От редакции

Помещаемый ниже рассказ заслуживает особого внимания. И прежде всего — по теме. Юбилей Шерлока Холмса, завершающий его многопрославленную деятельность… Какая благодарная канва! В живом, все время нарастающем действии, в сменяющихся беспрерывно картинах, чуткий читатель не может не уловить филигранно-тонкую, художественную иронию над произведениями, которые еще недавно, к сожалению, составляли излюбленное чтение наших юношей, — да и одних ли только юношей?..

Чрезвычайная динамичность повествования может служить образцом современных литературных достижений. По великому завету Тютчева, здесь тесно словам и мыслям просторно. В этом нет ничего удивительного.

Автор рассказа — один из самых популярных наших профессоров, заслуженный исследователь русской словесности, написавший ряд научных и литературных трудов. Имя его известно всей грамотной России. Но мы должны подчиниться воле автора, пожелавшего подписать свою прелестную вещицу, родившуюся в редкие часы досуга, — только инициалами.

1

К серии рассказов об удивительных похождениях моего гениального друга я считаю необходимым прибавить рассказ о странных приключениях его, связанных с торжественным днем его юбилея.

Сегодня, 20-го января 1891 г., исполнилось двадцать пять лет его научно-детективной деятельности. Сегодня в честь его готовились в Лондоне торжества: здание главного бюро лондонской сыскной полиции было украшено снаружи и внутри зеленью и национальными флагами. Над главным входом был укреплен огромный лавровый венок с инициалами моего друга, с римской цифрой XXV. Вечером этот венок должен был быть иллюминован разноцветными электрическими лампочками. В зале должен был быть сервирован ужин. Предполагались тосты, чтение телеграмм. Весь церемониал торжества был разработан совместно с Холмсом. Без его одобрения не решались устроить торжество, т. к. знали особенности его характера и опасались, что он совсем отвергнет всякие чествования. Шерлок Холмс значительно сократил церемониал, постарался придать ему более интимный характер. Он не любил публичных торжеств, не любил больших собраний и обедов, когда юбиляру приходится выслушивать немало напыщенных речей, в которых, обычно, нет искренности. На все эти речи приходится отвечать такими же речами. Это было не по душе Холмсу, — вот почему он и постарался сделать свой праздник более скромным. Отказаться от праздника Холмс не пожелал, т. к. заслуги свои перед человечеством признавал и всегда говорил, что такие праздники имеют воспитательное значение для граждан, приучая их ценить заслуги великих общественных деятелей.

Итак, сегодня, в 10 часов вечера, депутация из самых видных чиновников главного королевского детектив-бюро должна была заехать за ним на автомобилях, украшенных флагами и цветами, и свезти его в главное полицейское управление. Там он должен был выслушать несколько речей и полученные со всех концов мира поздравительные телеграммы. Обещал приехать сам министр полиции. Говорили, что Шерлок Холмс получит подарок от короля.

Накануне я довольно долго засиделся у Холмса, и мы весь вечер проговорили о предстоящем торжестве. Не скрою того, что друг мой, великий Холмс, был несколько взволнован, курил сигару за сигарой и говорил гораздо больше обыкновенного.

— Да, милый Ватсон, — говорил он, — 25 лет сосредоточенной, упорной работы все в одном направлении, работы не только практической, но и научной, теоретической — это, должен сознаться, при всей моей скромности, дело большое…

Я, конечно, не мог не согласиться с ним… И мы дружески беседовали с ним, перебирая в памяти различные приключения, в которых нам приходилось принимать участие вдвоем.

Я забыл сказать, что хотя чествовали собственно Холмса, но не забыли и меня: я был тоже приглашен на ужин и должен был выехать вместе с ним.

Признаюсь, я волновался с самого утра, и если бы не жена, я наверно опоздал бы. В g часов я был готов. На мне был фрак, украшенный докторским значком. Я торопливо натянул пальто, попрощался с женой и поспешно вышел из дома.

2

На входных дверях снаружи я увидел письмо на мое имя. Оно было приколото кнопкой.

Я торопливо вскрыл письмо и не мог не воскликнуть от изумления: в письме было поздравление от… лондонских воров и грабителей! В изысканно вежливой форме поздравляли меня, как неизменного спутника Холмса и историографа его подвигов, выражалось пожелание многих лет «совместной работы». Письмо было подписано председателем «главного лондонского клуба воров» — известным грабителем Джоном Джемсоном, по прозванию «Стальной Лом». Его подпись была скреплена секретарем Вилльямсом Пэджем, по прозвищу: «Не зевай». Далее следовали подписи около 30 членов клуба, которые добросовестно выписали свои имена и прозвища — «Пистолет», «Буравчик», «Лакомка», «Воробей», «Тюльпан», «Чертик», «Выгребай», «Маркиз», «Дантист», «Экспресс» и мн. др. В письме лежала свежая фиалка, которую воры рекомендовали мне одеть в петлицу фрака.

ПРЕЗИДИУМ ЛОНДОНСКОГО КЛУБА ВОРОВ.

Председатель «Стальной Лом». Товарищ предс. «Пистолет». Секретарь «Смокинг». Члены Президиума: «Воробей», «Отмычка».

Признаюсь, это письмо меня встревожило. Я почувствовал в этой проделке что-то угрожающее не мне, конечно, а другу моему Холмсу. Я вернулся домой, бросился к телефону, дал номер Холмса. Из телефонного бюро мне ответили, что № 1667091 «не действует». Смутная тревога, мною овладевшая, превратилась в твердое убеждение, что Холмсу что-то угрожает. Жена, увидев мое расстроенное лицо, кинулась ко мне с расспросами: «Что случилось? Почему ты вернулся?»

Я вкратце рассказал ей о своих опасениях, показал письмо. Она побледнела, но, сохраняя присутствие духа, сказала дрожащим голосом: «Спеши к Холмсу!.. Ты ему нужен и Господь храни вас обоих!.. Возьми револьвер!».

Я хотел было звонить в главное сыскное бюро, но не решился этого сделать, не узнав, в чем дело. Холмс, с его самолюбием, не простил бы мне фальшивой тревоги, которая могла его поставить в смешное положение.

Едва я выбежал из подъезда, как со мной столкнулся какой-то джентльмен, прекрасно одетый. Это столкновение было так неожиданно, что у меня с головы слетел цилиндр.

Едва я успел сообразить, в чем дело, как подбежал какой-то мальчишка, схватил мой цилиндр и исчез — словно в воду канул. Я посмотрел на господина, который стоял растерянный, тоже с обнаженной головой.

— У меня украли шляпу, — пробормотал он. — И у вас тоже? — учтиво осведомился он.

— Побежим догонять воров, — сказал он. — Я видел, как мальчишка с вашим цилиндром побежал туда, — и он махнул рукой в переулок, начинавшийся у моего дома. — А мою шляпу утащил вон тот оборванец… Я его догоню. Честь имею…

И джентльмен понесся в сторону, противоположную той, куда убежал мой цилиндр.

Я сразу понял, что джентльмен — участник проделки с моим цилиндром. Но мне некогда было заниматься такими пустяками — надо было спешить к Холмсу.

— Возвращаться домой за шляпой, или ехать так? — подумал я, стоя у подъезда. После краткого колебания я решился ехать без шляпы.

Едва я сделал несколько шагов, как ко мне подкатил кэб и кэбмэн любезно предложил везти меня. Я занес уже ногу на подножку экипажа, но сразу отдернул ее — я понял, что экипаж был подослан преступниками. Я поспешно отскочил от кэба и побежал к трамваю. Кэбмэн свирепо плюнул в мою сторону, хлестнул лошадь и быстро скрылся.

Едва я добежал до трамвая, который только что подошел, как около площадки оказалась толпа каких-то джентльменов, которые все зараз упорно лезли в вагон. Произошла давка, и какой-то верзила подставил мне ножку, и я растянулся на мостовой. Не успел я подняться, как с меня сдернули левый ботинок и вдруг толпа рассеялась.

3

«Что делать? ехать к Холмсу без шляпы и ботинка?» Это было и смешно, и рискованно. Стоял январь… Возвращаться домой? Но ведь этого, по-видимому, и хотели преступники. Я решил ехать во что бы то ни стало. У Холмса были и цилиндры, и ботинки и костюмы. «У него переоденусь» — решил я и влез в трамвай. Я уселся, поджав под себя разутую ногу, а голову обвернул шарфом.

Пассажиры вытаращили на меня глаза и стали перешептываться. Я стал пытливо всматриваться в их лица. Я чувствовал, что среди них есть мои враги. Но кто? И сколько их?

Какая-то толстая женщина вдруг встала и, желая выйти из вагона, пошла к выходу. По дороге она тяжелым сапогом наступила на мою единственную ногу. Я зашипел от боли, но мужественно выдержал адскую боль: я понял, что меня вызывали на скандал, на полицейский протокол… Хорошенькая девочка, лет девяти, сидевшая против меня с мамашей, долго порывалась что-то сказать мне, наконец, не выдержала и спросила:

— Сэр! А где у вас вторая нога?

Я промолчал. Холмс научил меня хладнокровию и выдержке. Кондуктор подошел ко мне и предложил взять билет. Я опустил руку в карман. Кошелька не оказалось. Вместо кошелька я вытащил изящную карточку с надписью: «Доктор Ватсон — осел». Часов, моих любимых часов, золотых часов, которые так долго служили мне, тоже не оказалось!

Я не мог удержаться от проклятия. Приходилось выходить из трамвая. Франт, сидевший против меня, неприлично заржал. Я невольно сжал кулаки: самообладание покидало меня!

— У меня украли деньги, — сказал я кондуктору.

— Это случается очень часто, — не без иронии протянул кондуктор. — Тем не менее вам придется выйти из вагона.

Вдруг хорошенькая девочка, сидевшая против меня, конфузливо протянула мне деньги и сказала:

— Сэр! Мне жалко, что вы на одной ноге и без шляпы. Позвольте вам помочь!

Я мысленно благословил маленькую спасительницу и, взяв у нее деньги, хотел ей дать мою визитную карточку. Совсем забыв, что было написано на той карточке, что в карман подсунули воры, я протянул ей карточку с надписью: «Доктор Ватсон — осел».

Девочка прочла. Недоумение выразилось на ее личике и вдруг она, прижавшись к матери, воскликнула: «Он… Он — сумасшедший. Мама!.. боюсь».

Франт сорвался с места и кинулся к кондуктору с требованием немедленно остановить трамвай и высадить меня. Кондуктор подошел и стал внимательно смотреть на меня. Смотрел долго, потом вдруг спросил:

— Вам нездоровится, сэр?

— Нет, сэр, — ответил я, напрягая все силы, чтобы сохранить хладнокровие. — Я совершенно здоров, чего и вам желаю.

— У вас голова в порядке? — вежливо осведомился кондуктор.

— В совершеннейшем.

Кондуктор с недоумением покачал головой и обратился к пассажирам с вопросом, мешаю ли я им или нет. В вагоне поднялись споры: одни кричали, что я мешаю, что сумасшествие заразительно, что они требуют моего удаления. Другие заступались за меня и уверяли, что я заслуживаю только сожаления. Некоторые, однако, выскочили на площадку и следили за мной оттуда, ожидая, когда я начну безумствовать. Выскочила и моя маленькая спасительница с матерью.

Кондуктор не знал, что ему делать. Франт горячился, рассказывая, что я сбежал из дома сумасшедших, что меня ищут по Лондону… Я был спокоен, как уличный фонарь, и ни на какие провокации не поддавался. В вагон явился контролер. Кондуктор начал ему что-то с жаром объяснять, показывая на меня пальцем. Контролер угрюмо посмотрел на меня, потом медленно стал приближаться. Остановился от меня шагах в четырех и, не подходя далее, сказал:

— Эй, вы! Как вас там?

Я спокойно назвал свою фамилию. Франт сорвался с места и закричал:

— Он — самозванец! Он назвался именем одного из самых почтенных лондонских врачей! Я д-ра Ватсона прекрасно знаю… Я лечусь у него.

Контролер посмотрел на него, посмотрел на меня, потом опять заговорил, обращаясь ко мне:

— Вы что же врете? Какой же вы Ватсон?

— А вам какое дело, кто я? — вдруг, теряя терпение, закричал я. — Ведь у других пассажиров вы не спрашиваете их имен?!..

Контролер опешил, тупо посмотрел на кондуктора и потом промямлил:

— Вы бы лучше вышли из вагона!

— Почему это?

— Публика требует!

Тут в вагоне опять начались споры: одни заступались за меня, — другие настаивали на моем удалении… Но мне было уже все равно: мы подъезжали к дому Холмса. Я встал вдруг на обе ноги и стремглав кинулся к выходу… Несколько человек устремилось за мной. Теперь я видел своих врагов.

4

Выйдя из трамвая, я устремился к дому Холмса. К удивлению моему, около дома стояла толпа и дико хохотала, читая какое-то объявление. Я подбежал, втиснулся в толпу, совсем забыв, что я без шляпы и без ботинка. Я впился в афишу… Это был огромный плакат с карикатурами на Холмса. Тут же было витиеватое поздравление… от лондонских воров… Меня оттиснули в толпе. Какой-то усач давил меня плечом, какой-то оборванец отчаянно давил мне живот… Я понял, что все это неспроста и стал выбираться из толпы. Это было адски трудно: минут пять пришлось поработать локтями, выслушать кучу ругательств, подвергнуться тычкам и вдруг… вдруг оказалось просторно — толпа расступилась, и мне был предоставлен выход… Но, Боже мой, в каком я был виде! Пользуясь давкой, негодяи обрезали полы моего нового пальто, причем обрезали и фалды моего фрака. Я оказался в какой-то детской курточке… Что было делать? Бежать к полисмену и требовать снятия плаката, позорящего моего друга? Но я был в таком виде, что уж тут-то, наверно, меня прямо отвезли бы в дом сумасшедших. Я бросился к подъезду, сопровождаемый диким хохотом негодяев… Я стремглав понесся по лестнице, прыгая через две ступеньки. У двери Холмса я перевел дух и дал резкий звонок. Никакого ответа!.. Я стал колотить кулаками в дверь… Ни звука! Мне стало страшно!.. Ужасные мысли зашевелили мои волосы. Сердце останавливалось…

Я возобновил стуки. Вдруг одна из дверей на лестнице тихонько приотворилась и чей-то нос тревожно выглянул из-за двери. Я бросился к этим дверям… Но дверь моментально захлопнулась. За дверью раздался возглас ужаса и дверь стали запирать на ключ, на цепочку, на какие-то крючки и затворы. По-видимому, я был действительно страшен, со своим перекошенным лицом, без шапки, без сапога, в какой-то детской курточке.

Я терялся. Я не знал, что делать!.. Спуститься вниз?.. Позвать полицию? Но я был в таком виде! Да к тому же я не хотел вмешивать полицию. В такой торжественный день и вдруг полиция спасает того Холмса, который на тысячу голов выше полиции всего мира! Я стал осматривать дверь и вдруг увидал, что она заколочена снаружи несколькими крупными гвоздями. Их можно было выдернуть. Но чем? Я стоял и беспомощно озирался вокруг себя. Вдруг внимание мое было привлечено каким-то мешком, который лежал на площадке лестницы. На мешке была записка. Я схватил ее и с изумлением прочитал: «Доктору Ватсону». Текст записки был следующий: «Многоуважаемый доктор! Предвидя затруднения, которые вы, вероятно, испытаете, если пожелаете проникнуть к уважаемому юбиляру — мы великодушно предоставляем вам необходимые инструменты. Передайте наше искреннее поздравление маэстро. Мы были у него сегодня, но, к сожалению, некоторые обстоятельства помешали нам лично поздравить его и пожать его честную руку». Следовали подписи — те же, что и в записке, полученной мною сегодня утром.

Я принялся за дело. Медлить было невозможно. Надо было поспеть все уладить до приезда депутации. Я работал так, что моментально стер себе руки до крови. Но я не обращал внимания, выворачивал гвоздь за гвоздем. Наконец, дверь открылась. Но боже мой! Что это?.. Вся прихожая была перевернута вверх дном. Огромный шкап был придвинут к дверям кабинета Холмса. Дверцы шкапа были открыты настежь. Он был пуст. В углу на стуле сидела какая-то странная фигура в белых панталонах. Головы не было видно, рук тоже. Фигура не двигалась. Я выхватил револьвер и, протянув его перед собой, медленно стал подходить.

Вдруг мне показалось, что белые штаны стали дрыгать. Я невольно отскочил. Послышалось какое-то мычание. Я постоял. Потом решительно подошел к мычащей фигуре и увидал, что передо мной женщина, юбка которой была поднята на голову и завязана выше головы веревкой. Я быстро развязал веревку, обдернул юбку и увидал почтенную Алису Кембридж, экономку Холмса, полумертвую от ужаса, с завязанным ртом и руками… Я освободил почтенную даму… Она, по-видимому, узнала меня, но, не говоря ни слова, немедленно ударилась в истерику. Боже мой! я, доктор, такой истерики никогда не наблюдал в своей практике! Лекарств у меня под рукой не было — приходилось действовать внушением. Я рявкнул на нее со всей яростью, какую только мог проявить, крепко тряхнул ее, даже, признаться, слегка треснул ее по шее. И она успокоилась.

Всхлипывая и дрожа всем телом, она стала рассказывать мне, что в шесть часов она услышала звонок, открыла дверь — и немедленно ей в нос бросили какого-то порошку, от которого она сейчас же лишилась сознания. Больше она ничего не помнила.

Увидев беспорядок в прихожей, пустой шкаф, переменивший свое обычное место, она всплеснула руками и хлопнулась в обморок на пол… Я решил не обращать на нее внимания и кинулся к шкафу. Хотел его отодвинуть. Но сил моих не хватило… Я вошел в шкаф и стал через заднюю стенку кричать: «Холмс! Холмс! Отзовитесь!». И вдруг, к великой радости моей, до меня донесся голос моего друга из кабинета: «Ватсон?.. Это вы?».

Голос Холмса заметно дрожал.

— Я! Я! — радостно орал я… — Как вы? здоровы?

— Здоров. Но только выйти не могу… Дверь не поддается… А телефон не действует. Я — в заключении. Пожалуйста, помогите мне выбраться!

Я сбросил с себя свою курточку, — остатки фрака, жилет, засучил рукава и навалился на шкаф. Но это монументальное строение из тяжелого резного дуба не поддавалось… Я чувствовал, как жилы напряглись у меня на лбу, кровь прилила к голове. Шкаф только вздрагивал, но с места не двигался. Я бросился к экономке, все еще лежавшей на полу, стал трясти ее, тер ей уши, дул ей в нос. Я кричал на нее, я ей грозил. Наконец, она открыла глаза.

— Идите скорее к соседу… напротив, — стал я торопливо говорить ей. — Только не делайте тревоги!.. Бога ради, не спускайтесь вниз!.. Скорее!.. Скорее!.. Попросите прийти сейчас же!..

Старуха поплелась, трусливо озираясь по сторонам. У выходной двери она остановилась и залопотала:

— Я боюсь! Я не пойду!

Но я так посмотрел на нее, что она моментально юркнула из двери на площадку. И через две-три минуты явился сосед Холмса. Увидев меня, он шарахнулся было в сторону, но я успел его удержать и вкратце рассказал, в чем дело.

Вдвоем мы налегли на шкаф, и он поддался. Образовался проход в кабинет. Холмс уже стоял у дверей. Секунда — и он вышел в прихожую. Вышел в халате, спокойный, хотя и бледный, с неизменной трубкой в крепко стиснутых зубах.

— Глупая проделка! — пропустил он сквозь зубы, и в стальных холодных глазах его загорелись искры гнева.

— Необходимо все привести в порядок, — сказал он холодно.

Общими усилиями мы передвинули шкаф на старое место. Закрыли дверцы. Сосед ушел домой. Холмс просил его держать все в секрете.

5

Я вошел в кабинет. Холмс уселся в кресло и еще раз сказал:

— Глупая проделка!

— Но, дорогой Холмс! что же нам делать? Сейчас явится депутация, а вы в халате! Ведь весь ваш гардероб раскраден!

Холмс затянулся и, выпустив целый клуб дыма, спокойно сказал:

— Ну и вы, дорогой Ватсон, не в праздничном костюме!

Я огляделся. Я был в потной, мятой рубашке. Я совсем забыл все, что произошло со мной. Теперь все вдруг припомнилось и я стал торопливо и довольно несвязно рассказывать о том, что случилось со мной.

Холмс слушал с холодным вниманием. Ни один мускул не дрогнул на его стальном лице. Только бровь (левая) подымалась все выше и выше, да клубы дыма делались все больше.

— Покажите остатки вашего костюма! — сказал он наконец, когда я кончил свой рассказ.

Я пошел в прихожую и вернулся с остатками моего одеяния.

— Оденьтесь, — спокойно сказал Холмс.

Я напялил на себя жилет, фрак без фалд и детскую кацавейку вместо моего изящного, нового пальто.

Холмс холодно посмотрел на меня и сказал:

— В этом костюме вам нельзя ехать на ужин.

Такое равнодушие к моему несчастью меня задело.

— Ну и вам, дорогой Холмс, тоже неудобно ехать в халате!

Холмс промолчал. Но, видимо, мое замечание кольнуло его.

— Почему вы через окно не позвали кого-нибудь? — спросил я, желая переменить тему разговора.

Холмс посмотрел на меня и сквозь зубы процедил:

— Холмс помогает полиции, но у нее помощи не ищет.

Я смутился. Я понял, что мой вопрос был некорректен.

Я не учел безграничного самолюбия Холмса. Я понял, как сейчас, в этот торжественный день своего юбилея, он страдал.

Вдруг раздался звонок. Экономка взвизгнула и кинулась на кухню. Мы посмотрели друг на друга.

— Я пойду открою, — нерешительно сказал я. — У меня с собой револьвер!

— Я сам открою, — холодно сказал Холмс.

— Но, Бога ради!.. Впрочем, это, вероятно, депутация?

— Нет, еще рано. Они приедут в одиннадцатом часу, а сейчас без десяти минут десять.

Холмс взял противогазовую маску, одел ее на лицо, а мне приказал быть наготове. Мы отправились к двери. Впереди стоял Холмс, а я за ним, положив к нему на плечо мой револьвер.

— Кто там? — спросил Холмс, не отворяя дверей.

— Из телеграфа… Депеши, — послышался ответ. Мы переглянулись. Мой револьвер дрогнул на его плече.

— Самообладание, — презрительно бросил мне мой друг и вдруг широко распахнул дверь. Перед нами стоял почтальон с пачкой телеграмм и каким то узлом в руках. Увидев перед собой, вместо человеческого лица, противогазовую маску, он дико вскрикнул и собрался было катиться вниз по лестнице, но Холмс сбросил маску и успокоил его.

— Фу! как я напугался! — тяжело дыша, произнес почтальон. — Разве можно так пугать людей? — уже сердито стал он ворчать. — Вот, примите… Для вас куча депеш… Да еще у ворот кто-то сунул этот узел. Просил вам занести.

Холмс забрал депеши, а до узла не прикоснулся.

— Положите узел на площадку, — сказал он.

Почтальон с недоумением положил узел на каменный пол и, пожимая плечами, стал спускаться с лестницы, оглядываясь на нас.

Мы забрали депеши и смотрели на узел, лежащий у наших ног. По лицу Холмса я видел, какая гигантская работа происходила в его гениальном мозгу.

— Принеси, Ватсон, мою складную удочку, — сказал он наконец.

Я принес из кабинета складное удилище.

— Теперь мы отойдем от узла. Пойдем за дверь, — сказал Холмс. Мы отошли. Дверь совсем не закрыли — оставили щель. Холмс просунул в щель удилище и стал давить узел, постепенно усиливая давление. Жадными глазами наблюдал я узел. Признаться: я ждал взрыва. Но узел ворочался с боку на бок и только!

— Там что-то мягкое, — сказал Холмс. — Адской машины нет! Разверни узел, Ватсон.

Признаюсь, я бы предпочел, чтобы Холмс сам это проделал, но самолюбие заставило меня повиноваться. Присев на корточки, дрожащими руками я с трудом развязал узел и… там оказались два фрака, две жилетки, пара панталон и два пальто. Была и записка на имя Холмса… Опять поздравление от воров и любезное предложение ему и мне воспользоваться костюмами. Прибавлено было, что костюмы выкрадены из гардероба лорда Стуккея и что, конечно, лорд может признать на Холмсе свои костюмы, но что же делать? Других костюмов они предложить не могут: фрак и панталоны Холмса они решили поместить в музей, открытый при лондонском воровском клубе. Следовали подписи.

На этот раз я увидел ясно, как по лицу Холмса пробежала какая-то судорога. Мой друг терял свое хладнокровие.

— Негодяи, — процедил он сквозь зубы.

— Однако, надо торопиться! — сказал я. — Придется одеться в костюмы уважаемого лорда Стуккея!

Холмс ничего не ответил и, сбросив халат, стал натягивать на себя панталоны лорда Стуккея… Я тоже… Через несколько минут мы были готовы. В костюмах лорда Стуккея нам обоим было тесновато.

6

Был уже одиннадцатый час… Депутация опоздала. Холмс ходил по комнате большими шагами — явный признак душевного волнения, которое он старался скрыть. Я хорошо изучил натуру моего друга.

— Это им так не пройдет, — наконец сказал он… — Подай депеши, Ватсон.

Я подал пучок депеш.

Но, о ужас! Все депеши были от лондонских воров… От Буравчика, от Стального Дома, Незевая, Пистолета, Выгребая, Экспресса — словом, от всех, от всех членов воровского клуба.

Все они посылали свои сердечнейшие поздравления и пожелания дальнейшей «совместной работы».

Холмс был бледен, как полотно. Мне было страшно смотреть на него.

Вдруг звонок. Холмс решительно отправился к двери. Я схватил его за рукав.

— Бога ради!.. Дорогой Шерлок!.. Возьмите маску, — лепетал я.

— Оставьте меня, Ватсон!.. Мне все равно.

И он остановился у дверей. Я стоял за ним с револьвером в руках.

Холмс спросил:

— Кто там?

— Отворите, дорогой Холмс, — раздался знакомый нам голос Чарльза Скотта, одного из полицейских агентов Лондона, — того Скотта, которого Холмс выделял среди бездарных его товарищей. С ним он работал всегда с особым удовольствием. Тот благоговел перед Холмсом и гордился своей близостью к нему, считая себя его учеником. Холмс, однако, не торопился открывать дверь. Он сказал:

— Если вы действительно Скотт, то скажите, что у меня в нижнем правом жилетном кармане?

— Зубочистка!.. Зубочистка! Из слоновой кости, в серебряной оправе! — раздался радостный голос из-за двери.

«Зубочистка» — это был условный пароль Холмса. Этот пароль знали только я да Скотт.

Холмс открыл дверь и в прихожую ворвался Скотт.

— Бога ради!.. Маэстро!.. Почему вы отказались ехать на торжество?

— Я?.. Отказался?.. — не без удивления переспросил Холмс. — Я уже с полчаса жду обещанной депутации. И, признаюсь, ожидание это мне несколько наскучило!

— А ваша телефонограмма?

— Какая телефонограмма?

— Да вот, что вы послали четверть часа тому назад? Это знаете… такая неприятность! Министр вас ждет… Все готово… А вы вдруг отказываетесь!.. Я приехал, чтобы вас уговорить и немедленно вас привезти…

Мы переглянулись с Холмсом.

— Это… недоразумение, — сказал Холмс. — Я никакой телефонограммы не посылал… У… меня… даже… телефон почему-то не действует сегодня.

— Ах, как я рад. Как рад!.. Так скорее! скорее! — засуетился Скотт.

Мы стали надевать пальто. Еле влезли.

Потом мы поспешно стали спускаться с лестницы. Скотт на ходу рассказывал нам, какая с ним приключилась беда. На пути испортился его автомобиль. Шофер почему-то потерял сознание. Пришлось по дороге взять наемный автомобиль.

У подъезда какая-то толпа радостно приветствовала Холмса. Он холодно раскланялся… В толпе хохотали… Я почувствовал, что дело неладно. В толпе я узнал несколько знакомых лиц. Как будто здесь торчал и трамвайный франт.

Стиснув в руке револьвер, я поспешно юркнул за Холмсом в автомобиль и из предосторожности задернул занавеску. Автомобиль помчался, сопровождаемый какими-то нелепыми криками.

Холмс был холодно-мрачен. Ни один мускул не дрожал на его лице. Скотт суетился и заметно волновался. Очевидно, и он сознавал, что творится что- то странное… Чтобы рассеять неприятное молчание, он стал рассказывать о предстоящем торжестве. Холмс молчал. Скотт говорил, что он счастлив, бесконечно счастлив, потому что ему, простому смертному, выпала высокая честь везти великого человека… Потом… Он стал говорить все медленнее… медленнее… Вдруг чихнул… Раз… Два… склонил свою голову ко мне на плечо (мы сидели с ним рядом на передней скамейке — Холмс один на задней) и уснул. Я хотел было разбудить его, но почувствовал, что и со мной творится что-то странное… Голова переставала работать… Обессиленный, я откинулся назад. Как сквозь сон я услышал сдавленный крик Холмса: «Откройте окно! окно!.. Нас усыпили»… И больше я ничего не помню.

7

…Я очнулся в большой освещенной зале. Около меня суетился какой-то субъект в маске, почему-то напомнивший мне трамвайного франта. Он старался привести меня в чувство. Давал что-то нюхать… На голове у меня был компресс. Около меня сидел бледный Холмс… С другой стороны какие-то два оборванца, тоже в масках, поливали голову несчастного Скотта, который, однако, не подавал признаков жизни.

Наконец, очнулся и он. Мы удивленно смотрели друг на друга, смотрели вокруг… Зала была декорирована зеленью, цветами и национальными флагами. На возвышении стоял стол, покрытый красным сукном. Около стола, окруженный лавровыми деревьями, был поставлен бюст Холмса. За столом сидело несколько человек. Все в масках. В зале было много народу в самых разнообразных костюмах: были кавалеры во фраках, дамы в ослепительных костюмах, — были оборванцы в лохмотьях. Были красавцы и красавицы, были такие неприличные хари, что у меня мороз стал подирать по коже…

— Ну что, они готовы? — спросил какой-то джентльмен, сидевший по середине стола (очевидно, председатель).

— Готовы, — отвечал субъект, суетившийся около меня.

— Посадите уважаемых гостей на отведенные им места!.. Маэстро — на это кресло! — сказал председатель.

Мы уселись на указанные места.

— Объявляю торжественное заседание лондонского воровского клуба открытым, — сказал председатель. — Займите свои места.

Он встал и произнес следующую речь:

— Прекрасные дамы и уважаемые кавалеры! Сегодняшнее заседание нашего клуба посвящено чествованию величайшего в мире детектива — известного вам всем Шерлока Холмса. Вот он сам среди нас. Я предлагаю собранию поблагодарить юбиляра за его любезность, оказанную нам его посещением.

Раздались оглушительные рукоплескания. Поднялся крик и хохот.

Холмс был недвижим, как мраморное изваяние.

Председатель позвонил в колокольчик и шум стих.

— Прежде всего, уважаемый Холмс! — продолжал председатель, — позвольте высказать вам наше общее пожелание, чтобы вы в нашем обществе чувствовали себя легко и непринужденно. Вы поступили благоразумно, что предпочли нашу теплую компанию казенному холодному празднику в обществе бездарных полицейских ищеек, которые вас никогда не любили, вам всегда завидовали. Мы же — искренние поклонники вашего исключительного таланта… С вами работать нам было и лестно, и приятно. Вы многому научили нас. За это мы вам благодарны в высокой степени. Позвольте представить вам наш президиум. Я — Джон Джемсон, по прозванию «Стальной Лом» — председатель воровского клуба. Моя специальность — громила. Несгораемые ящики, американские и французские замки… — Он вежливо поклонился Холмсу… — Товарищ председателя, — и Стальной Лом грациозным жестом указал на какого-то мрачного бродягу, сидевшего около. — Имени его точно не знаю, а прозвище — «Пистолет», беглый каторжник. Солидный человек, с хорошим стажем, и вам, как кажется, известен… по делу… по делу… По какому, бишь, делу ты известен Холмсу? — спросил он Пистолета.

— По делу о фиолетовом брильянте… Потом еще трагедия в Ливерпульском экспрессе, — важно прохрипел Пистолет.

Я вздрогнул. Это были мрачные, кровавые дела.

Холмс был неподвижен.

… — Секретарь клуба… Вилльям Смоккинг. По прозвищу: «Не зевай». Это юноша, как вы видите, из высшего света. Его специальность такая интимная, что я предпочитаю об ней умолчать.

Секретарь поднялся, сделал изящный полупоклон в сторону Холмса и сел на место.

… — Члены президиума:… «Воробей»… «Тюльпан»… «Чертик»…

Все они вставали и отвешивали поклоны Холмсу.

… — Теперь, господа! — торжественно произнес председатель. — Я предоставляю слово нашему уважаемому товарищу «Выгребаю», который сообщит вам биографию юбиляра.

Выступил «Выгребай» и прочел по бумаге краткий очерк жизни Холмса. Очерк был составлен объективно и дельно. Я услышал упоминание и моего имени.

Выгребай окончил, поклонился Холмсу и отошел в сторону.

… — Слово предоставляю «Воробью», — сказал председатель. — Он сообщит нам статистические данные, хранящиеся в нашем архиве в двух шкафах, носящих название: «Холмс № 1» и «Холмс № 2». Должен сказать вам, как представителю королевской полиции, — обратился он к Скотту, что уважаемый юбиляр в нашем архиве занимает места более, чем сыскная полиция всего Соединенного Королевства.

Скотт сконфуженно крякнул.

Вышел Воробей. Он имел вид настоящего ученого, в сюртуке, застегнутом на все пуговицы, в очках, одетых на маску… Тусклым, монотонным голосом он стал приводить цифры, одни цифры дел, раскрытых Холмсом, дел нерешенных им, цифры лиц, попавших из-за Холмса в тюрьму, на срочное заключение, на каторгу, на виселицу…

В зале сделалось тихо. Я слышал явственно, как колотилось мое сердце. Тук… Тук… Холмс был бледен.

Когда Воробей насчитал, как сейчас помню, 83 повешенных, он сделал паузу…

Председатель встал и сказал: «Прошу всех присутствующих почтить память погибших вставанием»… Все поднялись…

— Уважаемые гости, — обратился к нам Стальной Лом, — будьте любезны, встаньте и вы.

Мы поднялись.

Секунду все постояли молча. Председатель дал знак, и все опустились на места.

Воробей продолжал свою статистику. Он сравнивал на цифрах работу официальной полиции и Холмса. Сравнение было уничтожающее для полиции Лондона… Я помню, что по данным Воробья, в 1889 году один Холмс открыл удачно 545 дел, а лондонская полиция, в составе более тысячи агентов, раскрыла лишь 31 дело… В зале раздались смешки. Скотт усиленно пыхтел.

Воробей закончил свой доклад сопоставлением цифр дел, открытых разными «мировыми сыщиками», «чемпионами сыска». Оказалось, что Холмс раскрыл около 12000 дел, Нат Пинкертон — около 5000, Картер — 2000… Следовали имена французских, итальянских, испанских детективов. На последнем месте стоял русский сыщик Путилин. За ним значилось 9 открытых дел… Зал огласился хохотом, рукоплесканиями, криками: «Да здравствует Холмс! Чемпион сыска!.. Король детективов!..»

У меня отлегло от сердца… Я искоса посмотрел на Холмса. Легкая краска показалась на его лице… Он тихо поднялся и сделал неопределенный поклон в пространство.

Зала пришла в неистовый восторг… Все ревели от восторга. Председатель дал зале выразить свой бурный восторг и позвонил.

8

— Слово предоставляется нашему историографу — товарищу «Отмычке», — возгласил он.

Вышел Отмычка, толстенький, кругленький субъект, и в пространной речи стал излагать историю замечательнейших преступлений, открытых Холмсом… Должен сказать, что речь его направлена была, главным образом, против меня. Ведь, я был, так сказать, «официальным историком» Холмса. Оратор указал, что основная точка зрения моя неправильна, что я стою на устаревшей «идеалистической точке зрения» и совсем не учитываю новых идей «исторического материализма». Это было справедливо. Не умаляя достоинств Холмса, оратор ловко провел идею о значении масс, говорил, по-моему, слишком много о «классовом самосознании». Закончил он свой доклад перечнем фактических ошибок, которые я допустил в своих очерках, слишком субъективно представив деятельность Холмса. Признаюсь, мне было немного неловко. Я вспомнил, что и Холмс неоднократно удерживал меня от излишней идеализации.

Отмычка кончил и отошел с поклоном в сторону. Председатель предоставил слово «Маркизу».

— Господа, — сказал он. — Это будет заключительное слово! Оно будет посвящено выяснению той роли, какую в истории и развитии воровства сыграл Холмс. Товарищ наш Маркиз, как вы знаете, отлично окончил курс в Оксфордском университете. Он — юрист по образованию и только обстоятельства жизни заставили его переменить профессию, хотя он и не прервал еще связей с тем обществом, из недр коего вышел. Прошу внимательно вслушаться в его речь!

Маркиз заговорил. Голос его показался мне страшно знакомым. Я заметил, что и Холмс словно насторожился.

Маркиз говорил красиво и очень толково. Он говорил о том, что Холмс первый воспользовался в деле сыска индуктивным методом. Честь применения и развития этого метода принадлежит ему. Он первый поставил дело сыска на научную почву. Но этим самым он содействовал тому, что поднял интеллектуальное развитие воров. Изучая поневоле его приемы, тонкие и научные, и они стали подводить научные обоснования своей работе. Раньше воры были примитивны, — теперь они — тонкие специалисты, которым приходится изучать и логику, и психологию, а также химию, физику, следить за своим умственным и физическим развитием, за быстрым ростом науки во всех ее областях. Всем этим мы обязаны гениальной деятельности уважаемого юбиляра, — говорил он. — И мы можем почтить его лучше всего тем, если существующие при нашем клубе «Высшие курсы воровства» украсим его знаменитым именем, — так закончил Маркиз свою речь, которую я передал вкратце.

Едва он произнес последние слова, зала огласилась восторженными криками.

Председатель позвонил и сказал:

— Согласно ли почтенное собрание с предложением Маркиза, которое им сделано с согласия президиума?

— Согласны! согласны! — раздались восторженные голоса.

— Баллотировать не надо?

— Нет! Нет! Протестов нет! — кричали все… — Единогласно!..

Председатель обратился к Холмсу:

— Я счастлив, — сказал он, — довести до вашего сведения, что в сегодняшнем торжественном заседании нашего клуба единогласно постановлено наши молодые курсы украсить вашим почтенным именем. Чтобы вы были уверены, что просветительное учреждение наше вполне солидное, я прошу секретаря сообщить вам некоторые сведения касательно жизни наших курсов.

Секретарь поднялся и сообщил, что курсы существуют уже пять лет, состоят из пяти отделений по специальностям: «воровство», «грабеж», «убийство» — курсы практического характера — и два курса «теоретические»: «воровская технология» и «воровская медицина». Каждое отделение разделяется на секции. Читаются лекции и ведутся практические занятия. Цель курсов — создание кадра узких специалистов. Окончило курсы в текущем году 556 лиц. Из них мужского пола — 285, женского — 269, — неизвестного пола — 2 (в зале смех). По первому отделению (все виды воровства) — 234 (75 % женщин), по второму (виды грабежа) — 119 (90 % мужчин), по третьему (виды убийств) — 149 (60 % женщин), по четвертому (технология) 58 (41 % мужчин), по пятому (медицина) — (90 % женщин). «Женщины все по секции отравлений», — прибавил он.

Секретарь окончил. Председатель обратился к Холмсу с вопросом, не пожелает ли он услышать поздравления от окончивших в текущем году курсы. Холмс молчал.

— Молчание ваше принимаю за согласие, — галантно сказал председатель и дал знак. К нам подошла группа воровской молодежи с высшим образованием. Сказано было несколько приветственных речей. Поднесен был венок из бледных роз.

Потом председатель дал знак, и оркестр сыграл туш в честь юбиляра. Снова бешеные крики восторга. Холмс опять поднялся и поклонился в пространство.

Когда радостные крики замолкли, председатель торжественно сказал:

— Официальная часть нашего торжества закончена. Сейчас мы перейдем к развлечениям. Но прежде я считаю своим долгом, в знак уважения к юбиляру, поднести ему то, что для него является одной из самых драгоценных и необходимых вещей… Секретарь, передайте юбиляру этот предмет.

Секретарь подошел к Холмсу и протянул ему что-то. Я вытянул шею, сгорая от любопытства. Холмс взял поданную вещь в руки и… вздрогнул. Я увидел, что у него в руках была его собственная трубка, его любимая неизменная трубка, оставленная им на письменном столе, когда мы выходили со Скоттом.

Я понял, что в наше отсутствие воры опять залезли в комнату Холмса.

Председатель заметил волнение Холмса и сказал:

— Сначала мы хотели приобщить эту трубку к вашим вещам, которые украшают наш музей, комнату, вам посвященную. Там ваш фрак, ваши панталоны и пальто. Но потом, обсудив вопрос в президиуме, мы решили, что лишать вас трубки было бы жестоко. А потому не откажитесь принять ее обратно… Если желаете, можете курить… Секретарь, подайте табак уважаемому Холмсу.

Секретарь подал коробку с табаком. Холмс с недоверием покосился на табак и не решался взять.

Заметив это, председатель сказал:

— Уважаемый Холмс. Сегодня вы — наш гость, почетный гость. Поверьте, мы — джентльмены. Сегодня вы нас не опасайтесь. Завтра — мы враги, сегодня — друзья. И, поверьте, мы так ценим ваше любезное посещение, что не позволим себе ничего для вас неприятного или опасного. Законы гостеприимства священны и для воров.

Холмс набил трубку табаком и стал курить. Я инстинктивно полез в карман за портсигаром, забыв, что на мне чужие панталоны. Опустил руку в карман… и вытащил связку отмычек.

Председатель дал знак секретарю и тот подал мне и Скотту ящик с сигарами. В зале наступило оживление… Задымились папиросы, сигары, трубки. Раздался смех. Какая-то воровка громко взвизгнула — очевидно, ее щипнули.

Председатель позвонил и сказал:

— В последний раз «ура» в честь Холмса и его друзей!

— Уррра!! — заревела зала.

— Теперь, — продолжал председатель — мы перенесем Холмса на руках в наш кабаре. Прошу товарищей убийц и грабителей исполнить эту торжественную церемонию. Заседание объявляю закрытым!

К Холмсу подошли какие-то мрачные субъекты с ужасными рожами и подняли его на своих могучих плечах.

Процессия тронулась. Мы со Скоттом шли за Холмсом.

9

В кабаре мы с председателем уселись за отдельным столиком. Подано было шампанское… отличной марки… Пили за Холмса, за меня, за Скотта… Он сиял от удовольствия… Все кричали «ура». Потом что-то закусывали. Опять пили шампанское. Погреб воровского клуба был оборудован великолепно. Пили ликеры с кофе. В это время шло на эстраде представление кинематографа. Все картины были посвящены деятельности Холмса, и мы имели удовольствие видеть отрывки из самых замечательных наших подвигов. В одной сцене фигурировал и Скотт. Надо было видеть его блаженную физиономию. «Очаровательно!» — шептал он, глотая рюмку за рюмкой. Признаюсь, и мне делалось все веселее и веселее. В сущности, эти воры оказались преотличными ребятами. Надо им было отдать справедливость, — они прекрасно организовали наш праздник. Такое оживление и изысканная любезность в то же время! Даже Холмс, видимо, оживился. Легкая улыбка, не лишенная тени тщеславия, иногда скользила по его выразительным тонким губам. Первое отделение кончилось. Признаюсь, я был здорово навеселе и блаженно посматривал вокруг себя. Вдруг на экране появилась надпись: «Похищение экономки Шерлока Холмса» — «сильно комическая». И мы увидели хорошо знакомую мне квартиру Холмса, увидели, как там суетились какие-то неизвестные мне люди в масках около почтенной Алисы Кэмбридж, которая отбивалась от них кухонным полотенцем. Сцена была смешна до того, что я начал хохотать до слез. Кабаре грохотал от хохота. Вдруг я нечаянно взглянул на Холмса. Он широко открыл глаза и даже рот. Такая тревога была на его лице… Я сразу перестал хохотать и не спускал с него глаз. Признаюсь, это было нелегко. Глаза закрывались сами собой, а руки делали в воздухе какие-то непонятные и ненужные движения.

— Что… это… значит? — слегка запинаясь, спросил Холмс председателя.

Тот ласково наклонился к Холмсу и отчетливо (я помню, что он сказал именно очень отчетливо):

— Это значит, маэстро, что мы произвели полную выемку в вашем помещении! Вплоть до вашей экономки.

— Когда вы… это… успели сделать?.. — спросил Холмс.

— Часа два назад!

— А… теперь… который час? — заплетающимся языком спросил Холмс.

— Сейчас?.. Сейчас… второй час ночи! — сказал председатель, посмотрев на часы.

— Как же вы… успели все снять на фильму? и проявить? — спросил Холмс.

— Постарались, маэстро! Для вас! У нас имеются усовершенствованные аппараты, своя мастерская, — с улыбкой ответил председатель.

— Но что же вы… еще увезли?.. Кроме экономки, — тревожно спросил Холмс.

— Все!.. Только шкаф дубовый остался! Даже туфли взяли!..

— А архив мой?

— И архив тоже изъяли!

Холмс приподнялся. На него было страшно смотреть.

— Мой архив? в ваших руках?..

— Весь, маэстро, весь! И лаборатория ваша! Все в музее!.. У нас… Можете убедиться!..

Холмс дышал тяжело. Пот выступил на его высоком энергичном лбу. Потом он вдруг опустился на стул и закрыл лицо обеими руками. Председатель сочувственно смотрел на великого человека. Вдруг Холмс отнял руки от лица. Его прекрасные глаза были полны слез. Я никогда не видал его таким!.. Я никогда не забуду этого лица! Хмель соскочил с меня. Я хотел подбежать к нему, поднялся со стула, но вдруг покачнулся и икнул на всю залу.

Председатель укоризненно посмотрел на меня и покачал головой. Я грузно опустился на стул.

— Вы… победили меня, — глухо сказал Холмс… И потом вдруг закричал на всю залу (я даже вздрогнул от неожиданности. Да, я помню ясно, что я вздрогнул):

— Эй вы! как вас там! черт вас возьми!.. Давайте бутылку виски.

— И содовой? — спросил председатель.

— К черту содовую! — заревел Холмс.

— Вот так-то лучше будет, — радостно сказал председатель, хлопнул в ладоши, и через минуту перед Холмсом стояли две бутылки виски.

Он стал пить. Боже мой! Как он пил! Я хотел дать ему дружеский совет воздержаться, но икнул опять на всю залу.

— Пей, Ватсон! Пей, старый друг! Мы… побеждены! — говорил Холмс, вливая в себя стакан за стаканом.

Я не осмелился спорить с ним и тоже стал глотать стакан за стаканом… Мы чокались с ним. Чокались с председателем… Еще с кем-то… Я помню смутно… будто Холмс пил с председателем на брудершафт. А может быть, это я пил… Помнится, Холмс обещал председателю прочесть на воровских курсах специальный курс об окурках. Случайно я посмотрел на Скотта… Но его за столом не оказалось. Я заглянул под стол… Он был там. Лежал на спине, блаженно улыбался и заплетающимся языком повторял: «о…ч-ча…ро…ва…тель…но!». На сцене что-то пели, плясали. Потом помню, что председатель скомандовал: «Маски долой». Потом помню, что все плясали и на сцене, и в зале. Мне тоже хотелось плясать, но я не мог. Качали Холмса. Потом качали меня… После чего мне сделалось совсем нехорошо… Больше ничего не помню…

10

…Я очнулся у себя в комнате… На голове был компресс… Около кровати на стуле сидела моя жена и скорбно смотрела на меня. Я приподнялся и сначала ничего понять не мог. Потом я вспомнил все и стал подыматься…

— Лежи! Лежи! — сказала мне жена. Укоризной зазвучала ее речь. Так говорят с опасно-больным. И вдруг мысль о Холмсе пронизала мой мозг.

— Где Холмс? — быстро спросил я.

— Где же ему быть?.. Вероятно, дома… — недовольно ответила жена и потом, не будучи в состоянии сдержать себя, прибавила:

— Как ты неосторожен!.. Ты же — доктор! Сам понимаешь, как вредно так пить!

— Как я попал домой? — спросил я.

— Тебя привели… Вернее, принесли какие-то незнакомые мне люди, — тихо ответила жена. — Признаюсь, мне было стыдно за тебя!

— Ах, Мери!.. Если бы ты знала!.. Какой ужас! Какой вчера произошел ужас! — воскликнул я. Вероятно, лицо мое выразило такое страдание, что добрая жена моя испугалась.

— Прими cali bromati… Я приготовила… Дай я переменю компресс… Ты нездоров… Не волнуйся… Лежи спокойно…

— Ах, Мери, не надо cali bromati. Дай скорее стакан виски. Это необходимо. И скорее одеваться. Скорее! скорее!

Она покачала головой и сказала:

— Я не знаю, что с тобой вчера было. Но ты явился… вернее, тебя принесли в какой-то кацавейке, без шляпы, в одном ботинке… Где ты был вчера? Ведь ты поехал к Холмсу?

Я вскочил на ноги и бессвязно стал рассказывать ей о случившемся… Она, по-видимому, плохо понимала меня. Но по мере моего рассказа лицо ее покрывалось бледностью. Глаза расширялись. Она даже ухватилась за спинку стула. Когда я кончил, она воскликнула:

— Боже мой! Я ничего не понимаю! Или ты рассказываешь мне свой кошмар или… действительно произошло что-то страшное! Поезжай к Холмсу. Я поеду с тобой. Знаешь… что? Позвони к нему по телефону!

Я подбежал к телефону. Позвонил. «Скорее: № 1667091… Что? Вы Холмс?.. А кто? Кто говорит? Что?.. Доктор Ватсон… Да-да… Мммм… Что такое? Следы преступления. Не понимаю. Ааа… Хорошо! Через полчаса? Хорошо». Я бросил трубку и в отчаянии упал в кресло.

— Что такое? Что тебе сказал Холмс? — дрожащим голосом заговорила жена с испугом глядя на меня.

— Ах. Мери!.. Холмса нет! Там хозяйничают они!

— Кто они?

— Да все эти негодяи! Они мне сказали, чтобы я не смел приезжать раньше, чем через полчаса! Они сказали, что «оставляют следы преступления»… Ничего не понимаю. Ключ от квартиры будет на лестнице, на подоконнике, — сказали они.

— Что это значит?

— Не понимаю…

11

Через полчаса я выбежал из своей квартиры. На улицах газетчики кричали: «Удивительное приключение. Пропал знаменитый детектив Шерлок Холмс. Предполагается преступление. Воры скрали сыщика. Исключительное событие. Сыскная полиция на ногах».

— Опоздал! — подумал я.

Но оказалось, что газеты раньше полиции узнали о случившемся. И, когда я входил в подъезд дома Холмса, туда же к подъезду подкатил автомобиль начальника полиции. Он вышел из автомобиля, сытый и довольный, пожал мне руку и с усмешкой сказал мне:

— Вот так историйка! Ну кто бы мог предполагать, что с нашим маэстро произойдет такой казус? Добро бы с нами, грешными.

Нескрываемое злорадство слышалось в его речи.

— Радуется, скотина, — подумал я.

Несколько агентов следом за нами поднялись по лестнице. Без труда я отыскал ключ, открыл дверь и мы вошли.

Квартира была пуста. Один дубовый шкаф зиял открытыми дверцами.

На подоконнике в кабинете Холмса я нашел аккуратно разложенные кучки грязи — и около записку: «Это для анализа — грязь с наших сапогов». Рядом правильные кучки пепла от папирос и десяток окурков — и опять записка: «Пепел и окурки для установления табачных фирм». Тут же висел лист бумаги с аккуратно вычерченными размерами сапожных подошв, с запиской: «Снимки с наших подошв». На стене углем было написано: «Доктор Ватсон — осел».

Начальник полиции громко захохотал, и от хохота затрясся его живот.

— Мерзавцы! Они еще издеваются!.. Ну и доберусь я до них!

Повертевшись по квартире некоторое время, он сказал:

— Ну, кажется, здесь мне делать нечего. Заезжайте через час ко мне в бюро. Побеседуем. А пока посидите здесь. Сейчас явится следователь. Расскажите ему, что знаете, — и он ушел.

Я остался один. Трудно передать словами, какая безумная тоска овладела мною, когда я ходил один по пустым комнатам, когда я стоял в «бывшем» кабинете Холмса. Здесь стояло его любимое кресло. Здесь были полки с его книгами, с его архивом, — замечательным, единственным архивом!

«Это ужасно! Это ужасно!» — говорил я вслух, и голые стены какими-то невнятными отзвуками откликались на мои восклицания. Было жутко.

Явился следователь. Стал записывать мое длинное показание, причем несколько раз, ухмыляясь, посматривал на меня и даже пожимал плечами.

— Может быть, проспится и явится. Вот, как вы, — наконец сказал он с усмешкой. Я чуть не наговорил ему дерзостей. Кажется, он весь мой рассказ принял за бред пьяного человека.

Через час я был у начальника бюро. Сперва и он позволил себе шутливо отнестись к моему рассказу, но я сумел убедить его, что дело серьезное. Мой рассказ о «воровском клубе» в Лондоне, о «воровских курсах» озадачил его.

— Быть не может! У меня в Лондоне? Воровской клуб? Воровские курсы? Черт возьми! этим стоит заняться, — сказал он.

Через два часа я был дома и уже все толково рассказал жене. Я терял голову. Не знал, что делать… Вдруг я вспомнил о талантливом помощнике Холмса — маленьком Джеке, который с толпой товарищей не раз оказывал услуги моему другу. Может быть, он знает что-нибудь. Его лукавую мордашку я как будто видел в толпе, стоявшей около автомобиля, когда мы садились в него. Я позвонил по телефону к тому лавочнику, через которого мы всегда вызывали Джека.

Через час мальчишка был у меня. Я его не сразу узнал. Взъерошенный и бледный, он был неузнаваем. Я сразу набросился на него с расспросами. Он сначала упорно молчал, а потом вдруг решительно сказал:

— Знаете, уважаемый доктор Ватсон. Я больше в это дело вмешиваться не стану. И на ваши вопросы отвечать не желаю.

— Что это значит? — воскликнул я.

— А то значит, что когда вы уселись в автомобиль, я сзади уцепился.

— Ну?

— Что, ну?.. Меня заметили, отцепили, отвели в какой-то подвал, да так выдрали, что я всю жизнь помнить буду.

— Тебя выдрали?

— Так, как и отец родной меня никогда не драл! Вот как. Драли, да приговаривали: «Тебе, щенок, в школе учиться надо, а ты по улицам шляешься! Слежкой занимаешься!.. Учись! Учись! Учись!» Вот как выпороли!.. А теперь прощайте, доктор. Мне некогда!.. Надо уроки готовить.

И он ушел, нахлобучив картуз.

Я развел руками.

12

Прошел день. Прошел другой. Газеты трещали всякую ерунду. Мое участие в этой истории сделалось общеизвестным, и мне отбоя не было от интервьюеров. В конце концов они почему-то знали больше, чем я им рассказывал. Например, меня допрашивали: «Правда ли, что в ваших брюках вы нашли карточку с надписью: „Доктор Ватсон — осел“?» Этого я никому не говорил. Откуда они это узнали?

Мне сделалось известным (все от этих всеведущих газетчиков), что министр полиции делал доклад королю о пропаже Холмса. Но так как его величество в момент доклада был рассеян, то на докладе написал резолюцию: «Прочел с удовольствием». Министр полиции осмелился повторить свой доклад, и тогда его величество, вникнув в дело, над словом «с удовольствием» надписал «не» и волнистой линией соединил «не» с «удовольствием». В вечерних газетах было сообщено, что король выразил неудовольствие по поводу исчезновения Холмса!

Через несколько дней пропал величайший бриллиант из короны короля. Потом исчезло драгоценное колье королевы. Обнаружены были дерзкие кражи со взломами в нескольких банках. Лондон всполошился. Полиция потеряла голову. Без Холмса она была беспомощна. Министр полиции пригласил начальника бюро и так намылил ему голову, что тот вызвал меня и стал советоваться, что ему делать. Я не знал, что ему сказать.

— Не вызвать ли из Америки Ната Пинкертона и Ника Картера, а из Парижа Арсена Люпена? — спросил он.

Я пожал плечами. Мне было больно за Холмса. Приглашать из заграницы второстепенных детективов, чтобы спасать его, великого Холмса! Сама мысль об этом была оскорбительной для меня! Но, пожалуй, это было единственное средство спасти Холмса. На лондонскую полицию я не надеялся!

— Вызовите, — сказал я со вздохом.

Я забыл сказать, что Скотт заболел белой горячкой и бушевал в больнице, упорно гонял чертей с докторских носов и просил свезти его обратно в «воровской клуб».

Через две недели я имел «удовольствие» беседовать с тремя мировыми детективами, которые заседали у начальника бюро в его кабинете. Я подробно (в сотый раз) повторил всю историю. Нат Пинкертон слушал внимательно, задавал вопросы. Он показался мне самым дельным из трех. Картер был просто болван. От него несло спиртом так, что сидеть с ним рядом было неприятно. Он совсем не слушал меня и только рассматривал свои огромные кулаки, покрытые рыжей шерстью. Люпен спросил только, были ли хорошенькие между воровками и каковы были туалеты.

Выслушав мой пространный доклад и мнение начальника полиции, Пинкертон деловито спросил: зачем его, собственно, вызвали — искать Холмса или драгоценности, похищенные ворами? Картер попросил стакан грогу, а Люпен зевнул и небрежно сказал, что во всем этом деле он не видит для себя ничего интересного, так как, по-видимому, в настоящем деле не замешаны женщины, а он интересуется исключительно «дамскими» делами.

Начальник полиции торопливо ответил Пинкертону, что просит его заняться обоими делами. Пинкертон ответил сухо, что это его «не устраивает», так как раздвоит его внимание, и потому он предпочитает заняться только отысканием драгоценностей. И тут же с американской беззастенчивостью стал торговаться о премии.

Я попытался отстоять интересы моего друга, стал говорить об «идейном интересе» дела, вытащил из портфеля кусочки грязи и пепла, все окурки и снимки с подошв (все «следы преступления», оставленные ворами в квартире Холмса).

Пинкертон усмехнулся и сказал, что вся эта дрянь (он так и сказал: дрянь; это его собственные слова!) его не интересует, что у него «другие приемы», «другая школа». Я мысленно выругал его «дубиной» и тщательно завернул в бумажку все «следы преступления».

Начальник полиции поспешно прервал меня и сказал Пинкертону:

— Коллега! Конечно, вы правы! Ну, займитесь сначала бриллиантами. Холмс подождет. Ведь если он жив (а я убежден, что он здравствует), то, конечно, и останется жив, а бриллианты могут заплыть так далеко! Значит, я могу доложить г. министру, что вы согласны заняться бриллиантами?

Пинкертон сухо поклонился.

На следующий день по телефону я был вызван к Картеру. Он был болен. Голова была перевязана. Физиономия с правой стороны опухла страшно и глаза не было видно. Огромный синяк красовался вместо глаза.

— Видите, доктор… Я немного занемог! — прохрипел он. — Подлечите меня, чтобы я через два дня мог уехать в Америку!.

— Что с вами?

— Пустяки!.. Вчера зашел в бар. Немного перехватил! Вышло недоразумение с одним субъектом. Ну, я его боксировал. Самое замечательное, что сегодня получил неизвестно от кого письмо с предложением немедленно уезжать в Америку. А в письме чек на весьма внушительную сумму и билет на пароход. Это меня устраивает!.

Я прописал ему примочку и посоветовал воздержаться от посещений бара.

Люпен тоже уехал очень скоро. Рассказывали, что и он получил чек.

Нат Пинкертон повертелся около недели в Лондоне и тоже скоропалительно отправился восвояси, заявив, что телеграммой вызван в Америку «по экстренному делу».

13

Прошло еще с неделю времени. Как-то утром мне подали письмо. Я узнал руку Холмса. Письмо было из Норвегии, из Бергена. Друг мой писал с парохода «Морской лев», который отплыл из Англии в полярную экспедицию.

Из письма я узнал, что Холмс пришел в себя в ящике с аэропланом, который был погружен на пароход для нужд полярной экспедиции. Придя в себя, он стал стучать. Стуки его привлекли внимание команды.

Он был извлечен из ящика. Он решился принять участие в экспедиции, цели которой его очень заинтересовали. Кроме того, он серьезно стал изучать рациональную постановку рыбных промыслов. Возможно, что этим он и займется.

Тяжело было читать это письмо! Бедный Холмс! Бедный «король детективов»! Мир лишился тебя!