На своём веку я повидал много начальников. По советским понятиям, я относился к малоуважаемой, что меня не сильно волновало, группе летунов. Нет, к авиации я отношения не имел. Просто я, так получалось, не работал долго на одном месте. За исключением моей службы на «Ленфильме», где я отработал более восьми лет.

К сожалению, мне пришлось уволиться в результате стычки с замдиректора кинокартины. Мало того что он ничего не смыслил в кинопроизводстве, он ещё был тихушник-пьяница. Несмотря на то что он ошивался на студии много лет, он так и не научился отличать отснятый полезный метраж от погонного, словно трудился не на «фабрике грёз», а на прядильной фабрике, о чём я ему не совсем корректно намекнул. Случился скандал, едва не перешедший в мордобой. А так как, кроме того, что он был тихий алкаш, он был ещё отставник и коммунист, административная сила была на его стороне, а мне пришлось уйти. К слову сказать, спустя очень короткое время его перевели в начальники над дворниками и уборщиками, где он и доковылял до пенсии, пересчитывая вёдра, швабры и тряпки. Выходит, благодаря мне он оказался хоть и с опозданием, но в своей стихии. О следующем «шефе» у меня, кроме гадливости, никаких воспоминаний не осталось. Он был крепким спецом, что называется, дело знал туго. Он горел на работе. Приходил на службу первым и уходил последним. С радостью выполнял всевозможные поручения профсоюзных и прочих начальников. О карьере ему думать было поздновато: он был, так сказать, на пороге пенсии. Я терялся в догадках: зачем это ему? Ни моральных, ни материальных благ ему эта суета принести не могла. Видя его постоянное стремление всем угодить, на него навешивали всё больше. Разгадка, как всегда, пришла неожиданно. Я рассказал шефу анекдот, в котором представитель нетитульной национальности оказался умнее всех. Он, мой начальник, даже не улыбнулся, напротив, поджав губы, заявил: «Не надо так шутить! Вы представляете, что о вас подумают?»

«А что? Они и так знают, что я еврей, я это и не скрываю», – сказал я. И тут до меня дошло: он до жути стесняется своего еврейства, боится, что его, еврея, обвинят в том, что он взял на работу еврея! Возможно, я поступил неправильно, но с этого дня, приходя на работу, я говорил ему: «Шалом, Яков Моисеевич!». В первый день после моего приветствия он вытащил меня в коридор, багровея, зашипел на меня: «Вы что себе позволяете?!» В ответ я ему заявил что-то в смысле дружной семьи братских народов. Он поинтересовался, не идиот ли я. «Я прошёл медкомиссию перед поступлением на курсы водителей, у нас идиотам права не выдают», – был мой ответ. Шеф, скрипнув зубами, повернулся на каблуках и ушёл в кабинет, я последовал за ним. Я продолжил. В ближайшую пятницу, уходя с работы, уже в дверях я остановился и пожелал ему счастливой субботы. Я всё-таки увидел, как скривилось его лицо! Я поздравлял его со всеми праздниками. Естественно, не отказал себе в удовольствии пожелать ему перед Йом Кипур лёгкого поста и хорошей печати. Я даже был благодарен ему. Как большинство советских евреев я, увы, не знал наших праздников и обычаев. Зато теперь благодаря маленькой войнушке, которую я вёл, стал докой. Приближался декабрь, наше противостояние сошло на нет: мне просто надоело дразнить в общем-то несчастного человека, стыдящегося своих корней. Однажды в наш кабинет без стука (она вообще себя не утруждала подобными буржуазными пережитками) вошла наша профсоюзная комиссарша. Она была скорее тоща, чем стройна. Всегда в чёрном, с короткой стрижкой, в сапогах выше колена на низких каблуках. За глаза, что, естественно, её называли чекисткой. Войдя в кабинет и попыхивая «беломориной», заявила: «Товарищи! Несмотря на то что всё наше предприятие с энтузиазмом откликнулось на призыв партии и правительства взять на себя повышенные обязательства, ваш отдел, как всегда, плетётся в хвосте! Вот вы, товарищ Шервуд, где ваши соцобязательства?» Я, ни секунды не задумываясь, заявил, что я практически их заканчиваю. И буквально через пару минут передал ей текст. Никогда не думал, что в этой «вобле» столько темперамента. Взяв у меня лист с обязательствами, она звенящим от праведного возмущения голосом прочла: «Обязуюсь выполнять заявки до их получения! Это провокация!» «Почему? Я всегда в срок выполняю все заявки, это отдел снабжения, а не прядильная фабрика. Могу добавить обязательство использовать бумагу с двух сторон в целях экономии». Скандала не было: что с меня взять? Не комсомолец – самоустранился по возрасту, не партийный – меня просто выставили за дверь. Время близилось к концу дня, и я под шумок свалил. На следующий день я опоздал на работу. Событие ординарное, если не считать войнушки между мной и моим начальником, которая разгорелась с новой силой после моей перепалки с профсоюзной начальницей. Я очень старался не опаздывать. Но в то время я жил за городом. Любое опоздание на электричку вело к опозданию на работу минимум на полчаса. Этим обстоятельством, как неубиенной картой, воспользовался мой шеф. Он вытащил меня, как бы сказали конкретные пацаны, на правилу. То есть пред светлые очи главного инжира. Ему он рассказал, что я разгильдяй, не читаю передовицы (что правда), не живу общественной жизнью (святая, правда). В ответной речи я похвалил Якова Моисеевича за его рвение. За то, что он работает не восемь, а гораздо больше часов. Выразив при этом сомнение, что ему хватает отпущенного КЗОТом времени. Меня опять (традиция?) выставили за дверь. Но я времени зря не терял. Когда вернулся мой начальник, я, стараясь изобразить невинность, преподнёс шефу рацуху, то есть отпечатанное на машинке объяснение причин (10 штук) моего опоздания. В них не хватало только даты преступления, о чём я уведомил босса. Всё было предельно просто. Я опаздывал, он ставил дату – и в кадры. Сплошная экономия времени, если учесть, что разнос я получал по окончании рабочего дня. Присовокупив к рацухе заявление о добровольном уходе с дистанции, то есть увольнении, я поспешил домой. Впервые я понял, что стенку лучше обойти. Назавтра я явился на работу на 10 минут раньше, которые провёл в коридоре, куря сигарету. За рабочим столом я оказался ровно в девять часов, а когда наступил конец рабочего дня и Яков Моисеевич стал делиться со мной планами на завтра, я напомнил ему, что мой рабочий день завершён, попрощался и поспешил домой. В последний день моего пребывания на этой работе начальник – мы были одни в кабинете – сказал: «Наверное, ты прав, не надо бояться, жаль, я так не смогу».