Стихи

Шершеневич Вадим Габриэлевич

Вадим Габриэлевич Шершеневич (25 января 1893, Казань — 18 мая 1942, Барнаул) — поэт, переводчик, один из основателей и главных теоретиков имажинизма.

ОГОРОДНОЕ ЧУЧЕЛО

Чья-то рука бесполезно навьючила На плечи старый, ненужный костюм. Вот я стою – придорожное чучело – Чуждый и воли, и бега, и дум. Вот я стою. Никого я не трогаю, И отразилась на бляхе звезда. Мимо несутся стальною дорогою С грохотом, с шумом, свистя, поезда; Дымною пастью кидают уверенно Прямо в лицо огневую струю. Мимо и дальше. И так же растерянно Я, неподвижный, безвольный, стою. Так же беспомощно пальцами-палками Я упираюсь в нетающий мрак. Дымом, и сажей, и черными галками В клочья разорван мой старый пиджак. Жизнь огородная тело измучила, В сумрак развеяла дух пустота. Вот я стою – придорожное чучело В рваном костюме больного шута.

1911 - 1912

* * *

В рукавицу извощика серебряную каплю пролил, Взлифтился, отпер дверь легко... В потерянной комнате пахло молью И полночь скакала в черном трико. Сквозь глаза пьяной комнаты, игрив и юродив, Втягивался нервный лунный тик, А на гениальном диване — прямо напротив Меня — хохотал в белье мой двойник И Вы, разбухшая, пухлая, разрыхленная, Обнимали мой вариант костяной. Я руками взял Ваше сердце выхоленное, Исцарапал его ревностью стальной. И, вместе с двойником, фейерверя тосты, Вашу любовь до утра грызли мы Досыта, досыта, досыта Запивая шипучею мыслью. А когда солнце на моторе резком Уверенно выиграло главный приз — Мой двойник вполз в меня, потрескивая, И тяжелою массою бухнулся вниз.

1913

* * *

Вы бежали испуганно, уронив вуалетку, А за вами, с гиканьем и дико крича, Мчалась толпа по темному проспекту, И их вздохи скользили по Вашим плечам. Бросались под ноги фоксы и таксы, Вы откидывались, отгибая перо, Отмахивались от исступленной ласки, Как от укусов июньских комаров. И кому-то шептали: «Не надо! Оставьте!» Ваше белое платье было в грязи, Но за Вами неслись в истерической клятве И люди, и зданья, и даже магазин. Срывались с места фонарь и палатка, Все бежало за Вами, хохоча и крича, И только Дьявол, созерцая факты, Шел неспешно за Вами и костями стучал.

23 мая 1913

* * *

Из-за глухонемоты серых портьер, цепляясь за кресла кабинета, Вы появились и свое сердце Положили в бронзовые руки поэта. Разделись, и только в брюнетной голове черепашилась гребенка и желтела. Вы завернулись в прозрачный вечер. Как будто тюлем в июле Завернули Тело. Я метался, как на пожаре огонь, шепча: Пощадите, не надо, не надо! А Вы становились всё тише и тоньше, И продолжалась сумасшедшая бравада. И в страсти и в злости кости и кисти на части ломались, трещали, сгибались, И вдруг стало ясно, что истина — Это Вы, а Вы улыбались. Я умолял Вас: «Моя? Моя!», волнуясь и бегая по кабинету. А сладострастный и угрюмый Дьявол Расставлял восклицательные скелеты.

1916

* * *

Послушайте! Я и сам знаю, что электрической пылью Взыскриваются ваши глаза, но ведь это потому, Что вы плагиатируете фонари автомобильи, Когда они от нечего делать пожирают косматую тьму. Послушайте! Вы говорите, что ваше сердце ужасно Стучит, но ведь это же совсем пустяки; Вы, значит, не слыхали входной двери! Всякий раз она Оглушительно шарахается, ломая свои каблуки. Нет, кроме шуток! Вы уверяете, что корью Захворало ваше сердце. Но ведь это необходимо хоть раз. Я в этом убежден, хотите, с докторами поспорю. У каждого бывает покрытый сыпной болезнью час. А когда вы выйдете в разорванный полдень, На главную улицу, где пляшет холодень, Где скребут по снегу моторы свой выпуклый шаг, Как будто раки в пакете шуршат, — Вы увидите, как огромный день, с животом, Раздутым прямо невероятно от проглоченных людишек, На тротуар выхаркивает с трудом И пищА, пищи излишек. А около него вскрикивает пронзительно, но скорбно Монументальная женщина, которую душит мой горбатый стишок, Всплескивается и хватается за его горб она, А он весь оседает, пыхтя и превращаясь в порошок. Послушайте! Ведь это же, в конце концов, нестерпимо Каждый день моторы, моторы и водосточный контрабас. Это так оглушительно! Но это необходимо, Как то, чтобы корью захворало сердце хоть раз.

1914

СОДЕРЖАНИЕ ПЛЮС ГОРЕЧЬ

Послушай! Нельзя же такой безнадежно суровой, Неласковой! Я под этим взглядом, как рабочий на стройке новой, Которому: протаскивай! А мне не протащить печаль сквозь зрачок. Счастье, как мальчик С пальчик, С вершок. Милая! Ведь навзрыд истомилась ты: Ну, так оторви Лоскуток милости От шуршащего платья любви! Ведь даже городовой Приласкал кошку, к его сапогам пахучим Притулившуюся от вьюги ночной. А мы зрачки свои дразним и мучим. Где-то масленица широкой волной Затопила засохший пост И кометный хвост Сметает метлой С небесного стола крошки скудных звезд. Хоть один поцелуй. Исподтишечной украдкой, Как внезапится солнце сквозь серенький день. Пойми: За спокойным лицом, непрозрачной облаткой, Горький хинин тоски! Я жду, когда рот поцелуем завишнится И из него косточкой поцелуя выскочит стон, А рассветного неба пятишница Уже радужно значит сто. Неужели же вечно радости объедки? Навсегда ль это всюдное "бы"? И на улицах Москвы, как в огромной рулетке, Мое сердце лишь шарик в руках искусных судьбы. И ждать, пока крупье, одетый в черное и серебро, Как лакей иль как смерть, все равно быть может, На кладбищенское зеро Этот красненький шарик положит!

Октябрь 1915

Строфы века. Антология русской поэзии.

Сост. Е.Евтушенко.

Минск, Москва: Полифакт, 1995.

ПОСВЯЩЕНИЕ Н.ГУМИЛЕВУ

О как дерзаю я, смущенный, Вам посвятить обломки строф, Небрежный труд, но освещенный Созвездьем букв "a Goumileff". С распущенными парусами Перевезли в своей ладье Вы под чужими небесами Великолепного Готье... В теплицах же моих не снимут С растений иноземных плод: Их погубил не русский климат, А неумелый садовод.

Строфы века. Антология русской поэзии.

Сост. Е.Евтушенко.

Минск, Москва: Полифакт, 1995.

ОДИНОЧЕСТВО

Я грущу в кабаке за околицей, И не радует душу вино, А метель серебристая колется Сквозь разбитое ветром окно. В полутемной избе низко стелется Сизым клубом махорки струя. - Ах! Взгляни, промелькни из метелицы, Снеговая царевна моя! Из лугов, из лесов густодебреных, Из далеких жемчужных полей Покажись мне на крыльях серебряных Голубых, снеговых лебедей. Покажись мне безлунной дорогою, Хоть на миг из тумана явись, И рукою печальной и строгою Моих глаз воспаленных коснись! Неужель одному мне суровую Перенесть мою горе-судьбу? Иль залечь одному мне в кедровую, Благовонную смертью избу? Никого! Я один за околицей Упиваюсь тяжелым вином, Да мятель серебристая колется И играет разбитым окном.

Вадим Шершеневич. Листы имажиниста.

Ярославль: Верхне-Волжское кн. изд-во, 1997.

МАСКИ

Маски повсюду, веселые маски, Хитро глядят из прорезов глаза; Где я? В старинной, чарующей сказке? Но отчего покатилась слеза? Глупые маски, веселые маски, Манит, зовет меня ваш хоровод. Вот промелькнули влюбленные глазки; Странные маски, куда вас влечет? Платья безвкусны, размеренны речи; Мчатся в бессмысленной пляске Руки, зовущие груди и плечи; Глупые маски, веселые маски. Слезы личиной глухою закрою, С хохотом маску надену свою! Глупые маски! Стремитесь за мною, Слушайте: пошлости гимн я пою. Маски повсюду, веселые маски, Хитро глядят из прорезов глаза; Где я? В старинной, чарующей сказке? Но отчего покатилась слеза?

1910

Вадим Шершеневич. Листы имажиниста.

Ярославль: Верхне-Волжское кн. изд-во, 1997.

ИНТИМНОЕ

Я привык к Вашей столовой с коричневым тоном, К чаю вечернему, к стеклянному звону, К белым чашкам и к собачьему лаю. Я всегда у Вас вечерами бываю. Все так приветливо! Порою печальное. Из окна я вижу церковь дальнюю. Какой-то хаос гармонии многотонной. В соседней комнате звонок телефонный. И воздух поет: "смотри, смотри, Как замкнули двери, молча, драпри!" По комнатам веет любовный туман, О, как знаком мне пестрый диван! Тут я впервые интимность познал; Ее навеял Ваш светлый зал. И понял, что все другое - ошибка, Что солнце - детей наивных улыбка, Что сердце ловит в звездах ответ, Что сам я глупый, глупый поэт.

1910

Вадим Шершеневич. Листы имажиниста.

Ярославль: Верхне-Волжское кн. изд-во, 1997.

* * *

О царица поцелуев! Ложе брачное цветами Украшай в восторге пьяном и не думай о грядущем! Шкуры львов и пестрых тигров пусть расстелятся пред нами. Будь, как Солнце, ярким светом и, как Солнце, будь зовущей! О принцесса дремных сказок! Тьму лесов наполни песней, Созови из вод русалок, кликни дремлющего Пана. Будь, как влага ранним утром, легче, тоньше, бестелесней, Будь летучею росою или дымкою тумана! О богиня строк певучих! Из темниц веков старинных Пробуди напевы, звоны, сочетанье зыбких линий, Будь звончей сонетов нежных - и прекрасных, и невинных, Будь сама собой, о Сольвейг, лучезарною богиней!

1911

Вадим Шершеневич. Листы имажиниста.

Ярославль: Верхне-Волжское кн. изд-во, 1997.

* * *

Если б знали, сколько муки скрыто В смехе радостном моем! Как мертвец, ползу из-под плиты. Как мертвец, я в саване ночном. Я не смею быть самим собою, А другим не в силах, не хочу! Покрываясь мглой ночною, Улыбаюсь я лучу. Если б знали, сколько муки скрыто В светлой маске моего лица! Тяжко давят мраморные плиты, И моя любовь - лишь греза мертвеца. Умоляю: за улыбку не вините, Отряхните все, что не было земным! Если можете - поймите: Тяжело быть не собой самим.

1911

Вадим Шершеневич. Листы имажиниста.

Ярославль: Верхне-Волжское кн. изд-во, 1997.

ПЕЧАЛЬ

Я видел в небе белые воскрылья И толпы ангелов, Творцу слагавших Стих,- Но птица траура свои раскрыла крылья, Погасли в небе белые воскрылья, И грустно никну - радостный жених. К чему мольбы? К чему усилья? Я - тьмы тоскующий жених. Воспоминаний рой, как траурная птица, Метнулся предо мной, лежавшим в забытьи. Я в небе увидал кровавые зарницы; Воспоминаний рой, как траурная птица, Закрыл на миг все радости мои. Так закрывают длинные ресницы Глаза усталые твои. Но ты - невеста осени певучей - Словами тихими, как тонкою стрелой, Метнула в рой воспоминаний жгучий. Но ты - невеста осени певучей, Подруга юная, горящая зарей,- Низвергла скорбный рой летучий Пред разгоревшейся зарей. Воспоминаний рой, как траурная птица, Метнулся от меня, простертого в пыли. Я в небе увидал златые колесницы; Воспоминаний рой, как траурная птица, Сокрылся, приоткрыв все радости мои. Так открывают длинные ресницы Глаза горящие твои.

Вадим Шершеневич. Листы имажиниста.

Ярославль: Верхне-Волжское кн. изд-во, 1997.

* * *

Пред иконой чудотворною Я паду с молитвой вновь: О, прости рабу покорную, Охрани мою любовь! Чтобы милый, светлокудрый На измученных щеках Не заметил блеклой пудры - Я приму его впотьмах. Будет думать он, что нежной Девушке любовь дарит, Вспыхнет страстью неизбежной, Дерзко на постель склонит. Платье расстегнуть поленится, Резко разорвет атлас... Отчего ж слезою пенится Зеркало зеленых глаз? С благодарностью целуя, Обовьет усталый стан... "Первый - ты!"- ему скажу я. Господи! Прости обман!

Вадим Шершеневич. Листы имажиниста.

Ярославль: Верхне-Волжское кн. изд-во, 1997.

МОЛЬБА

Ушла печальной, оскорбленной К своей девической земле, И в строгости непримиренной Затеплилась свечой во мгле. И я побрел душою спящей, Не пробужденной от тревог, В окрестный полумрак и в чащи И в пыль изъезженных дорог. Срывал цветы я на откосах И, как лунатик, брел вперед. Проваливался часто посох В утробу жадную болот; Но и в болотах, на трясине, Глядя в обманчивый рассвет, Срывал с тоскою цветик синий Тебе, о милая, в букет. Я, весь в цветах полузавялых, Прошел ночную глубину И дрожью рук моих усталых В твою вторгаюсь тишину. Прости былые оскорбленья! Я весь в цветах; я изнемог! И жду, благая, примиренья, Как солнца полевой цветок.

Вадим Шершеневич. Листы имажиниста.

Ярославль: Верхне-Волжское кн. изд-во, 1997.

ПЛЯСКА

Сердце вьется, как снежная птица, Над твоею ночной красотой, Заснежает метелью ресницы И покой ослепляет мечтой. И в твоем заблиставшем румянце, Золотая любовь, я открыл, Что ты хочешь в мучительном танце С моим сердцем плясать меж могил. И хоть знаю, что сердце заплачет В лютых чарах плывущей весны И мечтательно голову спрячет В голубые старинные сны,- Принимаю тебя, опьяненье! Закрутись, мое сердце, в снегу! Моя сказка, метели, томленье На рассветном льдяном берегу! В твоем взоре - два солнца, а груди - Две звезды, что слепят небосклон. Саломея! На снежном сосуде Я несу тебе душу и сон. Сердце вьется, как белая птица, Над твоей огневой красотой. Опрокинула в эти страницы Ты безумного кубок златой. Так восстань над моею метелью, Захлестни покрывалом цветным, Золотой путеводной свирелью Уведи меня к странам своим!

Вадим Шершеневич. Листы имажиниста.

Ярославль: Верхне-Волжское кн. изд-во, 1997.

УЕДИНЕНИЕ

Когда в зловещий час сомнения Я опьянен земной тоской, Свой челн к стране Уединения Я правлю твердою рукой. Земля! Земля!.. Моей отчизною Я вновь пленен. Родная тишь!.. Но отчего же с укоризною Ты на пришедшего глядишь? Тебе был верен я, не знающий Иных утех, чем грез о том, Когда приду, изнемогающий, К тебе я в сумраке ночном. Из данного мне ожерелия Я не растратил бирюзы - Ни в час безумного веселия, Ни в час настигнувшей грозы. Смотри: венец твой окровавленный Из горних, облетевших роз, Как раб смиренный, но прославленный, Я на челе опять принес. Пусть в городах блудницы многие От ласк моих изнемогли - О, что тебе слова убогие, Растерянные мной вдали, И поцелуи бесконечные, И сладострастья буйный хмель? Тебе принес я речи вечные И дух - увядший иммортель. О, приюти меня, усталого, Страны блаженной темнота, И горстью снега бледноталого Увлажь иссохшие уста!

Вадим Шершеневич. Листы имажиниста.

Ярославль: Верхне-Волжское кн. изд-во, 1997.

ВЕСЕННИЙ ДОЖДЬ

Пройдя небесные ступени, Сквозь тучи устремляя бег, Ты снизошла, как дождь весенний, Размыть в душе последний снег... Но ты, мятежная, не знала, Что изможденный плугом луг Под белизною покрывала Таит следы угрюмых мук. И под весенними словами, Растаяв, спала пелена, Но, как поруганное знамя, Молчит земная тишина. И лишь в глаза твои с укором Глядит безмолвье темноты: Зачем нечаянным позором Стыдливость оскорбила ты?

Вадим Шершеневич. Листы имажиниста.

Ярославль: Верхне-Волжское кн. изд-во, 1997.

СНЕЖНЫЙ БОЛВАН

Из снега сделан остов мой. Я - ледяной болван немой. Мой грубый, неуклюжий торс К ногам безжизненным примерз. Два неморгающих зрачка - Два бархатистых уголька. Льдяное сердце в грудь не бьет, Льдяное сердце - мертвый лед. Весенний луч... Бегут ручьи, И руки мертвые мои Еще беспомощней торчат, И слезы-льдинки сыплет взгляд. Весенний день и синева... Подтаивает голова. Весенний день лучом вскипел... Я пошатнулся и осел, И тяжело упал назад. И только бархатистый взгляд Глядит с укором на весну, Нарушившую тишину.

Вадим Шершеневич. Листы имажиниста.

Ярославль: Верхне-Волжское кн. изд-во, 1997.

СУДЬБА

Очаровательный удел, Овитый горестною дрожью... Мой конь стремительно взлетел На мировое бездорожье, Во мглу земного бытия, И мгла с востока задрожала. И слава юная моя На перекрестках отставала. Но муза мчалася за мной То путеводною звездою, Сиявшей горней глубиной, То спутницею молодою, Врачуя влагою речей Приоткрывавшиеся раны От неоправданных мечей Среди коварного тумана. И годы быстрые цвели Прозрачной белизной черемух... Мы песни звонкие несли Среди окраин незнакомых; В еще незнаемой земле Переходили хляби моря; На вечереющем челе Горели ветреные зори. Облитый светом заревым, В томленьи сладостном и строгом, Венчанный хмелем огневым - Я подошел к твоим чертогам. Не изменила, муза, ты, Путеводительная муза, Венцом нетленной чистоты Чело отрадного союза Благословенно оплела, Разлившись песней величаво. И только тут к нам подошла Отставшая в дороге слава.

Вадим Шершеневич. Листы имажиниста.

Ярославль: Верхне-Волжское кн. изд-во, 1997.

ВЛАСТЕЛИНУ

В фонарном отсвете алмазном, С усмешкой тонкой на губах, Ты устилаешь путь соблазном, Как елкой на похоронах. Выглядываешь и таишься Над недоверчивой толпой, Вдруг расплеснешься, расклубишься И брызнешь искрой огневой. Чуть стукнув ресторанной дверью, Певучим шелком прошуршав, Ты клонишь бешеные перья, Вздымаешь огненный рукав. С улыбкой над моим ненастьем Ты чашу полную вина Мне подаешь - и сладострастьем Смятенная душа полна. Гробокопатель! Полководец! Твоих шпионов - легион! И каждый ключевой колодец Твоей отравой насыщен. Ты язвы, блещущие смолью, Как пули, шлешь в врагов своих, И стискиваешь едкой болью Суставы пленников нагих. Прикрытый бредом и любовью, Как выпушкою вдоль плащей, Твои знамена пышут кровью Над страшной гибелью моей.

Вадим Шершеневич. Листы имажиниста.

Ярославль: Верхне-Волжское кн. изд-во, 1997.

СКАЗКА О ЛЕШЕМ И ПОПОВОЙ ДОЧКЕ

Лапоть вяжет на проталинке И свистит, как мальчик маленький; Сам дороден, волос сед, Весь взъерошен - чертов дед. На руках мохнатых - плеши; Всяк боится - конный, пеший - Лишь засвищет старый леший. Ласков он лишь с малым зверем, С птичкой, птахою лесной, Их зовет он в гости в терем Расписной. А в избушке - в терему Славно, весело ему: Там сидит попова дочка, Гребнем чешет волоса, В жемчугах ее сорочка, Брови - будто паруса. Раз забрел я к ним в избу, Проклинал тогда судьбу: Еле от нее ушел, Еле вышел в чистый дол. ...Ну, а с той поры грущу, Терем золотой ищу. Больно девка хороша: Голос - словно звон в часовне, Стосковалася душа По красавице поповне.

Вадим Шершеневич. Листы имажиниста.

Ярославль: Верхне-Волжское кн. изд-во, 1997.

PORTRAIT D'UNE DEMOISELLE

Ваш полудетский, робкий шопот, Слегка означенная грудь - Им мой старинный, четкий опыт Невинностью не обмануть! Когда над юною забавой Роняете Вы милый смех, Когда княжною величавой, Одетой в драгоценный мех, Зимою, по тропе промятой, Идете в полуденный час - Я вижу: венчик синеватый Лег полукругом ниже глаз. И знаю, что цветок прекрасный, Полураскрывшийся цветок, Уже обвеял пламень страстный И бешеной струей обжег. Так на скале вершины горной, Поднявшей к небесам убор, Свидетельствует пепел черный, Что некогда здесь тлел костер.

Вадим Шершеневич. Листы имажиниста.

Ярославль: Верхне-Волжское кн. изд-во, 1997.

В ГОСТИНОЙ

Обои старинные, дымчато-дымные, Перед софою шкура тигровая, И я веду перешопоты интимные, На клавесине Rameau наигрывая. Со стены усмехается чучело филина; Ты замираешь, розу прикалывая, И, вечернею близостью обессилена, Уронила кольцо опаловое. Гаснет свет, и впиваются длинные Тени, неясностью раззадоривая. Гостиная, старинная гостиная, И ты, словно небо, лазоревая. Ночь... Звоны с часовни ночные. Как хорошо, что мы не дневные, Что мы, как весна, земные!

Вадим Шершеневич. Листы имажиниста.

Ярославль: Верхне-Волжское кн. изд-во, 1997.

* * *

Нет слов короче, чем в стихах, Вот почему стихи и вечны! И нет священнее греха, Чем право полюбить беспечно. Ах, мимолетно все в веках: И шаг чугунный полководца, И стыд побед, и мощный страх,- Лишь бред сердец веками льется! Вот оттого, сквозь трудный бой, Я помню, тленом окруженный: - Пусть небо раем голубо, Но голубей глаза влюбленной! Пусть кровь красна - любовь красней, Линяло-бледны рядом с ней Знаменный пурпур, нож убийцы, И даже ночь, что годы длится! Как ни грохочет динамит И как ни полыхнет восстанье,- Все шумы мира заглушит Вздох робкий первого признанья. Вот потому и длится век Любовь, чья жизнь - лишь пепел ночи, И повторяет человек Слова любви стихов короче!

1931

Вадим Шершеневич. Листы имажиниста.

Ярославль: Верхне-Волжское кн. изд-во, 1997.

В ЧАСЫ СЕРЕБРЯНЫХ ПРИБОЕВ

Уже хочу единым словом, Как приговор, итоги счесть. Завидую мужьям суровым, Что обменяли жизнь на честь. Одни из рук матросов рьяно Свою без слез приняли мзду. Другим - златопогонщик пьяный На теле вырезал звезду. Не даровал скупой мой рок Расстаться с юностью героем. О, нет! Серебряным прибоем Мне пенит старость мой висок. Я странно растерял друзей И пропил голос благородства. О, жизнь! Мой восковой музей, Где тщетно собраны уродства! Уже губительным туманам В пространство не увлечь меня, Уж я не верую обманам, Уж я не злобствую, кляня. И юношей и жен, напрягши Свой голос, не зову со мной. Нет! Сердце остывает так же, Как остывает шар земной. Обвенчан с возрастом поганым, Стал по-мышиному тужить И понял: умереть не рано Тому, кто начал поздно жить!

1926

Вадим Шершеневич. Листы имажиниста.

Ярославль: Верхне-Волжское кн. изд-во, 1997.

* * *

Ах, верно, оттого, что стал я незнакомым, В такой знакомой и большой стране, Теперь и белый снег не утишает бромом Заветную тоску и грустный крик во мне. Достались нам в удел года совсем плохие, Дни непривычные ни песням, ни словам! О муза музыки! О ты, стихов стихия! Вы были дням верны! Дни изменили вам! Поэтам говорю я с несолгавшей болью: Обиды этих дней возможно ль перенесть? Да, некий час настал. Пора уйти в подполье, Приять, как долгий яд, луну, и ночь, и звездь! Поэт, ведь в старину легко шел на костер ты, Но слушал на костре напев своих же од, А нынче ты один, ты падаешь простертый, И истиной чужой глумится вкруг народ. Дарованы нам дни, друзья, как испытанье. Без песен пересох язык и взгляд потух. Пусть многим легок был час страшный расставанья И отреклись стихов, хоть не пропел петух. Как шпаг не сберегли, они сломали перья, И святотатствуют молчанием они! За это отомстят в грядущем изуверьи, Опять пленясь стихом, податливые дни. А как до той поры? А что ж до той расправы? О, как истратить нам пышнее день за днем? Иль в путь, где пить и петь, теряя право славы, И лишь безумствовать об имени твоем? Да, знаю, день придет, он будет не последний, Я лишь назначить час строками не берусь. И влюбится народ, как прежде, в наши бредни И повторит в любви седое имя Русь! И к нам они придут, покорные народы, Лишь голову свою тогда, поэт, не сгорбь! Ведь пьянствовать стихом не перестанут годы. И может ли без рифм удача жить и скорбь?!

1926

Вадим Шершеневич. Листы имажиниста.

Ярославль: Верхне-Волжское кн. изд-во, 1997.

* * *

Оттого так просто жить на свете, Что последний не отнять покой И что мы еще немного дети, Только с очень мудрой головой. Нам достались лишь одни досуги Да кутеж в пространствах бытия, Только легковерные подруги И совсем неверные друзья. Притворяясь, что обман не вечен, Мы наивно вдруг удивлены, Что на вид такой приветный вечер В дар принес мучительные сны. Эту грусть, пришедшую из прежде, Как наследство мы должны хранить, Потому что места нет надежде, Так как жребий нам не изменить. Можно жить несчастьями одними, Так вся жизнь до простоты ясна. Ведь обманом осень все отнимет, Что сулила нам, как лжец, весна. Оттого, что мы немного дети С очень, очень мудрой головой, Нам почти легко страдать на свете, Где итог за гробовой доской.

1929

Вадим Шершеневич. Листы имажиниста.

Ярославль: Верхне-Волжское кн. изд-во, 1997.

РЕМИНИСЦЕНЦИЯ

Там, на вершине скал отвесных, Откуда смертным схода нет, Ты шепчешь много слов чудесных, Безвольный требуя ответ. На рельсах железнодорожных, Зовя под встречный паровоз, Ты манишь их, неосторожных, Чтоб головой под треск колес. Всем, кто взыскует тщетно хлеба, Как ведом в глубине ночей Твой синий плащ, что шире неба, Твой голос вскриков всех страстней! В часы, когда окрест все тише, Лишь в сердце отзвук мрачных строф, И я не раз твой голос слышал, О черный ангел катастроф. Пока в безумстве жизни жаждал И счастья требовал еще, Уже успел коснуться дважды Моих избранниц ты плащом. И вот теперь я в третий вижу, Вернее, чувствую вблизи, Что тот, кого я ненавижу, Опять плащом пресиним движет И вновь вниманьем мне грозит. Сгинь, пропади, здесь место свято! Кричу и бормочу одно: - Иль нет тебя вблизи, проклятый, Иль прибыл ты теперь за мной.

1931

Вадим Шершеневич. Листы имажиниста.

Ярославль: Верхне-Волжское кн. изд-во, 1997.

ПРОЩАЙ

Ты изменила, как жена, Ну что ж, язви, хули, злорадствуй, О нищая моя страна Неисчислимого богатства! Ты хорошеешь с каждым днем Таким соленым и жестоким, Мы, очарованные, пьем Заздравье годам краснощеким. Ты позабыла навсегда, Ты накрепко, страна, забыла Всклокоченные те года, Когда меня ты так любила! О, та ли ты? Иль я не тот? Но ясно после расставанья, Что говор твой не так поет, Как горькое мое молчанье... Прими ж последнее прости, Спеша, смеясь и не краснея, Но урну с пеплом помести Ты в залу лучшего музея. Ведь не совсем уж все мертво В твоей душе невольно братской, Я был любовник верный твой, И трогательный, и дурацкий!

1931

Вадим Шершеневич. Листы имажиниста.

Ярославль: Верхне-Волжское кн. изд-во, 1997.

* * *

Смотри: по крышам шаг ломая, Ночь бегло прячется пред днем. О, сколько ветра, сколько мая В желанном шепоте твоем! Между возможным и химерой Нет силы проложить межу, И как в неслыханную веру, В твою любовь перехожу. И громко радуюсь при этом, Твердя в жасминовых стихах, Что ты, весна, зимой и летом Владычествуешь впопыхах! И грозной путаешь морокой Намеченных судеб русло. И сердце стало синеоко Всей анатомии назло. О, пусть в грядущих поколеньях Меня посмеют упрекать, Что в столь чудесных сновиденьях Я жизнь свою сумел проспать, Что не умел шептать я тише, Чем половодие в крови, Что лучшее четверостишье Ничтожнее, чем миг любви. И сердце поступью недюжной Обязано установить: Все незначительное нужно, Чтобы значительному быть!

1933

Вадим Шершеневич. Листы имажиниста.

Ярославль: Верхне-Волжское кн. изд-во, 1997.

БАЛЛАДА

Ты раз сказал нам, что на «сердце» Балладу написать хитро; Что, как у всех теперь – Пьерро, Конечно, будет в ней – Проперций; Что рифм на «сердце» две иль три. Но чем трудней, тем больше перца Для футуриста-иноверца! Пишу балладу на пари!.. Зову народы все – венгерца, Что в Львове расхищал добро, И выдумавшего тавро Живущего на юге терца, И вас, о, римские цари, Рабам кидавших звон сестерций! Влеком орбитою инерции, Пишу балладу на пари!.. В пролетах четких, быстрых терций Поспешно бегает перо. Я верю: не падет зеро! Нет, не закрыться райской дверце! Мелькают в полосе зари Коней валькириевских берца. Стихом насмешливым, как скерцо. Пишу балладу на пари!.. Валерий Брюсов! посмотри: Ты знаешь «аз», скажу тебе «рцы»! В наш век расчетов и коммерций Пишу балладу на пари!..

1915

АРЕНДА У ЛЕГЕНД

Сдержавши приступ пушечного хрипа, Мы ждем на разветвленье двух веков, Окно, пробитое Петром в Европу, Кронштадтской крепкой ставнею закрыв. В повстанческих ухабах, слишком тряских, Немало месяцев сломали мы. Вот клочьями разорванной записки Окрест лежат побитые дома. Как ребра недругу считают в драке, Так годы мы считали, и не счесть. Чтоб мы слюной не изошли во крике, Заткнута тряпкой окрика нам пасть. Нам до сих пор еще не дали воли, Как пить коням вспотевшим не дают. Но нет!— Мы у легенд арендовали Не зря упорство, холод, недоед. Истрачен и издерган герб наш орлий На перья канцелярских хмурых душ, Но мы бинтуем кровельною марлей Разодранные раны дырких крыш. Наш лозунг бумерангом в Запад брошен, Свистит в три пальца он на целый свет. Мы с черноземных скул небритых пашен Стираем крупный урожай, как пот. И мы вожжами телеграфа хлещем Бока шоссе, бегущего в галоп, Чтоб время обогнать по диким пущам, Покрывшись пеною цветущих лип. Мы чиним рельсов ржавые прорехи, Спринцуем электричеством село,— Так обмывают дочери старуху, Чтоб чистою на Страшный суд дошла.

1923

Вадим Шершеневич. Листы имажиниста.

Ярославль: Верхне-Волжское кн. изд-во, 1997.

ЖЕРНОВА ЛЮБВИ

Серые зерна молотим и бьем Тяжелой и пыльною палкой, В печке нечищенной пламем томим, Чтоб насытиться белою булкой. Грязную тряпку на клочья и в чан Рычагам на потеху,— и что же? Выползает из брюха проворных машин Белоснежной бумагой наружу. Так мне нужно пройти через зубья судьбы И в крапиве ожгучей разуться, Чтобы вновь обеленным увидеть себя И чтоб нежным тебе показаться.

1923

Вадим Шершеневич. Листы имажиниста.

Ярославль: Верхне-Волжское кн. изд-во, 1997.

ВЫВОДОК ОБИД

Круги всё уже, всё короче Вычерчивает в синеве Твой ястреб страшных безразличий Над кроткой горлицей любви. Напрасно биться и бороться, Себя любимым возомня, И в чаще страсти не укрыться От клюва равнодуший мне. Вниз кинешься ты комом жутко, И комья к горлу подойдут. Лишь память квохчет, как наседка, Скликая выводок обид.

7 июля 1923

Вадим Шершеневич. Листы имажиниста.

Ярославль: Верхне-Волжское кн. изд-во, 1997.

ОТЩЕПЕНЕЦ ГРЕХА

— Как поводырь еще незрячих — Дремать довольно наяву. — Ты изодрал подошвы строчек — О камни острые любви. — Давил ты много виноградин — К тебе протянутых грудей. — Базар страстей тебе же вреден, — Ленивец тщетно молодой. — Ты, ставший выкрестом порока, — Тряхнувший сердцем, как мошной, — Иль ты не видишь дырья крика — В подоле русской тишины. И голос сходен был с ожогом, И брел, отщепенец греха, Я заикающимся шагом, Чтоб с солнцем встретиться вверху. Был песней каждый шаг отмечен, Я солнцем был отмечен сам, И было солнце схоже очень С моей возлюбленной лицом. Так в красном знамени, плывущем Как парус, над волною рук, Восторженно мы часто ищем Целованный румянец щек. Так часто видят капитаны, Сквозь штормный вихрь, к рулю припав, В бегущей за кормою пене Улыбку милую зубов. И, оступясь с уступа с всхлипом, Как с уст срывается аминь, С лучом скатился вместе с трупом В ладони нижних деревень. На сотни весен эти песни Торжественно ликуют пусть! Слепцы, слепцы! Какое счастье, Как на постель, в могилу пасть!

1923

Вадим Шершеневич. Листы имажиниста.

Ярославль: Верхне-Волжское кн. изд-во, 1997.

СЛАВА ПОРАЖЕНЬЯ

Свободе мы несем дары и благовонья, Победой кормим мы грядущую молву, И мило нам валов огромных бушеванье. Победе — песни, но для пораженья Презрительно мы скупы на слова. Татарский хан Русь некогда схватил в охапку, Гарцуя гривою знамен,— Но через век засосан был он топкой Российскою покорностью долин. А ставленник судьбы, Наполеон, Сохою войн вспахавший время оно,— Ведь заморозили посев кремлевские буруны, Из всех посеянных семян Одно взошло: гранит святой Елены. Валам судьбы рассыпаться в дрожаньи, С одышкой добежать к пустынным берегам. И гибнуть с пеной слез дано другим. Победы нет! И горечь пораженья Победой лицемерно мы зовем.

1923

Вадим Шершеневич. Листы имажиниста.

Ярославль: Верхне-Волжское кн. изд-во, 1997.

КАЗНАЧЕЙ ПЛОТИ

Девственник, казначей плоти! Тюремщик бесстыдных страстей! Подумай о горькой расплате, Такой бесцельно простой! Ты старость накликал заране, В юность швырнувши прощай. Но кровь протестует залпом мигрени, Демонстрацией красных прыщей. Как от обысков зарывали Под половицей капитал, Ты под полом каменной воли Драгоценную похоть укрыл. Но когда вновь отрыть старухе Пук керенок взбрела блажь,— Оказалось: в конверте прорехи, И бумажки изгрызла мышь! Но, когда, возмечтав о женах, Соберешься в набег греха, Узришь: зубы годов мышиных Семена превратили в труху. Чем больше сирень мы ломаем, Тем гуще поход ветвей! Одумайся, брякнись в ноги пред маем, Юности рыцарь скупой, И головокружительным поцелуем Смиренно честь ей отдай!

1923

Вадим Шершеневич. Листы имажиниста.

Ярославль: Верхне-Волжское кн. изд-во, 1997.

ПРОЦЕНТ ЗА БОЛЬ

От русских песен унаследовавши грусть и Печаль, которой родина больна, Поэты звонкую монету страсти Истратить в жизни не вольны. И с богадельной скупостью старушек Мы впроголодь содержим нашу жизнь, Высчитывая, как последний грошик, Потраченную радость иль болезнь. Мы с завистью любуемся все мотом, Дни проживающим спеша, И стискиваем нищенским бюджетом Мы трату ежедневную души. И всё, от слез до букв любовных писем, С приходом сверивши своим, Все остальное деловито вносим Мы на текущий счет поэм. И так, от юности до смерти вплоть плешивой, На унции мы мерим нашу быль, А нам стихи оплачивают славою грошовой, Как банк, процент за вложенную боль. Все для того, чтобы наследник наш случайный, Читатель, вскликнул, взявши в руки песнь: — Каким богатством обладал покойный — И голодом каким свою замучил жизнь!

1923

Вадим Шершеневич. Листы имажиниста.

Ярославль: Верхне-Волжское кн. изд-во, 1997.

БЕЛЫЙ ОТ ЛУНЫ, ВЕРОЯТНО

Жизнь мою я сживаю со света, Чтоб, как пса, мою скуку прогнать. Надоело быть только поэтом, Я хочу и бездельником стать. Видно, мало трепал по задворкам, Как шарманку, стиховники мук. Научился я слишком быть зорким, А хочу, чтоб я был близорук. Нынче стал, как будто из гипса, Так спокоен и так одинок. Кто о счастье хоть раз да ушибся, Не забудет тот кровоподтек. Да, свинчу я железом суставы, Стану крепок, отчаян, здоров, Чтобы вырваться мог за заставу Мной самим же построенных слов! Пусть в ушах натирают мозоли Песни звонких безвестных пичуг. Если встречу проезжего в поле, Пусть в глазах отразится испуг. Буду сам петь про радостный жребий В унисон с моим эхом от гор, Пусть и солнце привстанет на небе, Чтоб с восторгом послушать мой ор. Набекрень с глупым сердцем, при этом С револьвером, приросшим к руке, Я мой перстень с твоим портретом За бутылку продам в кабаке. И в стакан свой уткнувши морду — От луны, вероятно, бел!— Закричу оглушительно гордо, Что любил я сильней, чем умел.

1925

Вадим Шершеневич. Листы имажиниста.

Ярославль: Верхне-Волжское кн. изд-во, 1997.

ЖИВУЩИХ БЕЗ ОГЛЯДКИ

Одни волнуются и празднуют победу И совершают праздник дележа; Другие, страхом оплативши беды, Газеты скалят из-за рубежа. Мне жаль и тех, кто после долгой жажды Пьет залпом все величие страны. Настанет день, и победитель каждый В стремнину рухнется со страшной крутизны. Мне жаль и тех, кто в злобном отдаленьи, Пропитанные желчью долгих лет, Мечтают жалкие отрепья пораженья Сменить на ризы пышные побед. Видали ль вы, как путник, пылью серый, Бредя ущельем, узрит с двух сторон Зрачок предчувствующей кровь пантеры И мертвечиной пахнущий гиены стон. Они рычат и прыгают по скалам, Хотят друг друга от ущелья отогнать, Чтоб в одиночестве белеющим оскалом Свою добычу в клочья истерзать. И путешественник, в спасение не веря, Внимает с ужасом и жмется под гранит. Он знает, для чего грызутся звери, И все равно ему, который победит. Мне жальче путников, живущих без оглядки, Не победителей, не изгнанных из стран: Они не выпили и мед победы сладкий, И горький уксус не целил им ран.

1925

Вадим Шершеневич. Листы имажиниста.

Ярославль: Верхне-Волжское кн. изд-во, 1997.

ПРИ КАЖДОЙ ОБИДЕ

Я не так уж молод, чтоб не видеть, Как подглядывает смерть через плечо, И при каждой новой я обиде Думаю, что мало будет их еще! Вытирает старость, как резинкой, Волосы на всё ползущем кверху лбе, И теперь уж слушать не в новинку, Как поет мне ветр ночной в трубе. Жизнь, мой самый лучший друг, с тобою Очень скучно коротали мы денек. Может быть, я сам не много стоил, А быть может, жизнь, ты — тоже пустячок. Так! Но я печалиться не стану, Жизнь проста, а смерть еще куда простей. В сутки мир свою залечит рану, Нанесенную кончиною моей. Оттого живу не помышляя, А жую и жаркий воздух и мороз, Что была легка тропа земная И тайком ничто из мира не унес. Жил я просто; чем другие, проще, Хоть была так черноземна голова. Так я рос, как в каждой нашей роще Схоже с другом вырастают дерева. Лишь тянулся я до звезд хваленых, Лишь глазам своим велел весной цвести, Да в ветвях моих стихов зеленых Позволял пичугам малым дух перевести. Оттого при каждой я обиде Огорчаюсь вплоть до брани кабака, Что не так уж молод, чтоб не видеть, Как подходит смерть ко мне исподтишка.

1 января 1926

Вадим Шершеневич. Листы имажиниста.

Ярославль: Верхне-Волжское кн. изд-во, 1997.

СЛОВА О ВЕРНОСТИ

Мне тридцать с лишком лет, и дорог Мне каждый сорванный привет. Ведь всем смешно, когда под сорок Идут встречать весной рассвет. Или когда снимают шляпу, Как пред иконой, пред цветком, Иль кошке промывают лапу С вдруг воспаленным коготком. Чем ближе старость, тем сильнее Мы копим в сердце мусор дней, Тем легче мы, кряхтя, пьянеем От одного глотка ночей. И думы, как жулье, крадутся По переулкам мозга в ночь. Коль хочешь встать, так не проснуться, А хочешь спать, заснуть невмочь. Я вижу предзнаменования, Я понимаю пульса стук, Бессонниц северных сиянье И горьковатый вкус во рту. Глазами стыну на портрете Твоем все чаще, чаще, мать, Как бы боясь, что, в небе встретясь, Смогу тебя я не узнать! Мне тридцать с лишком лет. Так, значит, Еще могу немного жить, Пока жена меня оплачет Пред тем, как навсегда забыть! В сердцах у жен изменчив климат, Цвести желает красота. Еще слезою глаз их вымыт, Уж ищут новых уст уста. Я каждый раз легко, с улыбкой, Твою любовь услышать рад, Но непоправленной ошибкой Слова о верности звучат. Судьбе к чему противоречить? Ведь оба мы должны узнать, Что вечность — миг недолгой встречи, Не возвращающейся вспять! Так будем жить пока спокойней, Пока так беспокойна страсть! Ведь не такой я вор-разбойник, Чтоб смертью радость всю украсть. Жена, внимай броженью музык И визгу радостей земных! Простор полей, о как он узок Перед простором глаз твоих! Свои роняй, как зерна, взоры И явью числи свежий бред! Мне тридцать с лишком лет, и дорог Мне каждый сорванный привет.

3 января 1926

Вадим Шершеневич. Листы имажиниста.

Ярославль: Верхне-Волжское кн. изд-во, 1997.

ГОЛОВОКРУЖЕНИЕ ДУШ

Под серокудрую пудру сумерек — канавы дневных морщин! Месяц! Скачи по тучам проворнее конного горца! Вечер прошлого октября, ты навсегда окрещён В благодарной купели богадельного сердца. Не истоптать надоедной прыти событий, Не застрелить за дичью созвучий охотящемуся перу Дни!— Никакой никогда резинкой не сотрёте Торжественной ошибки октября. В тот вечер красная вожжа закатов Заехала под хвост подмосковных сёл. В тот вечер я, Гулливер в стране лилипутов, В первый раз в страну великанши попал. Всё подёрнулось сном в невзрачном доме И не знало, как был хорош Неизреченный вечер во имя Головокружения душ! В этот вечер, как занавес, взвились ресницы, Красной рампою губы зажглись. Даже майской зелени невозможно сравняться С этой зеленью свежих глаз. Как гибли на арене христиане, Хватаясь губами за тщетное имя Христа,— Так с вечера того и поныне Я гибну об имени твоём в суете. Мир стал как-то проще, но уже Со страшной радостью моей. Прости, что имя я твоё тревожу Моей нечестивой рукой. Моё ремесло — святотатство пред любовью. Рукой, грешившей в честь других немало строк, Теперь твоё выписываю имя королевье, Не вымыв даже запылённых блудом рук. Эх, руки новые, хотя бы властью дьявола, Себе приделаю легко. И вот кладу на пламя сердца руку, словно Сцевола, Чтоб стала согрета рука. Глаза, о беженцы из счастья, Глаза, о склад нескладной кутерьмы, Зажгу, как плошки я великопостья, И пред икону лица твоего подниму. А губы, красные лохмотья, Трубачи ночей и беды, Я заменю тобой подвенечное платье, Схожее с саваном всегда. Как папиросой горящей, подушку лбом прожигая в ночи, Сквозь зелёное днище похмелья, Сумасбродно и часто навзрыд лепечу Неистовое имя Юлии. Сквозь тощую рощу дней, Сквозь рассвет, покрывающий сумрак марлей, К твоим глазам на водопой Я кровь гоню тропинкой горла. Ну что ж! Проклятая, домучь! Любимая, кидай слова, как камни! Я буду помнить некий вечер, эту ночь, Пока день гибели не вспомню! Пульс, тарахти в тревоге, и бегите, ноги! Вам все равно не обогнать последний год! Я вами нагло лгал, мои былые книги, Но даже надписи кладбищенские лгут. Как к солнцу Икар, к твоему возношусь я имю; Как от солнца Икар, оборвусь и скачусь! В последний раз встряхну я буйными строками, Как парень кудрями встряхнет на авось. Что писал всем другим и Жанне я — Только первый младенческий вздох. Эти строки да будут моим пострижением За ограду объятий твоих! Не уйти мне из этих обступающих стен, Головой не пробить их сразу. Было сердце досель только звонкий бутон, Нынче сердце как спелая роза. Ему тесно в теплице рёбер уже, Стёкла глаз разбивают листья. Сердце, в рост и не трусь, и ползи, не дрожа, Лепестками приветствуя счастье! Буквы сейте проворней, усталые пальцы, Чтобы пулею точку пистолет не прожёг. Ты ж прими меня, Юлия, как богомольца Гостеприимный мужик. Много их, задохнувшись от благородного мая, Приползут к твоему пути. Только знай, что с такою тоскою Не посмеет любить никто. Бухгалтер в небесах! Ты подведи цифирью Итог последним глупостям моим! Как оспою лицо, пророй терпимой дурью Остаток дней и устие поэм! Любимая! Коронуйся моим безрассудством, Воспета подвигом моим, С каким-то диким сумасбродством, С почти высоким озорством. Не надейся, что живёшь в двадцатом веке в Москве! Я пророк бесшабашный, но строгий!— И от этого потопа моей любви Ни в каком не спасёшься ковчеге!

1923

Вадим Шершеневич. Листы имажиниста.

Ярославль: Верхне-Волжское кн. изд-во, 1997.

ВЫРАЗИТЕЛЬНАЯ, КАК ОБЕЗЬЯНИЙ ЗАД

Кровью лучшей, горячей самой, Такой багровой, как не видал никто, Жизнь, кредитор неумолимый, Я оплатил сполна твои счета. Как пленный — прочь перевязь над раной!— Чтоб кровавым Днепром истечь, Так с губ рвет влюбленный обет старинный, Чтоб стихам источиться помочь. За спиною все больше и гуще кладбище, Панихидою пахнет мой шаг. Рыщет дней бурелом и ломает все пуще Сучья кверху протянутых рук. Жизнь пудами соль складет на ране, Кровоподтеков склад во мне. И, посвящен трагическому фарсу, ныне Слезами строк молюсь на старину. Ах, мама, мама! Как ныряет в Волге чайка, Нырнула в тучи пухлая луна. В каком теперь небесном переулке И ты с луной скучаешь в тишине. Ребенок прячется у матери под юбку,— Ты бросила меня, и прятаться я стал, Бесшумно робкий, очень зябкий, Под небосвод — сереющий подол. А помню: кудри прыгали ватагою бездельной С макушки в хоровод, завившись в сноп внизу, Звенели радостно, как перезвон пасхальный, Чуть золотом обрезаны глаза. Как смотрит мальчик, если задымится тело Раздетой женщины, так я на мир глядел. Но солнце золотом лучей меня будило, Я солнце золотом улыбки пробуждал. Я был пушистый, словно шерсть у кошки, И с канарейками под ручку часто пел, А в небе звезды, как свои игрушки, Я детской кличкою крестил. Я помню, мама, дачу под Казанкой, Боялась, что за солнцем в воду я свалюсь. И мягкими губами, как у жеребенка, Я часто тыкался в ресниц твоих овес. Серьга текла из уш твоих слезою И Ниагарой кудри по плечам. Пониже глаз какой-то демон — знаю — Задел своим синеющим плащом. Знаю: путь твой мною был труден, Оттого я и стал такой. Сколько раз я у смерти был тщетно украден, Мама, заботой твоей. В долгих муках тобою рожденный, К дольшим мукам вперед присужден. Верно, в мир я явился нежданный, Как свидетель нежданных годин. За полет всех моих безобразий, Как перину взбей, смерть моя, снег! Под забором, в ночи, на морозе Мне последний готовь пуховик! Когда, на смерть взглянув, заикаю Под забором, возьми и черкни Ты похабную надпись какую Моей кровью по заборной стене. И покойника рожа станет тоже веселая, Выразительная, как обезьяний зад. Слышишь, мама, на радость немалую Был рожден тобой этот урод. Раньше богу молился я каждую ночку, Не обсохло молоко детишных молитв. А теперь бросит бога вверху враскорячку От моих задушевных клятв. Мама, мама! Верь в гробе: не в злобе Ощетинился нынче я бранью сплошной! Знаю: скучно должно быть на небе, На земле во сто раз мне горшей. Я утоплен теперь в половодие мук, Как об рифме, тоскую об яде И трогаю часто рукою курок, Как развратник упругие женские груди. Проползают года нестерпимо угрюмо... О, скорей б разразиться последней беде! Подожди, не скучай, позови меня, мама, Я очень скоро приду.

1923

Вадим Шершеневич. Листы имажиниста.

Ярославль: Верхне-Волжское кн. изд-во, 1997.

БРОДЯГА СТРАСТЕЙ

Блаженное благоденствие детства из памяти заимствуя, Язык распояшу, чудной говорун. Величественно исповедаю потомству я Знаменитую летопись ран. Захлебнулась в луже последняя весна, И луна с соловьем уж разлучны. Недаром, недаром смочены даже во сне Ломти щек рассолом огуречным. Много было, кто вспыхнул, как простой уголёк, В мерцавшей любовью теплыни постели. Из раковин губ выползал, как улитка, язык, Даже губы мозолисты стали. На кресте женских тел бывый часто распят, Ни с одного в небо я не вознёсся. Растревожен в лугах пролетевших лет, Разбежался табун куролесий. Только помню перешейки чуть дрогнувшей талии, Только сумрак, как молнией, пронизав наготой, В брызгах белья плыл, смеясь, как Офелия, На волне живота и на гребне грудей. Клумбы губ с лепестками слишком жалких улыбок, Просеки стройно упавших подруг. Как корабль в непогоду, кренились мы на бок, Подходили, как тигр, расходились, как рак. Изгородь рук, рвущих тело ногтями, В туннелях ушей тяжкий стон, зов и бред! Ваше я позабыл безымянное имя, К вам склонялся в постель я, как на эшафот. Бился в бубен грудей кистью губ сгоряча. Помяните ж в грехах и меня, ротозея! Я не в шутку скатился у мира в ночи Со щеки полушария чёрной слезою. Я, вдовец безутешный, юности голубой Счастье с полу подберу ли крошками?! Пальцы стаей летят на корм голубей, Губы бредят и бредят насмешками. Простыни обнаживши, как бельма, Смотрит мир, невозможно лукав! Жизнь мелькает и рвется, как фильма Окровавленных женских языков. Будет в страхе бежать даже самый ленивый, И безногий и тот бы бежал да бежал! Что кровавые мальчики в глазах Годунова Рядом с этой вязанкой забываемых тел. В этой дикой лавине белья и бесстыдства, В этом оползне вымя переросших грудей, Схоронил навсегда ли святое юродство, Оборванец страстей, захмелевший звездой. Скалы губ не омоет прибоем зубов Даже страшная буря смеха. Коронованный славой людских забав, Прячусь солнцем за облако вздоха. Мир, ты мной безнадёжно прощён, И, как ты, наизусть погибающий, Я выигрываю ценою моих морщин, Словно Пирр, строчек побоище. Исступлён разгулом тяжёлым моим, Как Нерон, я по бархату ночи В строках населённых страданьем поэм Зажигаю пожары созвучий. Растранжирил по мелочи буйную плоть Я с ещё неслыханным гиком. Что же есть, что ещё не успел промотать, Пробежав по земле кое-как?! Не хотел умереть я богатым, как Крез. Нынче, кажется, всё раздарено! Кчомно ль жить, если тело — всевидящий глаз, От ушей и до пят растопыренный! Скверный мир, в заунывной твоей простоте, Исшагал я тебя, верно, трижды! О, как скучно, что цену могу я найти В прейскуранте ошибке каждой. Ах, кому же, кому передать мои козыри? Завещать их друзьям, но каким? Я куда, во сто крат, несчастливее Цезаря, Ибо Брут мой — мой собственный ум. Я ль тебя не топил, человечий, С головой потерять я хотел. В море пьянства на лодке выезжая полночью, Сколько раз я за борт разум толкал. Выплывает, проклятый, и по водке ж бредет, Как за лодкой Христос непрошеный, Каждый день пухнет он ровно во сто крат От истины каждой подслушанной. Бреду в бреду; как за Фаустом встарь, За мной черным пуделем гонится. В какой ни удрать от него монастырь, Он как нитка в иголку вденется. Сколько раз я пытался мечтать головой, Думать сердцем, и что же?— Немедля Разум кваканьем глушит твой восторг, соловей, И с издевкою треплется подле. Как у каторжника на спине бубновый туз, Как печаль луны на любовной дремоте, Как в снежном рту января мороз,— Так твое мне, разум, проклятье! В правоту закованный книгами весь, Это ты запрещаешь поверить иконам. Я с отчаяньем вижу мир весь насквозь Моим разумом, словно рентгеном. Не ты ли сушишь каждый год, Что можно молодостью вымыть? Не ты ли полный шприц цитат И чисел впрыскиваешь в память? Не ты ли запрещаешь петь На севере о пальме южной? Не ты ли указуешь путь Мне верный и всегда ненужный? Твердишь, что Пасха раз в году, Что к будущему нет возврата, С тобою жизнь — задачник, где Давно подобраны ответы! Как гусенице лист глодать, Ты объедаешь суеверья! Ты запрещаешь заболеть Мне, старику, детишной корью. На черта влез в меня, мой ум? Прогнать тебя ударом по лбу! Я встречному тебя отдам, Но встречный свой мне ум отдал бы! Не могу, не могу! И кричу я от злости; Как булыжником улица, я несчастьем мощен! Я, должно быть, последний в человечьей династии, Будет следующий из породы машин. Сам себя бы унес, хохоча, на погост, Закопал бы в могиле себя исполинской. Знаю: пробкой из насыпи выскочит крест, Жизнь польется рекою шампанской. Разум, разум! Почто наказуешь меня?! Агасфер, тот бродил века лишь! Тетивой натянул ты крученые дни И в тоску мной, о разум мой, целишь. Теневой стороной пробираюсь, грустя, по годинам. Задувает ветер тонкие свечи роз. Русь! Повесь ты меня колдовским талисманом На белой шее твоих берез.

1923

Вадим Шершеневич. Листы имажиниста.

Ярославль: Верхне-Волжское кн. изд-во, 1997.