду люди промачивали себе ноги.

Иногда лектора водили в большую светлую комнату, где стояли стулья и небольшой круглый стол; молодой и приветливый врач пытался пробудить в лекторе доверие и добиться искренности.

— Вы совершенно не должны меня бояться! — сказал стеснительный молодой человек.

— А я вовсе и не боюсь, — дружелюбно ответил Карелиус.

Между ними на круглом столе стояла маленькая коричневая пепельница из бакелита; лектор не мог знать, что она вовсе не предназначалась для пепла, а попросту была микрофоном, при помощи которого на пленке записывалось все, что он поверял молодому врачу о своих детских переживаниях.

Лектор охотно рассказывал о своем детстве и долгих годах, проведенных им в школе. Когда чуть не сорок лет посещаешь школу, то в памяти поневоле накапливается целая куча забавных школьных историй, которые хочется рассказать, и поэтому приятно встретить человека, который их еще не слышал. Молодой врач с интересом выслушивал рассказ лектора; вопросы, которые он задавал, свидетельствовали, что этот интерес неподдельный. Вообще лектор Карелиус нашел, что врач — очень симпатичный человек. Разговоры эти развлекали и подбадривали Карелиуса в неприятный период его жизни. Он ведь не мог знать, что все рассказанное им зафиксировано на магнитофоне и будет использовано впоследствии против него.

Дни шли, дождь по-прежнему лил не переставая, вечером рано темнело, а по утрам поздно светало. И вот, наконец, наступил момент, которого лектор Карелиус долго ждал, веря, что он непременно должен наступить. Когда он явился в суд, судья отказался продлить ему тюремное заключение.

Ведь именно так и должно обстоять дело в стране, где осуществляется демократия, где благие и целесообразные мероприятия охраняют права отдельной личности, почему эта демократия и должна считаться наилучшей из всех остальных. Преподаватель науки об обществе не без гордости видел, как воплощаются в жизнь те самые блага, о которых он из года в год в течение многих лет терпеливо твердил школьникам.

Его радость была немного омрачена, когда он узнал, что за несколько дней до окончания срока его заключения прокурор предъявил городскому суду нечто, носящее название «ходатайства о предварительном следствии». Этот документ обладал магическим свойством такого рода, что лектор Карелиус, который до этого момента сидел в тюрьме под ответственностью полиции, оказался в той же тюрьме, но уже под ответственностью судьи; впрочем, разница практически не ощущалась.

Итак, лектор Карелиус по-прежнему оставался в тюрьме, а все магазины в городе уже начали подготовку к торговле рождественскими товарами, украшали витрины ватой и ангелочками. В доме лектора Карелиуса на улице Цитадели дети надеялись, что к рождеству отец вернется домой, и по вечерам вырезали украшения для елки, играли в разные рождественские игры и цифровое лото. Даже в старой Городской тюрьме лектору напомнили о близком рождестве: молодой врач принес ему кубики с цифрами и маленькие разноцветные картонки, которыми можно было играть, и предложил ему составить сложнейшие головоломки.

До сих пор Карелиус еще ни разу не встречался с прославленным главным врачом Морицем.

 

ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ

Подобно островитянам древности — феакийцам, жители этой страны славились на всех морях как искусные мореплаватели. Хмурый Атлантический океан был для народа путем к славе и могуществу. От имени нации в столице была воздвигнута великолепная статуя одному из ее великих сынов — мореплавателю, который еще во времена парусных судов ушел в море бедным юнгой, но быстро возвысился до положения судовладельца и хозяина публичного дома на Дальнем Востоке. Впоследствии он стал капитаном и плавал на кораблях торговой компании, которая распространила свое влияние на весь мир; национальный флаг был ее торговой маркой, королевский дом — ее поручителем, а ее рупором — газета «Дагбладет».

Принято говорить, что море влечет к себе. Каждое утро, если погода была более или менее благоприятной, директор полиции Окцитанус отправлялся в академический гребной клуб и, облачившись в полосатую трикотажную куртку и короткие штаны, целый час усердно греб, делая веслами длинные взмахи. Потом он принимал душ в помещении клуба, надевал свой обычный костюм и, освеженный, ехал в «Ярд», где его ожидали многочисленные и трудные обязанности.

Море влекло также и некоторых незамужних дам и молодых женщин из района вилл; мужчины пренебрегали ими, поэтому они набросились на странные развлечения. Они обзавелись плотно облегающими фигуру костюмами и находили удовольствие в том, чтобы становиться друг перед другом навытяжку, подчиняться командиру и проявлять послушание. Они называли себя «женщинами-моряками» и составили корпус готовых ринуться в бой «морских дев», которые стреляли из пистолета, тренировались в боксе и джиу-джитсу, выворачивали друг другу руки и подставляли своим соратницам фонари и шишки. Подтянутые и стройные, маршировали они в гавани под звуки барабана и сирены, учились грести на военных шлюпках, конопатить щели и управляться с канатом.

Мужской отряд морских ополченцев также рыскал на катере в фиордах и проливах под командой не подверженного морской болезни командира. Однако после завтрака рулевое управление катера почему-то начинало сдавать, и огромным пароходам-паромам, которые перевозили гражданских лиц с берега на берег, стоило большого труда не раздавить шнырявший у них под носом катер ополченцев. Вот как влекло их море!

Море, которое омывало эту страну и теперь являлось заливом Атлантического океана, всегда вдохновляло поэтов. Они сидели в глубине страны, вознося хвалы морю. Тщедушные и холеные господа писали изящные строфы о соленой воде, дегте, просмоленных «морских волках» и оргиях пьяных матросов в портах.

Даже король этой страны, когда зачитывал свои короткие речи, и то всегда говорил о себе: «Мы, моряки»; а с его интересной, как у заправского моряка, татуировки, которую ему насекли на руках, груди и спине, были сняты фотографии. Помещенные в американских еженедельных журналах, эти фотографии создали ему на Западе славу короля-моряка, подобного царю Алкиною.

Море влекло к себе также и торговца коврами Ульмуса. Ему принадлежали три красивых моторных катера, причем один из них прежде был быстроходным военным катером и мог развивать гораздо большую скорость, чем суда таможенного ведомства. Чтобы с точностью определить расстояние между моторным катером Ульмуса и таможенными судами, на нем было установлено очень хитроумное приспособление — измеритель расстояния, настоящее чудо оптики. Раньше этот прибор принадлежал немецкому военному флоту, но впоследствии как военный трофей очутился в «Ярде». Один из полицейских адвокатов благосклонно передал его оптовику Ульмусу, который высказал сожаление, что не имеет подобного прибора. Многие из самых роскошных ковров Ульмуса прибыли в страну морским путем. И днем и ночью бороздили его суда морское пространство и доставляли ему драгоценные грузы, каких никогда не видывал глаз таможенника. Иногда друзья Ульмуса из «Ярда» принимали участие в его увеселительных морских прогулках, и часто бывало, что инспектора или комиссар полиции не знали, в какой город они прибыли, когда после морского завтрака их доставляли на берег; приходилось добывать в «Ярде» трезвых шоферов, чтобы надежным способом отправить полицейские машины по домам.

Море влечет к себе… В одно тихое ясное утро отправились в поездку на катере «Анна» торговый агент Микаэль и его друг моряк Джонсон. Катером управлял шкипер Йоханиес Скэр. Это был маленький и молчаливый человек совершенно другого типа, чем шкиперы с Севера и с Юга, которых воспевают поэты, кто стаканами пьет ром и весело помахивает вымбовкой. Когда Микаэль с Джонсоном пили перед отъездом пиво в кафе «Шлюз», шкипер Скэр потребовал за свои услуги только суррогатного кофе с мягким хлебом. Молча, с испуганным видом обмакивал он булку в кофе. Официант, который обслуживал этих трех господ, показал потом, что вид у них был не очень веселый.

Микаэль не принадлежал к числу людей, которых влечет море. Все свои дела он всегда вершил на суше. Во время войны его хозяином была немецкая сыскная полиция; потом он перекинулся в такие отрасли, как торговля бриллиантами и золотыми слитками, и заключал торговые сделки в долларах, работая бок о бок с торговцем коврами Ульмусом и дипломатами одной дружески настроенной страны. Джонсон, напротив, привык качаться на волнах. Он совершал регулярные рейсы в Киль в ту пору, когда был затруднен ввоз многих нужных для страны товаров, и привозил часы, оправу для очков, фотографические аппараты и редкие оптические приборы, которые можно было потом купить только в магазине «Фотокамера». Для Джонсона морская поездка была привычным делом, однако он с некоторым сомнением посматривал на тщедушного маленького шкипера, который макал булку в кофе, щадя свои скверные зубы.

В изумительную ясную погоду катер «Анна» вышел в море, имея на борту трех молчаливых пассажиров. В прозрачном воздухе прямыми столбами поднимался в небо дым из фабричных труб Южной гавани. За катером с криками носились чайки; женщины-моряки с пением отчаливали от берега на весельных лодках. В узких лодках проплывали мимо академические гребцы под выкрики рулевого: «Раз-два! Раз-два!» Высоко в синеве неба упражнялся американский истребитель, оставляя позади себя светлую тонкую полоску и издавая глухое рычание, подобное далеким раскатам грома. В воздухе пахло водорослями, нефтью и свежей краской.

Из квартиры фру Беаты Лэвквист, с высоты седьмого этажа, открывался вид на гавань и море. Однако в ее спальне не пахло соленой водой или водорослями, а разносился чудесный запах крепкого кофе и свежеиспеченных булочек. У Беаты был гость, и хорошенькая горничная принесла тяжелый серебряный кофейник. Она налила кофе в маленькие потешные золоченые чашечки стиля ампир, которые в последние годы вошли в моду и продавались по высокой цене. Гостем фру Беаты был пожилой джентльмен в полосатой пижаме и золотых очках, он явился к ней накануне вечером, чтобы поговорить о делах; зная, однако, о свободном образе мыслей хозяйки, он уложил в свой портфель вместе с документами ночную пижаму и туалетный прибор. Крепкий кофе прекрасно освежил его после сна, но все же рука, в которой он держал чашку, слегка дрожала, и несколько капель кофе упало на простыню.

— Может, ты хотел бы пропустить маленькую рюмочку натощак, мое сокровище? — спросила фру Лэвквист.

— Боже избави! Не хочу, спасибо! — ответил гость.

— А я, пожалуй, выпью чуточку виски, — сказала Беата горничной. — И, пожалуйста, сигарет! Хочешь курить, мой золотой?

— Курить в постели — дурная привычка, — изрек гость.

— О, ты ведь такой милый и аккуратный! — воскликнула хозяйка.

— Известная аккуратность всегда необходима, — сообщил господин.

— Да, именно известная аккуратность. Вот это самое приятное в тебе!

— Как ты думаешь, девушка узнала меня? — спросил гость, когда они остались одни.

— Ну конечно. По снимкам в газетах и «Иллюстрированном журнале».

— Вообще это большая ошибка — допускать прислугу в спальную комнату, прежде чем люди встали.

— А какой черт тогда напоил бы тебя кофе, мое сокровище?

— Да, По-видимому, тут ничего не поделаешь! — И  гость устало откинулся на подушки.

Вскоре после того, как горничная вышла, в комнату пробрался маленький черный шотландский терьер фру Беаты; он забавно прыгнул на постель и начал лакать сливки из молочника, который стоял на подносе посередине кровати. Маленький красный язычок терьера мелькал сквозь длинную черную шерсть.

— Правда, он очень милый?

— Очаровательный! А он кусается?

— Нет! Ты ведь никого не кусаешь, правда, миленький Дин? — сказала фру Беата и поцеловала собаку в заросшую волосами морду.

— А у него нет ленточных глистов? — спросил гость.

— Фу, какой он у нас глупый! — сказала хозяйка собаке. — Не обращай внимания на то, что говорит этот глупый ребенок. Хорошо, миленький Дин?

— Его зовут Джин?

— Нет, Дин. В честь одного американца, который носит усы. А следующей собаке я дам имя Айк. Мне хочется пуделя. Шотландские собаки теперь не в моде.

Гость спокойно лежал на постели и рассматривал картину, которая висела у него в ногах. На картине были изображены какие-то абстрактные фигуры, напоминающие по форме не то двойную почку, не то еще что-то. Обозреватель газеты «Дагбладет» по вопросам искусства расхвалил эту картину, заявив, что она является прогрессивным произведением и плодом свободомыслия. Гость фру Беаты ничего в ней не понял.

Фру Лэвквист, занятая собственными мыслями, спросила его:

— Ты Ульмуса знаешь?

— Очень мало. Я как-то встречался с ним.

— Он настоящее дерьмо!

— Вполне согласен.

— Он обманул Кнуда Эрика!

— Мне кажется, нельзя говорить об обмане в торговых делах.

— Кнуд Эрик — человек совсем другого склада!

— Разумеется.

— Ну вот, Дин выпил все сливки. Хочешь еще чашку черного кофе?

— Нет, спасибо. Он облизал и мою чашку.

— Видно, в вашей семье все ужасные неженки.

— Оказывается, так. Что за странная у тебя картина?

— Картина первый сорт! А ты бы предпочел, чтобы на ней был небольшой отряд конников и развод караула?

— Мне больше всего нравятся морские пейзажи — с парусниками.

— Ну тогда смотри прямо в окно! Вот тебе и морской пейзаж, и платить не надо!

Спрыгнув с постели, фру Беата отдернула штору на широком окне, откуда открывался вид на море и Атлантический океан. Была чудесная, ясная погода. Можно было различить катеры и военные корабли. А вдали виднелся огромный современный теплоход.

— Это одно из твоих судов? — спросила фру Беата, указывая на него пальцем.

— Да, — ответил гость. — Одно из них.

 

ГЛАВА СОРОК ЧЕТВЕРТАЯ

В начале декабря труп Микаэля прибило к берегу чужой страны. Его нашел один из служащих береговой охраны, когда тело уже порядочно разложилось. Череп был пробит двумя револьверными пулями.

Спустя два дня несколько севернее был найден и труп Джонсона. Он уже всплыл на поверхность, когда его заметили рыбаки. Джонсон был убит выстрелом в затылок.

Сразу опознать убитых не смогли, но по меткам на их одежде и деньгам, обнаруженным в карманах, удалось выяснить их гражданство; полиция соседней страны предложила «Ярду» выслать специальную команду полицейских, которым надлежало присутствовать при расследовании дела.

Для этой цели и был направлен в братскую страну сержант уголовной полиции Йонас. В одно серое, промозглое утро он сел на паром и устроился в салоне, меланхолически потягивая пиво и водку. Эта поездка пришлась ему совершенно некстати, у него накопилась уйма дел, как служебных, так и личных, и он не испытывал ни малейшего желания ехать за границу только для того, чтобы поглядеть на трупы.

На пароходе было много пассажиров, в особенности женщин — домашних хозяек, которые ехали, чтобы закупить к рождеству риса, кофе, южных фруктов и других товаров: приобрести их у себя на родине они не могли. Они захватили с собой огромные сумки и корзины, которые заграничные таможенники тщательно обыскивали, хотя они были пустые. На таможне была толчея, между цепями и ограждениями выстроились длинные очереди людей. Сержант уголовной полиции вытащил из кармана удостоверение личности и рассчитывал проскочить без осмотра — он ехал ведь по служебным делам, по вызову государственного учреждения и очень спешил. Но в соседней стране с наибольшей подозрительностью относились именно к сотрудникам полиции. Йонасу пришлось встать в хвост и пройти через контроль.

— Прошу господина открыть портфель! — сказал ему иностранный таможенник.

Йонас фыркнул. — Пожалуйста! Смотрите хорошенько, нет ли здесь слитков золота или бриллиантов!

— Не везет ли господин с собой водку или сыр? — спросил таможенник, который шутить не собирался.

— Везу. В желудке, — буркнул Йонас.

— С этого пошлина не взимается, — серьезно объяснил иностранный чиновник.

Сойдя с парома, сержант Йонас сразу взял такси и поехал в городскую контору уголовного розыска, где ему предъявили акты о двух найденных трупах.

В первом случае речь шла о человеке средних лет, ростом в сто семьдесят восемь сантиметров, весом около девяносто килограммов и хорошей упитанности. Предполагалось, что труп пролежал в воде несколько недель: он сильно распух, на нем отчетливо виднелись запекшиеся синевато-лиловые смертельные раны и следы начинающегося разложения. Застыли в мертвой неподвижности мускулы тела и лица. Зрачки были маленькие, круглые и одинаковые; на белках точечные кровоизлияния. Рот приоткрыт, язык прикушен, верхняя челюсть искусственная.

За насильственную смерть говорили следующие признаки: на черепе имелись два отверстия почти совершенно круглой формы величиной с горошину, по-видимому от пуль в 7,65 миллиметра. Часть левого полушария большого мозга прикрывала кровоизлияние величиной с ладонь между твердой и мягкой мозговыми оболочками. Нос был сдвинут в сторону приблизительно на полтора сантиметра. Вдоль носа шли две раны длиной в два сантиметра, с зазубренными краями. В левой стороне сердечной сумки имелся разрыв в двенадцать сантиметров длины, так что сердце обнажилось. В сердечной сумке, куда впадала артерия из левого легкого, имелся четырехсантиметровый разрыв, через который виднелся разрыв и в передней стенке большого кровеносного сосуда, идущего из левого легкого в левое предсердие. В стенке левого предсердия были видны большие кровоизлияния на поверхности сердца, непосредственно под сердечной оболочкой. На митральном клапане (между предсердием и желудочком) было пробито отверстие величиной с боб. Что же касается венечных артерий сердца…

Йонасу показали несколько фотографий. Взглянув на них, он прервал чтение: он сразу узнал своего друга Микаэля. Другой человек тоже показался ему знакомым, однако он не мог припомнить его имени. Не было смысла продолжать чтение. Сложив все бумаги, он сунул их в портфель и вместе со своим иностранным коллегой поехал в морг, где можно было взглянуть на обоих мертвецов.

Городской морг был самым новомодным моргом, полным современных удобств, где все сияло чистотой и ласкало взор, как и все прочее в этой стране. Это был образцовый морг, где стены были выложены кафелем, где имелись блестящие холодильники и лифты для перевозки трупов. Здесь все было механизировано, как на современной фабрике. Стоило только нажать кнопку и назвать по телефону нужный номер, как немедленно зажглись лампочки, затрезвонили звонки, и два цинковых гроба бесшумно выкатились из холодильных помещений и были спущены на лифте вниз, чтобы Йонас мог посмотреть на них в голубом свете неоновых ламп.

Вот лежит здесь его друг, замороженный и препарированный, но менее страшный, чем Йонас ожидал. В течение многих лет он дружил с ним и сотрудничал. Один раз Микаэль даже спас ему жизнь. Это случилось еще в те времена, когда немцы преследовали полицию, и таким образом Йонас по прихоти судьбы вдруг превратился в патриота и вроде как бы борца за свободу. Микаэль пользовался тогда влиянием в гестапо и спас Йонаса от ссылки. Впоследствии они оказывали друг другу немало услуг. Они вместе бывали на пирушках у Лэвквиста и Ульмуса. Они завтракали вместе, когда Микаэль был арестован и содержался в «Ярде», уничтожали роскошные бутерброды из кафе «Соломон» и запивали их холодной водкой, которую тогда было так трудно доставать. Друзья доверяли друг другу золото, бриллианты и драгоценные доллары, а всякие донесения и уже заведенные дела были уничтожены во имя старой дружбы.

Йонас отнюдь не был сентиментален. Но вот здесь лежит его друг Микаэль с двумя отверстиями от пуль в «черепной коробке», если выражаться языком судебно-медицинских экспертов. Замороженный, весь пропитанный формалином, лежит он в своем ящике. И Йонасу вдруг вспомнился жаркий, пыльный день, когда он последний раз его видел. Это было в Южной гавани, в кафе «Шлюз». Там же находился и Большой Дик, и еще один человек… Как же его звали? Микаэль говорил тогда о двойном убийстве в доме по Аллее Коперника. Ведь он знавал Шульце. Вскоре после убийства его вызвали на допрос. А тогда в кафе «Шлюз» он сказал Йонасу: «Я мог бы рассказать тебе кое-что, если ты вообще этим интересуешься?» И Йонас тогда ответил ему: «Ну, рассказывай». — «Пожалуй, надо немного подождать, — сказал Микаэль. — Все зависит от того, как обернется дело. Многое ведь может случиться, не правда ли?» — «Да, многое может случиться…» — припоминал Йонас.

— Не желают ли господа взглянуть на второй труп? — спросил смотритель морга, высокий, элегантный джентльмен в форменной одежде, похожей на адмиральскую.

— Да, пожалуйста!

Им показали труп другого убитого, у которого была лишь одна огнестрельная рана на затылке. Этого человека звали Джонсон, да, тот самый Джонсон, вместе с которым Микаэль был в кафе «Шлюз», сразу вспомнил Йонас. Джонсон был чуть старше, немного меньше ростом, чем Микаэль, и небритый. На голове — жидкие седые волосы. Лицо несколько распухло, но не повреждено, нос на месте.

Его предательски убили выстрелом в затылок. На руке виднелась татуировка: американский флаг и статуя Свободы на фоне волн и солнечных лучей.

— Одежда убитых хранится в полицейском управлении, — сказал Йонасу его иностранный коллега. — В карманах найдены деньги. Убитые ограблению не подверглись.

— Нет, — подтвердил Йонас.

Видя, что Йонас по-прежнему не отрывает глаз от трупов, его коллега заявил:

— Прекрасная работа!

— Работа?!

— Да. Препарирование трупов. О, эти судебно-медицинские работники знают свое дело! Если к тому же принять во внимание, что трупы успели разложиться, когда их нашли… Прекрасная работа!

— Изумительная! — подтвердил Йонас.

Некоторое время они молча стояли возле трупов. Затем коллега Йонаса, посмотрев на свои часы, предложил:

— Ну, а теперь не мешало бы подумать о небольшом ленче, не так ли?

— Да, — согласился Йонас.

— Бутерброды и что-нибудь горячее? И, пожалуй, по рюмочке?

— Да, — повторил Йонас.

 

ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ

Отделению, ведающему в «Ярде» делами об убийствах, волей-неволей пришлось начать расследование в связи с обнаружением двух трупов; оба убитые были хорошо известны полиции.

Микаэль занимался контрабандой, спекуляцией военными материалами и торговлей на черной бирже и за все это многократно подвергался наказанию. После 1945 года ему также было предъявлено обвинение в шпионской деятельности, но все документы по этому делу таинственным образом исчезли. С ним сотрудничал один коллаборационист, который в 1945 году, через неделю после капитуляции Германии, при загадочных обстоятельствах был найден в лесу убитым; однако расследование так и не было доведено до конца.

Софус Джонсон также состоял на учете в полиции. Это был контрабандист, спекулянт и азартный игрок, прежде он служил моряком и несколько лет прожил в США. Во время войны он сотрудничал с немецкой разведкой. Однако обвинения против него возбуждать не захотели. Полиция как будто не придавала значения тому обстоятельству, что Джонсон вел какие-то торговые дела с убитым оптовиком Шульце. Никто также не обратил внимания на то, что Микаэль и Джонсон находились в приятельских отношениях с торговцем зеленью Лэвквистом и торговцем коврами Ульмусом.

Инспектор полиции Оре из отделения, ведающего делами об убийствах, сделал заявление в «Специальном листке» о том, что расследование идет своим чередом и работе полиции пока мешать ничем не следует. По поводу двух найденных трупов полиция допросила уже много людей и в ближайшее время допросит новых. Полиция работает очень напряженно. Было бы неправильно скрывать, что в «Ярде» дает себя знать недостаток служащих, и поэтому многие полицейские страдают от переутомления. Враждебное отношение народа к полиции в связи с так называемым «делом о Скорпионе» также мало способствует улучшению обстановки.

Инспектор полиции Оре самым решительным образом отрицал какую-нибудь связь между этими двумя новыми убийствами и двойным убийством на Аллее Коперника. На руках у полиции имеются прекрасные козыри против арестованного лектора Карелиуса. Вопрос только во времени, нужно подождать, когда он наконец сдастся и полностью признается. Однако, чтобы не помешать дальнейшей работе, полиция на данном этапе не имеет права разглашать, какие карты у нее на руках.

Между тем полиция широко использовала всякую мыслимую версию, которая дала бы ключ к разгадке преступления. Ни одно из поступивших сведений — даже самое незначительное — не было оставлено без внимания. Полиция не жалела сил. Ей было очень важно содействие населения, но она была разочарована и огорчена тем недоверием, которое слишком часто проявлялось. К сожалению, дело зашло так далеко, что полицейский не смел показаться на улице, — вслед ему сейчас же неслись крики: «Скорпион!» Как будто нельзя сделать так, чтобы полицейские могли спокойно ходить по улицам!

Это были очень напряженные дни как для полиции, так и для суда. И вовсе не охота на убийц и «скорпионов» отнимала больше всего сил. Основные усилия были направлены на обеспечение безопасности государства против подрывной деятельности пацифистов, а также на дело защиты самой либеральной демократии и незыблемых благ свободы, для которых идея невмешательства создает серьезную угрозу. Подрывная деятельность пацифистов распространилась даже на армию, результаты сказываются, например, в пятой интендантской роте семнадцатого полка.

Только благодаря бдительности старшего прапорщика удалось во-время схватить одного солдата и отдать его под суд, согласно параграфам 53 и 63 военно-уголовного кодекса, за то, что он 10 декабря принес в казарму экземпляр коммунистического журнала под названием «Советский Союз в иллюстрациях», который он в целях пропаганды демонстрировал своим товарищам; в большинстве иллюстраций содержалась неприкрытая пропаганда мира; тем самым указанный солдат ясно выразил свое недовольство трудностями военной службы и притом таким способом, который может привести к распространению в вооруженных силах опасного недовольства; следовательно, данный солдат нарушил объявленное личному составу запрещение распространять в казарме политические агитки.

Иск о возмещении убытков в деле отсутствовал, однако в силу параграфа 77, раздел первый, пункт первый, гражданского уголовного кодекса препровождался иск о том, что журнал подлежит изъятию в пользу государственной казны.

Достойными порицания являются следующие пропагандистские тексты к помещенным в журнале фотографиям:

На фотографиях, к которым относились эти подписи, было изображено рытье каналов в пустынях Туркмении, на юге Украины и в Крыму; на других фотографиях изображался судоходный канал между Волгой и Доном.

Численный состав армии в спешном порядке увеличивали, однако давал себя знать недостаток в офицерах. Профессия эта почетом не пользовалась. Граждане видели мало радости в том, чтобы их сыновья избирали себе военную карьеру. Кроме того, некоторая убыль в командном составе была вызвана многочисленными неблаговидными махинациями, которые стали известны общественности. Пришлось уволить нескольких полковников, нечистых на руку, и временно отстранить от должности часть офицеров, которые получали взятки или комиссионные. Были арестованы также несколько лейтенантов, которые совершили кражу со взломом.

Не спасло положения и то, что армейское интендантство разослало циркуляр всем торговцам автомобилями и владельцам авторемонтных мастерских с просьбой прекратить в дальнейшем подкуп офицеров, которые от имени вооруженных сил будут размещать заказы на ремонтные работы. Директор полиции Окцитанус серьезно подумывал, не следует ли разослать подобный циркуляр и ворам-взломщикам и контрабандистам, чтобы они не слишком усердствовали в подкупе полицейских адвокатов. Однако он оставил это намерение, так как убедился, что призыв интендантства оказался бесплодным.

Это были трудные времена. Полиция работала. Работали судебные чиновники. Судьи старались вовсю. Здоровый и уравновешенный полицейский адвокат Кастелла, по прозвищу «Гроза сутенеров», получил назначение возглавить расследование по «делу о Скорпионе» и совершенно невозмутимо наблюдал, как в его кабинете накапливаются груды бумаг. Энергичный полицейский инспектор Александер, стоявший во главе «столичной разведки», видел, как картотеки с каждым днем разбухают и под конец начинают выпирать из ящиков, словно каша, которая убежала из котелка, как говорится в одной сказке. Директор полиции Окцитанус ежедневно совещался с министром юстиции Ботусом; помимо спорного вопроса о состоянии двенадцатиперстной кишки министра, они обсуждали проблемы безопасности страны, отношения с великими иностранными державами, коснулись и безответственной болтливости прессы в связи с «делом о Скорпионе», которое принимало угрожающие размеры.

А за полицейскими инспекторами, директором полиции, судьями, министром юстиции и над ними стояла таинственная организация, которая скрывалась под тремя буквами: CIA. CIA заставляла власти этой страны следить друг за другом и составлять списки. Тщательно велись семьдесят шесть тысяч огромных картотек на жителей, которых подозревали в стремлениях к миру, в нейтральной позиции, в пацифизме и в других коммунистических склонностях. Выпущенные на волю шпики и осведомители из Abwehrstelle снова получили возможность заработать себе на жизнь, выдавая патриотов и докладывая об антиамериканских высказываниях.

Разведка столичной полиции вела картотеки на граждан. Вела картотеки и разведка государственной полиции. Военная разведка тоже вела картотеки. Добровольная разведка в ополчении вела частную картотеку на своих недругов, соседей, сослуживцев и даже товарищей по работе. В семидесяти двух полицейских районах местная полиция вела семьдесят две картотеки на граждан с помощью так называемых осведомителей «низшего разряда» — по двадцать крон за день.

Страну наводнили картотеки, и честные патриоты стыдились, если они не были зарегистрированы в той или иной картотеке. Из картотеки всех этих служб разведки сведения поступали в иностранное посольство, над входом в которое на фоне звезд и кровавых полос парил орел с распростертыми крыльями и злобным взглядом. Посольство и «Ярд» поддерживали тесный контакт друг с другом. В посольство приходили осведомители «низшего разряда», чтобы получить плату в долларах или в национальной валюте. Два пухленьких социал-демократа принадлежали к осведомителям более высокого полета и поэтому получали ставки выше, чем обыкновенные осведомители. Дочь премьер-министра состояла на штатной службе в доме с орлом. А посольская картотека на строптивых туземцев все росла и росла, так что пришлось выстроить новое большое здание, где она могла поместиться.

 

ГЛАВА СОРОК ШЕСТАЯ

«Сколько еще продержится Ульмус?» — задавала вопрос пресса. Торговец коврами закончил осеннюю охоту в поместье Волчья долина и вернулся в столицу, чтобы заняться делами. Пресса не один месяц писала о нем. Всем, кто читал газеты, было известно об исчезновении дела о спекуляции военными материалами, о прочих его спекуляциях, денежных сделках и трюках с автомобилями. Получили известность также его великолепные пиры с полицейскими чиновниками всех рангов. Все, кого влекло море, восхищались его моторными катерами, доставлявшими в страну ковры, драгоценности и часы. Его грузовики, которые по ночам конвоировали машины с тоннами американских сигарет, приводили в трепет всех встречных. Его великолепные пестрые ковры придавали уют квартирам полицейских.

Каждый день в той или иной газете можно было видеть улыбающийся портрет и читать заголовки: «Ульмус все еще на свободе!» или: «Сколько еще ждать?»

— Есть что-нибудь новое по «делу о Скорпионе»? — обратились по телефону к полицейскому инспектору Хорсу из газеты «Народная воля».

— Нет, — ответил Хорс.

— А относительно Ульмуса?

— Тоже нет.

— Вы собираетесь арестовать Ульмуса?

— Таких сведений дать не могу.

— Как обстоит дело с его автомобильными аферами?

— Не могу дать сведений.

Вот и все, что удалось услышать от Хорса.

Полицейский адвокат Кастелла ежедневно являлся в «Ярд», всегда свежий и бодрый, и наблюдал, как в его комнате росли груды бумаг. Но вот однажды в нем проснулось любопытство — как у женщины из сказки о Синей Бороде, — и он стал просматривать бумаги.

Полицейский адвокат Кастелла, известный как непримиримый враг сутенеров, проповедовал теперь теорию о том, что если активно бороться с людьми этой «профессии», то со временем можно будет искоренить все формы преступности. К счастью, в «деле о Скорпионе» было немало моментов, связанных с сутенерством, и за это следовало ухватиться. Однако в деле было и много кое-чего другого. Раз взглянув в бумаги, полицейский адвокат заинтересовался и с тех пор стал тщательно и подробно изучать все поступающие материалы.

Когда попадались знакомые фамилии, Кастеллу охватывала нервная дрожь, а некоторые имена заставляли его бледнеть. Это были имена его лучших друзей и наиболее уважаемых коллег. Он догадывался, что за ними скрываются и другие имена и какие-то темные связи. Этот здоровый человек внезапно почувствовал себя слабым и беспомощным. По мере того как он продвигался вперед в чтении сложенных в груду бумаг, его здоровье медленно и постепенно разрушалось. «Боже мой, — говорил он про себя. — Это невозможно! Так нельзя! Просто нельзя!»

Как-то днем полицейский врач доктор Ринн был вызван на квартиру адвоката Кастеллы. Доктор Ринн, лечивший также и заключенных в Южной тюрьме, был грузный меланхоличный человек с дурными манерами, что производило неприятное впечатление. Именно он осматривал в свое время лектора Карелиуса и написал ему удостоверение, в котором перечислялись все шишки и царапины, приобретенные лектором за время его пребывания в полицейском участке на улице Короля Георга. Получив приглашение от полицейского адвоката, он бросил все другие дела и помчался к дому Кастеллы.

Он несколько удивился, когда больной сам отпер дверь. Полицейский адвокат выглядел не так уж плохо.

— Ну? — спросил доктор. — Что у нас не в порядке? Где у нас болит?

Он повесил свое пальто на вешалку, которую держал перед ним Кастелла, а затем с благодушным видом стал потирать себе руки, как обычно делают доктора, входя к больному.

— Вот сюда! — резко сказал полицейский адвокат, приглашая доктора пройти в гостиную.

— Ну? — повторил доктор Ринн. — Как мы себя чувствуем? Что-нибудь с желудком?

— Нечего спрашивать! Садитесь вот сюда! — отрезал Кастелла, указывая на неудобный стул, стоявший перед письменным столом.

— Разве я не должен задавать вопросы? — в замешательстве спросил доктор.

— Нет, молчите, пока вас самого не спросят. Садитесь!

— Я не понимаю! — Лицо доктора Ринна покрылось краской. — Вы шутите надо мной?

Полицейский вытащил из кармана служебный револьвер и нацелился прямо в красную физиономию доктора. — Садитесь! — скомандовал он.

Лицо доктора утратило краску и стало совсем бледным, причем сначала побелел нос, а потом и все остальное. Он быстро сел на стул, не отрывая округлившихся глаз от револьвера.

— Малейшее движение с вашей стороны, и я вас застрелю! — пригрозил полицейский адвокат и уселся с другой стороны письменного стола.

— Пока составим общий протокол, — заявил он. — Отвечайте громко и отчетливо! А если двинетесь с места, то будете расстреляны!

Полицейский адвокат положил револьвер на стол и вставил в маленькую портативную пишущую машинку двойной лист бумаги для протокола.

— Ну! Ваше полное имя?

— Пауль Вилли Ринн, — громко сказал доктор.

— Занятие?

— Врач. Но ведь вы же знаете…

— Отвечайте на вопросы и не лезьте, когда вас не спрашивают! — строго сказал полицейский адвокат, положив руку на револьвер.

— Врач! — быстро повторил доктор, и Кастелла записал: «врач».

— Год и день рождения?

— Седьмое мая 1899 года.

— Место рождения?..

Доктор Ринн слышал, как в соседней комнате металась фру Кастелла. Дверь была открыта, и когда он искоса бросал взгляд в ту сторону, то мельком видел ее. Он не смел повернуть голову, но напряг все свои духовные силы, чтобы установить с ней какую-то спиритуальную связь. Если существовало в действительности что-нибудь вроде телепатии, жена адвоката должна была бы почувствовать отчаяние, которое переживал перепуганный тюремный врач. Но она, по-видимому, ничего не чувствовала.

— Подвергались раньше наказаниям? — спросил полицейский адвокат.

— Разумеется, не подвергался! — ответил тюремный врач.

— А вы в этом твердо уверены?

— Да. Совершенно твердо уверен, — неуверенным голосом проговорил врач.

— Но теперь вы будете немедленно наказаны! — мрачно заявил полицейский адвокат.

В этот момент его жена снова приблизилась к открытой двери. Бог знает, чем она там занимается. Доктор Ринн скосил глаза в сторону, чтобы поймать ее взгляд, но безуспешно. Он припомнил, что именно она вызвала его по телефону. Вероятно, она видела, что с ее мужем творится неладное.

— Нечего коситься в сторону! — крикнул полицейский адвокат. — Сидите смирно и не вращайте глазами! Ваше теперешнее местожительство?

— Аллея Трумэна, номер 37,— сказал доктор Ринн.

— Вы женаты?

— Да, — ответил доктор. — У меня жена и дети. Учтите это, подумайте о моей жене и детях!

— Ее имя? — без всякого сострадания продолжал Кастелла. — Ее полное имя?

В этот момент в передней раздался сильный звонок, полицейский адвокат отвел взгляд от пишущей машинки и снова взялся за револьвер.

— Ага! — произнес он таким тоном, который не предвещал ничего доброго.

Слышно было, как фру Кастелла открыла входную дверь; из передней донеслись приглушенные голоса и стук тяжелых сапог.

— Ага! — снова промолвил адвокат, наставляя свой револьвер на дверь. — Ага!

Но вот дверь распахнулась, и в комнате показалось несколько полицейских в форме. У доктора Ринна блеснула надежда. А полицейский адвокат Кастелла мрачно улыбнулся и сказал им:

— Прекрасно! Замечательно! Будьте любезны направиться вон в тот угол! Так. И будьте любезны поднять руки вверх! А не то я вас перестреляю! Дальше, в самый угол!

И полицейские забились в угол, послушно подняв руки вверх.

— И ты тоже, Мария! — приказал Кастелла своей жене. — Становись в угол! Руки вверх! Вот так.

Затем он снова продолжал допрос тюремного врача.

— Полное имя вашей матери? Где она родилась? Стойте тихо, вы там, в углу! А не то будете расстреляны.

 

ГЛАВА СОРОК СЕДЬМАЯ

По случаю рождества в городе царило праздничное оживление. На улице шел дождь, а в витринах магазинов лежал снег из ваты. Народ толпился перед освещенными окнами, любуясь Золушкой и Белоснежкой, сделанными в новом американском стиле в подражание мультипликационным фильмам Диснея.

«В этом году рождество несет радость сердцам людей!»— снежными светящимися буквами было написано над одним из универсальных магазинов. «Добро пожаловать в магазин, радующий сердца!»

Дети сияющими глазами смотрели на чудесные рождественские игрушки, выставленные в магазине, радующем сердца: на револьверы и лассо, резиновые дубинки и солдатские ружья, на черные маски гангстеров и полосатую одежду арестантов Синг-Синга, а также на маленькие потешные наручники с настоящими замками, которые исправно защелкивались. Там же были выставлены разные игры: «Атомная игра», лото «Истребители», изящные безопасные огнеметы, механические стреляющие танки, бакелитовые фигурки генерала Эйзенхауэра и пользующиеся успехом у публики кукольные противогазы. Если кто-нибудь покупал детям пару ковбойских сапог с вделанными в них цепочками для револьвера, то в качестве премии бесплатно получал настоящую звезду американского шерифа.

Новинкой рождественских игрушек был «Чертенок Скорпион» — забавный резиновый скорпион, который сидел на лесенке и мог сам подниматься всякий раз, как его сталкивали вниз. Он забавлял и детей, и взрослых. Перед витриной, где он был выставлен и где его демонстрировала молодая дама, образовалась невероятная толчея.

Доносилась эта мелодия вперемежку с рождественскими псалмами, которые наигрывали шарманки, украшенные еловыми ветками и флагами. А люди подпевали популярной мелодии, прогуливаясь по сырой главной улице под навесом из еловых гирлянд, сердец и рождественских звезд. Сквозь туманную сетку дождя смело пробивался свет неоновых реклам самых ядовитых оттенков.

В этом году рождество несло радость сердцам людей, поэтому, тряся кружками, собирали деньги «Церковная армия Креста», «Центральная миссионерская организация» и «Детская контора». Армия спасения собирала деньги в маленький котелок, «Общество по снабжению бедных детей обувью» собирало милостыню в большой деревянный башмак. Иззябшие молодые студенты торговали елками, маленькие чумазые дети продавали картонных паяцев, а трясущиеся от старости женщины — елочные украшения, золоченые еловые шишки и выкрашенные в белый цвет еловые ветки. Безработные, переодетые гномами, за грошовую плату ходили со щитами реклам по улицам, проклиная свои ватные бороды, которые намокли и прилипали к шее. А шарманки наигрывали «Веселое рождество» и «Чертенок Скорпион».

На Центральной площади около самой большой в городе рождественской елки полицейский оркестр сыграл в пользу рождественского денежного сбора, устроенного газетой «Дагбладет», песню «Рождество принесло нам благую весть». Полиция нашла время и для этого мероприятия. А в других местах города полиция занималась тем, что вылавливала людей, которые просили милостыню: порядок должен быть во всем.

В «Ярде» хватились одного полицейского отряда, который был отправлен на автомобиле в город и не вернулся. Это вызвало беспокойство — видимо, с отрядом что-то случилось. Звонили во все концы города, но пока безрезультатно.

В квартире полицейского адвоката Кастеллы к телефону никто не подходил. А ведь именно оттуда звонила в «Ярд» фру Кастелла. Тихим испуганным голосом сообщила она, что ее муж, по-видимому, сошел с ума и угрожает револьвером полицейскому врачу. Некоторое время спустя, после всестороннего обмена мнениями, было решено послать туда на дежурной машине еще один усиленный наряд полиции, дав ему приказ с осторожностью приблизиться к дому и тактично приняться за дело. Ни в коем случае не следовало причинять полицейскому адвокату какие-нибудь повреждения.

Сначала была обследована местность. Пустая полицейская машина стояла перед домом, и нигде не было видно приехавших на ней чинов полиции. Тут же стояли машины полицейского врача и полицейского адвоката. Кастелла жил на втором этаже, и с улицы не видно было ничего необычного. Мирно стояли на подоконниках ряды горшков с цветами и стаканчики с гиацинтами, шторы на окнах висели, как им и полагается, из квартиры не доносилось никаких подозрительных звуков.

Затем были вызваны пожарные машины и «скорая помощь». Полицейские быстро приставили лестницы и по сигналу начали одновременно наступать со всех сторон, через дверь и окна. На адвоката накинули одеяло, прежде чем он успел выстрелить из револьвера, а затем в машине «скорой помощи» его отвезли в неврологическое отделение муниципального госпиталя. Здесь он настоятельно просил дать ему клубники со сливками и, по-видимому, не думал ни о чем другом.

— Я хочу клубники со сливками! — вот первые слова, которые он произнес по прибытии в госпиталь.

И в течение нескольких недель, которые ему пришлось там провести, он упорно, без конца повторял свою просьбу. Врачам, медицинским сестрам он бормотал одно и то же:

— Я хочу клубники со сливками!

Психологи, которым доступны самые сокровенные глубины человеческого сознания, толпились вокруг постели больного, задавая ему каверзные вопросы, с помощью которых они надеялись выявить его преступную связь с матерью, что, по-видимому, и явилось подлинной причиной его состояния. Но и психологи могли добиться от больного лишь одного ответа: «Я хочу клубники со сливками!» Ничего иного не мог вытянуть из него и знаменитый главный врач полиции Мориц.

В прессе появилось краткое сообщение о болезни полицейского адвоката Кастеллы, который с необыкновенным умением и энергией вел расследование так называемого «дела о Скорпионе». В результате переутомления от напряженной работы полицейский адвокат заболел нервным расстройством. По-видимому, понадобится известный срок, прежде чем полицейский адвокат сможет возобновить свою деятельность. Дальнейшее расследование «дела о Скорпионе» поручили вести полицейскому адвокату Бромбелю. Затем газеты приводили некоторые биографические сведения об этом симпатичном полицейском.

Одна газета воспользовалась случаем, чтобы задать вопрос директору полиции Окцитанусу: не было ли бы сейчас целесообразнее предпринять основательное публичное расследование тех связей, которые поддерживали некоторые служащие полиции с торговцем коврами Ульмусом, имя которого упоминалось в связи с «делом о Скорпионе».

На это директор полиции ответил:

— Мы уже наполовину закончили расследование, которое мы имеем право провести основательно и тем способом, который мы считаем наиболее правильным. Мы не желаем помешать этому расследованию, принимая советы, которые находим неудачными.

Слухи все росли, а газеты все продолжали задавать вопросы. Полицейский адвокат Бромбель сидел в следовательской комнате и читал бумагу за бумагой, продолжая работу адвоката Кастеллы по этому сложному делу; его нервам, однако, это не причинило большого вреда. Торговец коврами Ульмус по-прежнему был на свободе. У него с избытком хватило времени, чтобы привести в порядок все свои дела, поговорить с друзьями и свидетелями, чтобы сделать и уплатить все, что было необходимо. Пока в «Ярде» корпели над расследованием, Ульмус гулял на святках, развлекаясь игрой в карты, и после каждого вечера уносил в кармане целое состояние. Колоды крапленых карт он получал непосредственно из-за границы со специальной фабрики.

А в неврологическом отделении лежал в постели полицейский адвокат Кастелла и с улыбкой говорил всем:

— Я хочу клубники со сливками!

 

ГЛАВА СОРОК ВОСЬМАЯ

— Что вы думаете об этой истории? — спросил министр юстиции директора полиции Окцитануса.

— Да что ж тут думать! Никто не властен над болезнью.

— Нет, властен! Никто никогда не перенес столько болезней, сколько я, но моя борьба против болезней только закалила мой характер и одновременно облагородила мир моих чувств. Я заставил болезнь сделаться моей служанкой.

— Может быть, так поступил и полицейский адвокат Кастелла, — с улыбкой заметил директор полиции.

— Насколько я помню, полицейскому адвокату Кастелле больше всего мечталось стать полицмейстером в провинции, — сказал министр Ботус.

— А теперь он может рассчитывать, что его мечта осуществится? — спросил директор полиции.

— Вполне. Вне всякого сомнения. Надо только немного подождать. Пусть пройдет несколько месяцев. Или хотя бы с полгода.

— Разумеется. Ему нужно как следует отдохнуть, прежде чем он сможет вступить в новую должность.

— Да пусть его отдыхает! Должно быть, чрезвычайно приятно, когда можно вот так отдохнуть!

Министр юстиции обиженно вздохнул.

— Это как раз то, чего я никогда не испытал, хотя жалкая и невежественная чернь склонна думать, что жизнь министра юстиции представляет собой сплошное безделье. Нет, я никогда не позволял себе «отдыхать». Когда я ложусь в постель, проведя до этого несколько ночных часов в чтении чуть не сорока периодических изданий, которые я получаю, то, как правило, не могу заснуть и отдаюсь мыслительному процессу. А о моем здоровье вряд ли кто тревожится!

— Разве здоровье министра не в полном порядке? — с невинным видом спросил директор полиции Окцитанус. — У вас совсем здоровый вид.

— Здоровый вид! Я — здоров! Да ведь только самую маленькую — впрочем, по мнению некоторых людей, не совсем малозначительную — частичку моего организма можно назвать здоровой. Мой организм, начиная от бровей и выше, всегда работал безупречно. Но все остальное никуда не годится. Вот, посмотрите сами!

И министр, поставив ногу на обитый гобеленовой тканью стул, засучил штанину и показал отвратительную рану в том месте, где сходились длинные егерские кальсоны и шерстяной носок ручной вязки.

Директор полиции охнул.

— Да, — обиженно сказал министр. — Вот каковы мои дела! — Он с горечью положил белую полотняную тряпочку между раной и егерскими кальсонами и затем привел в порядок свою полосатую штанину. После этого он протянул директору полиции тарелку с ванильными крендельками и предложил отведать.

— Нет, благодарю, — сказал Окцитанус.

— Еще чашечку чаю?

— Благодарю вас, у меня еще есть.

Эта сцена происходила ближе к концу дня, за окнами уже спускался вечер. Собеседники сидели в сумерках и говорили о самых разнообразных вещах. Слышно было, как стучит в окна дождь. В сыром саду министра юстиции уныло бродили сыщики, охраняя виллу. В кабинете министра, там, где письменный стол украшали аппендикс в спирту и фотография маленького толстого мальчика с аденоидами, был сервирован чай с ванильными крендельками. В доме чувствовался какой-то сладковатый запах, возможно, он исходил от всевозможных мазей и лекарств. В комнате было прохладно. Директора полиции Окцитануса, который не носил шерстяного егерского белья, время от времени пробирала дрожь. Он пригубил жидкий чай, который тоже оказался не слишком горячим.

— Поразителен все же сам факт, что удалось скрыть от прессы смехотворную историю с Кастеллой, — сказал министр юстиции Ботус из своего темного угла за письменным столом. — Вероятно, у газет полно других материалов. Убийство ведь всегда было любимым развлечением для народа. А двойное убийство — это двойной сюрприз, как, если вы помните, я высказался когда-то в разговоре с одним корреспондентом.

— И два двойных убийства?

— Да, не правда ли? Это настоящий праздник для народа!

— И два мертвых свидетеля?

— К счастью, газеты и общественность ничего не знают о них.

Министр юстиции зажег сигару, и пламя спички на минуту осветило темную комнату. На улице по-прежнему без конца капал дождь.

— Однако об одном из умерших свидетелей все же упоминалось, — сказал директор полиции. — Это человек, служивший бухгалтером в магазине Шульце «Фотокамера». Газеты писали, что он, по-видимому, покончил с собой.

— Согласно статистике, в этом городе совершается два с половиной самоубийства в день. Никто не возмутится, если среди погибших окажется один бухгалтер.

— Другой свидетель умер от «паралича сердца» сразу после того, как он получил повестку явиться на допрос в «Ярд».

— Паралич сердца — это вполне приличная причина смерти, — заявил министр юстиции Ботус.

— Безусловно, — согласился директор полиции Окцитанус. — Но слишком уж бросается в глаза огромное количество смертей в этом деле. В настоящий момент налицо уже шесть трупов!

— Согласно статистике, которую разработал директор полиции Уильям Паркер из Лос-Анжелоса… кстати, вы ведь его, кажется, знаете?

Окцитанус кивнул.

— Да, я его встречал. Очень приятный человек.

— Так вот, согласно статистике, которую он сам разработал, в США каждые сорок пять минут совершаются первоклассные убийства, а другие крупные преступления — через каждые две секунды.

— Ну, раз так, нам следует быть довольными тем, что наши заокеанские друзья проявляют умеренность, действуя среди нас! — сказал директор полиции Окцитанус.

— В статистике американского директора полиции Паркера речь идет, разумеется, только о настоящих, зарегистрированных убийствах, а не о самоубийствах, параличе сердца, утопленниках и тому подобном.

— Конечно, — согласился директор полиции Окцитанус. — Однако если на утопленниках сверх того еще обнаружат более одной огнестрельной раны в голове, то этот случай попадет в статистику об убийствах.

— Да, если полиция проявит усердие.

— К несчастью, там, где труп Джонсона и Микаэля прибило к берегу, полиция чересчур усердна.

— То ведь нейтральная страна, — сказал министр юстиции. — Конечно, условия у них должны быть другими, чем у нас, где, как известно, играют роль кое-какие дополнительные обстоятельства. Но я все же буду надеяться, господин директор полиции, что и здесь, в нашей стране, полиция не менее усердна.

— Полиция намерена в любое время выполнять свой долг, невзирая на лица! — решительно заявил Окцитанус.

— Вы говорите «намерена»? По-моему, вы хотели сказать «должна». Полиция должна выполнять свой долг — в тех рамках, которые диктуются нашим особым положением, интересами общего блага и нашими союзниками. Однако о том, что вы называете «невзирая на лица», разумеется, не может быть и речи. Следует учитывать насущные потребности общества. Я уже как-то говорил: «Надо найти отвечающее создавшейся обстановке решение, а потом уж можно будет подыскать и соответствующий параграф закона, чтоб защищать это решение!»

— Я имею в виду один определенный случай, — сказал Окцитанус, — где речь идет о родственнике одного…

Внезапно в темноте затрещал звонок.

— Что это, тревога?

 

ГЛАВА СОРОК ДЕВЯТАЯ

— Не нервничайте! — успокоил его министр юстиции. — Это не сигнализация, а телефонный звонок. Вероятно, случилось что-нибудь из ряда вон выходящее, если телефон переключен сюда. Вообще-то из дома я по телефону не разговариваю даже с представителями прессы.

Он встал, включил свет и взял трубку.

— Алло! Ботус у телефона!

Видя, что директор полиции тоже встал и направился к двери, министр помахал ему рукой, приглашая вернуться, и сказал:

— Сидите же, у меня нет никаких тайн от директора полиции нашего государства!

Окцитанус взял номер «Журнала по вопросам коммунального устройства» и, делая вид, что с большим интересом рассматривает журнал, прислушивался к телефонному разговору. Было ясно, что министр говорит с весьма важной персоной. Он не решался сесть и несколько раз отвешивал почтительные поклоны в сторону телефонного аппарата. На лице Ботуса играла необычная для него улыбка.

— О нет! Никоим образом! — сладким голосом говорил он. — Всегда почту за удовольствие… Конечно… Полностью понимаю!.. Беата?.. Нет. Не имел счастья знать ни одной Беаты. Ах, вот как!.. Нет, не имел удовольствия… Охотно верю… Да, это несправедливо… Да, весьма прискорбно!.. Нет, нет. Это ни в коем случае не должно затронуть невиновных!.. Да, разумеется… Ах, это совершенно вне моей компетенции!.. Вряд ли я имею на это полномочия… Нет. Это дело государственного прокурора. Без сомнения, это будет особенно трудно сделать… По правде сказать, тут все зависит от судьи… Разумеется, это мы можем… Если пожелаете… Нет, никоим образом… Это лишь доставит мне удовольствие. Когда угодно… Конечно, я занят, но… Сделаю. В Токио? Далеко!.. Ну да, в наше время! Да, постараюсь. Это я должен благодарить… Да, верно… О, какие пустяки!.. Да… До свидания!

Окцитанус оставил журнал и посмотрел на министра. На желтых щеках Ботуса показалась даже слабая краска, а лицо выражало почтительность, он чувствовал себя и польщенным и несколько раздосадованным.

— Извините, что прервал наш разговор, — сказал он директору полиции.

Окцитанус отложил «Журнал по вопросам коммунального устройства» и смотрел перед собой каким-то отсутствующим взглядом, словно чтение перенесло его душу в потусторонний мир.

— Очень странно! — задумчиво проговорил Ботус.

— Извините! Что такое?

Можно было подумать, что душа Окцитануса медленно возвращается в холодный кабинет министра юстиции.

— Странный телефонный разговор! — повторил министр юстиции. — К сожалению, я не могу сообщить вам, кто это был.

— Так кто же вам звонил? — спросил Окцитанус; он словно с трудом приходил в сознание и теперь вдруг припомнил, что был телефонный звонок.

— Какое все-таки странное предложение от такого человека! Очень странное!

— Вот как! — рассеянно пробормотал Окцитанус.

— Я охотно признаюсь вам, что это звонил директор одного из наших крупнейших национальных предприятий, человек, пользующийся мировой известностью. В настоящее время он проводит свободные ночи у фру Лэвквист.

— Лэвквист? Скорпион? Жена Кнуда Эрика Лэвквиста?

— Да, жена торговца овощами. Она, вероятно, не простая базарная торговка? Вы знаете ее?

— Нет. Я слышал, что она интересная.

— Вне всякого сомнения! Но я не представлял себе, что у нее такие знакомства. Да, вы понимаете, господин директор, я не могу даже вам назвать его имя!

— Понимаю, — сказал Окцитанус, который за долгие годы работы в полиции научился неплохо отгадывать.

— Он, по-видимому, в какой-то степени эпикуреец, — глубокомысленно изрек Ботус. — Но, как я часто говорил, не следует осуждать людей. Если судьба не послала тебе благословения, наделив хроническим катаром толстых кишок, то, по-видимому, очень трудно жить в согласии с теми требованиями этики и нравственных норм, которые я для себя установил.

Как бы в подтверждение этих слов директор полиции два раза чихнул. А министр юстиции продолжал:

— Вы сказали недавно, что следует разрешать стоящие перед полицией задачи, «невзирая на лица». Излишне говорить, что я, конечно, вполне с вами согласен; это относится также и к данному случаю, когда есть опасность, что фамилия Ботус будет запачкана разнузданной, падкой на сенсацию прессой, которая жива лишь глупостью и развратом толпы.

— Я понял так, что расследование но делу конторского служащего Торвальда Ботуса приостановлено по распоряжению министра…

— Расследование прекратил полицейский инспектор Александер. А, как вы знаете, я ведь был первым, кто потребовал расследования. Я всегда боролся против половинчатой честности и нечистоплотности, которые, к сожалению, часто встречаются в нашей общественной жизни наряду с безответственной практикой — действовать с черного хода или по протекции, что, как ни прискорбно, склонны делать некоторые из моих коллег и уважаемых товарищей по партии. Когда я понял, что мой племянник Торвальд имел личные расходы, которые превышали его заработок в качестве конторского служащего в «Государственной денежной лотерее»…

— …почти в десять раз, — вставил Окцитанус.

— …превышали его заработок, неважно насколько, — продолжал министр юстиции. — Раз поступок нечестный, то все равно, какова сумма, большая или маленькая. Сначала я лично расспросил молодого человека, и он признался мне, что имеет побочный доход, работая для разведки одной страны. Это действие противозаконное, вот почему я вызвал полицейского инспектора Александера и просил его начать расследование.

— Надеюсь, речь идет о разведке одной из стран Запада? — спросил директор полиции.

— Совершенно безразлично, раз формально закон запрещает такую деятельность! — строго сказал Ботус.

— Даже после того, как мы стали участниками Северо-атлантического союза? Ведь дочь премьер-министра официально состоит на службе в…

— Это дело самого премьер-министра. Для меня важна буква закона! Я просил полицейского инспектора Александера предпринять тщательное расследование и получил от него, как вы, вероятно, знаете, рапорт, который вполне меня успокоил. Решительно нет никаких данных о том, что Торвальд занимается шпионажем. В рапорте намекалось, что он, по-видимому, имеет доходы от азартных игр, а также выгодно использует некоторые из своих знакомств.

— Да, дела неважные, — сказал директор полиции.

— Неважные? Что вы подразумеваете?

— Я имею в виду параграф 203 Уголовного кодекса: «Тог, кто пытается извлекать доход, играя в азартные игры или заключая такого же рода пари, если они не дозволены специальным на то постановлением, или же поощряя подобные игры…»

— Но ведь в рапорте ясно говорится, что всякое подозрение о наказуемом шпионаже отпало. Также совершенно исключено, что Торвальд, занимая подчиненную должность, был в состоянии совершать хищения в «Государственной денежной лотерее». При данных обстоятельствах я не нашел никаких оснований, чтобы полицейский инспектор Александер продолжал расследование. Поэтому оно было прекращено.

Директор полиции Окцитанус ничего не ответил. Его знобило, он чувствовал, как по всему телу быстро распространяется простуда. Завтра он сляжет в постель с опухшими глазами, потеряет вкус и обоняние. А сейчас он задыхался от странного сладковатого запаха в этом доме, где комнаты проветривались очень редко. Чай у него в желудке сделался холодным как лед, а девять ванильных крендельков нетронутыми лежали на блюде. Стеклянный сосуд с оперированным в 1908 году отростком слепой кишки стоял на письменном столе рядом с фотографией маленького толстого мальчика с аденоидами в носоглотке. А дождь на улице все капал и капал…

 

ГЛАВА ПЯТИДЕСЯТАЯ

В доме № 68 на улице Цидатели фру Карелиус вместе с двумя детьми печально праздновала рождество. Гусь, купленный в расчете, что отец семейства вернется домой, был жирный и великолепный, но он оказался слишком велик для трех человек. А супа из потрохов хватило даже до Нового года. Семья с облегчением вздохнула, когда покончила со всем, что пахло гусем и напоминало о рождестве.

Главный врач полиции, психиатр доктор Мориц, уехал на зимние каникулы в Сицилию, поэтому лектор Карелиус был вынужден ждать. Свое пребывание в старой Городской тюрьме он скрашивал чтением жалобных песен, которые писал Овидий в разлуке с женой и детьми; он вел тогда безрадостную жизнь в ссылке, среди полудиких племен, в таком месте, куда южный ветер доходил, лишь утратив свою силу.

Медленно и скучно тянулось время для одинокого поэта, жившего среди варваров, которые смеялись, когда он говорил по-латыни. Зимнее солнцестояние не укорачивало ночи; смятенный рассудок Овидия воспринимал все превратно. Лектор Карелиус испытывал глубочайшее сочувствие, читая эти жалобы, которые были написаны почти два тысячелетия назад.

Он отнюдь не скучал о главном враче полиции Морице. Еще до того, как доктор Мориц уехал в страну, где цветут лимоны, состоялась первая встреча лектора Карелиуса с этим оригинальным человеком. Беседа продолжалась всего четверть часа, но в течение этого короткого промежутка времени разговор принял оборот, который удивил лектора, — он не привык рассказывать посторонним интимные подробности о своих отношениях с супругой.

Дело началось невинным вопросом, который с хитрой улыбкой задал ему доктор Мориц:

— Что бы вы сделали, если бы когда-нибудь, гуляя по узкой проселочной дороге, неожиданно увидели, что вам навстречу движется военное судно?

Когда же лектор помедлил с ответом по поводу такого удивительного случая, главный врач полиции добавил:

— Очень большое военное судно! Сверхмощный линейный корабль! Причем движется на вас с огромной скоростью! Что вы стали бы делать?

— Я стал бы… я, наверное, прыгнул бы в сторону! — ответил лектор Карелиус, испуганный тем, что надо принимать решение по такому странному вопросу, а также безумным выражением глаз доктора Морица.

— Ха! — сказал Мориц, жутко усмехаясь и ставя в анкете минус. Это был каверзный вопрос, и, чтобы выдержать экзамен, наблюдаемый больной должен был бы ответить так: «Военные корабли не могут плавать по проселочной дороге, поэтому нечего раздумывать над тем, как выйти из подобного положения. Вопрос вообще поставлен неправильно!» Однако не все больные давали такой ответ возможно, это объяснялось их стеснительностью или тем, что они считали более верным делом соглашаться с представлениями врача.

Затем последовали еще два-три подобных вопроса, и лектор снова срезался, потому что он был человек воспитанный и, кроме того, ему казалось нецелесообразным перечить сумасшедшему.

После этого доктор стал задавать один за другим вопросы весьма интимного свойства, которые вогнали лектора в краску; ему стало не по себе, и он отвечал на вопросы неохотно и кратко. Это дало доктору Морицу основание продиктовать своему ассистенту, что больной угрюм и скрытен.

На этом их первая встреча закончилась. Главный врач полиции в течение длительного срока укреплял свои нервы солеными ваннами в теплом Средиземном море, смягчал свою душу ароматом цветущей желтой мимозы и освежал желудок апельсинами и грейпфрутами, содержащими много витаминов, причем можно было рвать эти плоды прямо с дерева. А у лектора хватило времени, чтобы основательно повторить Овидия и посочувствовать поэту, который, подобно Персею, уносился на своих легких, быстрых крыльях поэзии к дому и семье, которых он лишился, и к жене, которой ему так недоставало.

Звуки, доносившиеся из внешнего мира, были здесь совершенно иные, чем в Южной тюрьме, где всю ночь напролет слышалось завывание собак. Каждые пятнадцать минут раздавался бой часов на городской ратуше, и Карелиус мог следить за временем. Несколько слабее слышно было, как звонят колокола в церкви, и лектор подпевал знакомой мелодии:

Иногда играла шарманка в одном из дворов густо населенного квартала, и лектор заучил популярную песенку, которую премьер-министр сочинил в веселую минуту. Ее распевали по всей стране, а народ присочинил к ней продолжение:

И лектор вспоминал о «Ярде» и уборщице, которая назвала его «гнездом скорпионов»; она сказала: «Прогнила самая сердцевина!»

До Карелиуса доносились и многие другие звуки. По соседству одно за другим взрывали старые здания. Чтобы строить новые, нужно было что-то удалять. Лектор слышал мощные удары молота по железу и камню, и ему казалось, будто земля содрогается и вот-вот разверзнется под ним. Где-то там одетые в рабочие комбинезоны люди разрушали основы старого мира. Он трещал и понемногу разваливался. С каждым ударом молота рушилась частичка того мира, который лектор Карелиус считал самым лучшим из всех возможных либералистических миров. «Может быть, действительно нет ничего вечного? — раздумывал преподаватель истории, прислушиваясь к ударам молота. — А может, буржуазная эпоха не является завершением истории и ее последним словом?» Так размышлял он, сидя у себя в камере, прислушиваясь к тому, что происходило за стенами тюрьмы, и слыша, как кто-то ударами молота разрушает фундамент мира.

Зима выдалась не морозная, настолько мягкая, что даже работы на открытом воздухе не приостанавливались. В газетах писали о наблюдавшемся за последние годы улучшении климата. По радио передавались доклады о благотворном влиянии Гольфстрема, который приносит с собой тепло Атлантического океана к омываемым им берегам. Правительство считало это своей заслугой. Премьер-министр произносил речи о хорошем урожае, который его партия обеспечила стране. Безработных было немного, количество их не превышало тот обычный резерв, который в любое время желателен для либералистического рынка труда.

Всюду велись большие стройки. В мягкую зимнюю погоду легко было возводить каменные стены и класть цемент. Строились красивые склады для взрывчатых веществ, которые американская нация по своей доброте подарила стране. Строились новые огромные казармы из красного кирпича, столовые, гаражи и ангары. Время от времени два-три офицера из строительной службы армии попадали в тюрьму за то, что чересчур много хапнули. В часы прогулок на дворе и «парада горшков» лектор Карелиус встречался с подтянутыми полковниками и старшими лейтенантами. Они придавали особый стиль тюремной жизни. Шагая по-военному, в ногу, несли они по коридорам свои горшки. А на воле военное министерство публиковало призывы о пополнении командного состава, чтобы таким образом возместить довольно значительные потери, понесенные армией в мирное время. Работы на открытом воздухе зимой так и не прекращались. За городом, где после оттепели зазеленели озимые хлеба, кое-где начали цементировать поля. Сотни гектаров земли залили цементом для авиабаз, и тысячи гектаров были расчищены и подготовлены для тиров и учебных плацев. Были разрушены хутора и хозяйства хусменов. Дома снесли, деревья свалили, сады выровняли. Крестьянам не по душе пришлись эти нововведения. Они считали, что землю надо возделывать, а не цементировать. Всю жизнь они осушали почву, унаваживали ее, им никогда и в голову не приходило, что ее следует заливать цементом. Зато подрядчики зарабатывали на этом деле много денег — те самые подрядчики, которые строили базы и аэродромы для немцев. Теперь они строили военные базы для американцев, их так и называли — «базники».

Жилища для людей не строились, зима ведь выдалась мягкая. Однако спать на лестницах, в подъездах, в убежищах и на уличных скамьях было холодно, а несколько тысяч человек в столице не имели крыши над головой.

— Здесь нельзя! — сказал полицейский одному мужчине, который собрался было провести ночь на скамейке в парке. — Здесь спать не полагается! Идите отсюда!

Не разрешалось ночевать и в подъездах домов на лестницах, подложив под голову коврик от чужих дверей. Запрещалось залезать в грузовики на стоянках машин или прокрадываться в пустые железнодорожные вагоны. Полиция немало потрудилась, выгоняя людей, которые хотели отдыхать в запрещенных местах. И как горько эти люди плакали, когда их будили и прогоняли. Может быть, им казалось, что человек имеет право где-то находиться. Но им этого не разрешали: «Тут нельзя! Отправляйтесь в другое место!» — говорила им полиция. И многие действительно навеки покидали ту землю, на которой не имели права жить. Статистика утверждала, что в столице на один день приходится два с половиной самоубийства. И далеко не в худшем положении были те, кто сидел в теплой тюремной камере.

В течение целого года ежедневно расходовалось три миллиона крон на военные нужды маленькой страны, и почти все считали, что это ни с чем не сообразно, вредно и даже опасно для жизни.

Земледельцам не нравилось, что их поля цементируются. Городские жители были далеко не в восторге от того, что в парках и на площадях строятся дзоты и убежища. Архитекторы были недовольны тем, что не имеют возможности строить для людей жилища. Врачи сетовали на то, что не хватает больниц. Учителя жаловались, что старые школы не вмещают всех детей. Студенты устраивали на улицах демонстрации, потому что в университете не хватало мест для всех желающих. Ученые протестовали, так как не имели средств для занятия наукой. Голодали художники, потому что не было условий, позволяющих заниматься искусством. А некоторые поэты прониклись отвращением ко всему миру и реальной действительности и писали стихи о смерти, воспевали красоту упадка и мечтали о сладости полнейшего уничтожения.

Сложившейся обстановкой были довольны только хозяева прессы. Журналисты, писавший в буржуазных газетах, неутомимо доказывали, что оружие принесет мир, что угрозы способствуют безопасности, что присутствие в стране иноземных солдат наилучшим образом гарантирует самобытность и национальную независимость. Журналисты писали, что им приказывали. Они продавали свое умение, как любой человек в эпоху либерализма продает свои товары. Они лгали не ради своего удовольствия — они лгали за деньги.

Лектор Карелиус газет не читал. Преподаватель истории наслаждался покоем, углубляясь в далекое прошлое. Он перечел классические элегии Овидия и его «Письма с Понта». Как подлинный гуманист, он понимал поэта и сочувствовал ему. Он мысленно протестовал против того несправедливого акта, который властители государства совершили в восьмом году нашей эры, выслав в изгнание великого поэта.

Он читал и слышал, как в далеком мире рабочие непрестанно бьют молотом по фундаменту, так что земля начинает колебаться.

Лектор Карелиус был гуманист. А гуманисты всегда предоставляют другим работать молотом вместо себя.

 

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ

Ближе к зиме газеты сообщили, что «Скорпион» Кнуд Эрик Лэвквист сдался — хочет облегчить свою совесть и выложить все начистоту. Такое решение было принято после длительных переговоров между арестованным «Скорпионом» и полицейским адвокатом Бромбелем. Господа заключили напоследок соглашение, или — как теперь по-новомодному говорили в стране — a gentlemen's agreement. Надо ведь было как-то покончить с этим делом. Не следовало затягивать его больше, чем требовало приличие. Все уяснили себе, что жертвы необходимы, но ясно было также и то, что в интересах общества ограничить размеры ущерба. Государство нуждалось в восстановлении подорванного доверия.

«Доверие — вот что требуется нашей стране! — бог знает  в который уже раз писала газета „Дагбладет“. — Доверие, доверие и еще раз доверие!»

А в дневном выпуске этой газеты, который подготовлялся в другом конце здания, редактор Чарльз Д. Стенсиль писал, что такое доверие налицо.

«Исключительно умелая работа полиции, которая ведется чуть ли не круглые сутки, скоро увенчается успехом, — писал он. — Преступная свистопляска военного времени вокруг золотого тельца наложила свою печать на это дело. Шакалы из преступного подполья, орудовавшие в период безвременья, когда полиция бездействовала, пойманы теперь вместе со своими руководителями. С окончанием так называемого „дела о Скорпионе“ должно исчезнуть последнее напоминание о ненормальной обстановке того периода. В самом деле, приходится признать тот достойный сожаления факт, что даже люди, находившиеся в рядах нашей полиции, поколебались в результате исключительно тяжелого стечения обстоятельств и на поверку оказались недостаточно устойчивыми. Однако, и это также следует признать, та рука, которая взвешивала их деяния, не дрогнула! Паршивых овец одну за другой выволокли на свет божий, невзирая на чин, — беспристрастность и составляет истинную сущность демократии. Теперь беспредметная критика должна замолчать и дать возможность полиции спокойно работать, в чем мы так нуждаемся! Теперь наша полиция, очищенная от подозрений, может поднять голову. Мы кричим руководителю этой генеральной чистки, полицейскому адвокату Бромбелю, троекратное браво! Cheerio! [65] »

Эту статью спешно набрасывал редактор «Специального листка», когда поступили сведения, что торговец овощами Лэвквист начал кое в чем признаваться.

По совету полицейского адвоката Бромбеля, Кнуд Эрик Лэвквист отказался от услуг своего защитника, приглашенного частным порядком, и подал прошение о том, чтобы ему назначили другого. Признания были повторены на закрытом судебном заседании. Газеты, которые не получили туда доступа, писали, что торговец овощами плакал, как ребенок.

— Пусть черт меня слопает, но это ложь! — заявила фру Беата Лэвквист. — Ей-богу, Кнуд Эрик неспособен лить слезы. Чего только не напишут в этих паршивых газетах!

— Боже ты мой! Да мало ли что им в голову взбредет! — заметил сержант полиции Йонас. Он явился прямо от Кнуда Эрика Лэвквиста, чтобы передать его последние инструкции относительно размещения одной крупной суммы в долларах. Остальное состояние — автомобили, вилла, драгоценности, заграничные активы и наличные деньги — было выгодно и надежно размещено и останется неприкосновенным. У фру Беаты хорошие связи.

— Ты ждешь его сегодня вечером? — спросил Йонас.

— Черт возьми, нет! Ты, право, можешь остаться, мой милый сыщик! Он уехал на завтрак. Приедет не раньше будущей недели, — сказала Беата.

— Разве завтрак продолжается так долго?

— Да ведь это далеко отсюда, ты же знаешь. Он должен завтракать у японского императора, говорят, император — очаровательный человек. Я должна была поехать вместе с ним, но я не люблю летать зимой на самолете.

— А его жена?

— Она в Лондоне, ищет себе перчатки. Лондон — единственное в мире место, где можно найти приличные перчатки. Она очень, очень милая и свободомыслящая женщина… Ну вот, песик снова пустил лужу! Фу, как тебе не стыдно, Айк!

Фру Лэвквист погрозила пальцем маленькому белому пуделю, который намочил ковер.

Йонас с восхищением смотрел на эту даму, в лице которой темный подпольный мир объединялся с самым высшим светом; да и говорила она вульгарным языком, принятым среди верхушки интеллигенции. Нажав звонок, она сказала вошедшей горничной:

— Песик снова намочил ковер! Придется вам убрать за ним!

Маленький коротконогий черный терьер с усами давно перестал быть модной собакой, и теперь его заменили пуделем. Белый шелковистый пудель гораздо больше гармонировал с чашками стиля ампир и пестрыми обоями в розах, какие были в моде во времена прабабушек.

— Он подарил мне его перед самым отъездом. Ему не нравился Дин, потому что пес пил его кофе. Ну разве пудель не милашка? И очень подходит к здешнему стилю, правда? Но он все время пускает фонтан, поросенок этакий! Настоящий тролль-проказник!

— Как его зовут? — спросил сыщик.

— Его зовут Айк, мамочкин маленький Айк.

— Ах вот как! Очень хорошая кличка для собаки.

— Дин тоже был очень милый! — грустно проговорила фру Беата. — Его, бедняжку, отправили в Высшую сельскохозяйственную школу, чтобы умертвить. Но он совсем не страдал, его усыпили. Я не люблю, когда мучат животных. Правда, милый Айк? Хочет мамочкина собачка съесть конфетку?

Вынув из роскошной коробки конфетку с орехами и ромом, Беата дала ее Айку. Он ласково помахал своим львиным хвостом и стал ужасно похож на зверя в национальном гербе этой страны. Его «мамочка» пила только неразбавленное виски, а Йонас — свое любимое пиво. В этой большой комнате, где абажуры смягчали яркий свет ламп, было очень уютно. Несмотря на центральное отопление, в камине пылали березовые дрова и своим красноватым пламенем выгодно освещали фигуру хозяйки. Пахло лавандой и виски. Повсюду были разложены толстые ковры и мягкие подушки. Успокоительно тикали старинные часы, которые показывали движение солнца, луны и планет. На полке стояли книги в хороших переплетах.

Полицейский прекрасно себя чувствовал, наслаждаясь «высокой» культурой в доме гангстера. Здесь было сконцентрировано многое, казалось бы, несовместимое одно с другим. Эта рыжая дама с философским образованием, дочь судьи, вышла замуж за вора; ее прежние мужья, которых она меняла с необыкновенной легкостью, были уважаемыми чиновниками и  промышленниками; ее любовником был весьма важный человек — он давал по телефону указания министрам, завтракал с президентами и императорами; в ее свиту входили также граф Бодо и иностранные генералы, которые охотились в его имениях вместе с директором полиции и торговцем коврами. Все они принадлежали к одному классу. В «Ярде» бойкая на язык уборщица с примитивным мышлением обычно говорила всем, кто хотел ее слушать:

— Существуют два класса: мы, кого эксплуатируют, и те, кто нас эксплуатирует. Мы — пролетариат, а те — буржуазия. И полиция, и «Ярд», и судьи принадлежат к буржуазии. Полиция обязана защищать их от нас. Полиция должна также сажать жуликов, которые угрожают собственности буржуазии; однако в конце концов получается, что и жулики, и полиция, и буржуазия здорово перемешались друг с другом. Да и «Ярд» порядком прогнил, самое ядро его прогнило; снаружи-то он кажется красивым, но долго ему не продержаться.

Сержант Йонас не принадлежал к политической полиции и поэтому не знал, много ли людей рассуждает так, как бойкая на язык уборщица. В его задачу не входило раздумывать над социальными проблемами, вести картотеки и регистрировать умонастроения народа. Он жил сегодняшним днем, как это и следует делать в бурные времена, и заботился только о том, чтобы как можно больше насладиться оставшимися ему днями свободы. Иногда это было довольно сложно.

Наевшись вволю, Айк мирно заснул на своей подушке. Рядом с ним лежала небольшая искусственная мясная косточка из резины, а в его именной мисочке лежало наскобленное и смешанное с сырым желтком мясо, к которому пудель даже не притронулся.

В прекрасном настроении Йонас с комфортом расположился в глубоком кресле. Он восхищался хозяйкой дома. Фру Беата так соблазнительно лежала на подушках, вытянувшись во весь рост и любуясь своими ногами в найлоновых чулках. Под облегающим джемпером обрисовывались две маленькие груди, а благодаря красному отблеску из камина и неразбавленному виски ее лицо стало юным и цветущим. Йонас не отрывал от нее глаз.

— Что ты на меня так уставился? — спросила она. — Ты тоже развратник, мой милый сыщик? Ну, подойди ко мне поближе!

— Да, — сказал Йонас и подошел поближе.

 

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ВТОРАЯ

На следующее утро торговец коврами Ульмус был арестован у себя в доме. Он не пытался скрыться, он был давно готов к аресту и даже проявлял некоторое нетерпение — почему с ним так долго тянут. У него была масса времени, чтобы устроить свои дела. В течение последнего месяца Ульмус находился в отпуску, совершенно не занимался торговлей, и дни его проходили в карточной игре и других развлечениях. Он производил небольшие опыты с мебелью. По его проекту был сконструирован игральный столик с вмонтированным в него электромагнитом. Столик был рассчитан на игру в кости с металлической прокладкой. Ульмус дважды испробовал его, и столик вполне оправдал себя, но был слишком тяжел и неудобен. Поэтому Ульмус дал конструктору указания, какие улучшения следует произвести. Теперь оставалось посмотреть, что из этого получится.

Полицейский адвокат Бромбель лично отправился вместе с двумя сыщиками в дом Ульмуса, который в это время завтракал — кушал булочки и яйца всмятку. Ульмус в самом веселом настроении сидел в своей уютной столовой в стиле ренессанс и, когда вошли полицейские, помахал им в виде приветствия и предложил подкрепиться.

— Нет, спасибо, — отказался адвокат.

— Вы только не думайте, что я пытаюсь подкупить вас, я только из вежливости, — мягко улыбаясь, говорил Ульмус. Между прочим, он не совсем здоров, у него имеется медицинская справка о том, что ему вредно волноваться; он не отказывается, однако, последовать за полицейскими, хотя бы и в ущерб своему здоровью.

Полицейские подождали, пока хозяин кончит завтракать, а слуги соберут его пожитки. Ульмус пожелал взять с собой множество вещей, в том числе и постельное белье. Багаж заполнил чуть не всю полицейскую машину.

В «Ярде» торговец коврами предстал перед закрытым судебным заседанием, которое утвердило арест и предъявило ему обвинение в незаконных денежных сделках.

В эти дни произошло много событий.

Как-то раз поздно вечером инспектору полиции Хорсу позвонили по телефону, и незнакомый голос сообщил, будто между обоими двойными убийствами существует известная связь. Приведенные незнакомцем подробности носили такой характер, что полицейский инспектор понял: говоривший с ним человек прекрасно знает все обстоятельства дела. Он знал, например, об одном чеке, который полиция нашла в кармане убитого оптовика Шульце и который нигде в документах не значился. В последний день своей жизни Шульце выписал чек на четырехзначную сумму. Убитый Микаэль был обладателем половины этой суммы, которая была спрятана у него в тайнике. Полицейскому инспектору это было известно, но ему рассказали еще и многое другое, чего он не знал.

Газета «Эдюкейшн» раньше других газет сумела опубликовать сообщение о таинственном звонке по телефону. В этом не было ничего удивительного, потому что звонили Хорсу из маленького американского бара, где в течение нескольких часов редактор Скаут и сержант полиции Йонас совещались о различных делах.

Йонас по собственному почину втихомолку занялся расследованием; он не мог забыть, какое впечатление на него произвел его друг Микаэль в холодильном сейфе заграничного морга. Но он хорошо знал, что в «Ярде» косо смотрят на тех сыщиков, которые вмешиваются не в свое дело. За выпивкой он обсудил все это со Скаутом, и они решили, что не мешает сделать по телефону анонимное сообщение. Из этого ничего, однако, не получилось.

В баре Йонас заметил молодого Торвальда Ботуса, беседующего с девушкой, и слышал, как он ей сказал: «Прекрасно, хочешь получить сейчас или выиграть в шестом розыгрыше?»

Но молодой Ботус совершенно не интересовал Йонаса.

Директору полиции Окцитанусу также пришлось пережить странный разговор по телефону, хотя вовсе не анонимный. Однажды в дождливую и туманную погоду, когда он находился в «Ярде», в послеобеденный час к нему позвонил полицейский адвокат Карльсберг из своего кабинета этажом ниже и спросил:

— Хотите услышать треск?

— Что такое? — удивился директор полиции Окцитанус.

— Сейчас раздастся невероятный треск. Хотите услышать его?

— Не понимаю вашей шутки, — сказал Окцитанус, — и нахожу, что вы выбрали неподходящий момент.

— Сейчас услышите! — сказал полицейский адвокат Карльсберг на другом конце провода. — Сейчас будет треск! Осторожно!

Раздался страшный грохот. Директор выронил телефонную трубку и схватился за голову…

— Да что вы, с ума спятили? — закричал он. — Или вы там все взбесились? Мало разве того, что полицейский адвокат Кастелла вот уже второй месяц требует клубники со сливками? Неужели и другие наши адвокаты намерены устраивать новогодние проказы, когда у нас уже масленица?

Он снова взял трубку и крикнул:

— В чем дело? Я спрашиваю, в чем дело? Алло, алло!

Однако ему никто не ответил.

Полицейского адвоката Карльсберга нашли лежащим поперек письменного стола. Левой рукой он судорожно сжимал телефонную трубку, а правой крепко держал свой служебный револьвер. Он убил себя, выстрелив прямо в рот. Один его коллега сказал, что это — самый лучший способ. Карльсберг был без сознания. Смерть наступила через четыре часа.

Случилось и еще кое-что.

Молодой Торвальд Ботус, служивший конторщиком в «Государственной денежной лотерее», в один прекрасный вечер был задержан двумя сыщиками в маленьком интимном американском баре, который стал ему чуть не вторым домом. От «Денежной лотереи» поступило уведомление о его мошеннических проделках, которые, по предварительному подсчету, составляли сумму приблизительно в несколько сот тысяч крон, и полиция не могла пренебречь таким важным сообщением. Это событие приобрело особенно трагический характер, потому что молодой конторщик как раз ожидал повышения по службе вследствие настоятельного требования со стороны одного министра, и, не случись сегодня этого несчастья, молодому Ботусу, безусловно, предстояла бы блестящая карьера чиновника.

У Торвальда Ботуса было много друзей и немало подруг: он пользовался известностью и симпатией во всех увеселительных заведениях столицы. Он шатался по барам и ночным клубам, добродушный, с неизменной улыбкой на лице и всегда готовый помочь и подбодрить добрым словом, щедрый и дружелюбный со своими товарищами по социал-демократической партии и журналистами и вообще со всеми, с кем он общался. Весть о его несчастье вызвала всеобщее огорчение и сочувствие, об исчезновении жизнерадостного молодого конторщика глубоко сожалели свободомыслящие завсегдатаи ночных заведений. Жизнь города сразу как будто потускнела.

— Ну вас всех, катитесь к чертовой матери! — сказал Торвальд на прощание.

Министр юстиции Ботус счел необходимым принять меры, чтобы пресечь в зародыше все могущие возникнуть в связи с этим слухи. Он передал по радио торжественное заявление и категорически опроверг слух, будто он использовал свое положение, чтобы заставить полицию прекратить расследование дела против его злополучного племянника. Подобная вещь была бы просто не совместима с суровыми моральными принципами, которыми всегда определялись поступки министра. Тут же он кстати сослался на то, что еще до своего назначения на должность министра он писал по поводу протекций вообще и нажима сверху.

Каким образом мог вообще возникнуть этот злостный слух, оставалось загадкой для всех, в том числе и для инспектора полиции Александера и директора полиции Окцитануса.

 

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ

В помещении, расположенном в самой глубине «Ярда», под знаком критского двойного топора восседал на античном бронзовом кресле Окцитанус, как бы являясь составной частью архитектурных украшений зала. На мозаичном полу восемь огромных белых рук — и на них восемь неусыпно следящих глаз — расходились в разные стороны, переплетаясь в замысловатой символической системе звезд, пятиугольников и магических фигур. Вставленные в мраморную облицовку стен портреты прежних директоров полиции сурово смотрели на него сверху. Позеленевшие дельфийские жертвенные чаши и висячие лампы из Помпеи излучали таинственный отраженный свет.

От внешнего мира Окцитанус был защищен огромной роскошной канцелярией, где по мягким коврам неслышно ступали секретари и «весталки». С наружной стороны этого святилища — совсем как в шатре Иеговы — находилось преддверие с его знаменитым порталом из сиполина, увенчанным вверху колоссальной раковиной. Стены и потолок этого преддверия были выложены черным мрамором с красными и зелеными прожилками. Здесь обычно в ожидании аудиенции сидели посетители, и сердца их переполнялись благоговейным страхом.

Один молодой сыщик, которого директор полиции вызвал к себе, явился точно к назначенному часу, полный радостных ожиданий. В комнате этажом ниже товарищи чествовали его и угощали водкой и пивом. Сыщик совершил подвиг и поэтому мог рассчитывать на повышение по службе и на похвалы от начальства в «храме паролей». Он собственноручно обнаружил и поймал убийцу, которого в течение многих месяцев разыскивала целая комиссия. Преисполненный служебного рвения, он отдавал поискам все свободное от работы время. Его интересовало это дело, хотя оно не имело к нему отношения и оказалось более легким, чем он ожидал. Он не совался повсюду с лупой и свистком, ему даже не пришлось переодеваться или прятаться. Большую часть времени он спокойно просиживал за письменным столом, занимаясь привычной работой. Он просматривал старые донесения и описи и не торопился сообщать свои выводы по телефону или вести разговоры на эту тему. Сержант Йонас дал ему пару товарищеских советов и обратил его внимание на некоторые вещи, взяв с него, однако, обещание молчать. Йонас не хотел, чтобы его имя было упомянуто в связи с этой частной работой, предпринятой в неслужебное время.

Дело оказалось вовсе не таким трудным, но случайно никто другой не занялся его расследованием. Молодой сыщик сам, без посторонней помощи, добрался до убийцы, задержал его и доставил в полицейское управление. Вот он, наконец, — шкипер по имени Йоханнес Скэр, который застрелил осенью в Атлантическом океане на борту катера «Анна» двух человек, а затем бросил их трупы в воду.

— А что, пришел уже сержант… или как его там зовут? — спросил Окцитанус у одной из «весталок» в большой канцелярии.

— Сержант полиции Боллевин. Да. Он ждет в приемной уже десять минут, — ответила дама.

— Хорошо. Пусть подождет еще десять, а потом проводите его ко мне, — распорядился директор полиции. Посмотрев на ручные часы, он откинулся на спинку бронзового кресла и во второй раз начал читать американские рассказы в «Специальном листке».

Счастливый сержант ждал с огромным волнением. Каждый сыщик должен проявлять терпение в своей однообразной работе. Когда же дело касается выдвижения по службе и оказания ему почестей, то он имеет полное право нервничать, если ему приходится ждать. С той самой поры, когда он еще ребенком ждал, скоро ли зажгут рождественскую елку, ни разу еще время не тянулось так томительно долго, как сейчас.

— Пожалуйста! — довольно холодно объявила наконец «весталка».

Неуверенно, с бьющимся сердцем прошел сержант Боллевин через средний храм. Два секретаря и вторая «весталка» неодобрительно посмотрели на него. И вот открылась дверь в святая святых «Ярда», и сыщик предстал перед Окцитанусом, восседающим в бронзовом кресле.

— Сержант Боллевин? — спросил директор полиции, растягивая слова и глядя в лист бумаги.

— Так точно! — ответил сержант и стукнул каблуками.

— Я удивляюсь вам!

Сыщик с непонимающим видом стоял навытяжку.

— Вы слышите? — сказал Окцитанус. — Я удивляюсь вам.

— Так точно! — ответил сержант.

— Ваше поведение удивительно.

— Так точно.

— Я не одобряю вашего поведения. Вы понимаете это?

— Так точно.

— Как вы думаете, кто вы такой?

Сыщик не знал, что ему ответить. Весь красный, он неподвижно стоял на мозаичном полу, как раз на одной из восьми больших белых рук; казалось, что его перенесла сюда всесильная рука закона, он чувствовал себя, как Дюймовочка в руке великана, а недремлющее око закона мрачно косилось на него, словно глаз осьминога.

— Я вас спрашиваю: как вы думаете, кто вы такой? — строгим голосом повторил свой вопрос Окцитанус. — Может быть, вы соблаговолите ответить?

— Я думаю… я ничего не думаю, — заикаясь, пробормотал сыщик. Все перед ним закружилось: восемь рук и глаза, звезды и двойные топоры. Стоя по-прежнему вытянувшись на руке закона, он почувствовал, что у него подкашиваются ноги.

— Ах вот как, не думаете? Но было бы желательно, чтобы вы имели какое-то представление о характере своих обязанностей. Вы не начальник полиции! И не начальник отделения убийств! Вы не руководитель комиссии по расследованию убийств! И не вам, господин Боллевин, решать, каким путем должно идти расследование. Не вы решаете, кому нужно предъявить обвинение и кого арестовать. Вы не генеральный прокурор, не обвинитель или полицейский адвокат, и вы никогда ими не станете. Вы подчиненный служащий, сержант полиции, хотя сомневаюсь, чтобы вы и в дальнейшем могли работать в этом же чине. Временно вас переведут на другую работу, пока не будет решен вопрос, не следует ли понизить вас в должности!

«Быть может, мне это снится, — подумал сержант. — Конечно, я вижу сон. Скорее бы только проснуться!»

— Вы, не имея на то оснований, дерзко вторглись в чужую область работы и тем самым помешали раскрытию серьезного дела!

— Я нашел убийцу, — робко сообщил сыщик.

— Сознательно или несознательно вы помешали раскрытию преступления, если не сказать, что сделали это невозможным!

— Я задержал убийцу. Он сидит здесь в одной из камер, — в отчаянии проговорил сыщик.

— Вы, по-видимому, считаете возможным все время противоречить мне! — повысив голос, сказал Окцитанус. — Вы думаете, что обладаете большим опытом и лучше разбираетесь во всем, чем ваши начальники! Вы упорно стремитесь обучать меня методам и приемам работы. Неужели вы рассчитываете, что такое упрямство может улучшить ваше положение?

— Разве я нанес делу вред, найдя преступника? — осмелился спросить сыщик.

— Вы нанесли вред делу! Вы саботировали дело! Вы запутали дело! — проревел директор полиции. — Вы проявили упрямство, вели себя не по-товарищески, некорректно, не по-полицейски! Понимаете, что я говорю?

— Да, — ответил сержант.

— Согласны на получение выговора?

— Да, — сказал сыщик.

— Ну так вот! — заявил директор полиции и, вынув лист бумаги, громким голосом прочел длинный и строгий приказ о выговоре.

У дверей подслушивали два секретаря и две «весталки». Сержант Боллевин выслушал выговор, стоя навытяжку. На глазах у него показались слезы.

— Можете идти! — объявил директор полиции. — Потом вам сообщат, на какую работу вы будете переведены. Возможно, в один из полицейских участков.

— Слушаюсь, — сказал сыщик.

— Можете идти.

Сыщик повернулся кругом и, сойдя с руки на мозаичном полу, зашагал по другим рисункам к выходу. Секретари и «весталки» смотрели на него с отвращением.

 

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТАЯ

«Ярд» страдал от недостатка кадров. Около двадцати служащих полиции были сняты с работы, и дела их расследовались другими полицейскими служащими. Выбыло из строя еще двадцать человек, угодивших в тюрьму. Полицейские были страшно заняты: арестовывали друг друга, допрашивали один другого и писали друг на друга доносы. Полицейские адвокаты подсиживали других полицейских адвокатов, и втайне каждый мечтал засадить своего коллегу. Жизнь бурлила повсюду, как никогда раньше. В длинных коридорах «Ярда» чины полиции преследовали друг друга, подкарауливая где-нибудь в темном углу, и подслушивали у дверей телефонные разговоры.

«То доверие, к завоеванию которого мы призывали, еще не достигнуто, — писала газета „Дагбладет“. — Теперь надо требовать, и это настоятельно диктуется развитием событий, твердой рукой вырвать сорняки — и таким решительным образом, чтобы не оставалось никаких сомнений в демократической сущности нашей страны. Незыблемая сила западной демократии состоит в том, чтобы не поддаваться влиянию чуждых настроений и криков черни. Мы неизменно сохраняем веру в нашу полицию и наш суд. В своей основе это здоровые учреждения. Однако нужно обеспечить безопасность для всех и завоевать утраченное доверие!»

Газета полагала, что лучше всего можно этого добиться при помощи специальной комиссии, и настаивала на создании беспристрастной и разносторонней «комиссии по делу о Скорпионе»; пусть она спокойно и рассудительно, по-демократически разберется во всех обстоятельствах дела и восстановит доверие, это непременное условие для процветания демократии. Тут же газета с удовольствием вспоминала о Парламентской комиссии политических деятелей, которая была создана в 1945 году; она должна была расследовать случаи сотрудничества с врагом, сотрудничества тех самых политических деятелей, которые до сих пор оставались на своих постах и распространяли свое умиротворяющее влияние.

А «дело о Скорпионе» было трудное. Выступление свидетелей сконфузило судью. Некоторые защитники проявили недисциплинированность и задавали такие вопросы, что судья лишь с трудом мог предупредить ответы. Большой Дик, который оказался в числе свидетелей, пользовался у суда особым почетом. Его заботливо ограждали от нескромных и бестактных намеков на его прежнюю деятельность. Хотя он и был близким другом Лэвквиста и Толстяка Генри и часто бывал у них, когда приходилось делить краденое, продавать продовольственные талоны и прятать контрабанду, все это, однако, не могло послужить ему во вред, так как он в подобных случаях ничего не видел и не слышал, а когда встречался с друзьями, разговаривал с ними только о погоде.

Министр юстиции Ботус и директор полиции Окцитанус регулярно встречались, обсуждая создавшееся положение и те меры, при помощи которых можно было бы подчинить «дело о Скорпионе» своему контролю. Иногда к ним являлся гость — обаятельный иноземный дипломат, который изучил язык страны и принимал живейшее участие в ее делах, а также давал полезные советы и указания, руководствуясь богатым в этой области опытом своего государства.

Большой Дик и инспектор полиции Оре встретились в масонской ложе под названием «Фраксини», или «Синяя орденская лента»; эта ложа обязывала своих членов быть умеренными во всем и соблюдать моральные нормы. Инспектор полиции пользовался известностью как эксперт по убийствам и принадлежал к тем кругам полиции, которые широко общались с рядовыми гражданами. На своих собраниях в ложе «Фраксини» господа надевали на шею, помимо других украшений, широкую шелковую ленту небесно-голубого цвета, к петличке они прикрепляли маленькую эмалевую бабочку и называли друг друга братьями.

— Брат Дик, какие ужасные времена настали! — говорил инспектор полиции.

— Брат Оре, относись ко всему спокойно! — отвечал Большой Дик. — Все образуется, брат мой!

И братья усаживались в тихом уголке ложи и, попивая лимонад, толковали о делах.

А редактор Скаут и сержант уголовной полиции Йонас встречались иногда в маленьком американском баре, откуда однажды вечером кто-то позвонил по телефону инспектору полиции Хорсу. Именно тут Скаут узнал секретные новости о связи между обоими двойными убийствами, об исчезнувших людях и таинственных иностранцах; он мог бы, конечно, сделать в своей газете ряд тонких намеков, однако люди, которые финансируют газету, дали ему понять, что это было бы нежелательно. Письма читателей, возражавших против обвинения лектора Карелиуса в двойном убийстве, были задержаны заграничным советником правления газеты, хотя идеалистически настроенный Скаут охотно начал бы энергичную кампанию в пользу преследуемого лектора, которому явно симпатизировало большинство читателей. Сержант полиции Йонас собрал втихомолку обширный материал, но поостерегся что-либо предпринять, чтобы не сделать той же ошибки, какую совершил сыщик Боллевин. Беднягу понизили в должности за то, что он раскрыл больше, чем это было желательно. Йонас не докучал в «Ярде» своими открытиями и предположениями. Такими делами вообще было очень опасно заниматься.

Торговец зеленью Лэвквист и торговец коврами Ульмус встретились в зале суда, где в нише напротив кресла судьи стояла гипсовая дама с повязкой на глазах, держа меч и весы, и собирала на себя пыль. Встреча их не отличалась сердечностью. «Проклятый шпик!» — прошипел Лэвквист, и судья был вынужден заметить ему, что в суде частных разговоров вести нельзя.

Сначала разбирались дела о краже, укрывательстве и контрабанде. Лэвквист сознался, а Ульмус отрицал свою вину. Торговец зеленью злился, а торговец коврами угрожал. В газетах Лэвквист больше уже не фигурировал как «Скорпион». Он был разжалован в «подручные Скорпиона», в то время как торговец коврами был шефом, боссом, настоящим, крупным, главным Скорпионом, который держал в своих руках все ниточки огромной паутины. Все знали, что это была колоссальная и очень сложная сеть, притом международного масштаба. Но, разумеется, никто не знал, насколько она в действительности огромна и могущественна и какие боссы стоят над боссом Ульмусом.

Толстяку Генри не пришлось встретиться в суде со своими друзьями. Он устраивал встречи у себя дома. «Дело о Скорпионе» было чревато всякими неожиданностями. К удивлению многих, Толстяка Генри выпустили на свободу, потому что он уже в самом начале расследования давал только такие ответы, какие были желательны. После пережитых неприятностей он чувствовал слабость и не выходил из дома, а сердобольные сержанты и полицейские надзиратели часто навещали больного, который заказывал в кафе «Соломон» огромные блюда с бутербродами и охлажденную водку для своих гостей.

Государственный прокурор Кобольд встретился с представителями прессы и строго заявил, что наблюдаемые за последнее время высказывания с выражением симпатии арестованному лектору Карелиусу противоречат чувству справедливости и ни к чему хорошему не приведут. То недоброжелательное отношение к полиции, которое публика проявляла во время недавних процессов о взяточничестве, не может служить оправданием для бунтарских настроений. Единичные неудачные действия отдельных представителей полиции не могли дать кому-либо право совершать дикое нападение на мирных полицейских, которые выполняли свои законные обязанности. Если бы к жестокому обращению лектора со служащими полицейского участка на улице Короля Георга отнеслись терпимо, то эта страна перестала бы быть правовым обществом. Кроме того, этот человек еще и убийца. Убийство само по себе является серьезным проступком. А двойное убийство — проступок вдвойне тяжелый. Безответственные люди пытались подвергнуть сомнению виновность Карелиуса, и остается только пожалеть, что некоторые газеты предоставили место для таких высказываний, которые в нашей трудной обстановке способны лишь поколебать доверие к законным властям. Имеются неопровержимые доказательства, что Карелиус совершил двойное убийство. Если пока еще не все они увидели свет, то это сделано из особых соображений. Когда настанет нужный момент, публика будет поражена безнравственностью преступника.

 

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ПЯТАЯ

Полицейский адвокат Карльсберг, совершив самоубийство, тем самым исключил себя из процесса о Скорпионе. Такой же такт проявил и другой полицейский адвокат и один полицейский надзиратель, добровольно исчезнув из жизни. Этот полицейский адвокат принял хорошую дозу снотворного, а полицейский надзиратель застрелился в одном из фешенебельных туалетов «Ярда». Их похоронили с почестями, которые были приняты в этом учреждении. Желая выразить признательность покойникам, Окцитанус распорядился послать им венки с лентой национальных цветов. «Честность и верность» — этот старый полицейский лозунг золотыми буквами был написан на шелковых лентах. Полицейские, те, что были еще на свободе, вынесли белые гробы, а не подвергшиеся взысканиям служащие «отделения по борьбе со спекуляцией» и сыщики, сохранившие пока свои гражданские права, стояли в часовне в почетном карауле. Хор полицейских, который в связи с последними событиями не мог присутствовать в полном составе, пел над гробом:

Однако не все сумели этому научиться. Не все проявили столько такта и выдержки, когда очередь дошла до них. Например, инспектор полиции Херлуф Силле. Он не научился ни у леса, ни у своих полицейских коллег. Он не увял беспечально. Он вообще не хотел увядать.

Однажды полицейский адвокат Бромбель, который, сидя в своем кабинете, имел возможность подробно изучить все материалы, связанные со Скорпионом, обронил мимоходом несколько слов, а инспектор полиции Хорс по-товарищески шепнул кое-что на ухо инспектору полиции Силле. Но Силле не хотел «увядать». Его похоронили бы с венками от Ботуса и Окцитануса, со всеми почестями и знаменами, но он не хотел, чтобы его хоронили.

Существует старое поверье, будто скорпион, видя, что он окружен огненным кольцом и нигде нет для него выхода, вонзает жало в собственное тело и гибнет. Но Херлуф Силле день за днем упрямо продолжал жить, несмотря на то, что все вокруг него горело. Он являлся в «Ярд», усаживался поудобнее за письменный стол, выпивал свою утреннюю порцию пива и курил сигару, как будто все обстояло по-старому. Как будто не был арестован его друг Ульмус. Как будто и его друг Лэвквист не сознался во многом и не будет сознаваться дальше. Как будто у свидетелей не развязались языки, так что невозможно их остановить. Как будто груды бумаг в кабинете Бромбеля с каждым днем не росли. Как будто газеты ежедневно не писали назойливых статей о «Ярде». Здоровый, толстенький и румяный инспектор полиции Силле продолжал жить. Окцитанус удивлялся этому, Ботус проявлял нетерпение.

Подруга Херлуфа Силле, которую друзья попросту называли Врунья Элли, находилась под арестом за позеленевшими решетками и жаловалась на рыбные котлеты и на деревянные ножи и вилки. Она слыхала, что другие арестанты находятся в лучших условиях. Это была та самая матерински добрая пухленькая Врунья Элли, которая принимала участие во многих веселых прогулках на суше и на море, в полицейских автомобилях и в скоростных моторных лодках торговца коврами. Та самая Врунья Элли, на мягкой груди которой выплакивался граф Бодо, когда им овладевала грусть. Это ей на колени положил свою усталую голову инспектор полиции Силле в тот веселый вечер, когда граф вышел на улицу сквозь витрину в магазине торговца коврами. Она рассказала все, о чем ее просили рассказать, и даже более того. Она не преминула назвать своего друга Херлуфа Силле и вспомнить их общие приключения в то веселое время. Она была человеком покладистым и надеялась, что это будет оценено и ее скоро выпустят. Она стремилась вернуться домой к своему любимому занятию. Клиника массажа в старой части города могла заглохнуть без ее наблюдения: важных клиентов ей приходилось обслуживать самолично, их нельзя оставлять на молодых девушек.

Инспектор полиции Силле неукоснительно исполнял свои обязанности, хотя в любой день мог ожидать ареста и снятия с работы, поскольку события продолжали развиваться. Однако он не проводил время в тупом ожидании. В своей застланной коврами конторе он занимался кое-какими делами, которые его вовсе не касались. Ему удалось обнаружить такие вещи, что он надеялся удержаться на поверхности. Он собирал сведения, которые, как он думал, могли спасти его. И он дал понять, что если его арестуют, то он не будет молчать.

Теперь не считалось таким несмываемым позором посидеть некоторое время в тюрьме. Это можно пережить. Отбывшим наказание гражданам уже не приходилось эмигрировать в Америку. Буржуазные круги проявляли свободомыслие в отношении уголовных преступлений. Либеральное общество выше предрассудков. На улицах, застроенных виллами, все двери были раскрыты для богатого вора. Либерализм уничтожил многие межи, буржуазия и преступники сблизились и, возможно, скоро станут одним классом. Это называется демократическим сглаживанием противоречий.

Вполне естественным показался случай, когда один из крупных столичных предпринимателей, который дал интервью в день своего семидесятилетия, похвалялся перед прессой тем, что за свою долгую жизнь не один раз подвергался наказаниям. Он относился к ним, как спортсмен к временным поражениям. Освобождение из тюрьмы праздновалось в буржуазных кругах словно какой-нибудь юбилей. Изменники родины и спекулянты времен оккупации, пополнившие тюрьму, заметно улучшили социальный состав заключенных. Многие нечистые на руку офицеры внесли в тюремную жизнь строгий стиль и военные привычки. Директора и оптовые торговцы смотрели на пребывание в тюрьме, как на отдых в санатории. Если человек мог отбывать свое наказание с улыбкой, то это доказывало, что он — джентльмен.

Однажды днем был арестован инспектор полиции Херлуф Силле. Он только что собрался прочитать «Специальный листок» и выпить свою послеобеденную порцию пива. Лишение свободы он воспринял спокойно. Его коллега, инспектор полиции Хорс, лично взялся арестовать своего приятеля. Херлуфу Силле были предъявлены обвинения в подкупе, воровстве и укрывательстве краденого — обычные преступления служащих полиции. Оба инспектора направились отсюда в отделение Хорса; кругленький, краснолицый Силле, в очках, блестя голым черепом, шагал рядом с тощим и бледным Хорсом, у которого были черные волосы и очень странные черные глаза.

В кабинете инспектора полиции Хорса лежал толстый ковер, заглушавший все звуки, — точно такой же, как и в комнате инспектора полиции Силле. Арестованный был допрошен с соблюдением параграфа 807 закона о судопроизводстве. Кроме Хорса и Силле, в комнате никого не было. Секретарь и две дамы, которые работали в смежной комнате, очень испугались, когда за закрытой дверью кабинета внезапно раздался выстрел. Они побледнели и несколько минут стояли неподвижно, глядя друг на друга. Наконец секретарь решил действовать, вынул свой револьвер и подошел к двери, а дамам крикнул:

— Бегите кто-нибудь за помощью! Или вызовите по телефону!

Держа револьвер наготове, он осторожно открыл дверь. Инспектор полиции Силле ничком лежал на ковре. Падая, он опрокинул стул. Инспектор полиции Хорс стоял, склонившись над своим окровавленным коллегой.

— Он умер, — сказал он секретарю. — Застрелился. Вытащил вдруг свой служебный револьвер и застрелился. Вот!

Подняв револьвер с полу, Хорс осторожно положил его на письменный стол. — Я не успел помешать ему. Это очень печально!

— Да… очень… печально, — запинаясь, произнес секретарь. У него стучали зубы. Он думал, что произошел необычный случай — арестованному разрешили оставить у себя заряженный револьвер.

 

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ

Настала пора, когда можно собирать в лесу первые анемоны, и лектор Карелиус снова, во второй раз, встретился с доктором Морицем. Вторая встреча с этим странным человеком продолжалась около четверти часа и была их последней встречей.

Со дворов и улиц, расположенных вокруг старой Городской тюрьмы, доносился свист дроздов, а в воздухе чувствовалась какая-то удивительная сладость, которая навевала на арестанта грусть. Дни стали длиннее, и в самом свете дня было что-то особенное и тоже грустное. Весна в этом году слишком затянулась.

Главный врач полиции залпом выложил все вопросы. Ненавидел ли лектор Карелиус своего отца? Нравилось ли ему смотреть на огонь и испытывал ли он удовольствие, когда видел жестокое обращение с животными? Играл ли он в детстве в индейцев и мучил ли когда-либо лягушек? Случалось ли ему давить черных лесных улиток? Читал ли он иллюстрированные порнографические журналы? Часто ли имел сношения с женой? Нормально ли они происходили или как-нибудь иначе? Собирал ли он почтовые марки? Проявлял ли он интерес к экскрементам? Почему он предпочитает ездить на дамском велосипеде? Что он ощущает при этом? Снятся ли ему по ночам непристойные сны? А что он видит во сне? Послушаем!

Учитель социологии никогда не подозревал, что этот странный экзамен составляет неотъемлемую часть судопроизводства. Тем более он не знал, что его робкие и неудовлетворительные ответы записываются на пленку для развлечения присяжных заседателей и юристов. У лектора было наивное представление о том, что доктор обязан сохранять врачебную тайну. Ему и в голову не приходило, что все сказанное им будет использовано против него.

О результате письменного экзамена он также ничего не знал. Он написал, как ему было приказано, краткую автобиографию настолько красиво и аккуратно, насколько это позволяли толстое перо и бумага тюремного ведомства, на которой расплывались чернила. Главный врач Мориц тщательно исследовал эту рукопись не только со стороны содержания, но и почерк. Он увлекался наукой, которая носит название «графология», и усердно изучал Лафатера, Камильо Бальдо, Дебаролля и Мишона. Он был учеником Вильгельма Прейера и вел переписку с Людвигом Клагесом, а в молодые годы даже обменивался мнениями с мадам де Тэб.

Почерк лектора Карелиуса доктору Морицу не понравился. Разница между длинными и короткими буквами у лектора была такой величины, которая означает недовольство собой и внутренний разлад. Некоторая сжатость почерка указывала на робость, сочетавшуюся с коварством и тайными пороками. Тот факт, что Карелиус писал без наклона, свидетельствовал о сентиментальности, о торможении инстинктов и неспособности к социальному общению. Черточки над буквами и под буквами лектор писал, не отрывая пера, а это служило безошибочным признаком замкнутости и мрачной мстительности; широкие поля справа совершенно явно говорили, что этот человек — одинокий мечтатель. Иногда в рукописи попадались строчки, которые спускались к правому краю, что указывало на подавленное душевное состояние и мрачное настроение. Но порой строчки лезли вверх и безжалостно раскрывали внутреннее смятение пациента. Очень толстое перо, которое лектору Карелиусу дали в тюрьме — точно такие же перья кладутся на стол в почтовых отделениях, — свидетельствовало о неукротимости его фантазии и неясности мыслей; бумага тюремного ведомства, на которой расплывались чернила, делала его в высшей степени чувственным, ищущим наслаждений и лишенным сложных душевных переживаний. Не до конца закругленная петля у буквы «g» ясно говорила об импотентности, зато поперечная палочка над буквой «t», которая подымалась правым концом вверх, свидетельствовала о половой необузданности и ненасытном вожделении.

Несколько маленьких синих записных книжек, которые в свое время были конфискованы у лектора Карелиуса, подверглись тщательному изучению. Было совершенно ясно, что все записи в них зашифрованы, в чем лектор сам признался. Однако полицейские эксперты не сумели расшифровать код. Если бы они спросили лектора Карелиуса, то получили бы от него разъяснение: в этих книжках он делал заметки для памяти относительно успеваемости учеников на уроках истории, это была его личная система баллов, чтобы любопытные школьники не могли разобраться.

Для такого графолога, как доктор Мориц, эти таинственные цифры представляли особый психологический интерес, независимо от того, что они означают. Это были символы, которые раскрывали мрачные глубины в тайниках души лектора. День бы померк, заглянув туда. В руках доктора Морица эти символы превратились в роковые улики.

— Ясно ли вам, что вы замужем за опасным человеком? — спросил главный врач Мориц жену Карелиуса.

— Нет, — ответила она. — Он совсем не опасный!

— Я лучше знаю его, — мрачно заявил графолог. — Я, не колеблясь, могу сравнить его с такими личностями, как Жилль де Ретц и Джек Потрошитель.

Он допрашивал фру Карелиус чуть ли не целых три часа. Ей пришлось рассказать ему историю своего замужества со всеми интимными подробностями.

— Помните, что вы говорите с врачом, — наставлял ее доктор Мориц. — Чего только нам не приходится выслушивать! Застенчивость тут совершенно неуместна. Это прямая обязанность врачевателя душ разобраться во всех личных и интимных переживаниях людей.

И все личные и интимные переживания фру Карелиус, без ее ведома и согласия, были записаны на пленку и сохранены на тот случай, когда они понадобятся. Измученная и подавленная пришла несчастная женщина к адвокату Гулю и со слезами рассказала ему о долгом и неприятном допросе.

— Главный врач Мориц — оригинальный человек, — сказал адвокат. — Я не преувеличу, если скажу даже, что он один из оригинальнейших людей Европы.

— Вы даже не подозреваете, о чем он меня спрашивал! — сказала фру Карелиус.

— Нет, подозреваю, — заверил ее Гуль. — Подозреваю.

Адвокат Гуль написал директору полиции Окцитанусу жалобу на главного врача полиции доктора Морица. Ему и прежде доводилось писать подобные жалобы. Почти все адвокаты в этой стране жаловались на доктора Морица. Это вошло в обычай у защитников, хотя ровно ничего не давало. Но они писали, писали по долгу службы, из приличия и порядка ради. Адвокат Гуль жаловался на непомерно долгий срок, который понадобился главному врачу для обследования лектора. Прошло семь месяцев, однако он не составил никакого заключения. В течение пяти месяцев он ни разу не встречался с пациентом. За все время доктор Мориц только два раза беседовал с Карелиусом, что заняло всего тридцать пять минут. Вместо этого он почти три часа подряд допрашивал ни в чем не повинную жену лектора, обидел ее и оскорбил. Дело настолько затянулось, что придется потребовать от главного врача полиции срочно дать заключение.

Между тем у доктора Морица появился новый пациент — шкипер Йоханиес Скэр; он признался, что убил двух человек и бросил их трупы в Атлантический океан. Он не был так упрям, как лектор Карелиус, и охотно сознался. Однако шкипер не мог толком объяснить, почему он совершил убийство, — он просто застрелил обоих. Он вообще всегда любил стрелять. Было ли это убийство с целью ограбления? Да, конечно. И что же он украл? Ничего. Ах да, он взял фуражку и рукавицы Микаэля. Значит, он убил двоих людей только из-за фуражки и рукавиц?  По-видимому, так.

Однако Скэр отрицал, что кто-нибудь подстрекал его совершить убийство или заплатил ему за это. Ему просто нравилось стрелять.

На этой версии и остановились. Объяснить психологию убийцы предоставили доктору Морицу. По-видимому, Скэр не испытывал никакого раскаяния и не беспокоился о будущем. Пожизненное заключение он воспринял как чистую формальность, с которой можно будет скоро покончить. Доктор Мориц счел этот случай необычным.

Не в меньшей мере необычным считал его и сержант уголовной полиции Йонас. Он продолжал втихомолку заниматься расследованием в свободное от работы время. Йонас хорошо знал Йоханнеса Скэра; у них были общие друзья, хотя некоторые из них безвременно погибли. Например, был такой оптовый торговец Монс, который во время войны был связан одновременно с немцами и английской Интеллидженс сервис. Он постоянно вел торговые дела с Шульце. Друг Йонаса Микаэль и Джонсон также торговали с Шульце и Монсом. Был и некий компаньон во время войны по прозвищу «Морская звезда», затем Кристиан Бэф и наконец «Кровопийца». Все они принимали участие в очень странных сделках с людьми, из которых одни говорили на немецком, а другие на английском языке. В последний день жизни оптового торговца Шульце в его квартире раздавалась английская речь. Может быть, Йонас и сумел бы распознать эти голоса?

Йонас совсем не собирался раскрывать что-либо и получить за это взыскание от Окцитануса, а затем и понижение в должности с переводом в полицейский участок. Йонасу хотелось пережить своих друзей. У него был здоровый аппетит к жизни. Шкипер Скэр отправится скоро на пожизненное заключение туда, где держат психопатов. Зато он сохранит жизнь. А Кровопийцу застрелили на кладбище на окраине столицы. Морская звезда бесследно исчез. Кристиан Бэф находился в доме умалишенных, безнадежно больной и безмолвный. Оптовый торговец Монс принял яд. Оптовик Шульце и его жена были убиты каким-то тупым орудием, может быть каменным топором. Микаэля и Джонсона нашли в волнах Атлантического океана с простреленными головами.

Вообще умерло много народу. Инспектор полиции Силле застрелился, находясь в кабинете наедине с Хорсом. Полицейский адвокат Карльсберг застрелился, и выстрел слышал по телефону директор полиции. Другой полицейский адвокат принял снотворное. Одного полицейского надзирателя нашли мертвым в туалетной комнате. Личный состав полиции поредел. По «делу о Скорпионе» обвинялось тридцать два служащих полиции, выбранных наугад, — надо же было наказать кого-то в назидание остальным. Предъявлялись им обычные обвинения: в подкупе, обмане, воровстве, укрывательстве краденого, контрабанде, торговле на черной бирже.

— Плохие времена настали, брат Дик! — сказал Большому Дику инспектор полиции Оре, когда они встретились в ложе «Фраксини».

— Как-нибудь все уладится, брат мой! — ответил Большой Дик.

 

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ СЕДЬМАЯ

Из кафе «Шлюз» Йонас поехал на велосипеде по довольно странной территории вокруг Южной гавани.

Там уже наступила весна. Люди терпеливо копали землю, которая состояла по большей части из шлака, мусора, битого стекла и ржавых жестянок. Там, где раньше росли только дикая ромашка, глухая крапива и другие сорняки, люди сеяли цветы и сажали овощи. Из упаковочных ящиков и жестяных бочек они построили себе хорошенькие домики. Они без устали копали, расчищали, строили и чинили. Ведь простые люди терпеливы и потому непобедимы, в них заложено стремление создавать, производить, приводить в порядок. Нет предела тому, что они способны создать, если только им дадут возможность. И нет предела тому, чего они могут достичь, если будут работать для самих себя. Они доказали это на одной половине земного шара. Есть основания полагать, что они сумеют добиться этого и на другой половине. Люди терпеливы, но все же они не допустят, чтобы ими вечно правили скорпионы и прочие гады.

Итак, Йонас ехал на велосипеде между кучами угля, сараями и мусорными свалками. Неожиданно раздались два выстрела; пуля пробила непромокаемую спортивную куртку, но не ранила его. Йонас повалился на землю и остался лежать плашмя. Неизвестные выстрелили в третий раз, потом все затихло, и только слышно было, как скрипят подъемные краны, а вдалеке стучат топоры, разрубая старые суда.

Сыщик поднялся и огляделся вокруг, сжимая револьвер. Ничего особенного он не заметил. Выстрелы больше не повторялись. Вероятно, это упражнялись в стрельбе ополченцы. Пустые пивные бутылки и патронные гильзы, валявшиеся на земле, свидетельствовали о том, что недавно по этой территории проходили ополченцы. Когда им случалось быть на воле, то нередко пули пролетали над головами гражданских лиц, едва не задевая их. Некоторое время Йонас шел пешком, потом вскочил на седло и поехал в «Ярд».

Он почувствовал, что немного озяб. Весна медленно вступала в свои права. Пока светило солнце, казалось, что тепло, но воздух был еще холодный, и, когда Йонас ехал в тени, дрожь пробирала его по спине. В Южной гавани у него не было ровно никаких дел, никто не давал ему поручений в кафе «Шлюз». Какую он сделал глупость, приехав сюда! Он ведь замешан кое в чем, что вряд ли по душе начальству. Он старался держать в тайне свои занятия, но, быть может, действовал недостаточно осторожно. Не стоило, например, посвящать в свои дела Скаута; ради громкого заголовка журналист продаст даже родную мать. В задумчивости подъехал Йонас к «Ярду» и поставил свой велосипед в бронзовый римский штатив.

Факса в кабинете не оказалось, вместо него там были двое незнакомых полицейских. Они перерыли письменный стол и опустошили все ящики. Один из полицейских положил руку на плечо сыщику, заявив, что он арестован.

— Дайте сюда пистолет! — приказал он. — И ваш значок!

Судебное присутствие приговорило Йонаса к тюремному заключению; он обвинялся в подкупе, воровстве, укрывательстве краденого и контрабанде — словом, все, как обычно.

«Дело о Скорпионе» шло своим чередом. Оно уже наскучило прессе. Не вызывали больше сенсации сообщения о том, что служащие полиции снова подкуплены порциями виски, коврами или наличными. Никого уже не удивляло, что заявления в полицию о выдаче прав на вождение автомобиля и об отпуске бензина должны сначала пройти через торговца коврами Ульмуса. Никого не удивляло, что полицейские водили машины воров-взломщиков, совершали прогулки по морю на парусниках вместе с контрабандистами, завтракали с сутенерами, получали деньги от проституток, хранили фальшивые фунты стерлингов и крали друг у друга золотые слитки. Даже редактор Стенсиль больше не пытался отрицать эти факты. Директор полиции Окцитанус уже не рассылал теперь успокаивающих общественное мнение заявлений.

Редактор Скаут писал, что в лице сержанта Йонаса полиция потеряла одного из своих способнейших людей. Если бы он работал по своему истинному призванию, он бы далеко пошел. Что это за призвание, редактор не разъяснил, но в «Ярде» полагали, что после отбытия наказания Йонас найдет себе место в политической полиции.

Еще до вынесения судебного приговора торговцу коврами Ульмусу в тюрьму, где ему предстояло просидеть два года, были завезены запасы продовольствия. Ему не придется терпеть никаких лишений. Его огромное состояние осталось нетронутым, и, пока он будет сидеть в тюрьме, оно принесет ему проценты. С Ульмусом стоило поддерживать знакомство.

В конце весны главный врач полиции Мориц составил свое заключение о состоянии здоровья лектора Карелиуса. Эта рукопись в пятьдесят одну страницу была отпечатана на пишущей машинке; ее надлежало направить на рассмотрение судебно-медицинской комиссии.

Заключение устанавливало, что лектор Карелиус не был ни слабоумным, ни сумасшедшим в момент обследования, а также в момент совершения инкриминируемого ему проступка. Пациента следует охарактеризовать как человека с почти нормальными умственными способностями, однако его психические переживания носят резко выраженный патологический характер; он замкнут, вечно фантазирует, у него наблюдаются черты, свойственные юноше в период возмужания; он склонен к кровосмесительным связям — к двойственной привязанности к матери (дамский велосипед!) и вообще сексуально агрессивен. Именно благодаря препятствиям к кровосмешению он совершил инкриминируемый ему проступок.

Обследование умственных способностей лектора по методу Бинэ-Симон показало, что они соответствуют умственному развитию для 14,6 года и коэффициенту 97. Сеанс внушения по способу Раншбурга прошел благополучно, но наблюдения за поведением пациента были сопряжены с большими трудностями. Его автобиография написана от руки, совершенно без ошибок и необыкновенно хорошим слогом. Однако в вопросах интимного характера пациент проявляет стеснительность, которая явно говорит о дефектах психики. Почерк у него вполне нормальный для культурного человека, но более тщательное исследование подтверждает упомянутые прежде недостатки характера, которые и привели к символическому убийству супругов Шульце (в данном случае они представляли собой родителей) и нападению на полицию (которая представляла собой власть, отца).

При наружном осмотре физическое сложение лектора не представляет отклонений от нормы, оно достаточно крепкое и пропорциональной полноты. Держится лектор несколько сутуло, хотя походка нормальная. Дно глаза и реакция зрачков нормальные. Исследование головного мозга (электро-энцефалограмма) не показало никаких органических изменений. Сердце и легкие при выслушивании не дали никаких отклонений от нормы. Оволосение обычное, как у взрослого мужчины. Наружные половые органы развиты нормально. Рефлексы брюшной стенки, подошвенные и сухожилий на руках и ногах нормальные. Дрожание отсутствует. Болезненной чувствительности кожи не наблюдается. Спинномозговая жидкость: цитоз 5/3 клеток, белок 10; серологические реакции крови и спинномозговой жидкости отрицательные. Гемоглобин 105 единиц, оседание эритроцитов 4 миллиметра, давление крови 120/50, белок, сахар и лейкоциты в моче отсутствуют.

После этих предварительных замечаний следовало подробное изложение теории главного врача относительно двойного убийства в доме по Аллее Коперника, ибо доктор Мориц, по своему обыкновению, принял за факты то, что сначала надо было доказать, и тем самым предрешил ход судебного процесса.

По мнению главного врача полиции, обвиняемый Карелиус, совершивший убийство людей, которых он вряд ли даже знал, представляет собой настолько психопатическую личность, что его следует рассматривать как человека, неспособного к нормальному восприятию обычного наказания. А так как от Карелиуса, вне всякого сомнения, можно ожидать новых подобных правонарушений, то он как врач рекомендует суду изолировать лектора Карелиуса в отделении для психических больных, что будет наиболее соответствующей для него мерой наказания.

После окончания медицинского обследования лектор Карелиус смог переселиться снова в Южную тюрьму, где было светло и вообще как-то спокойнее и уютнее. На этот раз его поместили в камеру на солнечной стороне; когда солнце стояло высоко, то на полу камеры появлялся солнечный квадрат, который за два часа успевал передвинуться на другое место, изменить очертания, вытянуться в длину, вползти на стену и, наконец, совсем исчезнуть.

Лектору доставляло немало радости наблюдать за передвижением солнечного пятна, и он очень огорчался, когда была облачная погода.

Рукопись заключения главного врача полиции Морица была направлена в судебно-медицинскую комиссию, и адвокат суда средней инстанции Гуль уведомил своего клиента, что обычно проходит три месяца, пока все члены комиссии изучат этот документ и выскажут свою точку зрения. Однако возникает опасность, что летние каникулы помешают работе комиссии и дело затянется на более длительный срок.

Но все получилось иначе.

Как-то в один из апрельских дней государственный прокурор Кобольд определил, что обвинение против лектора Карелиуса отпадает в части, касающейся ответственности, согласно параграфам 197 и 21 о соучастии в убийстве человека. Остальные обвинения остаются в силе, однако наказание за эти правонарушения можно, по-видимому, ограничить долгим предварительным заключением.

Газета «Дагбладет» рассматривала это решение как свою личную победу и как доказательство приверженности страны к западной демократии.

«В нашей стране обвинение может быть выдвинуто, а затем снято, если нам это подсказывает чувство справедливости! — писала газета. — Обвиняемый отрицает свою вину, и это обстоятельство принимается во внимание. Произойди подобный случай в одной из стран Востока, где у власти стоят рабочие правительства, лектора Карелиуса заставили бы сознаться во всем, и даже более того. Там, если нет веских доказательств, в ход пускаются азиатские яды и восточные пытки. Но здесь, в условиях просвещенной либеральности обитателей квартала вилл, обвинение снимается. Те господа и дамы, которые без конца кричат о мире, должны поразмыслить над этим!» — заключала газета «Дагбладет».

— Значит, убийцу нашли? — спросил лектор Карелиус, когда защитник сообщил ему радостную весть.

— Нет, — ответил адвокат Гуль. — И я думаю, что его вообще не найдут.

— Почему же государственный прокурор так неожиданно переменил мнение?

— Не могу сказать. В «Ярде» ходят слухи, что Йонас якобы что-то раскрыл. Он втихомолку занимался этим делом. Впрочем, мне ничего не известно.

— Йонас? Тот расторопный сержант, который принес мне сосиски с горячим картофелем в тот день, когда я заблудился?

— Йонас чересчур расторопен, — сказал адвокат. — Он крал золотые слитки, торговал долларами и получил взяток тысяч на двести. Он чересчур расторопен!

— И он же раскрыл двойное убийство?

— Пожалуй, он кое-что раскрыл. В «Ярде» люди уже шепчутся об этом. Он вмешался в такие дела, которые вовсе его не касаются. Вот почему он плохо кончил!

— Разве раскрытие убийства хуже, чем кража золотых слитков? — спросил учитель социологии.

— Да. Иногда оказывается, что хуже, — ответил его защитник.

 

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ВОСЬМАЯ

Весна шествовала вперед — эта затянувшаяся весна. Время анемонов уже прошло, деревья в лесу покрылись зеленой листвой. Настала пора, когда школьники готовятся к экзаменам.

Преемник лектора Карелиуса повторял со своими учениками курс социологии. Из американского посольства в государственные школы были присланы учебные пособия в картинках и диаграммах — с целью наглядно показать преимущества западной демократии. Директор Тимиан повторял латинскую поэзию с молодыми людьми, которые скоро будут студентами и, надев белые студенческие фуражки, отправятся в широкий мир, чтобы стать владыками в царстве духа.

— «Вот место, где Скорпион сгибает свои кривые клешни двумя дугами и, извиваясь всем телом и отведя в сторону хвост, вытягивается между двумя созвездиями. При виде чудовища, из которого по капле сочится и испаряется черный гной и которое собирается вонзить в тело юноши свое кривое жало, сердце Фаэтона сжимается от страха…»

Скорпион распростер свое отвратительное тело над западным миром, разбрасывая капли яда и отравляя воздух гнойными испарениями. «Скорпион» — это вовсе не торговец зеленью Лэвквист или торговец коврами Ульмус, а нечто более крупное и отвратительное. Это огромное животное, которое носит на спине все свое потомство, кормит и защищает его, чтобы потом сожрать. Но люди древности говорили, что если заставить это ядовитое животное выползти на свет, то скорпион, видя, что все пути ему отрезаны, подымает свой изогнутый хвост, вонзает жало в собственное тело и умирает от яда, источником которого сам является.

Пышной зеленью одела весна всю страну. Для иностранных летчиков, которые наблюдали ее сверху, она была лишь поверхностью, стратегической территорией, строительным участком, который можно купить. Но для людей, которые ходили по этой земле и обрабатывали ее, она была больше, чем строительный участок. Они не могли помыслить, что ее можно продать.

Пухлые социал-демократы, антрепренеры, владельцы пароходных компаний и редактора газет сидели, попивая коктейли, с иностранными генералами и экспертами и торговали своей родиной. Повсюду в покрытой зеленью стране подготавливали землю для врага, заливали ее цементом и распланировывали так, чтобы летчикам бомбардировочной авиации и американским солдатам было удобнее приземляться. На их стороне были пресса, общественное мнение, акционерное общество «Дагбладет», но не народ… Народ мирный, народ терпеливый умел в решительные моменты быть поразительно упрямым. Когда немцы захотели покорить его, он неожиданно поднял восстание. Оказалось также, что народ не способен поддаться американской пропаганде. Люди не желали любить иноземцев, которые оккупировали страну. Американцы имели на своей стороне общественное мнение, представленное акционерным обществом «Дагбладет», но не симпатии народа. Похоже, что упрямый народ хочет снова устроить восстание. К нему уже готовились в секретном отделе «Ярда». Наготове лежали списки с именами патриотов. Готовились к восстанию и шпики.

Стояла весна, время, когда производится посадка растений. В «Ярде» также имелся небольшой питомник. В контрразведке при государственной полиции любовно выращивали особые растения, которые надлежало затем насадить в рабочих организациях и коммунистической партии. Это особого рода рассада — провокаторы, засланные в передовой отряд народа, чтобы в нужный момент создать повод для вмешательства полиции.

«Ярд» — это сердце буржуазного государства. Со всеми своими камерами, катакомбами, тупиками и двойной системой лестниц и коридоров он является крепостью буржуазии, архитектурным выражением ее сущности.

Была намечена постройка нового крупного здания наподобие «Ярда». Дом, где над входом, распластав крылья, парил чужеземный орел со злобным взглядом и жадными лапами на фоне звезд и кровавых полос, стал теперь слишком мал. В нем больше уже не вмещались канцелярии и картотеки, которые были необходимы. Не хватало места для всех инспекторов, инструкторов, контролеров и штабов, которые должны были работать в стране. Уже не хватало жизненного пространства для комитетов, контрразведок, агентов и тайной полиции, которые должны были выполнять свои задачи согласно программе помощи слаборазвитым районам Европы. Всевозможным иностранным агентурным организациям также требовались гораздо более просторные помещения.

На бывшем собачьем кладбище в восточной части города был выкопан котлован для громадного нового здания. В один чудесный весенний день, когда вовсю сияло солнце, был заложен фундамент; в честь торжества, словно два брата, реяли рядом иностранный флаг и национальный. Американские сверхмощные бомбардировщики и истребители звеньями носились и гудели в голубом весеннем небе. Расторопные американские солдаты с размещенных в гавани военных кораблей проходили парадным маршем, заложив за щеку жевательную резинку, а оркестр американских военных моряков играл попеременно с джазом местных ополченцев. Люди, проходившие мимо места, где происходило торжество, с чувством неприязни смотрели на музыкантов, потому что иностранные оркестры не впервые затевали концерты на улицах.

Иностранный посол заложил в фундамент первый кирпич.

— За демократию и христианство! — произнес он, протягивая премьер-министру страны серебряную лопаточку каменщика.

Социал-демократический премьер-министр взял лопаточку своей пухлой рукой, оттопырив мизинец, который торчал, словно баварская сосиска. Вот он стоит перед фотографами, этот напомаженный человек в хорошо отутюженном костюме, человек, который достиг поставленной цели, пробил себе дорогу к власти и отошел от своего класса. Бычий затылок, маленькие прищуренные, зорко следящие за всем глаза, жадно раздувающиеся ноздри курносого носа — все в нем выражало готовность служить иноземному орлу. Закладывая кирпич в фундамент иностранного строения, он ясным голосом, красиво и отчетливо выговаривая слова, сказал:

— За сотрудничество и солидарность между народами!

Третий кирпич положил главный бургомистр столицы, старый веселый человек, скромный и популярный среди горожан. Бросались в глаза его окладистая кудрявая седая борода и толстый живот. Бургомистра тотчас же окружили газетные фотографы, потому что он был в ковбойском костюме: в широкополой шляпе и вышитой кожаной жилетке, в брюках с бахромой и медными бляшками; на его сапогах блестели серебряные шпоры, на поясе висел выложенный перламутром револьвер. Он вырядился так по совету «Туристского общества»; фотоснимки бородатого бургомистра в ковбойском костюме наверняка привлекут в город туристов с большим запасом долларов. Главный бургомистр охотно согласился проделать такую шутку, он был веселый и покладистый человек.

— За западную цивилизацию! — хриплым голосом сказал он, слегка запнувшись на слове «цивилизация», и положил кирпич.

Однако на вечернее торжество в посольстве он явился в штатском платье — в нормальной европейской фрачной паре. Он был неутомим и ненасытен, первый явился к столу с освежающими напитками, завладел блюдами и бутылками, набивая себе рот камбалой, лососиной, индейкой.

— Какой здоровяк! — с горечью заметил министр юстиции Ботус. — Посмотрите, он поглощает майонез целыми ложками! Ведь он старше меня, а вот может есть все подряд.

— Да, это очень интересный факт, — изрек Окцитанус.

Здесь собрались все, кто занимал в стране видное положение, кто владел страной, кто торговал страной и продавал страну. Верхушка общества и подонки общества объединились. Вежливо беседовали друг с другом судьи и воры, представители прокуратуры и бывшие обвиняемые. Они представляли один класс — не имеющую родины буржуазию. Тут были предприниматели, которые когда-то строили авиабазы для немцев, а теперь расширяли и усовершенствовали воздушные и морские базы для американцев, газетные редакторы, которые в свое время приветствовала войска Гитлера. Присутствовали и директора акционерного общества «Майт, Джонсонэнд Стар» и редакторы из акционерного общества «Дагбладет».

Директор радиовещания Бобле, напыщенный, с мелкими, как у пуделя, кудряшками, цедил сквозь зубы надуманные остроты. Без всяких препятствий он перебрался из общества «Германия» в общество «Колумбия». Он был крупным социал-демократическим руководителем в области культуры и за небольшую сумму наличными рекомендовал журнал «Вест-Бест» в качестве поучительного чтения для рабочих. Другие оказывали заграничным друзьям более значительные услуги и получали более крупные суммы. Дочь премьер-министра работала на штатной должности в разведке. Низенький генерал ополчения Горм, в завитом парике, с близко сидящими обезьяньими глазками, поставлял «ликвидационные списки» своих соотечественников, которых было бы полезно при случае убить из-за угла.

Были тут и военные той категории, которые в мирное время строили из себя героев, а когда враг занял страну, скромно держались в стороне, робко позвякивая нагрудными украшениями. Присутствовал также министр иностранных дел полоумный Стормскьольдбульдер, который таращил глаза и скрипел зубами; этот последователь Муссолини и фашистский авантюрист был теперь тесно связан с социал-демократией. Не преминул явиться и инспектор полиции Александер из секретного отдела «Ярда», и редакторы Скаут, Зейфе, Стенсиль и Савль. Фру Беата Лэвквист прибыла сюда вместе со своим стареющим boy-friend.

— Lovely! — сказала она, отведав фруктового салата с горчицей и виноградом.

А граф Бодо фон Бэренборг, который в зависимости от обстоятельств оказывал гостеприимство то немецким, то американским генералам, воскликнул:

— Какая ты красивая, Беата! Я сгораю от страсти, когда вижу тебя.

— Молокосос! — смело оборвала его фру Лэвквист.

Перед тем как появиться в посольстве, она успела хватить виски и теперь быстро опьянела от коктейлей. Министр юстиции Ботус с интересом наблюдал за ней.

— Как и Анатоль Франс, я ценю женщин, у которых есть формы и линии, — сказал он.

— Да, она недурна! — отозвался директор полиции Окцитанус.

— Вы-то, конечно, знаете, кто убил двоих людей на Аллее Коперника, если это был не школьный учитель? — заплетающимся языком спросила раскрасневшаяся фру Беата и, покачнувшись, невольно оперлась на руку министра юстиции.

— Дорогая фру, — сказал Иероним Ботус. — Люди умирают. Я сам умру когда-нибудь и заранее радуюсь некрологам. Господин Шульце и его жена, которых я не знал, умерли от удара по голове. Были люди гораздо более важные, чем Шульце, они тоже умерли насильственной смертью, причем неизвестно, кто был преступник. Кто убил Лоуренса арабского? Кто убил адмирала Дарлана? Не всегда можно доказать, кто был убийца и почему он убил.

Недалеко от них стоял премьер-министр и бархатным голосом говорил:

— Наша страна не представляет собой изолированного района. Она — часть великого целого. Она принадлежит к Западу. Вот это мы и празднуем сегодня при закладке нового здания.

Директор полиции Окцитанус улыбнулся, улыбнулся и инспектор полиции Александер.

— Да, люди умирают. И не всегда можно сказать, отчего.

Когда в стране находятся иноземцы, необходимо соблюдать по отношению к ним тактичность. Сыщика Боллевина сместили с должности, потому что он нашел шкипера, который в свое время согласился убить двоих людей, знавших слишком много. Служащего уголовной полиции Йонаса посадили за решетку, когда он начал открывать вещи, которые открывать не следовало. Порой ему, правда, удавалось находить золотые слитки, но, когда он добрался до иностранных джентльменов, убивших тупым орудием своего конкурента — оптового торговца и его жену, тут уж его пришлось остановить.

Так проходило празднество под чужеземным орлом. Танцевали под заграничную музыку и пили разные алкогольные смеси. Верхушка общества и подонки общества — один класс.

А за стенами огромного дома с орлом в сиянии ясной весенней ночи раскинулся город и вся страна. Народ не принимал участия в празднестве. Простым, нормальным людям нечего было праздновать. В эту светлую ночь страна спала.

Однако многие спали беспокойно. Они чувствовали, что в ближайшие дни им предстоит большая и трудная работа. Народ этот был мирным, но мир не дается даром. Мир надо завоевывать и укреплять.

 

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ДЕВЯТАЯ

Однажды рано утром лектора Карелиуса выпустили на свободу. Он стоял в воротах тюрьмы и смотрел на вольный мир, он мог идти куда захочет. Подмышкой лектор держал большой сверток со своими вещами.

Карелиус мигал, глядя на утреннее солнце, и от свежего крепкого воздуха начал чихать. Из ближних садов доносился легкий аромат сирени и жасмина. Птицы в зеленой чаще подняли невероятный гам. Из трубы пивного завода в голубое небо подымался белый столб дыма, и лектор почувствовал запах солода. В сторону города мчались трамваи, грузовые машины и люди на велосипедах. Немного дальше, в конце улицы, кто-то бил молотом по трамвайным рельсам. Слышно было, как прошел поезд. Из гавани доносился шум доков. Высоко в небе летали чайки.

Карелиус двинулся в путь какой-то деревянной походкой, которую он усвоил в тюрьме во время прогулок по двору и «парадов горшков». Он шел не по середине тротуара, а ближе к домам и заборам. Со свертком подмышкой лектор робко продвигался вперед — он уже отвык сам выбирать, куда ему идти.

Весна, птицы и цветущие кустарники напомнили ему о предстоящих в школе экзаменах. Однако сам он больше не будет принимать экзамены. Пора экзаменов для него прошла и не воротится. Ему больше не придется преподавать детям родной язык, историю и рассказывать о социальных благах этой лучшей из всех либеральных демократий. Для такой роли он уже не годился, после того как был осужден за насильственные действия, хотя наказание его ограничилось предварительным заключением. Может быть, ему удастся все же получить половинную пенсию, если министр просвещения будет к нему милостив.

Медленно, оцепенело шагал он в свою новую жизнь. Он не строил никаких планов. Никто не составил для него расписания. Он думал только о том, что поедет с детьми в лес за анемонами. Поездку ни в коем случае нельзя откладывать. Пора анемонов давно прошла. И все-таки он решил съездить в лес теперь же, как будто это было спешным делом. Он взял сверток в другую руку и, положив его подмышку, зашагал быстрее.

Было раннее утро. Стояла точно такая же весенняя погода, как ровно год тому назад, когда он ехал на велосипеде, чтобы купить пеклеванный хлеб и булочки у придворного пекаря. Однако мир был уже не тот. Обнаружилось много вещей, о которых ему придется задуматься, когда у него будет время. В его задачу не входило переделывать мир. Другим было предоставлено право идти во главе всех. Только люди, которые били молотом по металлу и подымали тяжелые грузы, только они одни могли переделать мир. Чувства товарищества и солидарности не насаждаются в учительской комнате. И все же лектор научился кое-чему, и в другой раз он бы с честью выдержал подобное испытание.

Весна волновала его. Он отвык от яркого света и даже поднял руку к глазам, чтобы защититься от солнца. Мысли его немного путались. Пожалуй, эта страна была далеко не лучшей из всех мыслимых демократий, она могла бы, разумеется, быть намного лучше. Для этого имелись возможности. Ведь земля такая светлая, зеленая и огромная… Как хорошо можно было бы жить на ней!

Карелиус пошел быстрее. Он торопился. Ему захотелось поскорее попасть домой, увидеть детей. Еще немало радостей ожидало его впереди.