Завтра

… Вчера «Солдат» лег спать, с ощущением еще не полностью решившегося на поступок человека, но с убеждением, что осуществит задуманное. Сон обрушился мгновенно, и именно расплющил до самого утра, так как проснулся он в той же позе, что и засыпал.

Уже не раз Алексей представлял себя стоящим за трибуной в зале суда, и виделась ему эта картина настолько четко, что не возможно было опровергнуть уверенность этой реальности. В воображении он по разному строил свою речь, она никогда не была одинаковой, но всегда лилась безостановочно и казалась складной. Что в ней больше было – оправдания или настоящего покаяния – определить было трудно и прежде всего из-за неудобной, для самого человека, попытки взглянуть со стороны.

Он понимал это, как и то, что по-настоящему кающемуся совершенно не важно, как реагируют, те кому открывается это излияние. Но человек разумный, все же здесь, на земле существующий, а потому, все-таки, в основе своей материалист, тем более не воцерковленный, и значит суетящийся о своем будущем. Он же свое грядущее сегодняшним поступком собирался отдать на волю Божию, не до конца понимая что это такое, и что оно и так принадлежит Создателю…

Что касается «чистильщика», то разумеется он не мог не думать и не имитировать в своей речи что-то спасительное, из возможно влияющего на дальнейший процесс.

Как бы он не старался, но всегда приходил к дилемме, заключающейся в противостоянии показаний, которые он собирался дать сегодня. Ведь рассказывая о содеянном, невозможно себя оправдывать открыто, иначе показания мгновенно превращаются из речи кающегося в реплики оправдывающегося, а ради последнего возвращаться вообще не стоит.

Выход один, и состоит он в преднамеренном самообвинении, без утайки фактов и без попытки обхождения шероховатых моментов. Одно допустимо – правда! Правда доведшая до такого состояния, при котором он не смог сопротивляться, может быть оказавшись слабым, может не готовым и испугавшимся – это допустимо, ибо является, во-первых во многом причиной убийств, особенно в начале, а после и тем грузом, который, как в слоеном пироге – чем глубже, тем загадочнее. Остальное, касающееся «Сотни», он решил опустить, как не имеющее отношение…

Все настолько взаимосвязано в купе образующего давления не только на психику, но и на, в конце концов, образовавшееся мировоззрение, где допустимые границы стояли столбами над самыми пропастями, а местами проходили и по самому дну ущелья аморального.

Да, именно так! И «Солдат» понял это уже перед самым входом в оцепленное здание: присяжные заседатели и все остальные участники должны были взглянуть именно его глазами на все события, и не для спасения его самого, но очевидности ради и понимания состояния человека на протяжении почти полутора десятков лет идущего по лезвии ножа и со временем начавшего воспринимать это, как норму жизни.

Он скажет это…, он вывернется на изнанку, совершенно не стараясь оправдать себя, но обязательно объясняя мотивацию каждого участника событий произошедших за эти годы. И это будет справедливо. Пусть все поймут в каком мире жил он и те, кто сидит на скамье подсудимых этого процесса, пусть все увидят, что в основном совпадение множества фактов и факторов, в соединении с характером человека, его социальным положением, нуждами на данный период и еще массой всяких эквивалентов и констант, сопровождающих жизнь каждого присутствующего в зале, могло привести к подобной участи.

Но сегодня и здесь, именно они… и он, подсудимый Шерстобитов – «Солдат», «Сотый», бывший старший лейтенант и бывший «ликвидатор», будет говорить не только от имени себя, но всех, кого постигла подобная участь и пусть вопиющим примером падения личности послужит именно его жизнь, такой, которой видят, а точнее такой, которой можно ее видеть этим людям! Не важно, что это часть – ибо целого не выдержит, а тем более не поймет, никто!

 

♦ ♦ ♦

«Солдат» пробрался, «прицепившись» хвостиком к отцу Иоанну, облачившись в такую же рясу и соответствующим образом приведя себя внешне в похожий облик священника. Бородка, очки в тонкой оправе, длинные распушенные волосы и глубоко надвинутая, до самой переносицы скуфья – все это вместе с опущенным смиренным взором делало переодетого «чистильщика» практически прозрачной тенью настоящего протоиерея, который, не то чтобы, не замечал второго служителя церкви, а как-то сразу проникся к нему и даже не задавал никаких вопросов.

Когда же кто-то из чиновников суда, пропуская в самый большой, но уже перезабитый зал заседания, решил поинтересоваться принадлежностью этого, по всей видимости дьяка, батюшка, взял «огонь» на себя:

– Это со мной, дьяк нашего прихода, очень благочестив, и всегда в молитве пребывает… – Губы лжедьяка и действительно пребывали в постоянном движении, что и создавало впечатлении непрестанного обращения к Богу. Но слова повторяемые про себя Алексеем, скорее относились к тем, кто его знал и кого он любил, с ними он снова, прощался, как в те первые дни ареста, понимая, что уходит навсегда…

… Прошел час без всяких изменений, уже минут сорок висела тишина, все чего-то ждали, и лишь кого-то один «Солдат». Еще через десять минут из подвала «подняли» подсудимых, после попросили войти присяжных заседателей, именно в таком порядке, а никак иногда пишут в газетах.

Заседание уже началось, когда вдруг появился неприлично высокий, худощавый человек и попросил разрешения подойти к судье, который в свою очередь обратился с просьбой приблизиться к себе и прокурору. Это и было время «Ч», для мужчины, выглядевшего дьяком, он повернулся к отцу Иоанну, тот охнул, ибо только теперь признал его:

– Отче, благослови!.. – Эти слова слышала добрая половин людей, заполнивших зал, в том числе и трое во главе с судьей. Батюшкин же ответ:

– Благословляю, сын мой. Храни тебя Господь!.. – Слышали все без исключения… Репортеры и тележурналисты проинтуичили ситуацию первыми, защелкав фотоаппаратами и засуетившись камерами, успев снять именно сам момент благословления. Толпа расступилась перед шедшим к трибуне священником, именно он стал центром внимания объективов и вообще взглядов.

Он подошел к судье, протянул заблаговременно вынутый паспорт и представился нарочито громко и четко:

– Ваша Честь, прошу разрешения присутствовать в виде обвиняемого на данном заседании и, даже более: всего прошу Вас разрешить мне начать его с дачи признательных показаний по рассматриваемым, судебным расследованием, преступлениям.

– А выыы… собственно кто?… – Силуянов все понял еще при словах просьбы о благословлении и быстро все уладил. Разумеется судья был предупрежден о подобной возможности, но явно не ожидал спектакля, тем более такого.

От неожиданности ноги его слегка подкосились и он тяжело опустился в кресло, но быстро собравшись с мыслями, придвинул к себе микрофон и произнес:

– Ну вот, господа, и долгожданный сюрприз, который мы все так долго ждали. Прошу вас засвидетельствовать «Явку с повинной»… мняяя…, подсудимого Шерстобитова Алексея Львовича… Воттт – данные все совпадают…, таккк… – Далее шли все правовые подробности с опросом места жительства, года и места рождения и так далее… В секундной паузе Алексей обратился к Мартыну:

– Силыч, очень прошу не мешай, я буду говорить, не останавливайте и вообще…

– Слово…, давай…, удачи, парень… – «Прямой эфир» получился лишь в интернете, но зато в записи телевизионщики развернулись на всю страну, если не сказать мир, рейтинги зашкаливали, передачи переносились, а домашние дела зрителей просто ими откладывались…

«Солдата» должны были приковать наручниками или завести в стеклянный купол, но он попросил хотя бы полчаса, ведь пришел он сам, а значит и уходить не собирался. Встав в окружении троих ОМСНовцев, он прежде всего представился, а после, произнес:

– Уважаемый суд, Ваша Честь, сограждане…, с вашего разрешения я разоблачусь, что господин обвинитель может считает следственным экспериментом… – Затем начал постепенно, не спеша, снимать все ему не принадлежащее, как гражданскому лицу и в принципе себе самому.

Разоблачение произвело впечатление разорвавшейся бомбы, так как воочию показало почему милиции не оставалось не единого шанса заиметь его фоторобот.

Далее прозвучал наизусть по фамильный перечень, тех из убиенных им, кого можно было и следовало здесь назвать, далее были озвучены занимаемые им места в обществе, косвенные названия («погремухи»), ранги и причины, по которым они были устранены. Здесь подходил самый пиковый момент, когда необходимо было перейти к самой истории, и она началась исповедью в следующих словах:

– Я не стремлюсь к прощению…, я не ищу оправдания и не смогу вам объяснить зачем я здесь самовольно, когда смог бы быть за три девять земель, и скрыться навсегда. Я так же не прошу понимания, и не молю о пощаде, хотя бы потому, что сам редко к ней прибегал… Но все, что будет сегодня сказано, прозвучит лишь для того, чтобы быть услышанным. Все остальное я оставляю на волю закона и общества…, на волю Господа… – Ктото перенервничавший захлопал в ладоши, но вовремя опомнился…

«Солдат», уже ушедший в себя, не обращая внимания, продолжал:

– Вы вряд ли сможете оценить правильно все, что сделано мною с первого дня рассказанной истории, потому что сами, слава Богу, не пережили и малой части из этого. Сейчас я сказал не о себе, а всех нас, кого сегодняшнее общество выделив из подобных нам и изловив, посадило на скамью подсудимых. Поделом…, поделом – раз сделал, то должен ответить, но рассмотрите между строками сухих допросов и сжатых признаний, то человеческое, что в каждом из нас и было, и осталось. Поймите, что мы такие же, как и вы, а не с другой планеты. Мы не срез, мы и есть то самое общество, которое приняло нас, а зачастую и гордилось знакомством с подобными нам, и часто к нам приходящим за помощью. Мало того, мы и подобные нам были и остались, а некоторые, более удачливые, из примерявших малиновые пиджак в начале 90-х, сейчас, образно говоря разумеется, поменяли их на кителя разных ведомств, автомобильные «флажкастые» номера, с соответствующими местами в залах заседаний разных дум и фракций. Страницы «Форбса» любят нас, как и красивые девушки, впрочем, как и пули, настигающие в самый неподходящий момент.

Мы все люди, мы часть общества, пока свободны и даже, более – менее, кажемся сплоченными, пока не приходит выбор, а он как известно всегда есть…, хотя иногда он бывает, между тем, что не может устраивать разумного человека: выбор между смертью физической или духовной, что для многих кажется одним и тем же.

Не будем о своем, о грустном, и начнем о моем – невозможном. Я виновен и вина моя, как детская пирамида, где кругляшки надеваются на стержень. У меня их бесконечное множество и судить о каждом из них вы можете, как заблагорассудится, ибо себя я осудил уже давно, а осудив появился сегодня здесь…

Более всего я виновен перед близкими своими и родственниками тех людей, жизнь у которых отобрал… Возместить это нечем…, возможно лишь тем, что я пытаюсь сейчас сделать… – Никто не посмел перебивать его, никто не задал никаких вопросов. Редкие перешептывания, вздохи удивления и выдохи со звуками одобрительными и поддерживающими. Опешившие подельники слушали не менее внимательно, сначала ожидая подвоха, за тем предчувствуя защитительную речь и в свою пользу, а потом и вовсе перестав понимать, что происходит.

Более всех из них переживал «Санчес». Были моменты, когда он начинал подумывать: а не спятил ли шеф? Подобные мысли появлялись у многих – перестающий понимать человек, ищет объяснения в чем угодно, но только не в естественных порывах.

Мы, живущие в суете и погрязшие в заботах, и поисках исполнения своих желаний, позабыли об этом настолько, что воспринимаем подобное, как психическое отклонение. В конечном итоге и судья был вынужден назначить повторную психологическую экспертизу.

Силуянов же сиял и наслаждался, он по праву считал этот день пиком своей интеллектуальной победы. Хотя бы потому, что вновь доказал безошибочность знания людской сущности и доказал права на жизнь сразу нескольких своих теорий, по одной из которых на закате своей карьеры защитит кандидатскую диссертацию, которая, как редкие из множества, ляжет в основы теории сыска.

Отец Иоанн, хоть и был еще совсем не стар, и даже более того, только перешагнул рубеж пятого десятка, ссутулился, потух очами, но просветлел лицом, словно ликом, уйдя в глубокую молитву о новом чаде своем, которое в эти минуты преображалось.

Из перечисленных нами, а к ним можно причислить и многих других, не менее, а скорее более важных, участников процесса: конечно, присяжных заседателей, судью, обвинителя, секретаря, присутствующих приглашенных свидетелей, потерпевших и остальных, каждый из которых не только по своему участвовал в проистекающем, но по различному воспринимал и оценивал происходящее.

Многие из них в последствии будут давать интервью, но в основном говорить станут о себе и о своих ощущениях по поводу услышанного и увиденного. О говорившем же и его неожиданном поступке, объяснения, которому никто из них дать, хоть как-нибудь близко к действительному, не смог, а потому и предпочитал об этом не распространяться. Ближе всех подобрался Мартын. Он кажется начал понимать загадочную душу, но не разумом, а интуицией, то есть, в сущности, той же душой, которая, по всей видимости, так же искала освобождения хоть на немного от пут, и нашла.

Скоро мы увидим его, ушедшего в глубь своего разума, неистово осеняющего себя крестным знамением, на литургии, проводимой знакомым нам священником – протоиереем Иоанном, силой веры которого проникся на столько, что попросил быть его духовником, в чем и получил согласие, с условием молиться за арестованных им преступников.

А сии чудеса не закончились, ибо и речь новоиспеченного оратора только началась. Попросив стакан воды, Алексей продолжал, намереваясь говорить до тех пор, пока хватит сил у него, или не окончатся они у присутствующих:

– Что же касается моей персоны, то очевидно, что перед вами человек, который не получился…: не получился, как сын, не получился, как муж, не получился, как отец, брат… Я единственный в семье мужчина, который не вышел как офицер, хотя и стал потомственным, со времен службы одного из моих пращуров еще князю Дмитрию Пожарскому…, ну…что вышло, то вышло!

Я не имею права рассказать всего, но обо мне вы получите полное представление, а именно это и требуется, ибо отвечать я пришел за себя и свои поступки. Итак… – Само собой получилось, что расставляемые акценты летели направленными стрелами в сердца присяжный и доходили почти до каждого не искаженными и именно такими, какими были описываемые события.

Не было причин удерживать какие-то нюансы, так как рассказывая, Алексей переживал заново каждую мелочь и это отражалось не только на мимике или интонации, но и на изменявшемся тембре голоса, блеске или матовости взгляда, скорости изложения, да и пожалуй других биологических характеристиках, которые начинают быть заметными на фоне усталости и нервозности: частота сердечных сокращений и артериальное давление с пересыханием глотки и постоянным сглатыванием слюны; появляющейся, ненадолго, одышке с глубокими вдохами и с силой выдохами; переменой цвета лица; выделяющемся поту и даже иногда единичными тиками, в виде нервных мышечных сокращений. Единственно, что оставалось почти неизменным – это сила воздействия на слушающих и глубочайшая концентрация:

– Господа, я не стану утруждать вас и не попрошу представить мое состояние в день потери моей семьи…, всей сразу и по разным причинам, хотя на деле предтеча была одна, и в ней я вижу лишь свою вину! Могу вам сказать, что постоянно борюсь с навязчивой идеей, заключающейся в одном тезисе, так до сих пор мною и не опровергнутом: если бы я принял другое решение, и всё же стал бы стрелять в этого «Филина», то я бы однозначно не потерял ни Ию, ни Ванечку, и вся семья Пересветовых по сей день, возможно была бы жива.

Как бы сложилась при этом моя судьба уже не так важно. В конце концов моя сегодняшняя жизнь не стоит и тысячной доли от каждой из их не состоявшихся надежд!

Можете считать меня монстром, но я ни на йоту не сомневаюсь, что поступил правильно наказав тех, кто был причастен к их смерти, прошу только заметить, что именно наказав и остановив, но не отомстив! Среди них и те, кто непосредственно своими руками убивал моих родных, и полковник Лицепухов, и Юрий, в миру – «Усатый», и один из братьев Рылевых и еще шесть человек, имена которых я произносил ранее. Я уничтожал, или кому приятнее, или кажется справедливее – убивал их по разному, как только предоставлялась возможность. Иногда это было рискованно, иногда до ужаса кроваво, но никогда они не мучительно, а главное такой конец каждый из них выбирал себе сам, вместе с выбором рода занятий, чего не скажешь о тех, кого любил я.

О чем действительно сожалею – о муках потерявших их родственников… Я знаю что это такое, но никто из вас не понимает что испытывал я, когда повторяясь, из раза в раз, переживал все заново: тебя скручивает спираль…, только скручивает, не отпуская и никогда не ослабляя… Я убивал… и убивал по разным причинам, считая это своим долгом, а раз определив этот, пусть и ужасный долг, не смог поступать по-другому, пока был в состоянии пересиливая себя, заставлять переступать, через не естественное, если конечно, не видел какой-нибудь иной подоплеки, как скажем с Галиной Сонниковой, Вадимом Деменковым и еще примерно с десятком таких же моментов, которые были просто жаждой смерти по чьей-то прихоти, но так ей и не стали… В этом нет моей заслуги, даже если принять во внимание их гипотетическую гибель от моей руки. Я и здесь сделал, то что должен был сделать. А разве за исполнения долга полагается какая-то награда?!

Можно через черточку против моего имени ставить любые эпитеты: чистильщик, ликвидатор, киллер, какие угодно, но суть одна: я – убийца, лишивший жизни многих! Заслуживали они это или нет, должны они были закончить свой путь именно так или нет, выбрали они эту стезю сами или это было стечение обстоятельств – не суть важно, те же самые вопросы можно обратить и в мою сторону… Что же, если ни это – закон определяет точно, ставя мотивации на определенное и далеко не первое место. Я же считаю себя виновным… Почти все внутреннее человеческое во мне выжжено потерями и борьбой за свое существование, где попытки спасти своих близких, как правило в конечном итоге, оканчивающиеся неудачей! А значит все, что сделано – скорее всего ошибка, если, конечно, не рассматривать содеянное с точки зрения уничтожения зла, с которым нельзя бороться другими методами, но это не то, на чем можно заострить внимание, пусть в этом разбираются «высшие сферы». Зло злом победить нельзя, поскольку сам становишься злом во плоти, какие бы причины для этого не были!

Я преступник – ибо преступил закон и поверил, что имею право карать…, карать, решая кого именно! Я это говорю сам – ибо сам с этим обвинением согласен.

На моей совести гибель ни в чем не повинных женщины и ребенка. У меня не было в этом отношении злого умысла, в отношении их у меня вообще ничего не было. Их не должно было быть в секторе ведения огня, но то, что они там оказались – не случайность, а закономерность! Не сделай я того, что сделал – не было бы и сегодня за это жутко больно! Жутко стыдно иии…, просто не достойно человека. У меня нет оправданий и быть не может!

С позиции сегодняшнего дня я вижу, что не совершай я удачного покушения на Умарова, ничего бы не поменялось, хотя какая теперь разница!!!

Знаете…, я видел много смертей, но при этом никогда не наблюдал сожаления о содеянном во взгляде умирающих…, быстро умирающих…, по крайней мере от моей руки. Мне же дарована возможность не просто в себе переживать, но и высказаться об этом… иии… мне легче…, правда легче не настолько, что бы хотелось жить полноценной жизнью… – просто легче…, если хотите дышать…, если дадите… дышать!.. – Рассказанные истории смерти двух семей «Солдата» произвели настолько ошеломляющее впечатление, что все остальное меркло, хотя в красках и очень подробно были описаны моменты самих убийств и покушений на других людей. Все же лично переживаемое освещалось лишь поверхностно и даже более тихим голосом, словно «чистильщик» боялся потревожить покой усопших.

Но они сами «пришли» и известиями о своих смертях (этого оказалось достаточно) сплотили души еще живых, не на все сто процентов, конечно…, но большинство уже стояло фронтом за шанс второй жизни для говорившего. Среди них и судья, правда не показывающий этого, и Силуянов, который будет стараться, правда в рамках закона, помочь как сможет, и обвинитель – белокурая женщина, уверенная в себе, но женщина, а значит мать и жена, и этим все сказано!

Присяжные не образовали единства, на то у каждого имеются свои причины, но против большинства не попрешь, а большинство это стало тем щитом правосудия, что является гранью, разъединяющей закон и милосердие…

Продолжение следовало из, уже начавшим казаться бесконечным, начала, и конца не предвиделось, хотя было видно, что силы говорящего иссякают. Но так виделось лишь взглядом, внутренних же резервов было достаточно, ибо они дар Создателя, а не запасы, в своё время превращающиеся в прах. Все таки одно предложение поступило и прерваться все же пришлось. Было решено желающим удалиться в уборную, делать это тихо и не заметно, но каким-то странным образом, из почти семидесяти человек этой возможностью воспользовались лишь шестеро за все, почти, десять часов, которые проскочили, как один и то, как выразился судья «академический час».

Тем, выбираемых «Солдатом», казалось, будет бессчетное количество, как и эпизодов и их четких, и подробных описаний. В некоторых случаях, разумеется, уже приехавшие его адвокаты, пытались сделать знаками некоторые замечания, но он не обращал на них никакого внимания, ибо понимал – ничто спасти его не сможет, и если что-то произойдет, то лишь по воле Того, к Кому все это время призывал в сердечной молитве отец Иоанн… И многие молились о нем…

Время подходило к концу, а слова не заканчивались, фразы может и хрипели в надорванных связках и пересохшей слизистой, но еще оставалось то, чему должно было прозвучать:

– Я понимаю, что все вы устали, мало того, и из произносимого немногое усваиваете, да и скорее всего – ничего уже не слышите, но у вас будет возможность, и я прошу уважаемый суд эту возможность обеспечить каждому желающему, дабы все могли прослушать сказанное мною столько раз, сколько этого потребует необходимость.

Я убивал…, и можно сказать с уверенностью, что убивая зарабатывал – правда это не было главным или важным. Деньги тратились в основном на свою же безопасность и на организацию новых преступлений… Всему основой всегда деньги и их власть, без которой нет власти абсолютной – она и есть зло! Хотя, насколько я успел понять – совершенно не важно на каком уровне общества проводятся гонки за обладанием и первым и вторым, мало того нет разницы и в приемах, разнятся лишь количество пострадавших и их социальный, и финансовый уровень! А деньги…, что ж деньги нужны всей цепочке и лишь в редких случаях они не являются определяющими. Что было определяющим у меня пусть останется частично тайной, а частично на ваш суд – любое решение приму, как должное, к тому же кажется закон трактует однозначно – так тому и быть…

Вы спросите: кто давал указания и кому это было нужно, а я почти и не собираюсь этого умалчивать, потому как одних уж нет, а другие, дав на меня показания и стараясь взвалить на мои плечи все вины, сами дали понять о своей роли в этих делах и даже подписались под протоколами, а потому и от меня, кроме как подтверждения сказанного ими более ничего не требуется. Может мне и повезло, что судят меня последним…

Не знаю почему…, а я прекрасно понимаю, что суд только начался и заседаний будет еще достаточно, но именно сегодня что-то подталкивает меня закончить обращением к присяжным заседателям… Уважаемые господа, я отдаю себе отчет о своем положении… яяя…, наверное, не должен ни о чем Вас просить… – и совесть не позволяет иии… эти руки…, по локоть в крови…, но…, но у меня еще есть причины желать жить, хотя бы когданибудь… А потому…, когда подойдет время, и вы уйдете на совещание о принятии вердикта…, вспомните сказанное мною так: я буду благодарен Вам за вынесение мне «достоин снисхождения», что даст мне возможность хоть когда-то вернуться к дочери, именно ОНА и есть та причина, которую я искал семь лет, чтобы захотеть жить или если угодно, чтобы появился смысл жизни – и его я нашел! Если же вы примете решение о не достойности меня «снисхождения», то я… буду Вам так же благодарен за…, я буду Вам благодарен за справедливость, ибо лучше быть наказанным здесь до конца…, чем Там навечно… – Пока эта очередная фраза привлекала внимание присутствовавших, в здании суда, с обратной стороны двери, ведущий в этот зал, прогуливались пожилая женщина и светловолосая девочка с глазами ангела. Эта дверь была немного приоткрыта и некоторые слова, сказанные либо чуть громче, либо чуть отчетливее остальных, долетали до их слуха.

Что они здесь делали? Женщина точного ответа на это не имела, но была вынуждена уступить настойчивым просьбам внучки, которая находясь первый день в Москве захотела приехать именно сюда. Вечером бабушка с кем-то разговаривала по телефону и упомянула, что у Алексея завтра тяжелейший день, если он не передумает сделать то, на что решился. Конечно она прибавила еще некоторые подробности, которые и позволили юному существу понять, где именно «Солдат» будет на следующий день.

Уже добрые два с половиной часа они находились в скучном коридоре, со снующими взад и вперед людьми, выходящими со слезами или причитающими на судьбу, и почему-то никогда не улыбающимися. Девочка заметила, что это действительно странное место, где не только никто не улыбается, но где нельзя и шагу ступить без разрешения дядек в темных мундирах. Другое дело два здоровяка в странной одежде, раскрашенной толи под листву в лесу, толи под свалянный мусор. В руках они держали какие-то железки и слушая, через приоткрытую дверь, говорящего кивали друг другу в подтверждения его слов.

По всей видимости они уже устали, а быть сторожами дверей просто надоело.

В очередной раз проходя мимо их и услышав, как знакомый ей произнес слово «дочь», она ничего не говоря, вынула свою руку из бабушкиной и направилась прямиком к двери. Самый большой, и наверное, самый добрый из двух мужчин с улыбкой посмотрел на нее и устало сказал:

– Там ничего хорошего нет, деточка. Возвращайся к бабушке…

– Как, а папа?…

– Кто?…

– Это мой папа…, я на минуточку… – Оба спецназовца слегка опешили, но быстро отреагировали и второй обращаясь к товарищу пошутил:

– Да пускай…, нормальный мужик – пусть хоть дочь увидит…

На последних словах: «… чем там навечно…» по всему залу разнесся глухой выдох, вызванный странной картиной, доселе ни только не виданной, но и в принципе не возможной. Через сзади стоявших троих офицеров спецназа, буквально протерлась маленькая девочка, и как ангел, взявший шефство над этим павшим человеком, подошла к нему и взяла «чистильщика» за руку… Как раз в это время он закончил говорить и не отдернув руки, присел на одно колено, дав себя поцеловать и обнять… А что еще оставалось делать, ведь он откровенно считал, что видит ее в последний раз…

Судья потребовал восстановить порядок в зале, девочку подняли на руки и аккуратно передали бабушке со словами: «Вот это дочь!»…

Алексей спускался вниз в камеру для ожидания осужденных, рядом шел Силуянов, он тоже молчал, как и сопровождающие их бойцы. Доведя до места, он попросил принести «Солдату» чай и чего-нибудь пожевать. Они встретились взглядами и не выдержав Мартын признался:

– Эх! Ни так как-то все… Может зря ты вернулся?!..

– Я сделал что должен…, если что, дочке помоги… и пусть будет, что будет…

* * *

Судья, понимая что ситуация не нормальна и поведение Алексея может вызвать ряд вопросов, был вынужден потребовать проведения психологической экспертизы повторно, хотя заседания суда продолжались. Подсудимый на них не появлялся, доверяя своим адвокатам. Такое решение, устраивающее все стороны было принято до момента подписания показаний «Солдатом», данных им на суде – протокол протоколом, но обвинитель посчитал и это не лишним, хотя по закону этого и не требовалось.

Через два дня в комнате для общения с адвокатами, появилась следственная группа в полном составе. Действо это скорее напоминало встречу старых знакомых, правда не слишком близких, но явно не вызывавших неприязни друг у друга, что в подобной ситуации уже невероятно. Все бумаги были завизированы и Силуянов сообщил, что сам лично повезет, естественно с конвоем, на освидетельствование, и вкратце обмолвился, что там «Солдата» ждет небольшой сюрприз…

… Без особого энтузиазма прошел экспертизу наш герой. На сей раз профессора мучили его несколько часов, и консилиум, удовлетворенный своей работой, констатировал, что если и существуют более нормальные и психически полноценные люди, то может быть только в «младенчестве при рождении», ну разумеется с некоторыми поправками.

Сюрприз, обещанный опером, оказался дочкой, ждавшей с нетерпением, своего отца. Для нее он был самым лучшим, пусть по каким-то причинам и не имевшим возможности это признать. По его глазам, с жадностью устремившихся на нее, было понятно, как он к ней относится и как дорожит, а большего ей и не нужно.

Их не смогли оставить наедине и, мало того, Силуянов, скромно извинившись, предупредил, что времени, которым они обладают всего двадцать минут.

Дочь и отец уселись друг напротив друга и заговорили попеременно о прошлом, каждый рассказывал о матери, то есть о Милене. Татьяна – то, что знала от бабушки, отец – что знал только он, и что считал необходимым довести до нее.

Не прошло и десяти минут, как в их сторону загрохотал грузовик – самосвал, с кузовом, меняющим наклон, не как обычно назад, а в сторону. Если присмотреться, то было видно, что грузом были среднего диаметра, порезанные на длинные куски, стволы деревьев, спиленные на территории института.

Машина передвигалась не быстро и странно неровно, а постоянно подруливая от большого углубления, по всей видимости выкопанной траншеи, располагающейся как раз за спиной сидящего «Солдата», буквально в полутора метрах. На маленьких ямках и выбоинах кузов заметно подпрыгивал одной стороной, словно не был закреплен стопором.

Все, кроме говорящих девочки и мужчины, кстати, пристегнутого одной рукой к, огромного роста и крупного сложения, спецназовцу, которому это явно не нравилось, но приказ есть приказ, внимательно следили за приближающимся транспортным средством. Потом, все без исключения, будут говорить, что что-то чувствовали, но…

Грузовик подъезжая к месту, где расположились все участники описываемых событий, и где, по всей видимости, резкий рывок руля в право пьяным водителем, которому что-то почудилось – что именно он в последствии не смог объяснить, направил груженую машину прямиком в канаву.

Резкий удар придал не хватающую кузову инерцию, который в свою очередь, начал резко отрываться одной стороной, что позволило бревнам вываливаться из него и не куда-нибудь, а точно на, ничего не замечавших, отца и дочь.

Резкий рывок наручников вместе с рукой, пытающегося избежать, угрожающих накрыть их бревен, конвоира, реакция которого могла спасти и Алексея, отвлекла дитя и родителя от общения и открыла ужасающую картину летящих на их головы стволов.

Что было мочи «Солдат» рванул в другую сторону, от тянущего его «спеца», к дочери, что удалось лишь отчасти, но оказалось достаточным. Татьяна сама подалась к отцу, что позволило тому сгрести ее в охапку, бросить на землю и накрыть своим телом, опираясь коленями и локтями о почву, чтобы создать, хоть какое-то для нее безопасное пространство.

Крепкое тело выдержало несколько бревен, но тяжесть и нарастающее давление падающих остальных, оказались чрезмерными – жуткими ударами ломало все, что попадалось на их пути.

Со стороны наблюдавшим за происходившим, все стало понятным мгновенно, и казалось очевидным, что и Алексей, и Татьяна навечно погребены под горой свежеспиленных деревьев. Кара для одного, постигла обоих – ибо потомки наши будут страдать за грехи наши до четвертого колена, но…

…Через минуту люди бросились разбирать завал, стоны слышались, но раздавались они от раненного, который был соединен наручниками с Алексеем. От него же самого и того маленького ангела, который стал смыслом его жизни, не было не звука…