— Час пробил! — возвестил фюрер из Боврупа. — Не ошибитесь, вслушиваясь в звуки колокола! Близится момент, когда новое время будет возвещено всей стране. Раздается похоронный звон по системе. Ее приверженцы дрожат от страха перед государственным переворотом, но мы не заговорщики. Власть, которая будет у нас в стране через несколько суток, мы получим законным путем, потому что управление страной будет нам передано народом. Час пробил. День настал.
Штурмовик номер 661, Мариус Петерсен, получил от местного начальника секретное указание быть готовым к выступлению. Требуется его участие в борьбе против еврейско-коммунистических сил в столице.
Предстоял поход на Копенгаген, великий национал-социалистский смотр перед захватом власти. Это предприятие получило наименование боевого призыва в память павших девятого апреля нацистов, жертв «системы». Надо почтить память солдат и жандармов, убитых на границе. Смотр будет происходить в Копенгагене на гигантском митинге в здании Форума, а затем нацисты Двинутся маршем к центру города и у статуи Маленького горниста возложат венки со свастикой и выступят с речами, посвященными памяти павших.
После девятого апреля собрания на открытом воздухе и всякие сборища были запрещены. Запрещены были также публичные демонстрации. Но копенгагенская полиция сочла в данном случае уместным дать национал-социалистам специальное разрешение. В здании Полицейского управления происходили переговоры между штабом штурмовых отрядов и директором полиции Баумом, и обе стороны пришли к дружескому соглашению. Для национал-социалистской партии директор полиции Баум снял запрет на устройство демонстраций, а национал-социалистская партия дала взамен обещание соблюдать во время своего похода порядок. Был издан соответствующий приказ фюрера нацистов, который кончался следующими словами:
«Штурмовики! Я настоятельно призываю вас подумать о том, что многие из наших товарищей состоят на службе в полиции. Не создавайте им затруднений! Помогайте им в их работе, точно так же, как они, безусловно, поддержат вас в любой борьбе!»
В поселке Фрюденхольм держали совет о предстоящем походе у местного начальника штурмовиков Нильса Мадсена, причем все участники совещания обязаны были строго соблюдать обет молчания. Мариус Панталонщик, проникшись торжественностью момента, держал себя загадочно и чопорно, беспрестанно читал приказ областного начальства о мобилизации и назидание партийного фюрера своим штурмовикам.
— Час пробил, — твердил он, — час пробил.
— Но ведь это будет только в воскресенье, — сказала жена Мариуса.
— Конечно. В воскресенье. Но все должно быть готово! — Он бестолково топтался по комнатам и собирал вещи. Из сундука достали ремень и перевязь, коричневую форменную рубашку со значками, нарукавную повязку со свастикой и фуражку штурмовиков. Надо было почистить высокие сапоги — милые его сердцу сапоги.
— Лучше вычисти себе нос, — сказала жена. — Сапоги наденешь только в воскресенье.
Вечером Мариус вычистил и смазал свой револьвер, чему обучался в стрелковой школе. Он сделал это тайно от жены, когда она легла спать.
Мариусу и Нильсу Мадсену предстояло встретиться возле замка, откуда их вместе с графскими охранниками отвезут в Копенгаген во взятом напрокат автобусе. Стояла пасмурная, холодная погода, дул ветер. Фру Петерсен дала Мариусу две нижние шерстяные рубашки и теплые кальсоны — как бы муж не простудился при захвате власти. Приготовила ему бутерброды с вареньем и позаботилась даже о пакетике леденцов на дорогу. Он взял все с мрачной миной.
— Если я там паду, ты станешь вдовой, — сказал он.
— Почему ты должен упасть? Ты ведь пока держишься на ногах, — сказала жена Мариуса, ничуть не огорчившись, что станет вдовой.
— Завтра в Дании все будет иначе, — сказал Мариус, — Полетят головы.
— Ты свою-то побереги!
Мариус пришел чуть не на час ранее назначенного времени и вынужден был стоять в начищенных до блеска сапогах перед решетчатыми воротами замка; шерстяные рубашки не спасали от холода. Леденцы были почти съедены, когда открыли ворота и его впустили во двор замка, где графские батраки выстраивались в ряд. Нильс Мадсен явился в штатском костюме и темном плаще и молча занял свое место. Окружной руководитель — граф Розенкоп-Фрюденскьоль, высокий белокурый ариец, вышел из замка и, стоя на лестнице, приветствовал своих людей поднятой вверх рукой.
— Датский фронт, — воскликнул он, мягко, по-фюнски, произнося звуки.
— Датский фронт! — хором ответили ему собравшиеся.
— Мои собратья! — сказал граф. — Сегодняшний исторический день Семнадцатого ноября 1940 года станет вехой в истории нашей родины. «Система» вступила в борьбу против нового времени, против той Дании, которая будет жить, против тех, кто выступил за взаимопонимание с нашими соседями. Приверженцы еврейско-коммунистической системы сбросили маску и теперь вызывают нас на открытый бой. Дания умирающей «системы» провоцирует нас на борьбу.
Хорошо же! Они получат, что хотели. Мы принимаем их вызов. В рядах датской национал-социалистской партии царит строгая дисциплина, но пусть подлая чернь не ждет, чтобы мы терпели одну подлость за другой. Пусть не думают, что мы слабы! Мы сильны! Сильны, как никогда! Сегодня мы намерены пробудить дремлющие в датском народе силы и покончить с иноземцами в своей стране, с чуждой нам кучкой марксистов.
Покажите себя достойными этого великого часа! Покажите себя закаленными в предстоящей борьбе против прогнившей системы, которая сама себя осудила. За честь Дании, свободу и право! Да здравствует свобода! Да здравствует Дания Фрица Клаусена! Да здравствует наша национал-социалистская родина!
В ответ на графскую речь, произнесенную на мягком фюнском диалекте, штурмовики несколько раз крикнули «хейль». Дисциплинированно, держа строй, они промаршировали к ожидавшему их туристскому автобусу и заняли места.
— А граф поедет с нами? — спросил Мариус.
— Граф следует за нами в собственной машине, — был ответ.
Когда двинулись в путь, штурмовики запели:
Прохожие глядели вслед разукрашенному флагами туристскому автобусу с штурмовиками. Испуганно смотрели на них идущие в церковь прихожане. Что же такое готовится? Старая Эмма плюнула вслед автобусу и крикнула:
— Проваливай-ка вместе со своим дерьмом!
Может, Эмме надо было бы попридержать язык. Возможно, мимо проехали будущие власти. Ведь в писании сказано, что каждый человек должен проявлять покорность властям предержащим, ибо нет власти аще не от бога, и тот, кто восстает против власти, восстает против бога.
— Сатанинское отродье, — сказала Эмма. — Они не имеют к богу никакого отношения. Тьфу!
Пение в автобусе продолжалось.
Мариус Панталонщик ел бутерброды с вареньем и петь не мог. Но ногой он отбивал такт, клубничное варенье стекало на его форменную рубашку и брюки, и вид у него был довольно-таки кровавый.
При этих словах штурмовики всегда хохотали. Вот потеха-то — Моисей за колючей проволокой! Что такое скрижали, Мариус не знал. Но это явно что-то таинственное и жуткое, что-то дьявольское, из Ветхого завета.
Мариус знавал только одного еврея. Он словно видел его перед собой, страшного еврея времен своего детства, злого старика, который изредка появлялся в поселке и продавал мыло, вызывая у всех ужас. Рассказывали, что он сам варил это мыло из трупов собственноручно убитых детей, затем со зловещим видом развозил это страшное мыло в высокой ржавой детской коляске. Летом и зимой Он ходил в противном длиннополом грязном черном пальто. Он был сумасшедший, со страшной бородой и дикими черными глазами, кричал непонятные слова и пугал детей. Вот этого единственного еврея и видел Мариус, и это было самым страшным переживанием его детства. А мать постоянно грозила ему, что если он будет кусать ногти и не будет слушаться, то еврей заберет его. Он и теперь снился Мариусу по ночам. Поэтому лучше держать этого ужасного еврея за колючей проволокой в концлагере.
В городе Кёге к фрюденхольмским штурмовикам присоединился другой автобус с братьями по расе. В Роскилле окружной руководитель посадил штурмовиков уже в три автобуса. Из Роскилле выехала целая колонна машин со штурмовиками, готовыми смести с лица земли существующую систему. По дороге к столице они пели: