Охваченные неизвестными чувствами, отнюдь не положительными, в такой продолжительности времени, заложники судорожно раз от раза прокручивали мысли о ближайшем своим будущем. Освободиться от них крайне сложно, думать о другом, когда все, помимо окружающего и грозящего, даже не приходит в голову, почти не возможно.

Сначала охватывает отчаяние, затем зарождающаяся надежда, пищу которой дает, скажем, показавшийся только жестким, а не кровожадным или злым, взгляд боевика. Сознание цепляется за всякую мелочь, скрупулёзно собирая факты, которые могут привести к успокаивающим мыслям.

Очень быстро положение их менялось, мозг заново начинал свою прежнюю работу. Это не касалось только двоих человек, попавших в плен — Андрея и Мариам. Пока они были вместе и имели возможность находиться в одном объеме, соприкасаясь хоть квадратным миллиметром тела, отчаяние отступало.

Светищев чувствовал себя с каждым часом все хуже. Раненному не оказали помощь. Жизнь его никого не интересовала, расчетная ее продолжительность предполагалась до вечера максимум. Андрей лежал, борясь с температурой и со слабостью, жажда мучила его беспрестанно, но воду взять было негде. Дышать нечем, каждый вдох насыщал тело ядовитыми парами, исходящими от мертвых тел животных.

Боевики резали шейные артерии выжившим коровам и пили понемногу кровь. Животное так не умирало, тем самым становясь носителем насыщенной полезными веществами, жидкости.

Впрочем, жажда мучила и остальных. Общая картина была жутковата, ее размалевывал всякими яркими красками один из двух молодых полицейских, у которого случился приступ эпилепсии — не понятно, как его приняли на службу. Затем, после того, как он отошел и немного окреп, его посетил приступ истерики, из которого тот никак не мог выбраться. Это было еще до казни. Священник старался помочь, чем мог, но находился почти постоянно в безмолвии. Было видно, что этот человек переосознает свою жизнь. На его лице иногда возникала улыбка, что не нравилось Ильясу, из-за чего тот даже несколько раз, проходя мимо, пинал его, куда придется.

Что творилось в душе, и чем был занят мозг Раскатного, можно было только догадываться, и мы не ошибемся, если предположим, что человек это многое уже просчитал, обнаружив и слабости, и ошибки, и опасения с недовольствами в среде бандитов.

Полковник всегда был готов к неожиданностям, в том числе подобным, но чтобы начать что-либо предпринимать, ему необходимо было найти помощника. Как минимум, необходимо было перекинуться хотя бы несколькими словами с соседями, что было не возможно — рот его был замотан скотчем, руки скручены сзади египетским узлом, ноги стреножены, так что и встать на затекшие члены, представлялось почти не реальным.

Он не впадал в отчаяние, не имея такой привычки, кроме того знал, что рано или поздно возможность ходить у него появится, а это уже варианты.

Петр Симонович даже заулыбался про себя, когда террористы перестали соблюдать тайну переговоров между собой, полагая, что из присутствующий язык их общения понимают только они. С этих пор он знал все их тайны, планы, понимал, на кого из них каким образом можно воздействовать, чтобы разозлить, заинтересовать или просто отвлечь. Теперь он чувствовал — его час уже близок, и он сможет им воспользоваться.

Спереди руки были связаны только у Марии и у отца Филофея. Это давало мало преимуществ, но так только казалось. Они могли лежать на спине, что-то брать в руки, легко переворачиваться, упираться, даже отталкиваться при необходимости, чего были лишены остальные. К тому же не ломило в плечевых суставах. Другие испытывали не просто боли, но муки, терпеть которые мог не каждый. У Раскатного, Андрея, и истерившего полицейского запястья были пережаты настолько, что кисти рук распухли. Боль от этого была ужасной, хотя все чаще стихала, в этот момент они совсем не чувствовали конечностей. Подобное состояние заставляло принимать меры: менять положение, пытаться напрягать руки, сгибать их. Это получалось, но лишь частично восстанавливающийся кровоток, приносил с собой сильнейшую боль, выражали которую только стонами, мычанием или судорожными движениями напрягающихся от неё мышц.

С каждой минутой мух и других насекомых становилось больше в разы. Запекшиеся раны от ранений и избиений покрывались полностью мошкой, комарами и огромными же мухами. В проемах разрушенной крыши виднелись витающие стервятники. Они же ничего не боясь оккупировали края провалившейся крыши, зияющие над головой, провалами в небо.

Ничего этого почти не замечали влюбленные, казалось они уже свыклись с мыслью своей близкой смерти, моля Бога лишь о ее одновременности. Мариам ждала, когда ее узнает Ильяс, она даже придумала, когда объявиться самой. Если ее возлюбленный упокоится или если его задумают убить, как того мальчика, она сделает это сразу, чтобы последовать за Андреем или спасти его. Она хорошо знала гневный характер брата мужа — он даже задумываться не станет!

Поначалу и девушка, и Светищев думали только об одном — как бы спасти любимого. Конечно, надежда не покинула их, но реалии были совсем печальны, почти однозначны. Мы поймем их состояние более точно, если вспомним, что информация, которой они владели, была ужата, и давно устарела.

Можно себе только представить, что творилось в их душах, какой толчок мыслительному процессу придало появление Лехи, пусть и с завязанными глазами. «Значит, они тут!.. Наши, здесь! Значит, их не забыли! Значит, что-то предпринимается, будут переговоры, будут уступки, может, кого-то освободят, ведь боевики тоже хотят жить!»…

Многое изменилось, когда увели мальчишку-истеричку. Предварительно раздев его до трусов. Он сопротивлялся, мыча и плача. Его били, пока он не обмяк. Каждый ощущал эти удары на себе. Боль от них собиралась, где-то в животе ноющем ядром страха.

Через проем, наверное, специально для них раскрытых ворот, они увидели, как его привязывали к бревну. Когда Леху подвели и поставили на колени рядом, Андрей неожиданно испытал страх за него, хотел было предложить себя — все равно умирать. Но только он хотел подать знак, как почувствовал на своем лице щеку Мариам. Она словно пыталась заткнуть его рот, глазами умоляя ничего не предпринимать. Они поцеловались через скотч, пока никто не видел, потерлись носами. Появившиеся слезы смешавшись, вылились, как топливо на пылающие сердца. Чувства разорвались отчаянием, сжигая дотла и душу, и разум, пока неожиданно одновременно не промелькнуло предчувствие: «Мы оба выживем» — что вызвало мученическую улыбку, выражающую недовоплощенную любовь, недосбывшуюся надежду…

Леха, опрокинутый на колени перед бревном, и в этом ракурсе, стоящий перед ним в маске террорист, держащий большой нож, смотрелись зловеще. С него сняли повязку, Ильяс схватил его волосы на затылке и большим усилием пригнул его вплотную к голове привязанного юноши. Он не только видел, но слышал, как медленно разрезающий плоть, клинок начал задевать шейные позвонки. Кровь брызнула из перерезанной артерии и горячая обдала его лицо.

Мальчик был жив еще, пока голова совсем не разделилась с телом, но застыл и затих, охваченный ужасом. Он еще надеялся, что его пощадят! Губы его повторяли: «Не надо, я не буду… все, что… не надо». Они продолжали шевелиться, когда голова совсем отделилась от шеи, но застыли, далее в раскрытом положении, пропуская струйку крови, переходящую книзу в раздельные капельки алого цвета, одиноко орошающие песок. Они не оживляли его, но, окрашивая песчинки, исчезали, прощаясь с телом, которое питали, с душой, взлетающей к Создателю…

«Я тебя достану… еще до захода солнца… Достану!» — Леха проговорил эту фразу, поворачиваясь к Ильясу, выпрямляясь в мощной спине. «Посмотрим… Может быть, но я тебе обещаю, что тоже самое будет и с другими… Можешь передать их родственникам! Нам нечего терять, мы уже в раю!» — ответил предводитель, отпуская Алексея, предварительно огласив свои требования.

Каждый час он обещал убивать по заложнику. Связь была налажена и через час ему сообщили, что вертолет — это невозможная для сиюминутного исполнения просьба, поскольку, он это должен знать, по всей России нападения, поэтому заняты все. На это террорист-кавказец засмеялся и прокричал:

— Толи еще будет! Аллах Велик!..

Ему вторили бывшие с ним, после чего он продолжил:

— Меня не волнуют ваши проблемы, следующим будет другой мальчик, потом полковник, а потом пока не кончатся все неверные…

Разговора не получилось, да и не могло получиться. Стало очевидно, что если ничего не предпринять, то все заложники погибнут!

Старый охотник Пал Степаныч, еще помнящий войну и фашистов, подошел к капитану, тронул за плечо. Все обернулись:

— Слышь, старшой, мы тут покумекали — спасать бы их нада…

— Ага, только как? Мы даже приблизиться не успеем — их либо перестреляют, либо подорвут…

— Сынок, мы вот… метров на двадцать, край тридцать незаметно-то подползти-то сможем… а дальше, могёт быть, Боженька и сподобит чудо…

— Хм, думаешь, бать, террористы совсем идиоты…

— Ты не понял, мы здесь уже по пятьдесят годков весь лесок исползали на брюхе-то, да так, что зверь ни один не учуял! А ты — «террорииисты»! … Севастьян задумался. Он взял карту, потом через бинокль прикинул, что может получиться.

— Если тебе, отец, верить, то с трех сторон вы подберетесь… даже если отвлечь их чем-то, то десять секунд все равно нужно! И вас перебьют и заложников.

— Да мы-то пожили, а вот их-то не успеют, ведь мы ж угроза-то, по нам и шмалять начнут…

— Если бы снайпера мои были, то шансы выросли бы…

— Нам ёптика твоя модная не надобна, я волка с неделю назад взял в прыжке, через изгородь, с двухсот метров… Так что не сумневайся, сынок — это нам семечки.

— Охотно верю, отец… охооотно верю, попасть не сложно, только в кого палить-то будешь?! Они ведь морды свои подставлять не станут!

— А стоять останемся ваааще ниче не буить, поди и нас перевалють…

Леха подошел с «Анатоличем»:

— Севастьян, люди нам не простят, если ничего не сделаем… Давай и за твоих и за свое… давай, как уже расплатимся — всяк перед Богом отвечать. Да и охотникам я верю, и ты поверь. Они ведь и правда ребята не простые… — Бузыкин тоже вставил слово:

— Предлагаю начать с «засидки» — подползем, окружим и станем ждать подходящего момента. Как выйдут хотя бы трое, ведь захотят же показательную порку снова устроить, так начнем. Может еще что произойдет… Кстати, Лех, совсем из головы вылетело! Арон то ваш ехал к нам навстречу, да где-то заблудился.

— А где вы его ждали?

— Да на развилке, на «большаке», у поворота сюда.

— Да ну! Это куда же он упылил-то?! Не хватало еще «Карпыча» потерять! Что за время! И ребята счастье обрели, и Арончик клад нашел свой: живи — не хочу! Да на, тебе! Тьфу!.. Где его носит?! От него можно всякого ожидать. Ну что же, Сев, что скажешь?

— Похоже, делать нечего… пойдет. Оставим им направление отхода, туда и толкнем, а пока засадку там сделаем…

— Слышь, капитан, позволь нам с братом. С пулеметами мы здесь не поможем…

— Именно с пулеметами… Как только все начнется, чтобы всю крышу им отстрелили. Будете бить по кирпичу и земле, ни дай Бог в проемы окон или ворот. К земле их прижать. И смотрите своих не подстрелите. Как только мы заскочим внутрь… вот тогда валите к засаде в лесочек, к ней их погоним. И чтобы к тому времени там были. Как хотите, успевайте! Пока мы ползем, у вас есть полчаса… Я думаю метрах в пятистах, может больше, от кромки леса, подготовьте «капкан», и не вздумайте опоздать или упустить!..

— Капитан, обижаешь…

— Ну да, ты сам знаешь… мне ваши пулеметы — во как нужны!..

Остальное обсудили минут за десять. Оставалось добраться ползком до удобных мест, расположенных вблизи стен развалины и ждать, или какого-нибудь казуса, или… как сказал «Анатолич», дождаться «показательных выступлений»…

Еще через час, который перед этим выторговали у боевиков, шесть охотников и сам капитан уже находились в радиусе тридцати метров от коровника. Ползли медленно, сильно растягивая каждое движение чуть ли не на полминуты. Повезло, что у захвативших заложников не было возможности наблюдать сверху, чем и воспользовались.

Минут на двадцать затянулось затишье, которое, как известно, бывает перед бурею…