Протоиерей, по обыкновению, прижал Татьяну к груди. Обливаясь слезами радости, притянул и огромного Павла, даже не спрашивая, кто он и зачем здесь. Не давая им сказать не слова, он начал рассказывать все новости, коих много быть не могло и, разумеется, не забыл и идущего, хоть и тяжело, на поправку Мартына.

До этого Ослябин, умиленно улыбаясь, только слушал, не выпуская руку возлюбленной из своей, что не осталось не замеченным священником, но как только прозвучало фамилия Силуянова и стало понятным причина его «болезни», как назвал это состояние батюшка, мужчина немного напрягся и попросил рассказать более подробно. Внимательно выслушав, он, заметив, что человек этот имеет какое-то отношение к ним обоим, захотел узнать ещё подробности, но осекшись, замолчал, сделав вид, будто увлекся чайком с варением.

Если интеллект и можно обмануть, то женскую интуицию и прозорливость слуги Божьего, вряд ли. Это было констатировано, что вынудило, «Ослябю» рассказать все без утайки, понимая, что честность необходима для сохранения любви и любимой, тем более в таких обстоятельствах:

– Уф! Батюшка…, интерес мой вы, конечно, к этому человеку заметили…, и он точно не простой! Все сложно…, сложно настолько, что говоря сейчас, я начинаю бояться настолько всего…, да что уж ёрзать то! Вот её потерять больше всего боюсь!.. – При этих словах оба слушающих с неподдельным испугом вскинули свои блестящие от наворачивающихся слез, глаза, и одновременно шмыгнули носами.

Паша, действительно не знал с чего начать, прекрасно понимая, что этот разговор уже сам по себе опасность, для всех его участников. Он помешал десертной ложечкой оставшееся варение в розетке, старательно пытаясь сконцентрироваться, что совсем не получалось. Слабость разбивала все его члены от сознания необходимости озвучить хотя бы часть, чтобы вместе думать о возможных путях решения. Он боролся сам с собой, зная, что произнесенное, даст понять – вместе им быть никак нельзя.

Уже совсем порываясь вскочить, ведь если нельзя, то и смысл тогда говорить какой?! Но уйти без объяснений, а тем более после всего уже предпринятого и произошедшего, было и вовсе бредом! Павел сжал ладонями голову, помассировал виски, мотнул ей из стороны в сторону и с силой хлопнув в ладоши, чуть ли не рявкнул:

– Да не знаю я!!!… – Татьяна с силой прижала его руку к своей груди и выпятила нижнюю губку, что подействовало на него совсем успокаивающе. Ослябин прижал свой лоб к ее плечу и простонал:

– Прости…, я с ума схожу…, но что толку, вы же обычные люди…, вам же такое даже в голову прийти не может! Я не знаю…, ничего не знаю и не понимаю!… – Батюшка медленно вздохнул, посмотрев на него, и наливая свежего чайку, с еле заметной улыбкой, не убирающей совсем озабоченности с его лица, загадочно промямлил:

– Мня, мня…, ннн-дааа… Но вот это уже не так… Главное то, сын мой, ты знаешь!… – Влюбленные, медленно оторвав взгляды друг от друга, перевели их на говорившего, который продолжил:

– Конечно, знаешь…

– Что?…

– Даже очень многое…, дааа, да вот хотя бы что ее любишь, а она тебя… Многие этим вопросом по пол жизни мучаются, а вам Господь сразу…, вот так вынул да и дал…

– Нууу этооо…

– Это очень много! Ну а то, что мы люди простые, тоже верно, только вот не раздул ли ты чего в своем уме то? Поверь мне, многое я повидал…, возможно, и тебе это удивительно…, мня, мня, даааа…, быть может, покажется. В общем, ты начни, хотя бы с того, что тебя сейчас беспокоит…

– Господи! Да я даже не знаю, как это все самому то принять!…

– Например? С Божией помощью, как бы это не странным показалось, начинай…, благословляю… – А сам про себя начал читал привычные молитовки…

Пашка собрался с мыслями, и глядя в глаза Татьяне, выпалил:

– Я награжден самой высшей наградой Родины посмертно…, я не имею права сказать, что жив ни ей, ни родственникам, ни кому…, я даже не могу понять, почему так…, почему именно так!

– Хм…, дежавю, какое-то! Ну и стезя у тебе, дочка! Ну, сын мой, нам то уже сказал…, дааа…, и мир не перевернулся! Думаю, если и другим скажешь, тоже ничего не случится, подумай только, кому можно… Что-то не понял, должно быть, ты где-то подвиг совершил, и при этом умер? Или кто-то посчитал, что тебе так лучше существовать будет? Хм, ну поминать то тебя все одно, как живого…, то есть «О здравии» твоем будем, а раз так… – Немного пожевав нижнюю губу, с растущими под ней волосами, перекрестившись, священник, добавил:

– А ты, Павел, уверен, что все именно так, как тебе кажется? Сам же говоришь, что никакой конкретики тебе не донесли…, дааа. Ты нас извини, и если сможешь, ответь – что тебя так в истории с Мартыном нашим…, бррр, то есть, с Силуяновым, заинтересовало?

– Один не хороший человек произносил его фамилию, и фамилию какой-то барышни. А он просто так вообще ничего не делает!.. – Павел говорил, пытаясь проще и доступнее донести настоящее, как виделось ему, но чем дальше, тем меньше воспринимал это «настоящее» сам. Появляющиеся сомнения, путали мысли, и более всего нарушал всю разумность и логику, присутствующий в ней «Темник»…

В его поступках не было вообще ничего объяснимого. Хотя, все расставляло на свои места последняя ужасная трагедия, разыгравшаяся в парке у спортивного клуба. В отношении этого мысль скакнула и странно вставилась вместо окончания повествования, не совсем подходящей фразой:

– Если сложить мои предположения в отношении своих перспектив, со своими ощущениями себя в сегодняшнем дне, и себя желаемого в объятиях Татьяны, тооо… Да кроме меня, его и остановить то некому!.. – Священнику и Татьяне последние слова показались не совсем уместными, а говоривший и не сразу заметил не соответствие.

Сжимая все это время его руку, Татьяна поцеловала ее, и взглянув, как-то по матерински, совершенно неожиданно, сложила все в одно целое, причем поместив в несколько фраз все волнующее:

– Пашенька, я понимаю, что все должно было быть не так, но Господь прозорлив, и я верю, что все случающееся, с каждым из нас, не просто событие, но часть чего-то огромного, что мы никогда не охватим в одиночестве. Не удивительно, что тебя смущает ситуация с тобой, не удивительно, что ты беспокоишься обо мне и, наверное, боишься сказать, что убить сегодня должны были не Таню, а меня… – При этих словах оба мужчины делая глоток чая, поперхнулись. Батюшка выронил от неожиданности чашечку редкого старого, еще «кузнецовского» фарфора. Не в состоянии ее схватить, он жонглировал ею, пока совсем не упал на колени и, в почти лежачем положении, спас свою единственную драгоценность, оставшуюся от своего незабвенного предка – тоже священника, весьма высокого сана.

Поднявшись с пола и вернувшись на свое место, рассматривая чашечку, отче поймал себя на мысли, что не совсем соответственно ведет себя после услышанного:

– Ой! Свят, Свят, Свят! Прости Господи! Все равно она Твоя, чашечка то… Увлекся… Доченька, мне послышалось, илиии…, я действительно уже из ума выжил?! Тебя должны были убить!… – При произнесении последнего слова, его смысл, наконец таки, дошел до него. Он вскочил, совершенно потеряв самообладание, драгоценная чашечка, снова выпавшая из рук, была поймана Павлом, как и сам батюшка, споткнувшийся о расстеленную половицу, и водворен на место.

Ослябина тоже поразила сказанная Татьяной фраза, которую он не то, чтобы не смог произнести, но даже не смог придумать, как к ней подвести. Меж тем Татьяна продолжила:

– Батюшка, раз произошло, значит уже позади… – Паша, посадив отче на место, а были они почти одного роста, священник только значительно худее, сам остался стоять в совершенно подавленном состоянии. Ему казалось, что девушка взяла на себя всю тяжесть, давившую на него. Одолевшая его за последний месяц безысходность, вдруг растворилась, представ просто временной, пока не разрешенной, ситуацией. Всё, не имеющее ответов, приобрело четкие очертания. Уверенность вернулась, и причиной её временного отсутствия была неожиданно воплотившаяся любовь, окунувшая в счастье, которое он сразу испугался потерять.

Взяв себя в руки, он обнял Татьяну, и улыбаясь полным ртом зубов, заверил:

– Воистину! Батюшка, теперь то с вашей…, нууу, то есть, с Божией помощью, все встанет на свои места. Извини меня, сердечко мое, что-то я потерялся. Какая же ты неожиданная!… – Мы давно говорили, что при своей воздушности, скромности и смиренности, Татьяна имела внутренний внушительный стержень непоколебимости, спокойствия и уверенности. Становой хребет этот, был не заметен, пока стезя не сталкивала ее, с чем-то трудно преодолимым, да и тогда, пожалуй, просматривалось лишь одно качество – терпение, редко заметное другим.

Батюшка, не совсем понимая, что именно происходит, постарался собраться с мыслями, прочитал молитовку, и со спокойной душой, примирившись с происходящим, превратился во внимание.

Со стороны ему казалось, что ничего, из возможно заботящего или страшного, с этими чадами его не происходило, и ничего грозящего над ними не повисло. Любящие глаза, не отрываясь, смотрели друг в друга, молодые люди, совсем не замечая священника, сидели на скамье в его келье, взявшись за руки и мирно беседовали:

– Пашенька, милый мой, я же знала, что ты жив, я же в госпиталь то пошла, только тебя ради. Мы же раньше все говорили и говорили, и все о чем-то, а как дела коснулось, я поняла, что ничегошеньки о тебе и не знаю. Случайно нашли в интернете, что из того боя якобы вышли трое, это может быть важно, поскольку, значит уже не секрет и не тайна никакая! А там написано было «Темник» и «Ослябя»… – я же знаю, что это ты! Ждала, искала, все думала, вот, вот и появишься…, только, как я тебя просмотрела?! Я же не знала, что есть еще один корпус, и ты будешь под другим именем… – Павел, смотрел не моргая, с застывшим выражением улыбки от приятной неожиданности, силясь понять, от куда у этой девочки такое разумное понимание произошедшего?! От куда, вообще знание специфики и такая прозорливость.

Он обнимал ее раз от раза, отпускал, смотрел, гладил по волосам, и уже не выдержав признал:

– Ну, какая же ты умница, а я все думал, как до тебя донести, как тебе объяснить, как вообще оправдаться…, а ты…, ты просто все понимаешь, и все знаешь, будто была рядом…

– А я и была рядом! Я каждый день о тебе молилась…, каждый день был, просто день, без тебя, но какие же это были дни! В каждый из них я сходила с ума, понимая, что Господь дает испытания по силам. Я думала о выпадающих испытаниях, пыталась понять, зачем это тебе, ведь ты мог отказаться от них…, и почему я должна тоже страдать. Понимала, что ты и сам не совсем понимаешь зачем, но проходишь их, а преодолевая, часто думаешь обо мне. Мне даже иногда начинало казаться, что все происходящее – ради меня…,но кто я?! Потом я перестала задавать себе любые вопросы, поверив в то, что была нужна тебе, а ты мне… Господь вел нас именно этой стезей, с каждым шагом приближая, сегодняшний день…, и он настал, став именно таким. Не нужно думать почему все так произошло, мы осознаем это позже…, а сейчас просто будем вместе искать выход, и обязательно найдем, потому что Бог не дает дар любви просто ради удовольствия – это испытание, и проходить его нужно именно вместе… Пойдем…

– Пойдем… – Забыв о причине происходящего, отец Иоанн, хоть и не будучи человеком впечатлительным, все же увлекся этим диалогом, но более поразила его цельность и устремленность натуры выросшей дочери его, когда-то упокоившейся крестницы. Милена – мать Татьяны, была сильным человеком, но он не мог припомнить всплеска такой мощи и глубины таких переживаний. Он особенно поразился мудрости этой девушки, к взрослению, которой никак не мог привыкнуть, а ведь она каждую неделю, как Ангел пела на клиросе в церковном хоре.

Он старался в каждом человеке рассмотреть, что-то хорошее и красивое, в результате чего приобрел навык видеть не физическую привлекательность, а следы духовной благодати, оставшиеся с рождения у каждого.

Татьяна была богата на этот счет особенно. Быв скромной, терпеливой и внешне смиренной, она обладала еще согревающим спокойствием и миролюбием взглядов. Только не здоровый душой человек, мог пожелать зла или захотеть её обидеть.

Священник поймал себя на мысли, что этот огромный богатырь, пришедший вместе с ней, в состоянии метания грома и молний, сейчас растворился в её умиротворенности и спокойствии. Отче был по-хорошему горд, за эту милость Божию, и не уставал молиться за своё духовное чадо.

Все же, начиная осознавать, что над обоими нависло нечто не разрешимое, он решил внести и свою лепту, придумав привести, как он полагал пример, известный всем находящимся в этом помещении:

– Ну слава Богу! Мир вашему дому!… Мне вот тут на ум пришла мысль…, мня, мня…, дааа…, знаете ли, Павел, а ведь ваша история, хотя я так ничего и не понял, не самая интригующая… – Молодые люди, казалось бы, забывшие о его существовании, увлекшись собой и своими чувствами, обернулись в недоумении. Первым опомнился Ослябин:

– Фуффф, батюшка, вы уж простите, мы тут у вас расхозяйничались…, простите нас!..

Вставила и Татьяна пару слов:

– Батюшка…, крестный, прости нас – мы ведь…

– Да я все понял, дети мои, все хорошо…, прямо так хорошо, что я и не сомневаюсь – все будет ещё лучше с Божией помощью, милые…

– А о ком ты, крестный?.. – Татьяна, будто на всякий случай задала этот вопрос, хотя мысли и внимание все принадлежали любимому ею человеку. Не отставал и Павел, но понимал, что авторитет священника для его любимой непререкаем, да и праздного в начатой мысли не было ничего. К тому же этот человек действительно вызывал глубочайшее уважение, и все сказанное им будет, конечно, полезно.

– Таккк…, о батюшке твоем! Вот уж где непредсказуемость каждый день, чудеса, да борьба духа… – Кто угодно мог бы осечься, предположив несвоевременность или не желание ребенка раскрытия такой тайны перед возлюбленным, но дочь не стыдилась своего отца, видя, прежде всего, все хорошее, и, в конце концов, любя своего родителя. Отче же считал этот пример действительно выдающимся, поскольку знал и Алексея, и всю его жизнь, чуть ли не изнутри, видя в ней чудесный Промысел Божий, вернувший таки, чуть было не погибшее создание в Лоно спасения. Да и любил он отца своей крестной дочери, как родного сына, ибо был связан с ним многими пересечениями и переживаниями.

Кого же еще любить, и за кого же еще молиться, как не за погибающих «овец» Божиих.

Смущений в обоих не было, и батюшка продолжил без всякого извинения:

– Дааа…, раб Божий Алексий, спаси Господи, страдальца! Вот уж у кого стезя тяжела и непредсказуема! Все перипетии твой, сын мой, только первая ступень, причем самая легкая, в его «анабасисе»…

– А кем он был то…, и почему «был»? Малыш, вроде бы ты говорила, что жив…

– А он и жив…, только, как бы завис между двумя мирами, пока Господь решает, как спасти его душу. А был ооон…, сама скажешь, дочка?

– Он…, папа…, самый лучший…, а остальное мне не важно! Ему никто не помог, все только пользовались! А он меня искал…, и нашел! Нашел и… – Большая слеза, как показалось Паше, буквально выпрыгнула…, за ней вторая, и еще несколько. Они так же неожиданно кончились, как и появились, обжигая своим касанием его руку, на которую, падая, попадали и разбивались.

Все внутри возмутилось, его сковала какая-то тяжесть, повисшая в воздухе…, тяжесть от чего-то, не имеющего разрешения силою и волею человека, тяжесть, составлявшая, уже довольно долго, одну из осей того самого станового хребта, сначала мучившая, теперь армирующая основу сил и терпения.

Павел понял важность момента, хотел остановить, но лишь приобнял и поцеловал свое, только обретенное, сокровище, давая понять, что примет все, что угодно… Он улыбнулся и прошептал:

– Твой отец не может быть плохим человеком, и он обязательно будет с нами…

– Я знаю…, я знаю… Он был «ликвидатором» или киллером…, он очень известен теперь, но…

– Павел, он действительно…, хотя…, просто он сейчас в коме – какой-то редкий случай…

– Папа осужден на большой срок, но он…, наблюдается в институте…

– Вы, наверное, слышали – «Солдат», его иногда так называют… – Паша прокашлялся, выдул залпом чашку с чаем, почти кипятком, только налитого хозяином кельи. С силой выдул воздух и, вдыхая, закачал головой, будто готовясь к длительной тираде, необходимость озвучить которую, появилась только сейчас. Он нервничал, поскольку, какое-то новое беспокойство вселилось в его разум, он явно ощутил, что этот новый, совсем неожиданный, нюанс, как-то, если уже не влияет на их с Татьяной жизнь, то обязательно, как-то отразится.

Конечно, он не только знал о таком, но и часто слышал, в свое время, разумеется, из уст отца и еще кого-то, об этом человеке. Причем он точно помнил, что интонации были, скорее, полны больше уважения, нежели того, что должны были нести по отношению к преступнику, тем более, убийце. Но не это сейчас важно… Она ждет его реакцию, а он…, а он немного рассеян от неожиданности – мысли выскочили из своих русел, смешались, запутались. Сознание, а скорее подсознание, что-то перестраивало, но ждать времени не было, и он заговорил, боясь оступиться, сказав не верное.

Самое тяжелое состояло в двойственности, и даже тройственности его мнения в отношении этого человека. Врать он не умел, а отмолчаться не мог, а потому и произнес первое, что пришло в голову:

– Ух ты! Ну так…, так ничего… Я слышал, я зна-ааю, дааа… Вот отец мой, как-то…, не то, чтобы это странно, хотя необычно нееемного… Отец мой, ты же знаешь он генерал, так вот он, как-то с уважением о нем, ну то есть, о твоем отце, отзывался… Для меня это очень важно…, то есть важно, что он твой отец, иии ты его очень любишь, и мой отец… Фууу…, какая разница… – И здесь он произнес фразу, произносимую всеми, кто попадал, в неудобную ситуация, зная его, как хорошего и отзывчивого человека, вдруг потом узнавая о его последней «профессии»:

– Ну значит у него не было другого выхода!… – Священник, поняв, что начатое им, поставило молодого человека в сложное положение по отношению к Татьяне, и что виновником этого был он сам, решил акцентировать тему на моменте, ради которого и была она затронута. Батюшка пошел на крайние меры:

– Дети мои, простите меня старого брюзгу, я хотел вас успокоить, а лишь внес нервозность… – я же ради примера!..

– Да все хорошо, отец Иоанн. Я, правда, подробностей не знаю, но, наверное, судьба не легкая…

– Да вы даже не представляете какая – один сплошной ужас, а главное, на мой взгляд, человек не может остаться человеком, пройдя все это – он смог! И ещё, я вот тут, с мирской точки зрения, пробовал себя на его место ставить…, грешно говорить, но вам…, гм, гм, скажу… так вот, с точки зрения мирских, материалистических понятий…, в общем, вспоминая себя в молодости, я бы поступил во многом так же… мня, мня… ннн-дааа…, будучи молодым, конечно!… – Дальше батюшку остановить уже не представлялось возможным, и молодые люди, обнявшись, обратились в слух, тем более, что хозяин был увлекательный рассказчик, а многого и Татьяна не знала…

Я наслаждался сияющим видом молодых людей… Нет, нет! Не подумайте, что внешность материального мира играет большое значение в мире духовном – совсем нет! Но я видел их внутренний, в котором происходило до боли знакомое. Души их с восторгом выдавали нотки, которым вторил я. Словно давно заученная, но лишь раз проигранная мелодия зазвучала вновь!

…

Прошло два дня с момента встречи Павла и Татьяны, вот-вот должно было произойти событие, возможно многое определяющее в их жизнях. Остановившись в квартире сестры отца Иоанна, влюблённые решили получить брачный венец без благословления родителей, к тому же, это сегодня было не возможно…

Это время прошло в постоянных беседах, чтениях книг святых отцов, молитвах, в чем участвовал и молодой человек, сначала нехотя, после увлекшись и окунувшись в новый, доселе неизвестный мир, которым жили оба, близкие ему, человека…

Да, да, к священнику он проникся настолько, что не стесняясь, рассказал ему о всей своей, впрочем не долгой, жизни, чему последовала, хоть и продолжительная, но ненавязчивая, проповедь. На многое он теперь старался смотреть иначе… Именно старался, поскольку сразу, даже понимая и принимая, переменить свое мировоззрение не удавалось никому. Всегда это путь длинный, и прежде всего, тяжелый в преодолении себя самого, ведь новое – это изначально признание ошибочности прежнего!…

Молодая пара стояла посреди храма. Впереди них, расположившись лицом к иконостасу, отче читал нараспев соответствующий отрывок из Евангелия. Над головой молодых держали венцы. Таинство, еще несколько дней назад, никем не предполагаемое, сегодня, казалось, наконец, сбывшимся долгожданным событием. Мысли о нем, как-то одновременно, пришли всем троим, сразу после окончания рассказа батюшки об отце Татьяны.

Тогда оба, пораженные, не совсем привычной трактовкой и необычным взглядом на чужую жизнь, долго еще находились под впечатлением, и лишь начав задавать вопросы, потихонечку оттаяли. Не на все отец Иоанн имел ответы – чего-то не знал, чего-то сам не понимал, а врать не хотел. Он надеялся, что до чего-то дойдут сами, что-то просто скрыл, как тайну, когда-то слышимой, исповеди…

Они держались за руки, я слышал все их мысли. Странно, но большинство их было о готовности и желании жертвенности ради друг друга, каждый был благодарен за сегодняшний день, осознавая, что его могло и не быть.

Я, наконец, начал понимать, что существуя духом, не ставишь себя ни на чье место. Максимум, что могло проскочить в моем сознании – это некоторая похожесть, с чем-то из оставшегося, как след, в моей памяти. Очень многое из повествования батюшки, мне показалось не то, чтобы близким, а скорее не удивительным и довольно реальным. Человек, о котором был этот рассказ, не находил во мне никакого отклика, я вообще не чувствовал его ни среди живущих там, ни среди находящихся здесь. Хотя эмоции, переживаемые слушателями и самим рассказчиком, захлестнули и меня. Я постарался помолиться о его душе, но почему-то, первый раз ничего не вышло. На что Ангел дал понять: «Не тебе это делать, но о нем многие молятся!»

В его словах была загадка, ведь нельзя никому запретить молитву, ни здесь, ни там, в Царствии Небесном… – здесь, нельзя молиться только о себе… Поразмыслив, я пришел к выводу, что нахожусь между этими мирами, как бы в промежуточном отрезке – это и может быть причиной, о которой мне просто не нужно знать.

Мысли мои собственные перешли на второй план, а вот занимавшие Павла, завладели сознанием. Они отталкивались от судьбы отца Татьяны, иии…, и он, и она, размышляли на одну и ту же тему, но подходили к ней по-разному.

Девушка, зная, к каким решениям пришел в свое время отец, в подобной ситуации, опасалась повторения подобного и с любимым. Она просила Бога, что если уж суждено пострадать, то пусть вся тяжесть этого упадет на нее. Не прося избавить, она благодарила за имеющееся сейчас, в надежде, что многое решиться по просьбам и молитвам…

Павел же дал себе слово не дать в обиду свое сокровище и просил разума и мудрости, чтобы совершенное им не привело к тому, с чего начались мучения и несчастья «Солдата». Хотя, как человек, и уже муж, он понимал, что неся новую ответственность за любимую, он не сможет, скорее всего, сориентироваться правильно, не имея навыка и, в каких-то моментах, будет переть той же тропой, что Алексей…, хотя «той же» не бывает!

Храм, через таинство Венчания, вобрал в себя весь мир и дал почувствовать сегодня молодым людям всю полноту благодати. На время они забыли угрозы, подступившие к ним за стенами этого святого места. В душе было ликование, на сердце легкость, простота. Что-то новое открылось Павлу, через этих людей, в них была надежность, открытая чистота помыслов, и непреодолимая ничем сила, которую они не показывали и, которой не кичились. Помимо них существующая, она пронизывала и охватывала все и вся, соединяя, горящей в них любовью к ближнему и ко всему Божиему.

Все кого он сейчас вокруг себя видел, светились улыбками и восторгом, радовались за них с Татьяной, при этом ничего не прося взамен, но лишь раскрывая свои души. В их окружении он чувствовал себя, каким-то недочеловеком, ущербным, больным, не правильным. Поначалу, они показались ему слабыми и скрытными, но сейчас все увиденное и прочувствованное возвысило их над ним, при том, что сами они старались унизиться и выглядеть совсем незаметными…

После, священник пригласил всех к продолжению, дабы закрепить важное событие застольной проповедью и легкими, как кадильный дым, наставлениями. За чаепитием, присутствовали и два человека, державшие венцы над головами венчающихся. Были это дьяк с попадьёй – его хороший знакомый, еще по семинарии, и сестра самого батюшки, по совместительству. Других найти не удалось, да лучше было и не придумать.

Отче, благословляя на долгую, счастливую совместную жизнь, будто оправдываясь, говорил:

– Ну, зато чисто все будет и складно! Эти уж непременно молиться до скончания века станут… – Сомнений не было ни у кого, хотя еще минута и молодые перестали замечать присутствующих…