Онколига [СИ]

Шерстобитов Алексей Львович

КНИГА ВТОРАЯ

 

 

КАЖДОМУ ДАЕТСЯ ШАНС

«Когда Ты вдохновлял меня служить ближним, а душу озарял смирением, то один из бесчисленных лучей Твоих падал на мое сердце, и оно становилось светоносным, как железо в огне. Я видел Твой таинственный, не уловимый Лик.

Слава Тебе, преобразившему нашу жизнь делами Добра. Слава Тебе, запечатлевшему несказанную сладость в каждой заповеди Твоей. Слава Тебе, явно пребывающему там, где благоухает милосердие. Слава Тебе, посылающему нам неудачи и скорби, дабы мы были чуткими к страданиям других. Слава Тебе, положившему великую награду в самоценности добра. Слава

Тебе, приемлющему высокий порыв. Слава Тебе, возвысившему любовь превыше всего земного и небесного. Слава Тебе, Боже, во веки.»

(Акафист «Слава Богу за все», икос 9)

 

ВИКТОРИЯ

[50]

— А выыы… вот кто…, ну вы такие заявления делаете, будто вездесущий, притом двуликий Янус * (В древней мифологии языческий бог дверей — входов и выходов, всевозможных проходов, а так же начала и конца чего угодно, с его именем связано название месяца январь). Ну от куда вам это знать то?! Вы что всегда и везде, в каждой бочке затычка, и от каждой дверцы ручка… Смерть царской семьи — пожааалуйста; подлодка «Курск» — извооольте; «Хромая лошадь» — я и тут бывал, да помилуйте, между ними не только тысячи километров, но десятки лет!.. — Вышедши из себя, истерила женщина лет сорока, явно, не способная контролировать свои эмоции…

— А вам, что за дело, кажется, мы с вами и не заговаривали. У вас, что нервный припадок, может быть необходимо вмешательство врача

— Да я…

— Да у вас температура, необходимо позвонить в скорую… психиатрическую…

— Да как…

— У вас эпилепсии припадки были?…

— Суууука!..

— Ну вот и пена пошла! С эпилепсией галоперидольчик нельзя, может аменазинчику?!.. Алло! Алло, скорая… психиатрическая… Немедленно! Адрес… — Поле названия адреса, явно обозленная на весь мир барышня вскочила и в момент скрылась в неизвестном направлении… — Иван посмотрел на место испарившейся истерички, потом перевел взгляд на эффектную брюнетку, набиравшую какой-то текст на телефоне, подивился произошедшим резким переменам за одну минуту, и посчитав необходимым выразить ко всему этому свое отношение, молвил:

— Однако, Марина Никитична…, жжем-с…

— Ну, между прочем, и не я начала… Полон город безобразий, но это не значит, что прилично и безысходно их терпеть.

— Ну ведь в чем-то она права…

— К примеру?

— Ну вам то откуда знать, что и как с остатками царской фамилии, хотя не скрою — мне было очень интересно, а вот с этой… министрой, как ее… — Голиковой, «Хромой лошадью» и главным судмедом…, забыл…, ну от куда, действительно?

— Хм… Ну а сами-то не догадываетесь… — Сталин нахмурился — не нравилось ему, когда отвечали вопросом на вопрос, и совсем тошнить начинало, когда женщины выглядели умнее его самого:

— Вы его знали, что ли…

— Кого… царя?…

— Не язвите…, судмедэксперта этого?

— Это мой и учитель, и начальник, и вообще лучший в своем роде… Ну и на всякий случай, я сама судмедэкперт, среди прочего, и своими глазами многое из этого видела. Вам, кстати, Иван Семненович, экскурс в морг по моей протекции организовывали — это так, к слову…

— Да уж… — еще тот…, та экскурсия, спасибо вам, между прочем…, ну вот так прямо этот Калкутин и послал целого министра здравоохранения на…, далеко, прости Господи!.. — своего начальника?

— Нет не послал, эта Голикова, министр здравоохранения была, а не просто его непосредственный начальник… Ну он мужик то… настоящий человек…, и после того, как она запретила санитарную авиацию на место трагедии вызывать, мол, подождем, пока эти обгоревшие сдохнут, а вот для оставшихся вызовем — чего государственные деньги сэкономим, вот… Виктор и не сдержался, поднял ее за горло, тряханул, как следует, и предупредил, что если через двадцать минут всех не эвакуируют, он ее вонючие кусочки по всей Перми расшвыряет….

— Прямо так и сказал?!

— Почти так…, там еще мат и слюни, брызжущие изо рта были…

— И прямо так и прилетели?

— За двадцать минут даже и улетели с больными…, правда, скоро она его уволила…, а сама, между прочем, не сумела оказать элементарную первую помощь одному депутату на заседании…, тьфу! Хотя что удивляться, другому министру «звезду героя России» за своевременно ею данную таблетку, какому-то больному в самолете дали… А врачи скорой помощи за копейки каждый день настоящие подвиги совершают!..

— Для вас тоже больная тема состояние нашего здравоохранения, чувствуется?

— Так я ж в ней работаю — те же какашки, что больные нюхаю, только молчать не привыкла! У них только по телевидению каждое выступление начинается с одной и той же тантры, в которую, по их мнению все должны верить: «У нас в здравоохранении все прекрасно!» — да это и понятно, что у них, этих «бессмертных» и, правда, все прекрасно и даже бесплатно…

— Справедливо…, именно поэтому вы волонтером здесь…

— Не совсем… — не могу спокойно осознавать, что кому-то беспричинно и безнадежно больно, притом, что в моих силах помочь. Знаете, у нас в государстве, будто кто-то квоты какие-то выделил на выживание, мол, болеют сто человек, мы это знаем, но более чем десяти помогать не хотим. Вот на эти вот десять процентов и выделяют средства, две трети из которых пропадают в карманах чиновников от медицины. А остальные, как-нибудь сами… А вы, Иван, вроде бы сами не здоровы, но сами тоже волонтерствуете…

— А у меня та же мотивация…, если могу помочь, знаю это, то уже не в состоянии остановиться. Правда, это совсем недавно началось, вот будто второй шанс дали… — Разговор прервал телефонный звонок, поступивший на телефон Марины:

— Алло… Да, наконец-то Танюшь! Мы уже с Иваном припухли немного… Ты куда делась то и когда будешь… В кааафе?… — И уже обращаясь к Сталину:

— Иван Семенович, может в кафе? Денег на ресторан то у Тани…, сами понимаете, а времени…, Танюшь, может быть я на этот раз… — Марину позвал Иван:

— Маришь, давай я оплачу, за честь почту… — Как-то само собой получилось на «ты», вызвав обоюдную улыбку:

— О-па! Тань, нас кавалер в ресторан приглашает…, ага, я ему так и скажу…

Через пятнадцать минут трое, плюс молодой человек в костюме странно зовущийся Самуил Цезаревич — волонтер «Онколиги», помогающий юридическими услугами, заказав по меню небольшой обед, быстро менялись новостями:

— Ну и как суд?…

— Да, Марин, как всегда! Рука руку моет! Упер этот гондом шестьдесят миллионов, больница осталась без ремонта, врачи без премий, онокопациенты без химиотерапии, а ему полмиллиона штрафа и даже оставили на том же месте работать! А бабку старую, какую-нибудь укатают лет на пять за украденный от голода батон хлеба! Что от них ждать то?! Три фонда, наш четвертый, две некомерческие организации, отправлявшие деньги, собранные для покупки лекарственных препаратов перевели их в космос, а ему хоть бы хрен…, так он тем же заниматься и дальше будет! Вот Сталина на него нет… Ой, Вань, извини!

— Да может и надо ему отстрелить мужское достоинство… Прости Господи!..

— Иван, ну а мы что, подобрал ты себе компанию-то в РОНЦ?

— Танюшь, да я то что, кого нужно, того и оплатим — нужную сумму я подготовил. Я так понимаю, четверо по квотам, еще на двоих скорумпируем, и еще парочку можно отдельной квотой провести за отдельную денежку?

— Ну да, всего восемь, ну ты ж восьмой то…

— Не знаю, ты сама смотри, тебе виднее, может быть самых тяжелых, может быть, тех, у кого шансов побольше…, а может быть, по жребию, тут ведь, только Господу известно, как лучше-то…

— Тань, а как вы четыре квоты то обеспечили, это ж там в диспансерах решается…

— Илья Фаминцев поборолся, хотели, каким-то приблатненным…, так у приблатненых на это денежка есть, пусть за свои едут…, вот и пообещал выделить, тем, кто у него в диспансере проходит лечение, а они, как раз наши все… Никак не может отойти от смерти мамы…, тебе, кстати, Вань, все время приветы передает, говорит, что спас ты его задницу — правда что ль?

— Я к задницам отношение не имею… А! Илюха-то… Да было дело, помог немного…

— Слушай, а правда, что Андрюша Хлыст тебя засадил на нары на три месяца?

— Да нее…, Андрюха, Царствие ему Небесное, хороший, справедливый человек был — это я ему подсуропил…

— А чего по Катиной квартире?

— А ничего, дела по угрозе жизни и так далее закрыли, понятно, по смерти заявителя…, в общем, досталось нашей Катюхе по полной от этих…

— Бог с ними, дочь то что? Бедная Дашенька…

— Да, Марин…, «что, что» — наши ребята, ну супружеская чета, помнишь из Карелии, у них еще восемь этих бегемотиков-лохматиков…

— Тибетских мастиффов…

— Вот-вот… Они же хотели Дашу удочерить…, ну в общем, зря, наверное, Катя всем рассказала про деньги то, которые они перевели на счет дочери… — как родственнички про деньги эти узнали, так сразу папа нарисовался…, вот она сейчас с ним…, ну вроде бы не обижает, ну и ей нравится, любит она отца…

— Так, Вань, всей твоей команде нужно отчаливать в Обнинск в РОНЦ, я так понимаю через пару неделек…, так что ты никуда не денься, я тебе задачек понадаю, в группе девочка будет — совсем еще ребенок, но уже со своим ребенком, присмотри за ней. Алевтина — человек своеобразный, горя то хлебнула, а теперь еще и это… Женечку я себе возьму на это время, думаю, вместе с мужем легко справимся — больше девать малышку не куда. Да, куда ж она запропастилась то…

— Да, Танюшь, я может быть еще и не поеду…, если что сможешь еще кого-то найти на мое место, чтобы не пропало?

— Ой, намутишь ты, как всегда! Но дело твое… — конечно, найдем…

— Ну и слава Богу! А мы кого-то ждем?

— Да девочка одна хотела помогать, вроде бы не шутила… Виктория, такая высокая и без волос на голове — не много странно по нашим дням-то, но… — обещалась подъехать сейчас.

— Танюшь, ну мы тогда потопаем, звони, если что…, и это…, сведи нас с этой…, как ее…, ну с девочкой, у которой дочка Женечка, может еще помогу чем…

— Я тебе на мобилку номерок ее скину….

— Угу… — И уже выходя вместе с Мариной, в дверях он задумался и обратившись к девушке, поинтересовался:

— Послушай, Марин, а если ты судмедэкперт, чем же ты помочь фонду то можешь?

— Ну если мы уже «ты»…, то я еще и танатопрактик — покойников оживляю…

— Это как?

— Умрешь, узнаешь… Хе хе хе…

— Жестко…

— Ваня не подкатывай, у меня муж есть, и он шуток не понимает, да и я не очень…

— Вот те раз! Да и в мыслях…

— Даже в мыслях?…

— Ну прости, если что показалось…

— Поехали…, а вообще, я и как сестра — сиделка, и как психиатр, на похоронах, и как извозчик на машине, нашим онкологическим, много чем помочь можно — было бы желание!.. — Ваня с улыбкой, отвесил глубокий реверанс и хотел было уже усесться в удобное лоно своего «Ленд-Краузера», как перефирическим взглядом, заметил силуэт быстро идущего высокого человека, обернулся и уже со спины понял: «Женщина, почему-то без волос на голове. Длинновата, кажется…, наверное, та самая Виктория… хм, а это…, а это не Вика ли?» — всплыли в памяти слова разговоров с Викторией — дочерью его старого погибшего друга, почему то не выходящей никак, уже по прошествии стольких дней, после случайной встречи в отделении полиции, из его головы. Двадцать лет назад она была еще девочкой совсем, когда ее папу расстреляли в машине, а дальше…, не то, что бы ее следы потерялись, просто ему было не до того… Сегодня уже взрослый человек тридцать пять лет и целая история тяжелой жизни за плечами, а он уже совсем не молодой…, и совсем не здоровый.

— Ваня, ты чего, может поедем уже, я из-за тебя выехать не могу. Ты что приведение увидел? Или мужем моим перепугался?!

— А кто он у тебя?

— Пииисатель…

— А я почему-то думал, либо бандюган, либо богатей какой…

— Да неее…, просто писатель…

— Дашь почитать че-нить?

— Да боюсь ты после этого снова на «вы» со мной… Конечно… Ладно поехали…, а то опоздаю… — Сталин отъехал, пропустив машину жены загадочного писателя, заведомо позавидовав ему: «И девка хороша, и умница, и преданная… — вот где таких находят?!».

Снова припарковавшись, Иван, не в состоянии сдержать свой пыл любопытства, подсказывающий, что в ресторане его ждет настоящее изумление, а может быть и большее, подождал и направился внутрь.

Дама сидела спиной, на своих шпильках, при своем росте, даже сидя, казалась верзилой. Татьяна с удивление увидев его, пригласила движением руки за стол:

— Ты чего, Вань, забыл чего?

— Конечно, даже стыдно стало, обещал угостить, а ушел, даже счет не посмотрев…

— Е мое, я и забыла, че-то наскребла бы, но за все вряд ли… Это, кстати, Виктория, о которой я говорила, Виктория, а это, как ты поняла Иван Семенович…

— Ииивааан, я бы сказал. Викушка, не смотри на меня так, еще недавно я был крепок и с приличной шевелюрой…

— «Полторабатька»? Ты что ли? А я уж было думала потеряла тебя… — Вот тут он и застыл, еще не присев, но уже и не стоя в полный рост, зависнув над сидушкой своего задницей:

— Ну тыыы…, во тебя…, такой…, ну не ожидал…, вот что-то тянуло вернуться… — это, Танюшь, к-гы, к-гы…, дочь мое друга…, а теперь…, ну дела…

— Ну дочь и дочь… Мы тут обсуждаем…, ну вы поговорить хотите, или…, Вик, продолжим?…

— Татьяна, извини пожалуйста… — этот вот «батька с половиной» действительно близкий человек, тем более, если он с вами, я очень хочу тоже помочь, чем смогу! У меня ведь муж…, и ребенок, тоже от этой же заразы… покинули меня… Я хотела бы помочь, чем смогу. Я была довольно богатым человеком и ни в чем себе не отказывала, даже зазналась, а вот все происшедшее очень меня…, на землю вернуло… сначала, злилась на весь мир — ну почему меня вот так, а не кого-то другого?! Да и сейчас еще не отошла… Тут знаешь, как…, может быть это больше и мне самой нужно…, я ведь до сих пор их надеюсь в своей квартире увидеть, просыпаюсь и прислушиваюсь с искренним удивлением, почему ни мужа рядом, ни ребенка с его смехом, криками, топотом… Потерять, оказывается так просто, а вот свыкнуться с этим — никак! Пусто все внутри, что было, сгорело, до сих пор дотлевает до боли, до жути…, может, что у вас…, может быть, хоть чем-то это место получится занять, забить пустоту, разрядить вакуум, развеять одиночество муки моей…

— Понимаю, хотя обычно требуется помощь нам, но кто знает, возможно, и полегчает… вот Иван Семенович поможет…, может быть… — он у нас, как некий пример, идеал, можно сказать — «тащил» очень тяжелого больного и в прямом, и в переносном…

***

Татьяна, оставив старых знакомых вдвоем, ускользнула почти незамеченной, ее исчезновение оказалось своевременным. На сегодняшний день у этих, оставшихся наедине, если, конечно, наедине в ресторане возможно, людей, была жизненно важная необходимость в друг друге, более, чем в ком либо другом, но об этом они только догадывались. Господь всегда сводит и людей, и их стези не только ради их обоюдной пользы, но и окружающие, видящие их, участвующие в их судьбах, как и принимающие их участие в своих, не совсем отдавая себе в этом отчем, получают то недостающее, чем скудны современные души и сердца, но получить — не значить заметить и сохранить.

— Дааа…, девочка, сильно ты изменилась… Как-то все…, я хотел…, хотя, если бы хотел, то и сделал бы… — мысли были и тянуло, после смерти отца твоего увидеть тебя, помочь чем-то…, но вот все свое это завертелось…, и вот видишь к чему принесло… Я теперь немного другой… Нет! Ни так! Я боюсь…, знаешь, с некоторых пор я боюсь спугнуть некоторые вот только затеплившиеся чувства, какие-то ощущения, что-то из того, что раньше мимо, как-то проходило. Боюсь, даже вплоть до того, что предпочитаю смолчать…, а молчу и понимаю, что так тем более потерять можно, потому что о том, о чем я молчу и что хочу этим молчанием сберечь, человек то сам не догадается, а не догадавшись… А!..

— Ну да, мы же с тобой уже многое прошли, ты на своем пути, я на своем…, ты думаешь, что можешь меня чем-то смутить, или удивить?…

— Помнишь ты, еще ребенком говорила о желании выйти за меня замуж…, яяя обстрагирую…, яяя…

— Помню…, а ты обещал на мне жениться… Ваня, я ведь мечтала об этом, долго…, именно о тебе…, это ведь для тебя я была маленькой, а если серьезно, то девочка в пятнадцать лет — это уже вполне созревшая женщина… И я видела, что тебе твоя супруга…, даже не знаю как…, что она есть, что ее нет — одно и то же… наверное из нас получилась бы хорошая пара…, но папа погиб, а ты… в общем все как-то заставило меня стать этаким монстром. Я быстро выросла, поняла жизнь, много быстро добилась…, Ваня, я в двадцать уже была президентом будущего холдинга, причем все сама, безо всякой постели…, правда папины денежки использовала поначалу, но потом…, а потом появился Виталька, и все затмил собой… Он и сейчас…

— Да, ты правильно поняла…, у тебя был Виталька…, а у меня вот не было такого… Честно… — я редко вспоминал о тебе, все знал о твоем счастье…, вот о несчастью, извини, не слышал… И да… — мы сильно изменились…, ты и я… Я особенно…

— Я заметила…, я тоже, как видишь… — Хотелось и сказать, и многое услышать, но все это вертелось в головах, не в состоянии остановиться на каком-то конкретном предложении или выходе. Только мысль сформировывала предложение, как следующая набегавшая, уже казалась важнее и существеннее. Так менялись фразы и междометия, но выскакивали не договоренные шутки, недопонимаемые объяснения, не выговоренные чувства и переживания, для каждого страшных дней и событий, которыми были испещрены жизни этих людей.

Не хватало, какого-то катализатора, да и решительность двоих в выборе, кем стать сейчас — изливающим душу или внимающим исповеди, никак не могла превозмочь в диалоге, пока речь не коснулась отсутствия волосяного покрова на головах мужчины и женщины:

— Сильно я изменился, хм… — опять к этой теме…, но ведь и болячка эта не из простых, до сих пор не пойму оставит она меня, или я уж сроднился с ней…

— Нет! … — Как-то испуганно встрепенулась Вика, мотнув головой, сделав большой глоток сухого комка, появившегося в горе — видимо, какие-то воспоминания, нахлынув, задели болевую, не успокаивающуюся, точку, а может и ввергли на поле сражения, с не утихающей за годы болью…, битвы с собой, с обстоятельствами, с неусмиряющимся ужасом пустоты, безверием, отчаянием, жаждой жить с тем, кто навсегда в этом мире потерян, и одновременной жаждой умереть, поскольку существование без них: мужа и сына, просто не возможно, но она заставляла себя остаться жить, ежедневно думая об уходе за ними, в надежде встретить и воссоединиться.

Где-то между двух этих постоянно гложущих желаний, вставая то на одну, то на вторую сторону, вот-вот собираясь последовать манящему вектору, она так и оставалась между нигде и всем, то отчаянно борясь за жизнь, то апатично следуя зову смерти, не находя ничего, что могло бы задержать в первой, или заставить уйти безоглядно во вторую. Просто зависнув, в ожидании когда кончатся силы, перестанет биться сердце, упадет на нее гора или провалится под ногами земля, что угодно, только скорее и само собой. Организм растрачивал в бесполезности, а то и в глупости свои силы ни зачем, ни почему, ни для чего, но отдавая дань времени, душа спала, или бредила, затаив дыхание в нетерпении. Это состояние, когда лучше не быть, чем быть, в полушаге от одного и второго, ничем не похожее на человеческое и никакое другое, покидало лишь изредка, когда появлялось ощущение, какой-нибудь крайности переживаний или ощущений.

Виктория действительно была богатым человеком, но все ускользнуло сквозь пальцы на лечение и попытку спасения семьи, мужа, ребенка, после их ухода деньги тоже откуда-то брались, уходя туда же, от куда и пришли.

Она перепробовала все от парашютного спорта, прыгая несколько раз в день, что быстро надоело, до неудачных попыток экстремального секса, что вообще не давало никаких отвлекающих моментов, кроме, какого-то глубинного осознания своей испачканности и падшести, от чего, что-то в ней успокаивалось на время, но только на небольшой промежуток, возрастая снова, еще пуще бередя раны, до тех пор, пока она не находила, что-то опаснее или грязнее, и что становилось успокоением, лишь на краткость и малость, и не было спасения ни в чем, будто кто-то специально подталкивал ее все к большему падению, от куда нет подъема, к какой-то пропасти, в которой даже не отражается и отсвет лучика надежды, в погибель, в крах всего.

Довольно быстро женщина перестала поднимать голову, а потом и взгляд. Она настолько пала отчаянием, что отчаялось и оно само, стала настолько эгоцентричной, что испугался и собственный эгоизм, даже он начинал толкать, на что-то чистое и светлое, но сильнее оказывалось отчаявшееся отчаяние, нашептывающееся, что можно и нужно пасть еще глубже, не вонять гнилью, не забыть о Боге, но возненавидеть Его, став той самой собой, что противоречит добру, здравому смыслу, нравственности, утонув в мерзости греха любого и многообильного, в чем скрыто облегчение, но только приближаясь к краю этой пропасти, она не находила в себе того необходимого для падения, разврата, блуда, она неожиданно начинала слышать, будто мольбы супруга и чада своего, слепла от какого-то света, приносящего освобождение от этих пут отчаяния, но страдание и муки становились попутчиками ей в одно мгновение. Она вспоминала Бога, но ненадолго, очень быстро появлялась первая мысль о несправедливости, за ней вторая о том, что Господь ненавидит ее и отверг, что именно Он изверг, низвергающий все более чистое, более светлое, тех, кто смог стать счастливым и самодостаточным без Его помощи, не обратившихся к Нему счастливым и любящим, не зная и не любя Его.

Наконец настал момент, когда и бесы, явись они во всем своем безобразии, показались бы ей верхом совершенства. Именно в этот момент появился человек, позиционирующий себя сильным экстрасенсом, многие онкологические больные, обращались к нему, доверяя и доверяясь, получали много обещаний, а их родственники массу уверений, и даже после упокоения несчастных он продолжал дурить и издеваться над ними, передавая какие-то сообщения с «того света», впрочем, многое угадывая, как при жизни, так и после ее оставления, что неудивительно, ведь его отец — падший ангел, отец лжи научил его этому искусству, давая многое, что было известно из подслушанного у Ангелов и впустивших его людей, совершенно не подозревающих о его наличии в своем сердце.

Будто проснувшись в ужасе, очнулась Виктория в момент предложения этим страшным человека послужить его сюзерену в ночной оргии ведьм-вдов, что по его обещаниям поставило бы последнюю точку в ее муках.

Вот здесь взбунтовалась душа, разорвалось сердце, открылись душевные очи, вытек яд и гной соблазнов и искушения, вновь почувствовалась заново боль и отчаяние первых дней потерь, окутанные нестерпимой болью, через что вспомнилось и прекрасное, соединяющее ее с мужем и ребенком, будто они сами вернулись невидимыми, желая спасти душу матери и супруги, чем она перестала быть здесь, но хоть и не женятся и не выходят в Царствии Небесном за муж, а просто существуют в любви и в Боге, как Ангелы, но уже вместе и неразлучно во веки веков…

Именно в момент своего озарения и выскочила Виктория на улицу в обтягивающем кожанном наряде, похожем на участницу развратного шоу, попав как раз в руки, собиравший проституток, полицейских. Женщина выбивалась из общей массы падших женщин, но кому-какое дело, лишь бы выполнить план, а на судьбу человека можно плюнуть — не на свою попадет этот плевок…, хотя именно от него, на самом деле, душа плюющего и пострадает.

Как ни странно, попав в отделение милиции, несчастная почувствовала прилив, давно не испытываемых добрых чувств, жалости к окружающему миру, даже желание помочь, пробило изнутри и искало выход наружу. Именно это заставило ее приставать к полицейским, выпрашивая сигареты для девочек, защищать их, выставляя себя на первый план, хотя никто этого не просил, но разве в этом дело, когда просыпается и отрезвляется душа?!

Бонусом спасительный, не случайным, не предугадываемым, не возможным, появился там человек, ожидать которого в своей жизни ей было просто не возможно ни при каких обстоятельствах, тем более в тех, которые уже знакомы читателю по полицейскому отделению.

Не важно, что оба не осознали тогда, не понимали и сейчас, сидя в кафе, зачем их стези сводятся вместе. Вцепившись заколыхавшимися сердцами, и пульсирующими душами в друг друга, они не могли и подумать о расставании, так и просидев до вечера, для стороннего наблюдателя болтая сбивчиво, не последовательно, отстраненно от самих себя.

И наконец, крик, неожиданный, испуганный, резкий вскрыл нарыв у обоих, освободив тела от тупика и не совершенства:

— Нет! Не говори так, ни у кого нет права отказаться от надежды, ее всегда достаточно, ибо источник ее, не во временном мире — в Вечности! Разве может Вечность кончится, иссякнуть, оставить того, кто в Ней нуждается?! Только ты сам можешь попытаться оставить ее, предпочтя надежде уныние!

— Прости, прости, пожалуйста! Я все никак не мог сказать, да и сейчас не могу…, вот…, глядя на тебя, не могу собраться с мыслями… Я помню тебя ребенком с невероятно красивыми волосами, твои глаза заставляли, будто бы просить Бога об ускорении времени, что ты быстрее выросла, что бы просить тебя стать моей женой…, и это уже при имеющейся…, и моем ребенке… Я не ждал тебя встретить, не ждал…, но увидев, ощутил радость, будто только об этом и мечтал и об этом только и думал… Я понимаю, что это бред, но… — Запнувшись, снова попав в тупик, Иван ударил себя тыльной стороной ладони по лбу, потер с силой, невесть от куда взявшейся, бросил обе руки на стол, поднял голову и застыл, увидев каменное побледневшее лицо Вики, с замороженными слезами в уголках глаз, лишь тонкая, ее заметная дрожь нижней губки, подведенной чем-то и зачем-то в виде черной линии, дрожала…

Он не понял причины, да и никто бы не понял, даже пройдя все, что пришлось пережить ей. Слезы появились и на его глазах, но так же застыв, попытались убраться обратно. Может быть, это получилось, если бы она осторожно не оторвала отяжелевшую руку от стола, мелено не поднесла к его лысине, и чуть касаясь, не провела.

Не выдержав взгляда, всего, что исходило от нее, почувствовав словно ожег от ее руки, он опустил глаза, и почувствовав совсем готовые к прыжку на свет Божий слез, направил вниз и голову. Голос дрожал, еще не прозвучав, растерянность уступила уверенности, но от чего-то, очень остро ощущаемая, прямо сейчас воплощающаяся надежда, просто вытолкнула первое, крутившееся в голове:

— Ты такая лысая…, но очень красивая…, а зачем ты так себя отвергаешь настоящую, ведь отталкивая данность Божую, ты прячешься от того, кто, быть может, тебе предназначен в твои половиночки — он не узнает тебя измененной… — зачем?

— Ваня, Ваня, дядя Ваня… Ты вот сказал, а как обжег, а я вот давно не плакала, все хотела и не плакала…, а сейчас вот… Я, Ваня, побрилась, что бы муж не стеснялся изменений в нем, произведенных химиотерапией, он полысел, потом похудел, потом от преднизалона, начал есть безостановочно и все подряд, набрал, как ты килограммов тридцать, потом опять похудел, и так раз за разом, но больше всего его смущали выпавшие волосы…, он говорил, что ужасно боится, что я его разлюблю, тогда он сразу умрет, что наверное, было бы неплохо по его словам, тогда не нужно мучить мне, ухаживая и поддерживая его… Сначала я была такой, потому, что эта болезнь пыталась съесть меня, потом, подавившись, перекинулась на них, и вот уже они, мой муж и мой сын — смотрели на меня оба лысенькие, с большими уставшими глазами, измученными взглядами, безотрывно… Когда-то я была «голышиком», потом он стал напевать мене: «Моя надежда, моя победа, что мне бояться, когда ты со мной!» — говорил, мол, когда твоя жена носит имя Победа, разве можно думать о поражении? Вот он и ушел…, не проиграв, не побежденным, вот только меня оставил… Знаешь, я бы легко поменяла бы его жизнь на десять жизней своих детей, будь у меня их столько! И мне совершенно наплевать, что об этом думают другие…, я бы нарожала от него еще столько же…, а вот все дети, сколько бы их не было, не смогут дать мне их отца! Может быть из-за этой мысли, от которой я никак не могу отказаться до сих пор, вместе за отцом, Господь у меня забрал и сына, причем сначала сына, чтобы не оставить надежды видеть в мальчике черты его отца… Я не знаю, останься он, смогла бы я спокойно его воспитывать, видя в нем, что-то от папы, слышать интонации его голоса, двигающегося, как он, смотрящего его глазами, пахнущего как коже его родителя, я бы сошла с ума, видя нашего сына ежедневно, наверное, ядаже возненавидела бы его, думая, что смерть отца выкупила жизнь нашего Никитки — Бог не смел этого допустить, но попустил другое…, я и теперь схожу от одних только этих мыслей с ума, и они непрестанны! Я зову одного, а он не идет, я жду другого, но и он слова не скажет, ну хоть намекнул бы встретимся или нет! Это же несложно… Ты не представляешь, как я хочу умереть, но и боюсь, а знаешь почему? Потому что мне часто мерещится мой любимый, то в толпе, то за рулем машины, то рядом, он завет меня от куда-то, я чувствую его прикосновения… — я боюсь, что уйду вслед ему, а он вернется сюда… Когда-то…, тогда, еще в детстве, когда ты приходил, такой большой, сильный, красивый, веселый, говорил, что если кто обит, сразу к тебе, я думала, ну вот подрасту еще немного и выйду за муж за папу или тебя… Почему-то тогда меня не смущало, что у папы есть мама, а у тебя жена и другая дочь… А сейчас я смотрю на тебя, роднее тебя ведь у меня нет никого…, у меня вообще нет никого — все умерли, оставив меня… Помнишь, какая я была, я ведь очень эгоистичная была, думала, что вокруг меня все должно крутиться… У меня все получалось, я была такая крутышка, и все, что во мне было человеческое — это любовь к ним: мужу и ребенку… Зачем их отняли? Что бы я стала… Я не знаю…, может быть чужая боль…, я хочу помогать, я хочу спасти, хоть кого-то, тогда в отделении полиции, я почувствовал это… Как-то промелькнуло…, будто частичка и сына, и мужа в каждом, кого постигла сия участь и помогая им, я общаюсь с ними… Я не знаю, как им там, надеюсь, что все хорошо, но я хочу, что бы было еще лучше, тогда он не забудет меня…

— Он не может забыть, вы же венчанная пара, а что Господь сочетает, того никто разъединить не может!

— Правда?!

— Конечно — это мне духовный отец мой сказал и я читал в Евангелии…

— Ты Евангелие читаешь…, у тебя есть духовный отец? Вот уж никогда не подумала бы, что ты в церковь ходить будешь…

— Отращивай волосы — траур по тому, кто оживет в Вечности — грех, как-то так… Обещаешь?!

— Я не знаю…, но если ты так думаешь…, а что скажет он…

— Ему…, там… очень больно от того, что ты все время в печали, он просто не знает, как тебе сказать, что у него все хорошо, что он ждет тебя, молится за тебя, у вас один венец на двоих, а потому все, что вы оба сейчас делаете, все ради друг друга! Разве то, что ты делала после его смерти, подумай хорошенько, может быть ради него или ради Бога?! Если не ради них, то ради кого?!..

— Я не знаю Бога…, но теперь я точно знаю — дьявол есть! То что он делает — ужасно! Я видела это… И я понимаю, что я должна делать теперь все ради него, ведь он не может не делать чего-то не ради меня, мой Виталик… Как же ты прав: рыдать, пить водку, отчаиваться, пытаться развратничать… — мне бы это тоже не понравилось. Господи, любимый, прости меня, ради всего святого!

— Вот видишь, ты сама без Боженьки обойтись не может, иначе зачем…, или почему в одном предложении, ты назвала Его дважды?!..

***

Оба, мужчина и женщина, просидевшие до самого закрытия заведения, «выпившие» весь чай и кофе, договорились на следующий день встретиться у храма, куда несколько раз в месяц наведывался Сталин. Он уже не мог без этого. Приходя к церкви, он посещал, сначала, довольно свежую могилку Хлыста, которого решено было упокоить на церковном погосте. Деревянный крест возвышался над другими редкими, создавая очень приглядную картину умиротворения, казалось, что лежать здесь счастье, хотя, конечно, покойнику совершенно не важно, где останки и сколько раз их посещают, зато душа его с нетерпением ждет каждой молитовки об упокоении, что и делал сразу пришедший, ставя свечку «за упокоение души», подходя к положенному месту в нужной очередности…

На совершено пустую улицу выехало желтого цвета такси, остановив машину в десяти метрах, водитель выскочил, быстро оббежав капот, открыл дверь пассажира и протянул навстречу ему руку. Из автомобиля, первым выплыл красивый, но скромный платок бирюзового цвета, обрамлявший головку брюнетки в очках от солнца. Макияж на лице почти отсутствовал, красивой формы губы, подернула чуть заметная улыбка, Ивану показалось, что приехавшая смотрела на него: «Да, жизнь идет своим чередом, и улыбки, и волосы, и все…, Вика то, наверное, сейчас своим видом батюшку «убьет наповал», ну тут уж…, дай Бог, что бы приехала… Что-то мне печально без нее совсем…». Думая так, от отвернулся, ожидая появление Виктории с другой стороны. Тем временем сзади слышались приближающиеся стуки каблучков с достаточно большим промежутком. Сталина, с головы до ног, прошибла догадка, от которой он даже слегка присел, подтвердившаяся, до боли знакомым и даже желанным, голосом:

— Вот так, Иван Семенович…, приглашаете, а сами даже руку подать даме не можете…

— Ви…, Викто… рия?!

 

А СПАСЕТСЯ КТО?

Надо сказать, что часто кажущееся возможное развитие событий, на самом деле выглядит совсем иначе, мало того, даже если они и разворачивается по предполагаемому нами плану, то плоды, скорее всего, будут другими. Если вы постараетесь вспомнить что-либо из серьезного, то поймаете себя на мысли, что желаемые в предположениях «плоды», как мы их изволили величать в своих мечтаниях, на деле, после анализа уже произошедшего, оказываются и неудобоваримыми, и нерациональными, и даже совсем не подходящими к общей картине, наброском из которой и стало это событие.

То ли мы ищем лучшего, то ли нам желают лучшего, а скорее полезного и спасительного, а поскольку мы сами, в основном, привыкли исходить из своего эго и своих, зачатую нелепых, желаний, больше похожих на блажь суммированных идеализма и максимализма, то Создатель мира и нас, имея в Своем Провидении другие более подходящие для нас предначертания, допускает совершенно иные развития событий, что сначала досадует нас, но после оказывается подходящим, и даже заставляет себялюбивых людей немного обманывая, убеждать себя, в именно таких имеющихся планах, и их заслугах в их воплощении именно такими. В гордыне и тщеславии своих, мы остаемся неблагодарными!

Совестливый же человек, признавая свою ошибочность, воздаст хвалу непосредственному «виновнику» торжества благоденствия и справедливости, приобретя опыт, на будущее не столько для себя, сколько постарается передать его потомству, поскольку не может считать и его своей собственностью, но милостью Божией, ради следующих поколений…

Зачем это нам — поинтересуется заскучавший читатель? Если появляется такой вопрос, то и правда незачем! Просто к слову пришлось, ну и заодно объяснит некоторые моменты дальнейшей жизни наших героев. Герои ли они? Да! Более чем, поскольку не однажды они переступают через себя, свои страхи, боли, мучения, сомнения, не останавливаясь, идут неведомо куда, считая просто доброе дело, очередной ступенью в своем верном пути.

Не станем, ради приличия и уважения к сану, тем более, священника действительно спасающегося и спасающего, лезть глубоко в его душу, мысли же, находящегося при этом в миру, что гораздо сложнее для монаха. Искушения врага рода человеческого на подобных ему более часты и настойчивы, по сравнению с обычными горожанами, хотя и с великой разницей в том, что у настоятеля храма, где упокоился Хлыст и преобразился Сталин, носящий имя святого Божиего угодника Маркелла, что значит Воинствующий, все обстоятельства испытаний проходили не через сито материальных нужд, а через призму Евангельской добродетели и Христовой Жертвы, часто отвергаемой и не понимаемой обычными людьми.

Благословение, даваемое им, для него было, никак для нас простых мирян, разрешением к действию благословленного, освященное Божией волею, но само уже свершенное действие, за которое уже несется им лично полная ответственность, как открывшего полный ход замыслу человеческому во вполне конкретном деле, несмотря на то, что совершено оно может быть как угодно, и ради чего не всегда ясно. Он был уверен, что благословение священника, само по себе, уже может направить даже ошибочное намерение в нужное и богоугодное русло, потому именно мало кому отказывал…

— Благослови отче!

— Во Имя Отца и Сына, и Святаго Духа!..

— Во славу Божию! Вот, отче привел…, Викторию, только недавно о ней говорил, а сегодня…

— Слава Богу! Господи помилуй!.. Ну что, ты как всегда к другу своему?

— Хотелось бы, у вас то наверное долгий разговор… Викуль, что вчера говорила, повтори батюшке…, или…

— Иди сын мой — Господь управит… — Уже уходя, Иван услышал начало, немного странное:

— Батюшка, эээ…, можно я сниму это, исчесалась вся…

— Платок?…

— Нет…, парик…

— Изволь… — Удивления не было, через минуту, повязанный уже поверх голого черепа головной убор немного изменял черты лица, смотревшиеся, словно детскими, несмотря на недетский возраст. Стоять посреди храма, батюшке показалось неудобным, захотелось на природу, на свежий воздух, в тишину монастырскую, в тишь благочестия и безсуетности.

— Может во внутренний дворик?

— Да? Как скажете… — Скамеечка с удобной спинкой на виду у старых могилок в отдалении, среди яблочного небольшого садика — редкость в городской черте, приютила двоих странников с разными на сегодняшний день целями. И если Виктория просто была в растерянности, потерянным и погибающим существом, просто не думающем о пути и его направлении, то отче видел, куда направить, как и зачем, при этом понимал, что любой обратившийся к нему, хоть и не имеет личной заинтересованности сбить его со стези, но ненамеренно несет эту опасность, своими несогласием, убеждениями, навыками и отсутствием готовности следовать немедленно и безусловно его наставлениям.

С иными он и вовсе не заговаривал о Боге, с кем-то лишь вскользь упоминал Создателя, кого-то передавал другим пастырям или священникам, видя, что ищущий не там и то человек, его слов не услышит, но готов пожертвовать на храм, за что будет ожидать особого к себе отношения, а то и возгордиться, а потому пусть дает тем, кто берет, не забывая себя, предоставляя не заслуженное.

Выслушав такую же исповедь, какой вчера удостоился Сталин, батюшка подивился столь честному отношению к жизни, отметил, что вера этой женщины индивидуально неполноценна, что не редкость: врага рода человеческого она признавала, как существующего, а вот Бога просто не видела, ну так прошедшие сквозь горнила таких искушений и испытаний черных сил, часто имеют такие отклонения, относясь к дьяволу серьезно, а вот Создателя в упор не принимая, даже имея на Него обиду, даже гнев, хотя, как раз вот здесь то, должно быть полное восприятие Его:

— А вы знаете…, с чего все началось?

— Что именно, отче?

— Смерть…

— Ну…, там съели яблоко, которое есть было нельзя…

— «В день в который ты вкусишь — смертию умрешь». Вот ведь напрямую было сказано! А ведь Адам то был тогда бееессмееертен! но не имея познания добра и зла, это вряд ли можно понимать, даже его умом…, а ведь ум то у него каков был?!..

— Ну он, наверное, не очень развитым был, не ученый, не опытный…

— Напротив, как раз напротив! Вы вот по всему видно ученый человек и, скорее всего, знаете, каким процентом имеющегося у нас мозга мы способны пользоваться…

— Ну процентов пять — семь…

— Именно, а вот праотец наш всеми способностями человеческими обладал, во всем был одарен, и всеми ста процентами владел, мы бы сразу сегодня с ума сошли — это же представить не возможно! То есть он был способен представить недосягаемое для нас, скажем Вечность, но при этом вряд ли осознавал ее, из-за не полноты знаний. Стало быть опыта, как вами было подмечено, достаточного не имел. А мы что? Нам ведь сразу подавай все, впрочем, как и ему! Он ведь сразу все захотел, а не как Господь ему «прелагал» все, но постепенно…, не захотел! Почему? Зависть, тщеславие, нетерпение, неверие, сомнения — он ими не был охвачен, как мы, но тоже подвержен — чистый лист был, в прямом и в переносном смысле. Ему ведь было обещано, что станет, как Бог, но учиться надо. Сто процентов! Сто! Представляете, что он мог. Но со временем грехи заели его потомство, чем больше грехов, страстей, тем меньше первозданной чистоты ума, тем больше засоренности, тем слабее опора, на которую опирается человек в принятии решений, ведь знания уже не истинны, смирения нет, одни страсти. Велик был Адам, а пал!

«А ведь чем совершеннее творение, тем падение для него необычайнее по своим следствиям». Пал Люцифер, будучи первым в творении существом. Сейчас мы со своими пятью процентами и представить не можем, как глубоко его падение. Что может произойти в результате такого падения…, а он ведь, из-за глубины своего падения и покаяться даже не может, даже вот не в состоянии поверить в прощении из-за неверия, а исходя из своих привычек, и подумать об этом не в состоянии, уж так изощрился во лжи, что и себя то в заблуждение ввел…, раз видит смысл в войне с Непобедимым. А что человек, что каждый из нас? — потомок творения, поставленный над всеми творениями Божиими на земле, лишь чуть умаленный пред Ангелами. Пал Адам, падаем и мы…

Вот вы любили, и сейчас любите, хоть и нет среди нас более того, кому эти чувств ваши-то направлены — нет его здесь, но чувства то живы, а ведь мир Господом создан очень взаимозависимым, и ничто без ничего не бывает. Раз есть чувства, значит, есть и причина им… — понимаете ли? Им сейчас, без него на земле, есть причина! А раз есть чувства, значит, есть и предмет, на который они направлены. Любит ли тело? Конечно! Но что? Поесть, поспать, поблудить…, а ваша любовь не телесная, не плотская, но сердечная, не того сердца, что мотором у нас работает и потоки крови перегоняет по сосудам, а духовного. Вы же венчаны, а это понятие не прошедшего времени, а «от» и до бесконечности»! души ваши на веки веков сплетены одним венцом, вам обоим стоять пред Господом на Страшном Суде в ответе за себя, как за единицу, как за одно существо двоим! Упокоилось до времени тело мужа, но душа жива и любовь к ней умереть не может, так же как и его любовь к вашей! Не была бы жива душа его, не было бы любви и у вас к ней, не было бы тоски и переживаний, не было бы отчаяния. А отчаяние почему? Вы сами говорите: «не успела», вы многое не успели, но если у души вашего мужа времени на земле для молитв не осталось, а я вам скажу, что он страданиями своими и скорбями искупил и свое, и частично ваше, но отвечать то вам за все сейчас вами содеянное и упущенное…, вот и переживает, вот и мечется там…, не о себе — о вас…, о вас молится, в опасении за вашу гибель. Его душа теперь знает и видит Вечность, а это, знаете ли, даже не знание Адама, имевшего возможность видеть Бога, это постоянное ощущение Бога и очевиднейшее осознание дальнейших участей душ, еще живущих людей, с пониманием гибели, как не просто временной потери тела с дальнейшим, в свое время, замещением его на другое, но как вечных мук! Его душа не может уже воспринимать вас отдельно от Царствия Небесного, так же как и себя, он молится за вас, не имея возможности просить о себе. Представляете насколько он от вас зависит, а чем заняты вы? Разве любовью называется ваша тяга к смерти, попытка забыть, избежать этих мучений. Да вы пройдя этот никчемный промежуток времени, величиной в момент, лишите и его, и себя возможности оправдания. Господь дает на это средства, а вы отвергаете, думаете, Ему понравится? А вам бы понравилось?!..

Душа мужа вашего уже знает, как идет тяжба за душу человеческую между Ангелами Божиими и агеллами падшими, он представляет вас на месте гибнущей души, вот отчаяние! Он готов отдать сейчас все, но Господь милостив, и дает вам шанс за шансом, чтобы спасти себя и помочь ему, по его ли молитвам, ради ваших ли предков, имеющих заслуги перед Ним, не столь важно — еще не поздно! Господь ценит и намерения! Сколько вы будете испытывать терпение Божие, сколько будете еще ввергать душу любимого вами человека в отчаяние…

Чем совершеннее творение, тем падение для него необычайнее по своим последствиям! Чем больше было дано, тем больше спросится! Падший Люцифер не в состоянии покаяться, вы же способны и у вас есть ради кого и чего! Адам обладал невероятными потенциями, пусть и в меньшей мере, но велики они и у каждого из нас. Он не испытывал боли до первого греха, потому, что не мог болеть, как бессмертное существо — но если и представить, что мог, то с его способностями, он был способен приказать ей исчезнуть, перестать, мог остановить ее. Но он был и чист…, он не был в состоянии ради своей наживы, причинить боль или горе ни одному из творений Божиих, а что же мы?! А мы исказили все свои потенции, и продолжаем падение дальше! Ум, воля, чувства — все, что мы на сегодня из себя представляем? Комок нервов и нервных окончаний — вот, кто мы, комок, катящийся суетой и в суете, мы озабочены обо всем, кроме духовного, мы думаем обо все, но не о Боге, как низко надо было упасть, что бы забыть о Нем, перестать ощущать Его, поставить Его существование под сомнение, или утверждать, что я верю, но по-своему. Вера это не множественное число, но единственное, а это значит, что верная в своих индивидуальности и точности, она не единая, но единственная, и «по своему» — это значит, во что угодно, только не в Него, а если не в Него…, значит, что на возглас: «Кто Господень, ко мне!» — придут не те, кто верит «по своему», но те, кто действительно Господень!.. «Я никогда не знал вас; отойдите от Меня, делающие беззаконие!» — услышат неподошедшие на Страшном суде. Это очевидное для души вашего мужа, но не для вас. Все ваши беды не от любви к нему или от мук его отсутствия, а от бездействия в жалости к себе! «Спаси нас и приходи» — говорит душа его. Что вы лично здесь выберете, то оба там и пожнете.

Здесь нет видевших Бога, никто не говорил с Ним сегодня — сегодня Господь не дает пророков из-за нашей греховности, нас некому направить, но у нас есть Евангелие! А на Откровение нужно отвечать откровением! Вы не знаете, кому помочь, кому нужна помощь, в ком частичка души вашего мужа? Я говорю тебе, чадо: в каждом, кто идет к концу своей стези таким же путем страданий, как твой муж и твой сын, как ты, когда они уходили, в ком море страха и океан отчаяния, к моменту прихода, в свое время, к моменту, когда этот промежуток времени под названием смерть, становится желанным для них. В них частица душ и сына и мужа, спросишь почему? Они оба восприняли страдания и видят их отсутствие в Вечном: в Истине — перестающий бояться, начинает любить. Именно их молитвы дают надежды…

Страдания… Теперь вы видите, что по-настоящему страдает ни тот, кто имеет их физическими или душевными, а и теми и другими вместе одновременно…, пересильте одно, и побежденным оно станет помогать в превозмогании оставшегося…, станет…, если вы поймете и научитесь делать это не самостоятельно, а с Именем Божиим! Можно, умея блокировать боль, но боль души, видящей очевидную смерть в гиене огненной блокировать можете только вы, как, пока еще живущая половинка — часть целого от благословенного союза жены и мужа, вы блокада его мукам там, вы успокоение, но только тогда, когда поймете это! Молите, и ваши молитвы с душой вашего мужа сольются, «ибо, где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них.». А сейчас вы источник его мучений и отчаяния — и разве это любовь! Нет — это эгоизм! Хотите узреть Господа?! Это возможно только духовными очами…, может быть и дастся…, но это не панацея, ибо мы со своими пяти процентами, не умеет это ни понять, не оценить, ни даже запомнить! Апостолы за три года видения чудес и слышания проповедей Христовых не обрели той веры, что нужна вам сейчас, но каждый в свое время, кроме Иоанна Богослова отдал свою жизнь, последовав Христу, ибо обрел и веру, и силу, и благодать. А почему? Потому, что любил Бога всем сердцем своим, всей душою своею, всем разумением своим, и всей крепостию своею!.. Виктория, сделайте пол шага и вам останется еще столько же — и первая ступень будет пройдена. Пол шага решают участи ваших душ… — Горячо говорил «Воинствующий», вкладываясь в каждое слово, но время имеет свойство заканчиваться, пришел срок полноты и этому разговору, в заключении чего, он благословил, сказать, ожившую Викторию и произнес уже обоим своим чадам:

— Иов искал, и желал смерти, и радовался бы ей, но Господь дал ему все претерпеть. И тебе, дочь моя — «боящийся не совершен в любви, в страхе есть мучение». Нет страха — есть любовь, но при принятии страх забываешь о ней! Без глубокой веры нас разъединяют сомнения, избавься от них, лишив их основания! Проси Бога укрепить ее: «Господи, верую, помоги неверию моему!». «В любви нет страха, совершенная любовь изгоняет страх» Идите пока…, Господь с вами — с Ним все возможно!..

 

ЧЕЛОВЕК ПРЕДПОЛАГАЕТ…

Иван Семенович, не мог насмотреться на этого воодушевленного человека. Вчерашняя Виктория в отчаянно-панихидном макияже с потухающим взором, сквозь который, чудом пробивался маленький, тоненький лучик надежды, совершенно преобразившаяся сегодня, сначала, с утра, когда он ее не узнал, и тем более, после беседы с батюшкой, сияющая уже не надеждой, но уверенностью, светилась изнутри чем-то особенным. Совсем не стесняясь своего лысого черепа, повязав платочек, как бандану, она деловито позвонила Татьяне и серьезным тоном просила указать ей любое дело, не стесняясь. Самым востребованным были перевозки не ходячих, помощь в передвижениях по кабинетам, хождение за покупками и другим надобностям.

Пересев на свой автомобиль, женщина попрощалась с, остолбеневшим от поцелуя, Сталиным и рванула по указанному адресу. Настолько мощным оказался заряд, полученный в храме, что каждая фраза, сказанная при желании поддержать, обладала такой силой, что услышавший ее больной, не только проникался к говорившей, сколько внезапно для себя получал, какое-то новое, облегчающее его существование, понимание…

За прошедший, после первой исповеди, месяц, Вика успела познакомиться со всеми представителями лиги, и с нуждающимися в помощи, и с пытавшими изо всех сил помочь, полюбившись всем и каждому. Она и сама поражалась своей работоспособности и самоотверженности, но более всего ее радовало действительное видение и ощущения в каждом, кому она помогала, частички, оказывается не потерянного навсегда мужа, но просто ушедшего несколько раньше ее на некоторое время, которое она теперь обязана употребить на нужное по обязанности своей, как венчанной супруги.

Небольшой бизнес, оставшийся у нее, точнее, с большими усилиями сохранившийся от прежнего крупного, неожиданно начал процветать. Себе и на свои нужды, женщина брала с него, как и прежде, совершенную малость, тратя довольно приличные суммы на помощь нуждающимся, тем самым скапливая себе и мужу нетленное богатство на Небесах…

Во многом Иван был рядом, но будучи все же больным, по силам своим. У него не все было благополучно, анализы ухудшились, требовалось или более качественное лечение супер припаратами, которые не возможно было получить в России никакими средствами, из-за выставленных «родным» минздравом препон, или срочный курс лечения, давно предлагаемый в Германии. Операция по пересадке костного мозга, чего он боялся, узнав какие это пытки, отвергалась им раз и навсегда. Консилиум врачей предположил, что решение необходимо предпринимать в течении месяца, операцию делают хорошо и на родине, ну вот подготовка к ней и реабилитация, конечно, лучше в Германии, но большая часть медиков склонялась к поездке.

Обдумывая и взвешивая решение, он, собрав «команду» для прохождения курса лечения в РОНЦ, и вставив по общему решению, вместо, ранее предполагаемого, себя, отца Олега, которому, хоть и стало чудным образом, лучше, на самом деле, только прибавилось, какое-то незначительное время к его жизни. Иван Семенович слетал в Германию, которую не любил, прошел обследование, и вернулся с точно определенным решением проходить еще один полный комплекс лечения именно там — его уверили, что в его возрасте имеющиеся современные препараты, не оставят и камня на камне от этой мерзости…

Сам отец Олег, которому выпал счастливый билет, пытался протестовать, объясняя, что жизнь здесь иссякла, его присутствие в этом мире бесполезно — только место чужое занял, но любившие его прихожане и церковное начальство, настойчиво и неуклонно заставляли терпеть свое положение, к тому же он обладал даром успокоения, некоторого провидения, никогда не ошибался, говоря человеку о его выздоровлении, сподвигал, хоть и обессиленный, к исповеди, принятии крещения, наставлял и проповедовал в любом месте и состоянии Слово Божие.

Виктория предполагала лететь со Сталиным, сроднившись душой с этим очень поменявшимся человеком, оба взяли у своего, известного нам, духовного отца, благословение на поездку. Благословив, духовник обрадовал, что в это же время будет в командировке в тех же краях, по делам епархии в течении несколько дней…

Я не могу не сообщить читателю, что смерть «Нечая» не осталась не замеченной для соответствующих органов. Он играл достаточное значение не только в криминальном мире, но оказывается был полезен, как это часто бывает, и для силовиков. К сожалению последних, у следствия почти не было никаких зацепок для раскрытия этого убийства, кажущимся более, чем странным. Некоторые версии не могли быть полными своими картинами происходящего, не было подозреваемых, арестованных, даже отдаленно предполагаемых. Расследование затянулось, Москва требовала результатов, пусть даже хоть каких-то, но понимая тупиковость ситуации и безнадежность этого «висяка», к этому привлекли еще двоих следователей, среди которых оказался молодой человек, считавший себя воспитанником нашего упокоившегося знакомого Андрея Михайловича Хлыста. Смерть его учителя осталась не замеченной, обещанных помпезных проводов не случилось, ни мемориальной доски, ни некролога в соответствующих изданиях, ни поминок, возможно, потому, что Господь готовил памяти этого благородного человека другую славу.

Татьяна Ермакова уехала сопровождать группу в столицу, поездка должна обещала быть недолгой, проследить за размещением, передать подругам из Московского филиала фонда «Онколиги» заботу о них, и назад — дел невпроворот.

Перед отъездом, посетившее ее нехорошее предчувствие, оправдалось в первый же день поездки. Недавно ремиссия тяжелейшей онкологии (выздоровления) мужа, с которым они вместе боролись за жизнь больше пяти лет, сократили с занимаемой должности, лишив работы, где он верой и правдой пропахал более двух десятков лет. Услуги редкого специалиста горного дела, которого еще поискать нужно, почему-то оказались не нужны, что было сильным ударом и по семейному бюджету, председательство фондом, естественно, не давало никакого заработка. Но страшным было не это, а последующий продолжительный стресс, которые обычно становятся причинами повторения возвращения прежнего несчастья.

«Работу то они найдут, пусть будет тяжело, пусть не будет ни времени на отдых, ни на семью, ни на себя, но лишь бы не было рецидива у мужа!» — как же с такими мыслями сложно бороться, как же невозможно помогать с ними другим, как трудно сдерживаться, видя несправедливость от лоснящихся и упитанных, наживающихся на несчастных, чиновников и принимающих не продуманные, не рациональные, часто губительные законы, депутатов — «слуг народа», на деле, за счет этого самого «народа» обеспечивающих, свое безбедное и весьма благополучное существование.

День этот оказался мерзким не только для нее, сколько для всей лиги онкологических больных по всей стране. Некий депутат предложил на полном серьезе создать резервацию, причем поближе к северу нашей необъятной Родины, и свозить туда всех заболевших этим недугом. Страшной была и реакция — практическое молчание общества на такое безобразие, воздух разрывали голоса только самих больных и врачей. «Либерасты» и правозащитники молчали, не в пример, когда ситуациям, когда кто-то задевает ВИЧ-инфицированных, наркоманов, сексуальные меньшинства. Единственный сразу отреагировавший был Явлинский со своими последователями. Сначала вступился он, затем профессиональным языком с приведение многих вопиющих фактов и статистики, добила оппонентов Ольга Демичева, ставшая депутатом от «Яблока».

Как же мало нужно тяжело больному человеку, чтобы потерять временно надежду. Воистину, в этом случае справедливо будет констатировать: «Если вас гонят в резервацию, не мир избавляется от вас, но Сам Господь отделяет вас, как овнов, от этих козлищ!». Если болящие онкологией, их родственники и близкие тех, кто уже покинул этот грешный мир, конечно, в союзе с настоящими врачами, объединятся в лигу, то не только ни одна подобная истерика или душевный припадок (по другому и не назовешь), не будут слышны за их ровным дыханием взаимопомощи, но и любая хоровая ругань и призыв к сокращению койка мест, медсестер, (шаг не просто страшный, но глупый) не рациональное и безосновательное уменьшение зарплат медиков, закрытие клиник, больниц, лабораторий любым постановлением министра, обернется в его же печень той самой онкоопухолью с миллионами метастаз…

***

В расстроенных чувствах несколько человек окружили большую с электроприводом кровать протоиерея, с некоторой грустью смотрящего на каждого по очереди. Он был в самом тяжелом положении, по сравнению с остальными вновь прибывшими, но излучал более всех радость, пробивающуюся, даже сквозь сожаление о товарищах по несчастью:

— Ну что ж вы так печалитесь, ведь недаром святые последние то наши, так и говорят: «Скорбями да спасетесь» — радоваться нужно, что вам скорби попускает Господь, ведь эти скорби настоящие, спасительные. Вот посмотрите на скорби богатых и властных…, вот что у них за печальки-то? Как наворованное или накопленное не потерять; что же будет после моей смерти с богатством; чем бы развлечься, пока жив; что бы купить; как бы в живых остаться или, как бы не посадили, не узнали о делишках?! Ты ж посмотри не детей этих нуворишей, сами-то они по себе не ахти людишки, да и у многих даже толковых, все больше шалопаи и бездари, все в похвальбе о своем незаработанном положении живущие, а не тем, что сами могут, но тем, что от папы с мамой перепало, а сами ничего дельного и путного на суд представить не могут… Не в первой это все, детушки, не в первой! А вот глянь-ка глубже…, ведь и ты, и ты, и ты, и мы все и эти знатные да богатые, все до единого топаем к часу то смертному, но одни не боясь потерять, потому, как нечего — и нет ничего и душа не особенно грехами отягчена, вся вдоль и поперек исповедана и причащена; а другие, то и дело, в агонии страха и ужаса, потому как все у них здесь останется, а там-то ничего нет — совесть об этом уже кричит на смертном то одре! Там-то желания их никто выполнять то не станет ни за деньги, ни за страх, а вот за скорби-то настоящие, непридуманные да воздастся. Я это все точно знаю…

— Да так-то оно так, отче, но вот как это все победить… Вот сказал один нехороший человек об этой резервации — зачем сказал-то не понятно, ведь нормальный, здоровый психически человек и такой же мысли иметь не может, тут же понятно, что не имеющий сострадания человек ущербен, и далеко не только в этом! А ему власть в руки…, а нам…

— А вот посмотришь…, давай так, если я тебе день смерти своей скажу…, и если так и будет, то ты в остальное, сказанное мною поверишь…

— Ну если вы не сами…, ой простите, ради Бога! Ну тут и поверится, конечно!

— Да…, вот только поверив, не забудь!

— А я вот так лично думаю… — Подключилась бойкая молодая девушка со второй стадией онкологии груди, слава Богу, без метастаз, а потом надеющаяся на быстрое выздоровление:

— Вот разве, если бы все эти «бессмертные» жадные до одури «альтруисты», сравнялись с нами в обслуживании, в медицине, там же учили своих детей, то же ели, что мы едим, вот разве так же было бы, они бы тогда и себе, и о своих детях думали…

— Наивная, хотя и верно говоришь, только у этих людей…, как ты думаешь, зачем им охрана, от кого депутаты себя защищают? Если ради народа, тебя избравшего все сделал, кого бояться то? Но они же все ради богатых и знатных делают, их интересы лоббируют, то есть не их боятся…, а кого тогда? То-то…

— Бог знает каждого, каждого и судить будет! Этому радуйтесь, о себе спасайтесь. Несчастнее человека, облеченного властью нет других, ведь рано или поздно он этой власти лишиться, а без нее уже нет жизни ему… Представляете как он этого боится?! Представьте себе, в каком ужасе пребывает богатый, от постоянно преследующей его мысли об обнищании, а ведь денежки-то, как вода, из одного кармана в другой перетекают. А нам, что — на хлебушек есть, и ладно. Землю мы бросили, оставили матушку — кормилицу нашу, вот и результат! Что ешь — не знаешь! С природой, с тем, что роднее каждому из нас, связь потеряли, живем в муравейниках, друг другу на голову гадим с девятого этажа на первый, ни лавочки своей, ни поляночки с грибами и ягодами, ни места у речки, где рыбка ждет, ни погоста своего, где ты один ляжешь, а все кладбища…, пятнадцать лет прошло и сверху другого хлоп! Без разницы, конечно, где и с кем…, но раньше прадед мой землицу в руках по весне мял и радовался — будет хлебушек! А я в карман лезу, деньгу ищу: будет деньга — будет хлебушек; не будет деньги — не будет хлебушка…, да и то не факт, что хлебушек то в лабазе… вот и радуюсь, что к Боженьке скоро, там все понятно и ясно.

Кто вот сбился, тот воротись…, к земле воротись, соблазны города то брось, нет в нем, в городе-то ни души, ни духа, одна суета да грязь с болезнями! Нет земли в городах — от куда под ногами то Родиночке взяться, одни канализация, да водопровод, на своих какашках живем, ими же и питаемся… Сманили то города, а потом развратили чесной народ, ведь как говорил святитель то Василий Великий: «Ад невозможно сделать привлекательным, потому дьявол делает привлекательной дорогу туда». А смерть она что? Ни она-то сама скорби причина…, ни она! А пачканная совесть… Думает вот человек: «Чист я перед Небом» — а дорога то ему прямиком в ад! Не видит и не ведает греха, в церковь не ходит, не исповедается, не причащается, поносит на чем свет попов то, да и поделом нам — не многие то спасаемся…, но не осуди, может быть им то суждено покаявшись и спастись, а вот ему и не ведомо как. Все думает, что в церкви одни праведники, да святые, или попы развратники, а ведь там Господь говорящий, мол, пришел Я не праведников то спасать, но грешников… Вот и выходит, что Церковь — это собрание кающихся грешников, а не святых! А кто уж свят иль погиб, Господь клеймо поставит в свое время…

Так, что нет здоровья — Боженька забрал, говори: «Да будет имя Господне благословенно!», дал что, повторяй те же слова — не свое ты потерял, и не свое приобрел — все Господне было до тебя, есть, хоть и с тобой, и останется после нас…

Все запомнили эти наставления отца Олега, принявшего муку за другого, а особенно на последок сказанное:

— Не жалею ни о чем, не стоило бы и говорить, но надеюсь поддержать вас, остающихся здесь на скорби и муки… святый то преподобный Серафимушка Саровский имея когда-то нужду в одном человеке ради пустыни, которую строил, сестре вот его что сказал: «Вот, по всем статьям брату твоему, Мишеньке, пришло время умереть, но он так мне еще нужен для дел, связанных с Дивеевом. Вот ты, не согласилась бы вместо него умереть?» — Вот она раба Божия Елена, даже не задумываясь: «Благослови», а потом-то глубже на это посмотрела и в страх. Что ж на то святой то сказал? А вот что: «Да не бойся ты, да не бойся этого», а нас страх смерти пугает, а что пугает то? Да инстинктивное понимание, что живем не так, как должно, не ради того, чего нужно, окружены доказательствами этого греховного своего состояния, но требуем каких-то фактов — чуда от Бога, мол, вот будет, тогда и мы исправимся, а пока и не видим от чего… Читайте, детки «Книгу Иова многострадального», читайте, вот в ней ответ — почему страдают праведные; от куда страдания; почему Бог их попускает, а не истребит. И помните, что страдания полезны и спасительны для мудрого человека, других озлобят они, только зло в них увеличат, так что не получится страданиями спасти, таких — только мудрых и кающихся. Но не ищите их сами, скорби-то, есть возможность — избегайте их. Не омрачайте сомнениями своими горящий в вас свет Божий, для вас каждое страдание Бог попускает, не дает — страдание это испытание, через свое или чужое зло, но оно, как и смерть исчезнут одно за другим, ни то, ни другое в Царствии Небесном не существует: «Претерпевший же до конца спасется»…

Не долго мне здесь еще, хоть и говорят врачи, славные люди! что чудо меня на ноги поднимает — ощущаю я приближающееся облечение, а и вас освободить от себя пора, завтра последний день — если завтра уйду, то и все сказанное правда! Аминь!..

Многое человек планирует, о многом думает, на еще большее надеется, но приходит час, приносящий свою правду, но ни как пришедший отрезок времени, а милость Божия. Однако все, во что верить и помнить нужно, мы, быстро забываем, за помним только приносящее с собой сомнения — они и есть настоящие враги наши, делающие все чистое — нечистым, настоящее — поддельным, видимое — мутным, веру — в беззаконие, и сколько бы Господь нам не являлся, тяжко нам уловить и запомнить, поверить и по вере поступать, потому, как и враг человеческий силен, и наши пять процентов работающего мозга суетой отвлекаются и страхами уязвляются, словно капризные дети, желающие только сладкое и приятное…

***

На следующий день отец Олег, читая книгу же многострадального Иова, с остро отточенным карандашом в руках, острием его решил почесать левое подреберье, чему порадовался, ибо онемение этой области было обычным состоянием — если чешется, значит, плоть возвращается к жизни! К этому времени появилась в палате, вошедшая вместе с врачом, недобрая женщина, от которой не знали, как избавиться. Ненавидящим взглядом окинула она лежащих больных, большинство которых отдыхали после химиотерапии и облучения, как всегда взгляд ее привлек блаженный вид протоиерея.

До сих пор никто не может объяснить, зачем она полезла в небольшой промежуток между кроватями священника и его соседа. Никто не препятствовал, поскольку ходить в гости здесь считается нормальным и даже поощряется. Дойдя до тумбочки и посмотрев сверху вниз на не обращающего на нее никакого внимания, не отрывающегося от строк, батюшку, она, произнеся: «Ах так» — развернулась к нему необъятным задним местом и резко подалась на него, будто споткнулась, но нарочно так, что бы придавить своей массой худосочную грудную клетку.

Сделав желаемое, женщина, а это была та же склочная барышня, известная нам по первому разговору, начинающего эту книгу, между Мариной и Иваном, она, совершенно довольная тем, что помешала читать, возможно, испортила настроение, и наверняка причинила, хоть какую-нибудь боль, заранее зная, что никто из этих мужчин ей и слова не скажет, повернулась в самом проходе, брякнув: «Вы еще живы, мальчики…, ну что ж зайду завтра, посмотрю — все ли на месте!» — после чего преспокойно исчезла, вызвав этими словами неподдельный испуг у доктора.

Сосед отца Олега, почему-то обратил сразу внимание, как после того, как с батюшкиного живота встала, только ушедшая гостья, сказав: «Слава Богу за все!», будто бы немного сдулся, приняв вид спящего человека…, спящего с открытыми глазами…

Судмедэксперт, осматривавший труп покойного протоиерея Олега констатировал смерть по причине «проникающего ранения в полости сердца с перфорацией левого желудочка…, от себя добавим: вызванной проникновением остро заточенного карандаша. Он упокоился быстро, почти не почувствовал боли, ровно в тот день, что и обещал, не приложив к этому никаких усилий, хотя чудным образом и наступала ремиссия, что удивляло врачей. И даже уход его из этой жизни стал добрым делом подтверждения каждого сказанного им в том, запомнившемся всем, разговоре, слова, что была Истина.

Верить в это или нет, тебе, дорогой читатель — воля твоя, ибо в этом и есть дарованная Богом каждому свобода выбора и следование ему…

 

…НО ГОСПОДЬ РАСПОЛАГАЕТ

Так случилось, что на следующий день после ухода отца Олега, планировался отлет Сталина с Викой, все было готово, багаж, билеты, встречающая сторона — клиника уже направила специальный автомобиль из пригорода, с экипажем медиков и менеджером, имеющим задачу получить разрешение на встречу больного у трапа самолета и доставить его месту лечения. Предполагалось, что Иван должен плохо перенести перелет, именно в связи с этим и принимались такие меры.

Татьяна Ермакова изо всех сил пыталась успеть в аэропорт, ради напутственных объятий, пожеланий и передачи приветов от ребят, которые, благодаря ему, попали в РОНЦ. Ночь выдалась у нее трудная, одно неудобство цеплялось за другое, маленький недочет или нехватка буквально мелочи, наворачивала новый пласт неудобств на, увеличивающийся со вчерашнего дня, ком неблагополучности исходов.

Все началось с отхода любимого всеми слуги Божиего к своему Отцу, из-за чего ей пришлось переносить выезд из Москвы, благо поездов много, далее следовала череда событий в суете своей и цельности, в общем-то полезная, но не всем понравившаяся. Батюшка, покинув этот мир, освободил не только койку, но и выбитую общими усилиями квоту, которую Татьяна решили не теряя, попытаться предоставить другому человеку. Не сразу с этим согласились в руководстве РОНЦ, но предводитель фонда не привыкла отступать от задуманного. Небольшая доплата и выполненное условие — специфика онкологии нового пациента должна была соответствовать специфики умершего.

«Новенького» нужно было из Питера доставить в Обнинск, для этого ей нужно было попасть в Питер и все организовать на месте, поскольку несчастный был не ходячим, а родственники были не в состоянии решить такой сложный вопрос. Дальше стоял вопрос поиска денег для этой, надо сказать, не дешевой процедуры, заказать специальный медицинский транспорт со спецбригадой медиков, билеты больному, родственнику, медицинской сестре, имеющей специальную подготовку, которая была волонтером фонда, а значит, за свои услуги не требовала платы.

Уже совершенно выбившись из сил, пришлось решить ряд вопросов, связанных с телом отца Олега, в этом взялся помочь другой слуга Божий, которого мы называли отец Маркелл, хотя нужно раскрыть небольшую тайну, собственно и не тайну вовсе — будучи настоятелем храма, где происходили, известные нам события с Хлыстом, Сталиным и Викторией, он носил еще сан Епископа, то есть надобно называть его Владыкой, чего по определенным причинам не знали ни покойный Андрей, ни улетавший на операции, Иван, хотя, как мы помним, однажды этот сан был озвучен монашком в его присутствии, не подозревающая о нависшей над ней опасностью, Виктория.

Итак, Владыка взял на себя труд помочь телу собрату прибыть в родной город и упокоиться за оградкой того же храма, где была могилка Андрея Михайловича Хлыста — недалеко от нее.

Уже попав в поезд и только расслабившись с надеждой соснуть часок — другой, она ответила на поступивший на ее мобильный телефон звонок, не предвещавший ничего тяжелого или страшного. Разговор продлился до самого Санкт-Петербурга! Звонила совсем молоденькая девушка все с тем же диагнозом, еще не успевшая не понять случившегося, не осознать грядущей участи, но только испугалась и впала в панику. Первым ее желанием было покончить с собой — все планы, мечтания жизни, отношения с молодым человеком, без пяти минут мужем, составлявший половину ее жизни, вроде бы, тоже влюбленного в нее, предполагаемая карьера, даже на две трети оплаченная квартира, приобретенная с помощью ипотечного кредита, выплачивание, которого стало большой проблемой, как всегда никого не касавшейся — все рушилось в одно мгновение, цепляясь одно за другое! Помощи ждать было не откуда, накоплений не было, до окончания института еще два года, родители не состоятельны для такого размаха вложений, друзья с пониманием разводили руками и поголовно не могли поучаствовать в его горе финансово, ибо и сами были почти в таком же положении, исключая недавно поставленный диагноз. Молодые люди готовые помочь руками, сопереживанием, даже транспортом, и некоторой жилой площадью в глобальной, оказались бессильны.

Сегодняшняя молодежь в большинстве своем не в состоянии «держать такие удары», то и дело «ударяющие» на жизненной стезе, а не видя выхода, падают либо в реку обстоятельств, подчиняясь им, либо с крыши высоко этажного дома, предпочитая борьбе самоубийство.

Ровно все это и услышала Татьяна Ермакова, причем не первый раз, понимая, что достучаться до разума отчаявшегося человека не просто сложно, но почти не возможно, затеяла сложную полемику на разные вопросы, пока не нашла интересующие девушку темы даже в таком состоянии. Сначала, чужие судьбы и доказательства наличия более худшего положения у других людей, не воспринимались, затем примеры выздоровления, положенные на почти научные объяснения с массой медицинских терминов, убедило отчаявшегося человека, что на другом конце провода абонент явно хорошо разбирается в этой проблеме, что постепенно натолкнуло на мысль о причине паники, что позволило ее идентифицировать самой паникующей, и постепенно опровергнуть усилиями обоих эту причину, медленно, но верно выработанным планом действия, и его вполне реальным экономическим обоснованием. Главное было смотивировать человека на борьбу за свою жизнь и доказать ее возможную перспективность, на что направить все силы, наличия четкого алгоритма движения, нюансы, объяснения, доказательства, примеры, позволяют создать общую картину, при которой и возможные трудности, уже не кажутся непреодолимыми, ведь ты знаешь, что многие люди проходили этот путь, а раз смог один, смогут и другие, тем более, оказывается, люди готовые помогать, кто, чем может, а сопереживание для успокоившегося человека дорогого стоит.

Понимание, что денежные ресурсы есть почти у каждого, что существуют специальные бесплатные программы, возможность участия в исследованиях, пусть и мизер из необходимого количества, но всегда есть процент попасть в число счастливчиков, что даже в бесплатной медицине, давно ставшей на девяносто процентов платной, есть возможность, применив, далеко не всем известные, знания, как поступать в разных случаях, получить многое необходимое бесплатно. К этому прибавлялось объяснение, что «враг» известен, и при его изучении борьба с ним возможна с более выгодных позиций, а значит, нельзя полагаться только на врачей, чиновников, правила, но вступать в сражение и самой, совершенно на равных, нанося удары самодисциплиной, жестким контролем, а иногда и перенаправлением усилий, предпринимаемых докторами, как это не кажется не вероятным. Надо стать наглым, упертым, любознательным, самоспасаемым, отзывчивым, забыть об отдыхе и лени, штудировать все сайты, вести плотную переписку, консультироваться в интернете с врачами, считающими своей обязанностью, помогать и там, прислушиваться к «живущим» в этой виртуальной паутине онкобольным, объединяться, не думать только о себе, поддерживая своими уверенностью, уже приобретенным опытом новичков этой обширной лиги, делясь положительным зарядом, что позволит чувствовать себя и нужным, и полезным, и не одиноким…

В результате, к самому утру, когда язык Татьяны начал заметно «заплетать» девушка совершенно успокоилась и, получив несколько легких поручений, с готовностью, после короткого сна, отправилась их выполнять, правда, все они касались ее же собственного здоровья и облегчения нынешнего положения.

К вечеру они должны были встретиться ненадолго, что бы познакомиться, наметить некоторые планы, и познакомить нового члена лиги с некоторыми тонкостями, через беседы с другими, уже имевшими опыт, «старожилами», что стало давней традицией, напоминавшей «клуб по интересам», где каждый мог вынести мучающие его вопросы на общее обсуждение, где присутствовали так же психоаналитик, онкопсихотерапевт (полезное и значимое нововведение), психиатр, врачи, бывшие больные, находящиеся в стадии ремиссии, все это несло невиданное облегчение, помощь, возможности.

Не лишним будет подметить, что если умудриться собрать в одну лигу всех онкобольных, то под крылом ее окажутся в подавляющем большинстве хорошие, добрые, порядочные, справедливые люди — это факт, делающий не только им честь, но и наталкивающий на некоторые размышления!..

К моменту, когда нужно было, не заезжая домой, прыгать в такси для поездки в аэропорт, оказалось, что почти все деньги потрачены на покупку билетов, а кредитная карта опустошена ночным разговором. Плюнув на это, Татьяна устремилась в сторону метро, и уже через час с большим хвостиком в поле своего зрения видела, маячившие на взлетной полосе, самолеты, правда, дозвониться ни до кого, кроме Ивана, находящегося в перевозбужденном состоянии, так и не смогла. «Полторабатька» пребывал в, редком для него, замешательстве, поскольку на паспортном контроле пропустили только его, Вику, задержав, попросили пройти в отдельную комнату, хотя у нее и багажа то не было.

До отлета оставались, какие-то минуты, но ни информации, ни ответов на вопросы, ни самой Виктории не было, никто ничего не знал, служащие просили пройти в салон самолета, полицейские отмалчивались и советовали помалкивать, что бы чего не случилось. Семенычу поплохело, тошнило, давление упало, силы иссякли, вызванный врач аэропорта даже подумывал, как бы не отменить полет, но видя имеющиеся на руках документы о госпитализации, лишь разводил руками, оставляя все на волю самого, находящегося в растерянности больному.

Добавим сюда, что Вика стала ему настолько близким и бесценным человеком, пусть пока и с неопределенным статусом, впрочем, он не думал о большем, чем о дочери или сестре, в виду своего болезненного состояния, почти импотенции и не известного исхода этой поездки, что служило основами переживаний, хотя в его случае они были настолько сильными, что их можно было сравнить с суммированными во едино отцовскими, мужнинными, братскими.

В момент, когда его на кресле-каталке ввозили с салон первого класса, Татьяна врывалась в здание аэрофлота, направляясь в сторону отделения полиции, где не помня на память фамилию Виктории, она сбивчиво объясняла суть интересующего ее вопроса. Видимо тоже подуставший полицейский долго выслушивал историю, начатую издалека, одновременно просматривая, какой-то служебный журнал. Будучи занят с утра другими делами он не очень хорошо владел информацией.

Во время подоспевший сослуживец, войдя в кабинет, сразу обратил внимание на красные глаза Ермаковой и ее сбивчивый язык — усталость накладывала свой отпечаток:

— Добрый день! Женщина с вами все в порядке?

— Устала немного, но в принципе терпимо… Может быть вы знаете?… — Не особенно слушая ее, он обернулся к сидящему за столом товарищу:

— Николаич, чем занят-то?…

— Женщина ищет кого-то…, а кого не знает!

— Не понял? Вам… — Здесь сделал выражение лица озабоченным, как бывает, когда человек, облеченный властью, полагает, что пора обратиться к гражданину, но не знает ни имени, ни отечества, что сам гражданин очень быстро понимает и обыкновенно раскрывает эту тайну:

— А! Конечно, Татьяна Ермакова — председатель некоммерческого фонда помощи онкологическим больным «Онколига»… Сегодня нашего пациента отправляли в Германию на прохождение избранного им лечения, его сопровождал наш волонтер — Виктория…, вот фамилию… — просто из головы вылетело!

— А «ооонкооо»… — это что?

— Вы что с Луны… — рак…, нууу — злокачественные опухоли, метастазы…

— А что есть и доброкачественные?

— Вы что издеваетесь?! У меня ситуации аварийная!

— Ну так это у вас…, поспокойнее, поспокойнее… — Сквозь пелену неверия происходящего Татьяна начала понимать, что над ней просто издеваются. Женщина не из терпеливых, особенно хамство, знала свое положение, но ситуация требовала экстренных мер, а потому, в ход пошли некоторые ругательства, в основе своей требующие дать ей ответ, поскольку от этого могла зависеть жизнь человека.

На шум открылась дверь внутреннего кабинета, в щель разъяренная амазонка увидела двух огромных существ в камуфляже, масках и разгрузочных жилетах с пистолетами-пулеметами наперевес. Между ними, кто-то сидел совершенно понуро и растерянно — это было понятно по позе, голова, склоненная вниз, покрытая густой, но короткой шевелюрой, иногда вздрагивала, как бывает после долгого плакания.

Тонкие, показавшиеся за долю секунды, пальца руки в наручниках теребили какую-то тряпицу. Заметив взгляд на мгновение замолчавшей Татьяны, молодой мужчина, смотревший сквозь щель дверного проема, по виду следователь или милиционер — не известно, как сотрудники органов приобретают эту довольно хорошо определяемую гражданами, личину, прикрыл корпусом видимое в другом кабинете и, обратившись к полицейским произнес:

— О чем шум?

— Да вот ищет какую-то Викторию, сопровождавшую какого-то, то ли «Онка», то ли «Орка», ни фамилии, ни чего не знает, и к тому же пьянющая!.. — Последняя ложь совсем добила Ермакову, моментально превратившуюся в казачьего атамана Ермака, в самые страшные для врагов русского царя Ивана (Четвертого) Васильевича Рюрика, в миру «Грозного», моменты. Снесено было все, что не было приколочено, прибито или весило менее тонны, вихрь ненависти и разъяренности носился со стулом за обидчиком, пока тот не ускользнул в эту самую дверь в комнату с арестованным, закрывшуюся буквально сразу с воплем «Помогите!».

Совершенно растерянный полицейский, начиная понимать, что остался единственной возможной целью, в которую стул попадет без промаха, упал на колени, поклонившись до касания лбом пола и не поднимаясь крикнул: «Ей Богу, не знаю!». Комичность ситуации немного смягчила гнев «батьки Ермака», постепенно превращавшегося в прежнюю, всего лишь, раздосадованную Татьяну Ермакову:

— Если не знаешь, чего хамить-то! А кто знает?!.. — Повернувший голову, так, чтобы видеть снизу вверх, рассерженную женщину, сотрудник вытянул руку в сторону закрывшейся двери и как бы конфиденциально, еле слышно, процеди сквозь зубы:

— Вот там, какая-то задержанная… — Татьяна, быстро поставив на свои места мебель, подошла к двери и аккуратно постучала:

— Кто там?… — Раздался настороженный голос…

— Откройте, скажу…, Вика у вас?

— А вы кто?

— Татьяна Ермакова, председатель фонда… — За дверью зашептались, видимо интересовались, знает ли задержанная женщину с таким данными. Получив положительный ответ и, предположив, по имеющейся привычке предполагать сразу очень подходящие факты, ложащиеся в версию схемы совершения преступления, что это подельник, пытающийся выручить попавшего в неприятность преступника, приняли самые шоковые меры с выстрелами и применением свето-шумовой гранаты «Заря-1», сбиванием всех, кого можно с ног, заковывание и рук, и ног в наручники, правда, при этом, почему «запеленованным» оказался оставшийся с Ермаковой полицейский, просто завязанным в узел. Ермакова же, совершенно одуревшая от неожиданности, оглохшая от мощного хлопка, и ослепшая от невероятно яркой вспышки, совершенно потеряла ориентацию в пространстве, забилась в угол с постоянно повторяемым: «Господи, помилуй! Господи, помилуй».

Когда все участники пришли в себя и разглядев ошибку, быстро ее исправили, усадив Татьяну на стул, освободив замочившего штаны, соратника, следователь решил разобраться в произошедшем. Молодой человек, а это был тот самый, считавший себя единственным и последним, учеником Хлыста, начал задавать вопросы. Надо отдать ему должное, зная положение дел в органах, часто встречающийся непрофессионализм, многое другое, он учел нежелание полицейских разобраться в проблеме и помочь, на первое место, на втором оставив выяснение причины ее появление, и возможное отношение задержанной к убийству, которое расследовал, закончив следующим:

— Имея в виду все сложность и неординарность ситуации, я прошу прощения за деятельность сотрудников — это первое…; вам придется проехать с нами для выяснения некоторых…, ну там разберемся…

— Охренеть!.. Да делайте, что хотите, но я это так не оставлю! Не дай Бог, что-то случится с Иваном Семеновичем по пути в клинику…, я камня на камне не оставлю! Поверьте, я это прекрасно умею!..

— Охотно верю, но у меня нет другого выхода… — вы мне другого выхода не оставили…

— Нет! Это вы, уважаемый, больному другого выхода не оставили и других лишили такого прекрасного волонтера, как Виктория Вячеславна… О! Вспомнила — Скуратова же!

— Именно…

— И учтите, я в вашем этом мусорке… тьфу ты, воронке, не поеду!!!

— Разумеется… — Он кивнул головой в сторону двух спецназовцем мило улыбавшимся, как после легкой потехи:

— Вот с ними и поедете, у них комфортабельный минивен… — Не известно почему, совершенно напряженное лицо Татьяны при получении этой информации, приняло выражение блаженства:

— Мужики в форме! Оообаааажааааю!.. — Легкость улыбки офицеров сменилась теперь на напряженность и озабоченность, слетевшую у женщины, мужчины переглянулись, поправили «разгрузку» и тактические ремни оружия, одновременно констатировав:

— Ураган баба…

На всем пути «баба-ураган» проспала совершенно детским сном, проснувшись только перед соответствующим зданием прокуратуры:

— О! Знакомые места…, здрасте! Приехали!.. — Слышавший спецназовец, ухмыльнулся от повеселившей его мысли:

— Че, чалилась что ли?

— Сам ты… — После чего она назвала две фамилии — двух заместителей начальника этого учреждения, и попросила вести ее сразу к одному из них… Ребятки подобрались, прокашлялись, и предпочли далее соблюдать молчание, перед этим пообещав доложить по команде…

За столом сидел довольно обширного телосложения далеко не старый мужчина в, приятного, сине-голубоватого цвета, форме, руки, положенные перед собой, сомкнутые в кистевой замок, то поднимались, то опускались кистями на гладкую поверхность. Будто увлеченный происходящим на улице, он предпочитал смотреть в окно, на деле слушая очень внимательно, не пропуская ни одного слова докладывающего. Когда тот окончил, покачав неодобрительно головой, подвел черту:

— Все у тебя правильно, все хорошо, и версия грамотно выстроена, и подозреваемые тут, как тут…, гм…, в количестве двух…, барышень…, одна из которых «бой-баба», перебившая половину отдела, а вторая вообще понять не может в чем дела, ревет и бубнит одно и тоже…

— Ну так, товарищ…, так следы же скрывают…, друг друга знают…, алиби не имеют…, как учил Хлыст Андрей Михайлович…

— Не тому он тебя научил, не тому… Я их сам обоих знаю! Хо-ро-шо знаю. Скуратова — бизнес леди в недавнем прошлом, между прочем, возглавляла фонд помощи, вот таким, как ты оболтусам…, а Ермакова…, мы с ней вообще за одной партой в школе сидели, и иногда водочку вместе попивали!

— Законспирировались…

— Кто?! Чтооо?! Аааа… Она, Таня, между прочем нескольких наших ребят на своих руках по клиникам и больницам таскала…, Хлыста вот твоего любимого…, когда его оставили гнить…, я тогда возглавлял…, а! не то я тогда возглавляя…, так вот, он ко мне приходил уже с дыркой в щеке… — Человееек был!

— Ну задержание Скуратовой ты мне обосновал ненадолго положим…, а Ермакову ко мне! Быстро!.. — Все вышли, генерал остался один. Понимая, что версия действительно неплохая, хотя и ошибочная, но единственная, хоть какая-то на сегодняшний день: «О задержании подозреваемых уже доложил кто-то в Москву, а это значит, что Викторию Вячеславну отпустить не получится. Проблема еще и в том, что она в свою бытность выступала в международных соревнованиях по стендовой стрельбе из пистолета, а по версии мальчишки, выстрел был с дальнего расстояния именно из пистолета, усложнило ситуацию и проведенная трассоведческая экспертиза, имеющая веские предположения, если, опять таки, исходить из этой „недоверсии“, что выстрел мог быть произведен из окна Скуратовой, в аккурат имеющей выход на окно убитого, и траектория, как раз проходит через форточку ее кухни и простреленный лоб. Правда остается не понятным, кто привязал до выстрела пострадавшего к скамье, и зачем так усложнять, когда убить можно было и привязавшим. Ну так одно другое не исключает, так сказать — не зависящие друг от друга происшествия… да к тому же, только в одном рапорте написано, что труп был привязан к скамье в момент смерти, остатки скотча были на скамье, руках, ногах, даже голове, но вот кто отвязал…, кто уходил через черный ход, и кого там в ловушке адская машина разорвала на куски, так и оставив неизвестными, а Москва требует ответа!.. А я что могу? Либо кресло из под жопы, либо кого-то на блюдце с голубой каемочкой… Почему, кстати, голубой? Везде этиии… А ведь, я же помню у Виктории Вячеславны была стычка с этим „Нечаем“, причем в самый не подходящий для этого момент. Ей тогда пришлось большой суммы лишиться, а ведь и муж тогда умер, и ребенок… Я бы сам убил такую тварь, как этот „Нечай“…, и хорошо, что убили! Ей бы орден, если б она… ааа… Ну может лет пять-семь дадут, через три — четыре годика выйдет… Ну перетерпит — не развалится, и хуже бывает… Ну где же она?!» — ввели Татьяну, злую, как ядерная война.

Увидев «Пал Палыча», своего, между прочем, одноклассника, женщина длинно и сложно выругалась и зло, но не сильно, оттолкнув конвоира, прошла прямо к столу:

— Ну ты чего пудель облезлый, до сих пор так и не поумнел?!.. — Конвойный опешил, растерявшись, открыл рот, и уже было подался, что бы пресечь, но был остановлен:

— «Пудель» — это молодой следак…, а ты все грызешь… все, что нипопадя, утихомирилась бы уже, лет то ведь…

— А я из тех «булек» что и сдыхая, горло не отпускают… Вы че сотворили?! У меня больной улетел в Германию без сопровождения! Такого человека…, Вику под руки и в кутузки — в своем уме-то?! Забыл, как я с твоими ребятками, как со своими детками возилась?!

— Ну Вика то твоя, кстати, знакомы мы с ней… — заслуженный мастер спорта по стендовой стрельбе и все такое…, замочила, твоя подруга «модного» одного, «Нечай» — слышала такого?

— Паш, да мне, что нечай с сухарями, что чай с печалью, все одно — мрази! А вот Викуля у нас — просто палочка-выручалочка… — Тут она поняла, что Скуратову обвиняют в убийстве:

— Ты что одурел, что ли, да она только-только в себя пришла… — Полчаса пытался, как-то утихомирить подругу детства и юности, большой прокурорский начальник, но только дело до драки довел, получив пощечину. Явно чувствуя свою вину, и даже, не в пример прошлым, местами тем же пахнущим, делам, сейчас чувствовал себя настоящим поддонком, поскольку Татьяна много сил приложила и очень помогла, когда мать самого генерала боролась с онкологическим недугом.

Явно ощущая себя не в своей тарелке Павел Павлович вызвал звонком помощника:

— Так Ермакову домой, аккуратно и осторожно, обозлили, вот теперь можете нарваться…

— Какого домой, я только с Викой!..

— Я подумаю, как ей помочь — Москва уже знает, иди, Тань, с Богом…

— Тогда к офису, там больные и врачи уже заждались…

— Ну, значит к офису…, а Скуратову…, Скуратову, пока к нашей сотруднице «подсадной уточке» — пусть посмотрит, прикинет… и тоже, не грубить — дело на контроле у «самого»!..

 

ЯД ДИКОГО ПРОФЕССИОНАЛИЗМА

Вырвавшись из застенок, о которых и предполагать было невозможно, Татьяна все время отведенное на дорогу, перекус и назначенные встречи, впрочем, не отменяя ничего из перечисленного, составляла план действий. Основную проблему составляло отсутствие информации. Кого и в чем обвинили понятно, как и сама абсурдность выдвинутого обвинения, но вот на каком основании, какими фактами оперировал этот следователь, что смог переступить границы здравого смысла, оставалось за кадром. Что бы это понять, нужно было воспользоваться услугами адвоката. Такой был среди волонтеров, всегда готовый, даже сверх исключения принятых в адвокатской среде правил, совершеннейший альтруист, с одним «но» для данного случая — его специализацией была экономика, а никак не сегмент уголовного права, касающийся подобной предъявленной статье уголовного кодекса.

Знакомый нам уже, Самуил Цезаревич, будучи скорее ученым, больше человек верующий, чем мирской, с интересом откликнулся на предложение стать защитником Виктории, нисколько не смутившись своему непрофессионализму в этой области:

— Если человек не в состоянии, но намерения его искренни, то Господь управит — главное верить! Татьяна не сомневайтесь. Одно условие… — Татьяна немного напряглась, но была решительно готова на все:

— Самуил Цезаревич, все, что угодно у ваших ног!

— Так много не нужно — у меня нет почти знакомых в сфере, которые, может быть потребуются…

— Кого нужно то?

— Ну не знаю точно пока…, скажем…, наверняка судмедэксперт, психиатр…, нууу…

— Марина! Она и то и другое в одном лице!

— Марина Никитична? А ей супруг разрешит…, я слышал он строгих правил…

— Это я беру на себя…

Через два часа будущий защитник Виктории — словосочетание, исходя из значения этого имени странное, то есть «защитник Победы», хотя и это часто требуется, скажем, как защита «Победы советского народа над захватчиками в Великой Отечественной Войне», что стало основным и пожалуй единственным аргументом против фашизма, стоял во все оружии у проходной ИВС, где на первое время разместили страдалицу.

Чуть меньше суток она пробыла в одной камере с подсаженной к ней, прошедшей специальную подготовку, оперативной сотрудницей, разыгрывающую такую же задержанную по схожей статье. Вряд ли, кто-то в способен понять состояние нашей героини. Только ожив в движении по найденной стезе, только вздохнув полной грудью свежесть жизни и своей необходимостью, откашливаясь слизью отстойного существования в отчаянии, как неведомые силы, обрушившиеся на нее, предприняли все, что ввергнуть ее еще глубже прежнего.

Не выполненный возложенный долг перед Татьяной, как медсестры сопровождения тяжело больного, а она была способна выполнить и более сложное задание — по первому образованию она была врачом-реаниматологом; оставленность Ивана, причем, само по себе событие, наверняка отзовется в нем тяжелым кризом, преодолеть который будет сложно, свои личные отношения к миссии, дарованной Богом, видения в ней указания Проведения Господнего, в чем она уже не могла сомневаться, переменившись в лучшую сторону по многим причина, да и чувства к Сталину, как к единственно близкому по родственному на земле человеку, которого она подвела, обрушили ее волю, которая была пока не в состоянии подняться с колен до сих пор.

В дверь постучали, девушка сокамерница, бойко подскочила и, делая вид, прошедшей все горнила заключения «зечки», небрежно бросила:

— Говори, мусорочек…

— Скуратову позови…

— Какой наааглый… Открой-ка «кормушечку» я хоть посмотрю на тебя… — Вика подошла, шатаясь, и не очень понимая, что происходит:

— Что вы хотели?

— С «документами»… собирайтесь.

— Куда?

— Через пять минут, вас выведут…

— Да куда собираться — то, и с какими документами?… — Ответила тишина, тогда она обратилась к соседке:

— «С документами» — это куда? У меня ведь и нет ничего…

— Следак или «кум», промацать тебя хотят… Адвокат то есть?

— Да от куда же, я ведь и не знаю, как это все делается… А где же мне его взять то?

— Я в душе не имею… Если есть знакомец какой, кинь ему малявку — если че, я передам. Ко мне сегодня мой пожалует — так что могу…

— Угу, спасибо тебе…

— Сочтемся… — Дверь открылась:

— Скуратова на выход. Лицом к стене, руки вверх, ноши врозь… — Соседка крикнула уходящей напоследок:

— Не бзди, разводить будут, без адвоката ничего не трепись, не колись и не верь мусорам…

— Угу… — «Продольная» в присутствии выводящего прощупала одежду на предмет запрещенных предметов, кивнула головой сержанту, мол, все в порядке, выводи:

— Вперед…

— Что вы говорите?

— Вперед, шагом марш, по сторонам не отвлекаться…, не глупи — и не такие успокаивались…

— Да я вроде бы…

— Молча иди, налево и вверх по лестнице…

Другой конвойный открыл перед ней дверь, в глаза ударил солнечный свет: «Неужели отпускают?!» — с воодушевлением подумалось арестованной, но первый же шаг представил ее взору комнату, ярко освещенную комнату и стоявшего у окна мужчину, знакомого по аресту. Он, имел по-настоящему сосредоточенный вид — отчетливо ощущалось его тщеславное понимание владением судьбой входящей. Скрестив руки на груди, что символизировало полную закрытость из-за нехватки опыта общения с подследственными, следователь постарался пробурить своим взглядом приведенную, чтобы составить у нее о себе мнение, как о все знающем, всемогущем человеке, способным решить ее судьбу. Вика последовала интуитивно его примеру, хоть и положено было держать руки за спиной.

Дверь сзади захлопнулась:

— Присаживайтесь пожалуйста… — Теперь он постарался улыбнуться, изо всех сил налаживая отношения.

— Спасибо, постою пока — бока болят от местных кроватей. Почему нельзя просто сплошные нары или там…

— Вы пожалуйста говорите…, если что-то будет в моих силах, я приложу все усилия, чтобы облегчить вашу участь… Я ведь даже сочувствую вам… Столько всего пережить и так держаться, вы молодец!

— Зачем вы пришли, вы ведь знаете, что я совершенно не при чем?

— Ах да, извините пожалуйста… — Он вытащил из папочки два листочка: один чистый, второй заполненный, чистый положил перед ней и протянул шариковую ручку:

— Пожалуйста…

— Я ничего писать не быду…, иии…, и мне нужен адвокат… — Интонации стали жесткими и непримиримыми, что сразу почувствовалось следователем:

— Что вы, что вы, пока не об этом речь…, то есть, как раз о вашем защитнике — если вы подпишите согласие на его защиту, то он сейчас же будет здесь… — Виктория взяла второй лист, с чем-то написанным, протянутый говорившим, прочитала, немого сжала губы, и подняв брови, качнула головой:

— А кто это?

— Он утверждает, что вы знакомы…, он просил назвать Татьяну Ермакову… — Здесь он не много наклонил голову и несколько прищурил глаза, сопровождая это почти незаметной улыбкой — получилось очень даже заговорческое выражение, которое, по его расчетам просто обязано было пробить коросту недоверия, ведь она не могла не понять, что последнее он спокойно бы мог умолчать. Женщина только кивнула в ответ.

— Прекрасно, тогда берите ручку и пишите… Не переживайте — это согласие на его услуги — у нас так принято: сначала, вы пишите заявление, а потом мы вызываем, указанного вами адвоката…, но вам, разумеется пойдем на уступки…

Через пятнадцать минут ключ в двери забил в замочной скважине, как «язык» по колоколу, дверь отворилась, впустив знакомого Скуратовой молодого человека. Она с надеждой взглянула на вошедшего, увидела его сострадательный взгляд, с показавшейся даже влажной дугой на нижних веках, как бывает у сдержавший слезы и сама чуть не впала в размягчение воли, которая к этому времени уже собралась в кулак.

Следователь встал и представился:

— Кашницкий Всеволод Яковлевич…

— Самуил Цезаревич Плевако

— Ух ты! Вы, случаем, не родственник того Плевако…

— От части…

— Ну что же, нам много работы предстоит…

— Надеюсь, до первого продления срока задержания… Я даже состава преступления не вижу, честно говоря… — Самуил, ненавидел в пустую потраченного времени, а это обвинение, предъявленное Скуратовым и было, на его взгляд пустой тратой времени, поскольку и она не виновата, и остальные время тратят, вместо того, что бы заниматься полезными и нужными делами!

— Ну вы же еще не знакомились с материалами…

— Я познакомился с постановлением об аресте, уже вижу…, честно даже не понял, как прокурор такое подписать мог… Ну на все воля Божия!.. Уважаемая, Виктория Вячеславовна, мы все…, вся лига, все кто вас знает и любит, а это не пустые слова…, мы все уверены — это недоразумение, все молятся, от Татьяны отдельный поклон с заверением приложения всех сил — вы ведь знаете, что она берется только за то, что обязательно доведет до конца…

— Ну все, «приветики», вроде бы переданы. Давайте к делу…

— Извините Всеволод Яковлевич, хотелось бы сразу взглянуть на опросы соседей, экспертизу судмедэксперта, может быть проведена баллистическая экспертиза, опять таки, что обнаружено их биоостатков, что среди всего этого принадлежит моей подзащитной. И вообще, почему не просто внимание к ней такое, а сразу арест…

— Нууу… Знаете, мы пришли к выводу, что выстрел был сделан из окна ее квартиры…

— Обоснованный чем вывод? Вы что на основе вывода подвергли аресту, а не подтвержденным фактам?…

— Хорошо! Факты таковы — больше не откуда было стрелять, потому, что в квартире, кроме пули больше никого и ничего обнаружено не было…

— Иии?!..

— Нууу…, сюда еще очень хорошо ложится стрелковое чемпионское прошлое подозреваемой…

— А я в армии служил в спецподраздеении ГРУ, знаете…, лучшим снайпером был — меня не подозреваете, я кстати, доже недалеко живу…

— Не ерничайте! У Виктории Вячеславовны были столкновения с убитым, причем, вполне возможно, что их отрицательные последствия повлекшие смерть мужа…

— Это новое предположение?

— Это факт, некоторым образом…

— «Некоторым»?! … Угу…

— Оружие не найдено в квартире, выходящие из нее неизвестные граждане, через потайной вход, подорвались на…, на чем-то подорвались, среди их останков оружия тоже не найдено, по видео съемке, понятно, что были только входящие в квартиру и никто не покидал ее, значит, оружие выстрелило вне квартиры…

— С какого расстояния был сделан выстрел? Почему вы уверены, что эти выходящие не могли застрелить потерпевшего? Это же логично!

— Исходя из расстояния от форточки в квартире подозреваемой до цели — головы пострадавшего — почти пятьдесят метров…

— Не многовато для пистолета?!..

— У нас были прецеденты. Вы же все время ссылаетесь на них в судебной практике, вот и мы вам вторим.

— Интересно полюбопытствовать?

— В 1998, если не ошибаюсь, году, Шерстобитов — Леша «Солдат»…, сделал выстрел с 50 метров некоему Глоцеру, попав ему в висок…, заметьте, что он стреляй мелкокалиберной пулей, 22 калибра — 5,6 миллиметров, а здесь 45 калибр!

— Гм… Я знаю, о ком вы — воистину неисповедимы пути Господни!

— О чем вы?

— О пуле иии…, любви…

— Не понимаю вас…

— Это из личных ощущений, продолжим…

— Этак пистолета нет, убийцы в доме нет, мотива нет… Ничего нет! зато Виктория Вячеславовна здесь! У вас ничего нет, и вы решили…

— Мы не решаем — решил прокурор, подписавший постановление об аресте вашей подзащитной, поскольку она единственная прекрасно стреляет, имела по нашим данным, официально оформленное оружия такого же калибра в личном пользовании, ее квартира находится, заметьте единственная, на нужной биссектрисе выстрела, ни одно другое окно не подходит! Мотив у нее на лицо! В общем, все тютелька в тютельку…

— Только теперь доказать осталось…

— И докажем! А почему мы уверены, что это не дело рук уходивших через черный вход? Ну во-первых, с ними не было оружия преступления! Если бы сделали они — оружие бы было! Во-вторых, некоторые части останков, позволяют предположить, что это были охранники застреленного авторитета, они с ним десятилетия были, преданные, как псы! Либо он гнались за кем-то, что исключается, поскольку уходящий подорвался бы первый, либо, понимая, что шеф погиб, и предполагая, что по выходу из квартиры их ждут, пошли через черный вход. Почему, кем и ля чего это место оказалось заминированным — это уже третий вопрос. Я думаю, вас интересует факт положения трупа с имеющимися признаками насилия, так сказать… Нас тоже, возможно, это был спектакль, устроенный проституткой…, ну знаете, когда завязывают извращенцев для усиления…, не знаю зачем, ну зачем-то связывают…

— Позвольте не согласиться и с этим, и с другими заявлениями… Ну так-с…, у вас наверняка есть вопросы к моей подзащитной, но для начала, прошу вас, посодействовать пропустить необходимые гигиенические принадлежности, одежду, питание…

— Не волнуйтесь, для Виктории Вячеславовны все будет в ажуре…

***

Десять минут, на которые защитник попросил оставить его наедине со своей подзащитной закончились:

— Ну что, Всеволод Яковлевич, можем приступать или продолжать, как угодно… Прошу вас принимать во внимание состояние моей подзащитной, недавно пережившей несколько тяжелейших стрессов, связанных с потерей мужа и ребенка…

— Ну и хорошо… Виктория Вячеславовна, я хотел бы хотел задать вам несколько вопросов, так сказать, дабы заполнить имеющиеся пробелы…, а именно: меня интересует…, я понимаю, что это будет не легко, промежуток начала болезни ваших близких, поскольку именно в это время в вашей жизни появился известный криминальный авторитет Саша «Нечай», в убийстве которого вы и подозреваетесь…

— Что конкретно вас интересует?…

— Ну вы отдали ему довольно крупную сумму, когда она вам была самой нужна, подписали еще ряд контрактов, один из которых был вам не выгоден настолько, что прибыль остальных, фигурально выражаясь, съедалась его убыточностью — этот факт тоже связан с тем же персонажем, есть показания того времени о поступавших от вас угрозах в его адрес, интересно, что вы так и выразились: «Дырку во лбу сделаю…»… Далее, некий Демьян Рогачев в своих показаниях утверждает, что видел вас стреляющей за два года до смерти «Нечая» в его автомобиль: «Из большого черного пистолета в проезжающий автомобиль Александра Нечаева, на тот период моего шефа, гражданка Скуратова В. В. произвела на моих несколько выстрелов…». Опять таки, фигурирует «большой черный пистолет»…

— Я как защитник, и человек, неплохо разбирающийся в стрелковом оружии, хочу обратить ваше внимание, что патроны, указанного вами калибра, подходят и к другим видам, как пистолетов и револьверов…

— К примеру?

— Пистолет «Кольт Анаконда», калибра 44, револьвер «Смит енд Вессон М629», «Гризли», все они калибра 44, о есть 10,9 миллиметра.

— Нууу…, может быть, ну вот пока пистолет…

— Я хочу сказать, что вот эти показания, даже, если такой пистолет и был у моей подзащитной, не являются доказательством в совершении преступления.

— Ну хорошо…, а что вы можете сказать по этому поводу, если можно поподробнее, сами понимаете… — После нескольких слов с адвокатом, Виктория, собравши все волю в кулак, приступила к изложению, с полным пониманием, что именно хочет от нее добиться этот следователь:

— Для начала, пистолет о котором вы так хотите услышать «большой черный» — это Браунинг «Хай Пауэр», калибра девять миллиметров, подчеркиваю девять! А не как вы утверждаете 10,9! Сравните размеры 9 на 19 и 10,9 на 32,5! Почувствуйте разницу! Но это же любой эксперт должен заметить! Куплен он по полученному разрешению официальным образом, лет десять назад, в связи с ситуацией вокруг моего бизнеса, на тот период проводящимся пятьдесят на пятьдесят с государственными компаниями…, руководители моего уровня получали охрану и вооружались по отдельному постановлению правительства. Далее, то, что вы привели в виде показаний, неизвестного мне человека, похоже на известное покушение на меня и одного из учредителей, бывшее несколько лет назад. Тогда по нам, прогуливающимся по набережной, был открыт огонь из автомобиля, именно указанной вами марки, в ответ мы сами открыли огонь…, отбились короче. Был в этой машине этот «Нечай» или не был, понятия не имею! По этому поводу было возбуждено уголовное дело, мы давали показания, кстати, ваш этот «Нечай» тогда был арестован и дело вел Андрей Михайлович Хлыст, но посадить никого не удалось, хотя и дело довели до суда — откупился, вот именно с этим он приперся, когда Виталик и Никита заболели, как знал поддонок…

— Ну… вы посдержаннее…

— А почему я должна сдерживаться, когда говоря правду? А вот вы почему-то из контекста пару строк вырвали, и пытаетесь на их основе меня обвинить!.. Вы что, на его стороне? Мне плевать, что вы там пишите, я вам могу сказать, что благодарна тому, кто убил этого негодяя! Сколько бы он еще судеб погубил, сколько людей сделал несчастными, и очень хорошо, что его остановили! А вот вы не смогли…

— Виктория Вячеславна, я как ваш адвокат…

— Ну что Самул?!

— Я полностью вас поддерживаю и так же считаю!..

— Ну, гражданеее…, вы вообщее… Ну вот я мало ли что считаю… Это же допрос, это ведь закон!

— Слаб то ли закон, то ли вы! Да только, если бы вы его, как положено, посадили тогда, не было бы сегодняшнего безобразия! А так и получается, что сажаете не его, а меня, ту, в которую он стрелял! Так кого же вы защищаете то?!

— Должен заметить, Всеволод Яковлевич, резонное ведь заявление — стыдно, ведь такое слышать-то…

— Да что вы знаете то! Да вы знаете, сколько сил мой учитель то Андрей Михайлович на это дело положил?!..

— Она знает, она даже знает, как он умер, и кто ему помогал, только вот вас там не было! Ваш учитель… — где вы были, когда он болью харкал?..

— Вы не имеете право…

— Извините, Бога ради, не хотел вас задеть, мы просто с Андрее Михайловичем некоторых образом общались, как раз тогда, когда вы все от него отвернулись… Он, мягко говоря, от этого пребывал в шоке… — Следователь покраснел, не имея и слова в свою защиту. Именно сейчас он впервые почувствовал зов совести, как бы голосом Хлыста и на минуту сбился с доказательной логики. Он сомневался в своей версии, но и знание, приобретенное за время учебы и службы, говорило — так всегда в запутанных делах, и конечно, обвиняемые и их адвокаты очень быстро могут запутать своими доводами, а потому нужно держаться, ведя дело до конца!

Ощущая возникшую слабость, при которой доводы защиты наиболее слышны, Самуил Цезаревич поддерживал напористость не унимающейся Виктории, продолжавшей свой спич:

— Что вам еще… Пистолет хранится в сейфе одного из банков, по гильзотеке проходит, поэтому можете легко сравнить с использованной для убийства пулей… — Конечно, Плевако не отставал и сам:

— Прошу прощения, а вы, уважаемый следователь, по гильзотеке-то пулю пропускали — это же в первую очередь делают…

— Нам еще не прислали ответ…

— Вот тебе раз! А как же вы тогда пистолет то принадлежащий Скуратовой…, как же можете вы утверждать, что именно из него…

— А мы не утверждаем, что из него…, мыыы…, если есть…, это может быть и другой…

— Это же чудовищно! Ну вот Хлыст даже мысли бы такой не допустил, он бы даже право за собой иметь такую мысль не признал! Неужели вся плеяда следователей пропала вместе с…

— Ну мы имеем еще многое, что… Не отвлекайте!.. Виктория Вячеславовна, ну так раскройте тайну, почему вы отдали деньги, если я не ошибаюсь почти миллион долларов?…

— Миллион двести пятьдесят…

— Вот именно! Ну вот можно было бы по-другому?…

— Может быть и можно… Но это, что бы понять нужно с…, даже не знаю, как объяснить свое состояние…

— Начните, хоть с чего-нибудь… — Вика посмотрев на Самуила, тот заставляя себя не отрываясь, глядеть в ее глаза, но не имея вид сострадательный, а напротив победный, не хорошо так сравнивать, но возможно именно такого взгляда хотел Христос от своего Иоанн Богослов, выражающего понимание совершаемой им Жертвы, хотел, но знал, что не его не будет, ибо не та была вера ученика, отсутствовало и понимание происходящего, восприятие Учителя, как Господа, осознания величия исторического момента и своего места в Евангельской истории, ни будущего, ничего…

«Бог — есть любовь» — говорим мы, но и сострадание не существует без любви одного человека к другому, не как мужчины к женщине, или наоборот, а как брата во Христе к сестре…

А кто сказал, что «Возлюбите друг друга, как я возлюбил вас» — это не про этих двух людей, видящих друг друга только второй раз? Не было в этих взглядах супружеской или плотской подоплеки — не было, и быть не могло:

— С Богом, сестра… — Следователь не расслышал, но не стал переспрашивать, его вполне устраивала такая напряженная духовная атмосфера, именно в такой научен он был, в момент эмоционального всплеска, пользоваться слабостью опрашиваемого, скрывая свою, подлавливать, расшатывать дальше, глубже, конкретнее. Профессиональные особенности накладывали свои отпечатки, которые он начал применять и семье, и с друзьями, даже не отдавая себе отчета в своей грубой увлеченности…

— Хорошо, я попытаюсь…, ведь кто-то должен это остановить. Очень надеюсь, что вы поймете…

— Я постараюсь, не сдерживайтесь, мы тут все за вас переживаем…

— Как-то муж вернувшись вечером, раньше обычного, сказал, что у него обнаружили…, я даже не сразу поняла что именно, он совершенно безучастно повторил — «рак желудка»…, дальше были ошибки наши, то есть мы просто слишком доверились, в этом и ошиблись, вместе с врачом — очень известным в этой области профессором, оказалось, что он только теоретик… Мы прошли четыре курса химии без положительной динамики… КТ показал, что опухоль выросла за это время…, увеличились и метастазы в брюшине и регионарных лимфоузлах…

— Ааа, Виктория Вячеславовна…, вы не могли на более простом, русском…

— Это ваше дело — понимать или нет, довольно того, что я вам это говорю!.. Появились метастазы в печени… Показатели крови и печеночные пробы оказались очень плохими… Гемоглобин и до 90 не «доходил»…

Химиотерапевты от нас отказались… ко времени этой истории с деньгами, наотрез… Толи в их арсенале ничего не оставалось, то ли не хотели признавать что бессильны, толи не знали, что могло бы нам помочь… Последний из них — женщина, сказала, что функцию печени восстановить невозможно из-за метастаз в ней, да ещё последствия черырёх курсов химии…

Ему…, нам напрямую сказали, что «все», остались месяцы, он начал отказывается, что-то делать для своего здоровья или принимать медикаменты…, ссылаясь на то, что ему химиотерапевт сказала, что все у него разрушено… и почки…, и печень и опухоль выросла на фоне химии и что помочь ему уже нельзя… Самое страшное, что нам трудно было друг друга обманывать… — мы оба медики… С грустью вспоминаю те времена, когда пациенту не озвучивали подобных диагнозов и не отнимали надежду — кто знает, как правильно — Господь знает!..

Рак, конечно, — это не приговор, а всего лишь диагноз!!! Я все время ему так твердила, потом он начал повторять… Я пыталась переключить внимание мужа на то, чем он дорожит. Желание бороться НАДО!!! было воскресить в нем. Жажда жизни — самый сильный человеческий инстинкт. «Человеческий организм — в высшей степени саморегулирующаяся система, сама себя направляющая, поддерживающая, восстанавливающая и даже совершенствующаяся» — это Павлова слова, академика — почему-то запомнила…

Я изо всех сил старалась по возможности быть рядом с Виталькой, поддерживать его, не показывая, что мне страшно и я в растерянности… Иногда люди в подобных ситуациях начинают давать указания: где похоронить, как одеть, чем поминать. Не надо обрывать эти наказы, говорить, что еще рано об этом говорить и переводить разговор на другое… надо выслушать все пожелания, и дай Бог, чтобы исполнить их пришлось не скоро!

За пять месяцев до того, как он ушел…, когда Виталику был озвучен диагноз…, он завел, как-то разговор о похоронах и сказав: «Похорони меня так, как тебе проще и как ты хочешь… Мне по любому будет хорошо. У меня нет никаких пожеланий…». Тогда я чуть сама не умерла, во мне столько всего произошло за время, пока он то говорил… О, как же счастливы те люди, те родственники, близкие, которых уходят быстро, вот так вот неожиданно…, а тут я будто бы умирала сама. Не каждое утро, а каждый раз, когда он засыпал, вскакивала, как бывало, когда маленький сынишка, якобы, вдруг переставал дышать — нам тогда так казалось, он то дышал, но мы оба вскакивали, бежали, хватая на ходу телефон, что бы звонить в скорую…, а здесь, я просто умирала…, я была уверена, что как только муж перестанет дышать, перестану и я! Но Господь решил по-другому, и вот сейчас Он мне дал понять почему он так решил — и вы отобрали у меня это!.. Вы меня жизни лишили! и даже сами, наверняка, не знаете зачем это вам!.. Простите…

Тогда, когда он это сказал, я так резко прервала его в совершенном испуге…, прервала его повествование, исходящее из глубин самого сердца, я тогда не поняла этого, он ведь тогда говорил этими словами, как любит меня, и что именно я для него важнее всего на свете! Я сказала, что рано об этом говорить, но надо не складывать крылышки и падать в пропасть отчаяния, а бороться… Мы боролись, но болезнь оказалась сильнее…

Прошел месяц, от силы два, и вот я уже сама думала о похоронах…, потому что час этот приближался…, вы не знаете, что значит «близко» — это когда вы бережете каждое мгновение, не едите, чтобы не потерять это мгновение, ничем другим заниматься не можете, а тут еще заболевший ребенок, тоже этой гадостью, стремиться покинуть этот мир, раньше отца, и вы понимаете, что этого он точно не вынесет! Вы понимаете, что близко — это может быть и сейчас, и через месяц, но убеждаете себя изо всех сил, что это никогда не случится! Никогда — это значит, что никогда вы не хотите расставаться с ним, но жить вместе и умирать вместе! Когда очень близко, вы не можете понять людей, изменяющих друг другу, говорящих: «Я тебя больше не люблю…», с трудом думающих о том, как возвращаться домой, где тебя ждет разлюбленный любимый, когда сейчас он просто чужой человек»… — это ужас, преследующий меня даже сейчас!.. Я задумалась тогда о кладбище, похоронах, но каких-то конкретных шагов предпринимать боялась… Вот что-то держало… Какой-то детский страх, что как только я сделаю этот… первый шаг… он умрёт… Глупо…, но…

И, все таки, я заранее купила место на кладбище. Там же можно было оформить абсолютно все необходимое для похорон, кроме поминок. Знаете, ритуальный сервис сейчас работает хорошо, просто прекрасно, даже без сбоев, наверное, это единственное, что сейчас без сбоев, задержек, обмана — на них всегда есть спрос, они всегда нужны, им всегда благодарны, но никогда не рады! Я решилась и меня это перестало пугать, намного тяжелее и больнее видеть, как страдает родной человек. Надо помочь ему достойно пережить этот период и достойно проводить в последний путь. Мне батюшка сказал, что кощунства никакого нет в предварительных подготовках, наоборот — необходимо думать о часе смертном.

Я пыталась…, я забыла, когда мы с ним последний раз говорили по душам, вот прервала его тогда и как обрезало и его и мои потенции к откровенному, теплому, сердечному! А ведь мы оба так жаждали этих слов, не могли не хотеть, он должен был состояться, этот интимный разговор венчанных супругов, об одном венце…, на двоих и сейчас пока мы вместе, и потом, когда он уйдет, и когда мы вновь воссоединимся…. И вот здесь он мог бы найти возможность…, вот в этом вот разговоре, ответить на все вопросы, которые я боялась ему задать. Я видела, чувствовала — эта тема тоже его тревожит, поверьте!.. Хотя бы потому, что его любимой, а мы любили…, предстоят большие заботы о нем. Он хотел помочь и сейчас, и после, но может быть не знал как. И мы так и не поговорили, я так и не помогла начать этот разговор.

Я всё ждала момента, чтобы трогательно сказать, как я люблю его. Но боялась, что он в этом увидит прощальные слова и так и не сказала — столько страхов, столько сомнений! И никто не знает, как их преодолеть, вот другим подсказать, помочь — пожалуйста…, но когда это настигает тебя…, — это ужасно… Но вы знаете…, яяя…, когда задумываюсь…, ой, как я боюсь, так задумываться сейчас, когда его уже нет, то чувства вины нет…, он, конечно, и так всё знал. Меня сейчас ничего не гложет, нууу…, кроме обиды на судьбу и врачей, ну не всех, конечно, наверное, как у всех.

Я передумала многое и хотела Виталика затащить в церковь, но он как-то вот перестал думать именно о церкви, говорит, что теперь Господь внутри него, когда мог вставать, часто молился сидя или стоя, потом уже не поднимаясь, просто просил поднять его голову, положив несколько подушек, чтобы видеть иконы, и молился так… Я вот хотела его отвезти, или пригласить священника в домой, но опять боялась, даже не предполагая, как он воспримет приглашение на дом батюшки… Думала, может быть решит, что это уже самый конец… Надо было поднимать его надежду, подкреплять, но как — никто ведь этому не учит, не предупреждает, что вот такое может случится. Психологически, конечно, начать подкреплять нужно с себя!!!

И как-то я поняла, что надо перестать, заживо хоронить живого человека! Нужно общаться с мужем, как с ЖИВЫМ человеком, а не как с ПОКА ЕЩЕ ЖИВЫМ. Вот эту вот разницу я почувствовала. Времени смерти не знает никто: и здоровый может завтра попасть под машину и безнадежно больной прожить три года, но мы же живем, как временно существующие, потому и они от нас ничем не отличаются!

Очень быстро я поняла, что больше не могут держать в себе эту боль, она просто переполняла меня, при этом не высказаться, не сделать, что либо, ни совершить, ни выпутаться, ничего не возможно поменять! Я засыпала ненадолго совсем, очень быстро просыпаясь с одной мыслью — если я ничего не придумаю сегодня, то просто сойду с ума! Мной обуревало такое страстное желание разделить эту боль, этот страх, болезнь, в конце концов, что начала верить, будто это возможно…. Тебе кажется, что с родными это нельзя обсуждать, на работе и с друзьями тоже — думается, что они просто не поймут тебя, а они просто боятся обидеть лишним словом, обрушить и без того хлипкую надежду! Легче обсудить эту проблему с чужими людьми, знакомыми с онкологией, еще лучше прошедшими сквозь нее, победив, хотя бы на время, именно они в это время становятся ближе всех…, потому что…, потому что они почти все прошли через это. Они всегда поймут, не осудят, помогут советом. И тут я попробовала найти сайт, группу, что угодно, лишь бы высказаться. Меня поняли с первого слова, уже заранее зная, что я испытываю, что со мной… Вы не представляете какие там люди! Я никогда не встречала такого терпения, такой тактичности, желания помочь, меня разгружали целыми сутками по очереди, бывало, я засыпала у компьютера, а просыпаясь, шла к Виталику иии…, снова затыкалась, потому что нет ничего, что может из тебя, любящей и понимающей, что ты теряешь не только его, но свою жизнь…, а он всё понимал, все видел, от чего мучился и страдал еще больше!

…У меня была масса противоречий внутри себя… Во мне обычный человек отчаянно боролся с медиком…, мы с мужем так и не смогли задать друг другу некоторые вопросы, но это не значит, что мы о них не думали…, вот так…, мы думали, хотели, но смогли! Мы просто ограждали друг друга от душевной боли…

Да, мне казалось, что сил больше нет, что я так больше не могу, но разум…, он будто бы становился безумным…, болезнь близких и родных людей делает нас сильнее, ради них мы можем свернуть горы, простить все, что угодно, забыть о чем не нужно помнить, помимо них, мы можем переступить через себя, отдать кому угодно и что угодно, лишь бы побыть с ними лишний часок. И они тоже очень на нас рассчитывают — на кого же еще? Если мы будем отстраняться от проблем — они не исчезнут! Виталик, и радовался моему появлению и хотел, что бы я была с ним все время, но и злился, чуть ли не отталкивал меня, видя чего мне это стоит! О как это тяжело… — ощущать, понимая, что это скоро кончится! Я не могла видеть его страдания, но и не могла остановить свою мысль, настаивающую о продлении его нахождения рядом с тобой, как угодно! Я была и эгоисткой, и его болью, и его желанием, и его концом, а он…, он как бы отгораживался от меня — просто он видел, как я переживала и старалась щадить его. Я не сразу поняла это, а поняв…, в общем-то, и здесь ничего не изменилась, я…, я с новой силой собрала волю в кулак, зажала свои страхи, стиснула зубы, и умирала вместе с ним. Так я научилась не паниковать, не позволять себе в полном отчаянии бездействовать! Страх и паника забирают силы, которые ох, как нужны!

Да, я «брала себя в руки», прокусывая губы до крови, заранее подготовила одежду, чтобы не причинить мужу боль…, все в тайне, хотя об этом, с кем-то нужно было говорить! Чтобы не убить и не подтолкнуть его…, мне так казалось правильным, не говоря о своих таких вот действиях, я не спрашивала его об этом, и поймала себя на мысли, что когда выбирала, думала о нем в гробе, как о живом…, и тут же странным образом, надеялась лечь рядом, даже себе выбрала наряд. Я распечатала молитвы на исход души, которые нужно читать, пробовала это делать то нараспев, то речитативом, то однотонно, прислушиваясь и пытаясь понять, как ему бы понравилось больше…, даже хотела спросить его об этом, но сдержалась, слава Богу! Я не верила, что он не сможет услышать, лежа во гробе моих молитв…, так себя взвинтив и убедив в обратном, что он даже умерев, будет жить физически там под землей, где его будут поедать… — я не смогла представить мертвым. Я приготовила икону Божьей Матери, которую нужно будет положить рядом с ним, но приготовив, поставила ее на комод и молилась на Нее при каждом удобном случае, чтобы Пресвятая Богородица помогала ему, начиная с момента, как крышка гроба закроется! Я даже припасла лампадку, которая должна будет постоянно гореть. Договариваясь с батюшкой об отпевании, не смогла ответить, когда приезжать, он же растерялся, когда я объяснила, что муж еще жив. Он посмотрел на меня странно так и попросил встать на колени и повторять за ним…, это было что-то о просьбе простить меня покаявшуюся, я тогда не поняла…

Мне посоветовали говорить мужу неправду, но я не умею…, и никогда не умела, но для него научилась…, как мне кажется…, я говорила, что новые данные его анализов лучше, чем прежние, что доктор, сказавший ему о приближающемся конце, просит прощения, считая, что наступило облегчение, я даже приглашала платно медицинских сестер, которые мерили температуру, давление; врачей, приходивших, только для того, что бы соврать… Он ценил, ценил мои усилия, хотя и знал, где правда, а где нет — врача…, а он хорошим врачом был, трудно обмануть! И я сдалась, перестав обманывать…, почему-то сразу полегчало обоим…

Я сказала, что мы так и не переговорили…, переговорили!.. за день до его ухода…, мы очень о многом с супругом переговорили тогда. Мне до сих пор кажется, что мы никогда так не общались… Он вспоминал детство, юность…, мечтал о внуке…, говорил, что нет большего счастья, чем отвести его в первый класс, хотя нашему ребенку было всего несколько лет, и он тоже умирал, и ушел первым… Это был его главный, после моей любви, стимул жизни, который он потерял… — наш сын встречал его на том свете… Я все искала, какую-нибудь зацепку, что бы подать ему, чтобы он бы зацепился и… Он не хотел говорить о болезни, и мы этой темы практически не касались. До этого мы говорили о любых мелочах и пустяках, я отвлекала его, то погодой, то природой, то огородом, который мы вместе делали и потом вместе засаживали, просила, какие-то советы, а он… все понимал. Мне казалось так нужно, я хотела, чтобы он почувствовал свою необходимость мне и понял…, он постоянно и понимал, что именно он для меня главное — что он у меня ЕСТЬ.

Вот в это время и появился ваш «Нечай»… Просто подкараулил, дал номер счета, и сказал, что у меня есть всего три дня, как они пройдут, он начнет предпринимать некие меры, которые очень быстро сведут Виталика и сына в могилу… Я не успела, и сын покинул нас. Этот гад ли виноват в этом или это само собой произошло — не столь важно. Я испугалась, не могла бороться, не было времени, ничего не было, а любой риск… Если бы этот человек потребовал бы все, я отдала бы не задумывась…

— А вы ничего не сказали о сыне…

— Зачем… Неужели вы не понимаете, что если будет муж, будут и дети… Не подумайте не верно — я очень люблю до сих пор и любила Никиточку, но я не могла страдать о двоих, это я могла отдавать только одному, и я предпочла мужа…, конечно, я предпринимала все возможное, я даже гораздо дольше была рядом с мальчиком моим, но душой — все время с мужем… — я ведь венчана не с сыном, а с супругом… Об этом можно много говорить, но…, я плакала об обоих, и потеряла двоих, сначала Никитку, потом…, через два месяца мужа…, себя я вновь обрела полтора месяца назад, но теперь появились вы… Я все сказала, что вам еще?!..

— И вы вот так просто перевел деньги?…

— Вы так ничего и не услышали…, конечно…, я так и думала, что это будет зря…

— Нет…, ну я, конечно, понимаю…, все, что вы сказали проникновенно, чувственно, я бы даже… — это ужасно, я бы, наверное, так не смог — не выдержал, что-нибудь там такое сделал… захотел бы убить этого «Нечая», тем более будь я таким стрелком, как вы… Разве вы не захотели?! — Следователь действительно был растроган, да и невозможно остаться равнодушным к такому, но он изо всех сил пытался «выполнить» свой долг, как ему казалось, что дособрав не хватающее в своей версии, у него получится, сделать ее полной и достаточной, хотя с самого начала, сам читатель понял бы ее несостоятельность, понимал и он, понимал, но не захотел, хотя бы проверить, поверив в ее верность безоглядно и безусловно.

Уже понимая абсурдность крутившейся мысли, Виктория, не сдерживаясь, выпалила:

— Да…, оооочень…, но это же ничего не объясняет и ничего не опровергает… — Самуил Цезаревич, будучи чрезвычайно воспитанным и терпеливым человеком, услышав такое, не смог сдержаться:

— Да вы что, «бессмертый», что ли?!

— В каком смысле?!

— Да в прямом, у вас что ни сердца, ни души, ни сознания, один ум с одной очень прямой извилиной, кричащей: «Моя версия верна»… Опомнитесь, любезный, Всеволод Яковлевич, опомнитесь — это даже не версия, это…, это какая-то плевра от девственности, которой уже нет! Я вам заявляю — мы будем готовиться, и очень сильно, и скрупулезно подойдем к каждой точке, к каждой запятой и букве вашего обвинения, и я вам обещаю, что кто бы в этом не был заинтересован…, да запретит вам Господь!..

***

А ведь и действительно: возможно, услышав лишь немного из сказанного Викторией о страданиях, хотя бы чуть научившись сопереживать подобным трагедиям, мир стал бы чище и перестал быть подобием войны, которая, рано или поздно, приведет к уничтожению человечества, его собственными усилиями…

 

ВСЕ ЗА ОДНОГО

Сразу после допроса трое, его участников, разлетелись в разные стороны своего предназначения… Следователь помчался в следственный комитет, охваченный таким небывалым порывом и азартом, что все время пути не выпускал ручку из рук, записывая мысли, заметки, выводы. Любой сторонний наблюдатель, тем более, внимательно следящий за происходящим читатель, заметил бы в ходе его мыслей некоторую ущербность, условно говоря, мысль эта, как бы сама по себе, работала не на доказательство вины или, хотя бы попытку определения ее наличия, а ради старательной подгонки имеющегося к разработанной молодым человеком собственной версии, которую поддержали из-за отсутствия других.

Ущербность в этом случае и в самом подходе, и в принятии для материала к выкладываемой мозаики, некачественного продукта — за факт принималось предположение, а за предположение — натянутая до этого уровня фраза, зачастую имеющая отношение не ко времени и месту преступления, но к чему — то другому, при чем очевидная своим несоответствием и для невнимательного, поверхностного взгляда. Это можно представить примерно следующим образом: если человек пьет черный чай, значит, он предпочитает черный цвет, а не зеленый, иначе бы он пил непременно зеленый…

Самуил Цезаревич, омраченный возможностью такой дикой несправедливости и таким вопиющим не профессионализмом, не мог найти себе место. Одно за другим сыпались на его раскрывшуюся рану особенно острой чувствительности восприятия добра и зла, зажить, которая не могла с момента, как он узнал подробности суда и приговора над террористкой Верой Засулич, к чему имел прямое отношение его прадед, опровержения всей цепочки версии этого, так и оставшегося непонятным для него Кашницкого: «Зачем такие люди идут на такие суровые и тяжелейшие в духовном плане должности, при том, что совершено не понимают ответственности за принятые ими решения?! Невероятно, что бы образованный, имеющий чистое по содержанию рвение бороться с преступностью, мог идти таким путем. Ну ведь ему доставляет действительную радость боль другого человека, как можно радоваться беде, пусть и заслуженной…, хотя это не про случай с Викторией!.. Его место работы — это храм печали, где должен витать страх допущения ошибки и прискорбность наличия людей, не имеющих разума и возможность удержаться от преступления. Как можно радоваться выполнению своей обязанности по обязанности, по выбору, по долгу, радоваться, когда ты доказал чью-то вину?! Радоваться нужно, если таких людей нет!

Другое дело, когда ты смог доказать невинность, спасая так человека, что тоже долг, но все же… А вот так, делая подлость, радоваться ей…, понимая в каком человек состоянии, ввергать его в более крайнее, чем пользоваться… Я ведь пошел в адвокаты не ради защиты любого, кто платит, а восстановления справедливости, вот, как раз ради таких вот схваток…, но кажется я ошибся, обратив свое внимание на сферу экономики…, ведь я еще пока не встретил ни одного честного человека, способного сказать и поступить соответственно правде о себе… Зная, что заработанные большие деньги имеют привкус преступления, а по-другому не получалось, никто не собирается отдать их или признать за собой эту вороватость, ложь, неправду… Как же я ошибся! И другое дело вот в таком случае… Вот здесь моя стезя проходит…, пусть я буду смешон в своей гильдии, но я найду единомышленников, не может их не быть!..»…

Плевако уже ждали, взведенные до предела: Татьяна Ермакова, Марина, Семен Гальперин, зашедший на «огонек», на минуточку, обсудить некоторые вопросы, другие, хорошо знавшие Викторию Скуратову. Минут сорок длился рассказ, постоянно перебиваемый, пока, наконец, обсуждение не перешло в стадию поиска выхода.

— На мой взгляд, ну я вот так вижу эту историю безобразия и беспредела…, фактов нет, их просто не существует, из тех, которые можно было бы предъявить Виктории обвинение… Нужно собрать опровержение… Наиглавнейшее это анализ заключения судмедэксперта. Как я понял, мнение предыдущего просто не учтено или, как-то шульмовано…, выстрел, как мне показалось, был не с такого большого расстояния, а с близи, около метра! Именно это обстоятельство сбивает всех с панталыки. Этот факт не дает ничего, кроме признания собственного бессилия, при этом варианте, у них даже подозреваемого нет, кроме погибших при взрыве…, но если это они, то где же оружие преступление?! Почему они не приняли более подходящую версию, перевозки труппа в квартиру, скажем — вот это вот гораздо проще обосновать, мол, привезли уже с дыркой в голове, выстрелили в стену…, тоже конечно бред…, но все же уже логично… Они, кстати, нашли там…, в квартире отпечатки пальцев, нашего незабвенного Андрея Михайловича, Царствие ему Небесного… Никак не могут объяснить этот факт…

— Ну и что же нам делать, хотя бы с чего начать?!.. Самуил, нам хоть какое-то понимание нужно, куда двигаться…

— Да все не сложно… Сами мы опровергнуть ошибочный вывод на основе экспертизы вряд ли сможем, здесь нужен светила, лишь тогда судья…

— Судья?!

— Спокойно…, на днях будет продления срока нахождение под стражей на период расследования, вот тут и нужно будет действовать — начать, хотя бы с того. Засадить то просто, а вот добиться освобождения из под стражи…, видите ли, у нас придерживаются принципа: если посадили, то ошибки быть не может…, понимаю, что бред, нооо…, у нас вот и за обвинительные приговоры премии судьям дают, а за оправдательные можно и выговор…, сами понимаете к чему это! Нам, перво-наперво, нужно вытащить ее на свободу… В общем нужен светила судмедэкпертизы, способный ясно поставить точку в сомом начале этого идиотизма. Если выстрел произведен с близкого расстояния, все остальное не имеет смысла… — Марина встала и, уперев руки в боки, спокойно сказала:

— Ну это то я смогу… — Виктор Викторович Калкутин пойдет?

— Пойдет, а кто это?

— Самуил, Самуил…, тебе ли не знать главного судмедэкперта нашей необъятной Родины…

— А он согласиться?…

— Ну некоторым образом, это даже его обязанность, нужно, конечно, будет заказывать новую экспертизу, но это даже для него интересно…, ну и честь мундира — для него это не пустые слова!

— А сколько денег?

— Это моя проблема, к тому же он взяток не берет!.. что-то там будет, но вы о другом сейчас думайте…, что-то может быть еще…, Самуил, может быть со стороны психиатрии что-то?

— Да нет…, пока нет, хотя рано или поздно, может и пригодиться… Вот что, хорошо бы пикетик…, ну кто-то с плакатиками у зала суда…., хорошо бы официально… Но власти города могут ведь и не разрешить… — Гальперин улыбаясь во весь рот, встал во весь свой рост, и почесывая бородку, убеждено успокоил:

— Ну тут-то нам не привыкать…, а что Тань, мысль то… э-ге-гей! У тебя народу то вон сколько! Приобщим к чему-нибудь…

— К очередному сокращению койко-мест…, да е-мое…, тут целый список: сокращение онкологического медперсонала, передача здания детского онкологического центра суду, другому правда, но постановлением этого; запрет ввозить лекарства иностранного производства в Россию…, а теперь еще и Викуля… а «Яблоко» не поддержит?

— Не знаю, вряд ли… — это немного не то, а вот…, хорошая мысль, походатайствовать за нее пожалуй — это мысль!..

***

Вернувшись в камеру, Вика уже не нашла там прежнюю соседку, на «шконаре» восседала в задумчивости совершенно худое, сморщенное по всему телу, беззубое, наряженное, лохматое существо, похожее на старушку, у которой уперли кошек с пенсией… — знакомство получилось легким, предположение о украденном у нее кошельке, а потому ограбленным ее магазине, оказалось с точностью до наоборот. Перед Скуратовой оказалась самая старая «карманница», знавшая лично Соньку «Золотую ручку», попавшая сюда за «карман» * (Карманную кражу) — как она выразилась. А единственное ее недовольство объяснялось в отсутствии курева и чифиря.

— Недоноски малолетние подлатали вот… и сигаретку подогнали — разве это куреха?!.. — Рассказав о своем несчастии, Вика не ждала сопереживаний, не думая и о советах, но неожиданно услышала:

— Да дело — дрянь! Но ты не колготись, не менжуйся, мусора сразу прочухают, ты им кишки свои на продол выкинь, или юшкойзалей эту падлу мусорскую…

— Да я так не смогу…

— Давай я справлю, чик и в ажуре…

— Думаете вскрывание вен поможет?

— Ну тут как вскроешь… — В дверь постучали, Виктория подошла, назвав свою фамилию, ей велели собираться с вещами.

— И что бы это значило?

— В другу хату поедешь, милочка — бздят волки позорные… Жаль, хорошая ты девка, мы бы с тобой им такую прожарочку устроили…

В другой камере, куда ее перевели, уже была женщина, пожилых с длинным хвостиком лет, выглядящая настолько растерянно и подавленно, что была не в состоянии, даже самостоятельно решиться попить воды из под крана или забрать, подаваемую через «кормушку» в двери пищу…

Совершенно автоматически Скуратова взялась помогать ей, к вечеру это помощь обернулась прорывом истерики, инициированной состоянием сокамерницы и ситуацией, в которую та попала. Оказалось, что муж ее онкологический больной на последней стадии. Семья не имущая, хотя оба проработали всю жизнь — государство не любит быть справедливым и благодарным к честным трудягам, без возможностей — она учитель средних классов, муж работал в том же детском доме истопником, дворником и сторожем, жили в однокомнатной квартире, сейчас оба пенсионера, без детей и других родственников, хотя и помогали крохами и заботой молодой одинокой матери, считая ее своей дочкой.

История онкология, как у многих: метастаза проросла в позвоночник, задела нервное окончание, от чего старик испытывал нестерпимые боли. Сначала пытались обойтись анестетиками, жена возила супруга сначала к врачу в онкодиспансер, потом в аптеку, где давали совсем немного морфина, кончавшегося за пару дней, нужно было ждать следующей недели и проходить весь круг ада снова, и опять покупать только на неделю, чего хватало снова на два дня… А потом супруг не смог больше вставать, донести старой, обессиленной женщине его было не возможно в ОД, доверенность не выписывали — не положено по закону, мол, власти боятся, что родственники купив морфин, не используют его по назначению, оставив мучиться родного человека от боли, а продадут его наркоманам, будто тем больше взять негде, а сами предпочтут слушать крики и стоны больного любимого человека, каким-то грошам…

Терпеть такие мучения умирающего женщина не смогла, кто-то посоветовал достать героин… Оказалось, что в доме, где они жили, было две точки, первые несколько раз все получилось без проблем и совсем не сложно. Муж успокоился, жене стало легче, наконец-то за последние полгода она увидела его улыбнувшимся, они смогли поговорить не только о боли, страхе, смерти, но и прошлом, своих чувствах, дальнейшей жизни без него…

Как же она говорила! И как многое пересекалось с собственными переживаниями Вики, но у нее были деньги, возможности, силы, время, в конце концов…

Так прошел месяц, пока при выходе из подъезда старушку не задержали какие-то люди, привезшие ее в, какое-то не очень доброе учреждение, заставили, что-то подписать. Не посмотрев, она подписала, а оказалось, что в подписанной бумаге, было написано не ей сказанной: «Куплено для мужа», а «Для дальнейшего распространения». Теперь ей говорят, что будет суд, ее осудят на десять лет… Но волнует ее не это — кроме нее у мужа больше никого нет, и он сейчас уже второй день один в квартире, не имеющий возможности двигаться, испытывающий страшные боли, брошенный, умирающий в одиночестве, голодный, и страх — единственные его сосед! Она сообщила об этом, на что полицейские обещали заняться этим вопросом, если она даст признательные показания, и не будет говорить лишнего… Ее только сегодня куда-то возили. Судья в мантии, выслушал ее, пообещали, что обязательно учтет ее раскаяние…, а она рыдала думая о супруге, даже не понимая, где и зачем она находится!

За час до того, как привели Вику, старушку выводили в какой-то кабинет, где полицейский, задерживавший ее — один из них, сообщил, что они ездили к ней домой, но никто дверь им не открыл:

— А как это не открыл?! Они же делали обыск, у них ключи есть, они же могли зайти, я же все сделала, как они просили, что же им еще надо?! Милочка, дорогая, я ничего не понимаю, ну я же…, мы же ничего не сделали! Ну не может же быть, что никто не может помочь…, они же обещали! Что же мой Геночка, что же мой лапушка. Мы уже оба пенсионера, но и на пенсии то работали, одни грамоты и благодарности, ну как же так… — и помочь то некому… Что же я ему скажу?!..

— Наверное, некому будет говорить…

— Ты думаешь…, он умер… Нет, нет, нет!..

— Главное, что это совершенно не волнует никого, из тех, кто бы должен был этим озаботиться…

— А что же…, что же сделать? Помогите мне, ради Бога, помогите нам!..

— Да чем же дорогая, мы же теперь вот здесь…, обе без прав и… Знаете, я попробую…, когда адвокат придет… Мы же лига! Мы своих не бросаем! Мы что-нибудь обязательно придумаем, у нас ведь «один за всех и все за одного»! Верьте дорогая — Господь милостив! Он и управит!.. — Такая возможность участия в судьбе другого человека успокоила Вику — она и здесь пригодиться, ее силы, милосердие, помощь нужны везде, а частичка души ее мужа в каждом страждущем. Значит, такая ее стезя, и слава Богу за каждую возможность собирать эти бесценные крупинки богатства, складываемые на Небе!

Женщины уснули на одной кровати: Вика сидя с боку, несчастная женщина, гораздо, по мнению Скуратовой, чем она, положив голову, как ребенок на ее ноги, поглаживаемая по голове. Вид был настолько умилительный, что проходящий и заглядывающий «продольный» не стал стучать и требовать, что бы арестованные соблюдали правила содержания под стражей и легли на разные кровати, накрывшись одеялами…

***

Вечером следующего дня «заседание» комитета по спасению Виктории Скуратовой возобновилось. Когда люди начинают серьезно подходить к решению возникшей проблемы, Господь обыкновенно посылает им не только силы, гораздо большие необходимого, но и прозорливость, внимательность, почти готовые аналитические выкладки, неожиданную помощь — на самом деле, неожиданную только для них самих, а в действительности всегда готовую быть востребованной, находящуюся под рукой, но еще не осознанную, подходящей.

Как сбрасываемое зимующим на льдине естествоиспытателям продукты и топливо, так сыпались Божие милости со всех концов. Задумавшийся о происходящем, мог бы помыслить, что речь идет о спасении целого вымирающего народа, а не одного человека — откликнулись даже те, на кого не рассчитывали, те, к кому не обращались, даже те, кто по идее и долгу службы должен был мешать этой деятельности, как минимум, испытывая к ней недовольство.

Да воздастся сторицей! Даже пожелал помочь высокий чиновник из мери города, матери которого, Татьяна помогала выжить, для начала убедив не ехать в Израиль для лечения, считавшейся уже инкурабельной больной, поскольку понимала — именно в этом случае, с них в основном поимеют деньги, поскольку Израиль — это страна для спасения евреев за счет других, а не русских за счет за их. Наверное, так и должно быть для своих граждан, по-другому только в России, хотя и по вполне понятным причинам.

Чиновник устроил все таким образом, что митинг, о котором только задумались активисты, стал реальностью, благодаря полученному решению. Местом проведения была обозначена площадь у самого здания суда, где, через несколько дней должен был пройти суд, о котором мы говорили. Казалось бы число проведения может стать загвоздкой, но помог еще один участница лиги, недавно вошедшая в стадию ремиссии, при этом не знавшая, как отблагодарить, пусть и другой фонд, помогший ей, но ведь лига потому и лига, что объединяет каждого, кто подвержен атаке общего врага — для нее назначенное число не было тайной, поэтому совместить его с днем разрешенного митинга, не составило труда.

Стечением обстоятельств Виктор Викторович Калкутин собирался в ближайшее время прибыть на международный съезд судмедэкспертов, планируемый именно здесь, встречать его поехала Марина, уж она-то ни шанса не упустит. Оказалось, что глава этого ведомства интересуется мотобайками, а как мы помним в лигу входили волонтерами несколько байкеров из «Ночных волков», с интересом согласившиеся посодействовать общему замыслу. В результате, Калкутин прикатил в подаренном кожаном «прикиде» к офису «Онколиги» в самое подходящее время. Все вместе спустились в тесное полуподвальное помещение — на аренду большего просто не хватало средств, в основном уходивших нуждающимся, и начали с того, что вспомнили последнее отмечание «Дня желаний», проводимых фондом, когда исполнялись все желания страдальцев. Тогда еще были живы и Катя Козлова, и Андрей Михайлович Хлыст, отец Олег — многие с тех пор покинули этот мир, уйдя в Вечность, но еще многие пополнили ряды, заняв их места.

Хорошо бы эти места всегда оставались пустыми из-за искоренения этой мерзости, но радоваться нужно и тому, что люди находят единомышленников, сострадающих, помогающих, поддерживающих, что помогает взяться за руки, чтоб не пропасть поодиночке…

Плевако и Калкутин ненадолго уединились в небольшой комнатке, оказалось, что заняться этим делом Виктор Викторович, действительно считает делом чести своего ведомства, возмутившись, что кто-то осмелился своевольно, как ему заблагорассудится, пользоваться выводами его подчиненного, между прочем, очень качественно отработавшего, не допустившего ни одной ошибки, не давшего и малейшего повода заключением своей экспертизы, предположить, что выстрел был произведен более чем с полутора метров.

— Однако! Тут же черным по белому…, недопустимо подобное! Этак всю систему законодательную можно поставить раком и пользовать себе на потребу!.. — Договорились о дне и часе проведения повторной экспертизы, благо части черепной коробки со входными и выходными отверстиями, были оставлены незахоронеными, но проходили в виде вещественных доказательств, буквально с утра пройдет встреча с «судмедом», указанным в экспертизе, далее по порядку.

Когда об этом было объявлено, присутствующие, буйно отреагировав, неожиданно прервались возгласом Максима и Игоря — байкеров, привезших с Калкутина. Оказывается, пока шли его переговоры с адвокатом, Марина рассказывала им подробности о деле Виктории. Парни были в шоке от произошедшего год назад с Екатериной Козловой, даже пару месяцев взяв ее под свою опеку, возили ее куда было необходимо, охраняли, став близкими друзьями, а после ухода Кати, настолько сильно переживали, что даже подумывали о мести тогдашним обидчикам.

Со Скуратовой они сошлись очень быстро, посодействовали ее принятию в свои ряды, подарили ей сшитую по заказу униформу, после чего не могли насмотреться — в паре с Мариной на одном байке они были сногсшибательны! Обе высокие стройные, со стальным неприступным взглядом, дерзкие, без «задней передачи», то есть не умеющие уступать ни своего мнения, ни своих позиций. Сегодня Марина была «на взводе» и сразу нападала на любого, кого посчитала не достаточно агрессивно настроенным.

Когда дело дошло до дня совершения убийства, упомянутое число вызвало одновременно какое-то возмущение у ребят.

— Макс, а это не тот день, когда мы с тобой Вику из ментовки забрали, она там сутки проторчала…

— Точно! Мы еще ржали, ее же тогда полисмены с проститутками загребли…

— Ну еще бы, с ее то внешностью тогдашней…

— Так…, погодите! Значит…, а что было дальше то?!.. — Вот об этом дальше уже слушали все обернувшиеся на первую фразу, чуть ли не выглядевшую, как восклицаемое Архимедом «Эврика!»:

— А че дальше…, дальше она сказала, что встретила старого знакомого, находится в непривычном состоянии…

— Короче, дальше мы поехали к нам в барчик, там еще молодые…, рок группа была…, ну не важно, пацанов былооо — мама не горюй, потом пол ночи по городу катались, у мостов разведенных торчали…

— Угу… К утру только домой прикатили…

— А вы что до этого ее, что ли знали…

— Ну да… Она ж сумасшедшая! Сначала, как умалишенная с парашютом прыгала, там и познакомились — Игорек там, ну в клубе…, инструктором работает…, потом она типа спортбайк…, «рухлядь» короче, купила — естественно обманули, хлам подсунули — его восстанавливали, ну там она под бензовоз подлетела, больница и так далее, девка огонь… и при этом ни с кем, вообще, будто смерти искала, и только вот сюда попав, угомонилась…, а тут это… — Самуил внимательно слушал улыбаясь, дал договорить, уважая порыв молодых людей, а под конец не выдержал:

— Другими словами, вы…, ты Макс, и ты Игорь, сможете подтвердить перед судом, что забрали Вику в этот день из отделения полиции, где она провела почти сутки, потом были вместе, при большом скоплении свидетелей на выступлении рок группы, потом всю ночь, до самого утра, катались по ночному Питеру…

— Да не вопрос. А че поможет?

— Да это же алиби! Так, друзья мои, найдите к завтрашнему дню еще нескольких парней, которые смогут вспомнить и подтвердить ее…, Викино, присутствие в клубе, точно от такого-то часа, до такого-то. Постарайтесь найти таких, которые не были совсем пьяными, и выглядят поприличнее…

— А мы че?!

— Вы — это прекрасно, но дадим обвинению и шанса, что бы «съехать» на вашу дружбу с ней! Пусть свидетелей будет с десяток…

— Так мы и музыкантов можем на это подбить…

— Завтра же с утра подкрепим, взяв у них показания, сначала ко мне подъезжайте, потом договоримся как и когда в следственный комитет… Может наш замечательный Всеволод Яковлевич самостийно, так сказать, опомнится…

— Ну а мы, пожалуй, займемся микромитингом…, так Танюшь…

— Семен, только пообещай опять не бить морды…

— А когда я бил то? Это они все время, меня да Олюшку цап царап, будто других нет вовсе. Ну теперь то она депутат, а может…, коль разрешенный митинг, то «яблочные» знамена будут уместны… О письме для суда, как так сказать, о взятие на поруки, договоренность есть, его Ольга привезет, сама может судье то и отдаст…

— Самуил, ну что скажешь-то…

— А что тут можно сказать, здесь даже гомо-тупикусу все понятно — Вика совершенно ни при чем! Я даже не знаю, как ее можно вот так вот держать. Если Виктор Викторович завтра соизволит…

— Соизволит! Еще как соизволит! Нельзя такие вещи допускать! Запрос только по форме киньте на электронную почту службы, что бы все было официально, остальное оформим в лучшем виде. Нет…, ну безобразие вопиющее, конечно же! Ну я завтра на семпозиоме, перед коллегами обязательно приведу этот пример! Обязательно обсудим и выводы сделаем и письмишко куда нужно настрочим… А с вас, молодые люди, еще пару кругов… — Макс с Игорем с готовностью кивнули и вышли прогревать аппараты…

 

СКРЫТЫЕ РЕЗЕРВЫ

Следующий день начался нервозным утром, в предвкушении, чего-то восторженного, все рассчитанные удары, будут не только подготовлены, но и нанесены в самое уязвленное место в самый подходящий момент. Даже сам Калкутин согласился появиться в кабинете следователя, что бы попытаться убедить молодого человека в совершаемой ошибке.

Гальперин присоединился, не будучи таким уравновешенным, как его коллеги Марк Вайсман и Ольга Демичева, он лез всегда на рожон, выпаливал все, что думал, а потом спокойно шел занимался медициной…

Не стоит останавливаться на всей процедуре приведения видения уголовного дела в соответствие для взора Кашницкого и ранее известного нам генерала — одноклассника Тани Ермаковой, который так и останется, для его же спокойствия, «Пал Палычем», но необходимо остановиться на произведенном впечатлении этого визита на самого главного виновника несчастья, связанного с задержанием — Всеволода Яковлевича.

Оный товарищ с затуманенным умом, пропускавшим к его же разуму только нравившиеся ему тона, создающие видимость только ему одному любезной «истины», после произведенного на него давления фактами и свидетелями, ни сразу пришел в себя, а вернувшись сознанием в этот мир, не захотел воспринимать его действительным, таким, желая остаться в том, каким он был еще с утра, с его личной правдой, кардинально отличавшейся сейчас.

С мутными, далеко не ясными чувствами, смотрел он в окно, наблюдая через стекло, неожиданно открывшуюся ему красоту природы…, точнее тех, пробивающихся сквозь индустриальность города, клочков первозданного мира, созданным Богом, ради человека, который потомки этого самого человек превратил в форменное безобразие, чем искренне гордились пред очами Господа, даже не подозревая, что Бог перед ним.

«Налетели! Наговорили! Чушь! Вот красота то в малых формах, а они все обобщают… Мое детище, мою версию хотят разбить! Да они даже не знают, что ее одобрили в Москве… Вот Виктория Вячеславовна не скоро сможет посмотреть такими же, как мои, свободным глазами на эту красоту — нужно отвечать за содеянное… Господи, что я говорю! Ну ведь очевидно же все… — все очевидно: не была, не стреляла, не виновата! А я… — ииидиииооот! Но я не могу задушить на полувздохе свое детище, которому уже дали продвижение… Как я могу признать ошибочность, когда верность признана выше… Господи, я ведь сам с пенной у рта доказывал!.. Я был тщеславен, горд, чем и был ослеплен… Ну так ведь все очевидно: я хотел выделиться, смотреться учеником Хлыста, но ведь Хлыст бы так не поступил!».

Быстро встав, он открыл сейф, вынул табельное оружие, полученное сегодня с утра, сейчас бы следовало его сдать, но были другие мыли… Присев на краешек стула, он резким движением оторвал уголок листа из подшивки материала дела и на чистом от чернил месте, бросил пару строк, ясно говорящих о его раскаянии, о том, что он не прав, извиняется, и не может перенести позор, тем боле на фоне памяти своего учителя.

Встав, он взял оружие, снял с предохранителя, дослал патрон в патронник, передернув затворную рамку, и приставил конец ствола к виску: «Нет не сюда…, а то голова разлетится, буду выглядеть в гробу…» — вставив ствол в рот, он не смог перечить и следующей: «Да нет, так тоже буду плохо выглядеть, да еще глаза из глазниц могут выскочить!» — приставив к сердцу, усилием всей руки начала вдавливать в грудную клетку, а не жать на спусковой крючок: «Да что это! Да так не бывает! Почему он стреляет… Нет, Нет, он так не выстрелит…, а если попадет в сердце, я ведь не умру сразу…, я не хочу таких мучений, я хочу сразу… Как же я не справедлив…, не справедлив к миру, к тому, кто меня родил, и как ужасно я не справедлив к ней… Сколько же Виктория…, сколько ж она превозмогла! А я вот не могу этого! Да…, да! Именно так, именно не могу, потому что должен по-другому! Надо найти мужество по-другому поступить, не труся, не убегая! Я должен завтра выступить! И я выступлю!».

Кашницкий аккуратно снял пистолет с боевого взвода, разрядил и, положив все на свои места в сейф, вынул от туда аудио запись допроса Скуратовой, включил с самого начала, записывая, на его взгляд самые нужные моменты…

***

Сталин очень быстро понял, и даже испугался поначалу, уяснив, что его фамилия производит странное воздействие на граждан этой страны. Видимо они многого из бывшего истории наших стран перестали бояться, относясь к русским, уже с какой-то брезгливостью, в очередной раз забыв, сколько раз получали под зад коленом, приходя на Русь совершенно с другими планами. Конечно, деньги значат многое, а профессионализм нисколько не зависела от национальности или принадлежности к одной или другой стране. Генетически обретенное опасение должно бы уже надежно и прочно засесть у этих неспокойных, с жадностью смотрящих на наши территории, «немцев», что в отношении германцев произносится только устами русаков, некогда-то предполагавших, что эти пришельцы с запада, были совершенно немы. Почему-то за очень короткий промежуток времени эти опасения замещались на чувства превосходства. Так тоже было всегда, что раз за разом приводилось в соответствие грозным русским оружием, но насколько мы терпеливы и милосердны, настолько они усердны в укреплении своего самомнения, делая его таким, каким его хотелось бы видеть им самим. Флаг им в руки!..

Плюнув на это, Иван Семенович, думал о произошедшем с Викой, глаза переполненные скорбью, беспомощностью, заботой о другом человеке, и осознанием не своевременных его болезни и ее ареста, становились тяжким грузом, мешающим воспринимать окружающее адекватно.

Больше всех, по понятным причинам, он винил себя, но привычка мыслить рационально и жестко, ставили его перед следующим выбором: либо, бросая сейчас лечение, возвращаться в Москву, давать показания, оправдывающие Викторию, что будет иметь в виде последствий, его арест, и дальше, скорее всего смерть без оказания ему соответствующего медицинского обслуживания, либо окончить лечение, дождаться предъявления обвинения, если таковое будет, и приступать к исполнение первого — третьего он не видел!

Последние разговоры с Ермаковой и Плевако давали некоторую надежду, но несмотря на нее, он решил дождаться свидания с духовным отцом, спросить совета у него и получив благословение, лететь в Россию.

А пока… Как-то один из врачей вспомнил кто такой Сталин для русских и для них, озаботившись этим вопросом не на шутку, вопросом — каким образом ему реагировать на это? Доктор начал опрашивать каждого, тем самым, всех опрашиваемых ставя перед вопросом: «Чего ожидать в случае, какого-нибудь допущенного промаха с их стороны, в отношении человека с такой фамилией?». Эти люди опасались не столько сегодняшних русский, сколько вспоминающихся Суворова, Кутузова, Сталина, Жукова, Рокоссовского, хотя с нашей точки зрения деятелей этих далеко не всех можно ставить на один пьедестал, перекладывая память о них на сегодняшних их потомков. Поэтому всплывшая фамилия, надежно возбуждала стабильную задумчивость и нерешительность. Зато придя домой, они с гордостью рассказывали, с кем мужественно имели дело.

По всей видимости, для граждан этой страны наследие отцов и дедов имело ванное значение, притом, что потомок великого человека нес в себе эту величавость не только своей генетикой, но и возможными поступками, проявляющимися в потомках. Конечно, со временем потребовались доказательства значимости «Полторабатька», ведь одна фамилия, хоть и грозная, но все же не причина для испуга — хотя бы визиты чиновников, политиков, важных персон. Вопросы назревали, и наконец, нашли выход в естественном — их начали задавать, а поскольку Ваня не очень владел иностранными языками, в принципе не имея понятия не об одном, он напрягался, что отражалось на его внешности и эмоциональности, поскольку он не любил к себе особенного внимания, тем более, не объяснимого. Начиная с выражения лица и наливающегося гнева во взгляде, он стирал любого любопытствующего в порошок, причем, чем дальше, тем в более мелкий.

Тогда перепуганные медики, пошли более простым путем, называли его фамилию, показывая свое уважительное отношение к ней, наконец, он понял, или сделал вид, что догадался, будто понял, начав соглашаться. Поскольку немцы задавали вопросы, которые могли иметь только один ответ «да», то получая, положительные ответы, на свою голову имели еще большие причины для опасений, заявить о которых в полиции не решались, поскольку на внука великого политического деятеля, которого они признали в Сталине, жаловаться из-за одного родства было глупо.

Избегая, как им мнилось, политического скандала, они старались оказывать услуги, пытаясь делать это по минимуму, в результате загнав себя в ситуацию, при которой им казалось, что лучше терпеть убытки, но не стать его причиной. Иван Семенович, не задумываясь, на все отвечал, как мы уже заметили, согласием, врачи же не догадались, хотя бы раз поинтересоваться, мол, может быть все в порядке? — на что получил привычное одобрение.

Наконец в клинику явился, как спаситель, высокий церковный чин, сопровождаемый и германскими и российскими чиновниками. Совсем озадаченные было онкологи хотели пасть в ноги, мол, ни вели казнить, вели слово молвить, но их на счастье пожаловавший Епископ знал несколько иностранных языков, среди которых оказался и их родной. Честь врачебного мундира была спасена, правда всплыла на поверхность, открывшая глаза самим пострадавшим, собственная близорукость, которой они никак не могли от себя ожидать.

Случай этот облетел весь медицинский мир, кто-то пошутил, предложив назвать клинику громким именем пациента, над этим посмеялись, но напоследок попросили, все таки, оставить запись в книге важных гостей…

Вернемся от шутки к своим «баранам». Увидев своего духовного отца, Иван, было рванулся к нему с постели, правда смог только немного приподняться — еще было тяжело, хотя, когда ему помогали пересесть на кресло-каталку, точь-в-точь, какую он подарил в свое время Хлысту, он весьма уверенно гонял по коридорам, но именно сейчас оказался бессилен. Увидев всю свиту, немного напрягся, но получив объяснения, что это положено по его статусу, удивился, недопоняв по поводу статуса:

— Не знал, что в церкви так все круто! Вот почему я протоиерей? Сейчас бы рядом был консул…

— А я и не протоиерей..

— А кто же?

— Владыка… — Скромный ответ, заставил выпучить глаза больного, будто ему сильно ударили по затылку кувалдой:

— Это как…, я значит…, значит вы…, но как такое может быть?…

— Ну так вышло…, а потом я понял, что если бы ты узнал, мой чин сразу, то замкнулся бы и отмолчался, ты же не приемлешь над собой начальства и вообще избегаешь любого, кто может тобой руководить… Так ведь…

— Ну да…, ну все равно, как-то вот неожиданно…

— Это совершенно ничего не меняет! У меня, к сожалению, совсем мало времени. Ну рассказывай как Виктория… — Вкратце Сталин рассказал о произошедшем в аэропорту и после, что узнал из телефонных переговоров, поведал о больше своей вине в этом уголовном деле, о планах, и выборе, который прямо сейчас хотел бы сделать, чем заставил Владыку посерьезнеть, будто самая грозовая туча спустилась на клинику, а молнии засверкали между его глазами, настолько это впечатляющее зрелище, что Иван чуть было не пожалел о сказанном. Немного подумав, епископ произнес странные слова:

— Так, сын мой, вот что…, дайка мой телефон, кому сам сочтешь верным, у меня есть чем промотивировать суд в сторону принятия решения об освобождении… Сам лечись — на Родину вместе вернетесь с Викторией…

Зная Владыку, больной сразу понял, что причины для переживаний у судьи точно есть, дал обещание, и по отбытии Владыки сделал все необходимое, хотя не понял, каким образом они с Викторией могут вернуться на Родину вместе….

Из клиники духовный отец болящего, сразу же отправился в аэропорт, чуть не опоздав на свой рейс. По прилету ему позвонил Самуил, представился, ответил на ряд вопросов и с удивлением положил трубку на место, понимая, что суд посетит, среди прочих и высокопоставленное церковное лицо, ради представления неопровержимого доказательства невиновности Виктории.

Будучи человеком воспитанным, он не стал интересоваться, чем именно может помочь Владыка и постарался не думать об этом до послезавтрашнего заседания.

***

Случается, что человек все свою жизнь проживший в русле одного течения, воспринимая его единственно возможным и идеально правильным, встречает другой «рукав» или приток, впадающий или расходящийся. Обстоятельства заставляют его выбрать новое направление, оказывающееся невероятно привлекательным с чистой водой, песчаным дном, спокойными обитателями «берегов», готовыми не напасть, а приютить в случае надобности. Водный новый путь, в свою очередь, впадает в «обширное озеро» нового мировоззрения, кажущегося бесконечным, где не заходит солнце, нет зла, от путника же ничего не требуют, надеясь на эти самые обстоятельства, личные, его свободу и свой пример, и, конечно, не поддельность, к которой привык новичок, а настоящность, которая не может не преобразить его.

Человеку интуитивно не хочется покидать этот край, быстро соглашаясь, остаться в нем, он неминуемо, «чудесным образом», становится другим. Возвращаясь к чистоте новорожденного, забывает о прежнем, как о чуждом, готовится духовно и морально к неизбежному своему переходу в другой Вечный мир, уже не боясь умирать здесь, зная доподлинно, что оживет Там…

Сталин, встретившись с Хлыстом, именно попал в новое «русло», здесь не столько встретил, сколько увидел настоящую прекрасную сущность многих разных людей, благодаря чему, рассмотрел и что-то свое, ставшее началом, кропотливой работы по изучению себя внутреннего.

Еще недавно он спокойно оправдывал свои убийства педофилов, насильников других не хороших и разных людей, принимая мелкие, как он считал, оплошности, за «щепки», которые «летят, когда лес рубят», но неожиданно увидев свою эту мерзость пред Богом, ужаснулся, понял вдруг, что нет оправдания убийствам, ибо как по словам блаженной Пелагеи, держащей на своих руках двух младенцев, должных во взрослой жизни своей отрубить головы своим родителям, о чем она прозорливо знала: «Убить бы их стоило, так ведь они вышли на свет Божий», а значит: раз Господь дал жизнь, значит, они имеют право на нее, и не дано право человекам, решать самостийно, кому жить, а кому умирать — на то закон и воля Божия!..

Вот смотрел Иван Семенович на разницу лечения на Родине и здесь, в ненавистном ему зарубежье, видел есхожесть отношения к больным, понимая, что здесь основа любезного отношения к нему деньги, которые он платит, а дома — душа человеческая прежде денег то стоит! Встречал он врачей, выбивавшихся из сил, еле сводящих концы с концами, но выполнявших и больше возложенного на него, были и другие, но о них смысла нет думать — ошиблись в выборе стези, а жить хорошо хотят, вот трепят готовых отдать последнее, боящихся расстаться с жизнью больных. Как можно осуждать, кого-то из них — все слабы и все грешат, а он более всех!

Вот строки, ему запомнившиеся из разговора с Владыкой, сказанные им только недавно: «Внимай себе. Занимайся собой, не выходи из себя, не интересуйся всем этим внешним, а вникай в себя и учение, занимайся сим постоянно, и вот уляжется весь твой бунт. У Ивова ведь какой был бунт против Бога, вплоть до его отрицания и обвинения, что „никто, как Ты (Господь) покровительствуешь Ты всем злодеям. Если не Ты, то кто, почему они так живут?“. Но когда увидел в облаке кроткий лик Христов…, вот и ты, Иван, подумай, что скажешь, когда столкнешься лицом к лицу с Богом…, скажешь ли те же слова, что и Иов многострадальный: „И отвечал Иов Господу и сказал: знаю, что Ты можешь, и что намерение Твое не может быть остановлено“ — на что будет отвечено: „Кто сей, помрачающий Проведение, ничего не разумея?“ — вот цена всех рассуждений наших!». И эти строки останавливали его в своих прежних рассуждениях, ибо видел он теперь в них цену своим мыслям, в стыде осознавая, что он «омрачающий Проведение, словами без смысла», обязанный прежде, чем поднимать сознание свое к размышлениям о себе, смириться, а потом внимать, с благодарностью воспринимая все даруемое Богом, но для этого нужно научиться уповать на Его волю, постоянно повторяя «Господь да управит»!..

Владыка, уходя, благословил и напоследок протянул, как он сказал «кладезь» ответов для находящихся в безнадежном положении, как они считают:

— На самом деле это их положение и есть единственный выход к воплощению надежды…, но подходи к этому не умом, а сердцем!..

Сталин настолько возбудился этой тайной, как он подумал — скрытым от грешников и наслаждающихся жизни нечестивцев, резервом, что схватывал книгу, читал несколько строк, и пронзенный новым откровением истины, падал на подушку. Но не проходило и пяти минут, как он тянулся снова, и снова, и снова повторяя возвращение к тексту, пока не кончилась книга, что не остановило его, начавшего читать заново…

«Почему беззаконные живут, достигают старости, да и силами крепки? Дети их с ними перед лицом их, и внуки их перед глазами их. Домы их безопасны от страха, и нет жезла Божия на них… А между тем они говорят Богу: «отойди от нас, не хотим мы знать путей Твоих! Что Вседержитель, чтобы нам служить Ему? И что пользы прибегать к Нему?»… — страшны истины, ударяющие по тебе, совестящие и ругающие, не хочется принимать их за верные и справедливые, тем более, когда не ведает человек страха воздания за содеянное и в последствия не верит, от куда им взяться, если не было ни одного?!

Сталин жил, как бы двумя мыслями одновременно, одна не умела перебороть другую, и всему причиной была нерешительность, которую было вот так просто не перебороть, встав на сторону одной или другой, ибо он был человек не бедный, далекий в своих навыках от справедливости.

Понимая в этих строках правильность вопрошаемого, видел он, что относится не к спрашивающим, а к тем, о ком речь. Точность формулировок древних текстов по отношению к сегодняшнему дню поражала его — не было на земле, видимо по-другому! А многие ли смирялись, принимая эту справедливость и истину, теряя прежний комфорт, власть, которую сберегали за счет денег, возможности, которые боялись потерять? Что даст отказ от них здесь и сейчас…, ведь здесь и сейчас — это реальность, а будущее не ведомо… Как узнать его, чтобы принять решение сейчас — боязно ошибиться, поверив в невидимое!

Но чувство и, уже надмевающее знание о существовании этого не видимого, изменяло его, все больше раскрывая текст: «Часто ли угасает светильник у беззаконных, и находит ли на них беда, и Он дает им в удел страдания во гневе Своем? Он должны быть, как соломинка пред ветром и плева, уносимая ветром» — качая головой, и видя всю правильность, говорил сам себе: «А ведь нет этого!», но тут же вспоминал о себе и своем положении, о черте, как он ее понимал, в виде висящей над пропастью нитью, по которой он, Иван Сталин, переходит сейчас от бытия земного к бытию вечному, оступись и сорвешься, посмотри вниз и сорвешься, да и вверх то страшно — вниз увидишь всю свою неправду, вверху свет, высвечивающих ложь о себе, а впереди что? Вот и трудно, боязно приняв решение, начать все заново, ведь столько пути пройдено, да и накопленного жаль! А дальше страшное: «Бог бережет для детей его несчастье его» — Господь наказывает в детях! Но до того пал человек, что и судьба детей его собственных уже не заботит, главное, что ему хорошо!».

А у него и ребенка то нет… Вот запнулся на этой мысли, совсем позабыв о предпринятых поисках, о смысле визита к «Нечаю», и главное — есть одна ниточка, пока никуда не ведущая, но есть человек, не может не быть, несущий сейчас кару за него, причем так, что он и не знает где и как, а ведь и переживать за него начал, и помочь имеет возможность.

«Как мне найти ее?! Ни единой зацепочки ведь? Господи, помилуй, все в руках Твоих и замысле Твоего Проведения! Что делать мне?!» — вспомнились слова Хлыста в объяснениях причины, из-за которой он выстрелил в «Нечая», главной суть которых было восстановление справедливости — вот не получалось у него, когда шел слугой закона по дороге возмездия, а тут всего один выстрел и на тогдашний его взгляд справедливость сотворилась… «Нет, не прав он, не он давал жизнь, ни ему и отбирать… А вот справедливость к себе — это верно и возможно».

Снова прибег он к книге: «Один умирает в самой полноте сил своих, совершенно спокойный и мирный; внутренности его полны жира, и кости его напоены мозгом. А другой умирает с душою огорченной, не вкусив добра. И они вместе будут лежать во прахе, и червь покроет их».

Прочитав трижды это место, Иван задумался: «Как же так! Как тяжко было жить этим людям без знания и даже предположения о вечной жизни души! Как страшно даже подумать о конечности, как это все меняет, подтверждая, что нет смысла жить праведно, но наслаждение и несправедливость — вот гарантии прожитой не зря жизни! Но то ведь было до Христа! И сам Иов уже пришел к мнению не конечности — мерцает надежда, на возрождение в вечности, и дает, возвращая благополучие, здоровье, благоденствие ему Господь, как бы с одной мыслью — Мне все подвластно, но что ты выберешь, воскресение здесь на малое время, или там навсегда?!»… — ошарашенный этой мыслью, Сталин не мог больше читать, ибо разрывалось сознание его от простоты выводов, приведших к осознанию пути, который ему и приемлем и приятен, даже если пройдет в нищете.

Теперь он знает, что не может попустить своему ребенку позволить страдать — искать его, молить Бога о прощении своих страшных дел, снимать страшный груз ответственности со своего чада, не сомневаясь, что вся история жизни его девочки — есть истязания ее им самим. Прямо сейчас он готов был воспринять в себя и на себя все, что несла она, хотя и не знал, что именно, ориентируясь только на страх за нее, который не мог быть пустыми переживаниями, но взаимными импульсами родных душ.

Он закрыл глаза и в памяти его пронеслись строки из той же книги: «Я спрашивал о том, чего не знал, я требовал от Тебя ответа. Я тогда слышал о тебя слухом уха, а вот теперь вижу Тебя, и отрекаюсь от всего бунта своего в прахе и пепле, и кладу перст на уста свои».

Иван увидел, вдруг, уяснив цену страданиям, великую, ничем не заменимую, цену страданий безвинных людей. Они сокровища… и есть сокровище мира! На них вот, испытывающих эти страсти в безвинности, в них горя, способных быть при этом милосердными, в нищете своей, и держится весь мир остальных, живущих временно! И каждому страдальцу за скорби его воздастся…

Но сразу поразила его и другая догадка — что во множестве страданий лежит вина и самих людей, Господь дав Заповеди, дал ясно понять, что уклоняющийся от них, без конца будет впадать в погибель?

Индивидуален каждый, так же и путь его: кто в страданиях проклинает день своего появления на свет, требуя окончания своего существование, не видя, на что ему такое! А кто, как ветхозаветный царь и пророк Давид признает: «благо мне, что смирил мя еси, яко да научуся оправданиям Твоим. Благ мне суд Твой, Господи, надо мною».

Что дано будет одному, от другого сокроется, хотя оба знали друг друга с пеленок, и преобразившийся не в состоянии осознать, почему оставшийся в прежней прелести, не может прийти к очевидному, так же, как живущий как прежде, удивляется изменениям друга своего, про себя думая о его ненормальности.

Как же сложно понять, но мы не станем лениться и повторим, что Господь дает милости свои потомкам, ради ублаживших Его своей жизнью, ради их предков — святость прежних в благополучии нынешних! Что бы не потерять, молитесь за страдальцев и мучеников, благодарите Бога за милосердие Его к вам и вы страдающие, ибо ради вас и ваших страданий безвинных подаст он милость вашему потомству и многое простит грешным вашим родителям, и вы получающие ее, ради того же, и здесь во временном бытии, и там, в вечном благополучии.

***

Легко говорить не страдающему, легко в здоровье быть сильным, легко богатому помогать от избытка, но ведь все ни так: и страдающих добивают; и здоровые ноют; и богатые скяжничают и скупердяйствуют! Что же нужно знать и никогда не забывать, что бы превозмочь себя? Если человек постарается всегда помнить, что он лишь искра в темноте мелькающая, ибо так и выглядит наша жизнь на фоне вечности, то спать перестанет, и каждую секунду даже в боли беречь будет — за каждую же и воздастся, но за каждую же и спросится!

Сколько забирает суета, съедают бесконечные заботы, сжирают тревоги опасения, а сил больше со временем не становятся! Мы становимся больными или ветхими, чувствуя приближения старости и самого конца, с ним приходят и страх, диктуемый совестью. Душа и тело в вечном дисбалансе, поскольку вечное со временным мало общего имеет, от сюда не можем мы найти гармонии, хотя ищет человек ее, начиная с первопредка, но не найдет даже в последнем из нас. Но это не значит, что нет нужды искать, успокоение не может быть в невозможной гармонии, мы успокоимся, когда разделится душа от тела, но если помнить о себе, как об искре, которую и глаз то не всегда заметит, исчезнет и зависть, и прочие разрушительные силы.

Не делать никому, того, что не желал бы себе, и помнить о смерти каждый день своей жизни. Помнить о своей смерти — это не значит спекулировать ей, впадая в жалость к себе, но помнить о ней, значит, не забывать о том, что последует после, о прямой связи событий предшествующих уходу из жизни, с последующим за этим, это значит быть готовым к этому переходу в мир иной, и следующей, за очень кратким промежутком времени, Вечности, в Которой и Жертвой Которой мы спасены в надежде!..

***

Когда мы ставим себя в отчаянии противниками к Богу, то становимся в тягость к себе, чем дольше это будет продолжаться, тем тяжелее нам будет нести это ярмо. Посмотрите на ведущих праведный образ жизни, они летают, почти не касаясь ногами земли, они светятся, и молодо выглядят, их взгляд согревает и обнадеживает, они живут перед Богом, и нет тяжести, кроме своих грехов, даже когда они молятся о всем мире. А почему? Душа не стареет, всегда остается юною, тело подвержено старости, болезни и эта, наше сегодняшняя плоть, гниению, часто еще при жизни.

Выбрали своей основой духовное, так и останетесь юным, ибо «плоть немощна, но Дух животворит»; выберете основой плотское, так чему же удивляться, при отсутствие сил, но Господь и здесь милостив: «Сила моя совершается в немощи» — и полной немощи, Дух остается прежним, а душа вечной — ищите и обрящите, просите и получите, стучите и откроют!

Не думайте при этом о жертвах материальный, Господу угодны не «всесожжения», не «тучные тельцы» на жертвенниках, но «дух сокрушен» в «чистом сердце» — исповедь и раскаяние — вот жертвы не требующие усилий физический, меценантства, даже выхода из дома: «жертву сокрушенну Бог не уничижит»!..

Все деньги, накопленные им, стали для Сталина прахом, и он ужаснулся своей личной нечистоплотностью, сразу ощутив мизерность оставшегося у его времени для искупления, за сотворенное им зло. От куда не возьмись, он почувствовал небывалый прилив сил, несколько дней и он уже не почувствует себя больным, хотя и продолжит химиотерапию, доведя ее до конца.

Похудевшим, а точнее постройневшим, в полноте сил он вернется в Россию, совершенно другим человеком, в полной мере еще более, чем прежде, понимающий, что эта новая жизнь дана ему вторым шансом, где он не имеет право на ошибку. Но это будет не завтра и не через неделю, и сегодня он ждет в обнимку с «Книгой Ивова», завтрашнего дня, призванного стать для многих началом торжества справедливости в отдельно взятом обществе и в отдельно вырезанный из вечности, промежуток времени.

 

ПРОСТО СУД

В сущности бубличное раскаяние и публичное обвинение — практически одно и то же, с точки зрения информации, но сколько же зависит от первенства одного перед другим! Появись сначала эта информация в виде компромата или обвинения со стороны недругов и человеку уже не отмыться никогда. Если же чистосердечно признаться, в чем-то открыто, что предупреждает не только шантаж, но и возможность назваться этой информации тем же «компроматом», да и в устах других она уже не нечто оскорбительное, но чаще звучащая с нотками оправдания со стороны многих.

Хотя и есть люди, без совести и зря существующие, о таких обычно в народе говорят: «Писай в глаза, им все Божия роса!» — прости Господи, не сдержался!..

На небольшой, и как может показаться уютной площади, очень быстро собирались люди, явно неспроста. Внешне их ничего не объединяло: женщины, мужчины, разные по возрасту, материальному положению, образованию, семейному положению, с различным отношением ко всему земному и небесному, некоторые шли сами, кого-то везли на креслах — каталках, выглядящие здоровыми и не очень, полные и худые, быстро организующиеся и знающие, зачем они здесь, не желающие отступать, многие, хоть и испытывающие некомфортность, слабость, даже боли, радовались своему объединению — одна мысль об этом придавала сил и уверенности. Пожалуй, они все боялись стать не нужными, ворвавшись с отчаянием в одиночество, еще и поэтому это мероприятие они не могли пропустить.

Многим из них, человек, из-за которого они сюда пришли, успел, за довольно короткий промежуток времени, сделать много доброго и хорошего — не многие из живущих на земле, а тем более, России, покрытой Покровом Божией Матери, благословенной возродить потерянную чистоту веры, морали, человечности, замечают подобных ему — у нас это не принято ставить в заслугу, ибо принято издревле считать нормой…, нормой, сегодня почти утерянной и забытой.

Именно сегодня, этот человек, сам переживший страшнейшие в своей жизни годы, потери мужа и сына, себя, в конце концов, нуждался в их помощи. И они пришли!

Все было чинно и спокойно, появилась полиция, но не мешавшая, а наблюдавшая за соблюдением правил проведения санкционированных митингов.

Кто-то дал команду, все насторожились. По дороге, разделявшей здание суда и площадь, проезжала крытая грузовая машина с решеточками, с находящимися за рулем и на месте пассажира находились люди в форме. Автомобиль остановился перед воротами во внутренний дворик, именно в это время несколько раз прогремел залп: «Вика мы с тобой!»…

Полицейские переглянулись, но шум — это норма для подобных мероприятий, а потому спокойно продолжали дальше наблюдать за происходящим.

Грузовой автомобиль для перевозки заключенных скрылся за закрывшимися воротами, до начала суда оставалось около часа. Естественно такой, хоть и непродолжительный рев, вызвал интерес у находящихся в здании людей, имеющих прямое отношение к правосудию. Что бы у этих слуг закона не появилось лишних вопросов, по следующей команде появились флаги с изображенным на них яблоком (не надейтесь, не откусанным), транспарантами с разными призывами, надписями, обвинениями. Удивившиеся такому сплочению, люди в окнах, настороженно начали читать, но быстро расслабились, поскольку все написанное касалось здравоохранения. Мелькали несколько фамилий, чаще всех остальных «Скворешникова» с приписанными пожеланиями в ее адрес: «Лечитесь сами тем, что оставили нам, а лучше обходитесь подорожником!»; «Спасибо за сокращение койко-мест для онкологических больных!»; «Чтобы вас так же люби ваши дети, как вы любите сокращать медицинский персонал»; «Даешь частный бизнес взамен здравоохранения!». Тут же ей припомнили жажду заменить хирургов роботами, не знающих усталости, с советом апробировать на себе их бескомпромиссное искусство, желательно с вкравшейся ошибкой в диагнозе, что теперь будут допускать все чаще и чаще врачи, имеющие право учиться платно, а значит, в некотором числе своем просто купят дипломы! Здесь же ее поздравили с выбором на должность председателя чего-то международного, и обновлением сайта минздрава, заключившемся только в смене названия ее полного должностного списка, правда, обошедшегося, почему-то в пятнадцать миллионов рублей, что хватило бы на лечение нескольких десятков больных или нескольких сотен медсестер, лишенных работы, на целый год — наверное обновление сайта важнее!

Огромное спасибо, на алых развивающихся ленточках и, принесенных с кладбищ, венках, ей говорили умершие больные; на словах благодарили, оставшиеся без помощи, благодаря сокращенным и закрытым клиникам, скоропомощным больницам, бесплатным центрам и прочее, особенная благодарность выражалась от тех, до кого теперь не смогли добраться «кареты скорой помощи» с экстренными специализированными бригадами, от тех, кто лишился возможности быть реанимированным специальными бригадами реаниматоров, от тех, кто теперь не может быть оперирован самой лучшей в мире командой сосудистых нейрохирургов, как и многих других команд редких направлений и тонких задач! Особое удовольствие читавшие судьи получили от большого плаката, разрисованного листьями конопли и алыми маками, с надписью: «Спасибо за то, что вы сделали более чувствительной нашу жизнь — теперь нам нечем обезболить свое умирание!».

Были и другие совершенно не приемлемые в культурном обществе, но правду скрыть сложно: «Слава самому гуманному убийце!» — правда эта ядовитая фраза, из-за отсутствия имени, не очень понятно к кому относилась, некоторые из читавших, приняли ее на счет Виктории Скуратовой и показывали большие пальцы, вытянутые вверх, при сжатом кулаке.

Странно было смотреть на эту реакцию людей в окнах, находившимся на площади у здания, потому, что им не отрывалась обратная сторона плакатов с одной только надписью, будто у организаторов митинга полностью отсутствовало воображение: «СВОБОДУ НЕВИНОВНОЙ ВИКТОРИИ СКУРАТОВОЙ!»… Человек, наблюдавший с другой стороны площади, а соответственно, видевший только эту надпись, мог подумать, что служащие суда, все как один, согласны освобождением находящейся под стражей.

Невдалеке от этой шевелящейся на одном месте толпы, стояли десятка полтора байкеров с одной эмблемой на кожаных жилетах — «Ночные волки». Это была гвардия свидетелей алиби Виктории…

Виктор Викторович Калкутин, уже прошедший паспортный контроль при входе в здание суда, до сих пор не смогший поверить в возможность основы обвинения незнакомого для него человека, бывшим ни чем иным, как заключением, данным его подчиненным, в основе своем имевшем однозначное опровержение этого самого обвинения, а потому, в нервозном ожидании рассказывал Марине подробности исследований останков погибших моряков с подводной лодки «Курск». Марина же слушая, многому удивлялась, но более всего трусости высокопоставленных чиновников сказать правду своему народу! Ведь, когда-то они были те же самые из того же самого народа, но почему же по прошествии всего нескольких лет, они становились другими, образовывая такую жуткую непреодолимую пропасть, обнаруживая желание не работать для пользы людей, как должно бы быть на самом деле, но жить за счет него, ничего не давая взамен…

Объяснения у Виктора Викторовича не получались, факты плесневели еще до их озвучивания, причины отдавали запахом моральной тухлятины, убежденность терялась еще до того, как он сам пытался в нее поверить — он и не хотел оправдывать, поскольку было не чем и для чего!..

Самуил, совершенно отстранено, устроившись удобно на уголке мягкого дивана, рядом с таким же, где обосновалась только описанная пара, с увлечением что-то чертил небольшом блокноте. Любопытствующий, если бы был подпущен, смог бы с интересом констатировать в чертежах наличие планов небольшой церкви — как странен мир, если не знать его настоящим, пытаться изучить или понять без учета воли Божией при создании, впрочем, единственной, чем он и создавался!

Зато всю нервозность и несдержанность взяла на себя сновавшая взад-вперед Татьяна Ермакова, махавшая свободной рукой, словно шашкой, и наверняка жалевшая, что с таким прибамбасом ее бы сюда не пустили! Подходя к окну, она внимательно высматривала в толпе двух человек Семена Гальперина и Ольгу Демичеву, по обыкновению, ничего не боясь, взявших на себя организацию очередного митинга. Читая очередную надпись на плакате, Таня истерически смеялась, но быстро приходила в себя, вспоминая, что во дворце правосудия вести себя нужно подобающе. К тому же недавно она поссорилась с близкими подругами, возглавляющими другие отделения фонда, что было для нее настоящей катастрофой отношений с единомышленниками. Не зная как, но страстно желая восстановить их, она не находила себе места уже несколько дней. Рассыпаться в момент, когда нужно создавать общую лигу — это недопустимо!!! Ох эти нравы харазматический, рвущих свое сердце ради спасения других, но не умеющих сдержаться между собой, а другие бы и не выдержали — только дерзкие и «безбашеные», но при этом прекрасные организаторы, понимающие и политесы чиновников, и нужды больных, забывающие при этом себя, могут потянуть это грандиозное по значению и по милосердию дело…

Поднявшийся на этаж и сразу привлекший к себе всеобщие внимание и ненависть следователь Всеволод Яковлевич Кашницкий, выглядел решительным и непроницаемым, хотя на деле, молодой человек замученный сомнениями и, какой-то внутренней духовной болью, причину которой мы узнаем лишь во время его выступлении, боролся сам с собой ежеминутно.

Не замечая людей, ничего не слыша, не видя происходящего на улице, хотя именно он и должен был бы принимать все это на свой счет, следователь постоянно нечаянно попадался на пути Ермаковой, извинялся и переходил на другое место, попадаясь ей снова. Все повторялось несколько раз, пока уставший от этого Самуил, встав, не взял его рукав пиджака и не усадил на диван рядом с собой, что было неверным с точки, тех же самых политесов, но…

Через минуту прибежал взволнованный, еще более молодой следователь, упал почти в приступе отчаяния рядом и начал быстро рассказывать о происходящем на улице, обращая особенное внимание на четкую подготовку, проведение и надписи на обратной стороне плакатов:

— Яковлевич! Небом клянусь — это заговор! Что-то будет…

— Успокойся Миша… Заговор действительно имеет место быть, и я тебя уверяю, я сделаю все, что в моих силах, что бы его предотвратить! А это…, это все обычная реакция достойных людей на чиновничий «беспредел»! — в чем-то я их даже поддерживаю… Успокойся, все будет хорошо…

— Нууу, вам то, понятное дело, виднее, нооо…, может быть спецназ вызвать: дай им волю, они ведь нас могут и разорвать…

— Спятил, что ли? Те, что на улице — на ладан дышат, а те, что здесь…, нет, не переживай, они слишком себя уважают, что бы до чего-то подобного опускаться. Скорее власти не выдержав, силу применят…, да — это вполне в нашем духе… Эх…, очарованный народ… — нет Бога в душе, вот и очаровываются надеждой, которую во всяких подделках видят…, а эти…, а эти, похоже, как и я — познавшие разочарование…

***

Виктория, в совершенном спокойствии, овладевшим ею два дня назад, давно забытом, но таком необходимом, заняла место посреди скамьи в клетке, видавшей внутри себя людей разных. Несмотря на свою «всеядность» место это пребывало в удивлении, если такое возможно сказать о предмете неодушевленном и совершено безразличном, как к самому себе, так и к помещавшихся в его утробе.

Обычно заседание суда по подобной причине — лишь мимолетное представление, на котором заранее обреченные на провал выступления защитника и его подопечного, роли не играю, занимая только время, отведенное проформы ради, и вида соблюдения законности, для. Часто и постановление суда о продлении нахождения под стражей готово еще с утра. Ничего другого и не ожидалось в этот раз судьей и секретарем. Первого немного нервировали люди, собиравшиеся посетить заседание, их было около двух десятков, но следователь, ведший дело, убедил в необходимости их выступлений, к тому же отказать главному судмедэксперту страны, да еще с таким авторитетом, было бы просто недопустимым оскорблением.

Числился в списке еще один человек — судья не совсем поняв, кто именно, кивнул одобрительно головой, не разобравшаяся секретарша, зачитывая весь список свидетелей, перечитала еще раз странные имя и отечество Владыка Маркелл на что констатировала: «Наверное, иностранец». «Ну иностранц, так иностранец» — подумалось, еще не вышедшему из изучения сразу нескольких уголовных дел мужчине в мантии, что он привык делать с самого утра, на свежую голову, сразу по приходу на службу.

Еще бушевали страсти, имевших в томах уголовных дел, нюансы преступлений, ухищрения адвокатов, витийства следователей, хитросплетения выводов экспертов — это было сегодня для него главным, а не какое-то «проходное» заседание, которое его попросили провести, в виду отсутствия коллеги по причине «тяжелой и продолжительной», как принято говорить.

Человек этот обладал приличным стажем, но до сих пор не мог привыкнуть с легкостью выносить суровые приговоры, не гордился, как некоторые, имеющимися у него несколькими пожизненными заключениями и даже расстрелами. Лица приговоренных им на долгие сроки не преследовали его, но оставались в памяти с настоящими эмоциями, у кого редкими, у кого-то не сходящими с лиц. «Его честь» обладал некоторой прозорливостью и по начальному поведению подсудимого в самый первый день, умел понять, виновен человек или нет. Тоже касалось и раскаяния, что встречалось в настоящем своем виде не часто, но намерение он ценил почти так же, как само действие — все имело для него свою цену и для всего он находил объяснения, видя настоящую мотивацию поступков, как в этом зале, так и еще на свободе, до и при совершении преступления.

Он научился, осуждая здесь на лоне закона, не осуждать вне этих стен никого, считая, что право такого у него нет, при этом даже не задумался ни разу, верит он в Бога, или нет. Вечность и временность существовали в нем совершенно спокойно, каким-то странным образом достигнув паритета. Так бывает, когда человек, находясь на самой вершине, не пришел еще к необходимости задуматься о каком-то жизненно важном решении, и находясь в состоянии, когда все устраивает, полагается на нечто, что подтолкнет его либо в одну, либо в другую сторону.

Такие индивиды становятся в преклонном возрасте либо монахами, либо безусловными неуклонными приверженности зла. Именно в такие моменты бесы начинают особенно активно пытаться сбить человека с состояния равновесия, перетянуть на свою сторону, прикладывая массу невероятных усилий и ухищрений. Утро началось с какой-то мысли о римском прокураторе Иудеи начала первого тысячелетия нашей веры, принимавшего участие в суде над Богом — Словом, что оказалось навязчивым, и даже немного увлекло своими ожившими в судье рассуждениями, будто, как-то внезапно оживший прокуратор, выбрал именно его себе в собеседники.

Он был надоедлив, как привязавшаяся с утра песенка, от которой никак не освободиться, кроме того настойчив, чем начал вызывать неприязнь и опасения — оставалось, либо принять его, сойдя с ума, либо изгнать, Именем Господа, выбрав, не известную до сих пор дорогу в храм.

Федеральный судья и не подозревал, что сегодняшний день, начавшийся, как обычно, для него может стать переломный, направив, или к восхождению, или падению…

***

«Его Честь» привычно вошел в небольшой зал суда, где уже пребывали подследственная, в отношении продления срока содержания под стражей которой и нужно было принять решения. Уже присутствовали: адвокат — молодой, но по виду, очень по боевому настроенный парень; следователь с видом, происходящей в нем тяжелейшей борьбы; его помощник, постоянно нервозно, то ерзающий по стулу, то почесывающийся, то что-то ищущий в карманах; и какая-то молодая женщина, проходящая по документам, как общественный защитник, с равными с адвокатом правами. На последней человек в мантии и остановил свой взгляд. Это лицо он, где-то уже видел, причем, где именно не вспоминалось, однако впечатления от этого остались весьма положительные. Судья еще будет возвращаться к этому вопросу, постепенно вспоминая разные подробности, пока, наконец, не вспомнил, что это было по телевизору.

Первые, более десяти выступлений, после зачитывания просьбы и ее обоснования о продления срока заключения под стражей, наконец дождавшимся своего звездного часа, помощником следователя, были посвящены алиби. Судья вглядывался в бородатые лица, совершенно не знакомых ему людей, которые раньше, через экран телевизора вызывали в нем безусловную неприязнь — ему не нравились эти бездельники-пьяницы, только и разъезжающие на своих байках, взбаламучивая общественность. Считая их неучами, грязным, необтесанными ни науками, ни воспитанием, он был поражен правильностью речи, высокому интеллекту, даже, почти поголовному высшему образованию, безукоризненности выстраивания фактов. Очередному рассказчику, излагающему свою версию свидетельских показаний, он задал, даже вопрос:

— А скажите пожалуйста, свидетель, что же подвигло вас, такого принципиального сторонника анархии, явиться в дом правосудия, с этой вот речью… — Совершенно не смутившись, оказавшийся кандидатом исторических наук, на шестом десятке жизни, мужчина, спокойно ответил:

— А вы знаете…, я вам, как историк отвечу… В истории не принято доверять мнению одного исторического лица, кем бы оно ни было…, поскольку сейчас важная часть истории жизни отдельно взятого человека, который, между прочем, достоин всяческого уважения, с любой точки зрения, я и явился ради полноты создания картины того, что может Виктории Вячеславовны помочь. При этом за каждое слово, сказанное здесь и сейчас, я несу полную ответственность не просто, но как гражданин своей Родины и лицо, представляющее историческую науку. Считаю себя, не только свидетелем факта, который вас просто обязывает принять алиби Виктории Скуратовой, но и очевидцем сегодняшнего заседание, которое может стать либо торжеством справедливости, либо вопиющим беззаконием. Честь имею…

— Ну это и понятно…, впрочем, хорошо сказано, все бы так подходили к своим обязанностям… — Далее судья продолжил, уже обращаясь к следователю:

— Ну а вы что же скажете, вопросы, может быть… Тут знаете ли интересная фактура подбирается… — Вместо ответа, Кашницкий, вставший, надо заметить, с большим трудом, начал задавать вопросы свидетелю, в интонации и смысле которых председательствующий опытным взглядом подметил, скорее стремление зафиксировать факты оправдывающие Скуратову, нежели пытающиеся аннулировать или опорочить свидетельские показания, как обычно бывает.

После «отстрелявшихся», довольно скучно, остальных байкеров, настал через Виктора Викторовича Калкутина, не просто озадачившего судью, но поставившего перед единственно возможным вариантом — отпустить, признав не виновной, что по некоторым причинам, а точнее указаниям сверху, сделать было архисложно — Москва зачем-то и почему-то курировала это дело, в полной уверенности виновности арестованной, переубеждать в обратном было не просто не реально, но по нынешним меркам не допустимо.

Человек в мантии не привык быть «козлом отпущения». Почему-то, вспомнились последние главы Евангелия, в частности поведения Понтия Пилата, понимавшего невиновность Христа, ощущающего Его не человеческую сущность, но не верившего в Него, выполнявшего не столько свой долг, сколько пытавшегося выйти «сухим из воды», при понимании, что лучше обречь на смерть Невиновного, чем пострадать от Цезаря, испугавшись слов из толпы: «Ты не друг Цезарю», если спасешь Праведника. Кто знает, может быть, рассмотрев перед собой Самого Бога, прокуратор и принял другое решение, чем спас бы себя в вечности и дал повод Господу благоволить к своему потомству в тысячи родов.

Странными показались ему эти всплывающие из памяти подробности, ибо он и сам позабыл, что читал, еще в юношеские годы Священное Писание, при чем акцент этих строк был направлен совсем не в богоугодную сторону, но с сутью: «поступи так же и будешь счастлив». Эта последняя настойчивая мысль, совершенно точно противоречила произошедшему с самим Пилатом, крайне жестоким и не порядочным человеком — в конце концов, толи покончившим с собой, толи казненным Нероном.

Судье хотелось избежать сложности надвигающегося вопроса, обойти эти острые углы, продолжить прежнее свое спокойное и благополучное существование, ставшее уже привычным, но что-то внутри него сопротивлялось последованию действиям римского префекта Иудеи. С каждым следующим выступлением внутренняя борьба разгоралась все более заметно и патологично с точки зрения психиатрии. При виде, вставшего за кафедру Калкутина, ясный голос, будто бы на весь зал, крикнул: «Не слушай его!»…

Но начав, глава судмедэкспертов, не оставил и шанса быть не услышанным:

— Ваша честь, честно говоря, я понимаю, что здесь я…, как бы, не по рангу…, но обстоятельства защиты «чести мундира» нашей службы, а так же верность своему долгу, обязывает меня присутствовать здесь и сейчас. Проведя повторную экспертизу по поступившему требованию защиты, в соответствии с имеющимся возможностям, вполне достаточными, что бы в отношении расследуемого уголовного дела убийства господина Нечаева, я полностью мог подтвердить, верность ранее сделанных моим подчиненным выводов… — Тут судья, понимая, что проблем с обвинением нет, даже не представляя, что выводы экспертизы могут быть истолкованы следователем с точностью до «наоборот», отвлекся на ту красивую женщину, неожиданно вспомнив, что видел ее не просто на телеэкране, но и в передаче, касающуюся криминала — какая-то странная история со свадьбой, явно понравившаяся ему… Но его мыслям пришлось быстро возвращаться в реалии, направляемые выступающим в неожиданное русло:

— На основе этого я вынужден заявить, как официальное лицо, о неверности и ошибочности восприятия этих выводов, допущенные следователем Кашницким и, прежде всего, это касается расстояния, с которого был произведен выстрел. Следствие утверждает, что оно около пятидесяти метров! Помилуйте! В выводах черным по белому написано: не больше полутора метров, что значит — не более ста пятидесяти сантиметров! Это обусловлено следующими причинами…, говоря проще: выстрел на данном расстоянии определяется следующим образом: при вылете пули из канала ствола ее, тотчас же, в полете опережают сопутствующие компоненты, которые повреждают кожу, образуя дефект ткани. Входная рана на лице с окопченными краями и радиальными разрывами по краям, наличию множественных мелких радиально рассеивающихся ссадин от воздействия порошинок на коже в окружности раны, указывает на то, что выстрел был произведен с близкой дистанции в пределах компактного действия заряда и в момент выстрела потерпевший был обращен к дульному срезу лицом. Раневой канал направлен спереди назад, проникает в полость черепа с повреждением костей свода и основания черепа и разрушением левого большого полушария головного мозга… Ну проще некуда!.. — В зале, где сидели люди, не совсем поверившие последним словам, раздалась тишина, которую, решил перебить судья:

— И что значит Виктор Викторович?

— Это значит, что Виктория Скуратова к этому преступлению не может иметь никакого отношения — ведь утверждается, что выстрел был произведен из окна ее квартиры с расстояния пятидесяти метров!

— Что на это скажет следователь?… — Всеволод Яковлевич задал несколько вопросов по уровню квалификации выступавшего, чем повеселил его, ибо более высшей никто в стране не обладал, далее закрепил констатацию своей ошибки, и более ничего не сказав, опустился на свое место.

Пожав, ничего не понимая, плечами судья продолжил, назвав неизвестного Владыку Маркелла, оказывается тот был в пути, и должен был подъехать в течении получаса. Сам собою напрашивался перерыв, и он распустил присутствующих на полчаса, обязав через назначенное время, вернуться…

***

«Его честь» вернулся в зал совершенно озабоченным, указание не отпускать никто не отменил, мало кого интересовали подробности, а сам судья не захотел быть настойчивым в объяснениях начальству, предполагая дождаться окончания выступления. Объявив начало заседания, он поинтересовался приехал ли свидетель. Вместо ответа дверь отворилась и на пороге появился Епископ Русской Православной Церкви во всей красе и блеске своего облачения, первый шаг в помещение сделал его посох, прогрохотав, словно выстрел, реакцией на что было вскакивание всех, за исключением только, совершенно опешившего от неожиданности, помощника следователя — Михаил примерз к стулу.

Судья поднялся в числе первых. Высокий чин русского священства, войдя перекрестился, затем благословил всех находящихся, судья поклонился, думая, что так будет правильным, ему последовали остальные и, слава Богу, — Владыка бы этого так не оставил!

Монашек, и несколько священников, сопровождавших Владыку Маркелла, заняли свободны места, один из них преподнес паспорт Владыки, еще один стоял справа от трибуны, держа на ладонях, согнутых в локтях рук, какой-то пакет, кажется с коробочкой, имевший, по всей видимости, важное значении.

После необходимых мелочей, судья с уважением дал слово, немного тревожно произнося кому именно, поскольку не понимал, как должен проходить опрос подобного свидетеля.

Перекрестившись, Владыка начал:

— Иногда случается, что Господь не дает услышать исповедей, о которых ты думал в юные годы, представляя себя таким вот «почтальоном», Божиим «фельдъегерем» — проводником Святаго Духа, способствующим спасению рабов Божиих… — юношеский максимализм… А все же услышав, пропустил через себя, и понял, что ты еще греховнее, ужаснулся, но не отчаялся, ведь ты свидетель только совершенного, через тебя свершившегося чуда в Таинстве исповеди. О чем я могу просить Господа для кающемся…, на что могу обратить внимание самого исповедника… — да, да, именно так священник может во многом помочь, но для этого нужно доверие к нему со стороны прихожанина. Так просто все испортить неверным словом, не подходящей интонацией, вроде бы правильным замечанием, но отпугнувшим в самом начале пути…, а ведь Господь спросит за каждый наш недочет, и нам священнослужителям стоять в первых рядах…, а ведь нас и сейчас не очень-то в обществе жалуют… Да общество, при всей своей такой вот внешней набожности, пустотело в душе, хладнокровно в сердце, оматериализованно…, ведь гонят Бога даже из храма…, и из самого желанного для Создателя места — души человеческой, а ведь вот Макарий Великий, что сказал: «Нигде Господь не желает почивать во всем мироздании — вон, как велико оно мироздание. Но нигде не упокаивается Бог, как только в душе человека». Душа — Его дом, она Его жилище. И Он там пребывает. И стремиться туда войти — но он не стремится войти насильно, а вот: «се, стою и стучу: и кто услышит стук и откроет, войду и буду вечерять с ним» … Выгнали ото всюду, а потом страдаем! Безбожия тому причина…

Вот говорю это к чему… Приходит к тебе человек со своими страхами, болью, а раскаяния нет, видишь, что жизни ему на вздох осталось — еще чуть и погибнет…, его к спасению только и всего, что подтолкнуть нужно, а что сделать не знаешь, и кажется, что гибнешь вместе с ним! И Господь то не дает мысли, как помочь — возможно, потому что нет покаяния в пришедшем, но при виде грядущей гибель этой души, руки опускаются, молишься, что бы от гибели мира не отчаяться! А бывает…, редко, но Господь дает…, ползет плоть человеческая на одних усилиях души…, уже и жизни то в нем нет совсем, но прежде, чем сам в храм вползает, вперед себя толкает раскаяние, боясь опоздать: ни сам вползу, так хоть покаяние донесу… Вот как-то не догадываемся, что ли раньше: то боимся что не поможет отчаянное признание своей греховности, то не можем поверить, что Господь простит, в боязни осуждения, стыдясь невежественно…, а вот благоразумный разбойник то не побоялся, зная, Кто перед ним, сказать Богу: «Помяни меня во Царствии Твоем!» — дерзость в покаянии, уверенность в спасении раскаяния, раньше это у народа русского было, а сейчас эти качества только в бизнесе и оправдании… И вот вполз ко мне такой человек, а я в это время по обыкновению своему один в алтаре бываю, запрещая рядом, кому-то находиться…, и вот он меня своим раскаянием в спину толкнул, вот ужаснулся я перенасыщенностью остатка времени, отведенного ему Богом для исповеди и что меня то Господь грешного для этого выбрал. Дерзок я перед Богом, гневлив перед людьми, но вот, как увидел и прочувствовал это смирение, так будто осадил меня Кто-то…

Хороший был этот человек и Господь дал ему, хоть и под конец, вымученные выстраданные минуты, позволившие уйти, без страха, с радостью и в спокойствии… Он то и отставил мне эту коробку, со словами: «Невинного да оправдает» — из исповеди понял я о чем он. Находящееся там внутри мне не известно, но по словам исповедника того, имеет отношение к делу, вами рассматриваемому. Не знаю, как поступил бы я, будь он жив — уверен он сам бы стоял на этом месте, но сейчас, исполняя последнюю волю усопшего раба Божиего, открываю мне сказанное. Убил, исповедавшийся мне, другого человека, убил, как ему казалось в тот момент, ради торжества справедливости…, с человеческой точки зрения может быть и так — не могу осуждать, и многие бы хорошие и справедливые люди, вполне возможно, повторили бы его поступок, преступая заповедь Господа. Грех — всегда останется грехом! Он покаялся…, но каждый грех накладывает свою тень не только на одного человека, виновного в нем, но многие страдают, ибо все взаимосвязано. Примите, дар этот из Царствия Небесного, и да станет он спасительным…

— Ааа… вы уверены, что там не бомба?

— Можете выйти, я сам открою… — Аргумент подействовал, судья привстал, несколько медля в такой необычной ситуации…, пробежался взглядом по застывшим лицам, несущим тень заинтригованности, и снова остановился на молодой женщине, бесшумно шевелящей губами: «Кто?»… Тут его осенило — он вспомнил — по телевизору показывали ее свадьбу с одним человеком, отбывающим наказание в колонии строгого режима, на обоих были костюмы…, они были, как гангстер и его женщина — шикарная мода, он тоже был влюблен в нее, и дома, в своем гардеробе имел ни один костюм того времени, вот только кто был этот мужчина, он не вспомнил… На это наложилась другая догадка, вообще это первое, что он обязан был спросить сам:

— Владыка…, а кто был этим человеком, может быть озвучите его имя нам, что-то еще скажет… Вы же можете это имя огласить, это ведь не противоречит тайне исповеди?

— Совсем не противоречит… Думаю, вы получите это имя, обследовав внутреннее содержание, что станет неопровержимым доказательством, позволяющем освободить невиновного…

— Нууу… ну и кто же тот человек, признавшийся вам и оставивший это?…

— Его звали Андрей, после я узнал фамилию — Хлыст…, он бывший следователь…

— Нет! Не может быть! Вы лжете!.. — Кашницкий вскочил в отчаянном возмущении, разбрызгивая слюни — весь мир померк, основы мировоззрения, где Хлыст занимал много места, вдруг заколыхался:

— Этого не может быть! Это не то, что доказать, это представить не возможно!..

— Всеволод Яковлевич, если так, то вам и открывать ящик… — Не задумываясь, следователь подошел со своим помощником, и взяв из рук священника, коробку поставил на стол, немного помявшись, открыл… Увиденное вызвало неподдельное изумление, от которого сперло дыхание, он забыл на мгновение, как дышать, затопал ногами, застучал кулаками по столу, замотал головой, взвыл и в бессилии опустил руки — наверное, так неожиданно выглядит только снятая с богатыря кольчуга, повешенная на поручень:

— Теперь… — это не может быть…, но, кажется, так и есть… — Судья привстав снова, наклонился, перегнулся через крышку и заглянул внутрь:

— Ого! Ну Владыка… — и сколько это пролежало в храме?

— Это хранилось не в храме…, разумеется, на что было получено благословение — у нас свой регламент и свои положения на подобные нюансы… Если у вас имеются вопросы, задавайте…

— Я даже не знаю…

— Я думаю, нужно отправить на дактилоскопическую экспертизу… — Кашницкий, успокоившись, вспомнил, что хотел выступить, и сейчас для этого самое подходящее время:

— «Ваша Честь», я прошу слова…

— Ну конечно… — имеете права, к тому же кто-то должен все это, как-то прокомментировать… — Всеволод Яковлевич, внешне, выглядя подавлено, горел изнутри странным пламенем, сил для выступление не было, но было понимание, что нужно сделать:

— «Ваша Честь»…, подследственная…, господин адвокат…, все…, Владыко, вам низкий поклон, вы для меня проложили путь…, я не знал, как поступить, но ваш пример…, я знаю, вам это далось нелегко, но долг не перед людьми, а перед Богом, вот, что движет вами…

— Любовь к Богу — она первична, сын мой, потом уже долг…

— Да, да, конечно…, я приношу свои извинения…, я желал покончить собой, но посчитал это сделать не возможным, поскольку вину это с невинного не снимет! Поверьте — это была только слабость, гораздо страшнее — это гибель карьеры, крест на всем, что было дорого и важно, я это понимаю, и все же обязан признать окончательно и бесповоротно: я ошибался! Эта женщина, действительно не виновата, иии…, и я требую ее освободить немедленно!..

***

Что можно сказать? Наверное, читателю может показаться дело конченным, но не тут-то было! Правосудие — существо, иногда зависимое!..

Судья, не ожидавший такого поворота и выступления следователя, встал совершенно белый, он не видел перед собой зал, заполненный восторженными улыбками и поздравлениями, окруживших маленькую камеру, с находящейся в ней Викторией, но перед ним стоял во весь свой могучий рост император Великой Римской Империи, держащий большой палец книзу, что решало его судьбу, как не состоявшуюся. Понтий Пилат, то же стоял рядом с ним, покачивая головой и говоря: «Вот, вот, представляешь, каково мне было?!».

Туман рассеялся, и оказалось, что он смотрит на безвинную жертву, что не вызывало никакого сомнения, но он не был в состоянии ничего вымолвить. Время шло, сил больше не становилось, мысли перешептывались сами с собой, напискивали, возмущались, страх копился и вынуждал, сдаться злу. Наконец, собрав всю волю в кулак, он родил:

— Я не могу ее отпустить… Не имею права… — Зал застыл, не в пример событиям двух тысячелетней давности, позволил быть услышанными, следующим словам, произнесенными Владыкой:

— Будьте так любезны, подойдемте к окну… — Странное предложение показалось судье спасительным, он последовал приглашению, постепенно приходя в себя, тем более ему показалось, что Епископ то же хочет поддержать его.

Стоящая, почти мирно, людская масса со странными, явно не имеющими к суду, требованиями, еще больше успокоили его совершенно:

— Да, несчастные люди, я даже в чем-то поддерживаю их, но что я могу?

— Вы не поняли… — Появление Епископа в окне, оказалось сигналом к перемене мест «слагаемых» — митингующие быстро перевернули плакаты, показав только одну фразу, требующую освобождения Виктории Скуратовой:

— Вот теперь посмотрите, и вокруг журналисты…

— Нооо… Это же…

— Посмотрите — к ним…, к журналистам подходят люди только что бывшие в этом зале… У нас с вами нет другого выхода… — Совесть трясла судью, он видел, что действительно должен поступить по закону и отпустить, но так же он понимал, что даже, если он и вынесет такое постановление, все может быть тщетно:

— Как же вы не понимаете…

— Я понимаю, очень даже понимаю, возможно вы пострадаете, а возможно всё просто преувеличено… Давайте попробуем…

— Хорошо, но сначала, мне нужно сообщить… — В отдельную комнатку уединились судья, следователь и Вдадыка…

Первый позвонил «наверх», попытался начать объяснять ситуацию, но история была длинна, ее прослушали лишь от части, и кажется, поняли абсурдность обвинения и безвыходность ситуации, он нажал на кнопку громкой связи и показал ладонью на динамик, призывая послушать всем вместе:

— Я так понял, что она ни в чем не виновата? Факты тому есть? Насколько они серьезны и правдивы.

— Да это просто факты, а у следствия вообще ничего?… — Кашницкий закрыл глаза и сжал веки.

— Он что, этот следователь, идиот?! Где он?

— Я здесь, следователь Каш…

— Каш-маш, ты что творишь… Хотя какая разница… Сейчас будете объяснять ситуации министру юстиции лично…

Следующий человек, было очевидно, что страшно торопился, но выслушал и переспросил:

— А вы кто?

— Я следователь Кашницкий, расследующий это дело…

— Ну и расследуйте…

— Ааа…

— Вы что обязанностей своих не знаете…, ищите, ищите… — Раздались гудки… Владыка улыбнулся:

— Ну что рабы Божие… — у страха глаза велики! Господь — мера всего! И Он и тогда, и сейчас все тот же… Пойдемте, освободим страдалицу…, ну с Богом…, с Богом!

 

ЧТО НЕ ВОЗМОЖНО ЧЕЛОВЕКУ, ВОЗМОЖНО БОГУ

С того памятного, для многих дня, прошло уже полтора месяца, но сегодняшний для Виктории, был едва ли не таким же важным. Неделю назад она вернулась из Германии, поднимала многими усилиями Ивана Семеновича на ноги. Нужно сказать, что молодая женщина находясь рядом с таким возрастным парнем, как Сталин, усиленно годам ушатывавшим свое здоровье, далеко не полезным образом жизни, а тут еще пришедшая эта немощь, почти сведшая его в могилу, представляла собой не только особое лекарство, помогающее лечить, но средство омолаживающее.

У обоих появился новый смысл жизни, признать который полностью они пока не были в состоянии, существуя, как брат и сестра. Как деловой человек, обладавший многими качествами, полезными для фонда, при этом совершенно не способный уставать, так же, как и Таня Ермакова, Виктория тянула заботы, которые могла и уже не просто, как волонтер, но и один из соруководитель, естественно бесплатно. Именно дела лиги заставили вернуться на несколько дней раньше, но и две недели, проведенные рядом, со ставшим теперь близким, человеком, оживили и Викторию и Ивана.

Аэропорт, звучащий переливами разных резких звуков, вываливающихся из громогласных динамиков, был насыщен встречающими и провожающими. Скуратова, вместе с Татьяной прорвалась в зону прилета, захватив с собой кресло-каталку, в принципе не особенно то и нужную, но важности и помпезности для, вполне подходящую.

Не станем описывать встречу этих троих, каждый понимает, как она может выглядеть, а вот остановиться на встречающих после «зеленого коридора», который проскочила троица без осмотра багажа, пожалуй, стоит.

Владыка очень желал быть здесь, и надеялся застать своего духовного сына, а заодно увидеть и дочь, второе получилось, а вот в связи с задержкой прилета самолета Сталина, мужчины разминулись — Епископ улетел в Скандинавию по делам Церкви, так и не дождавшись прибытия возвращающегося на Родину.

Зато Виктория передала ему икону Пресвятой Богородицы Казанской, сопровождая словами Владыки, благословлявшего тем самым на «новую жизнь». Это было столь многозначительно, что охватить смысл переданного, благословленный стразу не смог, от чего растерялся и, глядя на женщину, переспросил:

— Вот так и сказал…, ничего больше не добавив?

— Да вроде бы нет…, улыбнулся только — иконку сам осветил…

С таким вот задумчивым выражением лица и вывезли прилетевшего в зал встречающих. Среди прочих, державшийся в отдалении, оказался и следователь Кашницкий, на которого указал Самуил Цезаревич, неожиданно появившийся в строгом костюме, хотя терпеть их не мог: «Сегодня судебное заседание должно было быть… — перенесли, в связи с прилетом в Россию важного гостя» — оправдался адвокат, имея в виду, восседаяющего в кресле-каталке с огромным букетом цветом, после чего добавил:

— А я теперь «важный перец», Иван Семенович, как вы говорите! Угу…, что-то поперли после Виктории Вячеславны разные предложения, я не стал отказываться от всех — ну есть, конечно, из чего выбрать, так что и помочь теперь лиги могу не только в экономической сфере, но и в уголовной профессиональными услугами… А этот вот молодой человек, как-то навязчиво хотел вас, Иван Семенович, видеть… — я ему не смог отказать… — Ваня смотрел не отрываясь от этого «навязчивого», имея только одно, еле сдерживаемое, желание, набить ему морду, за то, что тот пытался сделать с Виктории.

Следователь, производяший впечатление человека, ожидавшего своей участи между жизнью и смертью, хоть и не сомневался, что правильное принял решение, он не подходил сам, в ожидании, когда его позовут. Подошло и его время. Проезжая мимо, «Полторабатька» бросив на него прожигающий насквозь, взгляд, процедил:

— Ну и чего же вы здесь околачиваетесь?! Надеюсь, не для очередной гадости пожаловали?

— Простите, если сможете… Я действительно очень виноват…, я хотел бы хоть, как-то загладить… Вы сами подумайте как…

— Ну вы еще и…, жуть… ну ладно, сами предложили… и все?

— Нет, у меня есть просьба…

— Обалдеть — во молодежь, ничего не боится!

— Простите, это может показаться странным, но только вы, Иван Семенович, можете помочь…

— Ну и чем…

— Вы же буквально на руках носили Андрея Михайловича последние месяцы жизнь, а должны были…, в общем, я считаю его своим учеником…

— Мне вас учить нечему, он мне ничего из своего опыта не передал, простите, здесь помочь нечем!

— Нет, нет…

— Что еще?…

— Я бы осмелился просить…, вы могли бы рассказать, что он был за человек… Многое не складывается, а я хочу о нем книгу написать — нельзя вот так вот взять и забыть его!

— Книгу…, это верно…, он необычным был типом… Хотя… Ты ж следователь, вот ищи… — не поймешь ты всего…, не поймешь… поехали Викушка…

— Я больше не следователь…

— О как! Ну-ка постой…, хм…, поперли, что ли?

— Нет, я вчера заявление написал, признавая свою непригодность…, знаете, стыдно ведь…

— Ну тогда пошли…, безработный…, а волонтером в лиге стать не хочешь?… — Молодой человек просиял, не ожидав такого доверия, только раскрыл рот, что бы с радостью согласиться, но телефонный аппарат в его руке, неожиданно для всех, неприятно завибрировал:

— Извините… Да слушаю, Кашницкий… Доооброоое утро Павел Павлович… — Лицо молодого человека изменилось от неожиданности звонка такого человека — его бывшего, как он уже полагал, начальника:

— Я?! Старший группы?! Так вы же сами сказали, что я все «об… ал», простите… Я?!.. поднимать уровень справедливого отношения?! Я?… нести чести мундира?… Аааа…, можно… Простите, есть…, есть…, а разрешите с друзями?! Есть… — Все остановились у разговаривающего, окружив его, будто старались влезть в трубку и, хоть что-то расслышать:

— Ну и чего?

— Да я чего-то…, не очень понял…, я же заявление к нему на стол…, он меня послал, даже папкой швырнул…

— Ну а сейчас-то чего?! Давай не томи, я устал, как собака с этим перелетом!..

— Да, да…, это конечно, служебная информа…

— Ну вот и все раскаяние…, ладно поехали…

— Да нет…, яяя… — меня назначили старшим оперативно — следственной группы молодых сотрудников, которая…, обалдеть, либо подставить хотят, либо…, реки в спять потекли… И вот еще…, я денежки собирал на памятник Андрею Михайловичу, начальство заказывало, известному скульптору питерскому… Он, правда, согласившись, предупредил, что не покажет до самого открытия…, вот сегодня открывают… Вам быть разрешили…

— Обалдеть! Как вас звать то?

— Всеволод Яковле…, в смысле…, вы то можете просто — Сева…

— У тебя, Сева, с головой то все в порядке? Что-то я понять не могу, ты на какой стороне то… Ты же следователь и по вашим меркам Михалыч теперь преступник…

— Нет, и так многие из наших считаю!

— Ааа, ну раз из ваших… Ну что пойдем… — Народ переглянулся, находясь в небольшом временном ступоре от происходящего, быстрее всех очнулся Самуил:

— А че не сходить то?! Круто ведь!.. — договорились заглянуть в офис «Онколиги», решить и доделать кое-какие дела, а потом всем гуртом на открытие…

***

Пока все пили чай с тортиком, Сталин слушал новости и соизмерял с имеющейся у него информации. Вкратце было следующее. Мы пропустим неизвестные читателю множественные моменты, остановившись на знакомых.

Итак. Бабушка, попавшая с Викторией в одну камеру все еще находилась в тюрьме, ей дали время еще несколько дней для сбора двух миллионов рублей, по передаче которых, обещались выпустить прямо из зала суда. Услышав подобное Кашницкий вспыхнул! Оказывается ему предложили работу не в прежнем месте, а в отделе «собственной безопасности», что теперь явно подпадало под его юрисдикцию. Не раздумывая ни секунды, он взялся за освобождение бабушки — «наркоторговца»…

Когда озвучили фамилию вымогателя, Сталин, чуть не скатился под стол со стула, долго смеялся, а успокоившись, констатировал:

— Ну дела, это же тот самый тип, который с телефона на счет лиги денежки перевел, ну из тех, у кого машинки то погорели! Сева, дорогой, поддай ему жару!.. — Таня посмеялась и добавила:

— Было бы неплохо отжать у него, чего — нибудь!

— Я не могу…, это не правильно ведь…

— Да я шучу… — вот тебе и задача, как волонтеру — спасай старушку… Кстати, деда ее…, мы еле успели — ужас, что ему пришлось вынести… Сейчас он у Марка Вайсмана, конечно, воспрял — никогда не было у него такого качества жизни, как сейчас…, хоть и жить деньки осталось, вот бабулька бы еще успела, страдает он от того, что она с ним не попрощается…

— Прямо сегодня займусь, вот нелюди то!

— Вань, тебе привет большой от мамы молодой, которой ты помог в РОНЦ попасть, очень она хотела тебя лично поблагодарить, мы пока с мужем за ее Женечкой присматривали — Ангел, не ребенок… Хапнули они, конечно, горюшка то! Вот сейчас с квартирой бьёмся… Ей после детского дома такую развалюху дали, а сейчас сносят, а в замен ничего!

— Как так — обещали же?!

— А вот так. Новый закон какой-то, мы не верили поначалу, но правда оказалось… Самуил, чего там?

— Верно, Татьяна говорит, и выхода нет. Суть закона следующая: силовые структуры имеют право забирать любую землю и недвижимость под свои нужды, что не возмещается… Нет теперь гарантии частной собственности… (Указ Президента Российской Федерации от 29.03.2017 № 131 «О внесении изменения в Положение о Федеральной службе охраны Российской Федерации, утвержденное Указом Президента Российской Федерации от 7 августа 2004 г. № 1013»

ФСО, говорится в указе, может принимать решения «о безвозмездном изъятии земельных участков для государственных нужд Российской Федерации в целях строительства и реконструкции объектов федерального значения», которые необходимы для осуществления ее полномочий.)

— Как так! Да вы что! Не может такого быть!..

— Не может, но имеется… — Иван обалдел от такого кошмара, совершенно не соответствующего нормам права цивилизованного общества:

— Да вас, в натуре одних оставить нельзя! И Где это такое место, вдруг понабившееся «бессмертным»?! … — Название района ввело его по началу в шок, успокоившись, он переспросил, оказалось, что там же находятся два дома и маленький заводик, ему принадлежавшие:

— О как! Так, значит, я тоже в пролете, как фанера над Зараганом!.. — Самуил постарался успокоить:

— Да ну не кипятись! Мы проверим… Может быть, если так действительно…, успеем, что либо сделать…

— Да не калгатись… Неправедное это было богатство — Бог дал, Бог взял — слава Богу за все!.. Ну а узнать…, буду благодарен…, а кому, хоть уходит-то?

— Да…, министерству обороны… Один распродавал все, теперь его приемник забирает…, и ведь ничего не изменилось по сути-то!

— Самуил Цезаревич, дорогой, у меня к тебе просьба…, раз ты теперь, как говоришь, «важный перец», помоги мне с дочерью…

— А что с ней?…

— Да в том-то и дело, что не знаю…

— Хм…, а чем же я тебе помочь то смогу… — Вкратце Сталин рассказал, что можно, забыв упомянуть в суете переживаний об особых приметах. Адвокату, только открывшему свою адвокатское бюро, даже было интересно начать поиски, представлявшиеся не столь сложной задачей. Он действительно быстро нашел след, но ведя его сквозь года, потерял на выходе из детского дома, что значило — несколько лет назад. Уже выросший ребенок Ивана был жив.

Проблема состояла в смене фамилии женщины по выходу замуж — какая-то путаница, словно специально задуманная, ради какого-то мошенничества, скорее всего с квартирами, выдаваемыми за счет государственного фонда: фактически выпускникам давали малопригодные для жизни избушки, а на бумаге числились полноценные квартиры, вырученные деньги с продажи которых, благополучно попадали в карман соответствующих чиновников…

Шансы еще не иссякли, разосланные запросы, обязательно должны были дать какой-то вектор, но на это уйдет время. Это чуть позже, а пока честная компания выдвинулась в сторону сквера, рядом со зданием следственного комитет, где ожидалось открытие памятника Хлысту. История со сбором средств была не ординарна. Поскольку средства собирались не официально, то объявление попало в прессу. Растроганные люди, понимая, что речь идет о выдающемся человеке, а сам смысл увековечивания памятником был ни столько в нем, сколько страдающим онкологическими заболеваниями, решались поучаствовать в проекте, поскольку не найдется в нашей стране семьи, которой бы не коснулся этот недуг.

Каждый надеялся так увековечить память о своем ушедшем родственники, совершенно не вникая, кто будет запечатлен и почему именно здесь. Собралось много людей, даже неожиданно много, под общий вдох, полотно упало с медной скульптуры, в натуральную величину, вызвав полную тишину, очень быстро замещенную аплодисментами.

На инвалидной кресле-каталке сидел немного сгорбленный Хлыст — он точно и четко определялся в изваянии, вид его выглядел уставшим, но во всем чувствовалось еще жажда борьбы и уверенность в будущем. Почему-то скульптура носила название «Торжество справедливости» — постарался Кашницкий, подразумевая восстановление статуса, справедливого уважения и доброй памяти, человека, много сделавшего для этой самой справедливости и торжества закона.

Люди же узнавали разное, исходя из личных видений, мотивов, знания причин появления здесь этого памятника. Кто на что горазд, и каждый по-своему был прав:

— А что мастер то этим хотел сказать?

— А кто его знает — наверное, деда своего увековечил…

— Неее…, говорят это выдающийся милиционер…

— А они бывают выдающиеся?…

— Ну… по своему…

— А мне кажется, здесь читается…, вот мне так кажется: нельзя сдаваться никогда, не отчаиваться — в этом призыв, ведь прямо чувствуется сколько в нем надежды! Мне кажется, это как поддержка тем, кто действительно болен смертельно…, иии мне думается, что дело ни в том, что милиционер, а в том, что он показал пример, как нужно поступать и побеждать…

— А что он сделал…, и интересно как?

— А он выжил?…

— «Легионеры» слушали молча, у них были свои причины молчать, а сказанное ими вряд ли, кто-то понял. Здоровый человек не поймет таких, как они. Сам памятник понравился. Марина, прихлебывая из бутылочки минеральную воду, наклонив голов, все таки, не выдержав, произнесла:

— Да нет…, при чем здесь это!.. Все дело в словах на памятнике — не зря его так назвали… — Напротив нее стоял человек — это был, знакомый нам судья. Он до сих пор силился вспомнить подробности ее свадьбы, и именно сейчас был близок, как никогда. Что-то бурча себе под нос, будто разговаривая сам с собой, он мысленно ухватился за сплывшее воспоминание и…, в это время, Кашницкий произнес, сбившую его на пол пути, тираду:

— Хм…, уверяю вас, что скульптура говорит…, кричит о другом…: справедливость — это не богатырь с пылающей правдой во взоре, а с трудом выживающий инвалид, уже в конце своего существования, почти на смертном одре взирающий на свой конец с надеждой на милость Божию…

— Вам бы поэтом…, а не…, хотя, Всеволод Вячеславович, а не ваша ли это задумка, с «Торжеством то справедливости»… — Молодой человек пожал плечами, попрощался, и исчез в толпе…, вполне возможно, покидая наше повествования, ради выполнения данного обещания.

Судья, появившийся тоже неспроста, а по приглашению, выполнив свой долг, так же попрощался с пригласившим его Пал Палычем, который, увидев свою одноклассницу, направился к ней. Странным образом его тянуло к ней с детских лет, именно с этого возраста он и получал от нее оплеухи:

— Павлик, даже не думай, опять получишь!

— Тань, да я хотел мыслью поделиться и спасибо сказать…

— Ты?! Да и «спасибо»?!

— Ну я же не…, мысль ты мне хорошую подсказала о этом Кашницком…, так что я твоего протеже, в хорошее место определил — пущай там капает, там такие нужны…

— Какой «протеже»? Ты чего несешь?

— Ну ты же сама сказала, что он только капать и съедать умеет…

— Я сказала, что неуемный, не то и не там видит!

— Вот именно…, нам такой и нужен, что бы пусть и не все видя, все время копал…, да воспитаем…, я такой же ведь был…

— И таким же…

— Пойдем по чашечке…

— Если только с ребятами…

— Тогда в другой раз…

Судья шел по набережной, держа руки за спиной, уже не сдерживаясь, вслух говоря сам с собой:

— Ну вот, опять упустил…

— Да далась она тебе!

— Нет, нет…, муж у нее… О! Вспомнил! Даааа… — повезло мужику!.. — Кто-то буквально недавно поселившийся внутри него, уже надоевший, не дававший ни жить, ни работать, лезущий во все мысли, навязывающий свои, а главное отвлекающий от серьезных размышлений, снова вмешивался в ход мыслей:

— А может тебе тоже книжки начать писать, смотришь и тебе такая же напишет…

— Таких больше нет!

— Ну так женись на другой…

— Не у всех бывают жены…

— Но вот у меня даже была.

— А ты кто…, надоел ты мне…

— Как кто! Я же прокуратор Иудеи…

— Понтий Пилат давно в аду…

— Пусть так, но жена то у меня была!

— Что, подустал скрежетать зубами и в огне гореть, теперь решил меня достать?!

— Я тебе нужен, ты вот заблудился, даже разочаровался…

— Пошел вон!

— Ну ты не очень-то!

— Изыди дьявол, Господи помилуй!

— Я ведь насовсем уйду!

— Слава Богу, Господи помилуй! Свято место пусто не бывает!

— Вот именно…, и я вернусь…, только я не один вернусь!

— Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистыя Твоея Матери, преподобных и богоносных отец наших и всех святых, помилуй нас!

— Ты споткнешься, и я буду тут, как тут…

— Если о твои козни только…, Господь подхватит меня на руки и понесет… И вообще я в церковь иду!.. — В ответ раздалась тишина, разлившееся по всему телу тепло, распрямило грудь, откликнувшись, каким-то спокойным восторгом в сознании. Наконец-то переставший сомневаться, человек, открыл большую и тяжелую дверь храма и сделал первый шаг внутрь: «А что дальше? Хм…, наверное, второй шаг…, а что потом?… Следующий — дорогу осилит идущий — Господь управит…».

***

На набережной, у самого портика, стояли два человека, держащиеся за руки, сзади можно было подумать о двух молодых людях, любующихся пробивающимися, яркими лучами солнца, сквозь темные тучи, достигшие, слегка рябящей свинцовой поверхности широкой реки. Блики играли на вершинках маленьких волн, своим восторженным танцем, словно издеваясь над тяжелыми думами стройного, крепкого мужчины с густыми волосами, немного не достающими до плеч. По щекам женщины текли слезы:

— Как же они борются!

— Мы оба прошли через это…

— Но почему, снова и снова, эти ошибки, эти нежелания помочь, цинизм, наглость, злоба…, будто милосердие вымерло, а добро так и не появилось на свет…

— Честно…, я устал провожать их…, они уходят, а мы остаемся…, я чувствую себя неудобно, будто чужим для них…

— Но ты ведь тоже мог уйти, но Господь смилостивился…

— Именно это и заставляет меня испытывать, какой-то стыд, я не пойму это состояние…, я вижу, что это не мое…, но они уходят, приходят новые, с еще более сложными и ужасными судьбами, каждый из них уносит с собой частичку меня, которую я вкладываю в них, которую вкладываешь ты… Не возможно привыкнуть к этому! А поступать по другому, значит не сопереживать, значит не помогать, не поддерживать, не бороться… Я не могу так, и не могу по-другому!

— Отченька же говорит, каждый раз: на каждый день сил хватить, а о завтра думать не наше дело! Разве было по-другому?

— Не было… Я знаю, что он прав… Но сейчас надо прийти в себя…

— Это, наверное, еще наложился звонок Самуила о твоей дочери…

— Да…, наверное…, и она тоже…, фамилия, какая-то…

— Мне тоже кажется знакомой…

— Распространенная просто… Ты столько для меня сделала…, иии…, столько для меня значишь…, скажи, а почему ты не заводишь роман, нууу…, почему у тебя нет мужчины?… Ты же молодая, красивая…

— Вань…, ты же ведь тоже один… Я стараюсь не думать об этом… — это не тот вопрос, который стоит в первой десятке меня интересующих… Второго Виталика не найти…

— Извини меня… Но может быть есть другой…

— Может и есть…, может быть есть и лучше, хотя я не верю, что бывают…, он был моей второй сущностью — вот так, появившись в моей жизни, стал ей, раз и на всегда…, вот понимаешь, тогда стал ей в первый же день, и до сих пор остался…, он ушел, а место не освободил…, и, знаешь, я может быть и задумалась бы…, но я настолько боюсь повторения этого кошмара… Ты правильно говоришь — они уходят, вместо них приходят другие…, они все разные, и покидают этот мир всегда не похоже, но они все повторяют его участь, с ними не только уходит и часть меня, с ними…, с приходящими, приходит частичка его, и затем она с ними же и уходит! Не остается со мной, вот этой вот частичкой, я это чувствую…, но уходит, и я никак не могу понять почему?! Я, будто вновь его теряю!

— А если я покину этот мир…

— Я следом покину его — это будет уже слишком…

— Не будем думать об этом, но просто жить…

— Мне ведь надо то, совсем малость, хотя бы…, хотя услышать «пойдем», что бы знать, что он ждет… Это глупо, я знаю…, но я боюсь, у меня нет ответа…

— Может быть я помогу…

— Ты единственный, и способный помочь, и помогаешь… В тебе я чувствую рану от большего и страшнейшего, чем был у меня, перелома, ты знаешь как, что и зачем… Яяя… если я выйду замуж, если я найду другого человека или он найдет меня, мы…, нет! так мы уже не соединимся, во мне нет для другого места…

— Ну а если вдруг?!

— А если случится «вдруг», то с кем из них я воссоединюсь там…, как мне это переступить, я не могу оставить его, существующего там, и не могу никого впустить на его место здесь…

— Это просто… Господь принес нам весть о вечной жизни, если ты веришь в нее, то можешь поверить и в то, что там «не женятся и замуж не выходят, но живут, как Ангелы»…

— Да, да, Владыка говорил уже не раз: «…но как живут Ангелы»…

— Не знаю как… — они духи, они бесполы…, наверное, они относятся друг к другу, как мы относимся сами к себе, когда на маленький момент умудряемся почувствовать в себе гармонию или благодать…

— Хорошо сказал… Но вот ты держишь меня за руку, и мне хорошо, я просто осознаю сам факт этого и ничего не хочу менять! А почему он состоялся и зачем он, яяя…, я боюсь думать — просто принимаю его… Мне хорошо, я боюсь отпустить твою ладонь, но боюсь и сжать сильнее…

— Взявшись за руки легче преодолеть то, что тяготит нас обоих, легче дожить каждый день до конца, думать о следующем, просыпаться, чувствуя не опасение предстоящего, или вспоминать страхи прошлого, что может свалить тебя в отчаяние, но пульс сердца, бьющегося в унисон, имеющего ту же надежду, те же стремления, ту же боль…

— Тогда не отпускай мою руку, а я не отпущу твою… — Звонок телефона прервал их разговор, бывающий таким, наверное, раз в жизни. Они многое успели сказать в нем, гораздо большее, чем большинство живущих и уже умерших, не умея, не осмелившись, не зная. Теперь вещало само Проведение, тоже слышавшее их:

— Иван Семенович, ну вот я узнал, где она…

— Золотой ты мой…

— Дааа…, не льстите, по пояс деревянному! Она…, не поверите, она даже у нас в лиге… Сейчас Алевтина в клинике у Марка Вайсмана, придется ехать в Москву…, я звонил ему, он как-то странно выразился…, она туда попала благодаря Татьяне нашей, он просит поспешить…

— Я еду…, какое-то странное предчувствие…

***

— Ну вот видишь, а ты говорил, что найти дочь твою не возможно…

— Ты знаешь, у меня такое впечатление, что она была постоянно где-то рядом…, и какое-то огромное чувство вины…, знаешь, будто я виноват в том, что она вот-вот уйдет… — Вика и Иван подъезжали к новому паллиативному отделению, которым назначили командовать Вайсмана — он встречал их сам:

— Привет, Марк! Что-то на твоем лице читатется выражение мучительного переживания…

— Некоторые больные иногда говорят, что врачи существуют сами по себе, а они сами по себе, а вот знаете, я вот без них себя не представляю, уходят они, и с ними уходит часть меня… — Иван и Виктория переглянулись:

— Это нам известно, хотя мы и не на твоем месте… Господь воздаст тебе за каждую частичку сторицей…

— А еще…, вот только что, ушел человек…, он должен был остаться, но почему то так стремился, что ушел…, и последние его слова были: «Смерть — это состояние, в которое впадают некоторые пациенты с целью унизить своего лечащего врача»… Страшные слова…, я знаю, что они были сказаны не обо мне…, но почему то я принимаю их именно на свой счет…

— Знаешь, сколько всего я принимаю на свой счет?!..

— Иван…, сейчас тебе будет тяжело, иии…, я не знаю, сможешь ли ты справиться с…

— Она ушла?

— Уходит, но из последних сил ждет тебя… — Они поднялись на лифте на нужный этаж, ноги «Полторабатька», совершенно «ватными» тяжеленными столбами, разваливаясь, еле тащили его по полу. Двери мягко закрылись, он прикрыл веки, слегка увеличившееся давление, за счет понимания лифтовой кабины на верхний этаж, втолкнуло его, часто всплывающее пред ним вспоминание единственного разговора с его дочерью, пол года назад, но ужас! — тогда он еще не знал, что эта несчастна женщина рассказывала, возможно, о самом счастливом дне ее жизни. Рассказывая ему, она обмолвилась, что очень бы хотела, что бы это услышал ее настоящий отец! Сказала, и добавила, что любит его, даже не помня, как он выглядит!..

Речь шла о первом её походе с дочерью в детский садик, по протекции батюшки, знавшего еще живым ее, убитого грабителями, мужа, священник и сопровождал:

«Дядя Иван (так Аля обращалась по простому с своему отцу, еще не зная, что это папа), неожиданно мы дождались такого знаменательного события, жаль папочка не дожил. Это было почти годик назад… — Женечку в детский садик первый раз отводила!!! Тогда ведь не думала, что вот так вот будет…, а сейчас и вообще не знаю…, доживу ли до школы — не доживу…, но вот это событие было у меня…, у нас в жизни, а ведь только сейчас понимаешь, что ни у каждого такое случается! А у тебя произошло…, вот ты и оценила, и в сердце сохранила… Как-то все так сумбурно тогда получилось — пока мы с Катечкой Козловой в разных учреждениях в неравных боях справки всякие для садика добывали, даже не осознавали торжественность нависшего момента…, и тут нам с Женечкой, как-то, заглянул отченька — он тогда уже в другом храме служил, а меня из нашего уже поперли…, вошел так, заважничал в шутку, и улыбаясь, говорит: «Все, завтра, Аля, тебя с дочкой в 8 утра в садике ждут! Ну тут…, всю ночь я из своего старенького платьица наряды Женечке перешивала, что бы не опозориться в тряпье то нашем. Она не спала — все примеряла…, Катя привезла ботиночки — ну красотааа, будто свадьбешные…, дочь и их одев больше не снимала, едва уговорили прилечь поспать, пусть и в них. Она уж даже засыпая, все порывалась выйти прямо в ночь, чтобы завтра не опоздать… Утром приняла «кетонал», но он на меня не успел еще подействовать, все болит, тянет, но праздник же! Так, что я не хуже доченьки — напялила сапоги на каблуках, тоже Катин подарок — они хоть и ношенные, но совсем, как новые, молния только одна заедала, поплелись вместе с Катюшей в машину…, обе — двое, как поползни. Батюшка сам по себе должен был подъехать. Приезжаем — группа такая вся в игрушках, воспиталочка приятная такая…, все мне понравилось, одна проблема — доченька моя раскудряшечка думала, что садик она вместе с мамой будет посещать! Всякие заманчивые предложения — типа куколками, посудой игрушечной, кубиками играть, за столиком маленьким кушать — это ей сильно понравилось, но в комплекте с мамой, причем так, как мы дома привыкли — все на пару делать…, а я даже за столик детский не поместилась… Я давай хвостом вилять — пустите меня в группу вашей девочкой немного побыть! — Заведующая так на батюшку посмотрела, потом на Катю и решила уступить: «Ладно — ненадолго так и быть!». Усадили меня, недокетоналенную на детский стульчик завтракать, как не развалился и не знаю! Мое дите почти одно позавтракало — никто к каше «Победа» — это так в меню и написано, не притронулся, хлеб с сыром никто даже не покусал! Воспитательница с няней сделали вид, что все хорошо, полные тарелки и сыр убрали. Детей даже уговаривать не пытались! Двое малышей ревут, не переставая — один платочек потерял, воспитательница — сама еще девонька, с ним давай по этажам платочек разыскивать — без платочка, потому что жизнь не мила никому… Второе дите за ними гоняется — орет… Остальные с мрачным видом в игрушки играют. Моя же усадила меня на детской кухне, как настоящая хозяюшка, Господи, а у нас которая дома-то…, один обморок, хоть здесь-то…: и уголок, и печка, и мойка и все дела, «сварила» мне в кастрюльке кубик игрушечный, синего цвета, почему-то, накормила и вцепилась в мальчика за всем этим наблюдавшего, тянет его за рукавчик, и нам обоим заявляет: «Понбдюм масиню чинить — поледим в магандиню! Типа — пойдем автомобиль починим, за продуктами съездим! А ти — нигудя не ходать! Отченьку и Катю в коридоре пристроили, выход охранять и пригрозили, чтоб сидел! И все!!! Слилась тут моя ненаглядочка с толпой таких же добытчиков — хозяюшек, про нас совсем позабыв! А я не одна осталась, со мной на кухне сидит чудо рыжеволосое в джинсовом комбинезончике и такими огромно-голубыми заплаканными глазами на меня, как на Спасителя смотрит! Обнялись мы с ним и целый час проплакали — он из-за того, что мама не идет, а я — потому что попу больно от уколов… Как же я мальчонку такого же хочу!!! Такового ласкового, как отец Женечкин был, все понимающего, такого вот любящего…, моего, моего… Но… Моя красавица в восторге — игрушки, пацаны, все дела! Мы с мальчонкой книжку нашли — там всякие ягодки, воробышки, зверюшки — нам так понравилось, что мы даже развеселились, да и «кетонал» наконец подействовал! Тут куча еще таких же на смех наш набежала — наготовили всего, давай меня угощать… И тут мне говорят: «Мамаша, хватайте своих папашу (отче) и сестру (Катюшу), которые в коридорчике у нас спят, похрапывая, и линяйте побыстрей! И мы, схватив в руки сапоги, смылись как три позорных предателя!..» * (Этот эпизод написан на основе настоящего рассказа мамы, уже отошедшей к Отцу Небесному, о своем чаде).

Каждый раз при воспоминании этого наивного рассказа, как и сейчас, слезы «наворачивались» на глаза «Полтоработьке» — ведь это его дочь рассказывала о его внучке! А он тогда торопился, поулыбался, так учтиво, пожалел ее, о сапогах тех с плохой молнией подумав, вынул двести долларов, вложил в руку дитя… Сейчас он ужаснулся, вспомнив, как Аля отпихнула, даже разгневалась от обиды… А он что-то буркнув в оправдание, мол ни тебе — дочке, и убежал.

Сталин давно задумывался над несвоевременностью появления озабоченности, какой-то ненужной суеты, о захвате человека, совершенно бесхитростными, обескураживающими своей необоснованностью, сомнениями, при очевидности их порочности, о начинающих давлеть пустых ненужных мыслей в момент, интуитивного акцента на важности происходящего, от чего этим и отвлекаешься: «Ну почему так?!.. Почему не может быть все, по моему уразумению вовремя, почему я был слеп и глух, когда ее еще, быть может, можно было спасти! Почему Господь не указал мне, что она моя дочь — столько времени потеряно?! А сейчас…, что сейчас… И сейчас не все и правда потеряно, но нужно верить, что только так верно! На все воля Божия…, на все! Но воля Его — не значит не моя вина, вина моя!.. Все из-за меня — все за грехи мои…, безвинная страдает! Прости меня, чадо мое! Прости, что не я на твоем месте! Господи помилуй!».

Голос совести не оставался теперь не услышанным, и даже в такие минуты укорял: «Чадо твое взяла меру скорбей своих, переполнена она перед Богом — ради нее Господь теперь будет благоволить и милосердствовать потомству ее…, не ради тебя — ты еще ничего не сделал стоящего славы Божией, но можешь!»…

К этому моменту он уже пару месяцев чувствовал себя прекрасно, пролечился, вернул телу мышечный тонус, постройнел, занялся спортом, к нему вернулась потенция, помолодевшим и совершенно ожившим, он нашел своего ребенка, о котором когда-то забыл и даже, еще год назад, не считал нужным вспоминать о нем. Произошедшие изменения, преобразили все его мировоззрение, он не мог мыслить прежними категориями, опираться на те же принципы, поступать как хочется. Кому-то это может показаться скучным, консервативным, даже глупым, но по-другому он не мог.

Иван знал, что его дочь, умирает, все до одного убеждали его в безвинности, но они не учитывали его уверенности в том, что будь он рядом, не ошиблись бы и медики… Две ошибки врачей свели ее к сегодняшнему дню, в котором сейчас последние силы этот маленький человек, совершенно измученный своим существованием, не видевший в своей жизни счастья, хорошего отношения, благополучия — его девочка, всегда была одна, сопровождаемая неприязнью всего мира и постоянными потерями. Но эта женщина умела ценить то, что имела, сохраняя эту единственную драгоценность — свою дочь…

Марк открыл дверь, встретила медсестра с переполненными слезами глазами:

— Уже?… — Марк в ужасе подумал о состоявшемся…

— Нет, нооо… — Сталин резко рванулся вперед, будто почувствовал навстречу последнее усилие уходящей, ввалившись в бокс с жавшимся до боли и защемившим сердцем, он сразу наткнулся взглядом на ее, выражавшей счастье и умиление от его, наконец, появления. Упав перед ней на колени, отец, не в состоянии ничего сказать, подхватил ее руку падающую к полу, и проследил движение глаз дочери, дававшееся ей с невероятным трудом — оба взгляда отца и дочери, уперлись в маленькую девочку, стоявшую в ногах кровати матери, державшую Распятие. Легкая улыбка, огромные глаза, кудри темно русого цвета, румяные щечки иии…, и глубокий взрослы взгляд навстречу, готовый поддержать и успокоить…

Иван, не желая отрываться от малышки, заставил вернуться глаза обратно и, увидев потухающий взор, покидаемого душой тела, пошатнулся, глубокое частое дыхание, хлынувшие рыдание, вырывающее легкие, еще минуту назад счастья, и сразу сменившиеся настолько бездонным ужасом потери только приобретенного, и застонал.

Впервые он отчаянно наблюдал, как меняется, оставляемая душой, плоть, превращаясь в просто, вышедшую из строя и не подлежавшую восстановлению, машину, механизм, биологическое нечто, что было уже не похоже, на только что видимое:

— Не она… — Простонал он, и не в силах объясниться, продолжил для себя:

— Душа моя ушла с твоею… — Девочка, подойдя к телу матери, положила Распятие на грудь упокоившейся, взяла руку матери, находящуюся до сих пор в руке деда, накрыла ею сверху распятого Спасителя, потом повернулась к человеку, обняла и не дожидаясь пока, он сможет что-то осознать, взяв его руку в свою, потянула. Ему пришлось встать, развернуться в пол оборота и застыть… Женечка, обернулась, улыбающейся Ивану, как-то по особому, сделала шаг к нему, прижав, снова ставшей сильной, его руку к своей груди и произнесла ему и женщине по имени Виктория:

— Пойдем…