1

В прошлом году, в начале октября, в Копенгагене исчезли два человека. Об их исчезновении сообщили в полицию почти одновременно, с промежутком всего лишь в несколько дней. На первый взгляд между этими двумя людьми не существовало никакой связи.

Один из пропавших, нелюдим и чудак, жил в крайне стесненных обстоятельствах, а другой, почтенный отец семейства и чиновник, был вполне обеспеченный человек. И по образу жизни и по характеру они совершенно не походили друг на друга.

Если тем не менее полиция пыталась связать оба происшествия, то прежде всего потому, что в обоих случаях не было никакой возможности установить их подоплеку. Внимание полиции привлекло и то обстоятельство, что оба пропавших были ровесники. Оми родились в одном и том же году. Это, конечно, могло быть простым совпадением, но оказалось, что следствие не зря уделило столько внимания этой незначительной подробности, ибо она пролила некоторый свет на обстоятельства дела.

Во всяком случае, полиции удалось в кратчайший срок выяснить, что один из пропавших самым чудовищным и необычным способом покончил с собой. Но понадобилось еще некоторое время, чтобы определить, кто именно из двух совершил самоубийство. Только после того, как было найдено предсмертное письмо самоубийцы, удалось опознать труп, обнаруженный на территории Амагерского полигона.

Но полиции стало известно о предсмертном послании лишь через много дней после самоубийства, и виной тому была крайняя приверженность к порядку и неукоснительное соблюдение служебного долга, присущие начальнику одного из отделений военного министерства. Никто, разумеется, не вправе попрекнуть чиновника за приверженность к порядку. Но в данном случае следствие усложнилось и затянулось именно по этой странной причине.

Впрочем, и после того, как было найдено предсмертное письмо самоубийцы, в этом деле оставалось еще много темного и необъяснимого. Почти целый год полиция билась над ним, прежде чем ей удалось до конца распутать его. Обработка крайне скудных данных, на которые опиралось следствие, протекала под покровом полной тайны. Это была высокоответственная и хлопотливая работа: нельзя было допустить, чтобы какая–нибудь, даже самая незначительная деталь ускользнула из поля зрения полиции. Некоторые на первый взгляд совершенно пустяковые сведения, дошедшие до полиции при содействии частных лиц — некоего парикмахера из Северной Зеландии и бывшего учителя одной из столичных школ, — на поверку оказались решающими.

Да, это действительно была одна из самых сложных головоломок, которые когда–либо приходилось решать полиции. А когда решение было найдено, оно вызвало не только сенсацию, но и всеобщее восхищение. И газеты, разумеется, совершенно справедливо отмечали как заслугу полиции, что только в итоге образцовой организации и замечательного взаимодействия между всеми ее отделами стало возможным распутать это необычное в судебной практике дело.

Создание системы единой полицейской службы сыграло в этом случае решающую роль.

 

2

Первые сведения были получены полицией от фру Амстед.

Вечером, около восьми часов, она позвонила в полицейское управление. Ее муж, Теодор Амстед, сообщила она, чиновник одного из отделов военного министерства, все еще не явился со службы домой. Обычно же он возвращался точно в двадцать минут шестого. Это был пунктуальный человек. В пять часов он выходил из своего кабинета и покидал красное здание министерства. Чтобы добраться до своей квартиры на Гаммельхольме, ему требовалось ровно двадцать минут. Он шел кратчайшим путем средним размеренным шагом.

При этом он старался ступать непременно посредине каменных тротуарных плит, не задевая швов между ними. Точно так же он придавал какое–то значение тому, чтобы непременно наступать ногой на некоторые из канализационных крышек, встречавшихся на его пути. И если ему случалось по рассеянности забыть об этом, то он мог преспокойно вернуться, чтобы твердо ступить ногой на пропущенную крышку. Как человек долга, он чувствовал угрызения совести, если не выполнял всего, что полагалось.

Только в очень плохую погоду он прибегал к услугам трамвая. Впрочем, это не составляло никакой разницы во времени. Трамвайные линии были расположены так неудобно, что он мог проехать только две остановки. У памятника Нильса Юля он выходил из трамвая и всю остальную дорогу — по улицам Нильс–Юльсгаде и Херлуф–Троллесгаде — шел пешком.

Фру Амстед, разумеется, уже звонила и в министерство. Один из секретарей, задержавшийся на работе, сообщил ей, что господин Амстед отбыл из министерства около двух часов дня. Он получил письмо, которое, по- видимому, сильно взволновало его. Он очень нервничал и, уходя, забыл свой коричнезый портфель и палку.

Это сообщение сильно встревожило фру Амстед. Часы шли, и у нее не было другого выхода, как позвонить в полицию.

Муж ее, даже если бы с ним стряслось что–нибудь из ряда вон выходящее, мог бы позвонить по телефону домой. У них никогда не было тайн друг от друга. Их брак был совершенно счастливым. Никому и в голову не пришло бы, что она или муж пойдут куда–нибудыразвле- каться в одиночку. Все восемнадцать лет супружества они прожили душа в душу. Фру Амстед даже не представляла себе, кто мог писать ее мужу и почему письмо адресовано в министерство, а не на Херлуф–Троллесгаде.

О том, чтобы муж ее познакомился. с какой–нибудь женщиной и переписывался с нею втайне от жены, не могло быть и речи.

Ей известно все, что касается ее мужа. Ни в жизни, ни. в душе, ни в теле его нет ни одной черточки, которая не была бы прекрасно знакома ей или могла бы ускользнуть от ее внимания.

— Так, так! — ответили фру Амстед из полицейского управления. — Теперь дайте нам только время. Если бы ваш муж попал в автомобильную или в какую–нибудь другую катастрофу, мы уже имели бы об этом сведения от санитарного отдела пожарной команды или от скорой помощи. Между тем ни в городские, ни в пригородные больницы не доставлен ни один пострадавший по имени Теодор Амстед. Нет и таких, чье имя не удалось бы установить.

Но это, конечно, не успокоило фру Амстед. За восемнадцать лет ни разу не случилось, чтобы муж явился домой позже чем в двадцать минут шестого. Только однажды он ушел из министерства раньше времени. У него тогда было воспаление надкостницы, и боль вдруг так усилилась, что он не в силах был дольше терпеть. Но, разумеется, и тогда, прежде чем отправиться к зубному врачу, он позвонил домой.

А письмо, которое Теодор Амстед получил по служебному адресу, — это уж нечто совершенно непостижимое. Кто же, во имя всего святого, мог ему писать?

Фру Амстед знала, что шестнадцатилетним гимназистом ее муж был платонически влюблен в какую–то продавщицу из киоска. Фру даже помнила стишки, которые юный Амстед посвятил даме своего сердца.

Фру Амстед давно уже простила мужу этот грешок юности. Если она когда–либо напоминала ему об этом, то только в шутливой форме, поддразнивая его; в таких случаях он краснел и смущенно улыбался.

Нет. Никаких тайн от жены у него не было. И все происшедшее кажется ей таким непонятным и диким.

Фру Амстед плакала. «Что же могло приключиться с нашим папочкой? Что случилось?» — то и дело повторяла она.

И ее мальчик — тринадцатилетний Лейф — тоже плакал и так стучал зубами, словно его знобило. Это был худой, бледный мальчик с очень светлыми волосами.

Обед давно остыл, и фру Амстед уже не раз подогревала его. На обед были фрикадельки с сельдерейной подливкой. «Нет ничего хуже сельдерейной подливки», — думал Лейф. Всхлипывая, он все же испытывал некоторое удовлетворение от того, что обеденная трапеза с ненавистными фрикадельками и сельдерейной подливкой откладывается на неопределенный срок.

Да и вообще вся обстановка как–то удивительно будоражила и щекотала нервы. В строго отрегулированную и размеренную жизнь ворвалось что–то необычное, потрясающее.

Когда обед, наконец, подали, у матери уже не хватило духу уговаривать сына, чтобы он все съел. Обычно она начинала его пилить:

— Ты никогда не вырастешь большим и сильным, если не съешь всего! Сельдерей с фрикадельками — самая полезная пища! Уж можешь не сомневаться, что Лейф Счастливый всегда начисто съедал свои фрикадельки с сельдерейной подливкой!

Лейф Счастливый, прославленный викинг и мореход, всегда ставился в пример мальчику — когда он плохо ел или когда у него не выходили задачи.

На этот раз, вставая из–за стола, фру Амстед даже не заметила, что на тарелке Лейфа осталось немного сельдерея. Обычно же в семье придавалось огромное значение тому, чтобы впихнуть. в глотку юнцу именно эти остывшие комки. Однажды, когда Лейф был еще малышом, он целый вечер продержал во рту один из таких «остатков». Не будучи в силах проглотить эту снедь, Лейф несколько часов хранил ее за щекой, так что родителей даже встревожило его молчание. Обнаружилась эта проделка в тот самый миг, когда он собирался выплюнуть вязкий ком в носовой платок. Какой тут поднялся отчаян–ный переполох! В назидание мальчику помянули и Лейфа Счастливого и тех бедных детей, которые были бы наверху блаженства, если бы их кормили так же вкусно, как Лейфа. А если он и впредь будет вести себя предосудительно, пригрозили ему, то когда–нибудь ему и в самом деле придется голодать. А Лейф решил про себя: как это, должно быть, замечательно! Нет, он совершенно не думал о еде.

В этот вечер даже уроки были забыты. Обычно мать проверяла сына по истории и географии. Арифметику и немецкий язык взял на себя отец.

Немало ожесточенных стычек разыгрывалось ежедневно в квартире на улице Херлуф–Троллесгаде. Зато Лейф шел одним из первых учеников в классе. Это доставалось, конечно, не без слез. В свое время и отец Лейфа принадлежал к числу лучших учеников. И это тоже стоило многих слез. Отец Лейфа посещал ту же самую серую школу на площади Фруе–Пладс, которую окончил его отец. Да, в семье Амстедов были свои традиции…

Фру Амстед то и дело бегала к окну и окидывала взором пустынную и темную Херлуф–Троллесгаде. При этом она старалась особенно бережно обходить ту часть ковра, которая больше всего подверглась износу.

Лил дождь. Непогода так разыгралась, что слышно было, как дребезжит термометр за окном. Издали, с Новой Королевской площади, доносился грохот трамваев. А вдали, в порту, гудели пароходы. В комнате еще попахивало сельдереем. Да и разрисованный линолеум, которым устлана была столовая, тоже сохранял свой собственный аромат. «Зато до чего же легко мыть линолеум!» — говаривала обычно фру Амстед.

Большие часы, стоявшие на буфете, тикали громко и ритмично. И когда раздавался их бой, фру Амстед испуганно вздрагивала. Девять! А его все еще нет… Половина десятого, десять. А его все нет…

 

3

Лишь несколько дней спустя в полицию дали знать, что еще один человек бесследно исчез.

Некая фру Меллер, проживающая на улице Розенгаде, заявила, что еЁ жилец Михаэль Могенсен, занимавший в её квартире чердачную комнату, вот уже три дня и три ночи не показывается домой. Это наводит се на мысль, что о ким могло приключиться какое–нибудь несчастье.

Могенсен задолжал ей квартирную плату за прошлый месяц — целых пятнадцать крон. И уж раз он сбежал, фру Меллер просит полицию либо разыскать ее жильца, лшю разрешить ей покрыть свои убытки за счет продажи оставшихся после него пожитков.

Пятнадцать крон — это, конечно, немалая цена за каморку на чердаке, которую фру Меллер сдавала Михаэлю Могенсену. В этой конуре даже порядочной двери нет: вместо нее — какая–то решетка, сквозь которую из кори лора все видно. К тому же в комнате совсем ист мебели. Могенсен спал прямо на полу, на подпитке из старых газет, положив под голову старый черный портфель. В одном углу была навалена большая груда книг, в другом — кипа газет, в третьем — была «кухня», то есть здесь находились примус, опасный для жизни его владельца, сковорода, кастрюля, спирт и керосин.

Могенсен слыл чудаком и пользовался широкой известностью во всем квартале, в особенности у детей. Он носил длинные, давно не стриженные волосы п бороду. На улице он показывался обычно в старом поношенном пальто и со старым черным портфелем подмышкой. Пнкто не имел ни малейшего представления о содержимом мо- генсенозского портфеля, по всем казалось, что в нем хранится нечто диковинное, необычное.

— И все–таки это тихий и кроткий человек, — сказала фру Меллер. — Он и мухи не обидит!

Фру Меллер утверждала, что Могенсен происходил из хорошей семьи и даже где–то когда–то учился. По что–то в нем, повидимому, надломилось, и ничего пуоюго из него не вышло. Он не пил. И за женщинами не волочился. И не только не распутничал, а даже наоборот — жил как настоящий аскет.

Могенсен вечно корпел над какими–то толстыми книгами. Были среди них и книги на иностранных языках, которые фру Меллер не понимала. А как изысканно и культурно он выражал свои мысли! Да, многого достиг бы он в жизни, если бы только захотел. Но, повидимому, что–то стряслось с ним, вот он н стал таким чудаком.

Все обитатели Розенгаде относились к Могенсену вполне благожелательно. Кто бы ни повстречался ему -- он со всеми любезно здоровался, приподнимая шляпу. Эта узкая, короткая улица напоминала провинциальный юродишко, где все друг друга знают. Это — маленький, замкнутый мирок. Здешние жители вполне довольствуются своей улицей и только изредка — да и то неохотно — заглядывают в другие части города.

Улица была населена главным образом бедным городским людом, которому не повезло в жизни. Их собственные жизни были разбиты вдребезги, а сами они, будто обломки погибшего корабля, оказались заброшены сюда. И улица эта стала островом мертвых кораблей.

Однако на Розенгаде совершаются также всякие темные и скверные делишки. Как ни узка и ни коротка улица, на ней немало зданий, таинственно скрытых на задворках и в закоулках, да и во дворах там достаточно темно.

Здесь есть, например, несколько тайных кабачков, где в неурочный час можно выпить стакан портвейна. Есть тут и злачные места, где случайным парам сдаются койки в два яруса. Вон там живет знахарка, тайно делающая ужасные противозаконные операции. А подальше — некая дама в прорезиненной черной накидке; она живет одна с огромным псом.

Здесь немало проституток всех возрастов. Крашеной блондинке, продающей мороженое в ларьке, уже под шестьдесят. Она помнит времена до официального запрещения проституции. А крошке Майе всего девять лет. Но зарабатывает она больше толстой блондинки. «Какое милое и воспитанное дитя!» — говорят о ней обитатели Розенгаде. Вежливо кланяясь посетителям некоего заведения, она придерживает перед ними парадную дверь. У Майи такие лучистые глаза! Иногда у нее бывают эпилептические припадки.

Могенсеи со всеми приветливо здоровался. Он всегда бывал замкнут и нисколько не интересовался жизнью улицы. Это был джентльмен до мозга костей. С достоинством шествовал он по тротуару в своем поношенном пальто, в дырявых башмаках и с загадочным портфелем подмышкой. И всех встречных он торжественно приветствовал, поднимая старенькую промасленную шляпу. Хоть он и сутулился, был близорук и довольно неопрятен, но зато преисполнен спокойствия и сознания собственного достоинства.

Речь у него была особенная, и в разговоре он употреблял выражения, непонятные фру Меллер и другим обитателям улицы. Но ничего дурного о нем безусловно нельзя было сказать.

Вот почему фру Меллер даже и мысли не допускала, чтобы Могенсен мог совершить какое–нибудь противозаконное деяние и после этого скрыться. А что касается пятнадцати крон, которые он остался должен ей за квартиру, то это никоим образом не могло быть причиной исчезновения Могенсена. Ему не раз и прежде случалось просрочить взнос за квартиру, и даже не за один, а за два месяца. И если фру Меллер сообщила в полицию об исчезновении Могенсена, то это вовсе не из–за денег. Нет, она не таковская. Ее нельзя упрекнуть в бесчеловечности. Хотя, конечно, в денежных делах необходим порядок, потому что ведь всем надо жить. А пятнадцать крон — сумма немалая.

Как–то она сказала Могенсеиу:

— Я знаю, Могенсен, что вы порядочный челозек. Вы не захотите меня обжулить. Я ни чуточки не волнуюсь за свои пятнадцать крон.

Могенсен отвечал, что ей, разумеется, нечего волноваться:

— Эта сумма, фру Меллер, будет вам уплачена на бу- ч. дущей неделе.

И если потом они все же немного поссорились, то лишь потому, что у Могенсена вдруг оказалось много денег. А значит, думала фру Меллер, у него не было уже оснований тянуть с уплатой долга. Тем более что Могенсен тратил свои деньги самым легкомысленным и безрассудным образом. Если за один вечер он способен буквально вышвырнуть в окно больше сотни крон, то стыдно не платить во–время за квартиру. Именно за это фру Меллер и отчитала Могенсена, а он обиделся па нее:

— Очень жаль, фру Меллер, что мы не можем с вами договориться. Я ведь членораздельно заявил вам: на будущей неделе! И вы сами согласились на это. А пока что я намерен тратить свои деньги так, как считаю нужным.

Тем не менее фру Меллер горько сетовала на его безрассудную расточительность, и тогда Могенсен бросил ей в ответ суровые и обидные слова:

— Вы — жалкое существо, фру Меллер! Такой человек, как я, не опустится до того, чтобы пререкаться с вами. Я в высшей степени презираю вас!

Слова эти услышали соседи, раздался смех. А фру Ольсен, торговавшая мороженым, даже закричала:

— Так ее, Могенсен! Крой ее хорошенько. Подумать только, ей наговорили таких ужасных вещей в ее собственной квартире! Это были последние слова, которые фру Меллер услышала от Могенсена.

На следующее утро он исчез. Странная пирушка, на которую Могенсен потратил столько денег, явилась как быпрощальным ужином.

 

4

Десятого октября — на следующий день после того, как фру Амстед сообщила в полицию об исчезновении своего мужа, — на Амагерском полигоне была сделана потрясающая находка.

Солдат, участвовавший в артиллерийских стрельбах на полигоне, обнаружил страшные останки человека, буквально разорванного на куски.

Солдат этот был послан вместе с другими на поиски неразорвавшегося снаряда, который мог представлять большую опасность, если бы на него случайно набрели посторонние лица.

Невдалеке от того места, где Кальвебодская платина упирается в Амагер, солдат наткнулся на большую яму, словно образовавшуюся в результате взрыва. К своему ужасу, он нашел там клочья одежды и окровавленные человеческие останки, как бы рассеянные во все стороны вокруг воронки.

Об этом немедленно дали знать в полицию, которая принялась вместе с военными специалистами по взрывчатым веществам за самое тщательное расследование.

Удалось установить, что взрыв отличался необычайной силой. А если его никто не услышал и не увидел, то, очевидно, потому, что как раз в это время происходили артиллерийские стрельбы из орудий крупного калибра.

Грохот взрыва, очевидно, приняли за орудийный выстрел или разрыв снаряда.

Зрелище, представившееся чиновникам полиции, было так ужасно, что даже вечерние выпуски газет — и те сочли за благо воздержаться от описания подробностей.

Эксперты установили, что пострадавший был весь обложен динамитом; взрывчатка была напихана в карманы, шляпу, ботинки и т. д. Даже во рту у него был динамит.

При данных обстоятельствах и речи не могло быть об опознании трупа. Были подвергнуты тщательному химическому анализу несколько жалких клочков какой–то серой ткани да внимательно изучены остатки карманных часов.

К удивлению полиции, часы не разлетелись вдребезги, а были лишь основательно повреждены, будто их просто швырнули о камень или топтали ногами. Их нашли в нескольких метрах от воронки.

На задней крышке часов даже удалось обнаружить отпечатки пальцев, а кроме того, было точно установлено, что часы остановились на тридцати четырех минутах четвертого. Но для установления личности пострадавшего всех этих деталей, естественно, было еще далеко недостаточно.

Расследование проводилось полицией очень основательно и продуманно. На месте злополучного происшествия вся земля была перекопана и исследована. Со следов ног были изготовлены гипсовые слепки, а остатки динамитной пыли тщательно собраны и сфотографированы. Кусочки пуговиц, монеты, обрывки кожи и так далее были также тщательно собраны и подвергнуты детальному изучению. В ход были пущены все новейшие методы современной техники.

Прошла почти неделя, прежде чем эти исследования принесли реальные результаты. Что же касается обнаруженных клочков одежды, то удалось установить, что это остатки серой, чистошерстной, крученной в две нитки ткани английского происхождения. По уцелевшим следам буквенных оттисков наизнанке одного из лоскутьев удалось даже восстановить фабричное клеймо «C. D.», инициалы известной английской текстильной фирмы «Chestertown-Deverill».

По счастливой случайности оказалось, что монопольное право продажи этого превосходного сукна принадлежало лишь одному копенгагенскому портному. И полиция немедленно принялась за изучение списков его клиентов.

В числе постоянных заказчиков этого портного оказался и исчезнувший Теодор Амстед.

Но еще до того, как полиция побывала в доме пропавшего без вести чиновника, и до того, как она успела сравнить отпечатки пальцев на крышке часов с отпечатками, снятыми на квартире и в служебном кабинете Амстеда, в полицейское управление поступили сведения о письме, полученном 14‑м отделом военного министерства от пропавшего чиновника.

Это было предсмертное письмо, в котором Теодор Амстед извещал о принятом им роковом решении.

Теперь как будто все разъяснялось. Но, как окажется впоследствии, самоубийство несчастного чиновника все еще оставалось окутано тайной.

 

5

Когда в 14‑й отдел военного министерства приносили дневной выпуск газеты, то есть ровно в одиннадцать, первым ее раскрывал и прочитывал, с молчаливого согласия остальных, молодой секретарь Хаугорд, отец которого в свое время состоял секретарем Государственного совета.

Закончив чтение, он передавал газету фрекен Лилиен- фельдт, так как ее папаша имел чин полковника и по положению она занимала место вслед за господином Хаугордом. Переходя из рук в руки, газета по очереди прочитывалась всеми служащими, в соответствии с раз и навсегда заведенным порядком и последовательностью, отвечающей происхождению и чину каждого служащего.

Корреспонденция, прибывавшая в 14‑й отдел военного министерства, обрабатывалась по специальной инструкции о порядке прохождения писем через отдел. Входящие бумаги были самого разнообразного свойства и содержания. Их вскрывали, регистрировали, размечали условными шифрами, штемпелевали и, наконец, прочитывали по единой, тщательно разработанной системе в строгой и обязательной для всех последовательности.

Среди них были письма, касающиеся обороны страны, и письма, имеющие жизненно–важное значение для национальной безопасности. Были письма и менее значительные, например, счет стекольщика за вновь вставленное оконное стекло, которое было разбито порывом ветра по недосмотру одного из чиновников, небрежно закрепившего оконные крючки.

Были там и просто всякие отношения, заявления, просьбы и проекты, которые пересылались начальнику управления или министру обороны. На некоторые письма мог ответить начальник отделения. А были и такие письма, которые полагалось оставлять вовсе без ответа и возвращать отправителю — после того, как на них проставлялись входящие и исходящие номера и делались всякие регистрационные пометки.

В распоряжении чиновников имелся специальный код — целая система условных обозначений и иероглифов, которые начальник наносил красным или синим карандашом. Для посвященных они служили ориентиром, определявшим дальнейшую судьбу письма.

Весь этот сложный механизм объясняет, почему письмо, адресованное в 14‑й отдел военного министерства, некоторое время просто лежало без движения, а затем уже подверглось известной процедуре, которой не может избежать ни одно письмо, прежде чем его прочтут и ответят на него.

На следующий день после исчезновения Теодора Амстеда с ранней утренней почтой прибыло письмо, адресованное лично начальнику отделения. Благодаря этому обстоятельству оно попало в руки адресата значительно скорее, чем другие письма, прибывшие вместе с ним. Но вследствие своеобразной и незыблемой системы обработки почты понадобилось все же около недели, чтобы письмо попало к начальнику и было прочтено им.

Не приходится сомневаться, что содержание письма произвело на начальника ошеломляющее впечатление. Голос его звучал хрипло, когда он вызвал Дегерстрема в свой кабинет и предложил ему сесть.

— Случилось нечто… нечто неслыханное и постыдное! Происшествие, которое может запятнать честь нашего отделения и даже всего министерства в целом!

Дегерстрем напряженно слушал.

— Я считаю своим долгом поставить вас в известность об этом. Тем более что, по–моему, такой вещи все равно не скроешь. Господин Амстед умер!

— Умер? Неужели?

Дегерстрем, естественно, прежде всего подумал о том, что, когда начальник отделения достигнет установленного возраста, первым кандидатом на его место будет он, Дегерстрем. В отделении все терпеливо ждут, когда время, наконец, возьмет свое. Только на время и можно рассчитывать, мечтая о продвижении по служебной лестнице.

— Амстед умер постыдным образом. Он покончил с собой. Вот у меня в руках письмо, которое он адресовал лично мне и в котором он пытается изложить причины, толкнувшие его на этот шаг. Он прежде всего уведомляет меня о том, что в отделе его больше не увидят. Ключи от его шкафа и от ящиков письменного стола находятся у него на квартире. А то, что он счел нужным доложить министерству о своем намерении, вызвано особым способом самоубийства, который он избрал: вероятно, не представится ни малейшей возможности опознать его останки. Он, оказывается, сам взорвал себя на воздух, набив взрывчаткой не только свои карманы, но и шляпу и даже рот…

— Значит, он и есть тот самый, который на Амагер- ском полигоне…

— Да, именно. Это о нем столько болтают газеты. А теперь и наше отделение будет замешано в это скандальное дело.

— Боже милостивый!

— Да, больше ничего не скажешь!

— Как это ужасно!

— Еще бы!

— А его несчастная семья…

— Да!

— Ужасно!

— Да. Но вы послушайте дальше. Амстед поручает мне известить о происшедшем его супругу и просит сделать это возможно деликатнее. Что касается мотивов его поступка, то он может только сообщить, что его супружеская жизнь тут ни при чем и что вообще никакой любовной подоплеки в этом деле нет. Его самоубийство — лишь результат личной неудовлетворенности своей работой и тем, что его способности не нашли надлежащего применения.

— Что? Неудовлетворенность работой? Работой здесь, в нашем отделении? Но разве возможно, чтобы эта работа кого–нибудь не удовлетворяла?

— Вы правы, это совершенно непостижимо. Никто не подозревал даже, что Амстед недоволен своей работой или хоть в какой–нибудь мере имел основания для недовольства. И все же он пишет в этом — если можно так назвать его — предсмертном послании, что его жизненные запросы не удовлетворены.

— Совершенно непонятно!

— Да.

— Может быть, он внезапно спятил?

— Что ж? Пожалуй, есть некоторые основания предполагать, что Амстед совершил этот отчаянный поступок в состоянии психического расстройства.

— Ну, конечно, только так и можно вее объяснить. Он просто заболел.

— Но какая тяжелая форма психического заболевания! Очень тяжелая! На меня ложится теперь печальный долг сообщить уголовной полиции о получении письма. Я считаю необходимым сделать это по телефону. Все, что произойдет в дальнейшем, — это уже дело полиции. Увы, нам не приходится рассчитывать на деликатность прессы, что было бы для нас весьма желательно. Боюсь, что все министерство и в первую очередь наше отделение окажутся втянутыми в это трагическое происшествие. Поэтому–то я и считаю своей обязанностью заранее подготовить вас к этому.

— Какая жалость! Ах, какая жалость!

Дегерстрем сделал было вид, что он порывается уйти и поскорее передать потрясающую новость сослуживцам, но начальник задержал его:

— Есть еще одно обстоятельство, которое мне хотелось бы довести до сведения всего личного состава отделения. При создавшемся положении не может быть, естественно, даже и речи о нашем официальном участии в похоронах Амстеда. Если бы кто–либо из чиновников пожелал в той или иной форме отдать дань уважения памяти покойного или выразить соболезнование его осиротевшей семье — в виде венков, цветов или других знаков внимания, — то он может это сделать только в сугубо частном порядке. Отделение как таковое не примет в этом участия. Равным образом в отделении не должны иметь места какие–нибудь денежные сборы или тому подобные мероприятия.

 

6

В квартиру фру Амстед позвонил человек в спортивной куртке, с велосипедными зажимами на брюках. Нетрудно было догадаться, что это агент уголовной полиции. — Прошу прощения, фру! Я, к сожалению, вынужден потревожить вас: расспросить о прискорбном событии…

— Ах, да, конечно. Заходите. Но вы понимаете… я так расстроена. То, что свалилось на нас, — выше человеческих сил. А теперь еще и полиция!..

— Я, разумеется, понимаю, как это тягостно для вас. И постараюсь сократить свой визит, насколько возможно.

Они идут по очень мрачному длинному коридору.

— Садитесь, прошу вас. Пожалуйста, не обращайте внимания на беспорядок. Здесь сегодня не убрано. Пришлось отпустить прислугу, ведь жизнь выбилась из привычной колеи. Ах, это все так тяжело! Если бы я заранее знала, что вы придете… Обещайте мне, пожалуйста, что не будете обращать внимания на этот беспорядок.

— Прошу вас, не беспокойтесь, я ничего не вижу, — сказал сыщик, окидывая пристальным взглядом комнату, в которой царил образцовый порядок.

Обстановка самая старомодная. Повидймому, получена в наследство от родителей Амстеда. Все сорок шесть лет своей жизни Теодор Амстед изо дня в день видел перед собой эти вещи.

Вот маленькая шкатулка из красного дерева. А вот ломберный стол с двумя полированными досками, одна из которых так приподнята, что в ней, как в зеркале, видно двойное отражение саксонских фарфоровых безделушек. Дальше — овальный стол с кружевной скатертью и хрустальной вазой посредине. А вот небольшие томики стихов в кожаных переплетах. Наконец, рояль. По датскому обыкновению, он стоит открытый, с разложенными на пульте нотами, будто на нем только что играли…

— Ах, это все так ужасно… ужасно. И как это могло случиться? Ничего ни понимаю. Мне все кажется, что это сон, что я вот–вот проснусь, и страшное наваждение рассеется… Мы были так счастливы. Уверяю вас. Мы были по–настоящему счастливы. За восемнадцать лет нашей супружеской жизни мы не расставались ни на один день. Моему мужу и в голо–ву не приходило пойти куда–нибудь без меня… Это и ставит меня в тупик… Уж не заболел ли он? Все это могло произойти только в припадке какого–то внезапного умопомрачения. Как вы думаете? А з полиции того же мнения?

— Разумеется. А вы раньше ничего не замечали за мужем? Может быть, нервы у него расшатались?

— О нет, нет, что вы! Совсем напротив. Он всегда был такой спокойный и уравновешенный. Мы вели очень регулярный образ жизни. И всегда заботились о том, чтобы у нас было хорошо и уютно.

— И даже самое последнее время вы не замечали за ним никаких странностей?

— Никаких решительно. И как может вам прийти в голову такая мысль? Если бы вы знали его! Он был всегда тгкой ровный. Точный и аккуратный. Можно смело сказать, что это был человек привычки. Он не любил перемен. Все у него стояло на своем месте. И у меня тоже. Мы во всем друг с другом соглашались. Ах, какой он был добрый, наш папочка! И всегда такой внимательный ко мне! Как он мог это сделать?! Он поставил меня в ужасное положение! Что скажут наши знакомые? И вообще все, кто узнает? В газетах уже писали об этом. Я теперь не решаюсь взять газету в руки!..

Фру Амстед прикрыла глаза ладонями и разрыдалась. Сыщик вежливо ждал, пока она успокоится.

— Это так непонятно, какое–то безумие! Если бы я только знала, почему… И таким способом!

— Да, все это очень странно. Вот именно поэтому я и пришел сюда. Полиция не может до конца разобраться в этом происшествии. Здесь еще много неясного. У нас фактически пока еще очень мало данных, за которые мы могли бы ухватиться. Вы как будто узнали по разбитым остаткам часы вашего мужа. Костюм, бывший на покойнике, заказан в мастерской у портного Хольма, который обычно шил на вашего мужа. И, наконец, еще письмо. Вы–то вполне убеждены, что письмо написано лично вашим мужем? И что почерк — его собственный?

— Да, разумеется. Письмо написано им. И почерк его. Изящный, четкий почерк. Кто же еще мог написать это письмо? Или вы думаете, что письмо мог написать кто–нибудь другой? Может быть, в полиции полагают, что это вовсе не мой муж покончил свою жизнь таким… таким ужасным способом?

— На этот счет, к сожалению, не остается никаких сомнений. Уж кто–кто, а вы–то должны знать его почерк. Да и нетрудно сравнить это письмо с другими. Какая кому может быть выгода от подложного письма? Странно только, что он не называет подлинных мотивов своего поступка. А догадаться об этих мотивах просто невозможно.

— Да, но… А не кажется ли вам, что какая–то доля сомнения все–таки остается? Вьг же понимаете… я уже делаю все необходимые приготовления. Уже и объявление в газеты дано — коротенькое, скромное, какое и ему самому бы понравилось. Да еще нужно столько всяких дел переделать! Приходится и о трауре подумать, о траурном платье. Вы ведь знаете, чего это все стоит, когда умирает близкий человек. Так было, когда умер мой свекр…

Через приоткрытую дверь сыщик заглянул в столовую. То была продолговатая чуть срезанная наискось комната. Единственное окно находилось в самом углу, и с-Еета в нее проникало немного. Можно было разглядеть темные панели и дубовый буфет. На обеденном столе — швейная машина, а рядом какая–то черная- ткань. На одном из стульев висело несколько платьев.

Госпожа Амстед уловила взгляд сыщика.

— Ах, вот видите! Вы уж извините за этот беспорядок. Когда вы позвонили, я как раз шила. Спарывала отделку с некоторых платьев, их нужно отдать покрасить. С минуту на минуту я жду посыльного, я даже думала, что он как раз и звонит. Платья я перекрашиваю в черное. А все–таки скажите: неужели нет никаких сомнений в том… что тот.. — ну, словом, который погиб… мой муж?

Она схватила сыщика за руку.

— Вы должны мне сказать. Вы обязаны сказать. Можно ли допустить, что он вовсе не умер? Может быть, он просто потерял память и где–нибудь скитается? Или мало ли что еще могло случиться? А вдруг на полигоне погиб кто–то другой? Или, может быть, муж мой не убивал себя? Вдруг это кто–нибудь другой его… Может быть, его убили?

 

7

Сыщик мягко высвободил свою руку.

— Да нет, что вы, фру! Я этого не думаю. Мне только кажется, что в этом деле еще много невыясненного. Нам так и не удалось раскрыть ни мотивов, ни причины. Поэтому нужно, чтобы вы рассказали мне все, что знаете, Ничего не скрывайте. Будьте спокойны и целиком положитесь на нас. Что бы вы ни доверили нам, все останется строго между нами.

— Ну, что же вы хотите знать? Что я вам должна рассказать?

— Не обижайтесь, пожалуйста, если я стану спрашивать вас прямо, без обиняков. И будьте, прошу вас, совершенно откровенны. Действительно ли вы уверены, что у вашего мужа не было… каких–нибудь знакомств на стороне? Не возникали ли у вас когда–нибудь подозрения на этот счет?

Фру Амстед посмотрела на него в упор.

— И вы хотите, чтобы я спокойно выслушивала подобные вопросы? Чтобы я терпела их? Здесь, в моем доме? В его доме?

— Вы не должны так реагировать на это, фру. Я вынужден задавать эти вопросы. Я должен знать все. Ведь в наших интересах выяснить все обстоятельства дела. Ведь в министерство пришло письмо. Оно прибыло туда как раз перед уходом вашего супруга и явно поразило его.

— Я могу сказать вам только одно: для моего мужа не существовало никого, кроме меня. Меня и Лейфа. И его дома. В этом была вся его жизнь.

— И вы не имеете никакого представления о том, кто мог бы написать в министерство это письмо.

— Ни малейшего. Мне это абсолютно непонятно. Никогда в жизни он ничего не скрывал от меня. Что бы с ним ни случилось, он всегда делился со мной.

— И в то же время совершенно очевидно, что между таинственным письмом и отчаянным поступком вашего мужа должна существовать какая–то связь. Для нас было бы весьма важно узнать что–нибудь о содержании пресловутого письма или об его отправителе. Неужели же у вас нет никаких предположений? Может быть, вы все–таки подумаете об этом?

— Нет, мне не о чем думать. Для меня это сплошная загадка. Я часто мысленно возвращалась к письму. Оно мучило меня и днем и ночью. И все–таки я не могу себе представить, кто же писал Теодору. Не могу…

— В каком положении находились денежные дела вашего мужа? Не было ли у него каких–нибудь затруднений?

— Мой муж не принадлежал к числу людей, которые влезают в долги. Все его дела были в полном порядке.

— Застраховал ли он свою жизнь?

— Да. А почему вы об этом спрашиваете? Конечно, застраховал. К счастью, он во–время позаботился о том, чтобы обеспечить нас. О, он был так предусмотрителен во всем. Меня, признаться, очень встревожила мысль, что при… создавшемся положении… страховая сумма, того и гляди, нам не будет выплачена. Я очень внимательно ознакомилась с правилами. Там все так запутано. Но наш юрисконсульт сказал, что со страховкой все в порядке. Ах, наш юрисконсульт такой прекрасный человек. Они с мужем вместе учились в университете. Может быть, вы знаете его? Это асессор окружного суда Лунд–Йенсен.

— Нет, я с ним не знаком. А страховой полис при вас?

— Да. Вон в той хрустальной вазе. Вот он. Пожалуйста, можете посмотреть, если вам угодно.

Сыщик стал внимательно рассматривать документ.

— И мне тоже кажется, что полис в порядке. Сумма немалая. Но страховка давняя, значит для получения страховой премии как будто нет никаких препятствий.

— Вот и я так думаю. Муж застраховался сейчас же после нашей свадьбы. И мы всегда тщательно следили за тем, чтобы все было как следует. Мало ли что может случиться. И теперь я вижу, как хорошо, что мы позаботились о будущем. Недоставало только, чтобы, после того как мы столько лет добросовестно выплачивали наши взносы, полис вдруг признали бы недействительным! Именно теперь, когда мы можем, наконец, воспользоваться нашими деньгами!

— Когда вы поженились?

— Восемнадцать лет тому назад. В тот же год, когда Теодор сдал экзамены и получил должность.

— А дети есть у вас? Сколько?

— У нас один Лейф. Бедный, маленький Лейф. Я отправила его на несколько дней к моей сестре, жене доктора Мертеля. По–моему, ему лучше быть подальше от дома, пока здесь творятся такие дела. Иначе он мог бы здесь такого наслушаться. Он, конечно, знает, что наш папочка умер. Но лучше от него скрыть, как все это произошло. До поры до времени, разумеется!.. Все равно рано или поздно он все узнает… Ах, разве можно так огорчать людей, которых любишь!..

— Родители вашего мужа живы?.

— Нег. Они умерли.

— Есть ли у него братья или сестры?

— Нет. Он — единственный сын. Совсем, как Лейф.

— А не было ли душевнобольных среди родных вашего мужа?

 

8

Фру Амстед откинулась на спинку стула. Закрыв лицо ладонями, она как бы углубилась в размышления по этому поводу. Наконец, она отрицательно покачала головой.

— Душевнобольных? О нет! Как это могло прийти вам в голову? Душевнобольные в семействе Амстедоз! Как вы можете задавать такие вопросы?

-— Психические заболевания случаются даже в лучших домах.

— Да, но в семье моего мужа их никогда не было. Никогда! Отец мужа был такой изысканный, благородный человек. Изысканный и любезный. Как и мой муж, он тоже служил в министерстве и дослужился до начальника отделения. А мать мужа — какая это была энергичная женщина! Она сама вела все хозяйство и целиком посвятила себя семье. Сына она прямо–таки боготворила. Нет, кет! Никогда я не слышала, чтобы в этой семье были какие–нибудь… какие–нибудь ненормальности. Дядя моего мужа был асессором верховного суда. Другой дядя — пастором. Один из Амстедов был даже начальником департамента. Это кузен моего свекра. А брат матери моего мужа — генерал Масен. Нет, вся семья состояла из вполне здоровых и способных людей.

— Не проявлял ли ваш муж последнее время какой- нибудь особой озабоченности?

— Нет. Он, как и всегда, был целиком поглощен своей работой в министерстве. Он был такой добросовестный. Он и дома часто засиживался над своими министерскими делами. Я не очень разбираюсь в этом, но знаю все же, что он очень любил свою работу и с головой уходил в нее. Никогда я не слышала от него, чтобы он был недоволен ею, чтобы у него были какие–либо неприятности в министерстве. Поэтому я не понимаю, как он мог написать в своем письме, будто его деятельность не удовлетворяла его. Я никогда не представляла себе, чтобы у него были какие–нибудь другие интересы. Все его родственники — тоже чиновники. Правда, в самой ранней юности, еще ребенком, он как будто мечтал стать поэтом, ученым или еще чем–то в этом роде. Но я никогда не слышала от него жалоб на избранную им карьеру, для которой он как бы создан… Но больше всего он дорожил своей семьей. Он очень любил свой домашний очаг. Лейфу он помогал готовить уроки — в особенности по математике и немецкому языку. Лейф у нас — единственный. Нам очень хотелось, чтобы он преуспел в жизни. Занятия не всегда легко даются Лейфу. Может быть, это происходит потому, что он всегда витает мыслями в облаках. Возможно, что у него слишком богатая фантазия. Ну, да это пройдет. Вот и директор школы того же мнения. «У многих детей, — говорит он, — воображение действительно слишком развито. Но это проходит, и ребенок выравнивается». Но иногда муж все–таки немного беспокоился за него. Теперь детям так много приходится учить в школе — гораздо больше, чем в свое время нам. А если хочешь преуспеть в жизни, то надо выбиваться в первые ряды. Кроме того, если твой отец и дед — дельные люди, то одно это уже к чему–то обязывает. Мы всегда внушали это Лейфу. «Лейф, — говорили мы сыну, — помни, что имя Амстед — это уже само по себе обязательство!» Особенно приходилось напоминать ему об этом по четвергам, когда нужно было решать задачи. Мы собирались в столовой и вместе начинали воздействовать на Лейфа. Лейф плакал. Я тоже, бывало, вот- вот разревусь. Муж бранил его, и так мы бились над сыном до позднего вечера. И говорили ему всегда: «Почему это ты вечно тянешь с уроками до самой последней минуты? В твоем распоряжении целая неделя, а ты непременно дотягиваешь до четверга…» Но это все, конечно, мелочь. В сущности школьные дела Лейфа вовсе не так уж плохи. В прошлом году он вышел на четвертое место в классе. Молодец, правда?

— Ну, конечно…

— Недавно директор школы как–то сказал моему мужу: «Ваш Лейф — малый с головой!» И мы гордимся этим.

— Были ли у вашего мужа какие–нибудь особые интересы, кроме его работы в министерстве?.

— Нет. Семья была для него всем. Ах, да, пожалуй, еще марки. У него было собрано свыше шести тысяч марок. Самых различных, разумеется. Он обменивал их у своих коллег по министерству, выписывал филателистический журнал и переписывался с коллекционерами Швейцарии и Голландии. Это его очень занимало. Свои альбомы он заполнял не только простыми марками. Его особенно интересовали четырехблочные экземпляры. Ну, вы, верно, знаете, когда склеено вместе четыре марки. А потом, конечно, его интересовали экземпляры с опечатками, с водяными знаками и тому подобные марки… Он садился за свой письменный стол и начинал орудовать лупами, пинцетами, зубцеизмерителями или как это еще там называется. Это отнимало у него немало времени и денег. Но что же тут особенного, раз ему это нравилось. Ведь правда? Сама я, конечно, ничего в этом не смыслю. Это чисто мужское занятие. Но я не возражала против его страсти к маркам. Другие мужчины развлекаются на стороне, верно? И я была рада, что увлечение мужа еще крепче привязывает его к дому.

— Естественно! А не припомните ли вы, чем еще интересовался господин Амстед, что занимало его?

— Нет… Впрочем, да! Он много читал. Прежде всего, конечно, газеты. Ну и книги, из тех, что нельзя не знать. Всякие там новинки. А иногда он читал какие–то толстые труды, взятые из библиотек. Скорее всего эти книги связаны были с его работой в министерстве. Во всяком случае, в них игла речь о военных вопросах, о Наполеоне, о военной технике и тому подобном. Некоторые из этих книг еще до сих пор лежат вон там, на его письменном столе. Я совершенно забыла, что их нужно сдать. Столько, знаете, всяких дел надо успеть переделать. Боюсь, что срок сдачи уже давно прошел. Но тогда это я виновата. Сам Теодор всегда был необычайно аккуратен в подобного рода делах.

— Так, так. А теперь мне придется заглянуть в бумаги вашего мужа. Вы, надеюсь, понимаете. Все останется в полном порядке. Можете быть совершенно спокойны на этот счет. Мы всегда храним в тайне все, что нам приходится увидеть во время обыска. Но в создавшейся обстановке мы должны попытаться найти хоть какие–нибудь данные, хотя бы намек, по которому мы могли бы распутать это дело.

— Пожалуйста. Вот комната мужа. — Фру Амстед открыла дверь в кабинет. — Я, конечно, не вправе запрещать что–нибудь полиции. Но, уверяю вас, что вполне достаточно было бы расспросить меня обо всем, что вас интересует. У моего мужа не было от меня никаких секретов. Абсолютно никаких. В его ящиках нет ничего такого, чего бы я не знала. Никогда он не получал ни одного письма, которого он не показал бы мне. Не было в его жизни таких событий, которыми он не поделился бы со мной. Наша совместная жизнь так непохожа была на жизнь других людей! Хотите верьте, хотите нет, но друг для друга мы были всем. Решительно всем!

Сыщик тем временем вошел в кабинет и окинул его беглым взглядом. Фру Амстед сдунула несколько соринок с письменного стола.

— Уж не взыщите, что здесь не топлено. Сегодня даже уборки не было. Если бы я знала, что вы придете… Обычно у нас так заведено, что к одиннадцати часам утра вся уборка по дому закончена. Ну, а теперь, разумеется, все идет кувырком. Мне очень жаль, что вы застаете дом в таком виде. Ведь полиция может бог знает что подумать о нас. Не могу простить себе, что я отпустила прислугу.

— Не беспокойтесь, фру. У вас здесь образцовый порядок. А главное — это, право же, не имеет ровно никакого значения. Открывал ли кто–нибудь после смерти вашего мужа его письменный стол?

— Нет. Здесь все лежит в таком виде, как он оставил. Мне пока некогда думать о наведении порядка. Ах, мне так не хочется трогать вещи, которые принадлежали мужу! Я все оставила здесь так, как было при нем.

— Ну, это просто замечательно!

Сыщик перелистал несколько толстых книг, лежавших на письменном столе. Он пробежал взглядом заглавия и выразительно покачал головой.

— Гм, да; вот, значит, какими вопросами он занимался последнее время: Герман Койле «Uber die praktische Verwendung des Nitro-Gelatines» , Джемс Браттфилд «About Dynamit» , Бэкман «Die Explosivstoffe» .

 

9

Мебель в кабинете была цвета мореного дуба. Стояли здесь и глубокие кожаные кресла и курительные столики с медными пепельницами и спичечными коробками в специальных футлярах. Стены были выдержаны в коричневых, а гардины — в темнокоричневых тонах, так что в комнате царил полумрак.

— Вот берлога моего мужа, — сказала фру Амстед, — По вечерам, когда Лейф заканчивал уроки и его укладывали спать, Теодор удобно располагался здесь с какой- нибудь хорошей книгой.

На письменном столе стояла фотография фру Амстед с Лейфом. Господин Амстед мог лицезреть свою семью даже в часы, когда жена с сыном временно находились в разных с ним комнатах. Такая же фотографическая карточка красовалась и на его столе в 14‑м отделе министерства.

— Он должен был постоянно ощущать нас рядом с собой. Его мысли всегда были с нами.

Сыщик приступил к осмотру письменного стола. Делал он это быстро и методично. Было ясно, что он привык к подобного рода работе и беспорядка после себя не оставит. Фру Амстед действительно нечего было беспокоиться.

На бюваре с кожаными тисненными углами лежал лист исписанной бумаги. Сыщик без труда узнал четкий и изящный почерк господина Амстеда. Это, повидимому, было последнее, что он написал при жизни. А может быть, предсмертное письмо было написано позже?

Полицейский быстро пробежал эту бумагу. Увы, она нисколько не помогла ему разгадать причину смерти господина Амстеда.

«…причем командование подчеркивает, что перенесение счетов с одного бюджетного года на другой не должно иметь места, ибо ассигнования на каждый бюджетный год следует исчислять таким образом, чтобы они соответствовали расходам по содержанию аэростатного парка сухопутных сил, тем более что речь здесь идет о значительных суммах. Эти суммы сами по себе могут оказать влияние на развертывание необходимых мероприятий, которые ориентировочно могут быть проведены по аэростатному парку сухопутных сил в будущем бюджетном году, поскольку необходимо неукоснительно соблюдать ныне действующие правила о запрещении перерасходования ассигнованных средств».

Очевидно, это была служебная инструкция, над составлением которой господин Амстед трудился на досуге. В этом–то и заключалась работа, которой, по мнению своей супруги, покойный так страстно увлекался.

В маленькой записной книжке–значились личные расходы господина Амстеда. В том числе:

Проезд трамваем со службы 20 эре

Вечерняя газета 10 эре

Пачка сигарет 1 крона

Цветы 10 эре

Все свидетельствовало о любви к порядку.

В одном из ящиков оказались расписки об уплате за квартиру, налоговые квитанции, счета на газ и электричество и другие денежные документы. Были здесь и лотерейные билеты — один целый и три четвертных. Здесь же лежали и полисы страхования от пожара и грабежа, от несчастного случая, а также предписанного законом страхования прислуги и прачки. Но почему же тогда полис страхования жизни оказался в хрустальной вазе, в столовой? Как случилось, что столь аккуратный человек не хранил этот полис в ящике с прочими документами? Может быть, фру Амстед переложила полис в вазу? Возможно, конечно, что, как только ей стало известно о смерти мужа, она первым делом подумала о страховке.

В небольшой шкатулке с несколькими отделениями лежали почтовые марки, пачка открыток, почтовой бумаги и конвертов на подкладке. Здесь же — сургуч, факсимиле и не использованные с прошлого года поздравительные рождественские открытки.

На столе — металлическая чернильница, маленький медный флагшток, бронзовое пресспапье, оловянная пепельница, серебряный ящик для сигар и медная ступенчатая подставка для ручек. Лежала здесь и небольшая засушенная собачья лапка, оправленная серебром. Некогда это была правая передняя лапка живой таксы, которую она протягивала, если ее просили «дай лапку». Такса эта принадлежала родителям Теодора, когда сам он был еще ребенком. Его так огорчила смерть собаки, что отец распорядился засушить лапку и насадить на нее наконечник, чтобы хоть как–то утешить сына. Теперь ею сметали с бювара пыль и крошки от ластика.

А вот и календарь, где отмечены дни, когда Амстед играл в бридж. Здесь же и членские билеты разных обществ. Возле них — коробочка с визитными карточками, кнопками, скрепками, грифелями для карандашей, ластиками и перочистками.

Рядом — пресспапье, выточенное в форме маленького снаряда, и разрезной нож в виде миниатюрной сабли. Однако, если не считать снарядообразного пресспапье и трудов о взрывчатых веществах, ни на самом столе, ни внутри его не оказалось ни одной вещи, которая бы направляла мысль в сторону смерти и уничтожения или проливала бы свет на подоплеку эксцентричного самоубийства Амстеда.

Наконец, очередь дошла до стенного шкафа. Здесь оказалась коллекция почтовых марок, а рядом — каталоги и другие филателические принадлежности. Здесь же были спрятаны: чековая книжка на четыреста пятьдесят крон, сберегательная книжка на две тысячи четыреста крон и школьная сберегательная книжка на имя Лейфа на двести шестьдесят семь крон и семьдесят пять эре. Эту сумму, повидимому, составили деньги, получаемые Лейфом в награду за хорошие отметки.

— Когда Лейф станет студентом, эти деньги пригодятся ему, — сказала фру Амстед. — Мы приучаем его копить деньги. Лучше откладывать их на книжку, чем выбрасывать на леденцы, лакрицу и тому подобную ерунду. И если Лейф обещает не курить до двадцати лет, то получит от отца целых сто крон.

Кроме того, в шкафу лежали всякие свидетельства: о крещении и оспопрививании, о конфирмации, о браке и т. д. и т. п. Здесь же оказались зачетные книжки Амстеда, его университетский диплом и другие важные и почетные бумаги, как, например, личная благодарность начальника отделения за внимание, оказанное ему в связи с его шестидесятилетием.

Здесь же лежали аккуратно перевязанные ленточкой старые письма. Это были письма от фру Амстед, написанные во время отпусков, когда волей–неволей им приходилось расстаться на несколько дней. Письма содержали подробные отчеты о здоровье и поведении Лейфа.

Однако в них не было ни малейшего намека на семейный разлад или иные обстоятельства, которые могли бы толкнуть человека на самоубийство.

Были здесь фотографии в коробках и фотографии в альбомах. А среди них — старые портреты, изображающие отпрысков семейства Амстедов, любительские снимки, сделанные во время праздников и загородных прогулок, снимки Лейфа в первые годы жизни, фотографии его школьных лет, наклеенные на толстый картон. А вот целый класс с ненавистным учителем в центре, — и как только фотограф умудрился разместить всех перед объективом! Вот студенческая группа: вся компания в белых студенческих шапочках и с белыми гвоздиками в петлицах.

Здесь можно было найти и старые ценные сувениры и незначительные памятки. Вот иллюстрированные открытки с видами Куллена, Дюббэль Банке и Грейсдаля близ Вайле. Лакированный деревянный башмачок с приветом из Гиммельбьерге. Камень необычной формы. Маленький кусочек янтаря. Вещи, которых никто никогда не трогал и не доставал; их клали в этот шкаф, и там они оставались уже раз и навсегда.

Рядом с фотографиями лежало несколько газетных вырезок. Вот, например, некролог, посвященный старому Амстеду — начальнику отделения Вальдемару Амстеду.

Судя по некрологу, это был и прекрасный человек и прекрасный чиновник. А вот еще вырезки об отце Теодора Амстеда. Маленькие заметки о награждении орденами, о семидесятилетием юбилее и о новогоднем бале. С похвальной почтительностью сын вырезал эти заметки из газет и сохранил их для потомства. Зато Лейфу было что почитать о своем дедушке. О самом Теодоре Амстеде теперь, разумеется, можно было бы собрать гораздо более объемистый газетный материал, но вряд ли стоило бы его хранить. Такие высказывания никому не делают чести.

Следовало бы отметить еще одну вырезку — статью, посвященную начальнику Амстеда — Херлуфу Омфельд- ту, возглавлявшему одно из отделений 14‑го отдела военного министерства. Эта статья была написана по случаю его шестидесятилетия. Тут же был и портрет этого выдающегося деятеля. Но кто же это решился пририсовать юбиляру чернилами бороду и очки? Может быть, это сделал Лейф или еще какой–нибудь ребенок? А может быть, кто–нибудь из взрослых по рассеянности? Сыщик внимательнее присмотрелся к этой газетной вырезке. Через весь текст красивым и четким почерком было выведено: бандит, бандит, бандит… Изящный почерк, несомненно, принадлежал Теодору Амстеду. Слова эти он, вероятно, написал машинально. Покойный явно недолюбливал своего начальника.

Порядок ни в чем не был нарушен. Сыщик провел свой обыск методически и с профессиональной аккуратностью. Ящик за ящиком. Потом шкафы и комоды. Не был забыт и платяной шкаф. Висевшая в нем серая пара оказалась сшита из того отличного английского сукна фирмы «Chestertown-Deverill», сбыт которого был исключительно предоставлен портному Хольму. Сыщик захватил с этого костюма пару пуговиц, чтобы сравнить их с пуговицами, найденными на полигоне. Он тщательно срисовал также на бумагу отпечаток обуви покойного.

Отметив что–то в своей записной книжке, сыщик откашлялся и многозначительно покачал головой, хотя ничего из ряда вон выходящего он как будто не обнаружил. Ему так и не удалось найти доказательств в подкрепление одной интересной теории, которую вполне самостоятельно и всесторонне обосновал наш молодой криминалист.

 

10

Красный дом на Слотсхольмене — весьма примечательный уголок. Внешний вид этого здания решительно ничем не выдает его подлинного назначения. Нет на нем ни надписей, ни вывесок, по которым можно было бы судить о том, что происходит за его стенами.

Это почтенное, старинное здание теперь соединено с рядом других строений как давнего, так и более позднего происхождения, первоначально сооруженных для самых разнообразных целей. Все это образует целый городок, погруженный в тишину и окутанный тайной. Какая–то мирная обитель в самом сердце Копенгагена. Маленький, тихий, уединенный городок, затерянный посреди большого города.

Бесчисленные стаи голубей ютятся на его крышах и карнизах. А в определенные часы, когда некий старый господин выходит во двор с мешком гороха, голуби тучей взмывают вверх, и когда он умрет или уйдет в отставку по старости, голуби все равно будут еще много дней слетаться сюда в установленный час. Только спустя некоторое время они поймут, что больше не дождутся гороха.

А потом другие люди тоже будут кормить голубей, но только уже в другие часы. Поколения людей приходят и уходят, а голуби будут попрежнему жить, и процветать, и загрязнять красное здание своими экскрементами.

В этом здании разместилось правительство Дании. Здесь — ее жизненный нерв. Отсюда действуют силы, направляющие жизнь всей страны. Здесь живет само государство.

На фасаде дома, обращенного в сторону Христиан- боргского дворца, висит табличка с надписью: «Ночной звонок в генеральный штаб». В случае если мир будет нарушен в неприсутственные часы, достаточно нажать на кнопку этого звонка, чтобы поставить армию под ружье.

Эта табличка — единственная во всем здании. Здесь множество подъездов и дверей и нет ни одной надписи или дощечки, поясняющей, куда ведут эти двери. Нет здесь ни указателей помещений, ни стрелок или металлических рук, указывающих нужное направление, нет ничего, что позволило бы разобраться в этом лабиринте коридоров, дворов, лестниц и переходов.

Здесь, повидимому, нет ни привратников, ни часовых, ни сторожей. Каждый может без труда проникнуть в правительственное здание, и важнейшие государственные тайны находятся под защитой одного лишь английского замка.

Внутри здания царит мертвая тишина. Из–за многочисленных дверей не доносится ни звука, не слышно ни стрекота пишущих машин, ни скрипа стульев, ни людских голосов.

По зданию одиноко бродит какой–то человек. Он идет по длинным коридорам, медленно поднимается по многочисленным лестницам, вглядывается в закрытые двери. Иногда он вдруг застывает на месте и напряженно вслушивается.

Человек этот одет в спортивную куртку, на брюках у него — велосипедные зажимы. Это — сыщик, который никак не может разыскать нужный ему отдел. Его послали сюда произвести дознание по делу о самоубийстве господина Амстеда. И вот сейчас он тратит время на бессмысленные поиски. В какое дурацкое положение он попал! Ну и посмеялись бы над ним в полицейском управлении, если бы увидели его сейчас!

Вдруг он слышит, как приоткрывается дверь. По коридору медленно движется человек. Он идет прямо навстречу сыщику. Первое живое существо, которое встретилось ему в этом здании.

— Простите, пожалуйста! Где находится четырнадцатый отдел военного министерства?

Человек застывает на месте. На нем альпаговый пиджак. Очевидно, он работает в этом здании. На мгновенье его изумительно пустые глаза останавливаются на сыщике, и вот он уже снова медленно идет по коридору.

— Я спрашиваю, где четырнадцатый отдел военного министерства?

Никакого ответа. Человек продолжает двигаться, не оглядываясь. Сыщик провожает его долгим взглядом.

Потом он возобновляет поиски. Стучится во все двери, но никто не откликается. Сыщик с надеждой всматривается в длинный коридор, но он пуст.

Вот открывается другая дверь, и из комнаты выходит другой чиновник.

— Не скажете ли вы мне, где находится четырнадцатый отдел военного министерства?

Тот не слышит сыщика. Он даже не смотрит на него. С какой–то бумагой в руке он пересекает коридор.

— Алло! Эй, послушайте! Где четырнадцатый отдел военного министерства?

Чиновник исчезает за дверью по другую сторону коридора и плотно прикрывает ее.

Просто кошмар какой–то. Можно подумать, что перед нами Одиссей, спустившийся в царство теней.

Сыщик как угорелый мечется по заколдованному зданию. Он уже совсем упал духом.

Но вот снова кто–то появляется в конце коридора. На этот раз — женщина. В руках у нее ведро и швабра. Это, конечно, уборщица. Сыщик громко окликает ее:

— Вы не знаете, где находится военное министерство? Мне нужен четырнадцатый отдел.

На этот раз ему ответили.

— Военное министерство? Это наверху, на самом верху. Вам придется пройти по коридору налево, третья дверь справа.

— Спасибо! Большое спасибо! Как это любезно с вашей стороны!

Благодарно взглянув на уборщицу, сыщик устремляется вперед.

На его стук никто не откликается. Тогда он толкает дверь и попадает в очень длинное помещение, разделенное перегородками на кабины, похожие на стоила.

В первом стойле за письменным столом сидит некто, устремивший неподвижный взор прямо перед собой. Должно быть, это дежурный. На черном шнурке у него висит старомодное пенсне в золотой оправе. Он носит высокий стоячий воротничок, а на руках у него незакрепленные крахмальные манжеты, низко свисающие из–под рукавов.

— Здравствуйте! Это четырнадцатый отдел военного министерства?

Молчание.

— Я из полиции. Мне приказано произвести дознание по делу о самоубийстве одного из ваших служащих!

Молчание.

— Алло! Вы слышите? Я из полиции.

Ни слова в ответ.

И вдруг сыщик замечает, что его собеседник спит. Да, спит с открытыми глазами, сидя за письменным столом. Нужны долгие годы практики, чтобы овладеть этим искусством.

Сыщик подходит к следующему стойлу. Сидящий здесь чиновник положил руки на стол и опустил на них голову, так что лица его вовсе не видно. Он тоже спит, но только в более естественной позе.

В третьем стойле чиновник откинулся на спинку стула, а ноги водрузил на стол. Но он не спит и даже читает книгу. Острый глаз сыщика сразу же установил, что это «Остров сокровищ» Стивенсона.

— Это четырнадцатый отдел военного министерства?

— Да. Что вам угодно?

Чиновник положил книгу и недовольно посмотрел на сыщика. Это был сын секретаря Государственного совета.

— Я из полиции. Мне нужны кое–какие сведения о служащем Амстеде.

— В таком случае вам лучше всего побеседовать с начальником отделения. Я не уполномочен разговаривать по поводу этой истории. Пройдите вон в ту дверь…

И сын секретаря Государственного совета снова вернулся к чтению увлекательного романа Стивенсона.

 

11

Начальник отделения сидел в своем кабинете и разрабатывал циркуляр о правилах внутреннего распорядка в отделении. Такие циркуляры он составлял время от времени, передавая их затем через дверь в общую комнату. Затем циркуляр обходил всех чиновников, причем каждый собственноручно расписывался на бумаге в знак того, что он прочел инструкцию и принял к сведению содержащиеся в ней указания.

По окончании этой процедуры циркуляр снова возвращался к начальнику через ту же дверь. Затем на нем проставляли дату, ставили штемпель, литер, входящий, исходящий и регистрационные номера, после чего подлинник документа вместе с копией сдавался в архив. Здесь его бережно хранили, дабы грядущие поколения и через несколько столетий могли бы в любой момент ознакомиться с правилами внутреннего распорядка в отделении 14‑го отдела военного министерства, которые время от времени составлял начальник отделения для своих подчиненных.

Разработка циркуляра заняла у начальника большую часть первой половины дня. Предварительно он написал несколько проектов и черновиков, а в настоящий момент, занимался перепиской начисто уже готового документа.

«…На прошлой неделе в верхнем этаже здания на стороне, выходящей окнами на улицу Слотхольмсгадё, открытое окно не было закреплено крючком, вследствие чего оно оказалось разбито. Насколько мне известно, подобное явление уже имело место по крайней мере один раз, и в результате стекло в вышеупомянутой раме разбилось вдребезги от сильного порыва ветра, причем осколки его попали не только на тротуар, но и на мостовую. Будучи глубоко убежден в том, что служащие отдела преисполнены решимости ревностно соблюдать все необходимые меры предосторожности и неукоснительно выполнять соответствующие предписания и инструкции в тех случаях, когда они считают целесообразным оставлять окна открытыми, — я вынужден тем не менее напомнить, что не только 14‑й отдел военного министерства несет материальную ответственность за каждое разбитое стекло, но при создавшихся условиях и все министерство в целом также может быть поставлено перед необходимостью взять на себя материальное возмещение за ущерб и повреждения, нанесенные случайным прохожим и транспорту при падении осколков разбитого стекла, а заодно указать и на необходимость строго соблюдать действующие предписания полиции в отношении открытых окон, выходящих в сторону дорог, площадей и улиц.

Херлуф Омфельдт».

Начальника отделения не слишком обрадовал визит представителя полиции.

— Я полагал, что сделал все от меня зависящее, сообщив по телефону в полицейское управление о полученном мною от господина Амстеда письме, в котором он доводит до моего сведения о предпринятом им необычайном и прискорбном самоубийстве. Одновременно мною было препровождено по почте в полицию и самое письмо — заказным почтовым отправлением. Не думаю, чтобы наше отделение могло предоставить в распоряжение полиции какие–нибудь дополнительные сведения, которые пролили бы свет на это печальное событие.

— И все–таки разрешите мне задать вам несколько вопросов. Как могло случиться, что письмо Амстеда, напи. санное и отправленное в день его самоубийства, было прочтено с таким запозданием?

— Это следует отнести за счет порядка прохождения корреспонденции в нашем отделении. Обычно бумаги проходят еще более долгий путь, чем это письмо. Если же мне все–таки удалось ознакомиться с содержанием письма господина Амстеда раньше обычного, то это объясняется тем, что письмо было адресовано лично мне, а это дало мне право предполагать, что и по содержанию оно носит чисто личный характер, как это в действительности и оказалось.

— Но ведь в последний день своего прихода на службу сам Амстед тоже как будто получил письмо. Это случилось именно в день его самоубийства. По данным, которыми располагает полиция, письмо пришло около двух часов дня, и непосредственно вслед за этим Амстед ушел из министерства. Установлено далее, что полученное письмо явно взволновало господина Амстеда. Есть поэтому все основания предполагать, что получение письма так или иначе связано с его решением лишить себя жизни.

— Пожалуй. Основания для такого предположения действительно имеются.

— А подвергалось ли это письмо обычной канцелярской обработке? Я спрашиваю об этом потому, что для нас валено установить — сколько времени прошло между отправкой письма и вручением его Амстеду.

— Судя по тому, что мне удалось выяснить, письмо было доставлено господину Амстеду, повидимому, посыльным из киоска. Значит, письмо это не входило в общую почту, прибывшую в этот день в министерство, и, следовательно, не подверглось обычной канцелярской обработке, а было непосредственно передано посыльным в руки господина Амстеда. Значит, между отправкой и доставкой письма никак не могло пройти много времени.

— Очень вам благодарен. Это очень важные сведения. А теперь, господин начальник, позвольте спросить, нет ли у кого–либо в министерстве каких–нибудь предположений относительно причин, толкнувших господина Амстеда на этот отчаянный шаг?

— Нет. Мы ничего не знаем о побуждениях господина Амстеда.

— Что думаете вы лично о господине Амстеде? Не замечали вы за ним каких–нибудь признаков нервозности, неуравновешенности? Изменился ли он как–нибудь за последнее время?

— Нет. Нисколько. Господин Амстед всегда отличался спокойным нравом и выдержкой.

— А его отношения с сослуживцами? Его любили?

— Да. Решительно все любили и уважали.

— Не было ли у господина Амстеда каких–нибудь затруднений? По работе, например?

— Нет. Абсолютно никаких. Господин Амстед никогда не давал ни малейшего повода для недовольства его работой. Он был старателен и безупречен во всех отношениях. Человек порядка, энергичный, надежный. Словом, исполнительный и прекрасный чиновник.

— А что вы лично думаете о нем?

— Лично я всегда был самого высокого мнения о господине Амстеде. Я испытывал большое уважение к нему и его супруге. По торжественным дням они неизменно бывали у меня. По–моему, оба они исключительно приятные люди.

— Между вами не возникало никаких трений?

— Нет. Никогда. Я не могу припомнить ни одного случая, когда бы господин Амстед подал хоть малейший повод для недовольства им.

— А с товарищами по работе у него были хорошие отношения?

— Да. Насколько я могу судить, самые прекрасные.

— И ни у кого не возникло никаких предположений или подозрений насчет причин самоубийства?

— Нет. Это загадка для всех нас. По–моему, причиной может быть только внезапное заболевание. Возможно, это помешательство.

Не много удалось почерпнуть сыщику в 14‑м отделе военного министерства. Не больше он добился и от других сотрудников отделения. Никто из коллег господина Амстеда не мог что–нибудь добавить к уже сказанному начальником отделения.

— Мы даже и за последнее время не замечали в поведении господина Амстеда ничего особенного. Он был всегда старателен и уравновешен. Никто из нас ничего плохого сказать о нем не может, — отметил секретарь Хаугорд.

— Господин Амстед был очень внимателен и предупредителен. Настоящий джентльмен. Способный и культурный человек! — сказала фрекен Лилиенфельдт.

Господин Амстед ни с кем не ссорился, никому не завидовал, ни к кому не питал вражды. Словом, ни намека на то, что покойный мог вызвать у кого–нибудь в министерстве гнев или досаду.

В коричневом портфеле, который он в тот роковой день оставил в министерстве, не оказалось ничего, кроме утреннего выпуска газеты от 9 октября и маленькой пачки сигарет. Ни в ящике письменного стола, ни в шкафу не нашлось ничего, имеющего отношение к катастрофе. Там лежали исключительно деловые бумаги.

Собственную чашку господина Амстеда, фотографию его жены и сына предполагалось отослать вдове вместе с тростью и портфелем.

Единственное ценное сведение, которое удалось получить сыщику в красном доме, заключалось в том, что письмо, взволновавшее господина Амстеда и, очевидно, вызвавшее его поспешный уход, доставил ему посыльный из киоска.

Разыскать киоск, из которого было отправлено письмо, оказалось для полиции сравнительно легким делом. Это был киоск на Новой Королевской площади. Здесь полиции представили собственноручную расписку господина Амстеда в получении письма.

Киоскерша, дежурившая в тот знаменательный день, даже вспомнила, кто доставил письмо. Его принес маленький мальчик.

Это, конечно, мало прибавило к тому., что уже было известно. Ясно было, что не мальчик же являлся отправителем письма. По приметам он никак не походил на Лейфа. К тому же Лейф в это время был в школе. Повиди- мому, мальчик, сыгравший роль посыльного, случайно попался отправителю, который и поручил ему за известное вознаграждение доставить письмо в киоск, не желая быть узнанным.

Но кто же все–таки этот отправитель?

У молодого полицейского чиновника возникли на этот счет свои соображения. Но пока это были только догадки, которые он, естественно, предпочел до поры до времени не сообщать в полицейское управление.

 

12

Побывал сыщик и на улице Розенгаде, чтобы расспросить фру Меллер об ее жильце — исчезнувшем Михаэле Могенсене.

— М-да, что же можно сказать о нем? — произнесла фру Меллер. — Странный был субъект. По–своему, он, пожалуй, умнее многих других. Он читал тьму книг на разных языках. Когда–то он, наверное, был студентом, учился в университете. Но в голове у него как будто не все было в порядке.

В таком же духе высказался и владелец бара, когда его спросили, не знал ли он Михаэля Моген- сена.

— Могенсен? Человек он был не плохой. Благородный человек. Только у него как будто не все дома…,

— Не все дома?

— Ну, да. То есть, я хотел сказать, что у него ум за разум заходит. Он говорил такие чудные вещи. Зашел он как–то к нам в погребок купить газету и говорит: «Я хотел бы достать «Таймс». Есть у вас «Таймс»?» — «Нет, говорю, этой газеты у меня нет. А не устроит ли вас, господин Могенсен, «Афтенбладет»?» — «Пожалуй, если у вас нет ничего другого. Но английские газеты гораздо лучше датских. Содержательнее. И не так много внимания уделяют этому дурацкому спорту. А кому это нужно!» — «Так вы не любите спорта, господин Могенсен?» — «Да, — отвечает он, — не люблю и считаю его весьма вредньш. Есть, правда, и привлекательные виды спорта. Взять, например, полеты на воздушном шаре. Я бы с удовольствием занялся воздухоплаванием, если бы это не было связано со значительными затратами. Но, к сожалению, обзаведение всем необходимым для таких полетов — чертовски дорогая штука». Ну, как это вам понравится? Могенсен — на воздушном шаре! Здорово, не правда ли?

— Много ли покупал Могенсен пива или других напитков в вашем баре?

— Он никогда ничего не брал. Это случилось только раз, перед самым его исчезновением. Чего он только не накупил в тот вечер! Пиво, водку, портвейн — целые батареи. А потом он устроил попойку в своей комнате, которую, снимал у фру Меллер. Обычно же Могенсен покупал у меня только газеты. Он и не курил совсем. А как вы полагаете, что могло с ним приключиться? Вы думаете, что это он взорвался на воздух на полигоне?

Ему не ответили. Полиция не гадает на кофейной гуще.

Фру Меллер показала сыщику комнату, которую снимал у нее Могенсен. Все в ней осталось в том виде, в каком оставил ее злополучный жилец.

— Да, здесь тесновато! — сказал сыщик.

— Тесновато? Что вы хотите этим сказать? Это за дятнадцать–то крон, которые он даже не уплатил мне! А за его свинский образ жизни я не в ответе. Он ни за что не позволял убирать здесь. Однажды, когда я как–то пришла помыть пол, Могенсен заявил: «Запрещаю вам, фру Меллер, самовольно вмешиваться в мою частную жизнь. Свою страсть к уборке вы можете удовлетворять сколько угодно у себя внизу. Я же попрошу оставить меня раз и навсегда в покое».

— Здесь даже и настоящей двери нет. Сквозь это решето любому постороннему все видно! — заметил сыщик.

— А вы что же хотите — за пятнадцать крон жить в роскоши?

— Что вы, что вы, конечно, нет. А мебели у него никакой не было? Где он спал?

— Комнату он снял без мебели. Я здесь ничего не трогала и не хочу за это отвечать. Могенсен спал на полу и подстилал под себя газеты. Портфель служил ему подушкой. Когда я поднималась со своей кухонной лампой на чердак, я не раз видела, что он так лежит. Через дверные щели все видно.

Полицейский чиновник обвел взглядом помещение. Одного унылого вида этой конуры достаточно было, чтобы навести на мысль о самоубийстве. Потолок нависал так низко, что здесь даже при желании нельзя было бы повеситься.

— Ну, знаете, вон тот угол с примусом выглядит прямо–таки угрожающе в пожарном отношении. Вы не соблюдаете установленных правил.

— Я за это не отвечаю. Я его предупреждала. «Если эта дрянь взорвется, — говорила я ему, — вы весь дом спалите». Но в комнате напротив дело обстоит еще похуже. Там спят ребята Ольсенов, и на ночь родители дают им е собой зажженную керосиновую лампу, так как дети боятся спать в темноте. Вот это действительно беззаконие. Сотни раз я повторяла это фру Ольсен. А что проку? «Ах, сойдет и так! — отвечает она. — Ведь еще ничего страшного не случилось!» — «Но когда–нибудь может случиться!» — говорю я ей.

— Могенсен сам готовил себе еду?

— Нет, только кипятил чай. Он без конца пил чай. Чудо, что он не испортил себе желудок.

— Где он столовался?

— Чаще всего на улице Клеркегаде. В общедоступной столовой. Но он постоянно жаловался, что в пище, которой там кормят, совершенно нет витаминов. Гораздо больше он любил бывать в одном хорошем кафе в центре города. Называется оно «Фидус».

— Ну, это кафе я хорошо знаю!

— Не понимаю только: как он мог позволять себе такую роскошь? Для меня всегда было загадкой: на какие средства он жил? Он не пользовался никакими видами вспомоществования. И я никогда не слышала, чтобы он где–нибудь служил. Но иногда у него водились довольно значительные суммы.

— Здесь нет никакого платья. Что же, уходя, он взял с собой какой–нибудь багаж?

— Нет. У Могенсена не было ничего, кроме того, что он носил на себе.

— Да, но было ли у него… ну, скажем, белье?

— Нет, не было. Я же вам сказала, что не прикасалась к его вещам. Как только Могенсен снашивал носки, — он попросту выбрасывал их. Не носил он также и верхних рубашек. Время от времени он покупал себе целлулоидный или бумажный воротничок. Носил, пока не порвется, и потом выбрасывал.

Сыщик порылся в огромной груде газет. В ней действительно попалось несколько разрозненных номеров «Таймса». В самом низу оказалось несколько годовых комплектов журнала «Луи де Мулэн Ревю».

Сыщик посмотрел также и книги, сваленные в одном из углов. Чего только не было в библиотеке Могенсена! Сверху лежал труд полковника Бека о Наполеоне. Под ним — несколько выпусков Рокамболя. Стихи Шелли. «Три мушкетера». Детективный роман Жана Тюлипа по–французски. «Пять недель на воздушном шаре» Жюля Верна. «Библия анархиста». Третий том «Истории Англии» Гольд- смита. Наконец, несколько книг, взятых из Королевской библиотеки: Мак Хувеис «About aerolit» , Койле «Nitro-Gelatine» . И толстый том Бэкмана «Die Explosivstoffe».

Значит, Михаэль Могенсен тоже интересовался взрывчатыми веществами.

 

13

Газеты уделяли значительно меньше внимания исчезновению Михаэля Могенсена, чем Амстеда.

Но ведь Могенсен — тоже человек. И поэтому полиция была обязана заниматься его исчезновением столько же, сколько исчезновением чиновника из военного министерства. Да и кто знает, может быть, между этими двумя происшествиями так или иначе была какая–то внутренняя связь!

Вещи в каморке Могенсена были так же тщательно перерыты и осмотрены, как и бумаги господина Амстеда. Каждую старую газету вертели и перевертывали на все лады. Книги перелистали одну за другой в поисках каких–нибудь пометок или записей.

Могенсен не умел сохранять свои вещи в таком порядке, как Амстед. У него не было стенных шкафов для всякого рода бумаг и сувениров. Не было у него и выдвижных ящиков для хранения страховых полисов, выигрышных билетов и чековых книжек. Не было платяных шкафо-в, вероятно потому, что единственное его платье, кстати довольно поношенное, всегда было на нем.

Жилет и какой–то старый целлулоидный воротничок — вот и все, что полиции удалось обнаружить в комнате Могенсена. Жилет был очень грязный. Сыщик взял его двумя пальцами и осмотрел карманы. Но там было пусто. Зато оказалось, что он сшит из уже знакомой нам серой шерстяной ткани, крученной в две нитки.

— Это жилет от костюма, который носил Могенсен?

— Да, — ответила фру Меллер. — Он ходил именно в таком сером костюме. И еще в длинном потрепанном пальто.

И вот при ближайшем рассмотрении выяснилось, что оставленный Могенсеном грязный жилет сшит из высококачественного, сукна той самой английской фирмы, чья продукция распространяется в Дании через портного Хольма. Это знаменательно!

Однако портной Хольм не знает Могенсена. Могенсена нет в числе его заказчиков. В его картотеке вообще нет никакого Могенсена. Сукно фирмы «Chestertown-Deverill» не так уж дешево. Такой материал — не по карману бедняку вроде Могенсена.

Впрочем, Могенсен мог купить и подержанный костюм. Или получить его в подарок.

У фру Амстед справились, был ли среди знакомых ее мужа некто по фамилии Могенсен?

— Нет, — сказала вдова Амстеда. — Я никогда не слыхала такой фамилии.

Ну, значит, и муж ее не знал этого человека. Ведь у мужа не было от нее никаких секретов. И он не заводил знакомств на стороне. В этом госпожа Амстед совершенно уверена.

Однако ей не известно, что в одном из шкафов ее мужа среди старых сувениров есть и фотография Могенсена.

Правда, она знает, что там лежит фотография нескольких школьных товарищей Амстеда. Она наклеена на толстый белый картон; группа мальчуганов, снятых на фоне старой липы во дворе школы, окружила учителя. И фру Амстед знает, что хорошенький мальчик в верхнем ряду справа — ее супруг. Что же касается Могенсена, то, став взрослым, он начал носить бороду и усы. И поэтому самый наблюдательный сыщик и даже собственная жена не могли бы признать его в мальчугане, который, точно морская сирена, разлегся на переднем плане. На нем матросский костюм и белые носки. Премилый и прехорошенький мальчик. Только смотрит он немного растерянно — верно потому, что фотограф заставил его принять эту идиотскую позу. Он такой чистенький, с гладко причесанными волосами! Ни малейшего сходства с грязным и бородатым чудаком с Розенгаде! А между тем это он.

Немало прошло времени, прежде чем полиции удалось установить, что Теодор Амстед и Михаэль Могенсен — школьные товарищи. Собственно, это выяснилось благодаря случайному телефонному звонку одного старого учителя, который узнал об их исчезновении из газет.

Однако некоторые обстоятельства сразу же обратили на себя внимание полиции. Например, интерес обоих пропавших без вести к книгам о взрывчатых веществах. Или старый жилет из прекрасного сукна фирмы «Chestertown-Deverill», которому отдавал предпочтение и господин Амстед.

Нелегко оказалось разыскать и допросить участников последней пирушки, устроенной Михаэлем Могенсеном в квартире фру Меллер. Почти все они были не в ладах с полицией, и их редко случалось застать дома. Но даже когда это случалось, склонить их на откровенность было довольно трудно. Многим из них уже не раз доводилось беседовать с полицией, и они всегда умели увильнуть от прямого ответа.

Сыщику удалось поговорить с грузчиком, известным па весь квартал пьяницей Петером Солдатом. Но и от него было трудно добиться толку. Фру Ольсен, продавщица мороженого, могла лишь сообщить о стычке Могенсена с фру Меллер. По ее словам, здесь было что послушать! Один грузчик, работавший поденно в порту на разгрузке гашеной извести, утверждал, что Могенсен бывал пьян. Этот грузчик, не раз ходивший в далекие рейсы и понимавший по–английски, рассказал, что в состоянии опьянения Могенсен предпочтительно пользовался английским языком — к величайшему огорчению фру Меллер, гораздо менее его способной к языкам. «I am the last humanist in Europe! — постоянно твердил он. — One of the noblest figures in our history will die with me!»

Уж не означают ли эти загадочные слова, что Могенсен готовился к смерти?

 

14

Ввиду странных обстоятельств, при которых скончался ее супруг, фру Амстед решила похоронить его самым скромным образом. Об этом указывалось и в извещении о смерти.

При этих обстоятельствах нелегко было найти подходящие слова и для самого извещения. Раньше она думала, что, если ее муж умрет, в извещении о смерти непременно будут слова: «Мирно почил вечным сном». Но в данном случае эта формулировка явно не годилась.

Она перебрала немало штампованных образцов, прежде чем составила, наконец, удовлетворительный текст.

Мой возлюбленный супруг и нежный отец нашего маленького сына, служащий военного министерства ТЕОДОР АМСТЕД безвременно и внезапно скончался.

Погребение состоится в узком семейном кругу.

Как только институт судебной медицины закончил исследование останков покойного и выдал их вдове, гроб был поставлен в часовню на кладбище. А на квартиру покойного явился представитель магазина похоронных принадлежностей, чтобы узнать о распоряжениях, которые фру Амстед пожелает сделать насчет похорон.

Человек этот был небольшого роста, щуплый, в черных перчатках, с грустно–участливым выражением лица. Фру Амстед он очень понравился. Она видела, что он понимает ее горе и готов сделать все возможное, чтобы снять с нее бремя лишних забот.

— Мне хотелось бы, чтобы прощание с покойным прошло в самом–самом узком кругу: Лейф, я и ближайшие родственники.

— Да, да, разумеется. Я понимаю. А как насчет отпевания? Ведь мы и песнопения поставляем. Какие псалмы вы пожелали бы услышать?

— О псалмах я еще как–то совсем не думала. А что полагается в таких случаях?.. Да, пожалуй, следовало бы взять вот этот: «Пока не закатится солнце, кто знает, как кончится день». Как он называется?

— «Блажен еси».

— Вот–вот, этот самый. А потом еще: «С дальней колокольни благовест несется». Этот псалом очень красивый, его пели на похоронах моего отца. Он уже, так сказать, стал фамильной традицией. Да и супругу моему он очень нравился.

— Да, это мило. Позвольте, я запишу: «С дальней колокольни благовест несется»… Еще какой?

— А этого разве недостаточно?

— Полагается обычно не меньше трех. Так принято. Какого мнения фру насчет «О, как прекрасна земля!»? Он исполняется при выносе гроба. Его охотно берут.

— Что ж, под конец это не плохо. Но трех псалмов, по–моему, хватит. Это так торжественно. Ему самому бы это понравилось.

— А насчет хора как? Ведь надо же кому–то петь. Десять голосов стоят тридцать крон. Можно, конечно, обойтись и меньшим количеством. Возьмите два голоса, идут всего за семь крон.

— Ну, а нельзя ли что–нибудь среднее?

— Извольте. Шесть голосов за двадцать крон или восемь за двадцать пять.

— Пожалуй, мы остановимся на восьми.

— Превосходно. Значит, восемь голосов! А как со. светильниками?

— Светильниками?

— Ну да. Рядовые похороны рассчитаны на два светильника у гроба. Но гораздо солиднее выглядят четыре: по светильнику у каждого угла. Цена каждого добавочного светильника — три кроны.

— Хорошо. Дайте мне в таком случае два добавочных. А два, значит, оплачиваются по общему счету?

— Ну конечно. Затем — боковое освещение. Боковое освещение в часовне стоит восемь крон. Так вам понадобится боковое освещение?

— А без этого нельзя обойтись?

— В часовне ведь очень мрачно.

— Ну, что ж. Если так лучше, то пусть будет и боковое освещение. Восемь крон не делают погоды!

— С боковым освещением гораздо уютнее, уверяю вас! Ну, а как насчет деревьев?

— Каких еще деревьев?

— Лавровых. Они обойдутся вам полторы кроны за штуку. В оплату обычных похорон деревья не входят.

— Лавровые деревья… Это такие… в кадках, да? Как те, что стоят у входа в рестораны?

— Не совсем такие. Наши будут повыше. Они скорее похожи на кипарисы. Сколько торжественности они придают! Например, три с каждой стороны–всего шесть штук.

— Хорошо. Давайте ваши деревья! Что еще?

— А дорожку выложить?

— Какую дорожку?

— Пол часовни устлан дорожкой. Это обойдется вам в четыре кроны. В противном случае ее уберут.

— Если другие оставляют дорожку, пусть и у нас так будет. Теперь, надеюсь, все?

— Остаются сущие пустяки, фру. Нужны еще носильщики.

— А разве не друзья выносят гроб?

— Конечно. Но они несут только до выхода из часовни. А по ту сторону двери ждут носильщики. От часовни до могилы — довольно длинный путь. Фру может сама ознакомиться с правилами. Они предусматривают использование носильщиков. А если гроб двойной, требуется не менее восьми человек. Фру может прочитать это собственными глазами, вот здесь все написано. Каждый носильщик стоит десять крон.

— Ну что ж, если иначе нельзя… Значит, нужно непременно восемь человек?

— Так принято, фру.

— Ах, боже мой, так много…

— Далее, украшение гроба. Сколько фру предполагает истратить на цветы?

— Цветы уже заказаны. Я договорилась с цветочным магазином.

— Так, прекрасно. Значит, никаких украшений. Хотя, конечно, мы могли бы выполнить это наилучшим образом.

— Но я уже заказала!

— Понятно. Я собственно для того, чтобы вы имели это в виду… для следующего раза.

Распорядитель похорон заглянул в свои записи и занялся подсчетом. Очевидно, результат удовлетворил его, и он нашел, что все в порядке. Сунув свои бумаги в карман, он поднялся, держа шляпу в руке.

— Ну вот, теперь как будто все. До свиданья, фру 1 Все будет исполнено наилучшим образом, вы останетесь довольны. Сами увидите, что все будет честь честью. Меня вы застанете уже в часовне. Я прибуду во–время, займусь венками и все дальнейшие распоряжения беру на себя. Венки мы крестообразно располагаем впереди гроба. Вам решительно не придется ни о чем беспокоиться, фру. Все пойдет как по маслу.

Распорядитель похорон оказался очень обязательным и тактичным человеком. В часовне он появился за двадцать минут до погребения — в цилиндре и черных перчатках. Время от времени он заглядывал в бумажку, которая была у него в руках, и пробегал ее глазами.

Он тщательно разложил крестом уже доставленные венки и продолжал принимать новые, которые все еще продолжали прибывать.

Много венков было от родственников и друзей.

От сослуживцев Амстеда по военному министерству тоже поступили цветы. Отделение министерства «как таковое» не имело возможности принять официальное участие в похоронах. Но «в совершенно частном порядке» сослуживцы тем не менее прислали красивые венки и букеты. Даже от самого начальника отделения пришли цветы, — это несказанно тронуло фру Амстед.

Дегерстрем, у которого теперь были все шансы занять пост начальника отделения — как только нынешний начальник достигнет предельного возраста, — явился на похороны собственной персоной. Он питал чувство расположения и признательности к покойному и крепко пожал руку его вдове. Явилась и фрекен Лилиенфельдт, служившая в одном отделении с Амстедом. Она считала, что похороны — величественное зрелище. У нее была чувствительная душа, она всегда принимала близко к сердцу чужое горе. Фрекен плакала навзрыд.

Несмотря на высказанное вдовой пожелание, чтобы похороны прошли тихо и незаметно, одна из газет все же прислала в часовню репортера.

«Вчера, — писала газета, — состоялось погребение господина Амстеда, ужасная смерть которого на Амагерском полигоне так взволновала общественное мнение и произвела на всех такое потрясающее впечатление. В этот холодный осенний день в кладбищенской часовне у гроба покойного собрались провожающие. Их было немного. Фру Амстед была в глубоком трауре; рядом с ней — ее тринадцатилетний сын Лейф. Сюда пришли только родные и ближайшие друзья покойного. На скамьях обширной часовни, у гроба, сидело лишь несколько человек, но все были охвачены чувством глубокой скорби.

Пастор гарнизонной церкви Ольсен говорил красиво и проникнозенно, взяв за основу текст псалма «Пока не закатится солнце, кто знает, как кончится день». «Не судите, — сказал пастор, — да не судимы будете!» Никто не знает, что чувствовало сердце этого человека в последние горькие часы его жизни. Но мы все хорошо знаем, что он был заботливым мужем и нежным отцом…

Затем хор пропел прекрасный псалом «С дальней колокольни благовест несется». «И ушел он, как осенью солнце уходит!» — прозвучали последние слова. Можно ли было выбрать что–либо более отвечающее настроению всех присутствующих?

Под звуки гимна «О, как прекрасна земля!» друзья покойного понесли гроб из часовни. Некоторым показалось, что он необычайно легок…

Три первые комка земли, брошенные пастором, гулко ударились о гроб, почти пустой.

Слезы вдовы упали на траву…»

 

15

Фру Амстед продолжала жить на улице Херлуф–Троллесгаде.

— Я делаю это ради Лейфа. Лейф и я — мы хотим сохранить наше прежнее жилище. Пусть все остается так, как было раньше и как нравилось ему. Лейф не должен забывать своего дорогого папочку.

И если теперь Лейф отказывался доесть какое–нибудь блюдо, ему предлагали подумать, как отнесся бы к этому отец.

— Что сказал бы, по–твоему, наш папочка, знай он, что у тебя опять остались на краях тарелки недоеденные куски?

И Лейф, весь в слезах, страдая от угрызений совести, кое–как проглатывал остывшие фрикадельки с остатками сельдерея.

Так же обстояло дело и с уроками: с сочинениями по–немецки, а по четвергам — с задачами по математике.

— Подумай о своем отце, Лейф, — говорила фру Амстед. — Подумай о том, что он сказал бы. По–твоему, он был бы рад, если бы узнал, что ты попрежнему откладываешь все на последний день?

Дух покойного попрежнему жил в доме на улице Хер- луф-Троллесгаде: с его смертью здесь не произошло больших перемен.

Теперь его личность, можно сказать, пользовалась здесь даже большим авторитетом, чем при жизни. Возросло вместе с тем и его влияние в доме. То и дело слышалось:

— А что сказал бы об этом папа?

Или:

— Нет, этого папа не одобрил бы!

Или еще:

— Знаешь, это обрадовало бы папу!

Раньше, если Лейф собирался что–нибудь натворить, фру Амстед всегда заявляла:

— Нет! Папа говорит, что этого делать нельзя! Правда? — громко вопрошала она мужа, сидевшего в кабинете.

— Конечно, нельзя! — отвечал господин Амстед, даже не зная, о чем идет речь,

То же самое происходило и теперь. Только звучало это так:

— Папочка наверняка сказал бы «нет»!

Что же касается Теодора Амстеда, то вопрос о том, жив он или умер, не имел решающего значения. Сидел ли он собственной персоной в кресле, или на ломберном столе стояла только его фотография — это не составляло существенной разницы.

Свою семью он обеспечивал и после смерти. Ежемесячно фру Амстед получала за него пенсию. Господин Амстед всю жизнь стремился к этой цели–добиться пенсии. Еще в колыбели он знал, что в жизни ему предстоит достигнуть положения, которое дало бы ему право на получение пенсии по достижении шестидесятипятилетнего возраста. Пенсия составляла, так сказать, смысл его существования. И вот теперь жене его регулярно выплачивали определенную сумму, хотя он умер всего сорока шести лет от роду.

Впрочем, он позаботился о своей семье и другими способами. Фру Амстед получила некую и далеко не малую сумму от страховой компании. Он застраховал свою жизнь вскоре после женитьбы, когда закончил юридический факультет университета. Значит, не зря он застраховался. Это пошло на пользу его семье.

— Как бы теперь это его порадовало! — говорила фру Амстед.

Фру Амстед и Лейфу не приходилось думать о куске хлеба. Они были хорошо обеспечены. Да еще в запасе у них было четыре шанса на внезапное и неожиданное обогащение.

Господин Амстед оставил после себя четыре лотерейных билета — один целый и три по четверти. Все годы супружества он самым тщательным образом возобновлял их. На один из них однажды выпал выигрыш в тридцать крон. Однако не исключена была возможность получить когда- нибудь главный выигрыш в двести сорок тысяч крон.

Собственно говоря, всего билетов было пять. Но один из них исчез вместе с господином Амстедом.

Фру Амстед повсюду искала его. То был половинный билет, полученный Теодором от его родителей. Билет этот еще ни разу не выигрывал и, наверное, скоро должен был бы выиграть какую–нибудь крупную сумму. И вдруг — пропал. Остальные четыре билета лежали акку–ратно сложенные в ящике письменного стола, а пятого — как не бывало. А он–то и был самым любимым в семье. Может быть, именно за упорство, с которым он отказывался выиграть.

Возможно, что в тот роковой день Амстед положил его в карман, и он исчез вместе с ним. Но зачем ему было таскать билет с собой? Это так непохоже на него. Зачем было отделять этот билет от остальных четырех? Теперь возникала еще одна загадка, которую предстояло разрешить.

Коллекция марок оставалась в стенном шкафу, рядом с письменным столом. Там же лежали принадлежности, которыми Теодор Амстед пользовался, когда разбирал и наклеивал марки. Вот толстый швейцарский каталог, а рядом с ним — пинцет, лупа, зубцеизмеритель, определитель водяных знаков и полоски для наклейки марок.

Лейф с вожделением поглядывал на эти сокровища. Ему очень хотелось продолжать работу отца. Но пока здесь ничего нельзя трогать.

— Когда вырастешь, все это будет твое. И тогда ты продолжишь дело отца. К тому времени марки приобретут еще большую ценность. Но пока не притрагивайся ни к чему. Подумай только, что сказал бы папа, если бы увидел, что ты роешься здесь? Его марки… То, что ему было милее всего в жизни! Нет, нет, Лейф! Больше ни слова об этом! Отец никогда бы тебе этого не разрешил.

Лейф и фру Амстед, вся в черном, регулярно ходили на кладбище. А когда приходили, то беспомощно топтались на месте, не зная, что им собственно нужно делать. Нельзя же было сразу повернуть назад. Просто так зайти на кладбище, побродить взад и вперед по дорожкам и тотчас уйти…

Поэтому они стояли и зябли на холодном осеннем ветру. Могилу еще никто не приводил в порядок. Многочисленные венки лежали прямо на желтой глинистой земле. Лишь позже могилу можно будет по–настоящему убрать.

— Вот когда могилу приведут в надлежащий вид, мы уж будем тщательно ухаживать за ней! — говорила фру Амстед. — Мы будем поливать цветы и рвать сорную траву. Папочкина могила всегда будет нарядной, красивой.

Лейфу холодно. Он с содроганием думает о гробе, засыпанном желтой землей. И мысли его переносятся к гробам, которые он видел в витринах магазинов похоронных принадлежностей. Белые гробы, с мягкой обивкой внутри и подушкой. Они стоят открытые и будто приглашают — ложись!

Думал он и о том, как странно умер его отец и как мало могло от него уцелеть.

Матери казалось, что у Лейфа слишком развитая фантазия. А от этого делаешься рассеянным. Если ребенок думает о слишком многом, он, естественно, не может сосредоточиться на уроках. А между тем это очень важно. Впрочем, директор школы сказал, что все это не так уж страшно. У многих детей богатая фантазия, и они думают сразу о многом. Но со временем выравниваются. Об этом заботится школа. Никаких оснований для тревоги нет. Пройдет. Так всегда бывает…

Может быть, думает Лейф, у его отца тоже когда–то была богатая фантазия или что–нибудь в этом роде. Но потом все это прошло. И все же он так странно умер. Нужно обладать очень богатой фантазией, чтобы додуматься до этого.

Лейф размышляет. Он не может говорить об этом с матерью. Она ведь убеждена, что он ничего не знает о случившемся. А может быть, она и сейчас так думает?

— Никогда не забывай о своем отце, Лейф! Когда ты вырастешь, ты должен стать таким же, каким был он. Таким же аккуратным, деятельным, честным. Слышишь?

Лейф утвердительно кивает.

— А если кто–нибудь вздумает говорить плохое о твоем отце, не верь. Не верь ни единому слову!

Из ворот кладбища они вышли на улицу Капельвей, где все магазины торгуют только цветами или гробами. В цветочных магазинах можно получить напрокат маленькие лопатки и грабли. А в магазинах похоронных принадлежностей стоят открытые гробы. Белые, с мягкой обивкой и такие манящие: хоть ложись в них!

Только на углу Нерреброгаде помещается магазин с несколько иным ассортиментом товаров. Это очень занимательный магазин: здесь продаются гармоники, музыкальные шкатулки и другие музыкальные инструменты. Но Лейфу кажется, что сейчас неудобно останавливаться здесь и любоваться этими вещами. Ведь на обратном пути с кладбища подобает иметь грустный вид.

Пошел дождь, и ветер треплет на фру Амстед ее черную траурную вуаль. Нелегко ей справиться сразу с зонтиком и с вуалью.

— Пора уже привести могилу в порядок. Завтра я зайду в кладбищенскую контору и договорюсь об этом. А потом мы закажем надгробную плиту. Красивую, но скромную — какая понравилась бы и папе.

По ту сторону моста королевы Луизы они зашли в кондитерскую и купили к вечернему чаю два рожка и две булочки с марципанами.

— Папочка всегда так любил их…

 

16

Дух Теодора Амстеда все еще живет.

И живет он не только в доме на Херлуф–Троллесгаде, не только в квартире, где на полированном столе стоит его фотография в кожаной рамке и укоризненно смотрит на Лейфа. И Лейфа начинают мучить угрызения совести, когда он встречает взгляд отца.

Дело вовсе не в том, что у отца такой суровый вид. Глядя в объектив фотоаппарата, Теодор Амстед скорее испытывал растерянность, ибо лицо его освещали яркие лучи рефлекторов, обозначив на нем резкие тени.

Лоб его перерезан двумя скорбными складками. Глаза бледные й немного усталые. Губы улыбаются чуть–чуть смущенно; впрочем, их трудно рассмотреть, так как тоненькие английские усики благодаря искусственному освещению отбрасывают на них тень.

Покойный Амстед все еще живет одною жизнью со своей семьей. Сейчас он даже как будто пользуется еще большим авторитетом, чем раньше. Он выносит постановления, принимает меры, решает спорные вопросы. Стоя в своей кожаной рамке, он окидывает взглядом комнату и участвует во всем происходящем.

Дух Теодора Амстеда жив. И живет он куда более самостоятельной жизнью, чем можно себе представить. В этой связи произойдут еще странные и неслыханные вещи.

Познанием этих удивительных и замечательных вещей фру Амстед целиком обязана одной незнакомей или ео всяком случае почти незнакомой даме, с которой семья

Амстед много лет тому назад случайно встретилась на одном из курортов. Впоследствии они не поддерживали друг с. другом никаких отношений. Кратковременное летнее знакомство. Тем не менее фру Амстед хорошо ее запомнила.

Дама эта — писательница. Очень своеобразная и очень интересная особа с черными. волосами, зелеными серьгами и какой–то необыкновенной бахромой на рукавах. Звали ее Сильвия Друссе.

— Как это мило с вашей стороны, фру Друссе, что вы пожелали разделить с — нами наше одиночество. Что вы, что вы, я сразу же узнала вас! Отлично вас помню, хотя все это было так давно! И каким теперь кажется далеким! В ту пору весь мир казался иным… И подумать только, как это вы вспомнили о нас?

— Друзья познаются в беде!

Фру Друссе простерла руки и обняла фру Амстед за плечи.

— Милая, милая вы моя, какое же тяжелое горе вас постигло! О, как я понимаю вас! Только тот, кто сам потерял любимого, может понять горечь подобной утраты.

Фру Амстед разрыдалась. Фру Друссе довела ее до кресла и усадила. И сразу повела себя, как настоящая хозяйка.

— Плачьте, плачьте! Вволю выплакаться — большое облегчение. Уж можете мне поверить, я‑то хорошо знаю, что такое слезы!

Фру Амстед всхлипнула.

— Ах, как у вас тут мило! И неужели эта маленькая трудолюбивая женщина сама ведет хозяйство?

— У меня есть помощница–молодая девушка. Надо же и о Лейфе позаботиться…

— Разумеется! Ах, я хорошо помню то время, когда и мой сын был малышом. Сколько забот! А ведь я еще и писала. Приходилось решительно все делать самой. Матери на все нужно найти время… Теперь мой сын уже взрослый. Он уехал в Америку. Я так редко получаю от него весточку. Как только дети вырастают и улетают из родного гнезда, они тут же забывают, чем была для них мать. Когда–нибудь и вы узнаете это, милая фру Амстед.

— О, Лейф такой ласковый. Он унаследовал от отца его нежное, любящее сердце.

— Ах, да, его зовут Лейф! Очень хорошо помню его. Как он, бывало, рылся в песочке со своей лопаткой и ведерком! Ах, какой там был чудесный пляж! Для детской фантазии это целый мир! Огромный, блистательный мир!

И фру Друосе так патетически всплеснула руками, что бахрома на рукавах взметнулась вверх.

— Я отлично помню и вас, и вашего мужа, ц Лейфа. Во всем пансионе только вы одни и были подлинно культурными людьми. В такие места съезжается столько черни! У этих людишек нет ничего, кроме их маленького отпуска, и целый год они отказывают себе решительно во всем, лишь бы хоть одну недельку поиграть в богатых туристов. Ах, тщеславие, тщеславие!

— Да, да. Я тоже припоминаю, что в этом пансионе мало было приличной публики. Именно поэтому нас и потянуло друг к другу, фру Друосе. Ах, это так трогательно, что вы вспомнили о нас и пришли нас проведать!

— Стоит ли говорить об этом, милейшая фру Амстед? Нет большего счастья, чем жить для своего ближнего! Чем больше человек забывает о себе самом, тем ближе он к тому состоянию, которое принято называть счастьем. Эту истину подсказал мне мой жизненный опыт.

Фру Друосе взяла руку фру Амстед и стала ее гладить. Наступила пауза. Фру Друосе некоторое время обозревала комнату.

— Вон та гортензия очень мила. Вы, конечно, знаете, что воду надо наливать только в тарелку? Гортензия любит влагу, но никоим образом не следует лить воду прямо в вазон. Только в тарелку.

В журнале «Домашнее чтение» писательница фру Друосе ведала «почтовым ящиком читателя». Поэтому она знала, и как ухаживать за комнатными цветами, и как бороться с молью, и как избавляться от угрей, и как выводить пятна, и как определять характер по почерку.

На столе она заметила начатое рукоделье, которое фру Амстед отложила в сторону, когда раздался звонок.

— Ах, можно посмотреть? Неужели, милочка, вы сами это вышиваете? Как мило! Вы вышиваете гладью цветными нитками? Какая чудесная расцветка! Я бесконечно люблю яркие цвета. Они так много говорят душе! Да и очень влияют на наше самочувствие. Цветом можно даже пользоваться, как лечебным средством.

— Неужели это действительно так?

— Конечно. Об этом знали еще в древности. Вообще предки наши знали гораздо больше, чем мы. Наша хваленая наука — воображает, что уже все постигла! Тоже наука! Где уж ей! Нет, вот древним многое было открыто. Египетская мудрость. Мистика Востока. Атлантида. О, у неба и земли гораздо больше тайн, чем представляет себе наука!

— Да, да, вы правы. А теперь позвольте мне приготовить для вас чашку чая, фру Друосе. Не возражаете?

— Большое спасибо. По совести говоря, чашка горячего чая пришлась бы теперь очень кстати. Я очень люблю чай. Но только уж я помогу вам, милая фру Амстед!

— Да нет, что вы, фру Друссе! Вы уж посидите.

— Ну, если вы так решительно настаиваете… Но я, знаете, как–то не привыкла; чтобы за мною ухаживали.

На столе появилось ванильное печенье, крендельки.

— До чего же вкусно! Вы это сами пекли? О, вы непременно должны дать мне рецепт, фру Амстед!

— Нет, я это не сама пекла. Но печенье совсем как домашнее. Я покупаю его в кондитерской у фру Карене, на Бредгаде. По–моему, у них там все очень вкусно.

— Пальчики оближешь!

И фру Друссе накинулась на печенье с завидным аппетитом.

— А я была уверена, что вы сами испекли это печенье. Вы ведь из тех домовитых хозяюшек, которые целыми днями не выходят из своих маленьких кухонь, варят, жарят и начищают там все до блеска. А какой превосходный чай! Сразу видно, что по этой части вы знаток. Воду надо наливать сразу, как только она закипит ключом. А некоторые дают ей слишком долго кипеть. Или забывают сначала подогревать чайник для заварки.

— Я, признаться, обожаю хороший чай. В молодости мне пришлось пожить в Лондоне. Там я научилась заваривать чай по всем правилам. Англичане ведь никогда не пользуются чайным ситечком.

— О, конечно, никогда!

Фру Друссе это было также известно.

— Муж, тот охотнее пил кофе. В особенности — в первые годы. Потом и он привык к чаю. Вот только насчет кофе мы с ним все время спорили. Вообще же наши вкусы полностью совпадали.

— Да, я заметила это еще в то лето. «Какой необыкновенно гармоничный брак! — говорила я себе. — Между этими двумя людьми существует та духовная близость, которая обусловливает гармонию и то, что мы называем счастьем».

— Вот именно. Ведь, бывало, стоит мне только предложить что–нибудь мужу, как оказывается, что он уже и сам об этом думал. Или попросишб мужа о чем–нибудь, а он уже исполнил мое желание. Мы как будто читали мысли друг друга.

— Вот–вот. Это и есть духовная близость между двумя людьми. Я всегда думала, что между вами и вашим мужем была именно эта близость. Ну вот, теперь я могу открыть вам один секрет: это–то и привело меня к вам.

— Вот как? Я что–то плохо понимаю вас, фру Друссе!

— У меня есть для вас сообщение!

 

17

— Сообщение?

— Да!

Фру Друссе выдержала продолжительную паузу. Она полузакрыла глаза и как бы всматривалась в нечто весьма отдаленное, нечто скрытое от взора других, непосвященных.

— Известна ли вам книга о Раймонде, фру Амстед?

— Нет. Что это за книга?

— Она называется «Раймонд живет». Автором ее является великий английский ученый сэр Оливер Лодж. Он пишет о своем сыне. О своем единственном сыне, погибшем на войне… Сэр Оливер Лодж получил знамение, что сын его жив… Что он живет в ином мире. В мире, который во многом походит на наш земной, но только более чистом. Более богатом и более прекрасном… И, что самое главное, сэру Оливеру удалось установить связь с сыном. Он получает от сына сообщения. Они обмениваются мыслями. Они даже разговаривают друг с другом…

— Мне, знаете, даже жутко стало, фру Друссе!

— Ах, что вы, дорогая моя! В этом нет ничего жуткого! Разве жутко узнать, что наши близкие продолжают жить? Разве жутко беседовать с теми, кого мы любим?.. Нет, нет, что вы!

— Я никогда не слышала раньше о подобных вещах. Все это так странно.

— Вы не должны забывать, что сэр Оливер — ученый, что он настроен критически и скептически… Но факты убедили его. И целью его жизни стало приобщить других людей к сделанному им открытию. Его заслуга в том, что он помог человечеству избавиться от страха смерти.

— Я бы с удовольствием прочитала эту книгу.

— Я принесла ее вам. Вы должны немедленно прочитать ее. Ах, вот это действительно книга — такая увлекательная, богатая мыслями, умная! Ии с какой другой ее и сравнить нельзя.

— Я буду рада прочесть ее. Как это любезно с вашей стороны принести ее мне.

— О, вы полюбите эту книгу! В ней все так правдиво и убедительно! Помните, что ее автор — ученый. Все, что он описывает, подверглось тщательному научному исследованию.

— Так вы и вправду верите, что мертвые продолжают жить? Не в том смысле, как учит религия, а в прямом… И способны слышать, о чем мы говорим и что мы делаем?

— Я не верю, я знаю! Я сама это испытала! Я беседовала с так называемыми «покойниками», как сейчас с вами!

— Поразительно, фру Друссе!

С фотографии в комнату поглядывал Теодор Амстед. На лбу его проступали две скорбные складки. И он улыбался.

— Подумайте только, фру Друссе, пока вы все это рассказывали, у меня действительно появилось такое ощущение, будто Теодор здесь, в этой комнате, с нами, то есть со мной и Лейфом. Нечто подобное я уже не раз испытывала. И это так странно…

Постепенно комнату окутали сумерки. Фру Друссе сидела неподвижно, держа свою приятельницу за руку. Обращаясь к фру Амстед, она говорила очень тихо. Размеренно и тихо.

Какой новый и таинственный мир открывался перед фру Амстед! О таких вещах она раньше и не слыхивала. Жизнь в каких–то совершенно новых сферах, жизнь, столь не похожая на земную и все же во многом сходная с ней. Там, в этой другой сфере, например, растут цветы. И цветы эти благоухают. При посредстве медиума так назы–ваемые «живые», населяющие нашу землю, обретают способность воспринимать это благоухание. Однажды фру Друссе сама явственно ощутила аромат ландыша и фиалки. И было это в середине зимы, когда цветов этих и в помине нет.

Поразительно, что фру Друссе все это испытала сама. У нее был один друг — молодой человек, художник, скончавшийся на чужбине. И теперь она с ним частенько беседовала. Он рассказывал ей о жизни в другой сфере, помогал ей, давал советы.

Кроме того, фру Друссе беседовала и со своим мужем. На бренной земле покойный господин Друссе был актером. И он продолжал заниматься своим искусством в другой сфере. В потустороннем мире тоже, оказывается, существуют театры. Но они совершенно не похожи на земные. Там театральное представление является своего рода богослужением. Впрочем, исполняются там и пьесы крупных земных писателей. В потустороннем мире господин Друссе выступал во всех тех ролях классического репертуара, которые он, кстати сказать, никак не мог получить на земле.

Все это было так необычно и удивительно!

Этот визит имел для фру Амстед большое значение. Он в известной степени предопределил всю ее последующую жизнь. Он дал ей направление и наполнил таким содержанием, о каком фру Амстед даже и не мечтала.

 

18

Небольшая группа мужчин и женщин собралась па вилле в Вальбю.

Мысли этих людей были заняты совсем иным миром, чем наш, и совсем иной жизнью, чем наше земное существование. Друг друга они называли «братьями» и «сестрами», а виллу, где происходили их собрания, «храмом Соломона».

Внешностью они ничем не отличались от других людей. И одеты были в обычное платье, шляпы и плащи. Труды и заработки их принадлежали земле. Среди них можно было увидеть и типографа, и коммивояжера, и продавщицу мороженого. Они зарабатывали а бс на жизнь, вносили плату за квартиру и переваривали

пищу — как и все прочие смертные. Зато помыслы их были обращены к беспредельным просторам вселенной, а ум был занят решением загадок бытия. Души их витали в сферах, недоступных смертным.

Фру Амстед слегка смущалась и робела среди этих братьев и сестер, которых она совершенно не знала. Как только вспыхивала красная лампа, дававшая знать о начале сеанса, фру Амстед тесно прижималась к фру Друссе. А фру Друссе брала ее за руку и шептала:

— Не бойтесь, не бойтесь, милая сестричка! Только постарайтесь как следует сосредоточиться!

Но, увы, фру Амстед не совсем понимала, на чем ей собственно нужно было сосредоточиться.

Удивительные дела творились в храме Соломона. Специально сконструированный трехногий стол служил материальным орудием, через посредство которого изъяснялись духи. Тихо звучала фисгармония. Музыка нужна была не только потому, что она приятна духам, но еще и потому, что это приводило медиума в то состояние транса, при котором его материальная оболочка временно становилась вместилищем иных субстанций. Медиума звали Ольсен. Этот рослый, красивый молодой человек, несколько вялый и женственный, после спиритического сеанса казался совершенно обессиленным, а братья и сестры всячески старались привести его в чувство.

Больше всех этим связующим звеном с незримым миром духов пользовалась фру Друссе. Некоторые из сестер даже упрекали ее за это. С какой это стати все она да она? А когда же наступит их черед?

Такие перепалки можно услышать у телефонной будки, когда кто–нибудь выводит из терпения ожидающих, слишком долго занимая телефон.

Однако нельзя было не признать, что именно спиритические опыты, в которых участвовала фру Друссе, привлекали к себе наибольший интерес.

Она обладала особым даром с необычайной легкостью вступать в общение с покойным молодым художником, с которым у нее установились весьма близкие отношения еще на земле.

— Это ты, Хакон? — спрашивала она приглушенным шепотом.

И ножка стола, предназначенная для утвердительных ответов, отстукивала:

— Да.

— Как ты поживаешь?

— Х–о–р-о–ш–о! — отстукивала ножка стола; при этом один из братьев прилежно записывал буквы.

Таким образом можно было вести самые продолжительные беседы. Иногда эти беседы принимали такой сугубо интимный характер, что кое–кто из сестер начинал роптать. А однажды дело дошло даже до того, что председатель кружка, типограф Дамаскус, вынужден был призвать Хакона к порядку.

Но, что любопытнее всего, во время беседы с одним духом мог явиться еще и другой и мешать завязавшемуся разговору.

Бывало, стоило Хакону отстучать свое «да», как другой дух отбарабанивал на ножке для отрицательных ответов «нет». Иногда поднималась форменная перебранка, что тяжело отражалось на медиуме. Можно было подумать, что духи разрывают его тело на части — каждый тянет его в свою сторону. Ольсен так стенал и метался, что у окружающих сердце разрывалось от жалости.

Сначала даже возникло предположение, что все это шалости некоего духа–шутника, одного из тех, которые имеют обыкновение вторгаться в спиритические сеансы, стараясь мешать поступлению сообщений от других более серьезных духов. Но, как выяснилось на поверку, эту роль взял на себя не кто иной, как покойный муж фру Друссе, который не мог не вставить свое веское слово.

— Да подождите же, подождите! — кричал Дамаскус. — Пусть каждый говорит по очереди!

Но обуздать господина Друссе не было никакой возможности.

Пробовали было произвести опыт с другим столом, большим по размеру, однако и на этот раз оба духа дали знать о себе сразу, в один голос. По словам фру Друссе, муж ее, еще в бытность свою на земле, постоянно проявлял неразумную ревность. Втайне она лелеяла надежду, что после его смерти все изменится. В особенности теперь, когда речь идет о чисто платонических отношениях. Но ничего подобного. Дух господина Друссе совершенно переставал владеть собой. А Хакон, натура чрезвычайно импульсивная, не оставался перед ним в долгу и отвечал злобной бранью.

Как–то случилось, что большой стол сразу затопал

двумя ножками. Деревянные ножки так затрещали, что даже страшно стало — как бы они не сломались. Порою движения стола приобретали такой бурный характер, что братьям и сестрам, образовавшим замкнутую цепь и поддерживавшим таким образом связь с потусторонним миром, нелегко было уследить за ним. Стол прямо–таки метался по комнате.

— Да! Да! — выстукивал Хакон.

— Нет! Нет! Нет! — гремел господин Друссе.

Это не только утомляло, но и очень действовало на нервы. Братьям и сестрам приходилось поминутно вскакивать с места, и, чтобы поспеть за столом, они вприпрыжку носились по комнате, обливаясь потом. Это было очень тяжкое испытание.

Во время одной из таких отчаянных стычек между обоими духами–соперниками стол так резко повернулся, что чуть не сбил с ног всех участников сеанса. Он метался по комнате, все время ударяясь о дверь. По предложению одного из братьев дверь открыли, и стол влетел в соседнюю комнату, где с шумом и грохотом стал биться о стены и мебель. Вспотевшим и задыхающимся спиритам пришлось следовать за взбесившимся столом.

— О господи! О господи! — взывала фру Друссе. — Они убьют друг друга! Они оба такие темпераментные мужчины, такие пылкие и необузданные! О, они убьют друг друга!

— Ну, уж этого они никак не могут сделать, даже если бы захотели! — успокоительно заметил Дамаскус.

— Ах, вот точно так они поступали и когда жили на земле! У обоих такой крутой нрав! На редкость необузданные и горячие натуры! Не знаю, чем все это кончится!

Но стол метался и бесновался до тех пор, пока окончательно не развалился на куски. Первой сломалась та ножка, которая выстукивала «нет» за господина Друссе.

Смертельно усталый медиум потерял сознание. Была минута, когда даже начали опасаться за его жизнь, — так долго он не приходил в себя.

На время спиритические сеансы пришлось прервать, а на фру Друссе возложена была обязанность призвать своего супруга к порядку. В противном случае пришлось бы отказаться от всяких попыток общения с потусторонним миром.

 

19

Фру Амстед не сразу удалось установить непосредственную связь с мужем.

— Так уж водится, — утешали ее. — Нужно время, пока духи обживутся в другой сфере. Но есть духи, которые принимают вновь прибывших на свое попечение. Нечто вроде духов–опекунов и духов–гидов. Через иих–то и удается получить информацию о тех, кто недавно перешел в лучший мир…

Духа–оцекуна, приставленного к Теодору А методу, звали Гельмут Цэгерер. При жизни он состоял профессором Грацкого университета и, повидимому, был талантливый и культурный человек. Теодор Амстед попал в хорошие руки.

— Добрый вечер, господин профессор! — сказал Да- маскус после того, как Ольсен впал в транс и установил связь. — Как там поживает наш друг Теодор Амстед?

— Х–о–р-о–ш–о! — отстучала ножка.

— У него все в порядке! — передал Дамаскус фру Амстед.

— Скажи ему, что с нами сидит его жена, — попросил Дамаскус профессора Цэгерера.

Ножка пробила:

— Да.

— Он уже знает об этом?

— Да!

— Может ли он сам явиться сюда?

— Нет!

— Значит, еще не сейчас? Когда же?

— П–о–п-о–з–ж-е.

— Большое спасибо, господин профессор! Вдова Теодора Амстеда хотела бы задать несколько вопросов. Можно?

— Да!

— Хорошо ему там? — тихо спросила фру Амстед.

— Да!

Тут фру Амстед вдруг показалось, что ей больше не о чем спрашивать: ни один вопрос не приходил на ум. Профессор из Граца, видимо, потерял терпение и удалился.

Но мало–помалу вдова приобретала спиритическую сноровку, и, наконец, наступил момент, когда к ней явился сам Теодор. Сначала проведен был пробный вызов, чтобы проверить, действительно ли это Амстед, а не какой–нибудь дух–шутник. Его спрашивали о вещах, которые могли быть известны только одному Амстеду — и никому другому. Ответы оказались удовлетворительными.

Дух Амстеда смог довольно точно сказать, сколько сигарет оставалось в известной ему коробке. Он знал номер их дома на улице Херлуф. — Троллесгаде. И ножка стола ударила сорок шесть раз в ответ на вопрос — сколько же лет прожил Амстед на земле.

— Почему ты это сделал? — спросила фру Амстед дрожащим голосом.

На сей раз стол промолчал. Очевидно, на этот вопрос еще нельзя было отвечать. Зато Амстед охотно поделился кое–какими сведениями о чисто бытовых условиях жизни в духовной сфере. Там, где он теперь пребывал, было очень мило, куда лучше, чем на земле. Настолько лучше, что даже вообразить себе трудно.

— А питаешься ты там прилично?

— Нет!

— Духи совсем не едят. Им это не нужно! — разъяснил кто–то из присутствующих.

— А как с одеждой?

— Пусть сестра ставит вопросы точнее, — перебил ее председатель кружка.

— Носите вы одежду?

— Да!

— Какую?

— Б–е–л-у-ю!

— Как ты там проводишь время? Есть ли у тебя какие–нибудь определенные занятия?

— Нет!

— Так уж водится, — прокомментировал Дамаскус. — Проходит некоторое время, прежде чем духи получают работу — в соответствии со своими способностями. Им надо ведь освоиться с обстановкой в иной сфере.

На вопрос: «Кто автор письма, полученного тобою в адрес министерства?» — ответа не последовало.

— Постарайтесь задавать такие вопросы, на которые можно ответить простым «да» или «нет», — сказал Дамаскус.

— Письмо это написано женщиной?

— Нет!

— Может быть, его писал мужчина?

— Да!

Ответ этот очень успокоил фру Амстед, ибо этот вопрос все время мучил ее. Ей было известно, что духи не лгут. Да и муж не стал бы обманывать ее. Вновь обретенное чувство уверенности в своем муже доставило ей некоторое удовлетворение.

Фру Амстед так и не сблизилась с другими братьями и сестрами — членами спиритического кружка. Быть может, это объяснилось социальными различиями. А она не обладала способностью писательницы фру Друссе легко приспосабливаться к любому сорту людей.

Только с медиумом у нее установились очень сердечные отношения. Между фру Амстед и юным, кротким красавцем Ольсеном возникла взаимная симпатия, которую можно было объяснить родством душ и единством мысли. Для фру Амстед Ольсен был единственным звеном, связывающим ее с мужем, мужем, для которого она была всем и который жил под ее непосредственным влиянием.

 

20

Немало людей занималось делом господина Амстеда.

Но и пропавший Михаэль Могенсен не был предан забвению. Его судьба тоже интересовала многих.

Правда, нигде не стояла его фотография в кожаной рамке. Не было у него отпрысков, которым надлежало расти и развиваться по его образу и подобию. Не было и кружка, где братья и сестры встречались бы при свете красной лампы и вызывали бы его дух с того света.

Не осталось у него близких, которые интересовались бы его судьбой или были бы связаны с ним такими крепкими родственными узами, чтобы оплакивать его. Он был совершенно одинок в мире.

Но стоит человеку исчезнуть, как люди начинают проявлять к нему больше внимания, чем к любому живому собрату. Оказывается, он обязан был, как и все прочие, регистрироваться, состоять на учете у военных властей, извещать полицию о перемене места жительства и своевременно платить налоги. А раз он исчез — общество в свою очередь обязано разыскивать его. И в случае его смерти государство должно установить ее причину. По крайней мере в этом отношении между богатыми и бедными нет никакой разницы.

Пока человек жив — он сам решает, что он будет есть, будет ли он вообще сегодня есть и хватит ли ему его заработка на покупку еды. Но стоит ему умереть, как на сцену выступает государство, которое требует, чтобы непременно была установлена причина смерти и выдано соответствующее свидетельство о смерти. А если человек исчез, весь аппарат сыскной полиции приводится в движение, чтобы найти пропавшего, — совершенно независимо от того, богат он или беден, знаменит или никому неизвестен.

Вокруг нас живут тысячи людей, которые никогда не бывают сыты, у которых нет сколько–нибудь приличной одежды и нет крова над головой. Пока эти бездомные не совершат какого–нибудь проступка, государству нет до них никакого дела. Но стоит только кому–нибудь из них выклянчить у прохожего четвертак на ночлежку, как появляется полицейский автомобиль, и его отправляют в тюрьму.

Прокурор возбуждает против него дело, адвокат защищает его, судья выносит ему приговор, тюремщики стерегут его. Одним словом, возмездие за преступление обходится государству не дешево.

Человеку предоставлено право свободно умирать с голоду. Но если он бросится в море и утонет–государство не пожалеет никаких средств, чтобы разыскать его труп. Полиция и спасательные команды, водолазы и летчики — все будет пущено в ход, в этом случае власти пойдут на любые затраты.

Ни власти, ни общество не забыли о Михаэле Моген- сене. Полиция усердно разыскивала его. Много народу занималось его делом, на него работал весь громоздкий и дорогостоящий государственный аппарат.

У полиции не было никаких достоверных данных, которые могли бы навести ее на след. Но некоторые обстоятельства все же заставляли предполагать, что между исчезновением Михаэля Могенсена и трагической гибелью господина Амстеда существует какая–то связь.

В могенсеновской каморке было найдено несколько толстых книг. Книг о динамите и других взрывчатых веществах. Такие же книги изучал и Амстед в последние дни своей жизни.

Была найдена и ткань фирмы «Chestertown-Deverill», — серая, чистошерстная, крученная в две нитки, — из которой шили себе костюмы и преуспевающий Теодор Амстед и бедняк Могенсен.

В общем, накопилось много мелочей, которые не укрылись от бдительного ока полиции.

Здесь можно указать, например, на карманные часы, почему–то не обратившиеся в пыль и прах в результате ужасного взрыва.

Можно указать и на некое таинственное письмо, адресованное в 14‑й отдел военного министерства и весьма заинтересовавшее полицию, которой очень хотелось разыскать отправителя.

А лотерейный билет, необъяснимым образом исчезнувший из ящика письменного стола, где он постоянно хранился?

А крупная денежная сумма, которую вечно нуждающийся Могенсен неожиданно растранжирил в последний вечер перед своим исчезновением на случайных гостей?

У полиции были все основания продолжать расследования, не предавая дела огласке. Во всей этой истории с исчезновением Могенсена и гибелью Амстеда оставалось еще много неясного.

Материал накоплялся по крупинкам. Эти крупинки терпеливо складывались вместе, как при решении головоломок, когда из отдельных частей нужно составить общую картину.

На это требовалось время. Решение этой головоломки не было плодом гениальной интуиции одного детектива, — оно было найдено благодаря систематическим и организованным усилиям всего аппарата.