Посёлок, где я работал, находился в распадке. Слева и справа – горы, на одной из них – озёрцо, наполненное талой водой, нырнув в которое можно было коснуться вечного(?) льда. Его, местные остряки называли малым Байкалом. Иногда и я бывал на нём. Однажды – это было уже на третьем году жизни на БАМе – поднялся на эту гору и вдруг, явно не к месту, сказал: «Я вернулся в мой город, знакомый до слёз». Отчего меня потянуло на стихи? За мной водились грешки, но чтобы так пафосно выражать преданность городу, который я, безусловно, любил! Я решил, что это от усталости, как-никак подъём занял пару часов. Пройдёт, подумал я, хорошо, что не слышал никто, а то могли бы подумать невесть чего. Но строчка Мандельштама преследовала меня всюду. Я решил: хватит, хочу домой. Хочу вдохнуть прокуренный, с запахом кофе и дешёвого вина воздух «Сайгона» (это, если кто не знает, околобогемное кафе). Хочу автобусной толчеи, хочу прокатиться в метро. Я просто хочу поваляться в горячей ванне! Пошёл к шефу, с которым имел длительную беседу, в течение которой он пытался давить на мою комсомольскую совесть. Пришлось напомнить, что я вышел из комсомольского возраста и, как следствие, комсомольской совести у меня нет, кончилась. Убеждал, как говорится, за рюмкой чая. На втором «самоваре» пришли к соглашению, что работаю последний месяц и должен съездить в прощальную командировку.

И вот я в Нижнеангарском аэропорту. Весь аэропорт состоял из бревенчатого домика, на котором красовалось строгое предупреждение «Выпас крупного и мелкого рогатого скота на взлётно-посадочной полосе категорически запрещён!». Как водится, несмотря, а возможно вопреки запрету, на полосе пасся и крупный, и мелкий скот. Аэропортом данный объект можно было назвать с трудом, но он соблюдал традиции – билеты отсутствовали. Я по привычке дал на лапу командиру почтового Ан-24 и через двадцать минут был в воздухе. Командировка прошла достаточно гладко, и я засобирался в обратный путь. Мне пришла в голову, как я думал, шикарная идея: захотелось завершить своё пребывание в Сибири красиво – прокатиться через весь Байкал на комете. Перед отбытием вечером я устроил прощальный ужин с друзьями. Без, что называется фанатизма, скромно, не злоупотребляя. Утром следующего дня меня проводили на железнодорожный вокзал. Я должен был с пересадкой на другой поезд добраться до причала. Каково же было моё удивление, когда выяснилось, что поезд, на который я должен был пересесть, отбыл час тому назад. Мне и попутчикам, которые, как и я, возвращались в Северобайкальск, предстояло переночевать в этом городишке. Понято, ни гостиницы, ни дома колхозника здесь не было. «Это вам не Аляска, сэр», – невесело пошутил один из них. Нам всем предстояло ночевать на стульях, собранных в ряд, как в кинозале. Я покривлю душой, если скажу, что эта перспектива меня обрадовала. Мне очень захотелось посмотреть в глаза начальнику этой станции и спросить у него: в чём, по его мнению, заключается его неустанная забота о нуждах пассажиров? Я не был наивен и понимал, что он не предоставит мне номера люкс и не вернёт ушедшего поезда, но мой разум возмущённый кипел. Мне необходимо было выговориться. Наша беседа представляла собой яркий пример диалога землянина (начальник станции) и инопланетянина (ваш покорный слуга). Вдруг лицо его прояснилось. «Вы пьяны», – сказал он и, не тратя времени, вызвал милиционера. Его можно было понять: долгие годы существовал такой порядок, и вдруг какой-то очкарик возмущается тем, что ему придётся спать в позе червяка, коим, по убеждению начальника станции, я и являлся. Появился сержант и приказал мне: «Пойдём». Меня несло: я поинтересовался у него, уверен ли он в том, что именно со мной пас свиней. Этот престарелый сержант, зависший в этом звании добрых лет двадцать, изображал из себя этакого шерифа и прокурора в одном флаконе. Но даже такое, в общем-то, слабенькое, сопротивление привело его в чувство. Он поправил фуражку, которую носил на затылке, застегнул пуговицу, отдал мне честь и произнёс:

«Пройдёмте, товарищ». Но в отделении, куда он меня привёл, к нему вернулась самоуверенность. Он почувствовал себя хозяином положения. Развалившись в кресле, сняв китель, закинув ноги на стол и вернув фуражку на затылок, он изрёк: «Вы что же, гражданин, думаете жалобами что-то изменить? Вы не понимаете, что наша система окончательно прогнила?» Услышав такое, я понял: он мой. Придав лицу строгое выражение, я спросил: «Вы, блюститель законности, мне, гражданину самой свободной и счастливой страны, говорите, что она прогнила? Вы это серьёзно? Вы отдаёте себе отчёт в сказанном? Или вы провокатор?» Его метаморфоза меня потрясла. Ноги слетели со стола, в одно мгновение был надет китель, который он застегнул трясущимися руками. Он даже успел вспотеть. Заглядывая мне в глаза, спросил: «Вы член партии?» И тут я его добил, уверен, таких слов он ни от кого не слышал: «Я член нерушимого блока коммунистов и беспартийных!» Заискивающе улыбаясь (поди узнай, кого нелёгкая принесла), он предложил мне отужинать. Ох не доведёт до добра мой мягкий характер! Я согласился. Ночевал я в отделении милиции, но не в кутузке, а как нормальный человек. Сержант предложил мне койку в дежурке. В дорогу он мне подарил бутылку коньяка, стыдливо пряча при этом глаза. Я взял по доброте душевной. Моё появление было встречено неодобрительно, ведь люди практически не спали, а я спал как «белый человек», но бутылка коньяка привела их в бодрое состояние. Вскоре пришёл поезд. Мы без приключений, выпив за здоровье местного шерифа, добрались до Нижнеангарска. Обстоятельства сложились так, что я вернулся в Ленинград только в декабре. Получив багаж, вышел из здания аэровокзала к стоянке такси. Стою в унтах, полушубке и шапке-ушанке из песца (на самом деле это собачка, мне её сделал друг-скорняк на память), а на дворе плюс два. Подъезжает таксист и говорит: «Ну что, геолог, поехали?» Здравствуй, милый Ленинград! За три года ты совсем не изменился!