Это я набросал вам тысячи Слов нежных, как ковры на тахтах, И жду пока сумрак высечет Ваш силуэт на этих коврах. Я жду. Ждет и мрак. Мне смеется. Это я.  Только я.  И лишь Мое сердце бьется, Юлит и бьется, Как в мышеловке ребер красная мышь. Ах, из пены каких-то звонков и материй, В запевающих волнах лифта невдруг, Чу! Взлетели в сквозняк распахнуться двери, Надушить вашим смехом порог и вокруг. Это я протянул к вам руки большие, Мои длинные руки вперед И вперед, Как вековые веки Вия, Как копье Свое Дон-Кихот. Вы качнулись, и волосы ржавые двинуться Не сумели, застыв, измедузив анфас. Пусть другим это пробило только одиннадцать, Для меня командором шагает двенадцатый час. Разве берег и буря? Уж не слышу ли гром я? Не косою ли молний скошена ночь? Подкатилися волны, как к горлу комья, Нагибается профиль меня изнемочь. Это с бедер купальщицы или с окон стекает? И что это?  Дождь?  Иль вода?  А свозь мех Этой тьмы - две строчки ваших губ выступают, И рифмой коварной картавый ваш смех. Этот смех, как духи слишком пряные, льется. Он с тахты.  Из-за штор. От ковров. И из ниш. А сердце бьется Юлит и бьется, В мышеловке ребер умирает мышь.