В семь часов утра автобус отходит от исторического кабачка из Фрюденхольма в Престё. В Преете приходится немного подождать поезда из Мерна в Нествед. В Нестведе подождать поезда в Копенгаген. Из Копенгагена в Хельсингёр идет местный поезд, а в Хельсингёре нужно найти автобус, идущий во Фредериксверк. Этот автобус проходит мимо Хорсерёда и по просьбе пассажиров останавливается у лагеря.

Шел дождь, Маргрета ждала автобуса. Дождь лил целый день. Среди вещей, которые она везла мужу, была красная пеларгония. Ее вырастила старая Эмма и принесла в подарок Мартину. Это его подбодрит и займет в тюрьме, сказала она. Поливать лучше всего чаем и мочой. Эмме всегда необыкновенно везло с пеларгониями. Эта была великолепным экземпляром в большом цветочном горшке. Неси ее осторожно, Маргрета!

Поездка оказалась трудной. Поезда были переполнены. До Ностведа Маргрете пришлось стоять и держать пеларгонию, словно ребенка. В Нестведе ей повезло: освободилось боковое место и она смогла положить цветок в багажную сетку. Ее мучила тошнота. На вокзале в Копенгагене пришлось ждать два часа. Она сидела на скамейке со своей сумкой и цветком и наблюдала за жизнью вокзала. Вокруг кишмя кишели немецкие солдаты. Они тащили узлы и свертки, громко стуча по полу подбитыми железом сапогами. Они уезжали в отпуск домой, хорошо запасшись вкусными вещами из датских магазинов.

Вдруг шум и топот заглушила сирена. Долгий пронзительный звук, то повышающийся, то понижающийся, похожий на жалобный вой собаки. Воздушная тревога. Публика отнеслась к ней спокойно. Ожидающие медленно поднялись со скамеек, взяли свои чемоданы. Нужно идти в убежище. Медленно и неохотно люди двинулись. Несколько полицейских и солдат в небесно-голубой форме торопили отстающих.

Маргрета плелась в людском потоке. Она изо всех сил сдерживалась, чтобы ее не вырвало. Пеларгония Эммы попала в бомбоубежище. Здесь была и детская коляска. Один грудной ребенок плакал не переставая, второго кормили грудью. Была здесь и собачка. И веселый человек, он развлекал собравшихся смешными анекдотами и довольным взглядом окидывал аудиторию. Казалось, что все знают друг друга. Тут можно было услышать и разные слухи. Говорят, что у Гитлера рак голосовых связок. Говорят, что с завтрашнего дня соль будут продавать по карточкам!

Минут двадцать пассажиры просидели па жестких скамейках в полумраке, слушая рассказы веселого человека и плач ребенка. Зазвучал долгий монотонный звук отбоя. Все заспешили. Никто уже никого не узнавал. Выходили быстрее, чем входили. Киоски на вокзале открылись. Появились носильщики. Люди побежали к поездам. Немецкие солдаты громко топали по выложенному плитами полу.

Маргрете пришлось еще подождать поезда на Хельсинггёр. Он подошел пустой, и она сразу же смогла сесть. Но в Нёррепорте поезд был уже переполнен. Некоторые пассажиры громко жаловались, что не привыкли к такому плебейскому способу передвижения, они знавали лучшие дни, когда путешествовали в собственных машинах.

В поезде ехали и немецкие солдаты. Молодые, узкоплечие, форма сидела на них мешком. Они предупредительно вставали, уступая места пожилым, но их никто не благодарил. Их старались не замечать и не садились с ними рядом. Одна женщина вынула сигарету, спичек у нее не было, немец протянул ей спичку. «Bitte schon». Она на него не взглянула, он для нее не существовал, и демонстративно попросила огня у датчанина.

В Северной Зеландии шел дождь. Из поезда виден был пролив, но остров Вен и шведский берег скрывал туман. Там находилась страна, где не было ни воздушных тревог>; ни затемнения, ни нарушения конституции, ни зеленых немецких солдат. Пассажиры протирали запотевшие окна и вглядывались в дождь, надеясь увидеть Швецию.

В Хельсингёре дождь лил как из ведра. Между вокзалом, построенным в стиле ренессанс, со шпилем, и готическим зданием почты стояла кучка промокших людей в ожидании автобуса, Сначала подошел серый, направлявшийся в Хорнбэк, затем красный — в Тикёб. Во Фредериксверк шел желтый. Пока мокрые люди рассаживались в автобусе, шофер влез на крышу, он помешал железной штангой в генераторе, подбросил буковых поленьев и торфа в горящую печь. Затем ждали почту. Доехали до площади и остановились, принимая посылки. Автобус был полон, а в него входили все новые мокрые люди, они поднимали руку, останавливая его. Всем должно хватить места.

— Втяните животы! Прижмитесь теснее друг к дружке! кричал шофер. — Лучше согреетесь.

Шофер был веселый, он все время рассказывал разные истории, развлекая пассажиров. Вы не слышали об одном немце, который захотел сменить имя? Он обратился в контору по замене имен, или как она там называется, и попросил, чтобы ему дали другое имя. «Как вас зовут?» — «Адольф Лорт». — «Да, не удивительно, что вы хотите переменить имя. Какое имя вы выбрали?» — «Я хочу, чтобы меня звали Генрих Лорт», — сказал этот человек.

Так шофер забавлял пассажиров, маневрируя по узким улочкам Хельсингёра. Кончив одну историю, он начинал другую; стиснутые в тесном автобусе, полузадушенные пассажиры слушали с удовольствием и были благодарны шоферу за то, что, несмотря на тесноту, мокрую одежду и неприятности, связанные с оккупацией, он все же сумел их развеселить. Маргрета очень устала и была близка к обмороку. Ей казалось, что она уже много дней в пути. Поездка была нескончаемым кошмаром. Сквозь мокрые окна автобуса, словно сквозь туман, она различала неясные очертания домов, магазинов, садов, сараев, мельницы без крыльев, кладбища, оранжерей, полей, леса.

Посреди леса автобус остановился. Вот лагерь Хорсерёд! Вход в лагерь по ту сторону дороги!

— Спасибо, когда вы поедете обратно?

— В восемнадцать пятьдесят. Мимо вас не проеду. Пока!

Казалось, что шофер изо всех сил старается быть вежливым. Но некоторые пассажиры бросали на Маргрету злобные взгляды. Жена коммуниста!

Часовой в блестящем плаще и стальном шлеме стоял у высокой изгороди из колючей проволоки. За изгородью виднелись красные бараки. Над ними возвышалась сторожевая вышка с прожекторами. Несколько промокших людей бродили среди луж.

Она должна была сдать свои свертки и пеларгонию в административный барак. Посылки заключенным вручались только после осмотра. В бараке царил специфический запах: пахло ваксой, мылом, кухней. У Маргреты снова начался приступ тошноты.

За свиданием заключенного с женой бдительно следил полицейский, усевшийся рядом с супругами и внимательно слушавший их беседу. Позже он обязан был самым подробным образом доложить инспектору, о чем они говорили. Инспектор Хеннингсен питал особый интерес к интимной жизни и требовал отчета обо всех подробностях.

Перед свиданием Маргрету познакомили с параграфом пятым лагерного устава:

«Во время посещения не допускается в недостойной форме отзываться о политическом положении или об условиях в лагере…»

Маргрета не собиралась говорить о политике или о чем-либо в недостойной форме. Она хотела поговорить с мужем о их личных делах, рассказать ему о том, что она в положении. А тут сидел полицейский, просунув голову между ними, и слушал большими оттопыренными красными ушами. Маргрета не могла оторвать взгляда от этих ушей, такой странной и безобразной формы, и ей никак не удавалось сказать что-нибудь путное.

Полицейский ласково улыбался, как бы говоря: «Ну же! Начинайте! Скажите что-нибудь друг другу!»

Мартин всячески старался показать, что не считает полицейского существом, понимающим человеческую речь. Оп спокойно говорил, глядя мимо тюремщика, как будто тот был бессловесным животным. Он взял Маргрету за руку и улыбнулся ей. Можно ли стесняться собаки?

Маргрета поняла. Ей стало безразлично, поймут ли эти красные уши ее слова. Незачем считаться с тем, что на свидании присутствует полицейская ищейка. Им нужно было о многом поговорить, ей — о многом рассказать. Мартин слушал, крепко держа ее руку в своей.

Как давно она не видела мужа. Он в чем-то изменился. Не потолстел ли? И что-то незнакомое появилось в выражении его губ, новые морщины, какая-то горькая складка.

Рассказывая, она посмотрела на него испытующим взглядом. Он засмеялся. Он всегда громко смеялся, когда его что-то радовало. Она рассказала о том, что у них будет еще ребенок, и он снова счастливо улыбнулся. Может быть, он вспомнил светлую летнюю ночь, когда куковала кукушка, квакали лягушки и так одуряюще пахла бузина. Они молоды, у них впереди много светлых ночей.

— Ты рад? — спросила Маргрета.

— Очень. Нам будет так хорошо, когда все это кончится.

Полицейский слушал их, ковыряя в носу.