Термин «предметное отношение» означает, в частности, отношение, устанавливающееся между пациентом и врачом. Говорят также «терапевтическое отношение», но этот термин в меньшей степени передает специфику психотерапии.

Исследователь наблюдает природные феномены «извне», стремясь при этом, насколько возможно, избегать всякой субъективности. Трудно соблюсти это условие в области психотерапии, ибо врач оказывается вовлеченным в лечебный процесс. Наличие такой вовлеченности смутно ощущалось и прежде, но именно Фрейду принадлежит заслуга научного изучения этого явления и разработки концепций трансфера и контртрансфера; об этих понятиях мы еще будем далее говорить, поскольку они лежат в основе психоаналитического лечения и принимаются во внимание в большинстве современных психотерапевтических методов.

Открытие Фрейда показало значение аффективных импульсов, возникающих в процессе психотерапевтического лечения. В течение долгого времени это межличностное отношение вызывало настороженность врачей, и, опасаясь возникновения аффективной, а то и эротической привязанности, они направляли свои усилия на лечение болезни, а не больного. Такая тенденция не могла не влиять на трактовку болезни: ею объясняется и ряд неудач, которых, возможно, удалось бы избежать при более тесном контакте врача и пациента. Сказанное позволяет лучше понять неудачи и колебания исследователей XIX века и переворот, произведенный открытиями Фрейда.

Психотерапия стала предметом экспериментального исследования под именем «животного магнетизма» в конце XVIII века с появлением работ Месмера. В силу своей новизны теории последнего не нашли понимания у современников и с самого начала вызвали бурные споры в научных и медицинских кругах (Thouret, 1784). Эти споры прослежены в книге Жана Веншона о Месмере (Vinchon, 1936). До Месмера терапевтическое отношение часто связывалось с религиозными идеями, с магией и даже колдовством, чем и объясняется презрение, с которым к нему относились в среде врачей.

Месмер (1736–1815)

Франц-Антон Месмер, доктор медицины Венского университета, вынужденный покинуть Австрию из-за слишком большой смелости и необычности своего учения и врачебных методов, в 1778 году приехал в Париж, где сразу же стал пропагандировать свои теории (вдохновленные тайными учениями франкмасонов) о существовании и действии универсального флюида. Согласно Месмеру, болезнь вызывается неравномерным распределением флюида в организме; воздействуя на больного и вызывая кризы (конвульсивные), магнетизер добивается гармоничного перераспределения флюида, что и ведет к излечению. Сам Месмер считал, что его теория основана на физиологии и близка к теориям электричества или магнитов, вызывавших большой интерес в научных кругах того времени. Заметим, что представление о целительной силе «криза» существовало задолго до Месмера.

Месмер прибегал как к непосредственным (прикосновения и магнетические пассы), так и опосредованным манипуляциям. На коллективных сеансах он использовал знаменитый «чан» — большой сосуд с водой, в котором находились осколки стекла, камни, железные опилки, бутылки и металлические прутья; к концам этих прутьев, выступавших над поверхностью воды, прикасались больные, а веревка, которой они были связаны между собой, должна была способствовать «циркуляции флюида». Иногда Месмер пользовался стеклянной палочкой, чтобы не прикасаться к пациентам, но полностью ему это не удавалось, особенно при первом контакте. Он применял различные методы установления «раппорта», например упирался коленями в колени пациента или потирал своими большими пальцами рук его большие пальцы; во время пассов он слегка пробегал пальцами по какому-либо участку тела или по всему телу пациента с целью вызвать «криз». Увлеченный своей теорией, Месмер в магнетическом флюиде видел единственного посредника между врачом и больным. И действительно, во всем наследии Месмера мы встречаем лишь один намек на роль чувства:

«[Животный магнетизм] должен передаваться прежде всего посредством чувства. Только чувство позволяет постигнуть эту теорию. Так, например, больной, привыкший к воздействию, которое я на него оказываю, способен понять меня лучше, чем кто-либо другой» {1} .

Никогда больше Месмер не повторил и не развил эту поразительную в его устах мысль. По всей видимости, он избегал аффективного отношения; во всяком случае, теория флюидизма давала ему возможность уклониться от личной вовлеченности. Отвергая «словесный диалог», Месмер добивался от больного глубокой регрессии, при которой возможен был только «телесный диалог».

Месмер не раз наблюдал явления искусственно вы. званного сомнамбулизма, когда пациент вел себя совершенно спокойно и сохранял способность к диалогу с врачом (эти явления, как мы увидим, были впервые описаны Пюисегюром в 1784 году). Однако он не понял их значения и не попытался извлечь из них лечебного эффекта. Он вообще не склонен был допускать какую бы то ни было инициативу со стороны пациента. Именно по этой причине он старался позднее умалить значение работ Пюисегюра и видел в искусственном сомнамбулизме лишь побочное действие животного магнетизма. Он определил его как «усыпление критической способности».

Месмер считал, что его теория рациональна и основана на физиологии, в его представлении флюид был столь же реальным и «ощутимым», как действие магнита. Он никогда не задумывался над психологической связью, возникавшей между ним и его больными, но, хотя он ни в коей мере не стремился к ней, она все же неотвратимо устанавливалась.

Поскольку эта связь и манипулирование ею лежат ныне в основе всякой психотерапии, нам следует попытаться определить ее природу, начиная с приемов месмеризма. В ней прежде всего поражает то, что она действует только в одном направлении, Месмер манипулирует, Месмер говорит, и если больной «отвечает» ему каким-нибудь симптомом, то Месмер властными приказаниями стремится немедленно добиться исчезновения этого симптома. Он низводит больного к дословесной стадии, он «господствует» над ним. Подобный метод, даже если он рационально обоснован и возведен в теорию, является не только результатом его мысли, но и выражением его темперамента. В связи с этим нам придется напомнить здесь некоторые биографические данные ученого.

В юности Месмер отличался застенчивостью и приобрел уверенность в себе только после женитьбы, которая ввела его в придворные круги Австрии и принесла большое состояние, быстро растраченное им на постройку дворца, где он устраивал нескончаемые празднества. Былая застенчивость компенсировалась у него параноидальной мегаломанией. В этот период у Месмера сложилось убеждение, что он совершил революционный переворот в медицине и что ему уготована поль благодетеля человечества. Изгнанный из Вены, он не колеблясь, обращается к Людовику XVI с просьбой предоставить в его распоряжение для лечения больных один из королевских замков. Он испытывает неутолимую потребность властвовать над больными, правда сохраняя известную дистанцию. В общем, ему удается достигнуть желаемого благодаря твердой вере в свое могущество.

Какую роль играл эротизм в жизни Месмера, трудно определить: до нас дошло мало сведений о его сексуальной жизни. Женился он поздно на женщине старше себя, детей у них не было; через несколько лет он расстался с женой, переселившись в Париж. В этом городе, где злословие не пощадило апостола животного магнетизма, никто тем не менее ни разу не упрекнул его ни в одном беспутном поступке. Чем это могло объясняться? Полным воздержанием? Сексуальной неполноценностью? В последнем случае магнетизм должен был в известной мере служить ему защитой: сознавая свою импотенцию, он то вымещал ее на других в форме параноидальной агрессивности, когда, например, он заподозрил в предательстве своего друга д’Эслона, основавшего собственную школу магнетизма, то подавлял больных добротой (особенно в последние годы в Швейцарии). Однако даже если признать, что сексуальное поведение Месмера действительно было «безупречным», то обо всех магнетизерах этого, по-видимому, никак нельзя сказать.

Среди них встречалось немало таких, кто, испытав однажды силу магнетизма на себе, считал себя вправе в свою очередь магнетизировать других. Магнетические сеансы сделались модной салонной игрой. Магнетизеры-неофиты вызывали кризы и любовный трансфер, на который им случалось отвечать соответствующими acting out, кое-кто из врачей-любителей даже позволял себе вступать в половую связь со своими пациентками. Факты подобного рода были известны полиции, они противоречили условностям аристократического и буржуазного уклада. Так что не только по настоянию Месмера, но, возможно, и под давлением этих кругов Людовик XVI велел учредить «комиссии», к деятельности которых мы еще вернемся. Один из членов комиссии, известный политический деятель и астроном Байи, занялся проблемой «эротических осложнений». В своем «Секретном докладе» Байи подчеркивает опасность эротического элемента в практике магнетизеров.

Месмер ни словом не упоминал о подобных осложнениях, но о них много говорили вокруг, и это не могло не усилить сопротивления ученых и неосознанного протеста наиболее яростных противников месмеризма. Пройдет столетие, и все те же сексуальные табу вызовут страстную неприязнь к теориям Фрейда, который открыто обсуждал проблемы сексуальности и навлек на себя обвинение в пансексуализме. Однако полемика вокруг фрейдизма не идет в сравнение с бурными спорами вокруг животного магнетизма.

Бессознательные мотивы руководили также и сторонниками Месмера, ибо предромантическое мироощущение (противопоставлявшееся рационализму Вольтера, умершего в год приезда Месмера в Париж) создавало благодатную почву для расцвета мистически окрашенных идей (в частности, флюидизма). Вместе с тем вылеченные Месмером больные, как, например, адвокат Бергасс, сохраняли глубокую привязанность к своему спасителю (положительный трансфер) и становились горячими пропагандистами его учения. К тому же предметное отношение вызывало у больных идентификацию со всемогущим врачом, так что больные, становясь магнетизерами, манией величия компенсировали собственное чувство неполноценности, что в ряде случаев облегчало их страдания.

Нелегко определить долю рационального и иррационального в побуждениях как противников, так и сторонников Месмера и послемесмеровского магнетизма. Однако некоторые из последователей Месмера, врачи и неврачи, стремились обрести истину на рациональном и научном пути. С этой точки зрения наиболее серьезными исследователями были д’Эслон, Пюисегюр и Делёз.

Знаменитые доклады 1784 года убедительно свидетельствуют о сосуществовании рационального и иррационального во взглядах серьезных ученых. Когда споры вокруг Месмера достигли наивысшего накала, Людовик XVI учредил для изучения животного магнетизма две комиссии, составленные из самых видных ученых. В первую входили пять членов Академии наук, и среди них астроном Байи, будущий мэр Парижа, погибший позднее на гильотине, Бенджамин Франклин, химик Лавуазье и четыре профессора медицинского факультета, в их числе химик Дарсе и Гийотен, анатом и изобретатель печально известной машины. Во вторую комиссию входили пять членов Королевского медицинского общества (преобразованного позднее в Медицинскую академию), и среди них ботаник Жюссье. Каждая из комиссий опубликовала доклад; доклад первой комиссии известен под названием «Доклад Байи». (Доклад второй комиссии см.: Rapport, 1784 В).

Оба доклада осуждают теорию животного магнетизма и отрицают существование какого бы то ни было флюида. В них тщательно описываются магнетические феномены (мы теперь назвали бы их гипнотическими) и даже отмечается некоторый лечебный эффект манипуляций. Однако, поскольку их задача сводилась к нахождению флюида, члены комиссий после ряда безуспешных исследований перешли непосредственно к выводам, не попытавшись взглянуть на проблему шире и глубже. Для Байи и его коллег все рассмотренные явления объясняются воображением. «Воображение, — пишет он, — вызывает конвульсии и без магнетизма… Магнетизм без воображения ничего не порождает». Члены комиссий не осознавали, что своими выводами они указывали на существование межличностного психологического взаимодействия точнее, предметного отношения, — что их доклады стали тем самым первыми документами экспериментальной психологии.

Флюида не существует — таков был вывод членов комиссий.

Что касается сторонников флюида, то их объяснения были различны: одни говорили о физической реальности, другие — о метафизической концепции, для третьих речь шла просто о метафоре. Одно, во всяком случае, было несомненным: в ходе магнетического лечения «что-то» переходит от врача к больному, в результате чего состояние пациента внезапно улучшается. Динамический характер магнетического лечения коренным образом отличается от медицинской практики того времени, от обращения с больным, словно с неодушевленным предметом. Между врачом и пациентом устанавливалось взаимодействие, предвосхищавшее двустороннее отношение.

Члены комиссий видели причину наблюдавшихся феноменов в «воображении» (для них это означало нечто нереальное, несуществующее) и отказывались ее изучать. В этом, возможно, выразилось бессознательное сопротивление тем явлениям, чреватым осложнениями, которые описаны Байи в секретном докладе, направленном королю одновременно с опубликованием официального доклада. Там говорится:

«Магнетизируют неизменно мужчины женщин [31] ; разумеется, завязывающиеся при этом отношения — всего лишь отношения между врачом и пациенткой, но этот врач — мужчина; как бы тяжела ни была болезнь, она не лишает нас нашего пола и не освобождает нас полностью из-под власти другого пола; болезнь может ослабить воздействие такого рода, но она не способна совершенно его уничтожить…» {9} .

«…Они [женщины] достаточно привлекательны, чтобы воздействовать на врача, и в то же время достаточно здоровы, чтобы врач мог воздействовать на них, следовательно, это опасно и для тех, и для других. Длительное пребывание наедине, неизбежность прикосновений, токи взаимных симпатий, робкие взгляды — все это естественные и общеизвестные пути и средства, которые испокон века способствовали передаче чувств и сердечных склонностей. Во время сеанса магнетизер обыкновенно сжимает коленями колени пациентки: следовательно, колени и другие участки нижней половины тела входят в соприкосновение. Его рука лежит на ее подреберье, а иногда опускается ниже в область придатков… {10} . Нет ничего удивительного, что чувства воспламеняются… Между тем криз продолжает развиваться, взгляд больной замутняется, недвусмысленно свидетельствуя о полном смятении чувств. Сама пациентка может и не осознавать этого смятения, но оно совершенно очевидно для внимательного взгляда медика. Вслед за появлением этого признака веки больной покрываются испариной, дыхание становится коротким и прерывистым, грудь вздымается и опускается, начинаются конвульсии и резкие стремительные движения конечностей или всего тела. У чувственных женщин последняя стадия, исход самого сладостного из ощущений, часто заканчивается конвульсиями. Это состояние сменяется вялостью, подавленностью, когда чувства как бы погружены в сон. Это необходимый отдых после сильного возбуждения {11} … Поскольку подобные чувства — благодатная почва для увлечений и душевного тяготения, понятно, почему магнетизер внушает столь сильную привязанность; эта привязанность заметнее и ярче проявляется у пациенток, чем у пациентов: ведь практикой магнетизма занимаются исключительно мужчины. Разумеется, многим пациенткам не довелось пережить описанные аффекты, а некоторые, испытав их, не поняли их природы; чем добродетельнее женщина, тем меньше вероятности, что подобная догадка в ней зародится. Говорят, что немало женщин, заподозрив истину, прекратили магнетическое лечение; тех же, кто о них не догадывается, следует от этого оградить» {12} .

Вывод секретного доклада гласил: «Магнетическое лечение, безусловно, опасно для нравов». Конечно, подобное нравственное осуждение не могло не отвратить исследователей от изучения межличностного психологического взаимодействия, и в течение целого столетия оно, сознательно и бессознательно, неким пугалом маячило перед теми, кто отваживался ступить в эту область. Более того, оно укрепило уверенность тех, кто отрицал само существование гипнотических феноменов, хотя эти феномены были подтверждены и описаны в докладах комиссий. В последующие десятилетия в академии рассматривались то одобрительно, то неодобрительные доклады о магнетизме, бурные дискуссии следовали одна за другой, до тех пор пока в 1840 году ученые корпорации не вынесли нового заключения о том, что животного магнетизма не существует, и постановили больше этой проблемой не заниматься.

Месмер покинул Францию вскоре после вердикта комиссий и впоследствии появлялся там лишь ненадолго; однако его сторонники не пали духом и продолжали свою деятельность. Принимали ли они в расчет «эротическую опасность» и наличие аффективной связи между врачом и больным? Мы попробуем выяснить, как они определяли свое место в отношениях с пациентом, какими защитными средствами устраняли риск личностной вовлеченности, к каким рационализациям они прибегали в своих объяснениях.

В работах того времени сведения, по которым можно было бы восстановить историю предметного отношения, весьма редки и кратки, поскольку большинству исследователей магнетического флюида даже не приходило в голову, что в действительности они имеют дело с чувствами. Обширная литература отражает споры о природе флюида: согласно Месмеру, это элемент универсальной силы, или, иначе говоря, воли, внимания, или, наконец, души. Быть может, недоверие этих врачей к «чувствам» (которые они обычно называли «страстями») было реакцией на первые признаки наступающей эпохи романтизма.

Пюисегюр (1751–1825)

В течение всего XIX века и вплоть до эпохи Шарко магнетизеры ставили своей целью действовать на благо больному и их услуги обычно были бесплатными. Врач использовал флюид не только ради исцеления, но и для «развития души» пациента. В связи с этим некоторые магнетизеры того времени уподобляли флюид некоему духовному принципу, позволявшему проникать за пределы обыденного мира.

Пюисегюр, самый известный из учеников Месмера, открыл «магнетический сомнамбулизм» (то есть искусственно вызванный сомнамбулизм), и это его открытие во многом изменило методику практического использования теории магнетизма. Его метод позволял избежать конвульсивного криза, при котором больной оказывался как бы «выключенным из связи»; даже впадая в состояние пассивной покорности, больной не утрачивал способности к разговору с врачом. Предметное отношение сразу же приобретало новые оттенки и требовало некоторых «доработок». Пюисегюр, несомненно, оставался флюидистом, но он не отрицал и влияния таких вторичных факторов (мы назвали бы их «психологическими»), как стремление вылечить пациента и хотя бы в какой-то степени учесть его личность. Он принимал во внимание и чисто эмоциональные факторы.

«Целительное действие непосредственного прикосновения, — писал он, — когда воля направлена на излечение больного, настолько очевидно, что многие, стоит им об этом задуматься, признают, что часто пользовались им, сами о том не подозревая. Сколько нежных матерей непроизвольно спасали свое дитя, горячо прижимая его к груди в минуту внезапного недуга! Как успокаивает и облегчает наши страдания присутствие дорогого нам человека! Я убежден, что, помимо знаний и опыта, душевная теплота врача или сиделки — это далеко не безразличный момент в лечении болезни» {15} .

Пюисегюр осознавал возможность эротического воздействия:

«Что касается последствий взаимной привязанности, которая неизменно рождается между лицами разного пола в результате заботы с одной стороны и благодарности — с другой, то достаточно предупредить, что эта привязанность всегда усиливается магнетическим воздействием, чтобы тот, кто боится связанной с магнетической практикой опасности, не стал ни заниматься ею, ни подвергать себя магнетическому лечению» {16} .

Чтобы оградить себя от этих «эротических отклонении», Пюисегюр использовал регрессию пациента до стадии буквального возврата к детству:

«Больной, находящийся в магнетическом кризе, отвечает только своему магнетизеру и не терпит прикосновения другого лица: он не выносит присутствия собак или иных животных; если же случайно кто-либо дотронется до него, о лишь магнетизер способен снять вызываемую этим боль» {17}

Приведенная цитата хорошо иллюстрирует состояние полной регрессии: подобно тому как ребенок не терпит ничьих рук, кроме материнских, так и магнетизированный не выносит ничьего прикосновения, кроме прикосновения своего магнетизера; заметим, что повторение этой регрессии может быть равносильно материнскому влиянию с его целительным действием.

Предметное отношение не связано ни с каким другим отношением. Однако случается, что пациент проявляет строптивость, как ребенок с матерью:

«Эта власть абсолютна во всем, что способствует душевному покою и здоровью пациента… Но если мы хотим принудить больного сделать что-то такое, что может быть ему неприятно, он станет упорствовать и не подчинится нашей воле» {18} .

Отношение может даже совсем прерваться:

«Что произойдет, если мы будем принуждать больного сделать то, что ему не нравится? После больших страданий больной выйдет внезапно из магнетического состояния, и принесенный этим вред может оказаться трудно поправимым» {19} .

Пюисегюр полагал, что словесное общение с пациентом не должно выходить за рамки лечения, и не считал возможным использовать сомнамбулическое состояние больного для выяснения пережитых им в прошлом конфликтов. Он писал:

«Прежде всего не следует докучать пациенту вопросами и никоим образом не нужно побуждать его к действиям. Состояние, в котором он находится, ново для него; нужно дать ему возможность освоиться с ним. Первый вопрос должен быть: „Как вы себя чувствуете?“ Следующий: „Чувствуете ли вы, что я приношу вам облегчение?“ Выразите затем удовлетворение от мысли, что это вам удается. Потом постепенно переходите к подробностям его болезни и в ваших первых вопросах касайтесь только его здоровья» {20} .

Причиной этих оговорок было, по-видимому, критическое отношение к магнетизму в обществе. Пюисегюр пишет далее:

«Причиной самых серьезных злоупотреблений может оказаться, говорят, та власть над больным, которой вы достигаете. Бесчестный человек постарается использовать ее для проникновения в личные тайны, он станет злоупотреблять доверием своих друзей и безнаказанно мстить своим врагам» {21} .

От Пюисегюра не ускользнул и такой важный момент: сомнамбулический криз оказывается более эффективным, если в ходе диалога роль больного ограничивается рассказом о симптомах и тех лечебных средствах, которые сам больной считает полезными.

Пюисегюр сознавал также многообразие установок и чувств, возникающих в процессе общения пациента и врача (трансфер и контртрансфер); таких, как фиксация пациента на личности терапевта, преувеличенный интерес или недостаток уверенности у последнего. Что предписывал Пюисегюр в различных случаях?

Отвечая г-же Р., которая заметила непроизвольно вызванную фиксацию на себе у своей пациентки, Пюисегюр пишет:

«Необходимо, чтобы больная во время магнетического криза была полностью подчинена вашей воле; более того, она должна совершенно отказаться от собственной воли» {22} .

Отсюда видно, что с проявлениями трансфера он сталкивается в случае полной регрессии и при последующем лечении психосоматических симптомов. Обратим внимание на рекомендацию, которую он дает г-же Р. в этой связи:

«Я настоятельно советую вам, я даже заклинаю вас ради вашего же блага прекратить сеансы с вашей интересной пациенткой; расставшись с ней, вы принесете ей меньше вреда, чем продолжая магнетизировать ее при отсутствии внутренней уверенности. Если же, напротив, вы обретете уверенность в своих силах и средствах, если вами будет руководить единственное и всепоглощающее стремление облегчить страдания и исцелить, без какой бы то ни было иной цели, кроме блага и пользы пациентки, — ибо сам я не допускаю даже малейшего угождения своему любопытству и самолюбию, — то я с полной убежденностью предсказываю вам успех, который щедро вознаградит вас за все ваши труды и принесет самое чистое и сладостное удовлетворение» {23} .

Перед магнетизерами встала также и проблема завершения курса лечения, как о том свидетельствует «Дневник юного Эбера».

«Раз сомнамбулизм является кризом вызывающей его болезни, значит, он должен постепенно ослабляться и в конце концов полностью исчезнуть вместе с нею. Поддерживать сомнамбулизм у пациента после его выздоровления равносильно тому, чтобы поддерживать у него лихорадку или обильную испарину на том основании [32] , что эти кризы благоприятно повлияли на восстановление его здоровья. Магнетисты из гармонических обществ Страсбурга, Нанси, артиллерийских полков в Меце и других получили так много радикальных лекарств только потому, что, следуя моему примеру, они всегда приводили своих сомнамбулистов в состояние магнетической нечувствительности».

Мы не знаем, каковы были в 1813 году точные критерии психического излечения — неопределенность в этом вопросе, фактически, до сих пор не полностью разрешена. Как бы то ни было, Пюисегюр и его ученики почувствовали необходимость покончить с зависимостью субъекта. Точно так же, как аналитик решает «ликвидировать» перенос к концу лечения, каждый хороший магнетист принимал в качестве доказательства излечения тот факт, что его пациент был в состоянии отказаться от своей поддержки до такой степени, чтобы утверждать: «С сегодняшнего числа вы больше не сможете магнетизировать меня».

Вместе с исчезновением симптомов исчезла и восприимчивость пациента к магнетизму. В общих чертах, процесс можно представить следующим образом: первые симптомы появляются в связи с травмирующим опытом — например, у ребенка, который в то время обращался за помощью, но не смог ее найти. Поэтому его «гипнотизируемость» может быть мотивирована этим чувством разочарования, которое теперь в конечном итоге делает его восприимчивым к помощи другого человека. Снятие аффекта во время лечения в конечном итоге приводит к снятию напряжения и к исчезновению желания подчинения; тогда восприимчивость к гипнозу исчезает.

Другими словами, симптом представляет собой конфликт, который вынуждает пациента сначала к глубокой регрессии и подчинению всемогущему существу, а затем, после определенного садомазохистского взаимодействия (на которое будет сделана дальнейшая ссылка), к целительной идентификации с сильной личностью. Помощь, которая раньше была тщетной, теперь была оказана, пациент больше не нуждается в помощи врача.

Эта восприимчивость к магнетизму подобна тому, что может наблюдаться в некоторых травмирующих событиях в военное время. Например, солдат, оказавшись в опасной ситуации, желает позвать на помощь, но не может этого сделать. Установлено, что он тогда подвержен гипнозу, но как только травмирующий эпизод ассимилируется под гипнозом, он теряет эту восприимчивость.

Некоторые магнетисты, хотя и не в состоянии четко проанализировать эту ситуации, в некоторой степени, похоже, восприняли ее интуитивно. Так Пюисегюр заявил: «Именно из-за сильного желания пациенты, ставшие сомнамбулистами, перестают быть такими в момент их выздоровления, и этот эффект неизменно наступает, при условии, что никакая конституциональная предрасположенность не исключает такой результат, достижение которого всегда тем более желательно, поскольку для гипнотизируемого пациента это доказательство его выздоровления, а для гипнотизера — его успеха».

Другими словами, пациент «потерял свою потребность в зависимости». И мы можем спросить себя, не являются ли пациенты, которые хорошо мотивированы для анализа, на самом деле теми, кто, будучи детьми, разочаровался в своих надеждах получить помощь, когда пытался ее получить, и страдали от этого опыта до того дня, когда согласились пройти лечение. Ибо симптом, помимо его различных либидинальных значений, также может рассматриваться как обращение за помощью.

Пюисегюр, поселившись в своем имении в Бузанси, недалеко от Суассона, практиковал свою деятельность магнетиста в духе альтруизма среди местного сельского населения. Этот дух милосердия встречается у всех авторитетных магнетистов того периода, в частности Делёза, наиболее известного из учеников Пюисегюра. Действительно, можно сказать, что он являлся своего рода защитой от потенциальных эротических искушений, которым уступили некоторые практикующие магнетизм, и которых Байи осудил в своем Тайном докладе. Комиссар короля, неспособный бороться с этими эротическими последствиями, принял решение в пользу полного запрета на магнетизм, однако не начал беспощадную атаку против всех магнетистов и всех их пациентов. В его отчете было с осторожностью указано, что пациенты-женщины более или менее осознают возможные эротические реакции со стороны магнетистов, и сами по себе проявляют относительно услужливую позицию в этом отношении. Он особо отметил, что д’Эслон, осознавая эти опасности, никогда не занимался магнетизмом, если не присутствовал свидетель.

Делёз (1753–1835)

Несмотря на все оговорки, доклад Байи оскорбил честных магнетизеров, и они выступили в свою защиту. Они признавали, что эротические осложнения возможны, но утверждали, как писал Делёз, что их можно избежать:

«Нет сомнения, что в процессе магнетических сеансов между магнетизером и его пациентом в силу частых встреч наедине, или в силу доверия, или даже в силу самой природы магнетизма устанавливаются отношения, чреватые весьма ощутимыми неудобствами, когда речь идет о лицах разного пола; однако достаточно предупредить пациентов об этом, чтобы риск был устранен. Мать не допустит, чтобы ее дочь магнетизировал молодой человек, даже если она самого высокого мнения о его нравственности и деликатности. Точно так же молодая женщина не согласится проходить магнетический курс у тридцатилетнего мужчины, разве что в непременном присутствии мужа. Вместе с тем мужчина, осознающий священный характер своей деятельности, всегда будет настороже против всего, что может пробудить в нем иное чувство, кроме стремления исцелить или облегчить страдания, и примет самые строгие меры предосторожности, чтобы никогда не оказаться в ситуации, при которой ему пришлось бы гнать от себя постыдные мысли…» {27} [34] .

Мы читаем дальше у Делёза: «Я должен предупредить, что магнетизм порождает иногда нежную привязанность, далекую от каких бы то ни было недостойных чувств». Делёз, таким образом, допускает, что между магнетизером и пациентом может возникнуть чувство теплой симпатии, которое он в корне отличает от заслуживающих порицания эротических побуждений. Здесь неявно содержится догадка, что такая привязанность способствует излечению, однако Делёз не высказывает этого предположения, ибо, с его точки зрения, доводы морального порядка всегда важнее психологических. Это убедительно подтверждают следующие две цитаты:

«Я находился в деревне, в доме, где занимались магнетизмом. Мое здоровье было расстроено уже в течение некоторого времени, и молодая особа из числа наших друзей любезно согласилась магнетизировать меня в одной магнетической цепочке со своими родителями, друзьями и двумя-тремя больными. Как только она прикасалась ко мне, я погружался в легкий сон, продолжавшийся до конца сеанса. Через десять — двенадцать дней я почувствовал, что она внушает мне нежную симпатию и что я невольно думаю о ней. Спустя две недели мне стало лучше, и мы прекратили сеансы. С этого момента произведенное ею на меня впечатление стало понемногу рассеиваться, и я уже смотрел на нее, как прежде, — с признательностью и уважением, но без всякого душевного волнения. Рассказывая об этом, я могу засвидетельствовать, что в то время, когда ее образ неотступно преследовал меня, у меня ни разу не возникла мысль, которую я не решился бы высказать, боясь заставить ее покраснеть. Возможно, эмоции, пробуждаемые магнетизмом, лишены чувственности в собственном смысле слова [35] , возможно, доверие и дружеское расположение, какими я пользовался в ее семье, оградили меня от всякой недостойной мысли» {29} .

Как можно видеть, Делёз боролся с чувством, которое он питал к молодой девушке.

А вот другой пример «нежного пристрастия»:

«Я вылечил больного, которого мне удалось усыпить в первый же день и который спустя неделю вновь обрел силы и здоровье после шести месяцев болезни. Я магнетизировал его в течение двух-трех недель. Он был бригадиром сельскохозяйственных рабочих. Заканчивая дневную работу, он сразу же приходил ко мне; он был счастлив меня видеть: если я отправлялся на прогулку, он присоединялся ко мне и следовал за мной, словно собака за хозяином. Мне скажут, что он поступал так из благодарности, и я не могу доказать обратного; и все же я как непосредственный очевидец происходящего убежден, что здесь мы имеем дело с чем-то другим: это было действие раппорта, установившегося между нами во время магнетических сеансов. Через две недели после окончания сеансов он по-прежнему выражал мне свою признательность, но не испытывал больше потребности меня видеть» {30} . На современном языке это «прекращение трансфера».

Это наблюдение интересно со многих точек зрения: Делёз как будто готов допустить, что чувства играют роль в отношении врача и пациента (трансфер); кроме того, он оказывается более объективным, когда говорит о чувствах других людей, чем о своих собственных. Желание делать добро — вот единственное, что вызывает его живое участие и возвышенные чувства. «Я утверждаю, — пишет Делёз, — что, делая добро, мы получаем удовольствие, не сравнимое ни с каким иным».

Делёз был, повторяем, самым умеренным из флюидистов, самым осторожным в своих суждениях. В то время как многих магнетизеров отличала чрезмерная самоуверенность, он честно признавал ограниченность терапевтических возможностей магнетизма:

«Я вовсе не считаю, что магнетизму подвластны все болезни, напротив, я уверен, что он излечивает очень немногие из них, что часто он дает лишь временное облегчение, а иногда может принести и вред» {32} .

Три работы Делёза представляются наиболее ценными из всего когда-либо написанного магнетизером-флюидистом: это «Критическая история», «В защиту животного магнетизма» и «Практическое руководство по животному магнетизму». Наряду с уже знакомыми нам теориями мы находим в этих трудах данные, важные для изучения «предыстории» предметного отношения. Рассмотрим теперь, как это отношение отражалось в практике магнетизеров, не имевших о нем ясного представления, и как они истолковывали его проявления.

По их мнению, целебное вещество, флюид, обладает физической природой, что, как мы уже говорили, придает отношению больного и врача известную обезличенность. Описывая предметное отношение в чисто физических терминах, магнетизеры как бы избегали осознания роли, которую в нем играют чувства. Так, Делёз писал:

«Магнетизеру нужно первым делом установить посредством прикосновения раппорт, и вот почему: для того чтобы исходящий от меня флюид мог воздействовать на флюид больного, необходимо, чтобы оба флюида соединились и начали двигаться в одном ритме» {36} .

Делёз стремился прежде всего к тому, чтобы терапевтическое отношение развертывалось на соматическом уровне; об этом свидетельствует следующее высказывание:

«Во время лечения магнетизер и магнетизируемый должны избегать всего, что может вызвать сильные чувства и тем самым нарушить спокойный ход природного процесса, — словом, всего, что может нарушить душевный мир и взбудоражить нервную систему» {37} .

Главным для него была циркуляция флюида:

«Недавно мне довелось магнетизировать одну даму, которая хворала уже три месяца. После четырех часовых сеансов пациентка поправилась, но не сразу сообщила мне об этом, и я успел провести еще один сеанс с теми же приемами. Спустя семь-восемь дней я узнал, что ее стали беспокоить недомогания противоположного характера. Я предложил ей возобновить магнетические сеансы, но она отказалась, потому что это средство оказалось для нее слишком сильным. Я заверил ее, что ей нечего опасаться. При первых сеансах я подолгу держал руку на ее коленях, медленно скользя ею вниз по ногам. На этот раз я ограничился тем, что положил руку на ее живот, и тревожные симптомы утихли с первого же сеанса. Я рассказываю об этом случае в доказательство того, что различные приемы очень влияют на эффект магнетизма» {38} .

Делёз признает существование флюида, но вслед за Пюисегюром и в отличие от Месмера считает, что магнетизер должен желать исцеления и верить в него. Он пишет:

«Когда я магнетизирую… я силой воли посылаю флюид к концам своих пальцев, моя воля определяет направление движения флюида, а мой флюид передает свое движение флюиду больного. Ничто не мешает мне излучать флюид, но может возникнуть и препятствие, не позволяющее мне достигнуть желаемого результата: если я чувствую сопротивление пациента, я вынужден как бы поднимать слишком тяжелый груз. Это сопротивление может даже оказаться непреодолимым» {39} .

И дальше:

«Как мы уже говорили, магнетизирование требует активной и направленной к добру воли, веры в себя и в свое могущество. Объясним сначала, почему направленность воли к добру представляет собой важнейшее условие… Если бы моя воля была направлена во вред пациенту, он, ощутив ее действие, немедленно оттолкнул бы ее. Вера необходима, ибо не верящий в возможность достичь желаемого результата не сумеет, естественно, направлять всю свою силу на его достижение. Это же рассуждение применимо и к вере в себя; без нее человек быстро устает и действует вяло. Активная воля предполагает также неотступное внимание; ведь без него невозможно направить свою волю постоянным и равномерным усилием к неизменной цели» {40} .

В описанном двустороннем отношении действие, решение целиком принадлежит терапевту, больной же вынужден оставаться пассивным. И все же зависимость или покорность пациента здесь слабее, чем у Месмера:

«Смотрите на магнетизируемого пациента в определенном смысле как на часть магнетизера, и вам не покажется удивительным, что воля магнетизера действует на него и определяет его движение» {41} .

Что же касается «ведущей роли магнетизера», то мы сегодня сказали бы, что трансфер исходит от врача, стремящегося излечить больного, а от больного, соответственно, иногда исходит контртрансфер. Делёз видит эту схему иначе:

«Магнетизеру необходима вера, без нее эффективность его усилий была бы слабой, но пациент в ней не нуждается. Если бы пациент испытывал эффект лечения лишь в силу заведомой уверенности, что будет его испытывать, этот эффект следовало бы отнести на счет воображения. Однако полное неверие пациента способно противостоять влиянию магнетизера, мешать ему, замедлять ход лечения и препятствовать достижению результата в течение более или менее долгого времени» {42} .

Делёз заблуждался, пытаясь приписать всю целительную силу флюиду и почти ничего не оставляя на долю чувства. По его мнению, доверие больного не играет никакой роли в излечении и всего лишь благоприятствует действию флюида. Только одно условие он считал совершенно необходимым для эффективности лечения: пациент должен оставаться в бездействии, ни о чем не думать — короче, быть пассивным.

Делёз настаивает на полной пассивности больного:

«Если я прикасаюсь к больному, сосредоточивая всю свою волю и внимание, а он пребывает в бездействии или пассивности, то мой флюид будет определять движение его флюида. В этом случае происходит нечто подобное воздействию намагниченного куска железа на ненамагниченный: если провести несколько раз в одном и том же направлении одним по другому, то первый передаст второму свои магнитные свойства. Разумеется, это не объяснение, а лишь сравнение» {43} .

Сводя все к магнетизму, Делёз подсознательно стремился избежать осложнений аффективного порядка — ведь до известного момента легче контролировать свои чувства, чем чувства другого.

Делёз отводил воображению ограниченное место: «Вы объясняете некоторые явления воображением, однако несметное множество фактов не поддается такому объяснению». Даже допуская, что воображение может играть известную роль, он имеет в виду только воображение магнетизера:

«Лишь вера магнетизирует или способствует магнетизму. С этим я не спорю. Но речь идет не о вере пациента, а о вере магнетизера. То же относится и к воображению. Да, воображение магнетизера может усилить его влияние; но нет нужды возбуждать воображение пациента, чтобы воздействие магнетизера осуществлялось во всей полноте» {45} .

Заметим, что для Делёза и его современников слово «воображение» обозначало то, что позднее Брейд и его последователи вкладывали в понятие «внушение».

Де Виллер (1765–1815), Вире (1775–1846)

Делёз, таким образом, осмыслил или хотя бы предугадал понятие предметного отношения. Но его реакция — пусть бессознательная — была защитной: он стремился оградить себя от этой идеи. Твердо веря в существование флюида, в традиционные, унаследованные от Месмера методы, нередко магнетизируя целую группу («цепочку») больных одновременно (при этом межличностная связь распространялась на нескольких пациентов), он остался на стадии размышлений. Де Виллер, к которому мы сейчас перейдем, пошел дальше. Интуиция подсказала ему, что следовало, в сущности, «управлять» межличностным отношением.

Излагая историю месмеризма, мы говорили о Пюисегюре, который занялся магнетизмом с 1784 года, а затем о его ученике Делёзе, работавшем в том же русле. Теперь нам предстоит вернуться немного назад и обратиться к нескольким менее известным, но не лишенным оригинальности исследователям. Шарль де Виллер был автором своеобразного романа «Влюбленный магнетизер». На обложке стояло: «Женева, 1787», но на самом деле роман был опубликован в Безансоне, и единственный сохранившийся его экземпляр находится в безансонской городской библиотеке. Делёз считал, что против распространения этой книги были приняты особые меры (быть может, из-за ее заглавия?) и надеялся на ее переиздание.

Во всяком случае, в книге де Виллера предметное отношение впервые рассматривается как лечебный фактор. Излечение наступает, по мнению автора, в результате слияния двух страстных желаний — стремления пациента выздороветь и стремления врача исцелить. Это — поразительная мысль в эпоху, когда магнетизеры упорно отрицали роль страстей, когда они буквально «прятались» за понятие флюида, направляя свою волю или желание на благо пациента и, уж во всяком случае, на устранение любого чувства, вторгающегося в общение больного и врача. Мы увидим дальше, что и много времени спустя психиатры по-прежнему будут питать недоверие к чувствам.

Де Виллер не приписывает флюиду никакого особого действия и не придает значения используемым приемам. Для него условиями излечения являются предметное отношение и взаимные чувства магнетизера и пациента.

Душа, говорит де Виллер, может сама «переносить свои воздействия на другое существо. Если это существо организовано, душа соединится с присущим ему движущим началом и, таким образом, я окажу целительное действие на пациента… Это перенесение осуществится лишь в той мере, в какой душа больного пожелает… [оно] происходит посредством мысли…».

«Поскольку душа пациента, — продолжает автор, — действует в его теле, и моя душа тоже действует там, они действуют заодно, а для этого они должны слиться… и слияние это будет тем полнее… чем больше у меня общих душевных стремлений с пациентом. Какое же стремление у больного сильнее всего? Это желание избавиться от недуга. Значит, я тоже должен проникнуться волей к излечению, с тем чтобы мое воздействие на него было как можно более эффективным» {49} .

Де Виллер опережает свое время, переходя от магнетизма к внушению: он признает, что предметное отношение управляется врачами, но утверждает, что власть врача зависит не только от его собственных способностей, но и от внутренней позиции больного по отношению к врачу, и тем самым, по существу, описывает отношение «трансфер — контртрансфер».

Сочинение де Виллера больше чем на столетие опережает первые мысли Фрейда о трансфере и показывает, что некоторые магнетизеры уже понимали необходимость оперировать предметным отношением — причем так, чтобы оно не отклонялось от главной цели, то есть от излечения. Разумеется, они еще не понимали, что магнетическая регрессия может способствовать оживлению пережитых в прошлом аффективных состояний, но чувствовали, что вовлеченность в процесс лечения должна быть полной и взаимной, иначе магнетизм обернется любовью. Де Виллер писал также, что магнетизер — «это активная сторона, а воспринимающий воздействие пациент — пассивная сторона. Это превосходство гипнотизера я называю… его властью… [она зависит] … от душевного состояния больного… от большей или меньшей связи между нашими внутренними состояниями и прежде всего от искренности моего волевого усилия».

Де Виллер указал на необходимость желания вылечиться у больного, но он ничего не говорил о сопротивлении, которое может у него возникнуть.

Впрочем, о стремлении вылечиться говорится только в одной фразе, тогда как в наши дни врач подробно выясняет самые разнообразные мотивации больного, с тем чтобы выбрать подходящую для его случая методику. Можно только сожалеть, что современники не проявили интереса к идеям де Виллера, который, не став профессиональным психотерапевтом, высказал в возрасте двадцати одного года соображения, положившие начало оригинальной теории предметного отношения.

В работе «В защиту животного магнетизма» Делёз отвечал на обширную статью, которую врач Жюльен-Жозеф Вире поместил в Медицинском словаре 1818 г. (том XXIV) под названием «Беспристрастное рассмотрение магнетической медицины». Статья Вире почти не привлекла внимания магнетизеров, мы же обнаруживаем в ней немало интересных высказываний.

Интересно прежде всего данное там определение магнетических методов; автор видит в предметном отношении сущность лечебной силы магнетизма:

«Слова животный магнетизм обозначают взаимное влияние индивидов, возникающее иногда при гармоничных отношениях между ними посредством воли, воображения или же просто физической чувствительности» {52} .

Отметим слово «взаимный», подразумевающее двусторонние аффективные отношения (то есть трансфер и контртрансфер). Это совершенно удивительное для того времени представление наводит на мысль, что Вире сам не чужд был занятий магнетизмом.

Он считал предметное отношение столь важным фактором, что назвал первую главу своей статьи «История животного магнетизма, или О влиянии одного человека на другого в эпоху Месмера».

Ряд отрывков из второй главы показывает, что Вире достаточно внимательно наблюдал взаимный обмен чувствами: «Итак, мы видим, что чувства также могут оказывать одинаково чудодейственное влияние на всех чувствительных людей, и при этом нет нужды предполагать наличие какого-либо особого рода воздействия, существование которого не доказано». И дальше: «Отсюда следует, что последний [магнетизм] есть не что иное, как естественный результат эмоций, вызываемых либо воображением, либо привязанностью между людьми, в особенности такой, которая характеризует сексуальные отношения». По этому поводу Делёз сделал следующее замечание: «Все магнетизеры осуществляют отнюдь не одинаковое воздействие на всех пациентов».

Нуазе (1792–1885)

Не меньшей проницательностью отличался и ряд других магнетизеров, работавших после Пюисегюра и Делёза; они говорили о деятельности «души», разумея под этим словом чувства — преимущественно чувство доверия, — которые могут возникнуть между магнетизером и магнетизируемым. Один из них, Франсуа-Жозеф Нуазе, автор «Записок о сомнамбулизме и животном магнетизме», написанных в 1820 году, но увидевших свет только в 1854-м, писал: «Таким образом, впечатления, воспринятые органами чувств в обычном состоянии, — это лишь зародыш тех разнообразных мыслей и их сочетаний, которые, по-видимому, рождаются в самой душе». В приведенном отрывке Нуазе критикует Пюисегюра, который уподоблял намагнетизированное дерево намагниченному железному стержню на том основании, что больные, которых он когда-либо погружал в сон под этим деревом, вновь впадали в такой сон на этом месте даже через несколько лет. Нуазе пишет по этому поводу: «Мне кажется очевидным, что роль дерева была раньше равна нулю, а происходившие под его сенью кризы объяснялись исключительно верой в его магнетическую силу».

Не будем, впрочем, думать, что Нуазе полностью сводил магнетизм к вере, ибо в другом месте он заявлял: «Сила животного магнетизма обусловлена флюидом магнетизера; подчиняясь воле магнетизера, его флюид оказывает воздействие на магнетизированного пациента».

Теперь, после двух веков эволюции соответствующей терминологии, нам трудно разобраться во всех оттенках мысли магнетизеров. Так, когда Нуазе говорит о душе, он имеет в виду некое психологическое и одновременно метафизическое понятие, которое, конечно, охватывает всю совокупность наших чувств, но оказывается столь далеким от современного образа мыслей, что практически невозможно передать интуитивные прозрения магнетизеров без существенных искажений их мысли или хотя бы неточностей. В лучшем случае мы можем извлечь из их работ материал для исторического очерка предметного отношения в период, предшествовавший психоанализу.

Фария (1755–1819), Бертран (1795–1831)

Уже в 1813 году в Париже португальский аббат Фария занял по отношению к флюидизму революционную позицию, заявив, что от врача не исходит никакой особой силы, что все происходит в душе пациента. Фария внес новшество в технические приемы, усыпляя своих пациентов с помощью фиксации их взгляда на каком-либо предмете (позднее этот метод применялся Брейдом) и с помощью словесного внушения (как впоследствии будет делать Льебо). Повелительным тоном Фария приказывал: «Спите!» — а затем в конце сеанса: «Проснитесь!» Его книга «О природе ясновидящего сна» появилась в год смерти автора.

Бертран, друг Нуазе, выпускник Политехнической школы и врач, поначалу был сторонником флюидистов, а затем стал их решительным противником. Бертрана и аббата Фарию считают основоположниками теории внушения, в дальнейшем разработанной представителями Нансийской школы. Они исходили из положения, что основная причина феноменов сомнамбулизма кроется в воображении пациента, а не в воображении магнетизера. В опубликованном в 1823 году «Трактате о сомнамбулизме» Бертран писал: «Больной, подвергшийся магнетическому воздействию, засыпает с мыслью о своем магнетизере, и именно потому, что он, засыпая, думает только о нем, он только его и слушает во время сомнамбулического сна». Такая избирательная реакция, считает Бертран, наблюдается и во время обычного сна; к сравнению обычного и сомнамбулического сна впоследствии неоднократно прибегали теоретики, исходящие из определенного сходства между гипнозом и сном:

«То, что мы наблюдаем в этом плане у сомнамбул, не отличается от явлений, происходящих при обычном сне. Мать, засыпая подле колыбели сына, не перестает реагировать на него; однако она бодрствует только для него и, нечувствительная к гораздо более громким звукам, слышит малейший крик своего ребенка» {61} .

Столетием позже школа Павлова воспользуется этим примером для иллюстрации теории гипноза: корковое торможение, при сохранении «сторожевых пунктов», поддерживает «раппорт», то есть связь испытуемого с гипнотизером.

Шарпиньон (1815–?)

Луи Жозеф Жюль Шарпиньон, врач и магнетизер-флюидист, широко известный в 40-е годы XIX века, указывал на роль отношения врача и пациента, в частности, на важность психического состояния врача, а также на возможные воздействия этого состояния на пациента:

«Если магнетизер нездоров, пациент ощущает это очень отчетливо, причем это ощущение часто сохраняется у него и после пробуждения. Если, несмотря на недомогание, врач продолжает в течение нескольких дней проводить магнетические сеансы, он рискует вызвать у сомнамбулы такое же заболевание. Магнетизер должен быть, следовательно, очень осторожен в этом смысле, внимательно следя даже за своими душевными волнениями, ибо трудно передать, как тяжело сказывается возбужденное состояние духа магнетизера на некоторых сомнамбулах» {63} .

Вот прекрасная иллюстрация понятия «контртрансфер».

Как мы видели, классики магнетизма были согласны в том, что гипнабельность прекращается с выздоровлением; если же магнетизер упорствует, стараясь «насильно» усыпить пациента, то это небезопасно: «Следует сказать, что частые сеансы увеличивают магнетическую восприимчивость, но злоупотребление ими утомляет пациента и притупляет его способности».

Здесь мы касаемся другого аспекта предметного отношения: сопротивление пациента принимает форму гнева или бунта, а иногда и саморазрушения — общеизвестны мазохистские реакции, возникающие в ходе психоаналитической терапии.

Динамика магнетического лечения

[40]

Мы пытались изложить, по возможности точно, идеи Пюисегюра и Делёза на основе их публикаций. Но между строк их работ вырисовывается то, что реально происходило в ходе магнетического лечения с точки зрения психоанализа.

Почему использование животного магнетизма в практике Пюисегюра и Делёза столь часто приводило к успеху в лечении — гораздо чаще, чем у их предшественников или позднее у их последователей, отклонявшихся от их предписаний? Прежде чем рассматривать эту проблему, следует упомянуть о факте, который на первый взгляд кажется парадоксальным: Фрейд применял «свободные ассоциации» и запрещал acting out, тогда как магнетизеры классического периода, напротив, запрещали свободные ассоциации и использовали acting out — соматические реакции, о которых речь пойдет дальше. Они требовали проведения сеансов один на один, не допуская присутствия посторонних лиц; в этих условиях гипноз доводился до момента, когда пациент уже не мог переносить ни присутствия третьего лица, ни посторонних звуков или запахов, а регрессия доходила буквально до «превербальной» стадии — сам термин представляется, конечно, спорным, поскольку диалог между магнетизером и пациентом не прекращался, — но именно в этом-то и состояла оригинальность этого предметного отношения.

Делёз настаивал на необходимости глубокого сна, хотя и не понимал механизма, раскрытого впоследствии Фрейдом: патогенные травмы вытесняются далеко в область бессознательного и, лишь достигнув ее, можно добраться, пусть в символической форме, до причин болезни и добиться излечения.

Идя эмпирическим путем — заметим это, — Фрейд пришел к сходному методу, хотя и не к столь категорическим выводам. Фрейд вызывал состояние регрессии и поддерживал его посредством самой психоаналитической ситуации; сеансы происходили без свидетелей, и больным рекомендовалось никому о них не рассказывать; таким образом, созданные условия благоприятствовали возникновению фантазмов. Исследователи, изучавшие историю магнетизма, как правило, не пытались истолковывать то, что происходило в ходе лечения. Они ограничивались изложением свидетельств современников.

В конце жизни Делёз и Пюисегюр стали отводить флюиду второстепенную роль. Они полагали, что доброта и внимание, оказываемое пациенту, — это столь же существенные лечебные факторы, как и действие флюида. Тем не менее они продолжали применять пассы, главным образом идя навстречу требованиям больных, ибо подчинение им считалось важнейшим правилом, которое соблюдалось даже в тех случаях, когда врачи сталкивались с неразумными желаниями пациентов.

К 1850 году среди магнетизеров можно выделить три группы: первые рассматривали пациентов как медиумов и использовали их в чисто экспериментальных целях; в этой группе процветало множество шарлатанов, которые умели вызывать кризы, но отнюдь не стремились помочь больным. Вторые, и в их числе Фария, Бертран, Нуазе и Льебо, использовали главным образом внушаемость магнетизированных больных (внушая им, что их состояние улучшается), но не придавали большого значения их «предписаниям». Здесь ведущая роль неоспоримо принадлежала врачу, а не больному — эта теория, основанная на внушении, и, по-видимому, более рациональная, преобладала вплоть до работ Фрейда. Наконец, третья группа во главе с Пюисегюром (в последний период его жизни), Делёзом и их учениками выработала на чисто эмпирических основаниях несколько правил, в совокупности составивших то, что они называли «магнетическим лечением».

Каковы же эти правила? Какого рода терапевтические методы они предписывали?

1. Изоляция. «Первая характерная черта сомнамбулизма, которую я считаю самой яркой и наиболее важной, — это изоляция. Больной, находящийся в этом состоянии, поддерживает общение и раппорт только с магнетизером, слышит только его и не сохраняет никакой связи с внешним миром».

В различных формулировках мы находим это правило во многих работах Делёза и его учеников. Отметим, что врачи этого направления, в частности Резимон, неоднократно терпели неудачи вследствие несоблюдения этого правила.

2. Обязательность. Магнетизер требовал от больного, а также от его родных и близких, чтобы даже при появлении тревожных симптомов курс лечения не прерывался вплоть до выздоровления. Обязательство принималось не менее чем на шесть месяцев, в действительности же лечение продолжалось гораздо дольше.

Итак, как мы видим, магнетизм вышел из эмпирической стадии и периода, когда считалось, что для достижения улучшения, а порой и излечения достаточно нескольких сеансов. Одной из заслуг Пюисегюра и Делёза было осознание того факта, что достичь выздоровления можно лишь ценой длительного лечения с чередою успехов и неудач, то есть в результате процесса, в котором врач играет необходимую роль «катализатора».

«Если до начала сеансов вы не приняли твердого решения противостоять первым приступам боли, которые может причинить магнетизм, если ваш магнетизер не обладает достаточной верой в себя и силой характера и может испугаться этих приступов, лучше совсем отказаться от курса. Движение, сообщенное [вашему флюиду], лишенное дальнейшей поддержки и регулирования, может стать вредным» {68} .

Делёз не оставил ясно сформулированной теории регрессии, но знакомство с его трудами позволяет обнаружить следующую схему: в присутствии нейтрально настроенного врача появляется ряд симптомов — так больной освобождается от своих конфликтов, он испытывает потребность в этих соматических реакциях. Когда же эта потребность в конце концов исчезает, это свидетельствует о завершении лечения; не ощущая больше нужды в магнетическом воздействии, больной сообщает врачу, иной раз за несколько недель, что в такой-то день у него будет особенно сильный приступ, после которого необходимость в магнетических сеансах отпадет; таким образом, болезнь полностью проходит без периода выздоравливания. Если же продолжать магнетизировать больного, он впадает в смутное полусомнамбулическое, полунормальное состояние. В этом случае магнетизация сводится к простому внушению, которое разрушает предметное отношение, возникшее спонтанно из потребности больного в аффективной разрядке.

Мы воспроизвели здесь подробно ход лечения этого типа, чтобы показать, что его эффективность с очевидностью зависит от целого ряда трансферентных реакций, значение и практическую необходимость которых магнетизеры чувствовали, хотя и не нашли им четкого объяснения. Во всяком случае, врачи-магнетизеры использовали, как мы увидим, гораздо более сложные приемы, нежели сторонники метода внушения.

В частности, Пюисегюр, хотя он и не смог построить теорию трансфера, сознавал, что животный магнетизм проявляется в виде ряда катартических реакций, позволяющих дойти до истоков болезни, и отдавал себе отчет в том, что эти реакции достигаются лишь ценой предшествующего аффективного воздействия больного на врача. Он почувствовал значение трансфера, хотя и не выразил его в четкой форме; он понимал, что недостаточно время от времени усыплять больного, как делали многие магнетизеры той эпохи; он осознавал необходимость проведения настоящего лечебного курса, имеющего начало и конец.

«Магнетизер, не имеющий возможности, воли или желания уделить достаточно времени, чтобы довести магнетический курс до завершения, ни в коем случае не должен за него браться. Ибо больному, уже испытавшему целительное действие магнетизма, внезапное прекращение сеансов всегда приносит вред» {69} .

Еще одно соображение убеждает нас в том, что магнетизеры признавали важность трансфера: они констатировали его исчезновение после излечения, а это доказывало, что в процессе лечения он был необходим. Приведем в этой связи высказывание Оливье.

«Влечение больного к магнетизеру иссякает вместе с породившим его недугом… Пока больной чувствует, что магнетизер ему необходим, что он приносит ему облегчение, больного влечет к магнетизеру властное чувство. Как только больной выздоравливает, он отдаляется от магнетизера, и привязанность такого рода [41] уступает место чувству признательности, чаще — равнодушию, а порой и неблагодарности».

Упоминание о «привязанности такого рода» — это интуитивная догадка о самой идее трансфера, определяемого автором как совершенно особое чувство, связанное с болезнью.

Мы уже привели достаточно много цитат; отметим теперь попутно, что почти никому из магнетизеров не приходила в голову мысль об отрицательном трансфере. На наш взгляд, этот удивительный факт можно объяснить следующим образом: отрицательный трансфер выражается преимущественно через acting out, принимающий форму симптомов. Уже Месмер видел в симптомах, освобождавших больных от приступов агрессивности, целительные кризы. Во всех таких случаях он считал необходимым присутствие врача. Предписание Месмера соблюдалось впоследствии всеми серьезными магнетизерами: ведь невозможно рассчитывать на то, что все лечение пройдет исключительно под знаком положительного трансфера.

Симптом всегда носил психосоматический характер и часто вынуждал магнетизера приходить к пациенту ночью и проводить долгие пассы. Доброта и стремление облегчить страдания — качества, за которые так горячо ратовали Пюисегюр и Делёз, — находили здесь применение, на первый взгляд вполне прозаическое: не сердиться на больного, не раздражаться на его симптомы; магнетизеры хорошо понимали необходимость относиться к подобным проявлениям с той же доброжелательной нейтральностью, с какой психоаналитик относится к фантазмам своего пациента. Умение наблюдать за всей симптоматикой участливо и хладнокровно, не теряя воли к излечению, называется на языке современного психоанализа отсутствием у врача контртрансферентных реакций.

В «магнетической» ситуации больной регрессирует до конфликтов своего раннего детства. Испытываемые им чувства.(«ты мне надоел, мне противно на тебя смотреть, вот уйду совсем» и т. п.) выражаются не в форме словесных реакций, а через соответствующие психосоматические симптомы: рвоту, понос, обмороки и т. д. Заметим, что они проявлялись и до лечения и лишь усиливались, покуда не находили себе «выход» на кого-то, кто принимал и устранял их с помощью магнетических пассов (символ ласк).

Магнетическое лечение в целом представляло собой катарсис, переживаемый как садомазохистское отношение с магнетизером (объектом трансфера). Глубокая регрессия, которой добивались Пюисегюр и Делёз, и одновременно строго дуальное отношение (подобное доэдипову отношению между матерью и ребенком) исключали всякую возможность проявления взрослого эротизма (любовный трансфер). Однако риск любовного трансфера мог возникать при неполной изоляции. Резимон, например, ограничивался погружением пациентов в поверхностный сон и, следовательно, позволял прорываться вспышкам любви или приступам гнева, с которыми он не умел справляться.

В целом этот метод магнетического лечения был гораздо тоньше и сложнее, чем месмеровский магнетизм, основанный на одном только внушении. К сожалению, этот метод остался чисто эмпирическим и, не найдя своего теоретика, канул в забвение. Лишь благодаря открытиям Фрейда мы можем сегодня вскрыть его механизмы; в их основе лежит тот факт, что acting out, как и фантазм, может иметь катартическое значение, что оно способно «разрядить» эмоцию, порождающую симптом. Возникает вопрос, не могут ли некоторые принципы магнетического лечения пригодиться в наше время для лечения психосоматических расстройств.

Середина XIX века ознаменовалась в истории психотерапии важным поворотом, связанным с изменением методики и появлением новой теории; термин «животный магнетизм» был отброшен, а вместо него шотландский врач Джеймс Брейд ввел термин «гипнотизм» (от греческого hypnos — «сон»).

Вначале неологизм произвел, пожалуй, даже успокоительное действие. Слово «магнетизм» имело подспудный сексуальный смысл, на который обратил внимание Э. Джонс, указавший, что слово magnes (магнит) происходит от финикийского mag (сильный, крепкий человек) и naz (то, что течет и передается другому) — сексуальная символика здесь очевидна. Джонс замечает также, что английское слово coition (коитус) первоначально обозначало соединение двух намагниченных предметов. Таким образом, слово «магнетизм» сначала употреблялось применительно к людям, затем — к неодушевленным предметам и лишь потом, в сочетании «животный магнетизм», стало обозначать гипнотический феномен.

Известно, как распространена была у широкой публики вера — а у многих магнетизеров убеждение, — что целительное действие животного магнетизма объясняется передачей жизненного флюида, «конкретной силы», исходящей от всемогущего магнетизера. Джонс приводит следующий отрывок из работы Дюпреля (1899): «В каждом излечении, достигнутом с помощью магнетизма, магнетизер передает пациенту свою жизненную силу, иными словами, свою собственную сущность». Джонс говорит также об особой силе, которую народные верования искони приписывали взгляду; он полагает, что глаз и его блеск рассматривались «как символ мужского органа и его функции». Некоторые магнетизеры считали, что магнетический флюид лучится из их глаз. Общеизвестно, какую важную роль в гипнотизме приобретает в дальнейшем завораживающее действие взгляда.

Несмотря на замену термина, широкая публика продолжала видеть в гипнотизере всемогущее существо, подобное магнетизеру; так что успокоительное действие нового термина, о котором мы упоминали, ощущалось главным образом в медицинской среде.

Пришлось ждать еще несколько десятилетий, прежде чем слова «гипнотизм», а затем «гипноз» вошли в обиход: классическая работа Бине и Фере по истории гипноза, вышедшая в 1887 году, по-прежнему называлась «Животный магнетизм». Как мы увидим дальше, гипнотизм вызвал столь же бурный протест, как и животный магнетизм. Слово «воображение» будет заменено понятием внушения, в котором смутно чувствовался сексуальный оттенок, что и объясняло окружавшую его враждебность.

Принятие нового названия и обновление теории более тесно связало гипнотизм с медициной. Большинство исследователей имели теперь медицинские дипломы, в отличие от магнетизеров Пюисегюра, Делёза и других их преемники Брейд, Льебо, Бернгейм, Шарко были профессиональными врачами. Уже во времена Месмера врачи и магнетизеры, не имевшие медицинского образования, оспаривали друг у друга исключительное право заниматься «психологическим» лечением. Такое же, только еще более сильное соперничество мы встретим в эпоху психоанализа. Напомним, что конфликт между Месмером и «сомнамбулистами», учениками Пюисегюра, едва не привел к расколу среди магнетизеров. Сторонники сомнамбулизма хотели отделиться и создать свою собственную школу. Месмер же считал сомнамбулизм опасным и боялся, что развитие этого направления приведет к ослаблению животного магнетизма, что будет на руку шарлатанам. Тогда сомнамбулисты изъявили готовность работать под медицинским контролем, но Месмер отверг это предложение. Революция 1789 года положила конец этому спору.

Во времена гипнотизма (в конце XIX века) разгорелся ожесточенный спор между врачами-профессионалами и Дельбёфом, сторонником магнетизеров без медицинского образования. Известно, что Фрейд призывал готовить психоаналитиков из неврачебной среды, но в психоаналитическом мире этот спор так и остался открытым. Американская психоаналитическая ассоциация, например, допускает в число своих членов только дипломированных врачей. В Великобритании, напротив, один психоаналитик из трех не имеет медицинского образования. Джонс посвятил одну из глав биографии Фрейда практике психоаналитиков, не имеющих медицинского образования.

Брейд (1795[?]–1860)

В то время как во Франции ведущие медицинские корпорации, осудив животный магнетизм, затормозили научные поиски в этой области, в Великобритании работы Джеймса Брейда ознаменовали важный шаг вперед. Этот манчестерский хирург, поначалу считавший магнетизм просто мошенничеством, в 1841 г. убедился в реальности магнетических феноменов, которые ему довелось наблюдать во время публичного показа больных у известного женевского магнетизера Лафонтена.

Брейд провел ряд самостоятельных опытов и на их основании пришел к выводу о ненужности пассов; вместо них он предложил новый прием — фиксацию взгляда пациента на блестящем предмете. Вслед за Фарией и Бертраном Брейд полагал, что наиболее существенная часть процесса протекает «в самом субъекте» без воздействия какой-либо внешней силы. Таким образом, в своей работе «Neurypnology» Брейд отверг флюидизм и выдвинул вместо него «психонейрофизиологическую» теорию, основанную на модной в те годы «мифологии мозга»: согласно новой теории, «физико-психическая» стимуляция сетчатки воздействует на нервную систему и вызывает «нервный сон», который Брейд назвал гипнотизмом. Он думал вначале, что гипнотизм отличается от состояний, описанных Фарией и Бертраном (Брейд приписывал их воображению, тогда как гипнотизм возникает в результате физического воздействия). Свою «субъективную» теорию он противопоставлял «объективной» теории флюидистов и считал свои приемы более эффективными по сравнению с приемами магнетизеров. Он считал также, что гипнотизму никак нельзя предъявить обвинение в аморальности, выдвигавшееся против месмеризма. Лишь позднее он признал, что эти два состояния идентичны и что различные гипнотические феномены могут возникать в результате словесного внушения: «Описываемые феномены являются по своей природе как психологическими, так и физиологическими».

Под словом «субъективный» Брейд подразумевал, что все происходит в мозгу субъекта без участия внешней силы, о которой говорили магнетизеры. Для Брейда не существует ни предметного отношения, ни чувства, хотя он и говорил о доверии к гипнотизеру. Он писал:

«Явная симпатия и склонность к подражанию у этих пациентов побуждает их следить за всеми действиями гипнотизера и повторять их» {80} . Пациенты «подчинены чужой воле» {81} . «По глубокому убеждению пациентов, этот другой человек [гипнотизер] обладает некоей таинственной силой и всемогуществом» {82} . «В этом состоянии воображение [пациента] становится столь живым, что всякая приятная мысль, возникшая у него спонтанно или внушенная лицом, которое пользуется его особым доверием и вниманием, обретает для него всю силу актуальности и реальности» {83} .

По мысли Брейда, «гипнотизер подобен механику, который как бы приводит в действие силы в самом организме пациента». Но поскольку он отбросил идею флюида, в его теории врач и пациент оказываются ничем не связанными между собой. Пациент пребывает в изоляции, а гипнотизер окружает себя чем-то вроде санитарного кордона. Такой подход был, впрочем, обычным у врачей того времени: они занимали по отношению к больному позицию натуралиста, наблюдавшего за насекомыми. В попытках ограничить свои теории истолкованием физических явлений Брейд зашел так далеко, что вызвал критику Бине и Фере. Эти авторы, признававшие, что благодаря ему «гипнотизм вышел из животного магнетизма, как физико-химические науки — из оккультных наук средневековья», тем не менее утверждали: «Выводы Брейда слишком категоричны… Неверно было бы считать, что личность гипнотизера не оказывает никакого воздействия на развертывающиеся перед ним явления… В пациенте проявляется некоторое сродство с человеком, который его усыпил и касался его обнаженных рук». Дальше мы увидим, как эти же исследователи, принадлежавшие к Сальпетриерской школе, на свой лад деперсонализировали это «сродство». Брейд утверждал примат чисто механических факторов в психологии с такой последовательностью, что сомкнулся с идеями френолога Галля (1758–1828], считавшего мозг всего лишь совокупностью множества отдельных частей, каждая из которых соответствует какому-либо чувству, инстинкту, способности. Брейд экспериментировал с «френогипнозом», нажимая на определенный участок черепа пациента, — участок, который он считал «местонахождением» того или иного чувства. Так, нажимая на «местоположение почтения», он вызывал у пациента молитвенную позу.

В целом Брейд сводил все к мозговым механизмам, чем и объясняется полное пренебрежение аффективными факторами в отношениях между врачом и пациентом. И все же введение понятия внушения — хотя бы и выраженного в терминах физиологии — знаменует отчетливый шаг вперед: оно означает окончательный отказ от флюидизма и подготавливает почву для изучения роли психологического фактора в гипнотическом отношении.

Как это нередко случается, на родине Брейда его работы получили мало откликов. Научный язык, на котором они были изложены, вызвал даже некоторое раздражение, впрочем гораздо менее явное и менее бурное, чем враждебность, которой были окружены магнетизеры во Франции. Наибольшее внимание они встретили у ряда французских врачей, таких, как Азам, Брока, Вельпо и другие.

Азам, хирург из Бордо, вскоре после ознакомления с работами Брейда стал применять гипноз для анестезии. Он поделился опытом с Брока, который провел в госпитале Неккера хирургическую операцию под гипноанестезией и сделал 5 декабря 1859 года соответствующий доклад в Академии наук. Там же, в Академии наук, 27 февраля 1860 года с сообщением о работах Брейда выступил Вельпо, представив их как открытие, и никому даже в голову не пришло, что перед ними вновь предстал животный магнетизм, осужденный этой ученой корпорацией восемьдесят лет назад. Однако появление более надежного хлороформа положило конец увлечению гипноанестезией, и Академия больше не занималась методами Брейда.

Нансийская школа Льебо и Бернгейм

Сообщение Вельпо заинтересовало Льебо (1823–1905), который с 1860 года начал самостоятельные исследования. Льебо проявлял интерес к животному магнетизму еще в студенческие годы, но преподаватели отговорили его от занятий этим предметом, считая, что это нанесет вред его карьере. В 1850 году он приступил к практической деятельности в русле традиционной медицины в качестве сельского врача в Пон-Сен-Венсане близ Нанси и быстро завоевал популярность среди больных. Десять лет спустя он предпринял первые опыты с гипнозом, встреченные насмешками собратьев по профессии. В это время Льебо оставил классическую медицину и, скромно существуя на небольшие средства, скопленные за предыдущие годы, начал бесплатно лечить больных, преимущественно из простонародья. Дабы успешнее пропагандировать свои методы, Льебо поселился в Нанси, и табличка на его двери теперь гласила не «Доктор Льебо», а просто «А. Льебо» — он хотел быть просто целителем.

Вначале Льебо пользовался методом Брейда, но эти приемы не вполне его удовлетворяли, и он соединил их с некоторыми приемами Фарии, так что его методика оказалась смешанной: больному предлагалось пристально смотреть в глаза гипнотизеру, затем, следуя методике португальского аббата, Льебо давал больному приказ спать. Как впоследствии указывал сам Льебо, «помимо приемов Фарии, я сообщал пациенту о главных признаках наступающего сна: хочется спать, веки становятся тяжелыми, охватывает сонливость, чувства притупляются и т. п. Я повторял все это несколько раз тихим голосом. С помощью многократного внушения, направленного к одной и той же цели, идея сна проникала в мозг пациента и в конце концов завладевала им».

Льебо пришел к заключению, что гипнотизирующим фактором является не физическое воздействие, а психологический процесс, идея, словесное внушение. Отсюда и сделанный им вывод: внушение — это «ключ к брейдизму»; внушение и стало главным предметом его исследований. Согласно Льебо, гипнотический сон родствен нормальному: это частичный сон при котором пациент сохраняет контакт с гипнотизером, и вызван он идеей сна, «введенной» в его мозг.

Результаты своих исследований Льебо изложил в книге «О сне и аналогичных состояниях, рассматриваемых преимущественно с точки зрения воздействия психики на тело». Книга не вызвала никакого интереса у врачей и даже встретила презрительное отношение в ортодоксальных медицинских кругах. В «Медико-психологических анналах» за март 1867 года помещен отзыв Фовиля, где Льебо прямо обвиняется в ретроградстве: «Физиология, какой она предстает в книге г-на Льебо, не имеет ничего общего с той, что ведет сегодня медицину по пути прогресса… Мы никак не можем согласиться с методом лечения, за который он ратует». Несмотря на пренебрежительное отношение коллег, Льебо не пал духом. В 1882 году Бернгейм, бывший уже десять лет профессором Медицинского факультета в Нанси (куда переместился после войны 1870 года Медицинский факультет Страсбургского университета), присутствовал при его экспериментах. Бернгейм проникся убеждением в ценности этих работ и начал сам заниматься гипнозом. Первая публикация Бернгейма называлась «О внушении под гипнозом и в состоянии бодрствования». Идеи Льебо начали завоевывать известность, у него появилось много сторонников, и среди них Бонис, профессор-физиолог из Нанси, опубликовавший в 1886 году «Исследования по физиологии и психологии искусственного сна», и Льежуа, профессор права того же университета; его первая публикация называлась «О внушении и сомнамбулизме применительно к юридической и судебной медицине». Так родилась Нансийская школа, работы которой нашли отклик и в других странах. Разумеется, адепты Нансийской школы считают словесное внушение психологическим понятием, но они описывают его в терминах физиологии мозга, впрочем, чисто метафорических. Используя внушение на практике, они не подозревали о важности скрытого фактора межличностных отношений. Льебо говорит о «внимании, впечатлениях, восприятии, памяти, идеях-образах, чистых идеях, припоминании, ощущениях, мыслях, организме, свободном внимании, сосредоточенном внимании», но слово «чувство» не упоминается. Не понимая роли фактора межличностных отношений в механизме лечебного процесса, Льебо в какой-то период полагал даже, что в гипнотическом состоянии психологический фактор сосуществует с флюидом. Такое предположение возникло у него в результате успешного излечения случаев анорексии, поноса, рвоты и т. п. у младенцев, еще не способных воспринимать словесное внушение. Он использовал даже в лечебных целях магнетизированную воду и наложение рук, и лишь проведя — с таким же успехом — по совету Бернгейма опыт с плацебо (мнимомагнетизированной водой), вынужден был отказаться от гипотезы флюида.

Льебо стал приписывать успех лечения непрямому внушению, которое осуществлялось посредством магнетизированной воды и наложения рук, а также тому факту, что сам ребенок и его близкие верили в благотворное действие манипуляций врача.

В специальной статье об этом периоде жизни Льебо было показано, как современный опыт психоанализа позволяет понять механизм лечебных методов Льебо. Доброта и авторитет врача, успокаивая тревогу матери, устраняли тем самым и психосоматические расстройства ребенка. Льебо предчувствовал значение психологических средств и даже роль матери в процессе лечения, но не понимал, что все происходит «внутри» аффективных отношений между врачом и матерью, с одной стороны, и между матерью и ребенком — с другой.

Льебо выступает как наследник традиций тех честных магнетизеров, которые в своей работе сознательно руководствовались милосердием и стремлением к «благотворительности»; мы уже знаем, что он лечил своих пациентов бесплатно. Позднее Фрейд писал: «Передо мной предстало трогательное зрелище — старик Льебо в его кабинете среди бедно одетых женщин и детей из простонародья».

Если Льебо был скромным врачом, философом по темпераменту и филантропом по призванию, то университетский профессор Бернгейм представлял собой клинициста, одаренного строго научным складом ума. От идей Льебо о внушении и гипнозе он пришел к объединению этих двух понятий, отдавая при этом предпочтение внушению. Уже по заглавию второго издания его первой работы можно судить об этом сдвиге. В первом издании (1884) книга называлась «О внушении при гипнозе и в состоянии бодрствования», тогда как следующее, пересмотренное и дополненное издание называлось «О внушении и его применении в терапии». В предисловии к этому изданию автор уточняет:

«Именно внушение главенствует в большинстве гипнотических явлений; так называемые физические явления, на мой взгляд, — это лишь психические явления. Мысль, возникшая у гипнотизера и воспринятая мозгом пациента, производит эти феномены благодаря повышенной внушаемости, вызванной особой психической сосредоточенностью при гипнотическом состоянии» {98} .

На этом этапе, следовательно, Бернгейм еще говорит и о внушаемости, и о гипнотическом состоянии, но несколькими годами позже он в отличие от своего учителя Льебо будет утверждать, что гипнотизма вообще не существует, а есть одно лишь внушение. Напомним, что эта тенденция приведет к полному «растворению» гипноза, к замене его внушением в состоянии бодрствования, а затем самовнушением (метод Куэ, 1912). Бернгейм, как и Льебо, сводил внушение к нервным механизмам:

«Каждая клетка мозга, приведенная в действие мыслью, в свою очередь приводит в действие исходящие из нее нервные волокна, а те передают полученный импульс органам, которые его реализуют. Я называю это законом идеодинамизма» {99} .

Утверждение примата внушения, его главенства в гипнотических феноменах привело Бернгейма к теоретическому тупику и даже, по существу, к отрицанию гипноза, теряющего в каком-то смысле свою специфику, поскольку он сводится к внушаемости.

И в наши дни проблема гипноза как специфического состояния все еще не разрешена окончательно ввиду отсутствия надежных физических или психологических критериев, которые дали бы возможность точно определить его истинную природу. И все же принято считать, что внушаемость является следствием, эпифеноменом, а не причиной гипнотического состояния. По мнению некоторых исследователей, специфика гипноза не обусловлена только физическими или только психологическими факторами: она определяется скорее некоторой совокупностью психофизических условий, которые еще только следует уточнить. Таким образом, гипноз все еще не «расшифрован», а тот, кто стремится выяснить роль каждого из компонентов этого сложного явления, где смешаны природа и культура, врожденное и благоприобретенное, психология и физиология, сталкивается с большими методологическими трудностями.

Важная заслуга Бернгейма, при всей нечеткости его теоретических положений, заключается в том, что вместе с Льебо и всей Нансийской школой он отвел психологии ведущее место, открыв тем самым путь аффективной психологии, которой предстояло выявить моменты «отношения», скрытые во внушении. Далее будет показано, сколь многим фрейдовское открытие бессознательного обязано работам Нансийской школы.

Здесь мы хотели бы высказать некоторые гипотезы относительно эволюции взглядов Бернгейма, принимая во внимание как рациональные, так и иррациональные факторы, причем последние свидетельствуют о сопротивлении терапевта вовлечению в межличностные отношения с пациентом.

Бернгейм довольно рано обнаружил, как немногочисленны случаи глубокого гипноза, однако он не хотел ограничивать в связи с этим свою психотерапевтическую деятельность. В докладе на Конгрессе по гипнотизму (1889) он указал, что добивается в 1/5 или даже 1/6 случаев глубокого гипноза среди своих частных пациентов и в 4/5 — в больничных условиях; эта диспропорция между двумя социально-экономическими категориями пациентов не нашла подтверждения в новых работах ни исследователей-клиницистов, ни экспериментаторов; и те и другие приходят к выводу, что гипнабельность является постоянным свойством и не зависит от социального положения пациента, применяемой техники и даже личности гипнотизера. Современные специалисты по экспериментальной психологии, пытающиеся установить количественный критерий (насколько это вообще возможно в этой области) степени гипнабельности с помощью шкал, осуществили дополнительную проверку, заменив гипнотизера магнитофоном, который трудно заподозрить в «личном воздействии», и получили сходные результаты. Статистические данные разных исследователей по глубокому трансу не вполне совпадают, но в целом они ниже показателей Бернгейма для частных пациентов.

Большинство специалистов считают, что в наше время можно добиться глубокого гипноза только у 3–5 % испытуемых, причем речь идет о лицах, гипнотизированных «отработанным методом» (для «первых попавшихся» испытуемых процент будет, вероятно, еще ниже, ибо они, как правило, «засыпают» после нескольких секунд самой простой индукции и по пробуждении демонстрируют полную амнезию). И даже для этих 3–5 % пациентов трудно различить, где в этом состоянии сомнамбулизма его «подлинная суть», а где «усвоенное». Мы вправе предположить, что у большинства стационарных пациентов Бернгейма доля «усвоенного» преобладала. Таким образом, он тоже имел дело с пациентами в каком-то смысле натренированными; они подражали друг другу, подобно пациентам сальпетриерских врачей, которым, как мы увидим, ставили в вину злоупотребление «дрессировкой».

Наряду с чисто практическим доводом о немногочисленности случаев глубокого гипноза позиция Бернгейма могла объясняться и другими мотивами. В отличие от своего учителя Льебо он не обладал системой защиты против опасностей личной вовлеченности — традиционным для магнетизеров милосердием и бескорыстием. И Бернгейм предпочитал, быть может бессознательно, избегать гипнотического отношения и воздействовать на пациента посредством внушения в состоянии бодрствования.

Есть и еще одна возможная причина эволюции взглядов Бернгейма: целиком опираясь на внушение, отрицая на практике существование или возможность строго научного определения гипнотического состояния, он хотел снять с гипноза покров тайны и одновременно доказать оригинальность своих взглядов по сравнению со взглядами учителя. Во всяком случае, он писал: «Я стремился дополнить учение г-на Льебо и, следуя его путем, освободить учение о гипнотизме и внушении от ошибок, снять с него покров тайны и привести его в соответствие с законами биологии и психологии».

Хотя представители Нансийской школы не понимали истинной природы предметного отношения, они придавали значение некоторым психологическим факторам и заменили старое понятие «воображение» понятием «внушение». Правда, определяя это понятие в психофизиологических терминах, они недооценивали скрытые за внушением аффективные элементы. Таким образом, Нансийская школа деперсонализировала отношение врача и пациента.

Сальпетриерская школа Шарко

Сальпетриерская школа, придававшая первостепенное значение в гипнозе физическим объектам, пошла еще дальше по пути деперсонализации психотерапевтического отношения. Ученики Шарко отстаивали примат физических факторов порой в карикатурных формах: например, ряд феноменов, которые Бернгейм приписывал внушению, они пытались объяснить действием на расстоянии металлов, магнита или медикаментов. Отказываясь принимать во внимание личностный фактор, Сальпетриерская школа отступала назад, к понятиям, недалеко ушедшим от «минерального магнетизма» (до создания теории флюидизма Месмер верил в целебные свойства металлов).

Напомним теперь учение Сальпетриерской школы в том виде, как оно было представлено Бабинским на Первом международном конгрессе по физиологической психологии, состоявшемся в Париже 6 — 10 августа 1889 года. Учение это содержало четыре положения:

1. «Соматические явления, наблюдаемые под гипнозом у некоторых пациентов, имеют фундаментальное значение, ибо только они позволяют обоснованно говорить об отсутствии симуляции».

2. «В гипнотических феноменах можно вычленить три различных состояния. Это позволяет выделить самую законченную форму гипнотизма, которая должна быть взята за образец; ее принято называть глубоким гипнозом».

3. «К двум предыдущим положениям примыкает третье, гласящее, что соматические свойства гипнотизма и состояние глубокого гипноза могут появляться независимо от внушения».

4. «Гипнотизм в своих наиболее выраженных формах должен рассматриваться как патологическое состояние».

Итак, согласно представителям Сальпетриерской школы, гипноз есть соматическое состояние, вызываемое «физическим воздействием без вмешательства внушения». Так определяет его Бабинский, чье отношение к внушению неоднозначно, ибо в другом месте он заявляет: «Парижская школа, подчеркивая важную роль внушения, не оспаривает его реальности, но считает, что внушение не единственный источник явлений, наблюдаемых при гипнотизме». Внушение остается для Бабинского подозрительным феноменом, открывающим дверь для симуляции, а также воображения, а за этим понятием он, разумеется, не признает никакой научной ценности.

Только когда Шарко в 1882 году представил гипноз как соматическое явление, ему удалось преодолеть сопротивление академиков, которые в течение целого столетия отвергали все, что казалось им лишь порождением воображения. Именно таким образом Шарко смог реабилитировать гипноз, который стал наконец предметом научных исследований.

Школа Шарко применяла в исследовании гипноза анатомо-клинический метод, который был ведущим в то время и оказался плодотворным во многих областях. Само существование гипнотического состояния подтверждалось объективно на основании физических признаков, и индукция, по их мнению, также вызывалась физическими факторами. Дюмонпалье утверждал, что свет, температура, колебания атмосферного давления, электричество, магниты вызывают «изменения в нервной системе». «Напряженное ожидание и внушение, — пишет он, — не имеют никакого отношения к некоторым определяющим условиям гипнотизма».

Мнимое наличие физических «признаков» гипноза повлекло за собой признание и таких лечебных методов, как металлотерапия, перенос симптомов посредством магнита и т. п. Поразительно, что такие прославленные ученые, как Бабинский и Люис, могли верить в идеи, столь далекие от науки. По-видимому, только аффективный фактор может объяснить их враждебное отношение к внушению и к любому личностному участию, чреватому опасностью эротизации, то есть той самой опасностью, против которой столетием раньше предостерегал Байи. Шарко, их учитель, почувствовал — и даже сказал об этом Фрейду (см. ниже), — что «генитальный фактор» играет определенную роль в этиологии истерии, а искусственная истерия, к которой он приравнивает гипноз, должна по логике вещей содержать элементы того же порядка. Однако Шарко никогда не пытался углубиться в эту проблему, ограничив себя областью «физических» явлений.

Интересно, что Шарко пришел к гипнозу через металлотерапию (основанную на физической теории) и в результате знакомства с опытами Бюрка. В 1850 году Бюрк обнаружил, что одна из его сомнамбул, дотронувшись до медной дверной ручки, впадает в каталепсию. Если же надеть на ручку чехол или обернуть ее куском кожи, то ничего не происходит. По мнению Бюрка, это доказывало, что металл непосредственно способствует возникновению гипнотического состояния. После двадцати пяти лет экспериментальных исследований Бюрк в 1876 году добился, чтобы специальная комиссия, назначенная Клодом Бернаром, тогдашним президентом Биологического общества, проверила его выводы. Члены комиссии — Шарко, Люис и Дюмон-палье — подтвердили открытие Бюрка. В течение года они проводили опыты в клинике Сальпетриер и в результате заявили, что убедились в действии металлов на патологические симптомы (причем разные металлы производят разное действие), а также в возможности передачи симптомов от одних людей к другим посредством магнитов.

После этих экспериментов Шарко с 1878 года и сам начал заниматься изучением гипноза; отсюда и увлечение металлотерапией в парижских больницах, и многочисленные публикации на эту тему. Весьма выразительно название доклада, сделанного в 1890 году Люисом и Анкоссом в Биологическом обществе: «О передаче на расстоянии с помощью намагниченного железного обруча различных невропатических состояний от одного пациента, находящегося в состоянии бодрствования, другому, находящемуся под гипнозом». В 1882 году вышла в свет работа Бюрка о металлотерапии. Буррю и Бюро (1887) посвятили целую книгу «действию лекарств на расстоянии». Но эти же авторы опубликовали в 1888 году работу «Вариации личности», которая и поныне не утратила своего значения. Авторы излагают в ней результаты своих работ по галлюцинаторному воспроизведению пережитого в прошлом; эти исследования были затем продолжены Жане и завершились следующим открытием: симптомы исчезают в результате повторного переживания под гипнозом ситуации, некогда вызвавшей травму.

Некоторые исследователи Сальпетриерской школы отмечали наличие в гипнотическом отношении межличностного взаимодействия, «родства» между гипнотизером и гипнотизируемым, как об этом писали Бине и Фере в приведенном выше отрывке. Лишний раз любопытно увидеть, как Сальпетриерская школа стремилась деперсонализировать отношения между больным и врачом, считая реакции пациентов чисто телесными, механическими, не зависящими от какого бы то ни было чувства привязанности или страсти. Бине и Фере говорят в связи с гипнозом о субъективных симптомах и описывают, в частности, феномен избирательной чувствительности. Смысл его в том, что «больные в состоянии сомнамбулизма часто испытывают нечто вроде влечения к успокоившему их гипнотизеру». Достаточно прикоснуться к телу сомнамбулы, пишут Бине и Фере в другом месте, чтобы вызвать у него избирательную реакцию. «Все приемы гипнотического воздействия, — указывают они, — сходны между собой в том, что в них определенную роль играет личность гипнотизера; некогда эту роль, возможно, преувеличивали, но со времен работ Брейда ее недооценивают».

Казалось бы, нельзя в большей мере признать роль личности. Между тем во всех своих работах Бине и Фере умаляют ее значение. Даже очевидные, доходящие до оргазма эротические реакции возникают, по их мнению, как бы механически и независимо от личности гипнотизера. Сомнамбулу, утверждают они, можно довести до этого состояния, прикасаясь к эрогенным зонам (впрочем, перемещаемым с помощью магнита), причем не только к общепризнанно эрогенным. У одной из больных эрогенная зона располагалась в верхней части грудины, и даже простое нажатие на это место вызывало все признаки бурного полового возбуждения. Эти явления возникали неоднократно вопреки желанию наблюдателя, который рисковал бы навлечь на себя тяжкое обвинение, если бы не принял необходимых в таких условиях мер предосторожности, никогда не оставаясь наедине с пациенткой. Если гипнотизер называет себя «наблюдателем», а не участником, то ясно, что он стремится устраниться от вовлеченности в межличностное отношение. Описывая своих пациенток, Бине и Фере с уверенностью утверждали, что «возбуждение эрогенной зоны дает эффект только в том случае, если речь идет о лице противоположного пола; если же эрогенной зоны касается другая женщина или неодушевленный предмет, то возникает лишь неприятное ощущение».

Разумеется, Бине и Фере не отрицали важности внушения, и при ближайшем рассмотрении их идеи оказываются ближе к идеям Бернгейма, чем кажется на первый взгляд. «Область внушения» огромна. Не существует ни одного события в нашей психической жизни, которого нельзя было бы воспроизвести и искусственно усилить внушением. Легко представить, какую пользу может принести психологам это средство, позволяющее ввести в психологию научный эксперимент. И действительно, Бине стал пионером экспериментальной психологии.

Бине и Фере определяют внушение как «воздействие на пациента через его интеллект». Они, в сущности, вслед за Бернгеймом, считают, что внушение опирается на психологический процесс, вызывающий физическую реакцию. Когда врач стремится вызвать контрактуру без прикосновения к больному и говорит ему, что его рука согнута, скована и он не может ее разогнуть, то, по мысли Бине и Фере, это означает, что в мозг больного проникает идея контрактуры. Однако в отличие от Бернгейма Бине и Фере допускают, что контрактура руки у истерички может появиться и в результате физического возбуждения — перкуссии сухожилий или массажа мышц. Этот процесс, в котором «интеллект» пациента никак не участвует, Бернгейм назвал бы «косвенным внушением». Однако все трое исследователей оставляют без внимания подспудные аффективные или межличностные элементы.

Бине и Фере различают две категории гипнотических феноменов: одни вызывают физическое возбуждение, другие — идеи. «Мы имеем дело с двумя параллельными путями экспериментирования. Трудно сказать, какой из них более перспективен». Как мы дальше увидим, современные теории гипноза, развивающиеся в русле психоанализа (и в частности, теория психологии «я»), в определенной мере сходятся на том, что гипнотическое состояние можно вызвать внешней физической стимуляцией посредством «редукции сенсомоторной активности».

Недооценка личностного фактора очевидна у Поля Рише, ученика Шарко и автора книги о «большой истерии», второе издание которой насчитывает 975 страниц. Часть этого труда посвящена гипнотизму. Рише отмечает у пациентов, находящихся под гипнозом, «особое состояние влечения к некоторым лицам». Сомнамбула, испытывающая влечение к «наблюдателю», который загипнотизировал ее, нажимая пальцем на макушку, проявляет беспокойство и стонет, чуть только он от нее отходит, и не успокаивается, пока он вновь не оказывается рядом. Такое состояние, вызываемое, с точки зрения Рише, физическим возбуждением — давлением на макушку, — объясняется «тактильной гиперестезией» и наблюдается при приступах спонтанного истерического сомнамбулизма; в подтверждение Рише приводит почерпнутый у Байе пример криза, имеющего признаки «либидинозной» истерии: «дрожь во всем теле, порывистые движения таза, которые постепенно ослабевают, становятся ритмичными и сопровождаются неясными выкриками». По мнению Рише, подобные явления происходят независимо от того, кто касался «магнетических точек» пациентки. Однако если прикосновения каким-либо предметом вызывают сомнамбулизм, то особого состояния влечения они не вызывают: здесь необходимо участие человека, причем вовсе не обязательно связанного с больным, или его гипнотизера, ибо такое состояние вызывает «любой, кто первым дотронулся до пациента, особенно до обнаженных участков его тела, например рук». С точки зрения Рише, в этом воздействии нет ничего загадочного, поскольку «оно всецело определяется изменениями осязания, которых пациент не осознает».

Итак, предметное отношение и роль чувств совершенно не принимаются во внимание. У Рише есть описание весьма необычных опытов, якобы иллюстрирующих механический характер этих процессов, например следующее:

«Больная погружается в сомнамбулизм, когда ей потирают макушку каким-либо предметом; два находящихся здесь наблюдателя берут ее за руки без всякого сопротивления с ее стороны. Что происходит дальше? Вскоре больная начинает сжимать руки наблюдателей и не отпускает их. Состояние особого влечения возникает у нее одновременно к обоим, но больная находится как бы в состоянии раздвоенности. Каждая половина ее испытывает приязнь только к одному наблюдателю и противится, когда левый наблюдатель пытается взять ее за правую руку, а правый — за левую. Я не могу дать объяснения столь странному воздействию прикосновения постороннего лица» {122} .

Ученик Шарко Пьер Жане вначале был сторонником теорий Сальпетриерской школы, но в дальнейшем признал обоснованность концепции Нансийской школы, главенства психологического фактора в гипнозе. Он сосредоточил свое внимание на тех чувствах, которые пациент под гипнозом питает к гипнотизеру не только во время сеансов, но и после их окончания. Говоря о «сомнамбулических страстях», он утверждает: «В сомнамбулическом состоянии пациент, по-видимому, занят исключительно гипнотизером и выказывает по отношению к нему пристрастие, покорность и внимание — словом, совершенно особые чувства, каких не внушает ему никто другой». Упомянутая Бине и Фере избирательная чувствительность, которая у Рише носила обезличенный характер, становится у Жане более персонализированной. Он сравнивает погруженного в гипноз пациента с любовником, который по-настоящему счастлив лишь наедине с предметом своей любви и не способен общаться ни с кем другим. Некоторые пациенты, вначале боявшиеся гипноза, потом испытывают сильное желание продолжать сеансы и проявляют к своему гипнотизеру чрезмерный интерес. Иногда пациент «при всей любви к гипнотизеру осознает свою подчиненность и принимает ее более или менее охотно. Он испытывает привязанность, смешанную со страхом, к существу, гораздо более могущественному, чем он сам». Жане пишет, что его пациентки относились к нему, словно дети к родителям: «Чаще всего они чувствуют себя маленькими и беззащитными и сравнивают свое отношение к врачу с отношением к своим родителям».

Жане, по-видимому, не смущают аффективные проявления, причем он отказывается от их сексуального истолкования: «Во всех этих случаях перед нами что-то похожее на любовь; однако важно заметить, что это любовь совсем особого рода». Он определяет эту любовь как «постоянную потребность в нравственном руководстве», «потребность любить», «потребность быть любимым». Все это, полагает Жане, объясняется снижением психологического тонуса пациента. Такая психоневрологическая (а следовательно, физиологическая) интерпретация свидетельствует о влиянии на Жане учения сальпетриер-цев и о желании уклониться от вовлечения в межличностные отношения.

Борьба между Нансийской и Сальпетриерской школами была очень бурной, но в конце концов соматическая теория потерпела поражение. Однако победа Нансийской школы в сфере изучения гипноза оказалась недолговечной, и после смерти Шарко в 1893 году исследования в этой области пошли на спад. Усилившиеся нападки на гипноз дискредитировали гипнотерапию как опасную для здоровья и посягающую на достоинство больных. Осуждению подверглось даже внушение за то, что оно направлено на автоматически действующую и, следовательно, низменную часть личности пациента. Эту кампанию возглавил ученик Бернгейма, бернский врач Дюбуа, который считал внушение аморальным и вредным и предлагал вместо него метод убеждения как рациональный и обращенный к воле больного.

Против идей Дюбуа выступил Дежерин, знаменитый французский невропатолог, чья психотерапевтическая деятельность не принесла ему известности на его родине. Дежерин считал, что психотерапия невозможна без атмосферы доверия, создаваемой «чувством», без «эмоциональной поддержки», которая подкрепляет убежденность больного. На авторитет Дежерина всегда широко ссылались, а его работы переводились и цитировались в русских учебниках по психотерапии; впрочем, русские врачи иногда сочетали его методы с методами Дюбуа (см. руководства Консторума, 1959; Лебединского, 1959. Свядощ, 1971, однако, говорит о Дюбуа, но не упоминает Дежерина).

В Соединенных Штатах Америки ряд специалистов по истории психиатрии считает Дежерина своим предшественником. Александер и Селесник противопоставляют Дюбуа с его теорией рационального убеждения Дежерину, который придает первостепенное значение «чувству». Они видят здесь продолжение древнего спора между разумом и чувством, между Аристотелем и Платоном, а в более близкую к нам эпоху — между психоаналитиками, подчеркивающими важность интеллектуального «прозрения», и поборниками эмоционального опыта. Эти же два автора указывают на то, какое значение придавал Дежерин эмоциональным травмам в этиологии истерических симптомов (случай больной, у которой парализовало руку, когда она хотела ударить мужа, или девушки с параличом ноги, поразившим ее после попытки изнасилования).

Знаком ли был Дежерин с «Очерками истерии» Брёйера и Фрейда? Александер и Селесник считают, что не был, отмечая попутно, что Дежерин нигде не касается проблемы сновидений.

Что же касается «убедительных» теорий Дюбуа, то Жане отозвался об их авторе весьма язвительно: «Краска бросилась ему в лицо, когда он вспомнил, что однажды ему довелось применить внушение, чтобы вылечить ребенка, который мочился в постели».

Анализируя причины упадка гипноза, Жане упоминает, в частности, чрезмерную веру публики в целительные свойства этой терапии, которая при безрассудном ее применении и без учета гипнабельности неизбежно вызывает разочарование. Жане добавляет, что победа психологической школы не могла быть прочной в эпоху, когда еще не сложилась последовательная и строго научная психология, пригодная для использования во врачебной практике.

По мнению Джонса, вся эволюция от гипноза до внушения в состоянии бодрствования, а потом до самовнушения объясняется нежеланием навязывать больному аффективную (и даже эротическую) зависимость от врача.

Итак, описываемый нами период отмечен возрождением «сопротивления» как гипнозу, так и внушению, с которым мы уже встречались в конце XVIII века, а морализаторская аргументация противников гипноза весьма напоминает знаменитый «Секретный доклад» Байи. Шарко с его авторитетом и влиянием способствовал созданию более здорового климата вокруг гипнотизма: он санкционировал гипноз с точки зрения морали, а физиологическое истолкование гипнотизма обеспечивало ему рациональную и научную основу. После смерти Шарко возродились прежние сомнения.

Сходными причинами можно объяснить, почему в России упадок гипноза оказался гораздо менее ощутимым, чем где-либо. В этой стране гипноз никогда не подвергался моральному осуждению. К тому же Павлов с его огромным научным весом сыграл здесь ту же роль, что и Шарко, а работы Павлова и его школы дали гипнозу моральное право на существование. Предложенное Павловым физиологическое объяснение гипноза преобладает в СССР до сих пор. Тем не менее после 1956 года, когда была «реабилитирована» психология, время от времени встречаются попытки поставить под вопрос чисто физиологическое истолкование гипноза. В 1972 году в Москве вышел в свет русский перевод французской монографии о гипнозе (первая работа психоаналитического направления, опубликованная в СССР более чем за 40 лет); книга сопровождена предисловием, откуда мы приводим следующие выдержки, касающиеся объяснения механизма гипнотического отношения: Л. Шерток «отдает предпочтение психоанализу с его теорией перенесения и контрперенесения… Подобная позиция, обычная для зарубежных представителей психосоматической медицины, непривычна для советского читателя, но думается, что знакомство с нею небесполезно. Читатель, несомненно, отнесется к этой позиции критически и сумеет увидеть ее рациональное зерно, которое, с нашей точки зрения, заключается в том, что она предостерегает от излишнего упрощения проблемы раппорта».

И действительно, нельзя не считать упрощением игнорирование бессознательных мотиваций, которые, как правило, присутствуют во всяком психотерапевтическом отношении. Более того, сам «факт» существования бессознательного проявляется с особой очевидностью именно в гипнотическом отношении! (Как мы увидим дальше, постгипнотическое внушение сыграло решающую роль в открытиях Фрейда.)

Быть может, в конце концов советские психиатры, движимые желанием хоть как-то определить межличностный компонент (трансфер) гипноза, но не имея возможности проникнуть в эту до сих пор загадочную область, выйдут из стадии «излишних упрощений» и, преодолев внутреннее сопротивление, увидят всю сложность — и реальность — динамики бессознательного?

Несмотря на соперничество Нансийской и Сальпетриерской школ, которым ознаменовалось десятилетие с 1880 по 1890 год, и тот факт, что удовлетворительного объяснения гипнотических феноменов так и не удалось получить, деятельность обеих школ сыграла исключительно важную роль: она вышла далеко за рамки гипноза и подготовила почву для возникновения психоанализа. В этот период изобилие идей, новых исследований, ускоривших и завершивших накопление экспериментальных данных, которые терпеливо добывались в течение столетия, достигло точки количественного насыщения и создало предпосылки для «качественного скачка» — учения Фрейда, совершившего переворот в понимании душевной жизни человека.

Гипнотизеров конца XIX века, за исключением Льебо, Бернгейма и Жане, интересовали в сфере гипноза главным образом «физиология» и эксперименты.

Фрейд же хотел исцелять, и сами его неудачи в применении гипноза и внушения подтолкнули его к новым гипотезам, оказавшимся плодотворными для психотерапии.

На пути к своим открытиям Фрейд неизбежно должен был пройти через гипноз. В 1923 году он писал: «Невозможно переоценить значение гипнотизма для развития психоанализа. С теоретической и терапевтической точек зрения психоанализ пользуется наследием гипнотизма». И действительно, психоанализ, возникший в каком-то смысле из изучения и критики гипнотического отношения, пролил новый свет на само гипнотическое отношение, механизмы которого оставались неведомыми. Встает вопрос, не сможет ли гипноз (этот дряхлый предок, которого стыдятся потомки) в свою очередь осветить некоторые области психоаналитических поисков. Такой авторитетный ученый, как Кьюби, не колеблясь называет его «исключительно благодарной темой для психофизиологических и психоаналитических исследований».

История психотерапии от Месмера до Сальпетриерской и Нансийской школ убедительно свидетельствует о том, что хотя предметное отношение было с давних пор известно и многократно описано, оно, будучи связано с проблемами аффективного и даже сексуального характера, вызывало такое сильное недоверие, что врачи старались его избегать. В то время, когда Фрейд начинал свою деятельность, это неприятие в медицинских кругах было особенно велико. Во второй половине XIX века на смену «магнетизерам» натуралистического толка пришли «гипнотизеры», воспитанные в духе позитивизма и потому не склонные придавать значения аффективности.

Внушение понималось как механистический процесс, и ему давалось психонейрофизиологическое объяснение, считавшееся научным. Бернгейм, будучи учеником Льебо, определял внушение как «влияние, вызванное внушенной идеей и воспринятое мозгом». При такой интерпретации гипносуггестивное отношение оказывалось «деперсонализированным», и это свидетельствовало о возросшем сопротивлении врачей тому, чтобы играть в нем какую-либо роль. Такая позиция отчетливо проявилась на Первом международном конгрессе по гипнотизму (1889), где собрались самые видные специалисты по гипнозу, но ни один из них даже не задался вопросом о том, что же скрывается за внушением. Психологические аспекты отношения врач — больной выражались в терминах физиологии. Учителя Фрейда — Брейер, Шарко и Бернгейм — расчистили путь для его будущих открытий, но не располагали данными, позволяющими пролить свет на истинную природу этого отношения; еще меньше мог он почерпнуть из учения Гельмгольца, чье влияние на Фрейда не раз подчеркивалось и продолжает в наши дни служить предметом изучения в Соединенных Штатах Америки.

Молодой Фрейд также не мог не испытывать к этой проблематике внутреннего сопротивления, которое было характерно в то время для всего медицинского мира. Эти трудности усугублялись как личными особенностями его характера, так и викторианской атмосферой, царившей в венской буржуазной среде, к которой он принадлежал. Однако, постепенно входя в область отношений, отпугивавших до тех пор психотерапевтов, Фрейд сумел преодолеть эти препятствия. Личная вовлеченность врача стала краеугольным камнем психоанализа. Разумеется, Фрейд нашел решение не сразу. Мы постараемся в дальнейшем кратко обрисовать пройденный им путь.

В первый раз Фрейд столкнулся с проблемой предметного отношения и его «эротическим ореолом» именно благодаря гипнозу. А с проблемой сексуальности ему пришлось иметь дело еще раньше в связи с истерией.

Фрейд и истерия — случай Анны О

1882 год был чрезвычайно важным в жизни Фрейда. Ему исполнилось 26 лет, и 17 июня состоялась его помолвка с Мартой Бернайс. В ноябре того же года^он познакомился с историей Анны О., пациентки Йозефа Брёйера, близкого друга Фрейда; это событие стало поворотным пунктом в его медицинской карьере. До этого он изучал гистологию мозга в физиологической лаборатории, но история Анны О. побудила его заняться психологией. Долгий путь предстоял ему в науке, и на этом пути пребывание в Париже (1885–1886) оказалось решающим этапом: Фрейд окончательно оставил анатомию мозга и посвятил себя исследованиям в области психологии, которые шаг за шагом привели его к революционным открытиям. Почему же история Анны О. оказала на Фрейда столь сильное влияние?

Эта история общеизвестна, и мы не станем здесь вдаваться в подробности. После того как в возрасте 21 года эта девушка потеряла отца, у нее развились характерные истерические симптомы; паралич конечностей, контрактуры, нарушение кожной чувствительности, расстройства речи и зрения. Кроме того, у нее обнаружилось раздвоение личности — явление, известное по литературе с начала XIX века (ниже мы к нему вернемся). Переход от одной личности к другой сопровождался у Анны О. фазой самогипноза, в течение которой она сообщала о многочисленных подробностях своей повседневной жизни. Так, однажды она рассказала о том, как у нее зародился один из симптомов; когда же она пришла в себя, симптом исчез. Затем Анна О. точно так же рассказала о других симптомах, которые исчезли, как и предыдущий. Тогда у Брёйера возникла мысль применить гипноз и побудить пациентку говорить во время сеансов. Так был создан катартический метод.

Брёйер начал лечить Анну О. в декабре 1880 года. Меньше чем через два года, в июне 1882 года, он прервал лечение. Одной из главных причин такого решения была ревность жены Брёйера, которой он рассказывал о ходе лечения. Возможно, он и сам был встревожен чувствами, внушенными ему пациенткой. Между тем пациентка испытывала к нему столь сильную привязанность, что не смогла перенести разрыва и в тот самый день, когда узнала о нем, пережила сильнейший криз, символизировавший роды в конце мнимой беременности, не замеченной ее врачом. Брёйер успокоил пациентку с помощью гипноза. Этот инцидент глубоко потряс его. На следующий же день он уехал с женой в Венецию. В связи с этим неприятным происшествием он чувствовал себя особенно растерянным еще и потому, что всегда считал Анну О., несмотря на ее привлекательность, как бы бесполым существом.

Фрейд узнал об этом случае 18 ноября 1882 года и на следующий же день написал о нем невесте. Год спустя (письмо от 31 октября 1883 года) он вновь вернулся к этой теме, получив, как видно, дополнительные сведения из уст самого Брёйера. В ответе на это второе письмо Марта, поставив себя на место жены Брёйера, добавила, что надеется никогда не попасть в подобное положение. На это Фрейд заверил ее (письмо от 11 ноября), что ей нечего опасаться, ибо, «чтобы такое случилось, нужно быть Брёйером».

Фрейд находился под сильным впечатлением от истории Анны О. и чувствовал, по-видимому, насколько интересной может оказаться она в научном отношении. Возможно также, что в силу его личного «сексуального темперамента» эта история в каком-то смысле «пленяла» его. Известно, что Фрейд отличался суровыми моральными правилами. Пережив в шестнадцать лет первое и, несомненно, платоническое увлечение Гизеллой Флюсе, он, по-видимому, до женитьбы не имел никаких любовных историй. В письме доктору Патнэму от 8 июля 1915 года он пишет: «Сексуальная мораль современного общества, особенно в ее крайней, американской форме, достойна презрения. Я сторонник полной свободы в сексуальной жизни, хотя сам я пользовался такой свободой очень мало». По мнению Джонса, Фрейд имел мало или вовсе не имел половых связей до брака, и этот период его жизни характеризуется «мощными вытеснениями». Как известно, вытеснение обусловливает двойственную позицию влечения и отталкивания. Таким образом, говоря, что он «не Брёйер», Фрейд старался успокоить не только невесту, но и самого себя.

История Анны О. поставила перед Фрейдом две важнейшие, связанные друг с другом проблемы: истерии и гипноза. По складу своей натуры Фрейд вовсе не был склонен заниматься подобными вопросами, не говоря уже о том, что одно упоминание о них вызывало подозрение, а то и осуждение большинства врачей того времени, в том числе и венских. Истерию даже считали симуляцией, недостойной научного изучения. Атмосфера подозрительности и враждебности, окружавшая гипноз в течение целого столетия, нам уже знакома. Большой заслугой Фрейда было то, что он сумел преодолеть внешнее и внутреннее сопротивление и подчеркнуть научное значение этих проблем. Как это ни парадоксально, такое сопротивление даже способствовало его поискам и внесло свой вклад в сделанные им открытия.

11 июня 1882 года Фрейд, получивший пятнадцать месяцев назад степень доктора медицины, заявил своему учителю Брюкке о решении оставить лабораторию физиологии, где он работал уже шесть лет, и заняться практической медициной. Между тем Фрейд любил исследовательскую работу и не скрывал своего отвращения к врачебной деятельности. Однако Брюкке одобрил решение своего ученика ввиду неустойчивости его материального положения. Через несколько дней должна была состояться помолвка Фрейда, и он, несомненно, уже думал о грядущих расходах на содержание семьи; в лаборатории его ждало самое неопределенное будущее, ибо должность штатного профессора предназначалась одному из ассистентов Брюкке, Флейшлю или Экснеру, которые были на десять лет старше Фрейда.

Прежде чем открыть свой собственный кабинет, Фрейд решил приобрести клинический опыт и поступил в Венскую городскую больницу общего профиля. Вначале он стажировался по хирургии и общей терапии, 1 мая 1883 года он перешел в психиатрическое отделение доктора Мейнерта, а немного спустя в его лабораторию, где изучал гистологию нервной системы. Там он должен был провести два года, занимаясь важной исследовательской работой. Однако спустя всего лишь пять месяцев он покинул психиатрическое отделение. Он отказался от мысли заниматься общей медициной и решил стать невропатологом. 1 января 1884 года, после трехмесячной работы в области дерматологии, Фрейд поступил в неврологическое отделение больницы, где и оставался до февраля 1885 года. Там лечили, в сущности, только органические заболевания, и позднее Фрейд признавался, что в ту пору ничего не понимал в неврозах.

Начиная с января 1885 года Фрейд предпринял ряд шагов, чтобы получить степень приват-доцента. Он давно уже добивался этого звания, служившего для всякого молодого врача подтверждением известного научного уровня и козырем для привлечения клиентуры. Звание было присвоено Фрейду в сентябре. Через месяц он выехал в Париж, куда и прибыл 13 октября.

Пребывание в Париже

В марте 1885 года Фрейд подал на Медицинский факультет прошение о стипендии для научной стажировки за границей. Он много и активно хлопотал, добиваясь этой цели, и до того дня, когда ожидалось решение, пребывал в тревожном ожидании. В ночь накануне ему даже приснилось, что он получил отказ. Однако 20 июня ему была предоставлена стипендия и он тотчас отправил восторженное письмо невесте: «Я поеду в Париж, стану великим ученым и вернусь в Вену, окруженный великой, огромной славой, мы сразу поженимся, и я вылечу всех неизлечимых нервнобольных…».

Почему Фрейд избрал Париж? В прошении он заявляет о своем желании провести три или четыре месяца в Сальпетриерской клинике нервных болезней с целью изучения «богатого клинического материала», каким не располагает Вена. В докладе, сделанном им по возвращении, сказано еще точнее. Фрейд говорит, что его привлекает французская школа невропатологии, возглавляемая «великим Шарко». «Из-за отсутствия тесных контактов между французскими и немецкими врачами, — добавляет он, — достижения французской школы — поразительные открытия в области гипнотизма и важные для практики открытия в области истерии — были встречены в нашей стране скорее скептически, чем с одобрением или доверием». История Анны О. пробудила в нем интерес к этим двум проблемам, но в отделении неврологии, где он проработал тринадцать месяцев, этот интерес не получил удовлетворения.

В Сальпетриерской клинике Фрейд сначала занялся анатомией мозга в русле учения Шарко, но затем, в начале декабря 1885 года, он оставил лабораторию под предлогом, что она не предоставляет подходящих условий для работы. В действительности же он вступил на «путь в Дамаск», который вел его в область психопатологии. Здесь нам следует проанализировать то определяющее влияние, которое оказал на Фрейда Шарко.

Шарко и Фрейд

Кризис

Удалось ли Фрейду в пору стажировки в Париже преодолеть внутренние трудности с помощью тех положительных впечатлений, о которых мы говорили выше? Известно, что в какой-то момент он разрывался между стремлением уехать и желанием остаться; в письме от 19 октября мы читаем: «Я так мало жду от своего пребывания здесь», а двумя днями позже (после первой встречи с Шарко): «Я ясно сознаю, что мое пребывание здесь имеет смысл».

В начале декабря 1885 года Фрейд, видимо, пережил период острого кризиса. На основании писем этого времени Джонс полагает, что Фрейд чувствовал себя угнетенным и едва не вернулся в Вену. 3 декабря он заявил о своем намерении покинуть лабораторию в Сальпетриере. Затем 9 декабря он поделился с Мартой своим планом — просить разрешения Шарко на перевод третьего тома его «Лекций». Ответ не заставил себя ждать, и 12 декабря Фрейд сообщил Марте о согласии Шарко; больше не было и речи о том, чтобы уйти из Сальпетриерской клиники: собираясь вскоре навестить Марту (в Вандсбеке близ Гамбурга), он тут же планирует немедленно вернуться в Париж. Таким образом, в настроениях Фрейда произошел крутой перелом, причины которого интересно было бы выяснить.

О мотивах, побуждавших Фрейда покинуть Париж в начале декабря, можно догадываться на основании следующих данных: намерение уехать совпадает по времени с решением Фрейда уйти из анатомической лаборатории Сальпетриера. Тут мы располагаем более точными данными. 3 декабря Фрейд сообщает о плохих условиях для работы; в следующем письме он снова пишет об этом и приводит, по словам Джонса, «семь убедительных доводов» в пользу своего решения. Джонс, однако, не называет эти доводы. Биограф Фрейда считает, кроме того, что здесь могли быть и причины личного порядка, как эмоционального, так и практического характера. Возможно, Фрейд опасался, что работа в лаборатории будет отнимать у него слишком много времени и он не сможет уделять достаточно внимания будущей жене. Кроме того, в связи с предстоящей женитьбой Фрейд мог считаться и с тем, что в материальном отношении частная практика будет более доходной.

И все же, по мнению Джонса, не эти соображения определили решение Фрейда. «Семь убедительных доводов» были лишь рационализацией, скрывавшей главную причину — страстный интерес к изучению психопатологии, возникший у него под влиянием Шарко. В этом отношении Фрейд нашел гораздо больше, чем ожидал. В докладе о результатах стажировки сам Фрейд говорит, что в Париж его влекла прежде всего «уверенность в том, что в Сальпетриере он получит богатый клинический материал».

За время своего пребывания в Париже Фрейд сумел изучить не только многочисленные случаи неврологических заболеваний, но также (преимущественно) неврозы, которые в свете новаторских теорий Шарко влекли Фрейда к изучению психопатологии.

На первый взгляд, казалось бы, нет связи между решением Фрейда покинуть лабораторию и его намерением вернуться в Вену. Явный интерес к психологии должен был бы, напротив, побуждать его остаться в Париже. Это он в конце концов и сделал — но, думается нам, ценой внутренней борьбы, которую мы попытаемся здесь проанализировать.

Что же видел Фрейд на знаменитых сеансах Шарко? Мы уже говорили о том, что, собственно, он мог видеть в Сальпетриерской клинике, и в частности о том, сколь полезными для создания его этиологической теории истерии оказались наблюдения больших истерических припадков. Но если демонстрации истерических припадков были столь плодотворны для Фрейда, то что же побуждало его к бегству? Поскольку ни сам Фрейд, ни его биографы не дают никаких сведений на этот счет, мы хотели бы высказать такую гипотезу: при всей интеллектуальной пользе, которую извлекал из этих показов Фрейд, на эмоциональном уровне истерические припадки одновременно и притягивали, и отталкивали его в силу их очевидного эротического характера. В ходе экспериментов, проводившихся в Сальпетриере, у некоторых пациенток возбуждение «истерогенных зон» вызывало сексуальные реакции, доходившие порой до оргазма.

Разумеется, у Фрейда не впервые возникала мысль о существовании связи между истерией и сексуальностью: еще раньше история Анны О. навела его на эту мысль; но о том случае он знал только по рассказам, теперь же он видел все собственными глазами. Если история Анны О. вызвала у него чувство тревоги и опасения, то на этот раз он оказался в гораздо более мучительной ситуации, ибо эротические сцены, разыгрывавшиеся на его глазах, не могли не вызывать у него одновременно и желания, и вытеснения.

Несомненно, такие же чувства внушала ему и атмосфера парижской жизни, которую он ощущал как эротическую. 3 декабря он писал сестре своей невесты Минне Бернайс:

«Достаточно тебе сказать, что этот город и его жители не внушают мне доверия, люди словно принадлежат к другому виду, чем мы, они одержимы тысячей демонов… Мне кажется, им неведомы стыдливость и страх, и мужчин, и женщин так и тянет к обнаженному телу, точно к трупам в морге [85] , и к мерзким уличным афишам, которые рекламируют очередной роман в какой-нибудь газете и тут же предлагают образчик его содержания» {208} .

Так или иначе, в отличие от многих иностранцев Фрейд не поддался «эротическому мифу» французской столицы. Насколько известно, он ни разу не соблазнился посмотреть канкан в Мулен Руж. Правда, однажды он все же попал в «злачное место», но это вышло случайно: супруги Рикетти, друзья Фрейда, пригласили его пообедать в ресторане, который оказался публичным домом.

Судя по имеющимся сведениям, Фрейд вел целомудренный образ жизни. Когда навестивший его в Париже племянник Джон спросил у Фрейда, не завел ли тот себе любовницу, Фрейд принял вопрос за шутку. Можно предположить, что подобное воздержание среди соблазнов парижской жизни усилило вызывающие чувство вины привычки одиночества, которые угнетали его и вызвали состояние неврастении; позднее (1893) Фрейд скажет, что неврастения есть не что иное, как сексуальный невроз, наблюдаемый у мужчин в возрасте от двадцати до тридцати лет и связанный с мастурбацией. «Мужчинам, рано вступившим в связь с женщинами, не грозит неврастения», — писал он.

Интерес Фрейда к неврастении заслуживает особого внимания, ибо он наряду с изучением истерии сыграл важную роль в развитии его мысли.

В 1886 году Фрейд, говоря о себе самом, так определял этиологию неврастении: «Мое недомогание — это неопасная болезнь, которая называется неврастенией и объясняется переутомлением, тревогами, волнениями последних лет…».

Напомним, что и понятие, и само слово «неврастения» ввел в 1869 году Берд; они быстро привились и стали обозначать комплекс таких расстройств, как психическая и физическая астения, бессонница, разного рода боли, диспепсия и др., а также целый ряд симптомов, относимых сегодня к числу психосоматических или психофункционалъных. Понятие сексуальной неврастении (возникающей из-за половых излишеств) появилось, по-видимому, в 1880 году, а в 1885 году была опубликована в немецком переводе другая книга Берда на ту же тему (оригинальное американское издание вышло посмертно в 1884 году). В третьем издании «Учебника психиатрии» Крафт-Эбинга (1888) неврастения рассматривается подробно (и еще более «ригористически», чем у Берда).

В феврале 1893 года Фрейд послал Флиссу первоначальный рукописный вариант исследования об этиологии неврозов (с советом не показывать текст молодой жене Флисса). В нем Фрейд использовал столь важные в то время и часто встречающиеся у Крафт-Эбинга термины, как «сексуальная неврастения», «спинальная неврастения». Более того, придерживаясь традиционной точки зрения, согласно которой неврастения часто возникает в результате отклонений в сексуальной жизни, Фрейд выдвинул гипотезу о том, что неврастения — это всегда сексуальный невроз.

Тезис о сексуальной этиологии неврастении составил первое звено общей теории неврозов Фрейда.

Фрейд выделял в особую группу актуальные неврозы, причина которых чисто «соматическая»: она кроется в каком-либо нарушении сексуальной жизни пациента в данное время (например, прерывание коитуса или мастурбация).

В противоположность актуальным неврозам, то есть неврастении и неврозу страха (они недоступны психоанализу), психоневрозы, согласно Фрейду, имеют «давнее» происхождение (не соматическое, а психическое, коренящееся в конфликтах, пережитых пациентом в прошлом). Эти последние — истерия и невроз навязчивых состояний — поддаются психоанализу.

Различия между этими двумя категориями (первая из них заменена в наши дни психосоматическими понятиями) очевидны, но общие для них обеих причины, то есть «связь с сексуальностью», присущая и той, и другой, отмечались, как мы видели, задолго до Фрейда, который обнаружил — парадоксальным образом отстав от современников, — что «связь с сексуальностью» присутствует в любом неврозе. Здесь отчетливо проявилось бессознательное уклонение Фрейда от сексуальных проблем, которое было ему свойственно в течение долгих последующих лет.

Оставалось объяснить природу этой «сексуальной причинности» и вскрыть механизм ее действия. Конечно, некоторые исследователи, как, например, Бенедикт, догадывались, каковы могут быть последствия пережитой в прошлом сексуальной травмы, но только Фрейд, вызвав в обществе настоящий скандал, разработал теорию детской сексуальности и включил ее в качестве главного элемента в свою общую теорию неврозов.

Вернемся, однако, к первоначальным идеям Фрейда о «неврастении, вызываемой мастурбацией». Следует иметь в виду, что в конце XIX века мастурбация считалась пороком, стоящим на грани извращения, и уж в любом случае вредной для здоровья. В то время не знали (или не хотели знать?) о степени ее распространенности и даже обыденности и о том, что патологические последствия мастурбации вовсе не являются неизбежными. Разумеется, тогда не существовало анкет о сексуальности «нормальных» людей (лишь через полвека появятся доклад Кинси и другие подобные работы). Парадоксальным образом именно исследования Фрейда в корне изменили общепринятые ограниченные воззрения, о которых красноречиво свидетельствует библиографический «Каталог медицинских наук» Национальной библиотеки: там указывается книга Тиссо (1760) о «болезнях, вызванных мастурбацией», — непререкаемый авторитет с середины XVIII века. Каталог перечисляет около сорока различных ее изданий, выходивших вплоть до 1905 года. В течение XIX века появилось также много других книг, предостерегающих от опасностей мастурбации уже одними своими названиями: «Страдания юного Юбера» (1805), «Предостережение молодым людям обоего пола» (1810), «Современный Тиссо» (1815), «Руководство для отца семейства» (1860) и т. п.

Наряду с этими научно-популярными книгами, содержание которых оставалось неизменным до первой мировой войны, светила психиатрии выступали с многочисленными теориями о пагубном действии мастурбации. В частности, Крафт-Эбинг (упомянутое третье издание его учебника вышло в свет в 1888 году; в нем развивались идеи издания 1879–1880 годов) видел в мастурбации половое извращение, грозящее душевным расстройством («Irresein») и тяжелейшими психозами («onanistische Psychosen») лицам невропатического склада («neuropathische Constitution»). У лиц, не отягощенных предрасположенностью к психозам, последствия сводятся к неврастении («Neurasthenia sexualis»).

Простые (непроизвольные) поллюции Крафт-Эбиш рассматривает как признак патологии, утверждая, что они тяжело поражают центр эякуляции (спинной мозг поясничной области) и ведут к нарушениям эрекции, к заболеваниям пояснично-крестцовой области и к общей астении («Neurasthenia spinalis»). Заметим попутно, что Крафт-Эбинг предостерегает широкую публику от опасного, с его точки зрения, чтения научно-популярной литературы, посвященной вредным последствиям мастурбации.

В наше время утвердились совершенно противоположные представления: сегодня внимание врача привлекает только навязчивая мастурбация (у лиц, страдающих неврозом навязчивых состояний); считается, что как раз полное отсутствие мастурбации у подростка предвещает какую-то патологию. Представления в этой области менялись очень медленно; в 1912 году эта тема вызвала долгие споры в Венском психоаналитическом обществе; в составленном Фрейдом отчете говорится, что, хотя мастурбация больше не считается извращением, ее безвредность все еще остается по меньшей мере спорной.

Тогда же, в 1912 году, было впервые единодушно признано и возникновение чувства вины в связи с мастурбацией. Исчезло ли оно в современном, более терпимом обществе? Конечно же, нет. Возможно, это чувство вины стало менее сильным (впрочем, это еще нужно доказать), но истинные его истоки (первичные или же вторичные) выяснены далеко не полностью. В конце своего отчета о дискуссии 1912 года Фрейд писал: «Эта тема неисчерпаема». Приходится признать, что таковой она остается и поныне.

Сексуальное воздержание Фрейда в период его жизни во Франции продолжалось затем в течение четырех лет от помолвки до свадьбы. И тот факт, что зародыш «new psychology», которой суждено было наложить печать на всю западную цивилизацию, развился и обрел форму за время этого долгого периода фрустрации, не был простой случайностью, как замечает Эйсслер. В связи с этим Эйсслер размышляет о «сексуальной жизни гениев» (причем в отличие от тех, кто на основании письма к Флиссу заключает, что Фрейд совершенно отказался от половых отношений в 40 лет, Эйсслер в это не верит; он перечисляет имена прославленных личностей, чей талант сочетался с полным воздержанием в сексуальной области: Ньютон вообще не знал половой жизни, никогда не мастурбировал и видел в поллюции тяжкий грех; Грегор Мендель ни разу не имел половых сношений; Гёте впервые вступил в любовную связь в 35 лет; Бальзак приходил в отчаяние от малейшей ночной поллюции и считал ее, если позволительно так выразиться, потерей мозгового вещества и т. д. (см. данные Эйсслера).

Все эти примеры представляются нам все же недостаточными для далеко идущих выводов: ведь нетрудно вспомнить имена многих гениев, чья сексуальная жизнь была «нормальной» или даже чрезвычайно активной. Тем не менее в каком-то плане мы готовы согласиться с теорией Эйсслера, а именно, в признании роли четырехлетнего «воздержания» Фрейда. Если учесть, что это воздержание сопровождалось мастурбацией, что последняя (как он считал) вызвала неврастению и что Фрейд немедленно принялся за ее изучение, тогда при всех оговорках действительно можно допустить, что наряду с другими причинами это «воздержание» направило интерес Фрейда к сфере, где его ждали научные открытия.

Вернемся, однако, к парижскому периоду Фрейда. Стремление избежать эротических соблазнов в какой-то мере определило выбор его знакомств. Трудности с языком и ксенофобия французских коллег были, возможно, не единственной причиной одиночества Фрейда. Сотрудники Сальпетриерской клиники вели вольный образ жизни, они ухаживали за женщинами, имели любовниц. Фрейду случалось завтракать в компании практикантов-медиков, однако, насколько известно, он ни разу не участвовал в их шумных пирушках с обильными возлияниями, известных в узком кругу как «поднятие тонуса». Он подсознательно чувствовал, что такое поведение может увлечь его на «опасный» путь. Возможно, по этой причине он подружился с русским коллегой Даркшевичем, столь же сдержанным в поведении, как и он сам. Они прекрасно понимали друг друга, замечает Фрейд 4 ноября: «Я узнал, что он влюблен и ждет писем, как и я, и это сблизило нас. Он не падок на светские знакомства и не ищет никаких удовольствий, и поэтому он — именно тот человек, который мне нужен».

Однако даже самое благоразумное поведение не могло оградить Фрейда от эротических переживаний, вызванных наблюдениями сальпетриерских пациенток (и просто обычными уличными сценками). В какой-то момент постоянный внутренний конфликт достиг такого накала, что Фрейд решил вернуться в Вену (и тем самым «убежать от истерии», как это еще раньше сделал Брёйер). Вспомним, что это намерение возникло у Фрейда вскоре после его решения покинуть гистологическую лабораторию: пока он там работал, он еще мог уверять себя, что не поддается своим эротическим влечениям; но с того дня, как он ушел из лаборатории — независимо от интеллектуальных или эмоциональных причин его решения, — он должен был почувствовать, что барьер рухнул и что отныне он беззащитен перед сексуальными искушениями. Тогда у него и возникла мысль об отъезде.

Решение

И все же Фрейд не уехал. Его письмо к Марте от 12 декабря (он получил согласие Шарко на перевод книги, и вопрос об отъезде отпал) проникнуто оптимизмом и радостью. Между тем перевод лекций вовсе не требовал дальнейшего пребывания в Париже, и создается впечатление, что он решил остаться уже в тот день, когда обратился к Шарко со своим предложением. Он нашел выход из собственного кризиса, идентифицировав себя с личностью профессора (и полученное от Шарко согласие послужило ему поддержкой). Как же удалось Фрейду найти путь разрешения своих конфликтов, идентифицировав себя с Шарко?

Ответ на этот вопрос следует, как нам кажется, искать в двух различных планах. С одной стороны, нужно идти вглубь: Фрейд чувствовал, что он получил от учителя разрешение заняться изучением сексуальности, подобно тому как отец дает такое позволение повзрослевшему сыну. С другой стороны, Шарко дал ему модель объяснения, позволявшую «обесшютить» сексуальность, ибо она в каком-то смысле нарушала связь — правда, пока только этимологическую, которую заметил еще Гиппократ, — между маткой (а следовательно, генитальной сферой) и истерией, превращая тем самым истерию во вполне благопристойную болезнь нервной системы.

Ученики Шарко «механизировали» сексуальные проявления истерии, сводя их к чисто физиологическим и безличным процессам. На этой же точке зрения долго стоял и Фрейд. В своем докладе о парижской стажировке Фрейд подчеркивает, что Шарко, говоря о связях невроза с генитальной системой, «соблюдал правильные пропорции, показав неожиданную частоту случаев истерии у мужчин». Этот же взгляд он развил позднее в лекции, прочитанной в Венском медицинском обществе в октябре 1886 года (см. выше); не изменился он и в 1888 году, когда вышла статья в «Handworterbuch» Вилларета: значение сексуальности в развитии истерии «обычно преувеличивается», считает Фрейд, ссылаясь на то, что эта болезнь встречается у мальчиков и девочек, еще не достигших половой зрелости.

Пройдет около десяти лет, прежде чем Фрейд освободится от этого успокоительного рационалистического истолкования истерии: только в 1894–1895 годах в результате событий, о которых речь пойдет ниже, он публично выступил с гипотезой сексуальной этиологии неврозов. Фрейд настойчиво подчеркивал свой приоритет в создании этой гипотезы и в 1896 году писал: «Я ограничусь замечанием, что у меня самого по крайней мере не было никакой предвзятой идеи по поводу важной роли сексуального фактора в этиологии истерии. Шарко и Брёйер, два исследователя, у которых я учился в тот период, когда обратился к этой проблеме, не высказывали ни малейших догадок на этот счет; сам предмет внушал им скорее отвращение, которое поначалу разделял и я».

Впрочем, в 1914 году Фрейд, противореча себе, утверждал, что оба его учителя говорили ему о сексуальной природе истерии. Хорошо известен связанный с Шарко эпизод, приведенный в книге «Введение в историю психоанализа». На каком-то приеме Шарко рассказал Бруарделю о супружеской паре, в которой жена была истеричкой, а муж — импотентом. «В подобных случаях, — воскликнул Шарко, — причиной всему генитальный фактор… всегда… всегда». Что касается Брёйера, то в 1881–1883 годах он говорил Фрейду, что в основе неврозов всегда лежат «альковные тайны». Фрейд сообщает также, что в начале его врачебной деятельности (1886) видный венский гинеколог Хробак направил к нему больную, у которой не было нормальных сексуальных отношений с мужем, прописав ей в качестве лекарства только регулярный прием «penis normalis». Возможно, что Фрейд обошел молчанием и другие сходные высказывания, поскольку в эти годы идея связи истерии с сексуальными расстройствами (как и сексуальных излишеств с неврастенией) «носилась в воздухе» и даже служила предметом исследований; укажем в этой связи на книгу Бенедикта и на его работу о важной роли сексуальных травм (изнасилование или мастурбация девочек взрослыми и т. п.) в возникновении истерии.

В Вене конца XIX века, несмотря на царившее там (по крайней мере внешне) викторианское пуританство, а возможно, и благодаря ему, много рассуждали о сексуальности. В 1886 году Крафт-Эбинг опубликовал «Psychopathia sexualis» (именно он ввел в обиход термины «садизм» и «мазохизм»), а в последующие годы в Австрии, Германии и других странах появилось много работ, посвященных сексуальной патологии.

Почему же в таком случае исследования Фрейда вызвали столь бурную и враждебную реакцию? Одна из причин состоит в том, что ученые того времени описывали сексуальные нарушения у ограниченного числа лиц, которые считались аномальными и даже «аморальными», в то время как Фрейд, бросая вызов «буржуазной морали», обнаружил у всех людей, представителей всех общественных слоев, — и притом с самого раннего детства — скрытые тенденции к такому аномальному поведению; конечно, эти тенденции оставались в большинстве случаев нереализованными, но Фрейд считал их нормальными и даже неизбежными этапами в процессе формирования личности.

Клаврель полагает что современники Фрейда и Крафт-Эбинга судили об обоих ученых примерно так: «Фрейд говорит вещи совершенно неприличные и лежащие вне медицины, а Крафт-Эбинг, напротив, старается дать правдивое описание психопатологии душевнобольных…». А в наши дни, продолжает Клаврель, «положение странным образом диаметрально изменилось: тот, кого обвиняли в непристойности, превратился в серьезного ученого, в то время как труды почтенного профессора питают эротическую литературу». С какой целью, спрашивает Клаврель, Крафт-Эбинг пользовался сложным языком, изобиловавшим латинизмами (Psychopathia sexualis и т. п.)? Да, конечно же, ради того, чтобы «выхолостить эротический элемент из информации, которую он предлагал читателям. Сам же он нисколько не сомневался в непристойном характере своего научного труда».

В заключение нам хотелось бы подчеркнуть: Фрейд, несомненно, был знаком с работами конца века, посвященными проблемам сексуальности. Но ясно, что в течение долгих лет он, намеренно или нет, забывал их так же, как и высказывания своих учителей: фраза Шарко о «генитальном факторе» в свое время даже глубоко шокировала Фрейда. Замкнувшись в своей системе защиты, о которой уже шла речь, он был неспособен «прислушаться» к подобным предположениям. Тот Шарко, кого сам Фрейд выбрал своим наставником и образцом, был ученым, который в своих лекциях разграничивал истерию и сексуальность. Другого же Шарко, высказывавшего в частных беседах блестящие интуитивные догадки, Фрейд как бы не замечал — по крайней мере сознательно. Фрейд откроет — или повторно откроет — для себя этого «другого» Шарко лишь десять лет спустя и разовьет тогда эти догадки своего учителя, мудро используя богатый клинический опыт. А пока открытие основополагающего понятия трансфера позволило ему «манипулировать сексуальностью», ограждая себя от ее воздействия.

Возвращение в Вену

Фрейд и гипноз

Открытие трансфера

Поездка в Нанси

При изучении отношения Фрейда к гипнозу нельзя недооценивать важную роль, которую сыграли в его открытиях эксперименты с постгипнотическим внушением; ее можно сравнить с ролью экспериментальных параличей, о которых говорилось выше. Вероятно, именно в Нанси те мысли, которые возникли у Фрейда при изучении экспериментальных параличей (а также большой истерии), обрели адекватную форму и влились в общий поток идей, приведших его к созданию собственной концепции Бессознательного. Именно в Нанси он получил «сильнейшие впечатления, которые навели его на мысль о существовании мощных, но скрытых от сознания человека психических процессов». (О постгипнотическом внушении см. вторую часть настоящей книги.)

Обогащенный знаниями, полученными в Сальпетриерской клинике, Фрейд обратился к трудам Нансийской школы и в 1888 году перевел на немецкий язык работу Бернгейма «О внушении…». Если пребывание в Париже показало ему, какие богатые экспериментальные возможности таит в себе гипноз, то в Нанси он пришел к тому же выводу на основании экспериментов, в ходе которых испытуемый выполнял по пробуждении различные действия, внушенные ему под гипнозом. Позднее Фрейд скажет, что «теперь в процессе гипноза оно [бессознательное] впервые стало чем-то реальным, ощутимым и доступным экспериментальному исследованию».

Фрейд познакомился с этими опытами еще раньше, при переводе работы Бернгейма, а в 1889 году он смог лично присутствовать на экспериментах Льебо и Бернгейма, сказав по этому поводу: «Если бы работы Льебо и его учеников сводились только к исследованию этих повседневных, но замечательно интересных феноменов (постгипнотического внушения и внушения в состоянии бодрствования) и обогащению психологии новым экспериментальным методом… то и тогда им было бы обеспечено место среди важнейших научных открытий нашего века».

Эти строки появились в «Wiener medizinische Wo-chenschrift» (23 ноября 1889 года) в статье, посвященной анализу книги Фореля «Der Hypnotismus». Первая часть статьи Фрейда вышла в этом еженедельнике 13 июля предыдущего года. В промежутке состоялась поездка Фрейда в Нанси. Чувствовал ли он интуитивно важность постгипнотического внушения для своих будущих открытий (а увиденные им позднее опыты Бернгейма подтвердили его интуитивные прозрения) или же похвалы в адрес Льебо были им добавлены к ранее написанному тексту уже после встречи с ним?

За долгие годы своей деятельности Фрейд неоднократно приводил феномен постгипнотического внушения в доказательство существования бессознательного. Через полвека после поездки в Нанси в последней — неоконченной — работе, которой он дает английское название «Some elementary lessons in psycho-analysis», Фрейд подробно описывает увиденный им ранее эксперимент. Испытуемый получил под гипнозом приказ открыть после пробуждения зонт над головой врача; он выполнил этот приказ. Затем, отвечая на вопрос о мотивах своего поступка, испытуемый с неуверенностью сказал, что, как ему показалось, идет дождь, а врач, намереваясь уйти, пожелал, чтобы зонт был открыт. Не зная истинных мотивов своего поступка, испытуемый построил объяснение, которое было явной рационализацией. Фрейд приводит этот опыт в качестве одного из трех примеров, доказывающих существование бессознательного; два другие — это интуитивные решения задач и обмолвки.

Напомним еще об одном эксперименте Бернгейма с постгипнотической амнезией; этот опыт имел историческое значение, а для Фрейда, который присутствовал при его проведении, он послужил отправной точкой для коренной перестройки его психотерапевтической методики. Испытуемые, выходя из состояния сомнамбулического гипноза, не помнили ничего из того, что происходило во время сна. Но по настоянию гипнотизера (при необходимости гипнотизер клал руку на лоб испытуемого) в памяти пациента всплывает то, что он пережил под гипнозом. Фрейд, полагая, что его собственные больные и без гипноза «тоже должны знать все то, к чему ранее давал доступ лишь один гипноз», решил применить этот метод, чтобы «вернуть сознанию забытые события и отношения». Он отказался от гипноза, а позднее и от наложения рук и перешел к методу свободных ассоциаций; однако он по-прежнему предлагал больному лечь на кушетку.

Остановимся попутно на понятии «искусственный», которое, возможно, указывает на один из путей развития мысли Фрейда: постгипнотическая амнезия, несомненно, столь же искусственна, как и экспериментальные параличи Шарко. В обоих случаях Фрейд мог видеть, как нечто «создается и уничтожается» одной лишь силой мысли. Но если в первом случае возникает физический симптом (паралич), то во втором — психический феномен (амнезия).

Однако тот факт, что можно «создавать и уничтожать амнезию», бесспорно доказывает, что можно «управлять» памятью, воспоминанием — короче, состоянием сознания («Bewusstsein»).

Фрейд извлек пользу из учений обеих французских школ, однако в их споре он не занял определенной позиции, хотя часто говорят, что он встал на сторону Нансийской школы. Джеймс Стрейчи в одном из своих комментариев 1966 года, посвященном отношению Фрейда к теории гипноза и внушения, указывает на некоторые колебания Фрейда в связи с расхождением между Шарко и Бернгеймом. Он отмечает, что между 1888 и 1921 годами мэтр психоанализа пять раз выступал против Бернгейма, и приводит один случай, когда Фрейд частично встал на защиту его взглядов: на самом же деле Фрейд (под влиянием визита в Нанси в 1889 году, как полагает Стрейчи) в некрологе Шарко, написанном в 1893 году, поддержал мысль Бернгейма о внушении как центральном элементе гипноза, подчеркнув при этом неточность применяемого Бернгеймом термина «внушение». Стрейчи приводит в заключение ту фразу из письма Фрейда А. А. Робаку 1930 года, которая как будто подтверждает его колебания: «Что касается гипнотизма, то я выступаю против Шарко, но при этом не полностью согласен с Бернгеймом».

В неуверенности Фрейда нет ничего удивительного, поскольку в центре расхождений между Нансийской и Сальпетриерской школами находился феномен, природа которого, как признавал Фрейд, была неизвестна.

И в наше время невозможно вынести окончательное суждение о расхождениях между соматическими теориями Сальпетриера и психологическими теориями Нанси: каждая из них находит свое историческое оправдание и дополняет другую, каждая внесла важный вклад в становление современной психотерапии.

Со времен глубокой древности философы придавали большое значение снам, а также вторичным (измененным или трансовым) состояниям, которые включают более или менее выраженный гипнотический момент. Они знали, что в таких состояниях могут всплывать воспоминания, забытые в состоянии бодрствования, и предполагали, что при этом усиливается способность к «эндоскопии» и телепатии. Они знали также, что такие состояния сопровождаются нарушением чувственных восприятий (гипоестезия или гиперестезия).

В некоторых религиях способности людей с такого рода нарушениями использовались для предсказания будущего. Трансовые состояния время от времени возникали — столь же самопроизвольно и спонтанно — при коллективных религиозных неврозах, например у луденских одержимых монахинь (1633) или во время массового экстаза молящихся (около 1730) у гробницы канонизированного янсенистского дьякона Франсуа Парижского. Отметим, кстати, что в таких же условиях практикуют всякого рода шаманы и знахари.

Вплоть до конца XVIII века такие явления относили к области религиозной мистики или рассматривали их как эпидемии истерии, к которым лучше вообще не привлекать внимания. В течение долгого времени, и особенно начиная с Парацельса, мистики пытались лечить психосоматические расстройства, вызывая у больных состояние транса, что делало их более внушаемыми и способствовало «чудодейственному» исцелению. Франкмасоны, к которым принадлежал и Месмер, нередко лечили в своих ложах подобным чудодейственным образом.

И эта практика, и это знание были достоянием лишь немногих посвященных. Только Месмеру с его почти параноидальным упорством удалось привлечь к себе внимание академий (1784), ученых и врачей.

С тех пор пришлось признать бессознательное в трех его аспектах:

1) сновидения;

2) состояния сомнамбулизма, естественные или же искусственно вызванные;

3) некоторые проявления психических болезней.

Несколько позднее, как мы увидим, пришли к пониманию, что бессознательное играет определенную и иногда даже определяющую роль в жизни и сознательных действиях каждого человека, а в целом является частью нашей повседневной жизни, а не каким-то патологическим состоянием. В самом деле, в различные эпохи встречались мыслители (и среди них — Августин Блаженный и Декарт), которые подчеркивали, что воспоминания раннего детства, казалось бы навсегда забытые, могут всплыть вновь и что в нашем мозгу сохраняются следы всех прежних переживаний. Каковы же, однако, те идейные течения, благодаря которым возникла возможность уточнить в течение XIX века само понятие бессознательного?

1. «Идеологи» об автоматизме

В начале XIX века философы-идеологи образовали кружок мыслителей, которые регулярно собирались под руководством Кабаниса у вдовы Гельвеция. В эту группу входили Дестют де Траси, Кондорсе, Ампер и др. Они опирались на мысль Кондильяка о том, что любое наше решение принимается под воздействием неких скрытых факторов, более весомых, чем те мотивы, которые мы сами выдвигаем для объяснения наших поступков. Мен де Биран (1802), например, в своем сочинении о привычках, не употребляя термин «бессознательное», говорит об «автоматизме». Он показывает, что действие, требующее поначалу предварительного обдумывания, при повторении все меньше и меньше нуждается в нем.

Эта весьма туманная концепция бессознательного не претерпела у философов почти никаких изменений вплоть до второй половины XIX века, но напомнить о ней чрезвычайно важно, поскольку в дальнейшем французские психологи всегда стремились рассматривать бессознательное скорее как совокупность автоматических реакций, нежели как живой источник, питающий нашу сознательную мысль.

2. Бессознательное в концепциях магнетизеров

В афоризмах Месмера, опубликованных Коле де Воморелем, есть описание сомнамбулизма, правда весьма схематичное, ибо это состояние не вызвало у него такого интереса, как у Пюисегюра. Вот текст этих двух афоризмов:

(Афоризм 261)

«Большое затруднение при исследовании пациентов, у которых бывают нервные припадки, заключается в том, что почти всегда, возвращаясь в обычное состояние, они забывают все свои впечатления. Если бы это было не так, если бы эти впечатления хорошо сохранялись у них в памяти, то они сами могли бы поделиться с нами теми наблюдениями, которые я здесь излагаю, причем сделать это им было бы гораздо проще, чем мне; однако, не сможем ли мы узнать от этих людей, когда они находятся в состоянии криза, то, что они не способны передать нам в обычном состоянии?»

(Афоризм 263)

«Я считаю, следовательно, что, исследуя нервных больных, у которых бывают припадки, можно получить от них точные данные об испытываемых ими ощущениях. Скажу больше: терпеливо и настойчиво развивая способность самих больных к описанию и объяснению того, что они чувствуют, можно усовершенствовать и способ их оценки этих новых ощущений, как бы научить их этому состоянию. Именно с такими специально обученными пациентами лучше всего работать при изучении явлений, возникающих в результате повышенной возбудимости чувств».

Месмер, несомненно, говорит здесь о состоянии сомнамбулизма; не употребляя самого термина «сомнамбулизм», он, однако, отмечает, что, выходя из криза, пациент теряет память о том, что с ним за это время произошло. Месмер ограничивается лишь указанием на этот факт, не подвергая его дальнейшему исследованию, именно поэтому его ученики не обратили на этот факт особого внимания. Лишь Пюисегюр, усердно посещавший сеансы Месмера, был поражен, когда увидел, как его первый пациент впал в глубокий сон. Как мы уже говорили, Месмер, вероятно, опасался этого состояния, поскольку он не умел им управлять. Он пользовался им, чтобы продемонстрировать своим ученикам состояние криза, не извлекая из него пользы для лечения больного путем проникновения в его прошлое.

В этом состоянии пациент способен говорить, ходить, совершать те или иные поступки. Отсюда и название — «магнетический сомнамбулизм» (в отличие от естественного сомнамбулизма, спонтанно возникающего у некоторых людей), — данное Пюисегюром этому состоянию: у Месмера оно не было описано как нечто специфическое.

Пюисегюр заметил, что после пробуждения пациент совершенно не помнит, что же случилось с ним в сомнамбулическом состоянии. Из этого он заключал, что существует два вида памяти: одна, как мы сказали бы теперь, — сознательная, другая — бессознательная. Именно в 1784 году изучение бессознательного стало областью психологии. В целом ряде мест того же сочинения Пюисегюр отмечал, что «предчувствие столь присуще магнетическому состоянию, что ни один из моих пациентов не мог, вернувшись в обычное состояние, вспомнить хоть что-нибудь из того, что он делал и предсказывал во время криза. Я сделал все возможное, как до криза, так и после него, чтобы хоть как-то связать мысли моих пациентов при переходе из одного состояния в другое, но это мне не удалось. Разрыв между этими двумя состояниями оказался столь глубоким, что в них можно видеть два различных способа существования. Я заметил, например, что в магнетическом состоянии они сохраняют мысли и воспоминания обо всем том, что они делали в естественном состоянии, тогда как в естественном состоянии они начисто забывают обо всем, что они делали в магнетическом состоянии: именно это полностью подтверждает (вследствие сказанного выше) наличие в магнетическом состоянии еще какого-то специфического типа ощущения».

Эта дата и это описание столь важны в истории психологии, что можно только удивляться, почему на них так редко ссылаются. Исследователей того времени поражали не те связи, которые могут существовать между этими двумя состояниями, а, напротив, полный разрыв между ними. В самом деле, тридцать пять лет спустя Делёз все еще писал:

«Когда он [магнетизируемый субъект] возвращается в естественное состояние, он начисто забывает все свои ощущения и мысли, которые были у него в состоянии сомнамбулизма; эти два состояния настолько чужды друг другу, как если бы сомнамбула и бодрствующий человек были двумя различными существами» {379} .

Хотя магнетизеров удивляло различие между этими двумя состояниями, они тем не менее догадывались о том, что бессознательное иногда может оказывать воздействие на сознание. Так, у Делёза, несмотря на то что он придерживался взглядов, которые показались бы нам сегодня устаревшими, мы находим интересное описание бессознательного при сомнамбулическом состоянии: «Он воспринимает магнетический флюид. Он видит или скорее ощущает внутренности своего тела, равно как и других людей, однако, как правило, он замечает в нем лишь те части, которые находятся в каком-либо необычном состоянии и нарушают гармонию. Он восстанавливает в памяти те события, которые остаются забытыми в состоянии бодрствования. У него бывают предвидения и предчувствия, которые порой оказываются ошибочными и относятся лишь к ограниченному кругу явлений. Он выражает свои мысли с удивительной легкостью. Он не лишен тщеславия. Под вдумчивым руководством он в течение некоторого времени быстро совершенствуется, но если им плохо руководят, он теряется».

В описаниях сомнамбулизма, данных магнетизерами, со всей очевидностью обнаруживаются факты, которые мы считаем ныне характерными для бессознательного. Впрочем, внимательные наблюдатели понимали, что сомнамбулизм не может творить чудеса, он всего лишь оживляет следы воспоминаний. Так, Делёз заметил, что один крестьянин, говоривший только на местном диалекте, иногда — в состоянии сомнамбулизма — мог говорить на хорошем французском языке, который он, возможно, когда-то слышал, но никогда не мог говорить, например, по-ирокезски. Подобно Фрейду, говорившему, что ничто не теряется в бессознательном, Делёз утверждал, что «все впечатления, которые мы получаем в течение жизни, оставляют следы в нашем мозгу. Эти следы незаметны, и мы не подозреваем о них, потому что этому мешают новые впечатления, однако они существуют, и нередко забытое всплывает в нашей памяти, если какое-нибудь непредвиденное обстоятельство возбуждает наше воображение».

На протяжении всего XIX века вплоть до опытов с гипнозом, проводимых Нансийской школой, вновь и вновь повторяется эта мысль о полном разрыве между сознанием и бессознательным. Как писал Бараньон, «забывание всего того, что произошло во время магнетического сна, — неизменный его результат, без которого магнетический сон вообще невозможен».

Даже во время продолжительных сеансов, когда пациент, погруженный в сомнамбулический сон, многие часы подряд ведет себя столь же «адаптированно», как и в состоянии бодрствования, по пробуждении он все равно не помнит, что делал во время сна. Уже Пюисегюр по нескольку дней подряд держал некоторых своих пациентов в состоянии сомнамбулизма, чтобы узнать, что же, собственно, при этом происходит. Приведем здесь более позднее наблюдение Жане в связи с такими длительными опытами:

«Однажды около двух часов пополудни я погрузил Леони в сон; она уже находилась в течение некоторого времени в сомнамбулическом состоянии, когда я получил письмо от доктора Жибера, который сообщал, что не может ко мне приехать, и просил привезти Леони к нему. Не выводя Леони из состояния сомнамбулизма, я показал ей это письмо и предложил прямо так сразу со мной и поехать. „Конечно, охотно, — отвечала она, — но мне нужно сначала пойти переодеться, не хотите же вы, чтобы я прямо в таком виде и поехала“. И она пошла переодеваться. Затем я усадил ее в экипаж, и она обрадовалась этому, как ребенок. Она оставалась в сомнамбулическом состоянии весь этот вечер, была очень оживлена и весела, охотно участвовала во всех опытах, которые нам нужно было провести, а в перерывах болтала обо всем на свете. Лишь около полуночи я отвез ее к ней домой и там полностью разбудил ее на том же самом месте, где я погрузил ее в сон в два часа дня. После весьма оживленного сеанса она проснулась тихая и спокойная, убежденная в том, что она весь день провела дома и только что заснула. Она была, однако, поражена, заметив перемену в одежде, и мне пришлось снова усыпить ее и внушить, что ей нечего беспокоиться об этой несообразности» {383} .

Лишь в редчайших случаях магнетизеры фиксируют наблюдения, в которых бессознательное состояние влияет на сознание. Пюисегюр рассказывает о своем пациенте Викторе, который как-то раз, находясь в гипнотическом состоянии, попросил свою соседку спрятать в свой шкафчик документ, согласно которому его мать завещала ему дом в награду за его заботу о ней. В состоянии бодрствования Виктор боялся, как бы сестра не нашла это письмо и не уничтожила его. Обнаружив, что после пробуждения пациент чувствует себя хуже, что он чем-то подавлен и расстроен, Пюисегюр поинтересовался, в чем дело. Виктор рассказал ему о своих опасениях: он не смог найти в своем шкафчике письма матери. Тогда Пюисегюр рассказал ему о том, что произошло с ним в сомнамбулическом состоянии. Он обрадовался, и после двухчасового магнетического сна его настроение совершенно переменилось.

Пюисегюр вступил на новый путь: лечение через осознание. К сожалению, он не сумел сделать все выводы из тех наблюдений, которые могли бы убедить его в воздействии бессознательного на сознание. Кстати, эти наблюдения не были единичными: аббат Фария, Бертран и Шарпиньон обратили внимание на то, что могут влиять на пациента и после его пробуждения, особенно если его предупредить, что он будет и дальше испытывать все те чувства, которые были ему внушены в сомнамбулическом состоянии.

Среди всех этих явлений остановимся на явлении «эндоскопии» — способности, якобы присущей сомнамбулам, «видеть» свое тело изнутри. Можно допустить, что человек, находящийся в сомнамбулическом состоянии или даже просто видящий сон, способен воспринимать тот или иной симптом до того, как он обнаружится в какой-либо «осязаемой» форме.

Следующие примеры приводятся в работе Макарио. Гален рассказывает о больном, которому приснилось, что у него «окаменела» нога; некоторое время спустя его ногу действительно поразил паралич. Ученый Конрад Геснер увидел однажды ночью во сне, что змея укусила его в грудь слева, вскоре на этом самом месте возник карбункул, и через пять дней он скончался. Бывший министр юстиции Тест, скончавшийся от апоплексического удара, за три дня до этого пережил такой приступ во сне.

По-видимому, можно говорить о чем-то вроде предвидения болезни во сне. Речь здесь идет не о каком-то «предвосхищении» в метафизическом смысле слова, не о бредовых идеях, как полагали некоторые скептики, а скорее о бессознательном восприятии уже начавшегося физиологического процесса. Возможно также бессознательное восприятие (в снах) эмоционального конфликта, проявляющегося в бреде или неврозе. Нам теперь известно, что сновидение и бред одинаковы по своей структуре. С точки зрения исследователей XIX века, которые обычно не придавали большого значения конфликтам у своих пациентов, именно сновидение и порождает состояние бреда.

Тиссье посвятил одну из глав своей книги (не представляющей в остальном особой ценности) влиянию снов на состояние бодрствования. Не имея ни малейшего представления о природе бессознательных конфликтов, он рассказывает следующий случай:

«Мадам Б., тридцатичетырехлетняя женщина, больная истерией, увидела однажды во сне, что она убила своего мужа и дочь большим ножом. Утром, убедившись в том, что все это было лишь во сне, она воскликнула: „Ах, боже мой! А что, если бы я и вправду их убила!“ С этого дня стоило ей увидеть нож, как ее охватывал ужас. У нее бывали приступы тоски и обмороки, если ей приходилось держать в руках острый предмет: она боялась причинить кому-нибудь вред, в особенности мужу и дочери, которых она очень любила. Она часто видела нож во сне и стала по ночам связывать себе запястья рук, опасаясь, что она может встать и пойти за ножом» {389} .

Вместо того чтобы обнаружить здесь бессознательный конфликт, Тиссье вообразил, будто именно сон и вызвал состояние бреда. Однако нам важно сейчас не это ошибочное истолкование, а тот факт, что в бессознательном состоянии люди постигают то, что неизвестно им в состоянии бодрствования. Именно таков и случай с больной Б.: лишь во сне она осознала, что у нее конфликт с мужем и дочерью.

В первые годы научного изучения сомнамбулизма процессу бессознательного мышления было посвящено немного работ, возможно, потому, что сам термин «бессознательное» использовался в то время довольно редко. Уже упоминавшаяся здесь работа о магнетизме Жюльен-Жозефа Вире — одна среди немногих, где затрагивается этот вопрос. Он писал:

«Какое-нибудь чувство или мысль, которые днем кажутся забытыми, поскольку их затемняют другие, отвлекающие от них впечатления, покоятся где-то в глубине нашего существа, но возникают вновь во всей ясности и полноте ночью во сне или в состоянии сомнамбулической сосредоточенности. Недоступная нам или не осознаваемая нами опосредствующая цепочка рассуждений внезапно раскрывает перед нами какую-то потрясающую истину, но, поскольку мы не знаем ее источника, нам кажется, что она порождена вдохновением» {391} .

Описание этого процесса бессознательного мышления содержится также в работе Фарии, опубликованной в 1819 году.

«Всякий раз, когда чувства полного удовлетворения или глубокой печали, получаемые нашими внутренними органами, остаются в глубинах нашего сердца и не имеют выхода, они обретают во внутреннем покое, порожденном сосредоточенностью, свободу следовать своим первоначальным путем, приводя к неожиданным взрывам. Тот, кто испытывает все эти чувства, неизбежно подчиняется их силе, не будучи в состоянии управлять ими по своему желанию, подобно тому как нет человека, который смог бы воспрепятствовать проникновению в душу восприятия, если соответствующее ощущение уже имеется в органах чувств; ведь эти впечатления возникли в сфере интуиции, что сделало их совершенно неподвластными воле, которая способна управлять лишь внешними чувствами» {392} .

Фария хорошо понимал, что эти процессы вовсе не обязательно принимают форму мысли, иногда они проявляются и в форме симптома:

«Скорее подавление тревоги и страдания, нежели радости и удовольствия, является обычной причиной образования камней, которые врачи иногда обнаруживают, вскрывая трупы людей холерического и легко возбудимого темперамента… Я также полагаю, что по той же причине появляются опухоли груди у большинства женщин, страдающих этим недугом» {393} .

Таким образом, Фария выступает как основоположник психосоматических исследований в связи с образованием симптомов.

Уже выдвинутая Месмером идея некоего универсального флюида, способного восстанавливать равновесие между различными органами, предвосхищала динамическую психофизиологию. У Фарии, как и у Пюисегюра, Бертрана (1823) и Шарпиньона (1841), эти догадки получают свое дальнейшее развитие.

Итак, в эпоху животного магнетизма и вплоть до середины XIX века были сделаны следующие наблюдения в области бессознательного:

1. Бессознательное состояние отлично от сознания, поскольку его «память» гораздо обширнее.

2. Человек, погруженный в сомнамбулический сон, после пробуждения не помнит, что происходило с ним во время сна.

3. Интеллектуальные способности в искусственно вызванных необычных состояниях часто завышались (вследствие чего многие магнетизеры были введены в заблуждение уверениями своих пациентов в их необычных способностях).

4. Бессознательное предполагает более острую чувствительность вегетативной нервной системы, нежели сознание; оно может оказывать непосредственное влияние на сознание.

5. Чувствительность к внешним впечатлениям в бессознательном состоянии иная, нежели в состоянии бодрствования; в частности, при этом наблюдаются явления гиперестезии или гипоестезии, а также анестезии.

6. В бессознательном состоянии можно наблюдать изменения мышечного тонуса: расслабленность или, наоборот, ригидность различных частей тела.

7. Индивид наиболее внушаем в сомнамбулическом состоянии. Он склонен поддерживать контакт только со своим магнетизером.

8. Бессознательное иногда воздействует на сознание.

Хотя точные наблюдения постоянно велись до середины XIX века, однако при этом многие магнетизеры были введены в заблуждение своими пациентами и начали утверждать, что получают откровения с того света, стали заниматься столоверчением и т. д., дискредитируя тем самым магнетизм, который должен был возродиться уже под другим именем — именем гипнотизма.

3. Бессознательное и психология

Вплоть до середины XIX века магнетизм, несмотря на регулярные доклады академий, оставался где-то на периферии науки, не будучи включен ни в психологию, ни в медицину.

Шарль Рише не только снял с сомнамбулизма налет мистики, но открыл новый этап в исследовании этого явления, поставив ряд опытов, связанных с выполнением пациентами постгипнотических приказов, и сделав новые важные выводы в отношении общей психологии.

Он показал, что явления, связанные с гипнозом, не столь уж «далеки» от явлений обыденной жизни: все события, происходящие в аномальном состоянии, лишь проясняют то, что случается повседневно.

«Мне хотелось бы обнаружить, — пишет Рише, — это абсолютное бессознательное, которое сколь угодно долго сохраняет в памяти то или иное воспоминание, даже если человек, в котором живет это воспоминание, и не подозревает об этом. Это и есть неосознанное воспоминание, сколь странным ни казалось бы нам такое словосочетание» {395} .

Рише смог понять, что эти воспоминания в значительной мере присущи и нормальному человеку, хотя он этого и не осознает; мы считаем себя свободными, хотя наше прошлое постоянно определяет нашу жизнь.

«Допустим, — говорит Рише, — что речь идет не о приказе, выраженном словами, а об особого рода инстинкте. Представьте себе, например, кукушку, которая подкладывает свои яйца в чужие гнезда. Когда кукушка делает это, ей кажется, что она действует по собственному побуждению, ведь она, конечно, никогда не видела, чтобы так поступала другая кукушка… хотя она и не знает причины своих действий, эта причина всецело их определяет» {396} .

Рише объяснял этот феномен «неосознанных воспоминаний» автоматизмом определенных физиологических реакций; и в этом он был предшественником Пьера Жане. Он отмечает также наличие «диссоциаций» в сознании загипнотизированных субъектов: пациенту внушается, что у него вырвали зуб и что ему больно; он вскрикивает от боли, но при этом остается совершенно нечувствительным к каким-либо внешним раздражениям, будь то уколы или щипки.

Все рассуждения Рише направлены на разработку динамической, а не только описательной психологии. Он ищет скрытые причины тех или иных явлений. Его цель не ограничивается установлением реальности того или иного факта, она заключается в том, чтобы понять этот факт, изучая связанные с ним причинно-следственные зависимости. Именно это и отличает Рише от его современников (в особенности в 80-е годы) и делает его одним из великих предшественников Фрейда.

Рише был не одинок в своей догадке о том, что патологические явления по сути мало чем отличаются от нормальных, поскольку в основе и тех, и других лежат бессознательные процессы. Эту точку зрения разделяют многие ученые. Тард, например, замечает:

«Она [периодичность явлений нашей бессознательной жизни] позволяет нам понять, что внутри нас помимо нашего сознания движется множество невидимых колес, время от времени ослабляющих какую-то страшную пружину и взрывающих какую-то заложенную в нас субстанцию, которую мы носим в себе, не ведая об этом. Этот постоянный неустанный круговорот — бессознательная жизнь нашей памяти, наших желаний, наших скрытых чувств, постоянное повторение всего того, что хоть раз вошло в нашу душу благодаря какому-нибудь случайному впечатлению, — происходит в мозговых клетках… Какая-то неизменная волшебная и жгучая печаль, которая всегда пробуждается в душе при наступлении весны и заставляет нас забросить все дела, имеет своим источником любовные муки ранней юности… А в жизни тех бедняг, которые в детстве или юности испытали горькую нужду, тяжкие унижения, жестокое обращение, наступают такие дни, когда в них подспудно зреет необъяснимый гнев, неясная злоба и жажда мести, зависть и алчность» {398} .

Не ограничиваясь одним лишь описанием фактов, Тэн показал, что упорядочение фактов в нашем бессознательном представляет собой определенный динамический процесс:

«Ощущение оживает в образе; чем сильнее ощущение, тем ярче образ. Все, что возникает в первом состоянии, имеет место и во втором, поскольку второе есть лишь возобновление первого. Подобно этому в той борьбе за существование, которую ежеминутно ведут между собою различные образы, именно образ, изначально наделенный большей энергией, обладает в силу породившего его закона повторения способностью в любом конфликте вытеснять своих соперников. Вот почему он сразу же возникает вновь да и затем часто повторяется, покуда законы постепенного угасания и постоянный натиск новых впечатлений не сокрушат его привилегии, а образы-соперники, добившись свободы действий, не обретут наконец возможность самостоятельного развития» {399} .

Таким образом, Тэн ввел понятие вытеснения, которому суждено было занять первостепенное место во фрейдовской психопатологии. Эта динамика упорядочения и организации наших мыслей будет привлекать и в последующие годы внимание исследователей.

В середине XIX века исследованию подвергается уже не только сосуществование двух различных типов памяти у одного и того же индивида, но динамическая организация эмоций, при которой ничто не проходит бесследно: эмоции, испытанные в раннем детстве, могут вызвать бессознательные взрывы ненависти или жажду мщения, неведомые сознанию.

Таким образом, происходит полная смена ориентации. В то время как магнетизеры старались вызвать такие состояния, которые могли бы стимулировать «эндоскопические» способности субъекта, а в некоторых случаях даже вызвать феномены ясновидения, после открытий Рише и Тэна бессознательное начинает рассматриваться как активная часть личности и вместе с тем — как хранилище эмоций, забытых или вытесненных фактов. Тард, в частности, показал, что бессознательное не теряет ни грана своей энергии и что прошлый опыт ребенка может в некоторых случаях оказывать влияние на его поступки в зрелом возрасте. Здесь мы имеем дело с другим пониманием бессознательного, которое чрезвычайно близко к фрейдовскому.

Рише объяснял патологические явления, связанные с бессознательным, преимущественно состоянием отвлечения внимания; концепция Тарда более динамична: он подчеркивает, что любая бессознательная идея (термином «вытеснение» он не пользуется), как правило, появляется вновь уже в форме патологического состояния.

Начиная с работы Мори «Сон и сновидения», в которой показано, что эмоции, подавляемые в состоянии бодрствования, находят свое выражение в снах, большое распространение получает концепция, представляющая собой соединение этих двух теорий: с одной стороны, бессознательные явления объясняются ослаблением внимания, снижением контроля разума, с другой — предлагается гораздо более динамическая теория, учитывающая механизм вытеснения.

Нередко два типа объяснения существуют одновременно, причем большое значение придается детским воспоминаниям. В этой связи приведем несколько отрывков из книги, которая теперь совершенно забыта, — из «Природы страстей» Эжена Майе. Майе предлагает динамическое объяснение: не пользуясь терминами «бессознательное» и «сознание», он четко разъясняет понятие конфликта между некоторыми идеями или, точнее, чувствами:

«Эти столь различные состояния души представляют собой удивительную аналогию с тем, что происходит внутри нас, хотя и гораздо интенсивнее, во время сна. Ибо во сне ничто уже более не препятствует беспорядочному потоку мыслей, настроений и чувств, которые прежде возникали в нашей душе, но были вытеснены разумом (курсив наш. — Р.С, Л. Ш.). В наших сновидениях эти мысли беспорядочно повторяются вновь и вновь — тем настойчивее, чем глубже наш сон и слабее наши чувства. Если в состоянии бодрствования ими управляет власть разума, то во сне они сбрасывают оковы и, обретая свободу, уносятся прочь, подальше от реальности, разума и привычки» {402} .

В другом месте Майе объясняет это скорее состоянием ослабления внимания, нежели силой вытесненных идей. Так, он пишет:

«Что же такое греза, как не состояние души, при котором мы чувствуем, как у нас рождается бесконечная вереница образов, идей, бесчисленных ассоциаций идей… которые вытесняют наши повседневные мысли и дела — особенно когда отсутствие внешних впечатлений делает нас жертвой апатии и скуки?» {403} .

«Греза» здесь почти синоним «фантазма». Как раз фантазмы — их значение, содержание, структура — не исследовались сколько-нибудь серьезно в ту пору.

Заимствуя идею Моро, Майе дает удачное описание регрессии, которая наблюдается в этих состояниях:

«Уже Пинель подчеркнул, что один из наиболее важных признаков психической болезни заключается в том, что старые идеи возникают вновь с чрезвычайной яркостью и полностью заслоняют впечатления от окружающих предметов. Вследствие этого больной как бы живет в ином мире, нежели все другие люди. Психологическое объяснение этого наблюдения Пинеля, как мы полагаем, заключается в том, что под влиянием нарушения душевного равновесия те идеи, которые возникали у больного раньше, были связаны друг с другом и обоснованны, оказываются как бы полностью раскрепощенными. Они переходят из органического состояния на уровень сознания и своим беспорядочным натиском сметают те новые идеи, которые должны были бы возникнуть при восприятии внешних объектов в настоящий момент» {405} .

Отметим, кстати, что Майе использовал термин «органическое» для обозначения бессознательного; это широко распространенное после смерти Шарко словоупотребление вызвало критику Фрейда в его статье о бессознательном 1915 года.

Вызывает интерес и уже упоминавшаяся здесь работа Альфреда Мори; он колеблется между психологическим понятием бессознательного (которое он называет «неосознанным») и понятием бессознательного как чисто органической активности. Свидетельства этого колебания мы находим в следующих отрывках:

«То, что было сказано на с. 115 относительно повторения во сне неосознанных воспоминаний, зависит от способности нашей памяти сохранять без ведома нашего сознания следы впечатлений. Таким образом, в нас запечатлено, хотя мы этого и не осознаем, множество идей, которые мы некогда узнали от других людей или постигли в прошлом на собственном опыте; все они присутствуют в нашей душе, хотя мы об этом и не подозреваем» {407} .

«В каждом творении нашего ума вклад памяти весьма существен, тогда как число элементов, полученных путем рефлексии или ассоциации, невелико. Однако вклад памяти представляется нам меньшим, чем он является на самом деле, поскольку наши воспоминания об очень многих фактах остаются неосознанными; такова в особенности природа детских воспоминаний» {408} .

Очевидно, что, согласно Мори, сновидения предполагают определенную работу мозга, а не просто ощущения, и поэтому они представляют собой скорее процесс нервного возбуждения, чем результат сложной переработки наших страстей и запретов. Более того, он даже выдвигает «глубокомысленную» идею о том, что нервное возбуждение не зависит от наших эмоций:

«Нервное возбуждение иногда сопровождает сон и вызывает сновидения, в которых свободно раскрываются наши страсти — похоть, гнев, ненависть, страх; эти страсти способны придать нашим чувствам и действиям ту необузданность, которая вовсе не присуща им в состоянии бодрствования. Причина такого развития страстей не только в том, что на страже не стоят, обуздывая их, воля и другие факторы, но и в том, что чувствительность возбуждена сверх меры» {409} .

Понятие бессознательного конфликта, по-видимому, совершенно чуждо Мори. В XIX веке многие исследователи понимали, что доступ к бессознательным воспоминаниям можно получить не только через внушение, но и через сновидения. Льежуа, например, писал:

«У большинства людей сновидение представляет собой почти целиком психологическое явление. В душе пробуждаются воспоминания, которые казались навеки забытыми, чувства, которые мы ранее испытывали, горести и радости, которые мы чувствовали, боль, которая причиняла нам страдания, мы видим вновь умерших людей, и они кажутся нам живыми, видим отсутствующих друзей, и нам кажется, что они с нами, видим соперников или врагов, и нам кажется, что мы снова становимся объектом их нападок и козней. А картины, которыми мы часто любовались в прошлом или видели лишь мельком, оживают и вновь встают перед нашим мысленным взором во всей живости красок, во всей четкости очертаний — что и заставляет нас принимать их за нечто реальное» {410} .

По мере развития неврологии исследователи все более отрицательно относились к идее бессознательного психического. С их точки зрения, бессознательное строго зависит от случайного физического раздражения. Иначе говоря, наши влечения и наши аффекты на бессознательном уровне никак не организованы.

Чтобы показать, какое сопротивление вызывал у психологов сам термин «бессознательное», сошлемся на «Словарь французского языка» Литтре; здесь это слово приводится не как существительное, а только как прилагательное. Быть может, именно по этой причине многие исследователи вообще не пользовались этим термином. Симон, например, в своей книге «Мир сновидений» этим термином не пользуется. Восемьдесят лет спустя французский энциклопедический словарь, известный под названием «Большой Ларусс» (изд. 1960 года), проявляет в этом отношении такую же неопределенность и такой же «традиционализм». Как говорится в этом словаре (см. статью «Бессознательное»): «То, что бессознательные состояния, способные воздействовать на сознание, существуют, — неоспоримо (склонности, автоматические привычки, потребности и т. д.). Однако эти состояния не могут быть названы психологическими: ведь в них отсутствует субъективный аспект, без которого невозможен и психический факт (см. „Мысль“)». Автор этой же статьи выше замечает: «Поскольку психологический факт — это, по определению, факт сознания, разве не является противоречивой сама идея бессознательных психических состояний?… Поскольку у них есть лишь объективная сторона, они относятся к физиологии нервной системы».

Именно с подобными схоластическими представлениями пришлось бороться Фрейду; несмотря на работы своих предшественников, он должен был вновь защищать правомерность самого понятия бессознательного психического.

В то время как представители одного направления придерживались концепции чисто органического бессознательного, представители другого, опираясь на открытия Рише, признают, что психология — психология сознания или психология бессознательного — должна мыслиться как целое, быть самостоятельной наукой, отличной от науки, исследующей связи между мышлением и мозговыми функциями. И с этой точки зрения отношения между сознанием и бессознательным становятся объектом все более плодотворных исследований, область которых еще больше расширяется в связи с исследованием гипноза.

4. Бессознательное и гипноз

Для психологов этого второго направления (можно было бы даже сказать — школы) бессознательное выражается уже не только в случайных проявлениях, бессознательное становится для них активной и неотъемлемой частью психики. Но сначала мы должны вновь вернуться к гипнозу и его подлинному «значению».

Гипноз придал новое измерение психологии, которая ранее, до докладов Королевской комиссии, была чисто «описательной». В этих докладах была сделана попытка доказать посредством ряда опытов, существует ли флюид или нет: к примеру, испытуемых посылали прогуляться по саду, где без их ведома одно из деревьев было намагнетизировано. Однако испытуемые так же легко впадали в транс и под любым другим деревом. Тем самым было, доказано, что действующей силой был не флюид, а воображение испытуемого. Нет необходимости подробно описывать здесь многочисленные и хорошо известные опыты членов Королевской комиссии. Их последователь Бертран продолжил опыты, стремясь определить, в чем источник внушаемости: в силе магнетизера или же в естественной предрасположенности испытуемого.

Эти опыты могут показаться примитивными, однако это был важный шаг в истории психологии: переход от описательной науки к экспериментальной.

Многим экспериментаторам XIX века не хватало критичности; подчас это были фанатики, одержимые мыслью о том, чтобы заставить академиков отказаться от своих позиций. К счастью, этого не произошло, ибо такой отказ предоставил бы полную свободу действий всем шарлатанам того времени. Нет необходимости подробно останавливаться на этой полемике, о ней можно прочитать в работах Бурдена и Дюбуа.

Вот отрывки, которые представляются нам наиболее убедительными:

«…В сознании сомнамбулы после пробуждения ничего не остается, точнее, в нем сохраняется лишь некая скрытая ассоциация идей, которая вовсе не обязательно становится явлением психологического плана. Мы не знаем все те ассоциации, которые скрыты в нашей душе, мы не отдаем себе отчета в том, почему вид того или иного человека вызывает у нас грусть или радость» {416} .

«Если же, однако, во время сомнамбулического сна вы приказываете пациенту сохранить в памяти и после пробуждения все совершенные им действия, то после пробуждения мыслящая машина вступит в свои права, хотя во время гипноза она не могла не выполнять все те действия, мысль о которых ей внушалась. Она будет раскаиваться в том, что она совершила, умолять о прощении, стремиться к искуплению причиненного ею вреда, просить вас помочь ей своей силой и авторитетом. Если ей покажется, что вы колеблетесь, мыслящая машина разразится слезами, гневом и угрозами. Мыслящая машина вновь станет мыслящим, сознательным человеком, который возмущается тем, что оскорбили его как личность» {417} .

Берийон подчеркивает здесь саму возможность антагонизма между сознанием и бессознательным, то есть понятие конфликта, в котором обнаруживается одновременно и механизм неврозов, и подходящее средство их лечения. Это убедительно подтверждается наблюдениями Буррю и Бюро:

«Лишь перенося ее [пациентку] в тот период ее жизни, когда она еще не страдала раздвоением личности, лишь погружая ее в такое состояние сознания, которое чуждо этой сомнамбулической жизни, можно добиться улучшения» {418} .

Жане ясно показал, что французские психологи пользовались понятием бессознательного до того, как появились работы Фрейда:

«В таком случае три четверти явлений, наблюдаемых в состоянии болезни или даже в нормальном состоянии, остались бы необъяснимыми. Все психологические законы оказываются ложными, если их область ограничивается только сознательными явлениями, в которых индивид отдает себе отчет. Мы постоянно сталкиваемся с фактами, галлюцинациями или поступками, которые кажутся необъяснимыми, потому что мы не можем найти их причину или источник в других идеях, доступных осознанию. Обнаруживая эти проблемы, психолог слишком часто склонен признавать свою некомпетентность и призывать на помощь физиологию, которая ничем не может ему помочь» {419} .

Выходит, что нельзя считать психологический автоматизм всеобъемлющим: он охватывает не все сознание, а лишь его часть — небольшую и достаточно обособленную группу явлений, существующих вне целостной структуры сознания индивида и развивающихся самостоятельно, своим путем. Нельзя не признать, что исследования Нансийской школы дали толчок для серьезных экспериментов, целью которых было установление связи между сознанием и бессознательным (и здесь Нансийская школа лишь заимствовала метод, впервые примененный в 1784 году).

Позднее Нансийская школа проводила также опыты с постгипнотическими приказами (см. первую часть настоящей работы); чтобы показать, как можно искусственно вызвать конфликт между сознанием и бессознательным, пациенту давались такие постгипнотические приказы, которые противоречили его нравственным установкам. Льежуа специально изучал этот аспект гипнотической практики:

«Молодая женщина, больная истерией, демонстрировалась Дюмоном на заседании Медицинского общества. Во сне ей был дан такой приказ: после пробуждения снять стеклянный колпак с газового светильника, висевшего над столом, положить его в карман и унести с собой. По пробуждении она робко приблизилась к столу и была, по-видимому, смущена обращенными на нее взглядами, а затем, немного поколебавшись, встала коленями на стол. Она оставалась в таком положении минуты две, очень этого стыдясь и глядя вокруг то на одного, то на другого, затем посмотрела на предмет, который она должна была достать, потянулась к нему рукой, отдернула руку, затем быстро сняла стеклянный колпак, положила его в карман и поспешно удалилась. Она согласилась вернуть предмет, только выйдя из комнаты» {420} .

Цель этих опытов заключалась в том, чтобы вызвать невроз искусственно. Многие врачи стремились преодолеть преграду, отделяющую сознание от бессознательного — главное препятствие для понимания вытесненных конфликтов. Однако опыты с постгипнотическими приказами мало прояснили проблему, поскольку сам приказ выполнялся в состоянии, подобном искусственно вызванному сну.

Дельбёф, полный решимости преодолеть это препятствие, рассуждал так: для того чтобы пациент мог запомнить приказ, необходимо, чтобы действие, совершаемое пациентом во сне, было прервано, а после пробуждения как-то напомнить ему о приказе. В этой связи Дельбёф описывает весьма убедительный опыт, проведенный им совместно с доктором Фере в клинике Сальпетриер:

«На столе стояла миска с водой. Пациентка В. была погружена в состояние гипнотического сна. Ей было дано приказание запомнить после пробуждения сон, который ей приснится. Далее я точно воспроизвожу диалог. Фере обвил рукой шею молодой женщины. „Вам хорошо?“ — „Очень“. — „И я тоже счастлив. Я рядом с вами. Я курю прекрасную сигару. Какой у нее аромат!“ — „Чудесный!“ — „И как прекрасно она горит!“ — „Замечательно!“ — „Взгляните-ка на кончик сигары, пепел видите?“ — „О да, вижу“. — „Ой, пепел упал на вашу шаль, она загорелась. Скорее окуните ее в воду, вон миска с водой на столе!“ В мгновение ока пациентка вскочила, сдернула с себя шаль и опустила ее в миску с водой. Она торопила г-на Фере, прося его помочь ей потушить огонь. „Скорее, ну же, сожмите ее руками, сбейте пламя!“ — воскликнула она, жестом показывая, что нужно сделать. И в этот момент ее разбудили. Руки у нее были мокрые, она взглянула на них, потом на нас с изумлением. Вдруг она заметила, что на ней нет шали, и увидела свою шаль в руках г-на Фере. „Ой, какая дыра! — воскликнула она. — Это пепел вашей сигары ее прожег!“ — „Ну что, видите? — промолвил г-н Фере, взглянув на меня. — Я починю ее“, — продолжал он, развертывая шаль перед камином. — „Не надо, — сказала пациентка, — я сама ее починю“. — „Не нужно, смотрите!“ Когда она увидела, что ее шаль цела и невредима, на ее лице появилось такое выражение, словно она просыпается от глубокого сна. Она воскликнула (это был торжественный для меня момент, и ее слова неизгладимо запечатлелись в моей памяти): „Боже мой! Так это был сон ! Как странно! Я абсолютно все помню. Вы были рядом со мной, курили, пепел вашей сигары упал на мою шаль, она загорелась. Я быстро окунула ее в миску с водой. Вы помогали мне, а я даже сказала вам: „Похлопайте по ней (и она повторила свой жест), чтобы сбить пламя!“ Это была прекрасная сцена“». {421} .

Тем самым было установлено, что во время лечения бесполезно под гипнозом вызывать у пациента воспоминание о травмирующем опыте, если не предупредить его заранее, что после пробуждения он сможет вспомнить все то, что говорил врачу.

Именно на основе данных, полученных во время этих опытов, Шарко открыл травматическую истерию: на их основе проводились и новые опыты, заставлявшие все большее число психотерапевтов признать роль бессознательного в возникновении и лечении неврозов. Из всех этих многочисленных опытов обратимся к тому, что был описан Пьером Жане за четыре года до появления в 1893 году «Предварительного сообщения» Брёйера и Фрейда.

«Наконец я решил исследовать слепоту левого глаза, но в состоянии бодрствования Мари возражала, говоря, что она слепа от рождения. Во время сомнамбулического сна пациентки нетрудно было убедиться в том, что она ошибается: посредством обычных процедур пациентка была превращена в пятилетнего ребенка, при этом у нее восстановилась чувствительность, свойственная ей в этом возрасте, и было обнаружено, что она может прекрасно видеть обоими глазами. Следовательно, она потеряла зрение в шестилетнем возрасте. При каких обстоятельствах? По пробуждении Мари твердила, что не знает. Приведя пациентку в состояние сомнамбулизма, я осуществил ряд последовательных перевоплощений, заставив ее вновь пережить основные события этого периода ее жизни, и заметил, что слепота поразила ее в определенный момент в связи с одним незначительным эпизодом. Однажды, несмотря на слезы протеста, ее насильно уложили спать вместе с ребенком ее возраста, у которого левая сторона лица была сплошь покрыта сыпью. Некоторое время спустя лицо Мари также покрылось сыпью, по виду почти такой же и на том же самом месте. Эта сыпь несколько раз появлялась в течение ряда лет, а затем исчезала; при этом, однако, никто не обратил внимания на то, что именно с этого момента левая сторона ее лица потеряла чувствительность, а левый глаз перестал видеть. Чувствительность так с тех пор и не восстановилась; во всяком случае, не выходя за рамки моих наблюдений, можно сказать, что, в какое бы время я затем ни переносил ее путем внушения, чувствительность левой стороны лица не восстанавливалась, хотя во всех других частях тела эта чувствительность полностью соответствовала ее возрасту в тот или иной период. Через некоторое время я предпринял еще одну попытку излечить больную, весьма сходную с первой. Я вновь показал ей ребенка, который вызвал у нее ужас, и заставил ее поверить, что он очень мил, что у него нет никакой сыпи. Я лишь наполовину убедил ее в этом. Повторив эту сцену дважды, я достиг успеха: она обняла воображаемого ребенка без страха. Чувствительность левой стороны лица сразу же восстановилась, и когда я разбудил Мари, она могла хорошо видеть левым глазом. Со времени этих опытов прошло уже пять месяцев. У Мари не появлялось ни малейших признаков истерии, она вполне здорова, и состояние ее все улучшается. Совершенно изменилась и ее внешность. Я не придаю этому излечению большего значения, чем оно того заслуживает, и не знаю, надолго ли его хватит. Я полагаю, однако, что эта история заслуживает внимания: она показывает, как велико значение подсознательных навязчивых идей и их роль как в телесных, так и в душевных болезнях» {423} .

Этот опыт отличается новизной: Жане удалось не только заставить пациентку вновь пережить под гипнозом изначальную травму, но также посредством ряда внушений, проводимых под гипнозом, снять вновь переживаемые эмоции, которые и вызвали некогда потерю чувствительности.

Этот опыт — а мы могли бы назвать и другие, ему подобные, — показывает, что в этот период разрабатывалась теория неврозов и их лечения. В самом начале своей книги Жане сформулировал важное отличие, которое должно было привлечь экспериментаторов к вопросам терапии. Он писал: «Большое различие, по-видимому, существующее между теми состояниями, которые мы сравниваем, заключается в том, что во время искусственно вызываемой каталепсии движения субъекта, его позы всегда определяются извне — теми изменениями, которые ему передаются, тогда как во время приступа истерии страстные позы, по-видимому, обусловливаются изнутри — воспоминаниями пациента».

По многим другим отрывкам из книги Жане можно судить о том, что у него было весьма ясное представление о динамике бессознательного, хотя он нигде и не придает значения трансферу. Он признавал лечебную роль гипноза и необходимость искать в бессознательном причины истерических симптомов, оставаясь при этом, однако, скорее экспериментатором, нежели врачом. Лишь позднее он заинтересовался собственно терапией.

В различные периоды XIX века исследователи сосредоточивали внимание то на наблюдениях, то на терапии. До 1889 года преобладал интерес к воздействию бессознательного на сознание, а затем в центре внимания оказались личностные изменения и их объяснение ослаблением внимания (понимаемым как особого рода «диссоциация»). После открытия бордоским исследователем Азамом множественных личностей особый интерес к исследованиям Нансийской школы переключился на феномены раздвоения личности.

Отказавшись от опытов и вновь обратившись к клиническим наблюдениям, Шарко особо подчеркивал значение психических травм в этиологии неврозов. Его достойным преемником на этом пути был и Пьер Жане. Однако открытие множественных личностей столь глубоко поразило воображение ученых того времени, что даже Жане свернул с пути, указанного его учителем, и посвятил себя объяснению раздвоения личности, которое стало средоточием всеобщего интереса, почти манией. Казалось возможным объяснить это явление состоянием ослабления внимания; это состояние исследовалось крупнейшими учеными того времени. Нам сейчас трудно даже представить себе, насколько все умы были во власти этой проблемы. Представление об этом дает нам введение в книгу Бине «Изменения личности».

«В наши дни наблюдается любопытное явление: множество исследователей, живущих в разных странах, принадлежащих к разным школам, проводящих опыты с разными объектами, ставящих перед собой разные цели и порой не подозревающих о существовании друг друга, приходят, не ведая о том, к одинаковому выводу. Вывод этот, получаемый столь различными путями и составляющий, по сути, основу множества явлений психической жизни, состоит в констатации особого типа личностных изменений, раздвоения личности или скорее множественного „я“. Оказывается, что у многих людей при самых различных условиях нормальное единство сознания распадается: возникают отдельные обособленные сознания, каждое из которых может обладать своим собственным восприятием, памятью и даже нравственными установками. Цель нашей работы заключается в том, чтобы подробно изложить результаты новейших исследований в области личностных изменений» {426} .

Подытоживая опыты Буррю и Бюро, Бине пишет:

«Я уверен, что метод внушения, позволяющий нам переносить пациента в ранние периоды его жизни, рано или поздно найдет себе широкое применение в медицине. Ибо, с одной стороны, он позволяет прояснить диагноз, всесторонне раскрыть источник и механизм истерического симптома; а с другой — показывает, что, перенося пациента (особыми приемами воздействия на психику) в прошлое — в то время, когда впервые появился тот или иной симптом, — можно сделать его более податливым к лечебному внушению [146] . В любом случае этот опыт заслуживает внимания.

С чисто психологической точки зрения, которая нас здесь, собственно, и интересует, внушения, переносящие пациента в прошлое, дают нам новое знание о механизме раздвоения сознания. Прежде всего они показывают нам, что все те воспоминания о прошлом, которые кажутся нам забытыми навсегда, поскольку мы не можем вызвать их по нашему желанию, продолжают жить внутри нас. Следовательно, нет абсолютной границы между тем, что хранится в нашей памяти, и тем, что присутствует в нашем сознании в данный момент. За границами этого нашего сознания есть и воспоминания, и восприятия, и размышления: то, что мы знаем о себе, — это лишь небольшая часть того, каковы мы на самом деле.

Законы ассоциации идей, которые, вслед за английскими психологами столь часто и порой неверно использовались для объяснения всей совокупности психических явлений, оказываются в данном случае недостаточными. Они неспособны объяснить нам, какие механизмы не дают хранящимся в нашей душе воспоминаниям оживать по ассоциации с новыми впечатлениями. Таково какое-нибудь событие детства, о котором мы более не вспоминаем, но которое может быть восстановлено путем обращенного в прошлое внушения и в обычной жизни не раз могло бы всплыть на поверхность сознания — ведь с тех нор произошло множество сходных событий. Однако коль скоро сходные сигналы остались без ответа, значит, механизм ассоциации идей недостаточен для этого и тем самым недостаточен для объяснения развития нашей психической жизни. Наши идеи, конечно же, связаны не этими тонкими нитями, а чем-то иным. Под действием более глубоких причин, природу которых вскрыть не так-то легко, ибо они бессознательны, наши идеи, восприятия, воспоминания и все состояния нашего сознания складываются в самодостаточные независимые целостности. Находясь внутри одной из них, трудно вызвать идею, относящуюся к другой. Вообще ассоциации идей здесь недостаточно, однако, когда по той или иной причине оживает сразу несколько элементов внутри этой второй целостности, тогда она вновь появляется вся целиком» {427} .

Приведенный текст датируется 1892 годом, текст Брёйера и Фрейда, в котором Фрейд делает акцент на механизмах защиты и вытеснения, написан в 1895 году. Пожалуй, можно даже сказать, что все творчество Фрейда было ответом на этот отрывок из книги Бине, которую он, конечно, читал. Однако Бине в это самое время был слишком поглощен теорией диссоциации и, конечно, не мог от нее отказаться. Вот заключение его книги:

«Не следует, однако, преувеличивать значение подсознательных образов и без разбора применять выводы из наших исследований к обычной жизни. Как мы уже говорили, первично не расщепление личности, а распад психических элементов; лишь спустя какое-то время — нередко благодаря специальной тренировке и внушению — эти разрозненные элементы организуются в новые личностные структуры» {428} .

Стоит отметить, что в этих пространных цитатах из Бине речь всегда идет об идеях, а не об эмоциях.

Поразительно, что в конце XIX века во Франции совершенно отсутствовала какая-либо единая господствующая теория. С одной стороны, ряд врачей проводили опыты, связанные с гипнотическими явлениями; хотя они и вынуждены были признать, что бессознательное существует и может отчасти определять сознательные действия, обычно они ограничивались экспериментальной работой. Были и попытки использовать выводы из этой работы для объяснения причин неврозов. Жане был крупнейшим из экспериментаторов, однако и он не обратил внимания на динамический аспект вытеснения, оставаясь приверженцем теории, разделявшейся в начале века многими психиатрами, а именно теории диссоциации или отвлечения внимания.

С другой стороны, психологи не замыкались в экспериментах с гипнозом: они догадывались о том, что большая часть нашей психики остается бессознательной — правда, эта мысль не получила у них дальнейшего развития. Они не пытались обнаружить ни законы бессознательного, ни законы, управляющие отношениями между сознанием и бессознательным как двумя состояниями нашей психики. Тем более не пытались они дать полное описание бессознательного. Сколь бы глубокими ни были их замечания, например о вытеснении, они не привели к созданию общей теории бессознательного. Не будем, однако, забывать и о том, что в это время все наблюдения производились как бы «извне». Психологи XIX века ни в коей мере не допускали мысли, что исследуемый феномен касается и их самих, и, за редкими исключениями (например, Майе и Рише, которые говорят «мы»), пишут так, как если бы у них самих бессознательного вовсе не было.

Можно только удивляться тому, какое незначительное влияние на общую психологию оказали опыты Бониса и других исследователей. Рибо говорит о бессознательном в связи с памятью или личностью, но в «Психологии чувств», более поздней его работе, упоминание о бессознательном почти полностью отсутствует.

Предупреждая читателей, что некоторые авторы (которых он не называет) злоупотребляют понятием бессознательного, он допускает, не приводя, однако, никаких примеров, что «причина некоторых фобий заключена в детском опыте, воспоминания о котором не сохранились».

Правда, эта работа появилась в 1896 году, то есть через семь лет после того, как исследования гипноза достигают своего апогея. Хотя Рибо и рассматривал проблемы аффективной памяти, он стоял при этом на позициях интеллектуалистской психологии, основанной прежде всего на ассоциации идей. На наш взгляд, этот любопытный факт можно объяснить следующим образом. Психологи Нансийской школы занимались прежде всего опытами, связанными с постгипнотическим внушением, однако они даже не пытались углубиться в проблему содержания бессознательного. Конечно, Рише, Тэн, Тард и некоторые другие исследователи понимали, что бессознательное зачастую господствует над сознанием и что человек — существо не столь свободное, как это ему кажется, но они фактически не пытались выяснить, что же такое бессознательное на самом деле. Даже у Пьера Жане не возникала мысль о динамическом характере бессознательного, обусловливающего нашу сознательную жизнь. Его мысль и его исследования были слишком сосредоточены на состояниях отвлечения внимания и множественных личностях. Тем не менее ему удалось, используя метод регрессивного гипноза, обнаружить в двух различных случаях патогенные эмоции и тем самым выяснить природу симптомов болезни. Однако он не смог сделать из этого необходимые выводы.

5. Открытие Фрейда

Одной из заслуг Фрейда является то, что он увидел в бессознательном влечения, фантазмы, бессознательные воспоминания и смог показать их динамический характер. К понятию этого скрытого универсума он пришел во время своего первого пребывания в Париже в 1885–1886 годах и последующей поездки к Бернгейму в 1889 году.

В «Очерках истерии» теоретическая глава принадлежит Брёйеру. Похоже, что Фрейд сначала понял значение трансфера (см. соответствующую главу нашей книги), а затем подверг себя самоанализу и лишь в результате этого понял подлинное содержание бессознательного. Мы не ставим здесь перед собой цель подвести итоги развития фрейдовской мысли. Однако нам хотелось бы подчеркнуть решающую роль Фрейда в исследовании бессознательного, глубокое отличие его учения от теорий, преобладавших в конце XIX века.

В известном смысле можно сказать, что Фрейд ничего не изобрел. Основные элементы его теории — понятие бессознательной памяти, вытеснения, роли сексуальности, значения сновидений и детских воспоминаний, — все эти явления были в конце XIX века более или менее известны. Однако они не рассматривались во взаимосвязи и, следовательно, не получали правильной интерпретации. Величие Фрейда заключается в том, что ему удалось осуществить синтез всех этих элементов и тем самым выйти за рамки чисто описательного подхода, характерного для его предшественников.

Отношение психологов XIX века к бессознательному было неоднозначным. Они знали о его существовании и изучали его проявления; однако в то же самое время они исключали всякую возможность понимания способа его функционирования, поскольку видели в нем лишь процесс разрушения сознательного мышления, которое оставалось для них единственной приемлемой моделью психической деятельности. Пытаясь объяснить различные проявления бессознательного, они исходили лишь из физиологических теорий — например, из понятия природной слабости нервной системы, — которые, не будучи обоснованы соответствующими наблюдениями, не имели никакого научного значения. Более того, хотя они и догадывались о том, что бессознательное господствует не только в патологических, но и в нормальных состояниях психики, все же само понятие бессознательного оставалось для них, в сущности, связанным именно с патологией. Такой подход полностью исключал возможность каких бы то ни было обобщений.

То, что психологи XIX века знали о бессознательном, можно сравнить с тем, что средневековые астрономы знали о светилах: они знали несколько светил и наблюдали их движение в небе, однако не имели никакого представления о том, какие силы управляют их обращением. То же относится и к наблюдениям психологов над снами, гипнозом и неврозами: все эти данные не складывались в единый конструктивный синтез, пока Фрейду, обнаружившему, что каждый фантастический образ имеет и либидинозный смысл, не удалось проанализировать структуру и динамику бессознательного. Более того, лишь «поэтапно» Фрейду удалось проанализировать этот компонент психической структуры. Вначале он пытался воссоздавать прошлое пациента, приводя его к осознанию вытесненных воспоминаний. Позднее он осознал особую значимость фантазмов и понял, что удовлетворение наших желаний в сновидениях отображает реальную структуру нашего бессознательного. Бессознательное — это не царство слепых сил, а определенная структура, основу которой составляет несколько основных влечений. После этого фрейдовского открытия бессознательное перестало быть темным колодцем, из глубин которого мы можем время от времени извлекать что-нибудь интересное. Оно стало объектом, доступным научному познанию.