Признаюсь сразу: нет во мне пролетарской косточки. Вид спешащих к станку пролетариев не звал к новым свершениям и трудовым рекордам.
Да, я как и все, шёл на работу, к станку, но моя спешка была вызвана боязнью вовремя не отбить карточку и получить выговор и штраф. Наступили вегетарианские времена, и за опоздание на работу не сажали, били рублём.
Работал я учеником токаря, что для еврея в Ленинграде считалось, скажем мягко, нетипично. Работу свою я не любил. Шум, грязь, постоянный надзор. Конторка мастера цеха возвышалась над станками, и у меня было постоянное ощущение, что мне смотрит в затылок недремлющее око мастера. Тип он был весьма замечательный. Но всё по порядку. В цехе царил пролетарский порядок, в смысле «бери с работы каждый гвоздь, ты здесь хозяин, а не гость!». Это я к тому, что пролетариат успевал кроме нормы-плана делать вещи для дома, для семьи. К наступлению сезона отпусков пролетариат большую часть рабочего времени уделял дому-семье, а не плану. На удивление, это делалось практически открыто. Но я постоянно ощущал за собой контроль. И быстро понял причину. Мастер цеха был, как и я, еврей. Он тупо боялся упрёков в том, что он недостаточно строг ко мне. Я очень быстро перезнакомился с рабочими. Знал их по именам. Кроме одного. Звали его Борис Фёдорович. Такого токаря в цехе не было. Не было начальника с таким именем-отчеством. Что ещё больше придавало таинственности, его вспоминали почему-то в обеденный перерыв или в самом конце работы. Набравшись смелости, я обратился к глубокому старику, недавно ему исполнилось пятьдесят.
– Иван Иванович, а кто такой Борис Фёдорович?
– Зачем он тебе?
– Да так, его часто вспоминают, но я его ни разу не видел!
– Хочешь познакомиться?
– Да!
– Ну пойдём, парень ты наш, хоть и еврей, думаю, не выдашь.
Пошли. Я всю дорогу размышлял о том, почему я должен знакомство с таинственным Борисом Фёдоровичем хранить в тайне. Шли мы долго. Через какие-то завалы, чердаки. Наконец пришли. На чердаке, заваленном мусором, мы с трудом откопали ржавую дверь. «Он там», – сказал Иван Иванович. Мы с трудом открыли дверь. К моему удивлению, за дверью никого не было, кроме грязной вонючей бочки.
– А где Борис Фёдорович?
– Перед тобой.
– Это же клей БФ.
– Это для тебя, очкарика, клей, а для народа – лучший друг Борис Фёдорович.
– А что вы, народ, с ним делаете?
– Пьём!
– Клей?
– Да, рановато тебе вливаться в коллектив.
Мыслил он, понятное дело, жидкими категориями. Я же отбывал рабочую повинность. Один серый день сменялся другим. Иногда ради развлечения новичка посылали к свирепой кладовщице за разводным или – для разнообразия квадратным сверлом. И он пулей вылетал из её каптёрки в сопровождении мата. Однажды, когда очередной посланец за уникальным инструментом вылетел под общий хохот из каптёрки, я повернулся к своему другу детства, а теперь и соседу по цеху, чтобы увидеть его реакцию. Юра смотрел перед собой как истукан, не реагируя на происходящее. Стоял и повторял: «Серёга увёл Татьяну». Как оказалось, он, Серёга, его спас. Милая скромная Танечка оказалась стервой. Но это выяснилось потом. Я же в назначенный день пришёл на свадьбу к «предателю». Предателем он был не мне, а моему другу. Они оба были друзья с детства, и оба работали со мной в одном цехе. И я решил: пойду к Серёге, а кто виноват, пусть разбираются сами. Я припозднился. Не успел я нажать на кнопку звонка, как на пороге нарисовался счастливый отец невесты. Он находился в высшей стадии счастья, то есть в полном пьянственном недоумении. Грудь его была увешана орденами. Не узнавая меня, он спросил:
– Воевал? Моряк?
– Да!
– Кронштадт защищал?
– Конечно!
– А ты помнишь, как мы на кронштадтском льду…
– Как сейчас!
Наш диалог не успел достичь кульминации. На лестничной площадке появилась тёща.
– Толя, козёл, опять нацепил мои ордена! Это я била немцев. А ты, пьянь, черпаком махал!
– Это что, стыдно солдат кормить?
– Нет, только носи свои медали, а не мои.
Стол ломился от угощений, благо повар был свой. Водка текла рекой. Свадьба затянулась, как это часто бывает, на второй день. В понедельник я прогулял работу. Не скажу, что это было впервые. Я нагло пользовался тем, что малолетка. Мне не было восемнадцати, следовательно, меня надо было не увольнять, а перевоспитывать. Не в коня корм. Утром меня поймал у моего «любимого» станка старший мастер. Он долго и нудно рассказывал о поруганной мною рабочей чести. К слову, я так по сей день и не понял, что это такое – рабочая честь. Свою душеспасительную речь он закончил приговором:
– Я бы с тобой в разведку не пошёл!
– Я бы тоже не пошёл!
– Ты мне не доверяешь?
– Доверяю, в разведку не хочу.
– О твоём поведении я вынужден донести твоему комсоргу!
– Вам следует подождать, он ещё не родился.
– Ты не комсомолец?
– Нет. Или вы хотите перенести на комсомол моё перевоспитание?
Зря я так с ним говорил! В принципе, он был неплохой дядька. Просто забитый жизнью еврей, стремившийся не выделяться и тихо дотянуть до пенсии. Чтобы про него говорили: хороший человек, хоть и еврей.
А может, это и заставило меня так с ним говорить?