Под вечер того же дня неожиданно для всех жителей города, загудел самый большой колокол на колокольне, созывая к храму. Время для службы было необычное, а после произошедших событий да вовсе не подходящее.

Странно, но потянулись даже те, кто никогда не задумывался ни о Боге, ни о Его отсутствии или существовании. Наступил момент, когда пережитое подтолкнуло к Спасителю, обнимавшего все это время каждого.

Храм был большим, но, чтобы вместить всех желающих, пришлось потесниться. Верующие удивились и открытым Царским вратам, и праздничному пасхальному красному одеянию, явно несвоевременному, да к тому же виду самого священника. Он осунулся, был бледен, кто-то заметил седину и синяки с кровоподтеками на его лице. Взгляд горел необычным светлым выражением, которого раньше никто не замечал.

Горожане уже знали, что пришлось пережить батюшке и бывшим с ним, с любопытством рассматривали спасенного заложника. Ни обессиленности, ни страдания физического, ни печали не было заметно в нем, только, какая-то обновленность, которой он и хотел толи поделиться, толи выплеснуть.

Некоторые думали, что, как всегда будут собирать на все что можно, ехидно в душе посмеиваясь, мол, а потом у отца Филофея появится новая машина. Много грешков за ним водилось. Многое он умел объяснить и оправдать, еще больше скрывал. Именно поэтому была стена между ним и главой администрации, которую усиленно старалась разрушить мать Владимира Анатольевича, пока безуспешно. Конечно, «хозяин» не отказывал в необходимом, но с оглядкой на вороватость протоиерея…

Священник кратко произнес речь, посвященную событиям, назвал всех участников, не забыв никого, кроме себя. Объявил, что тела погибших воинов Христовых скоро будут принесены в церковь. Он будет служить два дня и три ночи, отпевая каждого, пригласил всех желающий для чтения Псалтыри. Многие пожелали от всего сердца.

Далее, несколько постояв в задумчивости, произнес:

— Сестры и братья! Служба будет, но чуть позже… Сначала… Сначала, я бы хотел кое-что уяснить для себя. А именно… — нужен ли вам, православные… такой пастырь, как я?!..

Ни один не понял сразу сказанного, ибо этого нет в канонах, и вообще, было весьма неожиданно.

В недоумении поднялся гул. Редкие выкрики, выражали недовольство с предложениями сумасшествия. Батюшка стоял прямо и открыто глядя на свою паству, судорожно думая с чего же начать покаяния.

За эти сутки многое в нем поменялось. Если еще двадцать часов назад он по пути на требу — освещение нового дома, думал, сколько бы содрать денег с хозяев, то сейчас его мысли поменялись на противоположные. «Что бы дать?» — хотя именно требы есть основной заработок честного священника…

Все время нахождения в заложниках, ни сразу, конечно, а после впечатлившей всех смерти молодого полицейского, после вида Марии, совсем не думающей о себе, после того, как он разглядел в террористах облик дьявола, в каждом полыхающем черным пламенем, после принесенной жертвы маленьким пожилым еврейчиком, услышав имя которого, люди в храме переглянулись, будто спрашивая: «А кто это?». После перестрелки, свистящих рядом пуль и, буквально дышащей ему в лицо смерти, он будто услышал голос: «Служи… и служи, как в последний день своей жизни, видя приблизившийся вплотную день Моего суда в Царствии Моем!»…

За эти несколько минут стрельбы и ужаса, он вспомнил все сделанное им греховного. Каждая мелочь колола больно, назидая дотошно и настойчиво. Он рыдал в душе, окаменев внешне, отойдя только недавно. А придя в себя, принял решения покаяния, ставшем неудержимым желание. Не перед духовником, это еще впереди, а перед теми, кого обирал, обманывал, перед кем лицемерил и лицедействовал, гордясь и тщеславясь.

Он поп, руку которого целовал почти каждый житель этого города, руку которого золотил почти каждый из них, рука которого осеняла крестным знамением не только этих людей, но и их имущество, рука, которая благословляла, будучи все равно, проводником Святаго Духа, теперь должна стать не берущей, а только дающей. Но прежде душа его желала очищения в унижении, пусть даже оскорблении, лишь бы пройти чрез это, не важно, с какими последствиями: «Пусть будет все, что угодно, а потом в монахи, в затвор! Иначе нет мне спасения!»…

Священник, со стуком коленями об пол и далее лбом, что вызвало гул удивления, обрушился перед стоящими людьми, начал, не вставая, лишь выпрямившись, громогласно и четко виниться перед Богом в их присутствии. Сначала звучали грехи, потом, вспоминая каждого из обманутых, обиженных, обобранных он произносил свою вину, прося прощения. После, обещав все возместить и искупить, слезно просил прощения, вердикта — нужен он им такой или нет?!..

Люди онемели. Кто-то плакал, некоторые качали головами, приподымая брови, широко открывая глаза, другие, кивая, поддерживали его начинание, восторгаясь поступком невидимым доселе, и, надо сказать, в наше время мужественным.

Никогда не было так тихо ни на одной его службе. Никогда каждый из присутствующих не вслушивался так внимательно в каждое слово, хотя и должен бы! Вот сейчас воцарилась полная тишина. Слышны были только редкие шарканья переступающих ног. Никто не уходил, народ пребывал. Задние переспрашивали у впереди стоящих, пересказывая с недоверием, позади находящимся.

На лестнице можно было увидеть задумчивого Бузыкина, пришедшего поддержать и примириться с батюшкой, но такого не ожидал. Он был старым лидером этого города, знал всех по последнего новорожденного, за многих радел, многим помог, почти никому не отказал.

Он с закрытыми глазами мог бы сейчас безошибочно определить, не только настроение каждого, но и настрой всей массы. Неожиданно для себя, он, будто кем-то направленный, энергично начал проталкиваться сквозь центр толпы. Люди молча расходились, вновь смыкая свои ряды, с каким-то обречением глядя ему вслед. Почти все осознавали неординарность момента, бывающего, лишь раз в жизни. Кто-то думал, что вот сейчас-то бывший коммунист, которого в церкви видели от силы раз или два, за все отыграется. Знающие хорошо «хозяина», откидывали такое предположение сразу, но представить, что будет, тоже едва смогли бы.

Преодолев последние ряды, он насмерть перепугал свою мать, стоящую здесь же. Она вцепилась ему в руку, закрыла глаза, и, сжав губы, терлась лбом о его плечо, будто о чем-то умоляя. Бузыкин погладил ее по голове, посмотрел на отца Филофея строго и вопрошающе. Тот продолжая стоять на коленях не спеша поднял взгляд готовый ко всему, на что услышал:

— Что ж ты отец Филофей… Святыми после смерти становятся. Бог простит и мы прощаем!..

И вставая на колени, кланяясь с касанием лбом пола, возвращаясь, громко продолжил:

— Да не будет нам другого пастыря, а тебе, отче, других овец! Паси… просим!..

Чудны дела Твои, Господи! Как один упали вслед за этими словами все до единого и разразилась слезная мольба, как гром. Рыдающий священник и улыбающийся Бузыкин, поднимая друг друга обнимались, по-христиански расцеловались да просили прощения, каждый за свое…