22

Увидев голема, император не на шутку удивился. Нет, не его росту — ибо ожидал узреть настоящее чудище, а не просто мужчину крупнее обычного. Рудольф представлял себе нечто бесформенное, гротескное, непропорциональное, ходячий глиняный ком. Однако это существо нельзя было назвать чудовищем. Голем вовсе не был уродом. Он носил точно такую же круглую шапочку, что можно увидеть на голове любого еврея, но был куда смуглее, чем обитатели узких проулков Юденштадта, куда редко заглядывало солнце. Кроме того, щеки голема не были впалыми, а глаза не затуманило бесконечное сидение над книгами. Напротив, крестьянская ширина его лица во весь голос говорила о степных просторах, сельской местности, о ветре и дожде. Нос голема был широк в переносице и ноздрях, губы полны, а глубоко посаженные глаза на загорелом лице смотрелись просто поразительно — в точности такого же цвета, как у раввина, серо-голубые. Прямые волосы были черны как смоль, и челка падала на лоб, точно у лошади. Это был настоящий Гаргантюа, великан из ученических дней Рудольфа — когда мастер Луковица отлучался из своей убогой комнатушки, и они с любезным и, увы, ныне покойный братом Эрнстом тайком читали отрывки из Рабле, пока.

— Ваше величество, — рабби Ливо низко поклонился, — вы удостоили нас большой чести.

Вацлаву уже доводилось видеть Йоселя в разных уголках Праги. Похоже, за последнее время у голема что-то произошло: черты его лица смягчились. Киракос встречал Йоселя лишь однажды — у купальни, и тот по-прежнему вызывал у него недоумение. В его представлении Голем должен был быть большой, неуклюжей куклой и двигаться, точно механическая кукла — жестко и сковано. Но Йосель во всех отношениях казался человеком.

Для этой аудиенции император выбрал гостиную с видом на крепостные валы. Петака спал в углу, развалившись на брюхе и вытянув лапы, точно дохлая черепаха. В добавление к высокому императорскому креслу, украшенному золотыми листьями и обтянутому роскошным бархатом, на периферии гостиной расставили несколько крестообразных стульев, которые можно было складывать и переносить. Эти итальянские стулья назывались «сгабелло», или стулья Савонаролы — в честь знаменитого проповедника… или знаменитого еретика, кому как больше нравится. Еще там стоял большой лакированный сундук с инкрустацией из ракушек и длинный стол, на котором, как обычно, красовался набор часов и драгоценных поделок. Еще один, совсем маленький столик стоял в дальнем углу. Гобелены, вытканные в Бельгии, изображали сцены из жизни аркадских пастушков. Хотя в помещениях замка по-прежнему веяло прохладой, и камины топили, земля уже освобождалась от гнета серого зимнего снега и покрывалась первой зеленью. Коконы, из которых предстояло вылупиться бабочкам, уже лежали во множестве столов с выдвижными ящичками в зале Владислава. Печи в лаборатории Пороховой башни пылали днем и ночью, а солидные дозы эликсира уже готовились для первой фазы дегустации.

Спешно собираясь на аудиенцию, Рохель надела свое свадебное платье, синюю юбку и корсаж, расшитую у горла белую рубашку, но чувствовала, что выглядит жалко. Ей, привыкшей к низкому потолку и тесному сумраку комнатки в Юденштадте, казалось, что стены замка возносятся в неоглядную высь, а от яркого освещения начиналась резь в глазах. Вместо открытого очага здесь была печь, похожая на пирамиду, почти до потолка, облицованная белыми кафельными плитками, причем на каждой была нарисована голубым корзина фруктов или ветряная мельница, или парусник, или пара деревянных башмаков. Более того: пол в зале оказался не деревянным, а выложенным массивными каменными плитами, гладко отполированными и так плотно прилаженными друг к другу, что в щели не проросла бы даже травинка. Впрочем, в некоторых местах каменный пол скрывали толстые ковры с разноцветными узорами. В углу лежала целая шкура льва. Гобелены, настолько поняла Рохель, представляли собой искусную вышивку тончайшими шелковыми нитями, поскольку лица изображенных там пастухов и женщин в цветочных венках казались живыми. «Я словно в волшебной сказке», — размечталась Рохель, ибо роскошь замка превосходила все, о чем рассказывал ей в детстве Вацлав. Сам Вацлав тоже был здесь — совсем взрослый, высокий, как чертополох, в алой шелковой ливрее, с небольшой вьющейся бородкой. Он улыбнулся ей радушно и благосклонно. В ответ Рохель лишь слегка склонила голову.

А вот облик императора, сидящего у самой печи, совершенно не соответствовал столь величественной обстановке. Да, действительно, он был облачен в яркий королевский пурпур. В рукавах его камзола, где цвет становился столь густым, что казался почти черными, были сделаны прорези, сквозь которые виднелась шелковая рубашка цвета белых облаков в летний день, украшенная воланами. На груди камзола, помимо вышивки, красовалась отделка свитым в кольца и заплетенным в косички шнуром, кисточками и дужками, сложными изгибами и крючками. Однако подбородок императора, торчащий над воротником роскошного наряда, был длинным и заостренным, точно штыковая лопата, а когда его величество открыл рот, Рохель заметила, что зубов у него осталось совсем немного, да и те были сплошь в бурых пятнах.

— Итак, это голем, — сказал император.

— Да, ваше величество. Его зовут Йосель.

Йосель поклонился.

— А вон там кто топчется? Выйди вперед.

Зеев сделал несколько шагов и поклонился. Рохель осталась позади. Вацлав сказал Зееву, что их призывают в замок, чтобы дать работу, поэтому пугаться не стоит. Однако Зееву это не понравилось. Совсем не понравилось.

— Швея. Я хочу видеть швею.

Зеев взял Рохель за руку и потянул ее вперед.

— Подними голову, женщина. Я твой император.

Рохель подняла голову. Но едва она это сделала, головной платок соскользнул ей на шею.

— Боже милостивый, — выдохнул император.

— Это моя жена, — быстро сказал Зеев, — фрау Рохель Вернер.

— Я видел многих женщин, — пробормотал император Вацлаву, — куртизанок Венеции, фрейлин испанского двора, английских красавиц, но эта… кто она?

— Моя жена, — со страхом в сердце повторил Зеев. — Фрау Рохель Вернер.

— А сама она не может сказать? — осведомился император. — Или у нее тоже языка нет?

— Ваше величество, — пробормотала Рохель, придвигаясь поближе к Йоселю и низко кланяясь.

— Откуда ты, моя милочка, и как твой брак прошел незамеченным? Как монарх я имел право на первую ночь.

— Это варварский обычай, — быстро вмешался рабби Ливо.

— А я считаю, что этот обычай освящен веками и в высшей степени разумен.

Император носил короткие штаны, и гульфик заметно выпячивался.

— Мне кажется, вы хотели, чтобы она что-то вам сшила, — шепнул Вацлав, склоняясь к уху Рудольфа.

— Да, в самом деле… — император помотал головой, словно избавляясь от какой-то досадной фантазии. — Мне нужно новое платье. Такое платье, какого еще никогда не было и больше никогда не будет. Такое же роскошно-коричневое, как твои глаза, милочка, цвета спелых каштанов. Из шелка столь тонкого, что ты просто не сможешь удержать его в руках. Скользкого как рыба. Из шелка, какой носят серафимы, невиданного для человеческих глаз.

— Сотканного червями, ваше величество, — сорвалось с губ раввина.

— Червями? — император в замешательстве посмотрел на него.

— Он имеет в виду шелкопрядов, — поспешно вмешался Вацлав.

Рудольф уже воображал себе примерку Он видел, как платье падает с его плеч и как он запускает свою третью руку в потайную сумочку прекрасной швеи.

— Из шелка, вышитого тюльпанами. Какой еще цветок имеет столь многообразную расцветку?

Рохель не могла сдержать улыбку. Подумать только: она будет шить императорское платье в своей каморке, где очаг буквально зарос сажей, где мыши снуют по щелям меж дощатым полом и стенами, где от постоянных протечек на стенах появляются большие влажные пятна…

— Множество тюльпанов, — продолжал император. — С желтыми тигровыми полосками на темно-красном, белые с тенями темно-малинового, белые с полоской бледно-лилового на каждом лепестке, бледно-желтые с ярко-красными пятнами, оранжевые, которые зовут португальскими. Вы все запомнили, фрау Вернер?

Йосель кивнул за Рохель.

— А ты, голем, можешь столько запомнить? — спросил император.

Йосель снова кивнул.

— Ты не способен говорить, но запоминаешь. Ты не способен говорить, но понимаешь. Что это такое? Или меня одурачили?

— Сейчас проверим, — Киракос подошел к столику, что стоял в дальнем углу гостиной. Император встал и сошел со своего пьедестала. Все последовали за ним.

Эффектным жестом обмакнув перо в небольшую чернильницу, Киракос написал на листе чистой бумаги: «Как тебя зовут?»

Йосель осторожно взял хрупкое перо, тоже макнул его в чернильницу, аккуратно стряхнул лишнюю каплю… и прекрасным каллиграфическим почерком написал: «Меня зовут Йосель бен Ливо».

Раввин ахнул.

— Поразительно, — выдохнул Киракос.

— Йосель, почему ты мне не сказал? — с трудом пробормотал раввин, когда к нему вернулся дар речи.

— Он нем, — ответил император. — Как он мог вам что-то сказать?

— А вы когда-нибудь спрашивали? — поинтересовался Киракос. — Впрочем, любой обученный ребенок может написать свое имя. Способен ли он рассуждать?

Йосель написал: «Кто ходит на четырех ногах утром, на двух днем и на трех вечером?»

— Ты человек? — спросил Киракос.

«Я загадка, — написал в ответ Йосель, — созданная человеком».

Император посмотрел на раввина.

— Он умен, — с некоторой неохотой признал Киракос, — однако ум бывает разный.

Он приблизился к императору и что-то шепнул ему на левое ухо.

— Ты прав, Киракос, — прошептал в ответ император. — Ну и изобретение, я вам скажу. И это произошло прямо у меня под носом, пока я трачу славные австрийские деньги на то, чтобы доставить из самой Англии двух алхимиков. Вы знаете, как это существо, эта машина или как там его, было сделано?

— Вы не отойдете немного в сторонку? — попросил Киракос, обращаясь к остальным. — Нам с его величеством надо кое-что обговорить.

— Да, конечно.

Рабби с тревогой взглянул на Йоселя и отвел свою небольшую группку в угол просторного помещения, где они собрались плотным кружком.

Император подозвал к себе своих советников — Киракоса, Кеплера, Браге и Вацлава.

— Раввин воспользовался каббалистическими знаниями, — негромко сказал Киракос, обращаясь к императору. — Никаких сомнений.

— Тогда он должен быть магом, ибо он создал гиганта, который способен мыслить. Достижение немалое.

Ум императора полнился от множества возможностей, однако их еще требовалось рассортировать.

— А эта женщина, боже мой, она как татарка Чингисхана, но златовласая. Она так необычна, настоящая царица. Хотел бы я увидеть ее в мехах — в соболях, горностаях, норках, — скачущей обнаженной на прекрасном черном жеребце.

— Она наполовину русская, — заметил Киракос. — Ее мать была еврейской блудницей.

— Ее мать изнасиловал какой-то варвар, — уточнил Вацлав. — А теперь точно так же собираются поступить в Юденштадтом. Это произойдет здесь, в Праге, ваше величество. Вот почему раввин создал голема.

— Он ведь не собирается нам головы отрубить, правда? — шепотом спросила Рохель.

— Нет, наши головы ему нужны в другом виде, — ответил рабби Ливо.

Однако такой поворот событий его вовсе не радовал. Прежде всего он чувствовал себя дураком, ибо ему следовало гораздо раньше понять, на что способен Йосель. Кроме того, император, похоже, был просто сражен Рохелью. Ни к чему хорошему это не приведет.

— Этот раввин — он зовется Львом, — говорил тем временем император. — Это почему? И, между прочим, где Майзель? Он ничего не про все это не говорил — про голема, про женщину, про нападение.

— На иврите оба его имени, Йегуда и Ливо, означают «лев», — объяснил Кеплер.

— Господин Лев Лев. Похоже, ты столько всего знаешь про евреев, Кеплер… Откуда?

— Мы дружим… то есть, прошу прощения… я мимолетно знаком с некоторыми из них.

— Дружишь с евреями? И при этом ты не рассказал мне, своему настоящему другу, который платит тебе жалованье, про эту штуку… ну, голема. Своего настоящего друга ты держал во тьме, в полном неведении.

— Тьма полна света, ваше величество, всех звезд на небесах. Я тоже живу во тьме.

— О, конечно, — император отмахнулся.

— Интересно, кто этот голем по знаку зодиака, — задумчиво проговорил Браге.

— Если можно, господа, вернемся к делам насущным. Разве вы не видите, что мы тут имеем?

— Я всю жизнь старался быть добрым евреем, — шепнул Зеев, обращаясь к рабби.

— Успокойся, Зеев.

— Я успокоюсь, только когда мы уйдем отсюда. Только тогда я успокоюсь… — Зеев взглянул на свою жену. — Послушай, Рохель, а ты сможешь сшить то чудесное одеяние, о котором он говорит?

— Тс-с, — шикнул на него раввин. — Утешься, Зеев.

— А чем, я вас спрошу? Сначала Рохель чуть не утонула, а теперь мы вдруг оказались в замке.

Йосель пытался поймать взгляд Рохели.

— Давайте надеяться, что он не запросит ничего сверх нового платья, — сказал Зеев.

Йосель думал о том же.

— Значит, вы боитесь, что несколько подмастерьев подожгут ваши дома? — спросил император, снова подзывая евреев к себе. — Почему же вы мне не сказали?

— Я пытался, ваше величество.

— Ах да, те желтые розы, что летали в воздухе. А Майзель — почему он мне не сказал?

— Он много раз пытался, ваше величество.

— Я могу послать солдат, раввин, много солдат, моих личных словенских стражников, чтобы вони встали на страже ваших домишек, охраняли вас ночью и днем, если хотите.

— Мы этого хотим, ваше величество. И будем благодарны.

— Насколько благодарны?

— Очень благодарны, — рабби попытался улыбнуться.

— Хорошо, хорошо. Итак, ты сотворил жизнь, Йегуда. Ты весьма могущественный человек.

— Не совсем так, ваше величество. Лишь с Божьей помощью мы способны что-либо сделать.

— Да-да. Если Бог однажды тебе помог — безусловно, Он снова тебе поможет. Вот что я предлагаю: я посылаю войска защищать Юденштадт, а ты делаешь меня бессмертным. Простой обмен.

— Прошу прошения, ваше величество, но я вас не понимаю.

Раби Ливо почувствовал, как руки и ноги слабеют. Уже вечерело — самое время прилечь и отдохнуть.

— Ты не слышал о моем желании, Ливо?

— Слышал, ваше величество.

— Слышал ли ты о том, что я повелел двум алхимикам создать эликсир вечной жизни? Что бабочки, что в этот самый момент ожидают своего рождения в зале Владислава, вкусят этого эликсира? А если эти бабочки проживут дольше одного дня, мой верный слуга и иже с ним глотнут этого напитка, совсем чуть-чуть? И тогда, если все будет хорошо и надежно, эликсир выпью я сам и стану жить вечно?

Один лишь разговор о своих планах не в меру возбудил императора. В углу зевал разбуженный Петака. «Дорогой мой зверь, — с гордостью думал его хозяин, — ты тоже должен жить вечно». Да, они с Петакой должны навеки остаться хозяином и любимым животным.

— Ты нашел в Каббале заклинание, посредством которого можно создавать жизнь. Теперь найди там заклинание, которое сделает меня бессмертным.

— Но там нет такого заклинания, ваше величество. Продление жизни, отсрочка смерти… это не в моей власти.

— То же самое можно было сказать и о создании жизни, раввин. Разве ты не сделал голема собственными руками, не оживил при помощи слов? Безусловно, продлить жизнь тоже не так уж сложно.

— Ваше величество, с Каббалой не шутят.

— Спасение жизни императора, собственной жизни и жизни всех обитателей Юденштадта — ты это называешь игрой?

— Нам не нужны войска, чтобы защитить Юденштадт.

«В конце концов, у нас есть Йосель, — напомнил себе рабби. — Йоселя достаточно».

— Не нужды войска? Очень хорошо, рабби, замечательно. Тогда просто раскрой мне секрет вечной жизни.

— Но, ваше величество, Келли и Ди должны обеспечить вам вечную жизнь, как вы сами только что сказали.

В этот миг, едва произнеся эти слова, рабби Ливо возненавидел себя. Ибо попытка спасти себя за счет других противно Закону и ему самому не по нраву.

— Я хочу жить вечность и еще один день. Одна формула хороша, а две еще лучше.

— Но, ваше величество…

— Я хочу быть уверен, раввин, абсолютно уверен.

— При всем моем уважении, ваше величество, мы можем быть уверены только в…

— Я хочу того, чего хочу, и не меньше, — император капризно топнул ногой.

— Прошу вас, сир. У нас есть обычаи. Написано, что…

— Давай, Ливо, я объясню попроще, — император шагнул вперед. — Если ты не предоставишь мне формулу, Юденштадту не жить.

— Ваше величество? — ошеломленно выдохнул раввин.

— Если тебя не тревожат несколько крестьян с факелами, как тебе тогда понравятся пики, пушки и аркебузы? Что, если все новейшие орудия обрушатся на те же самые осыпающиеся стены, на те же самые соломенные крыши, на ваших женщин, ваших детей? Что, если словенские стражники маршем пройдет по вашему жалкому городишку — а за ними вся императорская армия? И те, кто уцелеет, будет изгнан за пределы империи?

— Но ваш отец Максимилиан обещал евреям безопасное прибежище. В стародавние времена королева Либуше увидела сон о нашем появлении. Здесь Богемия. Здесь не может произойти ничего подобного.

— На самом деле здесь Прага, часть Священной Римской империи. Это может произойти где угодно, раввин. Позволь я тебе напомню, что ты гость в моей стране. В христианской стране.

— Мы защищены хартией, ваше величество.

— Пергамент сжечь еще легче, чем солому, раввин.

— Десять заповедей, ваше величество, высечены в камне.

— Ну-ну, раввин. Несколько ударов доброй кувалдой…

При этих словах многие из собравшихся ахнули.

— Разумеется, я шучу, — с легкой нервозностью сказал император.

Киракос был заинтригован. Император мог начать с самой слабой или предельно натянутой посылки и тем не менее выстроить на ней самый что ни на есть логичный аргумент. Его величество положительно находился по ту сторону рассудка, сохраняя при этом исключительное хитроумие. Первоначально миссия Киракоса заключалась в том, чтобы представиться искусным лекарем-беглецом, спасающимся от жестокости турков, и исключительно искусным лекарем. Однако, прибыв ко двору императора с рекомендациями, среди которых не было ни одной подлинной настоящей, он начал демонстрировать истинные чудеса, поскольку действительно обладал даром врачевания. Как только у Киракоса оказалась счастливая возможность слегка нарушить шаткое равновесие власти Габсбургов путем нарушения еще более шаткого равновесия в голове императора — с какой радостью эту новость приняли в Стамбуле, с каким благоволением к нему тогда отнесся сам султан Муххамед! Впрочем, Киракос никогда не забывал о том, что этот самый Муххамед заказал по шелковому шнурку для каждого из своих девятнадцати братьев. Однако теперь его, несомненно, ожидало не иначе как чествование, которое устроит правитель: венки из бархатцев, блюда с миндальным печеньем, танцующие девушки и смеющиеся мальчики. Но странное дело: мысль о скорой победе вызывала ощущение какой-то пустоты. «Нет-нет, Киракос, — мысленно предостерегал он самого себя. — Не следует никого жалеть. К чему тратить время на сожаления? Тридцать тысяч турков и сербов пали в битве на Косовом поле».

— Что вы говорите, ваше величество? — лоб раввина стал одного цвета с его призрачно-белой бородой, и высокий старик вдруг словно уменьшился в росте, как будто в нем что-то надломилось.

— Я говорю о том, раввин, что если мне не раскроют секрета бессмертия, все пражские евреи будут убиты. Все просто и ясно.

В гостиной, и до этого не особенно шумной, наступила такая мертвая тишина, что слышно стало дыхание Петаки.

Йосель, выступив вперед, жестом показал, что хочет кое-что написать.

— Очень хорошо, — император направился к угловому столу. Йосель последовал за ним.

«Если с головы еврея упадет хоть один волосок, — написал Йосель, — никакого секрета бессмертия не будет».

— Он знает секрет? — спросил император у раввина.

«Мы все его знаем, но каждый знает лишь часть, фрагмент, — быстро написал Йосель. — Если не все из нас останутся живы, секрет бессмертия будет утерян».

— Туше! — воскликнул Киракос. — Прекрасная игра, Йосель, просто превосходная!

— Но что, если это правда? — пролепетал император.

— Это неправда, — сказал Киракос. — Так или иначе, у вас есть бабочки.

— Да-да, у меня есть малышки-бабочки. Но я не понимаю тебя, Киракос.

Зеев был в полном недоумении. Какой секрет? Каков был ответ на то, о чем только что заявил голем?

Рохель не умела читать. Она не знала, что написал Йосель, не понимала, что происходит, и ясно осознавала лишь одно: им, евреям Праги, снова угрожает страшная опасность.

Кеплер был потрясен. Он не ожидал такого поворота событий.

Браге почувствовал, что должен срочно облегчиться.

— Послушайте, рабби Ливо, — сказал Киракос. — Уверен, император хочет, чтобы вы отправились домой и изучали там свои книги. Вы и ваш, так сказать, эрзац-сын.

— Нет, погоди, погоди…

Императора снова охватила паника.

— Мы должны договориться о времени, месте, способе… Ни один еврей не должен покинуть города, понятно? Ни один еврей. А теперь все прочь отсюда, прочь, убирайтесь, у меня болит голова. Кроме тебя, — он указал на Рохель. — Ты останешься.

— Ваше величество, — вмешался Зеев.

Йосель выступил вперед, руки его заметно напряглись, кулаки сжимались и разжимались.

— Она должна быть дома, исполнять долг перед супругом, — запротестовал раввин.

— Я первый муж в государстве, раввин Ливо. Долг прежде всего исполняют передо мной.

Рохель лихорадочно озиралась. Она оглядела окно, пару дверей… целая толпа стражников… и сделала шаг вперед.

— Схватить ее, — приказал император.

Двое дюжих словенцев с мускулистыми ручищами схватили Рохель. Другие шагнули к Зееву и раввину, заломили им руки за спину и выволокли из гостиной. Йосель, чьи руки остались свободны, бросился было на императора, когда его окружили пятнадцать стражников с мечами наголо. Еще секунда, и голем прорвался бы к трону, но тут у него за спиной появился расторопный, как всегда, Вацлав. Попросив гиганта наклониться, камердинер прошептал ему в самое ухо:

— Не надо, приятель. Я позабочусь о том, чтобы ей не причинили вреда. Выходи потихоньку в коридор. Я сейчас тоже выйду.

— Доставьте девушку в зеленую опочивальню, — распорядился император.

— Пожалуйста, не надо, — Рохель рыдала, но никто не обращал на это внимания. — Помилосердствуйте!

Зеев, раввин и Йосель стояли в коридоре, прижатые к стене цепью стражников, и слышали жалобы и протесты Рохели. Рабби Ливо молился, Зеев ругался на чем свет стоит, Йосель пинал стену пятками, его тело содрогалось от стонов — он не мог выразить чувства словами. Когда в коридоре, наконец, появился Вацлав, все трое уже не знали, что делать.

— Я о них позабочусь, — сказал камердинер словенцам.

Привыкшие получать приказы от Вацлава, когда император пребывал в дурном расположении духа, дюжие солдаты оставили евреев в покое и четким маршем — правой, левой, правой, левой — направились по квартирам. Их шаги гулко разносились по коридору.

— Что мы можем сделать? — ломая руки, вопрошал Зеев.

— Ничего делать не надо, — ответил Вацлав. — С ней ничего не случится. Я об этом позабочусь.

— Обещаете, Вацлав?

— Да, герр Вернер, обещаю. Я скажу Карелу, и он доставит ее еще до рассвета.

— Не опороченной?

— Не опороченной, герр Вернер.

— Благодарю вас, герр Кола, — Раввин тепло пожал Вацлаву руку и слегка наклонил голову.

— Ваш верный слуга, рабби Ливо.

 

23

Когда рабби, Зеев и голем покинули замок, небо потемнело от тяжелых свинцовых туч. Люди, молча кутаясь в плащи, разбегались по домам, чтобы закрывать ставни, записать двери, загонять животных в стойла. А наверху, в замке, камины едва ли не доверху завалили поленьями. Были зажжены факелы.

— Как насчет славного горячего вина с пряностями, ваше величество? — голос Вацлава был сладок, как патока.

— Не возражаю, отличная мысль.

Пятясь задом, Вацлав покинул гостиную и побежал к винным погребам… однако по пути заглянул и в апартаменты Анны Марии. Вернулся он в сопровождении слуг, которые внесли серебряную чашу с вином и набор бокалов.

— Вот это жизнь, — проворковал император.

— Возможно, но секрета бессмертия евреи не знают, — Киракос одним глотком опорожнил один бокал и тут же наполнил второй. Он испытывал смутное раздражение.

— Если они не знают секрета, их просто перебьют, Киракос, а если знают… после того как они мне его раскроют, их опять-таки убьют или позволят покончить с собой.

— Они не станут совершать самоубийство, — задумчиво произнес Киракос. — Прага — не Масада. Эти евреи — не зилоты и даже не итальянские евреи времен крестовых походов.

Император не знал, что такое Масада. Кажется, какая-то крепость на холме в древнем Израиле, где евреи держали осаду римлян, а потом поубивали друг друга, чтобы не попасть в плен? Рудольфа интересовала только та часть истории, которая помогла бы ему пополнить коллекцию диковин.

— Осмелюсь предложить тост, — сказал Вацлав в самой середине этого жуткого рассуждения. — За здоровье и бессмертие вашего величества.

— Руди, любовь моя!.. — и, весело хихикая и пританцовывая, вбежала в гостиную Анна Мария.

— Сегодня не твоя ночь, Анна Мария, — отозвался император, смущенный ее внезапным появлением.

— Ну-у, Ру-уди, не будь же таким букой! — императорская любовница надула губки. Волосы ее были убраны отборными жемчугами, а лицо накрашено, как у английской королевы — бледное как смерть с ярко-красными губами. В таком виде Анна Мария сильно смахивала на куклу. Такой ее император терпеть не мог.

— Предлагаю еще один тост, — подключился Кеплер. — За Империю.

— Я не желаю слишком долго ждать, — сказал император после третьего тоста. — Моя евреечка меня ждет не дождется. Она по уши в меня влюбилась, я сразу это понял.

Анна Мария недовольно поджала алые губки.

Йосель, Зеев и рабби Ливо, прижимаясь поближе друг к другу, чтобы защититься от надвигающейся бури, добрались до Карлова моста. Влтава разлилась, ее пенные волны бросались на берег, разбиваясь о набережную.

— Вацлав — человек слова, Зеев. Не волнуйся, — рассеянно успокаивал Зеева раввин.

— Но рабби, что, если… то есть, как я тогда буду жить?

— Жизнь продолжается, — рабби Ливо был слишком погружен в собственные мысли, чтобы следить за словами.

— Если только вы не мертвы, рабби.

Его слова заставили раввина опомниться.

— Прости меня, Зеев… — высокая волна разбилась о край моста, окатив их брызгами. — Как я мог говорить столь беспечно?

«Перл права», — подумал раввин, подбирая полы своего одеяния: вода заливала мост. Порой он проявляет такое безразличие к судьбе своих ближних! Снова он тревожится об общине как таковой, а тем временем Зеев, живой человек, идет рядом с ними, потрясенный и расстроенный.

— И ты тоже прости меня, Йосель. Пожалуйста, прости меня за то, что я считал тебя меньше того, что ты есть. Я люблю тебя. Я люблю вас обоих.

Нельзя сказать, что Йоселя это тронуло. Йосель бен Ливо, который мог написать свое имя на бумаге, был тем же самым Йоселем, который подметал полы и стирал одежду. Разве один больше заслуживал отцовской любви, чем другой?

Ветер, набирая силу, бросал в прохожих кусочками дерева, которыми подпирали уличные лотки, и разным мусором, валяющимся дороге. Йосель выступил вперед, чтобы заслонять своих спутников.

— Это один из моих великих недостатков, порожденный самонадеянностью. Я недооцениваю людей, — продолжал раввин. — Один из множества. Мне отчаянно требуется развивать в себе смирение. Еще так много уроков мне необходимо усвоить. Я должен…

Йосель хотел лишь одного: чтобы старик перестал, наконец, говорить о себе. Рохель в заключении. Когда голем оглядывался, ему казалось, что башни и купола, ступенчатые дорожки, дозорные башенки, идущие зигзагом стены, все до единой детали возвышающегося над городом сооружения губят, разрушают пейзаж. Йоселю страшно хотелось сравнять замок с землей, не оставив камня на камне.

Рохель поместили в комнату без окон, сплошь оплетенную вьющейся лозой. В самом центре опочивальни стояла кровать, обвешанная тонкими зелеными занавесями. У подножия кровати располагались сундуки с деревянной инкрустацией, где изображались сцены охоты. На одной стене висела картина с изображением лани в лесу, чья спина была истыкана стрелами. Печь, облицованная зеленым кафелем, высокая как ель, холодная, незатопленная, высилась в углу. Еще там был небольшой лакированный столик на кривых ножках, ярко-зеленый.

Рохель забралась под кровать.

— Быть может, послать за оркестром, ваше величество? — спросил Вацлав.

— Да, и еще вина.

Все сильнее пьянея с каждой минутой, Киракос по-прежнему не мог отделаться от своих мыслей. Разум представлялся ему цветком на большом стебле, схожим со сложным механизмом, что находился в башне астрономических часов, пружины и шкивы, зазубренные колесики — одно внутри другого. Что может быть идеальнее человека? Может быть, ангел? Было ли искусственное существо, которое вошло в гостиную, ангелом? Киракос думал о мусульманских серафимах — Габриэле, посланнике Аллаха, Микаиле, ангеле провидения, Азраиле, ангеле смерти, иначе Шайтане. Возможно ли сочетание человека и ангела?

— Вы еще не забыли про вашу любовь к бабочкам, ваше величество? — лениво осведомился лекарь.

— Ах, мои маленькие радости, моя гордость! Обожаю бабочек! Пусть меня поднимут с постели, если потребуется, — я хочу присутствовать при их рождении.

Зав Владислава теперь был сплошь заставлен ящичками, в которых громоздились высокие холмики почвы. Сюда были высажены яркие и душистые дикорастущие цветы — маргаритки, красные маки, люпины, астры, васильки, барвинки, полевая горчица.

— Да-да, — император с довольным видом потер руки. — На самом деле все идет очень даже неплохо. Эликсир, а теперь эти евреи со своим секретом. Все приходит в порядок и мало-помалу оказывается в наших руках. Вечная жизнь, две жизни, вечность поверх вечности. Все предопределено. Я так счастлив, что даже не знаю, что мне делать дальше.

Словно не веря своему счастью, император слегка себя ущипнул и принялся отплясывать что-то вроде тарантеллы, словно его укусил тарантул.

— Если вы позволите мне омрачить вашу радость, ваше величество, я задам один вопрос. Евреи так умны и сведущи, почему все они сами не бессмертны?

В тот самый миг, как эти слова слетели с его языка, Киракосу захотелось вернуть их назад. Сегодня вечером он постоянно допускал промахи; по сути, почти весь день был отмечен ошибками. И поэтому уже с утра придворный лекарь ощущал сжатие в горле, словно там уже затягивался шелковый шнурок. «Я не могу погубить это дело», — сказал себе Киракос.

— Им приходится умирать во искупление Адамова греха, — предположил Браге, — а Христа в качестве искупителя они не имеют. Жить вечно им просто не дозволяется.

Кеплер считал иначе, но промолчал.

— Я не это имею в виду, — сказал Киракос.

— Когда придет их мессия, — сказал Вацлав, — они станут жить вечно.

— Быть может, голем и есть их мессия, — предположил император. — Разве он сам не бессмертен?

Он перестал отплясывать и в полном изнурении рухнул на свой трон.

— Голем — Антихрист.

Киракос тут же понял, что зашел слишком далеко. На ум ему вдруг пришел один дикий момент во время дневных событий, когда Вацлав сказал, что мать Рохели была изнасилована, и он вспомнил, что собственными глазами видел, как насиловали его мать. «Сиди тихо и останешься в живых», — сказали тогда ее полные отчаяния глаза.

— Мне просто приходят в голову разные мысли, — Киракос рассмеялся. — И в частности, я вспомнил одну языческого героя по имени Прометей. Согласно легенде, он был гигантом и отважился бросить вызов богам.

— Но ты ведь не думаешь, что он Антихрист — верно, Киракос?

— Нет, конечно же, нет. Будь он Антихристом, у него бы имелся язык, да еще раздвоенный.

Анна Мария взвизгнула, словно упомянутый Антихрист, который до сих пор незримо присутствовал в гостиной, ущипнул ее за ягодицу. Кеплер с интересом взглянул на Киракоса. Похоже, у господина лекаря почва уходит из-под ног.

— А может, ты имел в виду, что если голем живет вечно, я должен буду стать големом?

Еще несколько секунд назад разум императора напоминал гигантскую подушечку, утыканную иглами и булавками идей, а сейчас превратился в спутанный клубок проволоки. Сколько вещей, о которых следует подумать… а вино, разогревая тело, по закону нагревающихся жидкостей поднималось к голове. Потом прибыл императорский оркестр — все семьдесят пять его участников. Заняв музыкальные стойки и стулья в одном из углов гостиной, оркестранты принялись настраивать свои инструменты.

— Должен признаться, — высказался император, качая головой, — теология — не мой конек.

Рудольф объявлял себя ревностным католиком, но не проявлял особой осведомленности в вопросах, за которые гибли протестанты, а именно: присутствовал ли Христос непосредственно телом и кровью во время причастия и следовало ли допускать крещение в любом возрасте. Сказать правду, императору было глубоко плевать на то, можно священнику жениться или нет. Многие имели наложниц, а у папы были так называемые «племянницы». Будет ли он заниматься любовью сегодня ночью или это произойдет позже — вот что сейчас заботило Рудольфа. Тут он вспомнил про прекрасную еврейку. Итак, первым долгом ему следовало избавиться от Анны Марии.

— Если ваше величество больше во мне не нуждается… — начал Браге, поскольку оркестр по-прежнему настраивал инструменты.

«Пива перебрал, — покачал головой Кеплер. — К тому же он становится полным идиотом, когда речь заходит о политике». Нельзя сказать, что сам Кеплер был знатоком в этой области, но он по крайней мере понимал, что императора необходимо держать за руки и за ноги, иначе всем им конец. Звезды, планеты… Земля пропитается кровью настолько, что станет второй красной планетой.

«Кеплер — назойливый выскочка, — недовольно подытожил Браге. — В Праге без году неделя, а уже по уши влез в дела двора, государства и империи. Этот болван попусту растрачивает свой талант на всякие недостойные материи». Вот он, Тихо Браге, ел, пил, веселился и славно спал, чтобы сохранять голову ясной для наблюдений. Каждый вечер, когда ему не требовалось присутствовать при дворе, Браге отправлялся в обсерваторию в Бенатках. Сам, без чьей-либо помощи, составил карту небесного свода, нанес на нее положение тысяч неподвижных звезд — этому он посвятил всю жизнь. А в году тысяча пятьсот семьдесят седьмом от Рождества Христова открыл комету, что движется по орбите как луна, но большего диаметра.

— Можешь идти, Браге, — сказал император, — но твои услуги мне в дальнейшем ох как понадобятся. Составить мой гороскоп на многие будущие тысячелетия.

— Всегда в вашем распоряжении, ваше величество.

Напрягая ягодицы, Браге покинул гостиную так быстро, как только позволяли правила приличия. Едва дверь за ним захлопнулась, астроном во весь дух рванул по коридору к ближайшему лестничному проему и немедленно пустил туда мощную струю золотистой мочи.

«Если оба рецепта бессмертия хороши, — фантазировал император, — то почему бы не заполучить еще какой-нибудь? Трансильванский граф сможет обеспечить номер третий — счастливое число. Ибо, несмотря на все мое отвращение, что плохого в толике крови, если ее смешать с вином, приправленным ароматными травами?»

— Послушай, Кеплер, — спросил император, — как думаешь, а можно прожить три вечности?

Кеплер решил, что чем короче будет ответ, тем лучше, а потому промолчал. Разве сама Земля — вечна? Возможно, закон рождения и смерти справедлив для всей вселенной. Звезды внезапно появляются там, где раньше их не было. Так, в году одна тысяча семьдесят втором Браге, а вместе с ним многие другие увидели новую звезду. Не значит ли это, что звезды тоже рождаются и умирают? И вечность для них — лишь краткое мгновенье?

Дирижер громко откашлялся. Клавикордист тронул клавишу «ля», задавая тон, альтовые блок-флейты подстроились октавой ниже. Серпентисты со своими инструментами, похожими на латинскую «S», взяли еще ниже, их звук подхватили цитры и гобои; сопрановые блок-флейты пропели ту же «ля» октавой выше, последними зазвучали трубы и струнные.

Рохель как раз задремала, но громкие звуки оркестра разбудили ее. И тут дверь в опочивальню, где она пряталась под кроватью, распахнулась.

 

24

Время не давало отсрочки. Поэтому тем же вечером евреи Юденштадта собрались в доме рабби Ливо. Хотя вечер выдался на редкость ветреным и дождливым, в кабинете раввина столпилось столько народа, а из печи так валил дым, что окно пришлось открыть. Ветер и дождь со свистом бились о стены здания. В кабинете находились все члены Похоронного общества, естественно, Майзель, зятья раввина, учителя из шуля, Зеев и другие ремесленники. Каким-то чудом сюда втиснулись все Бар-мицва Юденштадта, а также протестант Кеплер, который ускользнул из замка, как только убедился в том, что Вацлав вырвет Рохель из объятий императора. Перл, будучи ребицин, тоже имела право присутствовать на собрании. Дочери раввина вместе со всеми своими детьми отправились в дом Зеева, чтобы дождаться, когда Рохель вернется из замка. Йоселю дали мелок; одна из стен кабинета, не занятая книжными полками, должна была послужить ему бумагой или пергаментом. Свечи тускло освещали кабинет.

— Ситуация такова, — серьезным тоном начал рабби Йегуда Ливо. — Император считает — разумеется, это заблуждение: раз я дал жизнь Йоселю — а вам известно, что представляет собой акт творения, который я властен был проделать лишь однажды и для особой нужды…

— Ближе к сути, — резко произнес Зеев, который становился все более неугомонным. Его Рохель по-прежнему находилась в замке.

Раввин, сидящий во главе своего длинного и узкого стола, который напоминал бы стол в трапезной монастыря, не будь он накрыт персидским ковром с изящным узором, поднял брови и невозмутимо продолжал:

— Как все мы знаем, император надеется обрести вечную жизнь. Теперь он хочет, чтобы я ему в этом помог.

— Жить вечно, — нараспев произнесло собрание. — Без конца, без конца.

— Но как? — спросил один из учащихся ешивы.

— С помощью Каббалы.

— Каббалы?! — эхом откликнулось собрание.

— И чтобы я не отказался, он решил сделать всю нашу общину заложниками. Он готов устроить резню, только бы принудить меня.

Люди в комнате содрогнулись, как одно тело.

— Итак, рабби… — Зееву снова показалось, что разговор зашел в тупик, — если вы не возражаете…

— В этом вся суть. Как вам хорошо известно, я никому не могу обеспечить вечную жизнь, а Йосель, желая спасти меня, спасти нас всех, сказал императору…

— Сказал? — вежливо переспросил Зеев.

— Написал. Ты же там был, Зеев Вернер. Йосель написал…

— Что он написал, что он написал?

— Если будете вести себя тихо, я расскажу.

Ветер налетал на деревянное здание, и казалось, что оно покачивается, как корабль в бурном море.

— Йосель написал, что хранители секрета бессмертия — мы все, что каждый член нашей общины хранит отдельный фрагмент тайны и если кому-то из нас будет причинен вред, секрет будет утерян. Таким образом Йосель пытался позаботиться о том, чтобы все мы остались в живых.

Ледяной дождь пробивал себе дорогу меж зданий Юденштадта, пригибая к земле высокую траву на кладбище.

— Не понимаю, — Зеев пытался сосредоточиться на текущих делах, но разум его оставался в замке.

«Я представляю: каждый из нас знает слово или букву».

Йохель мог думать только о Рохели. От тревоги его ладони стали влажными, и он с трудом удерживал мелок.

— Друзья мои, — признался раввин. — Вот что я хочу вам сказать. Когда я говорю, что у каждого из нас есть слово, которое можно передать императору, это в худшем случае ложь, а в лучшем — молитва. Кроме того, у этой затеи есть небольшой изъян… хотя нет — скорее большой. Как только кто-то из нас передаст свою часть секрета, он больше будет не нужен.

— Но если они захотят искалечить кого-нибудь или убить, можно будет пригрозить, что остальные совершат самоубийство, — разумно предложил Зеев. — Тогда все останутся живы.

— Это только отсрочка, — рабби Ливо почувствовал, что у него нет сил обсуждать этот вопрос. — В какой-то момент, в тот момент, когда весь секрет будет выдан, мы императору больше не потребуемся.

Майзель выступил вперед. В своем превосходном камзоле, коротких штанах с подбоем, шелковых чулках, во всем придворном наряде он выглядел странно в этой толпе бедняков, торговцев, учащихся.

— Мы всегда будем ему полезны. Налоги, займы…

— Других королей эти соображения не останавливали, — возразил рабби Ливо.

— А не постигло ли императора безумие, которое поражает больных сифилисом? — спросил Зеев.

— Никаких признаков этого он не проявляет, — сказал Майзель, задумчиво оглаживая аккуратно подстриженную бородку. — Возможно, император страдает от наследственного недуга Габсбургов. Многие его предки отличались странным поведением. К примеру, его прабабка делила постель с трупом своего мужа. Вспомните также несчастного дона Карлоса. Не говоря уже о сыне императора, доне Юлии Цезаре, который заколол свою любовницу, ударив ее кинжалом в глаз, расчленил ее тело и бросил медведям под Чески-Крумловом. У императора безумие выражается в колебаниях между предельным возбуждением и парализующей тоской.

— Возможно, его состояние так ухудшится, что он про нас и не вспомнит, — предположил Зеев. — Если выдавать по кусочку секрета в день, это можно растянуть на…

— На несколько лет? — спросил раввин. — И что потом?

— Мы будем понемногу уходить из города, один за другим.

— Завтра утром городские ворота закроются. Да и куда мы пойдем? Но даже если мы сумеем мало-помалу уходить, это не останется незамеченным, верно? В какой-то момент нас станет так мало, что все раскроется. Нет-нет, — и рабби вздохнул.

— А как насчет Келли и Ди? Уверен, они этот вопрос уже обсуждали.

— Бабочки еще не вылезли из коконов, — сообщил Кеплер. — А когда вылезут, императору потребуется несколько недель, чтобы убедиться в продлении их жизни.

— Келли и Ди будут казнены, сколько бы эти бабочки ни прожили. — Зеев верил, что этот ветер и дождь — предупреждение Божье для Юденштадта. Это знамение, дурное знамение.

— Будем надеяться, что Келли и Ди что-нибудь придумали.

В детали их планов Кеплер посвящен не был. Поднявшись сегодня в лабораторию, он нашел двух алхимиков в прекрасном расположении духа, печи полыхали жаром, все перегонные кубы были в работе, Келли сверлил глазами древние тома, а Ди, точно вдохновенный повар, что-то перемешивал.

— Если вас интересует мое мнение, так все эти бабочки должны просто сдохнуть. Я был в зале Владислава, когда там проводилась книготорговая ярмарка, но там стояла такая вонь от конского навоза после рыцарского турнира, что и гигант упал бы замертво… Извини, Йосель, — Зеев улыбнулся голему.

— А сколько у них там бабочек? — вмешался раввин.

— Должно быть, сотня с лишним, — сказал Карел.

— А по-моему, тысяча, — возразил Майзель.

— Черт их знает, — подытожил Кеплер.

— Он точно знает, — сказал раввин. — А Киракос? Мне интересно, что за игру он ведет?

— Подозреваю, чем больше беспорядка, тем лучше его перспективы.

Длинный плащ мэра Майзеля был сшит Рохелью из мягчайшего черного бархата. Казалось, стоит мэру раскинуть руки — и он полетит над домами Юденштадта, прочь из Праги.

— Вацлав, однако, очень добрый малый, — упомянул Зеев. Вацлав сказал, что намерен спасти его жену. Он определенно собирался спасти его жену. Он обещал.

— Вацлав — сын императора и кондитерши.

— Боже мой, мэр Майзель, я и знать об этом не знал, — Кеплер был потрясен.

— Разве вы никогда не видели его подбородка? — спросил Майзель. — Взъерошенных рыжих волос?

— А есть хоть какая-то возможность посадить его на трон? — спросил Зеев.

— Абсолютно никакой, — ответил Майзель. — Кроме того, Вацлав даже не знает, что сын императора.

— А император знает?

— Зеев, друг мой, знает император, не знает — ему все равно нет никакого дела.

— Значит, в Песах нам придется иметь дело с тремя злонамеренными братьями и отцом Тадеушем, — вставил раввин.

— Отец Тадеуш? Он тоже хочет жить вечно?

Все знали, что Йосель был создан, чтобы защищать Юденштадт, но мало кто догадывался, что все началось с вполне конкретной угрозы. Теперь, не углубляясь в подробности, раввин передал собравшимся ужасную новость, которые сообщил Карел, — о погроме, который должен был состояться в Песах.

— Таким образом, мы оказались меж двух огней, — подытожил раввин. — С одной стороны император, с другой — горожане.

— Если протестанты завоевали бы всю Европу, где бы тогда обосновались евреи?

Зеев не был уверен, что может сейчас рассуждать разумно. Рахиль в замке, Тадеуш у ворот, императору нужны какие-то волшебные заклинания.

— Подозреваю, Зеев, — по обыкновению задумчиво проговорил Майзель, — что евреи, как всегда, оказались бы в месте, которое не стоит упоминать в приличном обществе. Хотя многое зависит от того, что это будут за протестанты. Крестьянские восстания для нас не слишком хороши, ибо крестьяне, будь то протестанты или католики, считают, что мы заодно с королем или дворянами — зачастую это действительно так. Мы получаем защиту от тех, кому нужны наши деньги. Хотя нередко люди вроде пап и других правителей настраивают бедноту против нас эдиктами и проповедями. Лютер понял, что не сможет обратить нас в свою веру, и люто возненавидел. Извини, Йоханнес, но это правда.

«Мы ушли от главного вопроса, — написал на стене Йосель. — Давайте рассматривать наши беды по порядку. Мы должны защищаться не только от горожан, но, возможно, и от стражников императора».

Голем уже решил, что сразу же после собрания пойдет прямо в замок и уведет оттуда Рохель. Пусть даже Вацлав человеком слова — как долго даже самый умный и благонамеренный человек сможет удерживать охваченного похотью императора?

Усталый и погрустневший, рабби Ливо оглядел комнату, внимательно разглядывая каждое лицо.

Перл, его жена. Когда их сосватали, он был просто мальчиком из ешивы, а она — девочкой с косичками, маминой дочкой. У Перл было солидное приданое, но после того как ее отец потерял все свое состояние, она стала работать в пекарне, помогая родителям, а затем скопила достаточно средств, чтобы они с Йегудой смогли пожениться, завести домашнее хозяйство. Страсть? Лишь увидев Рохель, он об этом подумал. И все же — какое это имело значение? Сама мысль о гибели Перл была за пределами его понимания. Непостижима. Невыносима.

Майзель, мэр, банкир и кредитор императора, благодетель общины.

Предусмотрительный, рассудительный, растянутый меж двух миров, и очень туго растянутый. Майзель с отцом перешли от поношенных тряпок к плащам, длинным и трехчетвертным, к поставке меховых воротников, цельных шкур, затем к найму рабочих, которым при Максимилиане позволялось быть евреями. Мало-помалу они стали давать ссуды — поначалу небольшие суммы. Заодно привозили кружево и тонкое стекло из Италии, пряности из Индии, шерсть из Англии. Их лавочка выросла, потом появилась еще одна, потом бумажная фабрика и переплетная мастерская, а их дом стал чем-то вроде уединенного места переговоров, пока сам император не стал занимать у них (или, вернее, брать) громадные суммы. Майзель оплатил войну, коллекцию бесценных картин — почему бы не оплатить бессмертие в пробирке (ох как же это ужасно)? Майзель, благороднейший человек из всех ныне живущих.

Йосель, голем…

Рабби отметил, что его голем внимательно прислушивается к обсуждению, на лице скорбь сменяется надеждой. Оно отражает всю полноту человеческих чувств. «Я чудовище, сотворившее человека», — укорил себя раввин. В душе он желал, чтобы Йосель был таким, каким задумывался изначально — существом без ума и сердца, марионеткой, безвольной игрушкой. Ибо знать и чувствовать, не имея ни детства, ни старости, было трагедией. И эта трагедия была делом его, рабби Ливо, рук.

Кеплер, астроном-протестант.

Свет единственной свечи выхватывал из полумрака небольшие черные глазки, которые не слишком хорошо видели — серьезное препятствие для человека его профессии. Йоханнес — голова в звездах, бедный как церковная мышь, кроткий кузнечик в человеческом облике, и в то же самое время человек великой души, который не верит не в простое соответствие того, что вверху, тому, что внизу, в зеркальный прием и оформление обусловленных небесных конфигураций, а заходящий так далеко, чтобы представлять себе человека, небо и планеты в гармоничном единстве. Не эта ли связность и широта мировоззрения сделала протестанта Кеплера другом евреев?

«Мы должны дать отпор», — написал Йосель и подчеркнул последнее слово двойной чертой. Голем так крепко сжимал в руке мелок, что его костяшки выпячивались подобно камням.

— Не убий, — напомнил кто-то. — Разве это не наша заповедь?

— Возможно, нам следует смириться с судьбой. Возможно, Бог желает, чтобы мы умерли славной смертью.

Услышав эти слова одного из членов Похоронного общества, раввин невольно испустил стон. То, о чем говорил этот человек, называется «кидуш хашем» — мученичество, дело серьезное и страшное. Была Масада. Была Анна и семь ее сыновей во время правления Антиоха Епифана. В десятом столетии евреи в южной Италии убивали себя и своих детей, дабы избежать обращения. И век спустя, во Франции и Германии, когда крестоносцы, которые хотели вырвать Иерусалим из рук мусульман, по пути взялись «очищать» от евреев города Европы.

Раввин знал, что мученики, лишившие жизни себя и своих детей, делали это не от безысходности, а в предвкушении «великого света» в Грядущем Мире, как пример веры, и лишь когда все было потеряно.

— Я знаю об этом обычае, — проговорил рабби Ливо. — Но если мы, боже упаси, должны погибнуть, я предпочитаю погибнуть, защищая нашу общину.

— Если я погибну, — сказал Зеев, — я заберу с собой одного из них. Хотя бы одного.

— Зеев, — предостерег его раввин.

— При всем моем уважении, рабби, я просто говорю то, что думаю.

Тут раздался крик городского глашатая. Девять часов, и все спокойно. Прошло уже четыре часа с тех пор, как забрали Рохель. Четыре часа. Все было очень неспокойно.

— Голем был создан, чтобы нас защитить, — напомнил кто-то.

Йосель написал: «Я могу защитить вас от нескольких человек. Самое большее — от дюжины».

— У нас нет аркебуз, нет пушек, нет луков и стрел, пик и копий, — заметил Зеев.

«Да, но у нас есть палки и камни», — быстро написал Йосель.

— Камни? — разом выдохнуло все собрание.

«Бросаемые как следует — при помощи катапульт», — написал Йосель.

— Камни против пушек?

«Есть история Давида и Голиафа», — напомнил Йосель.

— Голиаф — это как раз ты, — буркнул Зеев.

Йосель ощутил острый укол вины, словно что-то клюнуло его прямо в сердце. Ибо он любил жену этого мужчины и ничего с собой поделать не мог. А мог он лишь спрашивать себя — существует ли закон высший, чем любовь?

«Я не Голиаф, — написал он. — Разве мы, все вместе, не Дом Давидов?»

— Думаю, нам следует действовать уговорами и убеждениями, чтобы как можно дольше удерживать императора от насилия. А тем временем мы сможем подготовить себе арсенал, — понизив голос, предложил Майзель. — Мы станем тайком покупать мечи и кинжалы, разрабатывать планы…

— Мечи? Кинжалы? — презрительно переспросил Кеплер. — Они были хороши в старые времена, а сегодня годятся лишь для рыцарских турниров и праздничных шествий. Век рыцарства уже прошел.

Зеев бросил на Кеплера испепеляющий взгляд:

— Возможно, там, откуда ты прибыл, вы можете позволить себе ружья.

Он был прав, и Кеплеру захотелось попросить прощения. Перед ним стоял глобус раввина. Континенты походили на сушеные груши, моря — на выцветшую бирюзу. Кеплера не на шутку заинтересовала принадлежащая раввину модель устаревшей птолемеевой планетной сферы, где Земля находилась в небесном центре, а латунные кольцо вокруг нее изображали круговые пути других планет. И все-таки, спросил он себя: где наше место в этом мире? Кеплер, как и Коперник, понимал, что Земля вовсе не была центром вселенной, что она входила в семью планет, которые двигались по своим орбитам вокруг Солнца. Но если все так, есть ли другие места за пределами Земли, заполненные людьми и словами?

— Я могу вынести аркебузы из замка, — еле слышно пробормотал Майзель.

— Как вы сможете изъять их из-под носа у стражников? — спросил рабби Ливо.

— Вообще-то у Вацлава есть ключ от помещения, где они хранятся, — сказал Кеплер.

— Вацлав пойдет против родного отца и украдет ружья? — недоверчиво спросил Зеев.

— Он не знает, что император его отец, помните? — продолжил Майзель. — Вацлав живет в лачуге, и она немногим лучше, чем у того русского, помощника Киракоса. Кстати, когда его ребенок болел и умирал, Вацлав просил помощи у императорского лекаря, но ему отказали.

— А лекарем тогда был Киракос?

— Нет, это случилось еще до него.

Тогда Майзель послал к Вацлаву лекаря-еврея, но когда тот прибыл, ребенку уже было не помочь.

— Вацлав — чех, вернее, считает себя чехом. — Майзель, обычно скрытный и молчаливый, чувствовал себя на этом странном вечернем собрании как рыба в воде. — Славянин, воспитанный в этом городе своей матерью, городской слуга тевтонского владыки… если вам угодно — раб, который по своей воле не может покинуть замок. Вацлав принадлежит этой стране до глубины своего сердца. Поверьте, на самом деле он не слишком любит императора, хотя император — как это ни странно, — пожалуй, любит Вацлава больше всего на свете… если не считать его коллекции и того нелепого льва.

— А если я не умею сражаться? — робко спросил Зеев.

— И это говорит человек, который собирался забрать с собой хотя бы одного? — напомнил ему Кеплер.

— Йосель нас обучит. Когда придет время, у тебя достанет отваги.

А вот в этом Майзель уверен не был. Даже в отношении себя.

— А что делать женщинам? — Перл, которая до сих пор держалась необычно тихо, все же присоединилась к разговору. — Мы взрастили это общину в наших чревах.

— Перл, — укоризненно качая головой, сказал раввин, — зачем же так откровенно?

— Женщины будут лить из окон кипяток, швырять кастрюли и сковородки. Дети будут натягивать веревки поперек улиц, чтобы атакующие спотыкались. Некоторые будут дежурить на крышах, чтобы предупредить нас, когда придет враг, поднять тревогу. Они будут сваливать камни в кучи и швырять их, стрелять из луков, — обычно негромкий голос Майзеля теперь исполнился воодушевления и стал сильнее.

— Вы ничего не слышите? — перебил Зеев.

— Стража?

Раввин быстро задул свечи, и все присели на корточки.

— Я вернулась! — донесся с улицы голос Рохели, которая спрыгнула с телеги Карела.

— Рохель, Рохель! — и Зеев бросился вниз по лестнице, чтобы открыть ей входную дверь. Рохель присмотрелась и разглядела в окне тень Йоселя.

— Рохель, жена моя… — Зеев обнял ее за плечи. — Он тебя не тронул?

— Нет, император меня даже не коснулся.

На миг Рохель задалась вопросом, что было бы хуже для Зеева — если бы император ее коснулся или если бы она умерла.

— У тебя все платье в саже. Руки и лицо тоже испачканы. Что случилось?

— Я была Золушкой, — весело ответила Рохель. — Мне пришлось выметать пепел, чистить трубу…

— О чем ты, жена?

— По правде, я была скорее как Шадрах, Мешах и Абеднего в пещи огненной.

— Ты же знаешь, Рохель, что я не люблю всякие россказни и загадки.

— Представляешь, Зеев, мне помогла очень любопытная женщина…

Рохель находилось в странно приподнятом настроении. Как раз в этот момент Йосель высунул голову из окна, позволяя дождю хлестать себя по лицу.

— Ее спасла Анна Мария, любовница императора, — пояснил Карел, оборачиваясь со своего стульчика на телеге.

Рохель пряталась под кроватью. Услышав шаги, она думала, что это явился император, однако в комнату вошла красивая дама с жемчугами в волосах.

— Вылезай, еврейка, — сказала дама, — я хочу взглянуть на твое лицо.

Испуганная и расстроенная, Рохель выползла из-под кровати.

— Ах, — произнесла женщина, оглядывая ее с ног до головы. — Ты и впрямь прелестна, но зачем ты так коротко подстрижена?

— Затем, чтобы мужчины на меня не заглядывались.

— Не очень помогает, правда? Знаешь, кто я такая?

— Принцесса?

Анна Мария запрокинула голову и от души рассмеялась.

— Спасите меня, — взмолилась Рохель.

— Спасти тебя? Я себя, а не тебя спасаю. Думаешь, я так запросто поделюсь моим Руди и всем, что он может предложить? А теперь поторопись, женщина. Выбирайся через печь.

Анна Мария открыла дверцу холодной зеленой печи и втолкнула туда Рохель. На миг Рохель перепугалась, подумав, что оказалась в ловушке, но затем увидела свет в дальнем конце печи, где она выходила в коридор, ибо печь была огромна, и слуги подбрасывали поленья именно из коридора, чтобы не входить в опочивальню. В коридоре ее ждал Вацлав. Они быстро прошли во внутренний двор, где на своей телеге сидел Карел.

— Ступай сейчас же домой, жена, — приказал Зеев. — Умойся и отчистись. Мне надо обсудить много важных вопросов. Но я скоро приду. А ты беги.

Почему-то эти колкие слова вызвали у нее боль, развеяв радостное настроение. Рохель посмотрела в окно. Затем сорвала с себя головной платок и, подобно Йоселю, позволила дождю разглаживать ее короткие волосы. Так они и стояли. Йосель смотрел на нее, а Рохель на него.

— Присоединяйся к нам, Карел, — не обращая больше внимания на жену, Зеев взял Карела на руки и понес его вверх по лестнице. Усадив калеку у самой печи, он взял чистое полотенце и вытер его мокрую голову. — Согрейся, друг мой. Я очень тебе благодарен. Мы все тебе благодарны. И, конечно, Освальду.

— Очень рад вас видеть, герр Войтек, — сказал Майзель, слегка наклоняя голову в приветственном жесте. — Мы тут как раз распределяли обязанности. Скажите нам, когда на нас нападут, что следует делать животным?

— Животных можно выпустить на улицы, когда придут злые люди, — ответил Карел. — Ведомые Освальдом, сея хаос и замешательство, они прорвутся сквозь ряды врагов. А я буду швырять направо и налево кости и тряпье из моей сумки.

— Дорогой Карел… — рабби не мог не улыбнулся при мысли о том, как верный, но страшно медлительный мул ведет атаку. — Ведь ты католик. Зачем же тебе умирать вместе с нами?

— Я намерен сражаться вместе с вами, рабби. Кто говорит о смерти?

В этот миг Йосель ощутил что-то вроде толчка внутри головы. Он повернулся к стене и быстро написал:

«Надо выкопать ночью ряд канав вдоль стен. От них должен идти туннель к нашим подвалам».

— О да, несомненно, — послышался нестройный хор голосов.

«Мужчины с ружьями в траншеях. Дети на крышах — наблюдатели. Волы и мулы тянут телеги с водой».

— А младенцы? — поинтересовалась Перл.

«Они будут кричать и лягаться».

Раввин подумал о малышке Фейгеле, своей любимой внучке. И припомнил, как она впервые встала на ножки и пошла по кухонному полу в его объятия.

— Мы не знаем, чем кончится эта война, которую хотят объявить против нас горожане Праги, — твердо проговорил он. — Мы не знаем — может быть, нам всем суждено погибнуть. Но, братья мои, встанем твердо будем стоять непреклонно. Будем до последнего вздоха защищать нашу веру, наши семьи, нашу общину, наши дома, наши улицы и себя самих. Какими бы жалкими мы ни казались остальным, мы — это мы. Это наш Бог, наша жизнь.

Рукоплескания, которым были встречены его слова, были столь громкими, что рабби Ливо пришлось напомнить остальным, что встреча должна оставаться тайной. Далее, сказал он, уходить придется не всем вместе, а по одному, постепенно, чтобы не вызвать подозрений. Перл спустилась вниз замешивать тесто для хлебов, которому предстояло подняться за ночь, ибо утром Йосель уже должен был отнести буханки в пекарню, чтобы их испекли к Шаббату. Каждодневная битва Перл с домом и едой была ее способом обращения с миром. Если все уголки выметены, а еда приготовлена — значит, она чего-то сумела добиться.

Зеев ушел домой последним. Дождь к тому времени уже перестал, ветер стих. Черное небо стало серым, а на горизонте протянулась полоса белого света. Вскоре можно будет увидеть все семь холмов Праги, загомонят вороны, певчие птички запоют свои песни. Карел начнет объезд города. Вот-вот потянутся через Карлов мост крестьяне со своими телегами.

— А вы знаете… — начал Зеев, обращаясь к Перл. На кухне, кроме них, находился только рабби Ливо, который сидел на одной из скамей у очага, а Йосель стоял во внутреннем дворе и смотрел в небо.

— Что ты хочешь мне рассказать?

Перл смерила Зеева взглядом. Да, верно, слишком он много болтает, слишком часто и слишком громко. Да, он немолод, некрасив, но в этом его вины нет — таким уж Бог его создал. Зеев — славный человек, добрый, хорошая пара для Рохели. Не стоит в этом сомневаться.

— Рохель чуть было не утонула, но все обернулось хорошо. Над ней мог надругаться император, но она спаслась, она цела и невредима. Я счастлив, Перл, потому что я как раз подумал, что она, быть может… просто может быть, что она беременна.

Перл быстро огляделась и сплюнула за дверь — никогда не знаешь, откуда может прийти Дурной Глаз.

— Не хвались раньше времени, — зашипела она на Зеева.

— Но она так хорошо выглядит, фрау Перл. Она… она просто сияет и лучится.

— Иди домой, Зеев, — сказала Перл. — Я верю в ребенка, только когда вижу ребенка.

Зеев взглянул на Йегуду, подмигнул ему, а затем попрощался.

Раввин повернулся к своей жене:

— Ну что ты, Перл? Зачем так портить ему счастье?

— А ты уже такой весь из себя раввин, что даже происходящего прямо у тебя на глазах не видишь? Я хочу, чтобы ты поговорил с Йоселем. Ничего хорошего из этого не выйдет.

— О чем ты говоришь?

— Ты прекрасно знаешь, о чем я говорю.

— Обещаю, Перл, как только у меня появится свободное время, я с ним поговорю.

— Нет, раньше.

 

25

Каждому мужчине, женщине и ребенку Юденштадта предстояло выдать императору часть тайны, и для этой цели рабби Ливо собирался вновь прибегнуть к искусству Каббалы. Создавая Йоселя, он уже зашел на запретную территорию, и следующий шаг стал бы уже не просто искушением судьбы, но оскорблением Бога. Таким образом, если не обращаться вновь к Зохар, «Книге Сияния», придется начинать с самого начала. Сидя в своем кабинете и глядя на Влтаву, раввин смотрел, как наступает весна. Яблоневые сады за рекой пылили белым и розовым. На пушистых зеленых холмах каждое утро с самого рассвета отчаянно щебетали птички. Город выдержал свою долю снега и холода, грязи и дождя, и зима осталась только в воспоминаниях. «Безусловно, — легко улыбнулся раввин, — когда природа так прекрасна, ничто не может испортить мир».

И снова взялся за Книгу. Если начинать с самого начала, слова должны быть существительными, названиями всех созданий и живых тварей, данными Богом. Посредством глаголов создания ожили, начали двигаться. Предлоги и союзы связали все воедино. Прилагательные придали цвет, наречия — качество. Ибо мир создало слово.

Рабби Ливо думал о рассказах, которые убедили бы императора, — о предложениях и параграфах, историях и аргументах, обманах и сплетнях, теоремах и рецептах, речах и проповедях. Он думал о волшебных сказках. Жил-был император. И все они жили долго и счастливо. Кратчайшее расстояние между двумя точками — прямая линия. Нужно что-то простое, как чечевичная похлебка. Рабби не хотел показаться слишком говорливым и взять сочетание слов, способное прозвучать слишком тягуче, слишком многоречиво. Не хотел он выглядеть и излишне лаконичным, загадочным. Он думал о каламбурах, загадках, лимериках, стихотворениях, договорах, дневниках, книгах, записных книжках, молитвах, псалмах.

Псалом семнадцатый — «Возлюблю тебя, Господи, крепость моя»; пятьдесят восьмой — «Избавь меня от врагов моих»; шестидесятый — «Услышь, Боже, вопль мой, внемли молитве моей»; шестьдесят девятый — «Поспеши, Боже, избавить меня, поспеши, Господи, на помощь мне»; семидесятый — «На Тебя, Господи, уповаю, да не постыжусь вовек»…

Псалмы были утешением разуму и сердцу, хвалой и молитвой.

Подняв глаза от Торы, раввин увидел серебристо-голубую ленту Влтавы. Маленьким мальчиком он вовсе не хотел стать раввином. Двое его братьев были раввинами. А Йегуда-Лейб Ливо бен Бецалель не понимал, почему он не может стать рыбаком, скакать на коне, завести крестьянское хозяйство, носить меч. Он был крепким парнишкой, способным рубить деревья в лесу, без всякой устали проходить большие расстояния. Но очень скоро Йегуда понял, что не может покинуть стены, которые окольцовывали его общину, да и кто когда-либо слышал о еврее-рыбаке, еврее, живущем в лесу, еврее, которому дозволено носить меч? Когда начались уроки, его мир сжался еще сильнее. Больше никакой беготни под лучами солнца. Весь день проучившись, он вечером выходил из ешивы, смотрел в небо и видел, что оно освещено только луной с морщинистым ликом, испещренным черными пятнами, похожей на старуху. Вот так Йегуда, вернувшись домой, поужинав, помолившись и пристроившись отдохнуть, на следующее утро, сам не понимая как, проснулся раввином — учителем, судьей, ученым, вождем. Он не испытал ни великого момента истины, по которому днем и ночью тосковал, ни мистического просветления, ибо, непрестанно читая и проводя многие часы в посте и созерцании, никогда не ощущал себя ближе к Богу, чем когда проводил время со своей семьей или друзьями. Рабби Ливо любил бывать со своей паствой, любил прислушиваться, как стучат двери шамисы, когда объявят о том, что работа закончена и начинается Шаббат. Он любил призывную ноту шофара в начале Рош-ха-Шаны. Веселье Пурима радовало ему сердце. В Шавуот, на шестое и седьмое Сивана, день, когда Моше обрел десять заповедей, были шествия людей, несущих цветы, фрукты и блюда с ячменным супом, запеканками и блинчики с земляничным вареньем, мир казался ему Эдемом. А тишина Шаббата представлялась безмятежным бассейном, в который Йегуда сходил, умиротворяющим его после рабочей недели и готовящим к грядущей шестидневке. Призвание рабби Йегуды-Лейба Ливо бен Бецалеля на всю жизнь стало его привычкой.

Да, это должны быть псалмы. Раввин сильно сомневался, что император узнает псалом, когда он его услышит. Таким образом всем взрослым обитателям Юденштадта по очереди было выдано существительное или глагол, артикль, прилагательное, после чем община в целом охватила все части речи, грамматику надежды, замаскированное благословение, слова обоюдоострые, как меч, слова могущественные, слова печальные, слова с изгибами и завитками в буквах, вертикальные слова, слова, что дождили и болели, просто слова-если-вы-не-против. При содействии этих слов, молился раввин, для Народа Книги могло свершиться настоящее чудо.

В это время немногочисленные ополченцы под руководством Йоселя упражнялись, метая камни по грубым мишеням в поле, учились отбивать и наносить удары короткими палками в уединении своих кухонь. Майзель при содействии Вацлава расхищал императорский запас ружей, бойков и пороха. В подвалах и обнесенных стенами дворах сооружались катапульты. Йосель накопил солидную груду камней. На верхние этажи поднимали сосуды с водой, веревки натягивали поперек улиц, проверяя, хватит ли длины, после чего сматывали в плотные клубки. Кнуты, свернутые, лежали в сундуках точно змеи, готовые ударить в роковой час. Канатчик трудился не покладая рук, свивая канаты для блоков, которые смогут выдержать вес котлов. Немногочисленную скотину сгоняли в тупики и оставляли на привязи в ожидании битвы. А главное, было прорыто несколько туннелей от подвалов к траншее, которая проходила вдоль наружной стены Юденштадта, замаскированная соломой и досками. Наконец, появились дозорные посты, расставленные на крышах домов.

В разгар этой напряженной тайной работы у рабби состоялась аудиенция с императором. На приеме во дворце присутствовали доктор Киракос, врач и главный советник по бессмертию, а также Браге, Кеплер, Майзель и Румпф. Верный Вацлав, разумеется, как всегда, занимал там свое место.

— Самое благоприятное время для передачи слов, ваше величество, — сказал раввин, — наступит после Йом-Кипура.

— А когда это — Йом-Кипур? — спросил император.

— В сентябре или октябре. У нас этот месяц называется Тишри.

— Так нескоро? Сейчас еще только апрель закончился.

— Я постился, готовился и молился, ваше величество, и судя по всему…

— Да, — перебил его Браге. — В октябре мы будем в созвездии Весов, седьмом знаке Зодиака, знаке воды, все в равновесии, правит планета Венера. Звезды будут расположены благоприятно.

— Я вижу сны, в которых метеор падает мне на голову, когда я выхожу пройтись к львиному стойлу. Я тону, умираю, не могу вдохнуть. Что, если я умру еще до октября?

— Нет, ваше величество, вы не умрете до октября, — заверил императора Вацлав, хотя сам очень сомневался, что безумие не погубит Рудольфа еще раньше.

— Что значит твое «нет», Вацлав? Ты осмеливаешься говорить мне «нет»?

— Вы хорошо себя чувствуете, ваше величество? — Киракос шагнул вперед. — Возможно, вам следует прилечь?

— Прилечь? Когда моя голова буквально кишит идеями? Разве лев уходит прилечь, когда перед ним лань? Думаешь, я прилягу во время работы? Стыдись, Киракос, стыдись!

Вацлав отважился бросить быстрый взгляд на рабби Ливо, словно хотел сказать: «Вот видите, с чем мне приходится иметь дело?»

— Может быть, мне лучше навестить вас завтра? — предложил раввин.

— Раз мы приняли тебя сегодня — значит, сегодня, — император раздраженно постучал носком сапога по полу. — Мне не терпится стать бессмертным. Октябрь — это опять осень, когда земля умирает. А где та прекрасная евреечка, которая так хорошо шьет?

— Сегодня такой прекрасный денек, — вмешался Вацлав.

— Прекрасный денек для чего? Прекрати сбивать меня с толку.

Император не спал ни этой ночью, ни прошлой, ни позапрошлой. День у него в голове смешивался с ночью, создавая в голове жуткую муть, что искажала даже контуры зала, трона и короны.

— Раввин говорит вот о чем, ваше величество, — проговорил Киракос. — Чтобы слова возымели действие, они должны стать выдержанными, подобно вину, для полного успеха они должны взрасти как цветы. Поспешить — значит разрушить.

Киракос сам не понимал, почему он все это говорит. Неожиданные слова, вредные для его задачи в эти дни, выпрыгивали у него изо рта маленькими пузырьками, и после них оставался неприятный привкус сожаления.

— Если бы я смог заснуть… Возможно, я смог бы жить вечно — ибо, видит Бог, мне отчаянно нужны силы.

Прежде чем император отправлялся в постель, Вацлав вслух читал ему отрывки из поэмы Тассо «Освобожденный Иерусалим», в которых присутствовали говорящая птица, волшебник, священная война и обращенная ведьма. Вино, теплое молоко, горячие ванны, любовные утехи, бодрые прогулки, негромкая музыка, корень валерианы и опиум… Но ничто, похоже, не действовало.

— Значит, Лом-Капор… Я не понимаю — это что, какой-то особенный день? А та евреечка — когда она снова меня навестит?

— Рош-ха-Шана отмечает начало нашего десятидневного периода покаяния, который заканчивается в Йом-Кипур, день искупления, когда мы просим прощения за наши грехи, — рабби украдкой покосился на Майзеля, который стоял очень прямо, устремив взгляд куда-то вдаль и, похоже, почти его не слушал. Оба знали, что Рохель спасла ревнивая Анна Мария; однако воспоминания императора о том инциденте были весьма смутными.

— А кстати, раввин, — где голем?

— Он дома, ваше величество. Моет посуду.

— А, дома лучше всего… — император вздохнул. — Мы позаботимся о твоем возвращении домой, раввин. Ты ведь помнишь, не так ли, что ни один из вас не должен покинуть город, и стражникам у ворот дан приказ: не позволить ни одному еврею уйти из города? Так что, пожалуйста, даже не мечтай о бегстве. А что ты бы посоветовал мне для крепкого сна, раввин?

Рабби Ливо хотел сказать «чистую совесть», но вместо этого сказал:

— Мир и тишину.

— Тут ты прав. Вот бы хоть немного мира и тишины, немного понимания — только и всего. Так ты говоришь, еврейка отправилась в Пилзен? Да-да, ее необходимо как можно скорее сюда вернуть. Спешно пошли вестового, Вацлав. Мы хотим видеть ее в нашем замке. Вы же все знаете, она меня любит. А платье, которая она для меня сошьет, станет непревзойденным по красоте.

Рабби Ливо покидал двор глубоко озабоченным, но постарался выбросить из головы все недостойное, ибо уже шли приготовления к Песах. Все семьи в Юденштадте готовились встретить разъяренную толпу, что придет жечь их дома — и одновременно каждое помещение чистилось сверху донизу, чтобы не осталось ни следа муки, пшеницы, ячменя, овса. Был седер, рабби Ливо вслух читал отрывок из пасхальной Хагады, и дверь была открыта для прибытия ангела Элии. Тогда Перл показалось, будто она слышит шум. Но ничего особенного не обнаружилось: то ли ветер, то ли мышка, то ли ее страхи.

После Песах ополчение продолжало учения, но уже не столь подолгу и не с таким усердием. Более того: дети покинули свои посты на крышах, где дежурили ежедневно. Припасенная пища была съедена, котлы, наполненные водой, опустошены. Йосель снова стал помогать Перл на кухне, приносил, уносил, стирал, подметал…

А в первый день Песах, в замке, первая бабочка, корчась, вылезла из кокона, затем еще и еще одна, и скоро весь зал Владислава наполнился мельканием желтых крылышек с оранжевыми кончиками. «Живите, мелкие паразиты, живите», — еле слышно пел им Келли, готовый при падении хоть одной бабочки сломя голову броситься под сетки и утащить павшего на поле брани солдата — несмотря на целую ораву стражей и шпионов, которая следила за каждым его шагом. Каждый вечер пара алхимиков, словно исполняя торжественный ритуал, брызгала на цветки эликсиром из лабораторных пробирок. Бабочкам эликсир нравился, они его просто обожали, охотно потягивали, точно хотели еще. В связи с этим запертый, тщательно охраняемый сарайчик, где в герметично запаянных сосудах хранились галлоны эликсира, переместили поближе к обиталищу бабочек. Безусловно, рецепт эликсира, государственная тайна, был успешно соотнесен со всеми алхимическими стадиями — Препаратио, Фиксатио, Кальцинато, Сублимате, Сепаратно, Альбификатио и Конивинкцион Сиве. По сути, на самых последних стадиях процесс сделался настолько сложным, а уход за бабочками и их кормление отнимали столько времени, что и Келли, и Ди сами начали верить в то, что их стряпня представляет собой самый настоящий эликсир, который не только дарует бессмертие императору, но и на неопределенное время отложит их гибель. Алхимики болтали о том, какими они станут богатыми и что Прага в конечном итоге вовсе не такое уж скверное местечко. В «Золотом воле», когда люди осведомлялись о благополучии бабочек, эти двое отвечали: «Лучше и быть не может, все жиреют». Алхимики со своей стороны, вконец обленились, позволяя своим умам уклоняться от обдумывания разных неприятных материй. Тайком приобретенный опиум лежал, позабытый, где-то в углу лаборатории, забыты были и мечты о бегстве — или по крайней мере больше не представляли непосредственного интереса.

Так или иначе, приближалось лето, каждый день начинался чуточку раньше, был чуточку ярче, теплее, благоуханнее. Крокусы уступили место нарциссам. Цвели тюльпаны. На улицах стали появляться кукловоды, музыканты, жонглеры. В добавление к рыночному люду, продающему весенние луковицы, раннюю морковь, редиску и горох со своих огородов, что веером рассыпались по предместьям Праги, появились торговцы, предлагающие заграничные фрукты и овощи тем, кто мог их себе позволить, — помидоры, такие ярко-красные, что красильщики тут же попытались использовать их в своем ремесле, красный стручковый перец, артишоки, канталупы. Появился там и странный овощ под названием картофель, завезенный из Нового Света, который, если запечь его в углях, становился так мягок, что его могли жевать старики и младенцы. Маленькая дочка Вацлава получала похищенный из замка картофель. Кроме того, она теперь, помимо материнского молока, регулярно ела кашу.

С оттепелью весеннее небо стало прозрачным, как стекло. Теперь Кеплер и Браге, несмотря на постоянные приставания императора, который требовал новый гороскоп, могли каждую ночь выходить на свидание со звездами. Марс вел себя все так же загадочно, и все-таки Браге верил в методичное вычерчивание, точка за точкой, угол за углом, а Кеплера на данный момент удовлетворяли простое наблюдение и регистрация. Пока что он не тревожился тяжкими раздумьями над отклонениями орбиты Марса от идеальной окружности с Солнцем в качестве центра.

И в один из прекрасных дней этого самого прекрасного времени года, когда река искрилась подобно тонкому шелку, а воздух благоухал жимолостью, Йоселя послали через Карлов мост в Петржинский лес по грибы. Некоторые из них надо было немедленно употребить в пищу, другие можно было развесить сушиться в подвале на зиму. Лучшие из этих нежных молодых грибов со скользкими шляпками росли в черной, влажной почве Петржинского леса.

Рохель мерещилась Йоселю всюду — с тех самых пор, как он впервые ее увидел. На кладбище. У мясника. По пути в купальню, хотя он больше там за ней не подглядывал и даже тщательно заделал дырки, пробуренные Киракосом. Йосель видел Рохель рядом с маленькими птичками, что плотно расселись на деревьях и щебетали с утра до вечера, или возле одинокой маргаритки, тянущейся к солнцу на берегу Влтавы. Он видел ее на крышах домов прислонившейся к печным трубам, летящей в небе над замком и даже, подобно рыбам, плавающей в реке. В его воображении она сидела во внутреннем дворике в доме рабби Ливо, на кухне у очага. И все же он даже не надеялся хотя бы еще раз ее коснуться. Это нехорошо. Рохель замужем. Йоселю пришлось смириться с этой истиной.

Но то же самое творилось и с самой Рохелью. Ей удавалось удерживать его образ как в комнатушке Зеева, так и снаружи, на вольном воздухе. Йосель становился теплым весенним ветерком, ложкой на столе, полом у нее под ногами, самой землей, домом всех живых существ. По вечерам Рохель засыпала, придумывая про него небольшие истории, ибо в своей немоте Йосель был предельно податлив и никак не сковывал ее фантазию. Про него можно было выдумать все, что угодно. В один прекрасный день она встречалась с ним на Карловом мосту, в другой прекрасный день они вместе обедали на лугу, а однажды они даже мыли друг друга большими и мягкими морскими губками. Она бережно хранила и лелеяла все, что знала о Йоселе. Уравновешивая все множество грустного, наполняющего ее жизнь, она постоянно обращалась к тому радостному воспоминанию. «Я познала любовь, — уверенно твердила Рохель самой себе. — Он меня послушал».

Однако это было еще не все.

Тем вечером Зеев сказал Перл, что Рохель, наверно, в тягости, и оказался прав. Теперь Рохель отдавалась своему мужу в ранние утренние часы, когда солнце поднималось меж семи холмов — лишь раз, словно любовнику, и это все изменило. Странно: Рохель представляла себе это дитя семенем Йоселя, хотя тот никогда в нее не входил. Но именно их любовь, рассуждала она, вдохновила ее щедрость, раскрыла ее сердце, смягчила ее лоно. Подобно философскому камню, катализатору алхимического процесса, благодаря которому все становится возможным, Йосель изменил ее, сделав чистым золотом. Вскоре ей предстояло стать самым почитаемым и любимым созданием на свете — матерью.

Тем не менее Зееву она пока ничего не сказала. Рохели хотелось удержать это знание при себе, чтобы ребенок хоть какое-то время принадлежал только ей одной. Никаких недомоганий она не испытывала — даже напротив. Разве что легкую сонливость, легкую замедленность движений. Весеннее тепло отлично ей подходило, а поскольку Рохель уже давно сочла их комнату мрачной и тесной, теперь ей нравилось весь день просиживать на стуле у открытого окна, чтобы лучи солнца омывали лицо и руки. Занятая пошивом нового прекрасного платья для императора, Рохель позволяла своим мыслям свободно блуждать. Выданная ей для работы ткань словно бы светилась, а нити были блестящими, как мушиные глазки.

Одной из дум, к которым Рохель так любила возвращаться, было ее рискованное бегство из замка. На цыпочках войдя в опочивальню, дама, чьи юбки, подобные крыльям, поддерживались фижмами и скаткой из ткани на талии, мгновенно поняла, что Рохель прячется под кроватью. Рохель сочла ее отважной. Какое благородство проявила та дама, ибо император мог войти в любую секунду, а тогда и честь, и жизнь Рохели были бы потеряны.

— Ты заслужила отдых от шитья, жена. Тебе не следует так себя утруждать.

Сегодня денек был особенно хорош. Дочери раввина отправлялись по грибы. Карел собирался отвезти их к лесу на своей телеге, а днем вернуться, чтобы забрать их назад.

— Я отлично себя чувствую, муж мой.

Рохель совсем не радовалась при мысли отправляться куда-либо с дочерьми раввина. Она точно знала, что они воспользуются этой оказией, чтобы ее унизить, заставить почувствовать себя несчастной.

— Грибы нам не помешают, жена. Особенно сушеные — они славно пойдут зимой. Грибной суп и пирог с грибами, разве есть лакомство лучше? А каша с грибами или кнедлики в грибном соусе, грибы с репчатым луком и капустой. А те, что покрупнее, — на ломоть хлеба.

— Муж мой…

— Больше ни слова.

На самом деле Зеев знал, что скрывает от него Рохель, хотя она думала, что он ни о чем не и ведать не ведает. Втайне он о ней тревожился. Достаточно ли она ест, достаточно ли бывает на свежем воздухе? Он покупал у крестьян молоко, которое Рохель любила пить подогретым, смешанным с медом и пряностями. День отдыха от работы ей бы очень не помешал. Взглянув на синие ниточки вен, что веточками разбегались от ее ключиц по шее, Зеев чувствовал, как его охватывает страх. Ибо Рохель была так молода… и слишком хрупка, чтобы стать матерью.

— Иди же, дорогая жена, — он осмелился поторопить ее.

Увидев ее в лесу, Йосель поначалу подумал, что это та же Рохель из его грез, которую он видел везде и во всем… и лишь затем понял, что она реальна. Рохель шла с корзиной в руке, в своей повседневной коричневой юбке, коричневом корсаже, коричневом головном платке. Она сама напоминала гриб-боровик, что вырос на лесной опушке. Подобравшись поближе, Йосель спрятался за высокими кустами. Вот Рохель отделилась от остальных женщин. По-прежнему старательно скрываясь, Йосель последовал за ней. Когда молодая женщина нагнулась, чтобы сорвать гриб, ее бедра под юбкой приняли форму тюльпана. «Она полнеет, — подумал Йосель, — становится женственнее, растет». Затем он заметил ее ножку, чуть желтоватую на фоне коричневой юбки. Наконец Рохель повернулась. Йосель не помнил, чтобы ее груди раньше были так полны. Молодая женщина подняла голову к небу и закрыла глаза, нежась в солнечных лучах. Йосель был всего в двух-трех метрах от нее. «Ах, заговори же со мной, — молил он про себя. — Спой мне, сладкая пташка».

Словно услышав его мысли, Рохель торопливо огляделась. Нет — кажется, никого. Тогда она легла на траву, одной рукой прикрыла глаза от солнца, а другую приложила на живот. Вокруг нее и под ней ползали мелкие полевые насекомые, блестящие божьи коровки и паучки, муравьи, что недавно появились на свет, изящные кузнечики — и все были страшно заняты. Целый мир, поняла Рохель, живет на крошечном клочке земли, заросшем травой, пижмой и куколем.

А потом солнце загородило что-то огромное.

— Йосель! — выдохнула Рохель. — Как ты меня напугал.

Однако она вовсе не выглядела испуганной.

— Что ты здесь делаешь?

Он показал на свою корзину.

— А, ты тоже грибы собираешь. Сейчас самая пора, правда?

Он сел рядом с ней.

Рохель не отодвинулась, но и не стала смотреть в его сторону. Она говорила так, словно обращалась к небесам.

— Йосель, я хотела тебе сказать… я просто не знаю, что тогда на меня нашло… — Рохель покачала головой. — Нет, знаю. Я поняла это по разным рассказам — про Йакова и Рохель, Давида и Вирсавию… Я допускаю страстную любовь Бога к миру, человека к Богу, мужчины к женщине. Я дрожу, когда все это говорю, когда вообще говорю хоть что-то. Пойми, Йосель, я так отвыкла слышать собственный голос. Ты единственный, кто позволяет мне говорить. Понимаешь?

Йосель кивнул.

— С тобой мне не так одиноко.

Он затронул самую потаенную ее сущность. Йосель снова кивнул.

— Благодаря твоей немоте ты кажешься более живым, чем все остальные, — Рохель с трудом удавалось найти нужные слова. — На самом мне не следует все это говорить. Да я и не знаю, что сказать. Какой сегодня удивительный день, верно? Небеса такие голубые. Как море, которого я, правда, никогда не видела, но очень бы хотела увидеть, прежде чем умру. Ты изменил мою жизнь, Йосель, и я не могу думать об этом как о грехе. Я смею сказать, что ты страшно меня волнуешь, но ты не мой муж. Кроме того, есть кое-что еще, о чем тебе следует знать.

На самом деле в этот момент Рохели больше всего на свете хотелось коснуться Йоселя. С другой стороны, ей было так радостно, что у нее есть такой добрый муж — Зеев. Пока она в тот первый день не увидела, как Йосель идет по дороге, замужество было для Рохели свободой. Женившись на ней, Зеев дал ей шанс обрести детей и почет. Без всего этого, умри вдруг Рохель, ее бы тут же забыли. Зеев обеспечил ей еду и крышу над головой, спас от несчастий жизни… и все же именно Йосель вызывал у Рохели желание жить дальше…

Мизинцем Йосель слегка коснулся ее бока. Легчайшим из прикосновений, и Рохель даже не была уверена, что его почувствовала, но, несмотря на дневное тепло, ее вдруг охватила дрожь.

— Пожалуйста, не надо…

Теперь у нее была еще одна причина, чтобы жить, — куда более весомая, чем Йосель.

Он пустил в ход еще один палец.

— Я должна тебе кое о чем сказать.

Три пальца.

— Нет, ты не должен. Я здесь с дочерьми раввина.

Вся ладонь Йоселя коснулась ее бока. Закрыв глаза, Рохель застонала.

— Они где-то поблизости…

Рохель села и огляделась. Женщин нигде не было видно, а город лежал где-то далеко внизу, словно игрушечный. Она слышала, как один за другим начинают звонить церковные колокола. Тогда Рохель повернулась к Йоселю и положила ладони ему на щеки. Голем не спускал с нее пристального взгляда.

— Йосель… — Рохель закрыла глаза, не в силах его видеть. — Дорогой мой Йосель, я так слаба.

Он положил огромную ладонь ей на плечо и погладил ее руку.

— Как мне совладать с собой? Что я могу поделать?

Йосель положил другую ладонь на другое плечо Рохели и отвел большой палец, касаясь им ее ключицы, нежной как веточка.

— Боже милостивый…

Желание переполнило Рохель.

— Идем за мной, — прошептала она, беря Йоселя за руку и повлекла еще глубже в лес, уверенно двигаясь по молочно-липкой траве и золотарнику, голубым люпинам, через кусты дикой розы и сплетения виноградной лозы. Быстро и решительно, поднимая юбку, чтобы не зацепиться за шипы, Рохель вела Йоселя в глубь леса, где царила тенистая прохлада. Вскоре они оказались там, где деревья росли совсем близко друг к другу, а кусты были так густы, что кругом было почти черно. Пробивая себе дорогу сквозь плотную зелень, Рохель стремилась все дальше, через подлесок, ломая мелкие веточки. Наконец они добрались до такого места, где ветви деревьев переплетались, образуя нечто вроде пещеры. Кругом царила полная тишина, если не считать козодоя, время от времени испускавшего жалобный крик.

— Здесь, — сказала Рохель, утягивая Йоселя вниз и заползая в полость под густыми зарослями ежевики.

Йосель сумел с хрустом забраться туда и лечь рядом с ней. Рохель стянула с себя головной платок и задрала юбки. Йосель старался не слишком на нее налегать, ибо боялся ее раздавить. Входя в нее, он еще больше боялся причинить боль, но ее тело плотно его облегло, а ее влагалище, подобно идеальной бархатной сумочке, вобрало в себя его детородный орган.

— Ох нет, Йосель, не останавливайся, никогда, никогда.

Когда голем выплеснул семя, ему показалось, будто все его тело, вся его сущность втекли в ее лоно.

Они долго лежали бок о бок, держась за руки, в своем шалаше, пока не поняли, что лежат в лесу; по-прежнему был день, и кричал козодой. Тогда Рохель села, ее юбки были все еще задраны до пояса, и обильное семя Йоселя вытекло из нее, образовав маленькую лужицу. По ту сторону их укрытия солнце, просачиваясь сквозь лиственную решетку, падало на землю квадратиками, треугольничками и неровными кусочками, точно битое стекло, рассыпанное по темной лесной почве. Пчелы, украшенные безупречно ровными полосками, — миниатюрная армия в пушистом обмундировании — зависали над крошечными голубыми цветочками. Земля благоухала плодородием. И мир Юденштадта — в сущности, просто ряд деревянных строений, наваливающихся друг на друга, сгибаясь над темными проулками и единственной булыжной улицей, с купальней в одном конце и синагогой в другом; мир, где находилась сырая комнатенка Рохели с одним столом, двумя стульями, очагом и соломенной постелью — он был так далек, что словно и не существовал.

— Йосель, я должна тебе что-то сказать. Что-то очень важное.

И тут до них донеслись голоса дочерей Перл.

— Рохель, Рохель!

— Ох нет…

Рохель выбралась из укрытия, встала и встряхнулась, как животное после купания.

— Йосель… — она потянулась вниз. — Йосель, я должна идти.

Он отпустил ее. Рохель отвернулась, подхватила свою корзину и бросилась бежать.

— Мы искали тебя, Рохель, — были первые слова Лии.

— Ты заблудилась? — спросила Зельда.

— Наши мужья нас ждут, — сказала Мириам. — Карел будет здесь со своей телегой, чтобы забрать нас домой.

— Не слишком ты много грибов собрала, — заметила Лия. — Чем же ты занималась?

Из кустов Йосель наблюдал за тем, как четверо женщин выходят из леса на просторную лужайку. Вскоре они сели, поудобней пристраиваясь на траве и вытягивая ноги. Затем женщины достали из корзины свой ужин — хлеб и воду, немного сыра и инжира.

— Смотрите, смотрите, а вот и здоровяк-голем, — сказала Лия, старшая из сестер.

Поднимаясь вверх по холму, Йосель кивнул им с вежливым безразличием.

Мириам захихикала, но все опустили глаза, не желая встречаться с големом взглядом, ибо это было недостойно замужних женщин, а Зельда была обручена.

— У него ручища толщиной с мою голову, — сказала Лия, когда Йосель скрылся из вида.

— Нет, Лия, с твой живот.

— С твой живот, Зельда.

— Волосы падают ему на лоб, а там впечатаны буквы.

— Какие буквы? — спросила Рохель.

— Ты что, забыла? Рабби оставил их там, когда его делал, — объяснила Мириам.

— Надпись звучит как «Истина», но если убрать одну букву, то получается «Смерть».

Лия гордилось своей осведомленностью. Мать научила ее читать, а она в свою очередь научила сестер.

Рохель ощутила, как мурашки ползут у нее по спине.

— Лия, ты сказки рассказываешь? Ведь это одни только слухи.

— Нет-нет, это правда, — подтвердила Мириам. — Я тоже об этом слышала. И он скоро умрет.

У Рохели замерло в груди. Как же она смогла не заметить букв? Как-то Зеев говорил ей об этом, но она давным-давно выбросила все из головы. Это просто не могло быть правдой. Или, возможно, когда-то это было правдой, но не теперь.

— Откуда ты знаешь?

— Потому что, Рохель Вернер, мне рассказал об этом мой муж.

— А что, Лия, ты веришь всему, что рассказывает твой муж?

— Конечно, я верю моему мужу, Рохель Вернер, и ты бы очень хорошо поступила, если бы стала верить своему.

Рохель почувствовала, как в животе у нее что-то сжимается. Она подумала, что это ребенок зашевелился, но для этого еще слишком рано. Рохель вдруг пробрал холодный пот. Но как такое возможно — одновременно чувствовать лед в легких и огонь в животе? Выходит, что ребенок слишком холоден или слишком горяч?

— Говорят, император собирается вызывать нас по очереди и получать от каждого часть секрета, — помахивая ломтем хлеба, сказала Лия.

— Не люблю секреты, — с полным ртом отозвалась Мириам.

— Смотрите, видите тот дымок? — Рохель указала на какое-то место внизу, в городе.

— Вечно ты видишь то, чего нет.

— Нет-нет, посмотрите. Правда, он очень смутный.

— Я тоже его вижу, — согласилась Мириам. — Что-то тянется в небо.

— Может, это стекольный завод? — спросила Лия.

— Нет, он дальше по реке.

— Тогда литейный цех?

— Нет, не может быть. Нового Города нам отсюда не видно.

— Пивоварня?

— Этот дым над Юденштадтом, — ровным голосом произнесла Лия.

Женщины бросились вниз по холму.

— Дома горят! — крикнула Лия Рохели, которая старалась от них не отстать, но бежала последней. — Бежим, Рохель! Мы должны заливать крыши!.. Мы должны спасать наши семьи. Это все-таки случилось… началось… Мы не можем дожидаться, пока Карел нас заберет. Мы должны скорее вернуться домой и помогать. Бежим, Рохель.

Рохель не могла бежать; напротив, ей отчаянно требовалось хоть на минутку присесть.

— Что случилось, Рохель?

— Бегите, Лия, я скоро приду. Вы должны поспешить. А я скоро…

— Смотри, Рохель, у тебя кровь на юбке! Ты как будто проклята! Не могла найти для этого лучшего времени…

— Да бегите же. Мне нужно немного отдохнуть, а потом я приду.

— Мы не можем бросить тебя, Рохель, — сказала Зельда.

— Нет, вы должны. Бегите. Вы должны исполнить долг. Я тоже скоро приду.

Приседая на траву и держась за живот, Рохель наблюдала, как сестры исчезают из вида у подножия холма. К тому времени как они спустились в город, спазмы у нее в животе сделались такими жестокими, что Рохель лишь смогла доползти к тем самым кустам, где они с Йоселем были вместе. Там она упала на землю и обеими руками притянула к себе колени.

 

26

По мере того, как дочери раввина приближались к городу, запах дыма чувствовался все сильнее. С Карлова моста, со стороны замка, они увидели высокие языки пламени. Дым теперь казался не просто тонкой струйкой из трубы, а образовывал густые черные облака. Ни дать ни взять конец света, когда весь мир гибнет в огне. Последние несколько часов женщины уже не могли бежать и шли быстрым шагом, но под конец у них откуда-то взялись силы для бега.

— Дети мои! — кричала Лия, бросаясь на мост.

Когда сестры увидели людей, которые кричали, швыряли камни и размахивали горящими факелами у передних ворот Юденштадта, сердца их забились как барабаны.

— Бей жидов!

— Смерть убийцам Христа!

— Убивай ростовщиков!

Вместо того чтобы попытаться прорваться сквозь озверевшую толпу, сестры поспешно обогнули ее и устремились в небольшую рощицу на задворках купальни, где спрыгнули в траншею, отрытую несколькими неделями раньше. По лабиринту подземных туннелей, что шли под стенами Юденштадта ко всем домам, они быстро добрались до погреба своего дома. Здесь, среди лука и капусты, зарытой в песок моркови, а также ниток с сушеными грибами и яблоками, Перл собирала своих внуков и внучек.

— Ах, слава Богу, они в безопасности, — Лия и Мириам прижали к себе своих детей.

— Быстро, нет времени, — прохрипела Перл. — Одна остается с детьми, остальные идут со мной. Лия, ты остаешься. Мириам, Зельда… Где Рохель?

— Она скоро придет, — сказала Зельда.

— Бабушка, мне страшно, — заплакала Фейгеле.

— Будь храброй, малышка Фейгеле, будь храброй ради дедушки.

Женщины быстро помолились, Перл поднялась по приставной лесенке из прутьев, осторожно приподняла крышку и вместе с двумя дочерьми выбралась из погреба на кухню. Быстро закрыв люк, они набросили на него небольшой коврик, а на коврик водрузили кухонный стол.

— Идемте, — сказала Перл дочерям, словно призывала их в храм, а не на битву, которая уже кипела в их городке.

Однако стоило им завернуть за угол проулка, как они очутились среди охваченной ужасом толпы. Небольшие прилавки и лотки были опрокинуты, куры и цыплята разбросаны по земле, а более крупные животные бежали, спотыкались о веревку, натянутую поперек улицы. Дальше женщины бросали с крыш домов стулья и сундуки, кастрюли и сковородки, выливали из окон помои и горяченную жидкую кашу. Одна из соломенных крыш уже полыхала вовсю, хотя ее беспрестанно заливали. Другая крыша дымилась. В южном зале Староновой синагоги, под тимпаном над двойными дверями, украшенным резной виноградной лозой, отдавали команды и распределяли задачи.

— Всем мальчикам и женщинам лезть на крыши и тушить огонь, — ровным голосом приказывал Майзель. — Мужчины — в траншею. Лучникам — на стены.

У входа стоял большой полированный стол, на котором лежали ножи и мечи, дубинки, ружья и пики.

— Йосель, вы с Зеевом обслуживаете катапульты у ворот.

И Йосель, и Зеев думали, что Рохель вместе с детьми находится в подполе, в доме раввина, или уже забралась на крышу, и времени, чтобы в этом удостовериться, у них не было. Йосель впереди, Зеев за ним… Надо было быстрее бежать по улице к катапультам, грубым деревянным доскам, образующим платформу с поперечиной — что-то вроде качелей с ковшом на одном конце. Эти машины держали во внутреннем дворе дома Майзеля, а сегодня Йосель выкатил их. По обе стороны от ворот Юденштадта уже громоздились пирамиды булыжников. Здесь стояли на страже мальчики из ешивы, хотя они вряд ли смогли остановить горожан. Зеев отослал мальчиков на крыши; затем они с Йоселем положили в каждый ковш по огромному валуну. Отяжелевшие концы катапульт опустились, противоположные взметнулись вверх.

— Эй, большой жид! — толпа за стеной веселилась, точно в балагане.

Йосель спокойно наблюдал за ними. Вот братья, владельцы стойла, в котором квартировался Освальд, — неряшливая троица, пьяная и растрепанная. Штаны в пятнах — наверно, от мочи, на рубашках, точно лишай, затвердевшие корки пролитой пищи, лица заросли щетиной. Пыльные сапоги, на голове патлы. Неотесанные, неученые, недисциплинированные, недобрые. У них за спиной стоял отец Тадеуш, пастор ревностный и ревнивый. Он так хотел стать борцом за правое дело и горд, что дал этому делу первый толчок. За спиной священника — толпа подмастерьев и подручных мясников, кому не привыкать к виду крови на руках, скучающие попрошайки, пестрая компания, высыпавшая из ближайшего публичного дома. Не армия — толпа, оборванное сборище недовольных, которым нечего делать и которые всегда готовы ввязаться в драку. И все же, продолжая внимательно приглядываться, Йосель различил за спиной этого сброда иную толпу — не столь шумную, но не менее враждебную. Это были перчаточники, ткачи, пекари, гончары всех мастей, аптекари, студенты, монахи. Всего человек пятьдесят. Едва ли их можно назвать армией, и все же они составляют грозную силу. Однако самым ужасным для Йоселя была почти осязаемая ненависть, что поднималась как пар из горшка, — не вялая повседневная злоба, а лютая ненависть к людям, которые не желали им никакого зла, а лишь просили, чтобы с ним обращались по возможности справедливо и уважали их веру.

— Выходите, трусливые жиды! — крикнул один из горожан, размахивая факелом. Остальные тоже подняли факелы, поддерживая своего товарища. — Ваше чудище вас не спасет!

Йосель взял в руку булыжник и вышел за ворота.

— Хватай жидовское чудище!

— Йосель, — зашипел Зеев. — Йос, Йос, нет, не надо, вернись. Погоди.

Йосель чуть попятился.

— Трусливая тварь! — зашумела толпа.

Йосель снова шагнул вперед.

— Погоди, — прошептал Зеев высовываясь из-за своей катапульты. — Погоди, пока они подойдут.

— Вы отравляете наши колодцы, убиваете наших детей, портите наших девушек, разносите заразу!

Йосель мог видеть глаза трех братьев. Они казались твердыми, как куски мрамора. Глаза Тадеуша потерялись в складках между веками и опухшими щеками; рот священника кривился, изрыгая отвратительную брань и проклятия. Но пока толпа выкрикивала оскорбления, по траншее, справа и слева от ворот, шустро, как рабочие муравьи из муравейника, разбегались жители Юденштадта, занимая свои места. Лучники взобрались на помосты под стеной и, стараясь не высовываться, приготовили свои луки и стрелы, чтобы по сигналу мэра Майзеля спустить тетиву. Женщины гасили огонь на крыше. Другие держали наготове котлы с кипятком — горожане все-таки могли прорваться в гетто. Тут же собрался отряд мальчиков из ешивы — их пращи были заряжены острогранными каменными осколками. А девушки Юденштадта под командой Зельды стояли у окон, готовые швырять оттуда кирпичи. Каждому досталось по кинжалу — на случай, о котором никто не хотел думать, — а мужчины держали в руках мечи. В их числе был рабби Ливо.

— Давай! — крикнул Зеев Йоселю, ибо Майзель уже дал команду.

В тот же миг над воротами взвился флаг Юденштадта с шестиконечной звездой. Этот знак нарисовал на своем щите царь Давид, а слово «Щит» было одним из имен Бога. Зеев с Йоселем прыгнули на доски своих катапульт, и камни взлетели, все выше и выше, бешено крутясь в воздухе, а потом, словно сорвавшись, упали, раздробив черепа двум горожанам. При виде этого зрелища толпа попятилась, и из всех глоток вырвался выдох ужаса.

— Пли! — снова скомандовал Майзель. Казалось, он рожден полководцем. Со стен посыпались стрелы, и многие нашли свою цель.

— Пли! — в третий раз крикнул мэр Майзель. Теперь раздался залп. Пока первый отряд стрелков перезаряжал аркебузы, засыпая стальные шарики и гремучий порох в запальные камеры, выстрелила новая дюжина ружей, затем еще дюжина, а тем временем те, кто стрелял первыми, уже снова были готовы вести огонь. Залпы гремели почти без умолку. Зеев снова прыгнул на доску своей катапульты. И тут словно разверзлась земля: это люди во главе с мэром Майзелем, сидевшие за деревянными щитами в траншее, вооруженные пиками и дубинками бросились в атаку. Какой-то еврей сунул Йоселю герцеговинский боевой топорик и венецианский кинжал (оба были позаимствованы из императорской коллекции) и сменил его на посту. Сам же голем устремился сквозь смешавшуюся толпу, рубя и коля направо и налево.

Да, это был бой не на жизнь, а на смерть. Окрестные улицы обагрились кровью. Повсюду лежали трупы. Раненые стонали, умирающие хватали последние глотки воздуха. Однако евреи удержали гетто.

Дым рассеялся. Кажется, наступило затишье. Может быть, сражение выиграно? Но нет, группа разъяренных горожан все-таки прорвалась за ворота Юденштадта и теперь бесчинствовала, громя лавки, убивая всех, кто попадался на пути, не щадя даже мальчиков. Они поджигали лотки и прилавки, потом вспыхнули сараи, пекарня. Горожане двигались к микве.

— Остановите их, остановите! — крикнул рабби Ливо, но тщетно. Голос его был слаб. Стоя в траншее среди стрелков, он вдруг почувствовал, как что-то ударило его в плечо. И тут же из раны, пятная его облачение, хлынула кровь. Однако рабби лишь пошатнулся. Он стоял, словно ничего не произошло.

Внезапно в бесчинствующую толпу, что окольцовывала гетто, ворвался Карел, которого с самого начала сражения никто поблизости не видел. Восседая на своем троне и понукая Освальда, который бежал на удивление резво, старьевщик заодно охаживал кнутом горожан, заставляя мужчин ронять мушкеты, а женщин — хвататься за разорванные юбки и обожженные ляжки.

К несчастью, остановить толпу, что рвалась в Юденштадт, было уже невозможно. Зеев бросил свою катапульту — ему не оставалось ничего, кроме как поспешно отступать. Однако без дела он не остался: немедленно присоединившись к отряду юношей, которые пробирались к выходу за стены, он побежал с ними. Сорвав желтые кружки со своих одеяний, они выбрались наружу и оказались в тылу у противника. Казалось, нападавшие оказались зажаты меж двух отрядов евреев, вооруженных кинжалами и дубинками. Но и защитники Юденштадта угодили в клещи: еще одна группа горожан примчалась со стороны рынка, что на Староместской площади, под астрономическими часами. Ситуация становилась безнадежной. Скорее всего, всех евреев должны были перебить. Йоселю удалось вернуться в траншею, к раненному рабби Ливо. Подхватив на руки человека, которого мог назвать отцом, великан пробрался в туннели и скоро уже был в погребе, где собрались внуки и внучки раввина. Осторожно, не рискуя пользоваться хрупкой приставной лесенкой из веток, с помощью Перл и ее дочерей он поднял раненого в кухню, поднялся сам и уложил раввина на кровать. Рубашка рабби Ливо пропиталась кровью и стала липкой, и снимать ее приходилось очень аккуратно.

Рана напоминала черно-багровую щель от ключицы к плечевому суставу.

— Йосель, — выдохнул раввин.

Голем снова спустился в кухню, достал из буфета графин со сливовицей и охапку чистых тряпиц. Через миг он стоял у кровати, замывал рану, прижимал разорванную кожу и мышцы тряпочками… Наконец разодрал одну из простыней, окунул обрывок в чашу с водой, которая стояла на прикроватной тумбочке, и обтер отцу лоб, приподнял голову раввина и попытался напоить его из кружки.

— Нам конец, — простонал раввин. — Пусть смерть моя искуплением станет… Услышь, о Израиль, вечен Бог, вечен Один…

И тут издали долетел звонкий и чистый голос труб, и по мостовой зацокали подковы множества лошадей.

— Император, император! — закричали на улице.

— Иди посмотри, — прошептал Йегуда.

И правда: у ворот Юденштадта появилась фаланга словенских стражников, вооруженных аркебузами, под знаменем с двуглавым орлом, что глядит на запад и восток. За ними на большой повозке везли тяжелую пушку. Грозная процессия двигалась вперед, и сражающиеся расступались, давая ей дорогу.

— Арестовать зачинщиков! — скомандовал начальник стражи, останавливаясь перед воротами Юденштадта, и вскинул руку, приказывая стражникам остановиться. Возвышаясь над погромщиками точно конная статуя, он развернул свиток и зачитал императорский указ.

— Слушайте все! Император объявляет: всякий, кто тронет хоть волосок на голове еврея, будет на пять суток помещен в башню. Через пять суток он будет приведен на плаху и обезглавлен императорским палачом. Голова его будет надета на пику и выставлена на мосту для всеобщего обозрения, а его имущество будет конфисковано в пользу короны.

Затем начальник стражи, в полных боевых доспехах и шлеме испанского стиля, снова свернул пергамент. Стража разом сделала «кругом» и стройной фалангой зашагала обратно. Некоторое время в тишине раздавался лишь стон раненых.

— Цирюльников, цирюльников…

Вскоре цирюльники появились из лавок, отмеченных полосатыми красно-белыми шестами — люди, которые ничего не имели против евреев. Они просто пережидали бурю, прячась под своими прилавками, и теперь оказывали помощь раненым, не разбирая христиан и евреев. Появились и аптекари-христиане, такие же друзья всем, кому нужны их травы и снадобья. К ним присоединился и скрипичных дел мастер, который выучился своему ремеслу в Кракове и полюбил еврейскую музыку. Священники-католики подходили к своим погибшим и умирающим прихожанам. Однако нигде не было видно отца Тадеуша, который и заварил всю кашу, равно как и трех братцев. Скорее всего, они позорно бежали.

Рана рабби Ливо казалась неглубокой, но старик был слишком слаб. К тому же вряд ли кто-то мог сшить разорванные в лохмотья мышцы и кожу. Рука и плечо представляли собой сплошной кровоподтек. По просьбе Кеплера — а именно он, когда толпа пришла под стены Юденштадта, известил об этом императора — к дому раввина спешно прибыл Киракос.

— Вот мы и встретились, — произнес придворный лекарь, входя в спальню раввина. За ним, как всегда молчаливый, следовал его русский помощник, а замыкал шествие сам Кеплер, который нес на руках Карела.

— Вашему раввину потребуется много внимания, — сообщил лекарь, бросив лишь взгляд на израненного рабби Ливо.

— Это вы мне говорите? — парировала Перл. — И ради этого стоило переходить мост?

— Суп и покой. Мне придется зашить ему рану, затем нужно будет накладывать вот этот бальзам, когда вы завтра смените повязку. Это лечебная смесь стянет рану как паутинка. Яичный желток, скипидар, если позволите, розовое масло.

Перл закатила глаза. Это все она знала и могла проделать сама.

— И сходите в аптеку. Ему нужна болеутоляющая смесь.

Про это тоже все знали.

Киракос оглядел комнату. Самая обычная спальня, ничего особенного, кровать, шкаф, стул, брачное ложе, на котором были зачаты и рождены дети раввина. «Старик так и умрет в этой постели», — подумал Киракос и на мгновение позавидовал раввину: у него есть семья — самая простая радость в этой жизни.

Йосель стоял у постели раввина. Большинство женщин вернулись по домам, но он так и не видел Рохели. Надо пройти мимо дома Зеева. Может, постучать в дверь — ибо разве они не славно бились плечом к плечу, не стали товарищами по оружию, он и муж его возлюбленной?

— Я слышал, Майзель погиб, — сказал Киракос. — Весьма сожалею.

— Майзель погиб? — воскликнул рабби Ливо. — Нет-нет, этого не может быть, он не мог погибнуть!

— Погиб, — подтвердила Перл. — Наш мэр Майзель. И еще пятеро, включая двух женщин и одного мальчика, который встал перед своей матерью и спас ее ценой собственной жизни.

— Боже милостивый…

Раввин опустил глаза и начал читать «Йитгадал Вейиткадаш» — «возвеличенные и освященные именем Божьим».

— И глава Похоронного общества тоже погиб.

— Не надо, Перл, хватит.

— Я очень сожалею, — повторил Киракос. Он действительно сожалел, хотя сам не понимал почему.

— Мы будем оплакивать нашу утрату, — из глаз раввина текли слезы. — Подумать только, до чего я дожил! Майзель, лучший из людей, и маленький мальчик, который спасал свою мать!

— Раввин устал. Пожалуй, фрау, вам лучше будет покинуть комнату, пока я буду зашивать рану.

— Я совершенно определенно никуда не уйду.

— Перл, — простонал раввин. — Хватит, достаточно. Майзель, из всех остальных именно Майзель. Почему Майзель, Перл?

— А почему вообще кто-то, Йегуда? Кто из нас заслуживает смерти?

— Иглу, Сергей.

— Вот игла.

— Продень в нее нить.

— Продел.

Несколько месяцев назад точно так же он зашивал кисть императору. Теперь — эта тонкая старческая рука. Киракос зашивал, накладывая аккуратные стежочки, чтобы на разорванной плоти не осталось потом уродливого красного шрама.

— Ну вот, — сказал Киракос, выпрямляя спину. — Император хочет знать, что будет с секретом после того, как несколько евреев погибли.

— Разве вы не видите, что рабби устал? — спросила Перл. — Вы сами только что сказали, что ему нужен покой.

— Император хочет знать, что будет с секретом теперь, когда несколько евреев погибли, — терпеливо повторил Киракос. — Я ничего не могу поделать. Я должен спросить. Он велел мне спросить.

— Вон, — сказала Перл, указывая пальцем на дверь. — Вон отсюда.

— Вы оба — вы, рабби, и голем — должны явиться в замок, чтобы оценить потерю необходимых слов. Я говорю от имени императора, не от своего.

— В самом деле? Может, вы вообще всегда говорите от имени императора и никогда от своего? — осведомилась Перл.

— Император только что спас ваше маленькое гетто, рабби. Вашей жене следует хорошенько это запомнить.

С этими словами Киракос поклонился и ушел в сопровождении своего молчаливого помощника.

— Они завернули за угол, — сообщил Кеплер. — Они у ворот, проходят ворота, уже на улице, все, уходят.

— Теперь императору потребуются все слова, — произнес рабби Ливо.

— С бабочками все идет превосходно, — с надеждой произнес Кеплер.

— Да, с бабочками все просто замечательно, — согласился Карел.

— Как бы замечательно с ними ни шло, — заметила Перл, — вечно они жить не будут.

— Нам следует дать вам отдохнуть, рабби. — Кеплер взял Карела на руки.

Перл пошла вперед вниз по лестнице, а за ней направился Кеплер с Карелом на руках.

— Когда в следующий раз поднимешься, Перл, — крикнул им вслед раввин, — принеси мне немного куриного бульона.

— Да-да, конечно!

Но прежде чем открыть входную дверь, Перл повернулась к двум друзьям и прошептала:

— Найдите Рохель. Она куда-то пропала.

 

27

Похороны павших состоялись, согласно Завету, как можно ближе ко дню смерти перед закатом. Похоронное общество — Хевра Кадиша — трудилось всю ночь после сражения, весь следующий день и вторую ночь. Богатые, бедные — все погибшие, включая Майзеля, самого богатого человека в Юденштадте, если не во всей Праге, удостоились одинаковых похорон, каково бы не было их положение. Каждого омыли в воде, в которой было размешано яйцо — символ начала и конца жизни. Ногти были обработаны палочками, волосы причесаны и убраны. Затем всех одели в рубашки, нижнее белье, полотняные саваны с воротниками. Вся погребальная одежда была белой. Гробы, из шести досок, были поставлены на солому, и за ними велся тщательный присмотр.

Рабби Ливо, сгорбленный, с повязкой на плече, провел похоронную службу и начал читать молитву: «Все, что ни делается Всемогущим, все к лучшему», пока гробы — из свежей сосновой древесины — опускались в могилы. Все скорбящие, которым одолжили рубашки, бросили в могилы три полных лопаты земли. А в похоронном зале был произнесен кадиш. Всю неделю ближайшим родственникам предстояло соблюдать шиву, сидя на полу.

А рабби пришлось заняться поисками Рохели. Карел разъезжал на своей телеге, Кеплер ходил по всему городу, оба расспрашивали о ней, но тщетно. Страшно подумать, что могло случиться с одинокой еврейкой, совершенно беззащитной, на улицах города. Кто-то предположил — деликатно и неохотно, что Рохель Вернер ранена и лежит где-то в пределах Юденштадта. Однако тщательный осмотр домов, проулков и даже туннелей Юденштадта ничего не дал. И наконец стало ясно, что Рохель могла так и не вернуться из Петржинского леса. Ибо дочери раввина все-таки вспомнили о крови на юбке Рохели и о том, как она еле-еле ковыляла позади.

— Кровь на юбке! — вскричал Зеев. — Этого не может быть! Ведь она беременна!

Йосель страшно побледнел и чуть не упал. Но заметила это лишь зоркая Перл.

Возможно, предположил кто-то, Рохель была так слаба, что не смогла убежать от дикого зверя, и он задрал ее. Или убил лесной человек. Или она просто заблудилась. Несколько человек, среди которых были дочери рабби Ливо и Йосель, отправились в Петржинский лес.

Они обшарили все кусты, все склоны холма, но тщетно звали: «Рохель, Рохель!» Йосель, который был много сильнее остальных, в своих поисках в одиночку направился в самые дебри. Когда наступил вечер и небольшому отряду настала пора возвращаться в город с пустыми руками, снова собравшись вместе, люди внезапно выяснили, что Йосель тоже пропал. Он исчез так загадочно, словно деревья к нему потянулись, заключили его в свои объятия и целиком поглотили.

Только тогда (а Зеев тем временем, отделившись от отряда, снова отправился искать свою жену, хотя было уже темно) дочери раввина с определенной двусмысленностью вспомнили о своей трапезе на холме. Да, Йосель тогда проходил мимо. Однако до того, вспомнили они, Рохель от них отстала и какое-то время они ее не видели. По сути, им даже пришлось ее покричать и поделиться грибами, ибо Рохель почти ничего не нашла. Лия также посчитала своим долгом упомянуть о том, что, когда Рохель чуть не утонула, ее спас именно Йосель. «А что она могла делать на берегу реки наедине с Йоселем?» — не желая отставать от сестры, осведомилась Мириам. Теперь, оглядываясь назад, Лия все увидела и поняла. Неясно, кто бросил первый камень, но недостойное предположение было сделано, и кто-то еще с ним согласился, сосредоточенно кивая и говоря: «Да-да, я тоже, тоже видела». Куда катился мир, если замужняя женщина ведет себя подобным образом?

Действительно, подтвердила Лия, Рохель с самого начала была какой-то странной, сиротой не из общины, да и на самом деле всего лишь наполовину еврейкой, что и могло объяснять ее низкое поведение. Конечно, это бабушка ее избаловала, испортила, и даже отец Лии, рабби, испытывал к ней определенную слабость. Когда Зеев снова присоединился к отряду, никто не стал распространяться о своих подозрениях. Они вернулись с холмов без Йоселя, однако мужья рассказали обо всем своим женам, те — своим подругам, те — своим мужьям, те — своим друзьям и так далее. Новости передавались у входа в шуль, в лавке у мясника, в пекарне — и даже христиане вскоре обо всем узнали, ибо слухи распространялись подобно стайке шустрых мартышек, прыгающих с дерева на дерево. Вскоре вся Прага болтала о том, что Йосель и Рохель сбежали вместе. Только Перл и Йегуда наотрез отказывались об этом говорить. А Зеев, верный супруг, попросту не желал верить злонамеренной и пагубной сплетне.

Евреи хоронили своих мертвецов и искали Рохель. А бабочки в замке уже не летали так радостно и привольно, как раньше. Это просто жара, убеждал себя Келли и рассчитывая, что через несколько дней все станет как прежде. Однако вскоре Ди обнаружил первую мертвую бабочку. Крылья несчастной были аккуратно сложены на тельце, словно смерть стала для нее всего лишь отдыхом от полета. Ди быстро подобрал бабочку и спрятал ее в рукав своего камзола, всем своим видом показывая, что нагнулся лишь затем, чтобы внимательно изучить цветочные лепестки. Алхимик никоим образом не желал суетиться и выказывать волнение. С нарочитой неспешностью, напевая себе под нос какую-то английскую песенку, он выбрался из-под сеток и, невозмутимый, покинул зал Владислава. Сохраняя выдержку, Ди пересек внутренний двор и направился к лаборатории, делая вид, что наслаждается роскошью ясного солнечного дня.

В лаборатории, как обычно, работа шла полным ходом. Молодые парнишки поддерживали огонь в печи, другие качали мехи, помощники перемешивали содержимое дымящихся сосудов, псы носились в клетках-колесах, вращая их и приводя в движение блоки. Ибо император, несмотря на все заверения алхимиков о том, что ему необходимо выпить эликсир лишь раз, потребовал от них такое количество эликсира, что его хватило бы на целую вечность. Казалось, он собирается принимать его каждое утро, так сказать, для рывка его принимать, словно эликсир должен был обеспечивать его вечную жизнь в манере тонизирующего напитка. И в данный момент главный помощник разливал эликсир по бутылкам посредством воронки с вложенной туда марлей. Келли, вылитый маг в своем мрачном облачении и нарочито невозмутимый, склонялся над огромным томом — трудом мистика пятнадцатого столетия Пико делла Мирандолы, который предсказывал будущее посредством сновидений и верил в сивилл.

— Послушай, Эдвард, — ровным голосом произнес Ди, не выказывая ни малейшей толики беспокойства, — не сходишь со мной в аптеку?

— А почему бы тебе кого-нибудь из мальчиков не послать?

— Мне требуется твой мудрый совет по поводу одного весьма специфического вещества.

— Ну, ладно, — вздохнул Келли. — Идем в аптеку.

Ди размеренными шагами стал спускаться по лестнице.

— Восхитительное чтение, — сказал Келли. — Этот Мирандола. Представляешь, он умер в тридцать один год. Какая жалость, что ему нашего эликсира не перепало.

— Очень может быть, что не он один умрет столь безвременно. — Оглянувшись на стражников, чьей задачей было повсюду за ними следовать, Ди добавил чуть громче необходимого: — А мы очень неплохо продвигаемся с партиями нашего эликсира, не так ли, мастер Келли?

— В Юденштадте сейчас большие похороны, — пробормотал один из стражников. — Майзель погиб.

— Майзель погиб? — Келли схватил Ди за руку.

— А тот здоровяк, он убежал с женой сапожника, — добавил другой стражник.

Келли пристально посмотрел на своего друга. А Ди приложил палец к губам.

Аптека состояла из двух помещений. Одно из них целиком, от пола до потолка, было обставлено шкафами с выдвижными ящичками, облицованными фарфором, на которых золотыми буквами были написаны названия веществ. В передней части комнаты тянулся длинный дубовый прилавок. В следующем помещении располагалась лаборатория аптекаря, где он держал свои разнообразные ступки и пестики, небольшую печь и множество горшочков, подвешенных над жаровнями. На шестах под потолком сушились связки трав.

— Мы подождем снаружи, — сообщил Ди один из стражников.

Ди перекинулся парой слов с аптекарем, после чего тот сказал, что ему необходимо удалиться в другую комнату, чтобы истолочь нужное вещество в мелкий порошок, после чего он вернется.

— Прекрасный денек, не правда ли? — заметил аптекарь.

— Чудесный, просто чудесный.

— Я скоро вернусь.

— Пожалуйста, не торопитесь, — по-дружески отозвался Ди.

Как только аптекарь вышел из комнаты, Келли прошептал:

— Йосель сбежал, Майзель погиб. Что происходит?

— Это еще далеко не все, мой дорогой Эдвард. Сегодня сдохла первая бабочка.

— Господи, Джон. Но ведь это означает, что скоро наши головы лягут на плаху.

— Спокойно, Эдвард.

— Спокойно? Спокойно? — Келли весь кипел. Он уже чувствовал, как его голова катится с деревянного помоста. В голове у него было такое ощущение, как будто она вот-вот скатится с его плеч. Алхимик взглянул на шипастого иглобрюха, которого аптекарь повесил над прилавком, а затем попытался найти себе неподвижную точку, чтобы умерить головокружение. Избрав наконец в качестве такой точки одного из стражников, что стояли в дверях, он торопливо отвернулся.

— Мне нужно выпить, — сказал он Ди, чувствуя, как время, подобно двум ставням, закрывается прямо у него перед носом.

— Выпивка затуманит твой разум, Эдвард.

— Зато она утешит мое сердце, Джон. — Келли с необычайной яркостью припомнил, как ему отрезали уши, словно бы снова пережил ту мучительную боль. Его тогда поставили в самую середину городской площади. Его отец, наблюдавший за процессом, позднее заявил: «Так тебе и надо». Келли больше никогда с ним не виделся.

— Ну вот, господа… — Аптекарь вернулся к прилавку и вручил алхимикам небольшой тканевый мешочек, затянутый шнурком. — Теперь все ваши проблемы с крысами решены.

— На счет императора, — бросил Ди, и они с Келли вышли из аптеки.

— Как в горле пересохло! — Келли оглянулся на стражников. — А у вас? Жаркий денек.

— Верно, — откликнулся один из стражников.

— В самую точку, — согласился другой.

— И вы, должно быть, взопрели в ваших ливреях, — Келли презирал мундиры, как бы они ни выглядели.

— Взопрели.

— Страсть как взопрели.

Келли бросил в сторону Ди быстрый взгляд.

И все четверо направились к «Золотому волу». Уже в девять утра там было полно завсегдатаев — лудильщиков, странствующих музыкантов, кукловодов, торговцев вразнос с повешенными на шеи коробами, которые они то и дело открывали, демонстрируя свой товар — ряды иголок и ниток, шелковые ленты для дам, покоящиеся на красном бархате. Также в трактире, разумеется, были Карел, Кеплер, Браге и Йепп.

— Присоединяйтесь, — предложил Карел.

— Хау нау? — приветствовал алхимиков Кеплер на собственном английском диалекте.

— Плохо хау нау, — отозвался Келли. — Хуже не бывает.

— Эдвард, — предостерег друга Ди.

— Ах… шучу, — поправился Келли. — Мир — вообще замечательное местечко, я так его обожаю. Просто до смерти.

— Да, Майзель погиб, а Йосель пропал, — Кеплер склонился над пивной кружкой. Браге тем временем наслаждался легким ранним завтраком — колбасками с жареным луком, жаркое из телячьей ноги, приготовленной с листьями земляники и посыпанной листьями щавеля и цикорием-эндивием… И, разумеется, несколькими кружками славного пива.

— Это еще не все… — начал было Келли, но умолк, получив тычок локтем от своего друга.

— Насчет Юденштадта. Весьма прискорбно, — подхватил Ди.

— Наши охранники, — представил их спутников Келли. Вопрос заключался в том, как от них избавиться.

— Очень рад, — сказал Браге.

— Императорского пива, — с таким видом повелел Келли трактирщику, как будто у него имелся какой-то выбор.

Компания гуляк заголосила старую чешскую песню под названием «Гнездо каждой пташки».

— Уже точно известно, что после праздника тела Христова император начнет выведывать у евреев слова, — сказал Браге, снова стараясь быть разговорчивым. — Он немного передвинул сроки.

— И с эликсиром тоже, — вмешался Йепп. — Раз с бабочками все идет так замечательно. Сперва эликсир попробуют Вацлав и несколько придворных, а затем император собирается сам его принять, поскольку он окончательно преодолел свою заторможенность.

— Да, император уже четверо суток глаз не сомкнул, — сообщил алхимикам Браге. — И весь как на иголках. Говорит без умолку, и сплошную околесицу, обеспокоен.

— Говорят, — добавил Йепп, — ему все время мерещится всякая всячина.

— А что именно? — заинтригованный, Келли подался вперед.

— Корабли в небе. Еще императору кажется, будто у него выпадают все зубы.

— Но у него их и так нет, — заметил Келли.

— Пять штук еще осталось. Вот эти пять у него и выпадают, — Йепп ухмыльнулся, обнажая полный рот мелких, но идеальных жемчужин.

— Все дело в молодой луне, — Келли пожал плечами. — Или в ущербной луне. Короче, в луне.

— Бросьте, бросьте, мы сейчас как раз в точке перехода из Рака в Близнецы, — сказал Браге, — и скоро уже восемнадцатое июля, день рождения императора. Празднование обязательно состоится. Вы заметили, сколько гостей уже прибыло в замок? Многие люди в городе берут себе дополнительную прислугу.

— Прошу прошения, Браге, но мы были слишком заняты в лаборатории, — ответил Келли, в упор глядя на Ди.

— Празднование дня рождения ожидается просто роскошное. Будут всевозможные кушанья и увеселения.

— Скоро прибудут дыни, — добавил Йепп. — И черепахи из самого Лондона.

«Из Лондона, — повторил Келли. — Боже мой, Лондон!»

— Рябчики и садовые овсянки.

— А какие они, эти садовые овсянки, Йепп? — поинтересовался Браге.

— Не знаю, но жутко дорогие, а это самое главное. Еще устрицы из Парижа, ананасы из Африки или те, что Кортес привез из Новой Испании, куропатки и перепела, цветная капуста, зеленый горошек, засахаренные фрукты из Италии, жареные тетерева черт знает откуда…

— Йепп, — перебил карлика Браге. — Тебе не кажется, что тебе лучше следить за своим языком? Ты в компании придворных и джентльменов.

— Да, Йепп, в компании притворщиков и лицемеров, — поправил астронома Келли.

— Брось, Эдвард, — мягко сказал Ди. — Не стоит так плохо к себе относиться.

— Но я хочу знать про это празднование дня рождения, — не уступал Келли. — Много ли там будет вина?

Это был деликатный вопрос.

— У гильдии виноделов, — ответил ему Йепп, — за всю жизнь не было столько работы.

— Да, и мы с Кеплером будем сидеть рядом с императорским столом, — добавил Браге.

— Как это славно, — задумчиво произнес Келли, припоминая о запасе опиума в самом углу лаборатории. Пароль был «Злата Прага». Сонная Прага. Сонная-сонная Прага.

— А как там бабочки? — спросил Кеплер.

— Лучше не бывает. — Келли единым духом осушил кружку.

— Да, — продолжал Йепп, — сперва, разумеется, процессия пойдет в собор святого Вита, и там состоится служба. А уж потом будут певцы и музыканты, акробаты, жонглеры, танцующие медведи. Настоящая вакханалия.

— Мы должны возвращаться к работе, — внезапно сказал Келли. — Негоже весь день здесь просиживать.

— До свидания, Карел, Йоханнес. До свидания, Тихо.

— Зачем все эти прощания? — спросил Браге. — Ведь мы вас завтра увидим.

— Еще только одно, — сказал Келли. — Как думаете, нас с Ди пригласят на празднование?

— Безусловно, — ответил ему Браге. — Все будут приглашены.

— На счет императора, — сказал Келли трактирщику.

И двое алхимиков, сложив руки за спиной, зашагали вверх по холму к лаборатории.

— Меня все время тревожит, — сказал Келли, — что у Браге отвалится этот его серебряный нос. Тогда вместо носа мы увидим дыру у него в физиономии.

— Кто бы говорил, мистер Уши Долой.

— Я, по крайней мере, могу спрятать свой стыд под волосами.

— А Браге ты что предлагаешь?

— Пусть носит паранджу. Как турчанки.

— А знаешь, это празднование… — негромко и вдумчиво заговорил Ди. — Это празднование дня рождения может предоставить нам славную возможность.

— Я думал о том же самом, Джон. Разве на его собственном дне рождения это не покажется вполне уместным? Он напьется и просто заснет. Ведь у него проблемы со сном, верно? Ну так он просто заснет и продолжит спать вечно. Какая жара сегодня, тебе не кажется, и дорога такая пыльная. Порой я страшно скучаю по нашей английской сырости.

 

28

Разговор за портьерами продолжался весь день, и главным болтуном там был дон Карлос, его покойный кузен. Порой императору казалось, будто он не идет, а плывет по-над землей или скользит по поверхности, словно на коньках. Рудольф никак не мог насытиться Анной Марией, и в то же самое время она до смерти ему надоела. Еврейская швея куда-то исчезла. Как же тогда его новое платье? Император должен был его получить. И ее он тоже должен был получить. Еще ему хотелось картину Тинторетто «Сусанна и старцы». Множество постелей Рудольфа казались ему неровными, как разбитая дорога, и шершавыми — у него от них болела спина. Спать он больше не мог. Порой императору хотелось, чтобы Вацлав взял дубинку и так его треснул, чтобы ему наконец удалось заснуть. Послы, нунции, крестьяне с прошениями, собрания совета, всякая ерунда. Петака, балованный зверь, на него дулся, а того проклятого оленя с золотыми рогами в Оленьем Рву видели проливающим стеклянные слезы. Сверх того, чертовы гости съезжались на его день рождения, как будто сорок девять лет на этой несчастной земле были поводом для праздника. Виллем Розенберг, императорский советник, который ничего не может посоветовать, отбыл на лето в Чески-Крумлов, во дворец у самой границы Австрии и Богемии, в то самое место, где его, Рудольфа, сын убил свою любовницу. Неужели для зачатия наследника Розенберг не смог выбрать места получше? Да и кто вообще рассылал приглашения на день рождения? Нет, это был не иначе как обширный заговор, чтобы опозорить его и дискредитировать, унизить и высмеять. А дальше они просто выдернут из-под него трон.

— Где голем? — гневно спросил император у раввина, который откликнулся на вызов ко двору.

— Йоселя нигде не могут найти, ваше величество, — ответил рабби Ливо, согбенный, весь в синяках и с повязкой на плече.

— А Майзель? — Все остальные придворные были на месте. Одетый в мятый, испачканный камзол, император принялся непрерывно перед ними расхаживать.

— Майзель мертв, ваше величество.

До ярцайта ему не смогут поставить надгробие, но в мыслях рабби каждый день навещал его могилу. «Майзель, дорогой друг, — мысленно говорил он, — как же мне вас не хватает».

— Мэр Майзель мертв? Мой банкир мертв? В таком случае кого-то следует послать в его дом, чтобы конфисковать его собственность в пользу короны, вытряхнуть все его денежные сундуки.

— У него осталась вдова, ваше величество, и другие члены семьи, — сказал раввин.

— Им должно быть стыдно. Вацлав, немедленно пошли несколько стражников в дом Майзеля. Пусть выпотрошат там все. А потом сразу назад.

— Ваше величество, если вы не против, нельзя ли мне ненадолго отлучиться? — взмолился Вацлав.

— Нет-нет, назад, сразу назад. — Император сел обратно на трон.

— Ваше величество… — Вацлав потоптался на месте, затем откашлялся. — Мне необходимо быть дома.

— Чушь! Тебе необходимо присутствовать при дворе!

Рудольф закинул ногу за ногу, затем опять поставил их ровно.

— Его сын болен, — сказал Киракос. «Чего ради я это ляпнул?» — тут же спросил он самого себя.

— Чей сын болен? Майзеля? Так или иначе, только не мой сын. У меня вообще нет сыновей, которые заслуживали бы упоминания.

— При всем моем уважении, — сказал раввин, — мне думается, что Майзель оставил все свое состояние своей семье.

— Пойми, Ливо, когда еврей умирает, все его добро возвращается государству. Мне то есть.

— Никогда о таком не слышал, ваше величество.

— Ну вот, теперь слышал, — император опять принялся расхаживать взад-вперед.

— У него сильный жар и кашель, — продолжал Вацлав.

— У кого? — Рудольф резко остановился.

— У моего сына Иржи, ваше величество.

— Итак, теперь, когда исчез голем, когда пропала малышка швея — ах, где она, любовь всей моей жизни? — когда погибли евреи, — что же теперь будет с секретом?

— Секрет у меня.

Прошлым вечером, когда рабби Ливо пригласили явиться ко двору, они с Перл разработали новый план.

Киракос огляделся. Вот они все здесь, совсем рядом. Вацлав, Румпф, Писторий, Кратон, Кеплер, Браге, Петака, Келли и Ди, несколько пажей, обычные стражники. Йепп не в счет. А Майзеля нет. Киракос никогда не заговаривал с Майзелем, он вообще его не любил. Не потому, что Майзель был евреем — ибо разве у мусульман и евреев не был один отец, Авраам? — а потому что он был человеком без очевидных слабостей. Теперь же Киракос по нему скучал. Император занимал у Майзеля без конца и никогда не возвращал. А теперь собирается снова его ограбить.

— Как ты один можешь владеть секретом? А если ты умрешь?

Если бы только его разум не пребывал в таком беспорядке! В этом вина придворных. Весь его двор являет собой ничто иное, как сборище неумех и никчемных болванов. Взять хоть Браге с его записями. К чему все сводится? Еще этот гном вечно ходит за ним по пятам. Кеплер влюблен в свой Марс. Хотел бы он, император, жить на Марсе? Разве это хоть как-то помогло бы ему в поиске вечности? Так чем этот самый Марс лучше плесневелой инжирины? Глядя на Келли и Ди, император знал, что они уже одной ногой в могиле. Как только он выпьет эликсир, эти двое отправятся в башню, а оттуда прямиком на плаху. От Пистория, его ханжи-исповедника, так и несет вероломством. Кратон, второй придворный лекарь — просто неуч. Хофнагель, Шпрангер, все художники, золотых дел мастера, Пуччи — неиссякаемый источник разочарования, а оркестр только пожирает его деньги. Его конюший, чтоб его черт побрал, вообще вряд ли когда-нибудь на коня садился. А Киракос только что сказал что-то в пользу Вацлава?

— Ваше величество?

— Тихо, Вацлав, я думаю.

Раввин в своей мантии и остроконечной шляпе сильно напоминал средневекового волшебника. «Я могу сделать вас бессмертным», — говорил он, и эти слова эхом отзывались в голове у императора. «Бес-смерт-ным, смерт-ным».

— Ваше величество, если позволите… — отчаянно взмолился Вацлав.

— Всем молчать! — Рудольф вскочил с трона и тут же плюхнулся обратно. — Значит, раввин, ты один расскажешь мне весь секрет?

Здесь, в собственном замке, он теряется — в помещениях, в собственных мыслях.

— Не совсем.

По правде говоря, раввин шел напролом, искал решение по ходу разговора. Перл сперва предложила, чтобы он не тратил зря слов, а потом сама же стала противоречить такому плану. «Говори, побольше говори, чем больше разговоров, тем труднее ему будет в них разобраться. Запутай его, Йегуда. Кому нравится признавать, особенно императору, да еще публично, что он ничего не понимает? Ведь это заденет его самолюбие».

— Ваше величество, это сумма слов. Сказано: «Слова не падают в пустоту», и к числам это тоже относится, ибо определенные комбинации букв соответствуют числам.

— Что это еще за софистика? Нечего ходить вокруг да около, приятель, говори напрямую.

— Существует история о том, что нужно тридцать шесть мужей праведных, чтобы поддерживать мир. В частности, мы утверждаем, что в целом имен ангелов и имен Бога насчитывается 301 655 172. В Зохар, «Книге Сияния», мы читаем, что тот, кто рано встает, способен видеть нечто «наподобие букв, марширующих по небу, некоторые поднимаются, некоторые спускаются. Сии блестящие символы суть буквы, посредством которых Бог образовал небо и землю». Разумеется, Бог бесконечен, а вселенная представляет собой понятие, которое обычному человеку усвоить сложно, однако вы, император… уверен, вы способны все это постичь.

— Роберт Фладд в своем труде «О музыке души» объясняет, что музыкальные интервалы отражают устройство вселенной. Его мысли на предмет гармонии вселенной созвучны взглядам Пифагора, — добавил Кеплер, вдохновленный упоминанием о числах.

— Ваше величество, ненавижу перебивать…

— Так не перебивай, Вацлав. А что касается тебя, Кеплер, то нам в равной мере наплевать что на Пифагора, что на музыку души.

— Но мой сын… — Вацлав ломал руки, топчась на месте.

— Мы тут занимаемся кое-чем куда более значительным, нежели твой сын.

— Значит, слова соответствуют числам, и всего их 301 655 172?

— Все достаточно сложно, — рабби отметил, что император еще не совсем запутался.

— Не сомневаюсь, — саркастически отозвался Рудольф.

— Каждой букве еврейского алфавита соответствует число, и в каком-то смысле — подчеркиваю, лишь в каком-то смысле, — вы станете подобны голему.

Пожалуй, раввину следовало соблюдать осторожность в сравнениях.

— Мой сын болен, — сказал Вацлав. — Я ему нужен. Я бы хотел о нем позаботиться.

— Придержи коней, Вацлав.

— Я не держу никаких коней, и я почтительно прошу, чтобы доктор Киракос его осмотрел.

— Мне бы хотелось знать, — сказал Киракос. — Почему именно евреи получили эти магические слова, а не какой-то другой народ.

— Мы первенцы Бога, доктор, в том смысле, что мы приняли Тору.

— Но я слышал, что другие люди, христиане, тоже могут стать евреями.

— Такие случаи очень редки, и мы в нашей общине не стремимся никого обратить, ибо наказание очень сурово, — ответил раввин.

— И все-таки. Что, если?

— Такая дискуссия идет постоянно, доктор, но по моему скромному мнению, если христианин становится евреем, он всегда был евреем.

— Но, разумеется, не по крови?

— По природе.

— А это сильнее крови?

— Зависит от человека.

— А если еврей становится крещеным христианином, обращенным?

— Если кто-то еврей, он всегда еврей.

— Но теперь вы уже говорите о крови, рабби.

— Нет, о естестве, — рабби Ливо пожал плечами. — Я не вдаюсь в тонкости, доктор Киракос. Гилель сказал: «Обращайтесь друг с другом хорошо, а все остальное — приложится». Раши…

— Мне на все это глубоко плевать, — хлопнув в ладоши, император резко прервал обсуждение. — Моя цель — вечность, и не меньше. Если вкратце, я опробую эликсир на моем дне рождения, приму его на следующий день, и в тот же день я должен буду получить секретные слова. Мой вход в вечность состоится не в твой праздник, раввин, а в мой день рождения. Голем там будет? Как голем относится к праздничным торжествам? Я сам стану големом?

— Нет-нет, я говорил не совсем об этом.

Вацлав жестко взглянул на Киракоса, а затем, пятясь и низко кланяясь, покинул зал.

— У меня голова болит, — крикнул ему вслед Рудольф. — Ты меня слышишь, Вацлав?

— Если я могу вам помочь, ваше величество… — Киракос выступил вперед.

— Добро должно страдать, Киракос, вот я и страдаю. Я слышал, что у тебя есть власть над жизнью и смертью голема, раввин. И мне это очень не нравится.

— Голем был создан, чтобы служить сорок дней, а затем возвратиться в прах. Однако он уже прожил дольше этого времени… — Рабби не осмеливался думать о том, что будет дальше. — Предложенный вами термин — «вечность», не так ли?

— Да-да, превосходно, однако я должен знать, как именно все произойдет. Я буду повторять слова? Я должен буду стоять или лежать? Есть ли какая-то особая церемония? Не придется ли мне, боже сохрани, поститься? Это не будет больно, ведь правда? Это не может быть больно. И я также должен буду навеки сохранить привлекательную внешность… — император прижал ладони к вискам, затем поднял голову. — А теперь идите вон. Все. Прочь отсюда.

Оказавшись в коридоре, Киракос глянул налево, направо, а затем стремглав бросился через внутренний двор в свою комнату.

— Вставай. Быстро, — императорский лекарь пнул своего помощника. — Бери мой саквояж, мой вощеный плащ и маску, мои иглы. Мы должны как можно быстрее добраться до императорских конюшен.

Вацлав уже миновал «Золотого вола», когда за его спиной раздался топот копыт. Всадников было двое. Оглянувшись, Вацлав увидел Киракоса и Сергея. На прогулку собрались… Он побежал дальше.

— Сюда, — сказал Киракос, протягивая руку, чтобы втащить Вацлава на спину своего коня. — Поспешим.

— Я направляюсь домой. К моему сыну.

— Вот и мы туда же.

Киракос усадил Вацлава позади себя, а когда императорский камердинер крепко ухватился за его пояс, послал коня в быстрый галоп. Копыта жеребца громко застучали по булыжнику, а конь Сергея понесся следом. Вниз по холму, вдоль реки, после чего им пришлось сбавить ход, прокладывая себе дорогу по Карлову мосту, который был полон крестьян, везущих овощи и прочие товары на рынок. Затем, снова набирая темп, огибая Старое Место и приближаясь к Новому Городу, кони быстро проскакали верх по небольшому холму к монастырю на Слованех. У шаткого деревянного забора за скотным рынком Вацлав соскользнул с конской спины. А Киракос набросил поверх своей одежды длинный плащ, жесткий от воска, и надел на лицо странную маску.

— Скажи своему сыну, пусть не пугается, — сказал он Вацлаву. — Я так одеваюсь, чтобы блох не нахватать.

— Каких блох?

— Чумных.

— Чумных? — охнул Вацлав. — Но у него нет чумы. Нет, только не чума.

Сын Вацлава лежал в постели, а его мать сидела в углу, баюкая второго ребенка. Пол был грязный, и в комнате находились лишь стол из неотесанной, свилеватой древесины, стул, сработанный из половины бочки, и грубый трехногий табурет. Потрепанное покрывало из клочков меха и бархата, шелка и полотна, а также других несовместных тканей, скорее всего натасканных из мешка с тряпьем в замке, было наброшено на веревку, деля комнату на две половины. Киракос сразу же почуял запах несвежей пищи, застойной воды и болезни. Приблизившись к постели, он затем быстро отошел назад.

— Не подходить, — предупредил лекарь и снова двинулся к постели. — Скажи мне, дитя, у тебя были боли в спине и рвота?

Глаза мальчика блестели от лихорадки, а лицо было испещрено красными пятнышками. Когда Киракос надел перчатки и поднял одежду мальчика, он увидел такие же пятнышки по всему его телу.

— Крепись, отец, — проговорил Киракос, поворачиваясь к Вацлаву. — Крепись ради твоего сына, твоей жены, твоего младенца. Все это не очень хорошо выглядит, даже совсем скверно. У него оспа.

Услышав слово «оспа», жена Вацлава так пронзительно завыла, что этот звук запросто пронзил бы даже каменное сердце. Киракос опустился на корточки и потряс женщину за плечи:

— Прекрати. Ребенка напугаешь.

Стоя позади Киракоса, Вацлав его умолял:

— Он будет жить, ведь будет? Скажи мне, Киракос, скажи мне, что он будет жить. Ты можешь его спасти. Он выживет? Спаси его, Киракос, пожалуйста, я тебя прошу.

— Если это черная оспа, пятнышки почернеют. Тогда он определенно умрет.

— А другая оспа? — с трудом вымолвил Вацлав. — Что, если это другая?

— Тогда язвы наполнятся гноем, он станет напоминать булыжную мостовую, гнойнички превратятся в струпья и отпадут. Мальчик может потерять дар речи. Но, возможно, выживет.

— Боже мой, Боже, будь милосерд! — Вацлав упал на колени и стал биться головой о земляной пол.

— Дай-ка я тебя осмотрю, — сказал Киракос. — Сергей… — придворный лекарь высунул голову за дверь, — заходи, прикрой чему-нибудь лицо и сними с Вацлава одежду.

Русский, обернув рот куском ткани, расстегнул ливрею Вацлава. Ее праздничные алые и золотые цвета выглядели в этот момент как-то дико и абсурдно. Киракос внимательно осмотрел его грудь и спину.

— Снимай штаны.

Киракос не знал, что именно вызвало болезнь, но представлял себе крошечных цепких жучков с множеством тонких как волоски лапок, зловредных невидимых скорпиончиков, кувыркающихся в воздухе. Целые их легионы цеплялись за кожу, заползали в рот, пристраиваясь на небе, проникали в уши. Он внимательно осмотрел тощие ноги Вацлава, его пах.

— Пока никаких признаков, — сказал Киракос. — Был у тебя кашель, лихорадка?

— Нет, — ответил Вацлав.

— Могу я осмотреть твою жену и младенца?

Жена Вацлава по-прежнему сидела на полу, прижимая к себе девочку. Она прекратила вой и теперь лишь всхлипывала и икала. В глазах у женщины блестели слезы.

— Больше я здесь ни у кого оспы не вижу, — сказал Киракос, — но слушай меня внимательно, Вацлав. Мать с младенцем следует отсюда убрать. Не прикасайся к ней. Ты можешь ее заразить, она может заразить тебя. Мальчика следует содержать в чистоте, прохладе, сытости; ему потребуется много воды. Я пришлю сюда Сергея с кое-какими продуктами с императорских кухонь. С апельсинами из Валенсии и зернами под названием «кофе». Еще он принесет лед, сколотый с плит, что хранятся в погребе замка.

— А опиум?

— Определенно, Вацлав, однако едва ли не самое скверное в оспе то, что опиум в данном случае не полностью притупляет боль. Это невероятно, но сейчас пациент сознает, что с ним происходит. И не испытывает боли. Помни также, что ты не окажешь ему услуги, если станешь ныть и рыдать. Он может поесть сырых яиц, смешанных с сыром и приправленных щепоткой перца, мягкого белого хлеба, размоченного в подсахаренном молоке. Ты должен будешь носить на лице полотняную маску, которую вместе с одеждой придется выбрасывать всякий раз, как ты будешь от него уходить. Источник оспы весьма коварен, дорогой друг. Он потихоньку, украдкой распространяется по воздуху, опускаясь куда угодно. Всякий раз после того, как ты поухаживаешь за мальчиком, тщательно умывайся горячей водой. Не позволяй ему дышать тебе в лицо, не допускай, чтобы твоя голая кожа касалась его кожи.

— Но ведь ты его касался.

— В перчатках. Я их тебе одолжу, и вощеный плащ тоже. А императору я скажу, что ты не хочешь заразить его оспой. Он пока еще не бессмертен.

Вацлав кивнул. Лица Киракоса под чумной маской ему было не разглядеть.

— Бог вознаградит тебя, Киракос, за твою доброту.

— Ну, это еще как получится, верно? Делай все, как я сказал. Это единственный способ. Не поддавайся отчаянию. Мальчик должен видеть веру и надежду.

— Киракос?

— Что?

Лекарь не слишком надеялся на выздоровление ребенка. Он слышал рассказы о том, как кожа больных становится черной, точно обугленной, кровь сочится из глаз, ушей, носа и рта.

— Спасибо тебе.

И Вацлав жалобно зарыдал.

Вернувшись в замок, Киракос и Сергей бросили свою одежду и башмаки в костер у входа на кухню, после чего голыми побежали в подвал, погрузились в бочки с горячей водой и принялись яростно тереть кожу щетками из свиной щетины и твердым мылом, сваренным из свиного жира, поташа и майорана. Рты они тщательно прополоскали горячей смесью настоя перечной мяты с розовой водой, волосы расчесали тонкими гребешками, макая их в горячее масло. Затем они помыли коней, хорошенько отчистили их щетками и отослали на ветреное пастбище. Тем вечером армянский лекарь впервые за долгое время произнес негромкую молитву:

— О великий Аллах, не дай мне заразиться оспой.

 

29

Йосель с Рохелью лежали в той же самой полости под кустами и деревьями, где предавались любовной усладе. Когда жители Юденштадта только собирались искать Рохель, Йосель уже знал, где ее можно будет найти. И она действительно оказалась там — свернувшись в плотный клубочек, убитая горем молодая женщина бормотала какую-то невнятицу. На взгляд Йоселя, ей требовалась женская забота, но когда он хотел привести кого-нибудь из женщин, Рохель удержала его, а заслышав голоса, спрятала лицо на его широкой груди. И все же через несколько часов Рохель позволила Йоселю отнести ее к ручью, где, несмотря на откровенное желание умереть, опустила голову к воде и немного попила. Затем она позволила ему остановить кровотечение несколькими пригоршнями мха. Завернув комочек плоти в ее окровавленные нижние юбки, Йосель закопал их у ручья. Оторвав рукава шелковой рубахи, которую она ему сшила, голем выкупал Рохель, словно маленькую девочку, заботясь о том, чтобы на ее ногах не осталось ни малейших следов крови. Затем, желая покормить вконец ослабевшую женщину, он собрал ей земляники; надергал из ручья острого водяного кресса; нарвал с земли зелени одуванчика; собрал сладкой жимолости, чтобы Рохель пососала ее стебли. Йоселю очень хотелось раздобыть персиков, яблок и слив, но они еще не созрели. Желая сделать их укрытие более надежным, он наломал тонких веток и крепкими нитями высокой травы связал из них что-то вроде циновки. Она служила крышей. С трех сторон Йосель навалил густой ежевики, связывая кусты тонкими корнями. Так получились стены их дома. Груды мха на полу служили им полом и постелью.

Когда нерожденное дитя начало выходить из нее, Рохель скользнула под кусты и, крепко сжимая чресла, горячо молилась. Со свистом втягивая воздух, молодая женщина пыталась удержать дитя в своем чреве, мысленно веля ему возвращаться назад, но спазмы вскоре превратились в судороги, которые терзали и корежили все ее тело. И вот, наконец, еще толком не сформировавшееся существо проскользнуло наружу меж ее сжатых ног. Рохель не хотела туда смотреть, однако, удерживая этот момент в своем сердце, понимала: «Вот все, что осталось от моего ребенка».

— Я больше никогда не хочу туда возвращаться, — сказала она в первую ночь, покоясь на руках Йоселя.

На вторую ночь, набравшись сил, чтобы сесть, Рохель сказала:

— Я должна вернуться.

Йосель отрицательно помотал головой.

Тогда Рохель спросила, погиб ли в огне кто-то из жителей Юденштадта.

Йосель кивнул в знак подтверждения и показал ей шесть пальцев.

— А Зеев?

Он помотал головой.

Зеев остался в живых. Рохель целые сутки прикидывалась, что мира вовсе не существует. Но теперь, лежа в их маленьком шалаше, она все яснее осознавала, что не вправе более уклоняться от исполнения своего долга. Она должна повернуться лицом к миру. Отбросив со лба Йоселя непослушные волосы, Рохель сама увидела там те буквы, что начертал рабби. ЕМЕТ, Истина, гласили они, а без одной буквы слово становилось совсем иным: МЕТ, смерть.

— Я не умею читать, Йосель, — начала она, — но я знаю, что раввин должен… — Рохель не смогла произнести слова «тебя убить». — Послушай, Йосель. Ты все-все знаешь, но это тебе не известно. Считай меня своим зеркалом. Я говорю, что у тебя на лбу есть слово. Это слово означает Истину, жизнь, Бога, все, что есть, но если одну букву убрать, оно будет означать Смерть, ничто, то, чего нет. Когда раввин тебя делал, он начертал там это слово. Это составляло часть… — Рохель какое-то время подыскивала нужное слово. — Это составляло часть обещания. Мы все живем, чтобы умереть, но тебе предстоит умереть раньше большинства остальных. Раввин сотрет ту букву, и как только он это сделает, ты возвратишься во прах. У него нет выбора, Йосель.

Йосель припомнил, как зеркала меняют слова на противоположные, сплющивают их и искажают, не говорят правды. Буквы у него на лбу, заключил он, были чем-то вроде росписи и благочестивого заверения, что его создал рабби Ливо, а не Бог. Истина заключалась в том, что он был големом, необыкновенным и единственным, в большей степени человеком, нежели сам человек.

— Как ты думаешь, Йосель, можешь ты пойти к ручью и стереть все слово?

Он с тоской посмотрел на нее. Как скверно все вышло. Йосель все еще помнил радостный смех Рохели. Однако он знал, что ее дух сокрушен потерей ребенка, и ничем иным.

— Ты мгновенно погибнешь, если его не сотрешь.

Рохель рассказала Йоселю, что он был сделан лишь на время и с определенной целью и что теперь время истекло, а цели больше не существовало.

— Я не смогу пережить твоей смерти, Йосель. Мы не должны этого допустить.

Она заплакала, а когда Йосель потянулся ее обнять, сбросила со своих плеч его ладони.

— Я причинила вред… нет, не просто причинила вред — я принесла смерть стольким людям. Послушай же меня, Йосель.

Йосель указал на замок, а затем опять в сторону Юденштадта.

— Нет-нет, тебе тут не сделать… — Рохель не верила, что какое-то заклинание, магическая формула или сочетание слов спасет общину от императора. — Ты должен позаботиться о себе, Йосель. Понимаешь? Я должна вернуться домой, а ты должен спасти свою жизнь.

Он взял лицо Рохели в свои ладони и поцеловал ее в губы.

— Нет, Йосель, ничего хорошего из этого не выйдет. Я нарушила все законы.

Рохель вспомнила рассказ своей бабушки о том, как Моше сломал скрижали мицвота в первый раз, когда спустился с горы Синай и увидел, что люди поклоняются золотому тельцу. Как все буквы взлетели тогда назад к Богу, но разбитые скрижали были собраны и позднее взяты вместе с новыми мицвот в ковчег. Эта история представляла собой мидраш — объяснила бабушка, пример тому, что все свои ошибки и неудачи следует нести с собой.

— Ты понимаешь, почему я должна вернуться?

Он искренне не понимал.

Впрочем, начиная говорить, Рохель обретала уверенность. Она не сомневалась в своей правоте. Каждое растение уже предрекало наступление зимы — отчаянно тугие листья деревьев, вытянувшиеся травинки, фрукты, кичащиеся собой и лопающиеся на солнце. Трава станет грубой, колючей щетиной, дневные лилии умрут, бабочки навеки обретут покой от своего полета, а голем… Блаженная истома этих дней уже таила в себе толику ледяной, морозной зимы.

— Это мой город. Моя жизнь.

Йосель указал на север, по ту сторону семи холмов.

— Прикинуться христианами?

Он вовсе не это имел в виду.

— Немыслимо.

Йосель покачал головой. Он не желал становиться неевреем, даже если бы у него был какой-то выбор.

— Весь наш мир утвержден. Мы евреи.

Рохель знала, что были в Юденштадте и те, кто считал ее ненастоящей еврейкой, а Йоселя — слугой-гоем, а вовсе не евреем. И все же, на взгляд Рохели, был ли кто-то большим евреем, чем они с Йоселем?

Голем со своей стороны просто хотел жить с Рохелью в каком-нибудь безопасном месте. Они могли бы отправиться на север в Мельник, Литомержиче, Усти-над-Лабем и дальше в Германию. Или на юг, вдоль реки Влтавы, минуя Чески-Крумлов, пройти через Австрию в Италию, добраться хоть до самой Венеции. Мир так велик. А он, Йосель, так велик и силен. Он может работать, чтобы прокормить их обоих.

— Пойми, Йосель, мы больше нигде не сможем быть вместе. Это пустая мечта. Ты не должен возвращаться в Прагу.

«Здесь она ошибается, — сказал себе голем, — ибо я никогда ее не отпущу».

— Я не могу уйти, а ты не можешь вернуться. Ты умрешь. Раввин обязан будет сдержать обещание. Я не смогу этого выдержать.

Йосель покачал головой, почти улыбнулся. Он собственными руками отнес раввина в постель, когда того ранили. Как дико звучат ее слова — точно верещат сотни чаек. Насколько же против Бога и природы все это было, природы, созданной Богом. Его отец отнимет у него жизнь? Но он, отец, его создал. Он, Йосель, гораздо в больше степени является плодом замысла, понимания, нежели плод союза между мужчиной и женщиной. Он — творение разума своего отца, все, что в нем есть, в высшей степени обдуманно… хотя, если быть до конца честным, ему бы хотелось обрести голос. Впрочем, голем признавал, что идеала в этом мире пока еще не существует.

— Послушай меня, я вернусь. Я скажу, что заблудилась в лесу.

Йосель отрицательно помотал головой. Если Рохель твердо настаивает на возвращении, он станет вести себя так, как будто только-только ее нашел, как будто все это время ее искал.

— Я скажу Зееву, что забрела в лес и не смогла найти обратную тропу. Он не знает про ребенка. Он не знает, что мы… Он ничего не знает.

Йосель несколько раз помотал головой, словно говоря: «Нет-нет-нет».

— Они еще оплакивают мертвых, и я проскользну в город, стану вместе с ними плакать и каяться. Зеев славный, хороший человек. У него доброе сердце. Всю оставшуюся жизнь я проведу вместе с ним.

Слезы подступили к глазам Йоселя.

— Нет, Йосель, не плачь. Пожалуйста. Это единственный путь. Мой долг — следовать наставлениям Торы, делать добрые дела. За всю жизнь я не сделала ни одного доброго дела — и видишь, как я была наказана? — Рохель не выдержала. — Невинное дитя…

Она не смогла договорить.

Как она может так заблуждаться, как может быть такой упрямой? Йосель не понимал ее рассуждений. Она говорит слова, которых он раньше никогда от нее не слышал. Разве они с ней не муж и жена — по самому главному из законов?

— Я должна вернуться из-за всего того, чему меня учили, — Рохель заговорила, точно девочка, которая отвечает урок. — Я солю мацу, я благословляю хлеб, в первый день Рош-ха-Шаны я иду к берегу реки и бросаю свои грехи в воду. Это благословение для умывания рук. Положи свои лишние монеты в коробку для пожертвований. Мицва говорит: не заниматься никакой доходной работой в Шаббат… — внезапно она осеклась. — Обычная жизнь кое-чего стоит, Йосель. Возможно, это все, что у нас есть.

Вот что у нее еще оставалось. «Это очень много, — сказала себе Рохель, — это все».

— Думаешь, с тобой я смогу быть добродетельной женщиной, жить где-то еще?

Йосель энергично кивнул в знак подтверждения. Именно это он и пытался до нее донести.

— Йосель, послушай меня. Быть евреем — значит жить честно.

Рохель лгала — но разве она не ставила себе такой цели? Она прекрасно понимала: когда она вернется, ее встретят не как блудную дочь, но как блудницу. Ее ждут порицание, может быть, расправа. Но она не позволит Йоселю даже на секунду так подумать. Она должна лгать, чтобы его спасти. Он станет первым ее добрым делом.

«Жить честно, — размышлял Йосель, — так она это называет?» В первый день своей жизни Прага показалась ему прекрасной. Теперь голем понимал, что Прага — грязный, убогий город, полный злобы и ненависти. И что в стенах гетто, в комнате, которая даже размерами едва ли просторней тюремной камеры, — Рохель была пленницей. Вот какова правда. Как Рохель могла узнать о других местах, обо всем мире в целом? Только увидев все собственными глазами.

Понимая, однако, что ему ее не переубедить, Йосель уступил, позволяя Рохели думать, будто ее последний аргумент подействовал. Он кивнул, словно принимая ее предложение, позволяя ей верить в невероятное. Да, он позволит ей вернуться и больше никогда с ней не увидится. Рохель пойдет домой, вернется к своим прежним обязанностям, к своему мужу, в свою комнату, а Йосель уйдет далеко за холмы, бросая всем вызов, уклоняясь от описанной ею судьбы, которая являла собой всего лишь выражение ее страха, капризную уступку сплетням, которые бродили в гетто. Неужели рабби причинит ему вред? Чистейшей воды тупость. «Аврам, Аврам, не поднимай руки на сына твоего». Бог милостив и справедлив. Он не требовал кровавой жертвы. Его родной отец всем сердцем любит его, Йоселя бен Ливо. Рохели хватит всего лишь несколько дней прежней жизни, заточения в сырых стенах, шитья при свете тусклой свечи, думал Йосель. И она придет к тем же мыслям, что и он. А когда она начнет сожалеть о своем решении, чувствуя себя пойманной в ловушку и обреченной на тупую, ограниченную жизнь, он вернется из-за холмов. К тому времени Йосель уже найдет город, работу, кров — и сможет забрать ее с собой. Рохель сама все увидит.

Они молча вышли из леса и стали вместе спускаться по травянистому склону холма, пока не остановились там, откуда их уже могли увидеть. Из глаз Рохели хлынули слезы.

— Йосель, Йосель…

Он застонал в ответ. В какой-то миг Рохель чуть не передумала. Но до нее донесся перезвон колоколов — всех колоколов города, каждый отбивал свой собственный час. Время настало.

Убежденная в том, что спасла Йоселя от верной смерти, собравшись с духом, чтобы достойно встретить насмешки, развод — все, что ей было уготовано, Рохель медленно и неуверенно направилась к городу, ибо кровотечение у нее до сих пор не прекращалось. Но прежде, чем пройти по Карлову мосту, она заглянула отдохнуть в лавочку мастера Гальяно, у Дома Трех Страусов. Жена итальянца отвела усталую путницу в подсобную комнатку, уложила на койку, принесла ей воды, хлеба и сыра. Добрая женщина сняла с Рохели грязную одежду, начисто отерла ее тело тряпицей, одела в свежую юбку и корсаж, а затем из куска тонкого синего полотна сделала ей новый головной платок. Всю одежду жена мастера Гальяно подбирала аккуратно, в полном соответствии с предписаниями Завета — например, не смешивая изображений животных и растений.

Рохель глубоко тронуло участие женщины. Высокие стопки материи в магазине напомнили ей о дорогой покойной бабушке и вечерах, когда мастер Гальяно привозил им из-за Карлова моста нитки и ткани в ручной тачке. Славная тогда была жизнь, а Рохель даже об этом не знала.

Мастер Гальяно также был участлив и почти мрачен.

— Пойми, Рохель, все ваши люди обречены. Кто-нибудь непременно уничтожит вашу общину — не император, так горожане. Проповеди отца Тадеуша будят в людях недовольство, заставляет всех страшиться будущего. Тебя он выделяет особо — не просто как еврейку, но и как грешницу. Тебе придется несладко. Люди знают, что вы с големом сошлись. Лучше сделай так, чтобы они подумали, будто ты умерла или пропала без вести.

— Вы не понимаете, мастер Гальяно, — запротестовала Рохель. — Я позволила моим страстям затуманить мой разум и попрать мой долг. Я потеряла ребенка, погубила супруга, навлекла позор на мой народ. Я заслуживаю наказания, воздаяния, я должна расплатиться за всю ту боль, которую я причинила.

— Дитя мое, ты глубоко заблуждаешься. Молодость — не преступление. Оставайся здесь, спрячься пока у нас.

Рохель даже не хотела об этом слышать. И они тоже ничего не понимают — как Йосель. Отказавшись от их помощи, Рохель простилась с мастером Гальяно, его женой и направилась в Юденштадт.

На реке она заметила лодку, а в ней — Вацлава. Он плакал. Рыбаки толпились на берегу, чиня свои сети. На Карловом мосту уже становилось людно. И вскоре началось то, что Рохель предчувствовала: люди, узнавая ее, кричали «Блудница, блудница!» и оплевывали ее. Но Рохель продолжала спокойно идти. С высоко поднятой головой вошла она в ворота Юденштадта. Соплеменники отвращали от нее лица, твердили: «Стыд! Позор!» Дверь в доме рабби Ливо была открыта. Перл стояла у очага, помешивая овсяную кашу, а внуки и внучки собрались вокруг нее. Как только малышка Фейгеле увидела свою подругу, она тут же закричала:

— Рохель, Рохель, а мы тебя всюду искали!

Перл медленно отвернулась от котелка, жестко взглянула на Рохель, а затем, не в силах сдержать своих чувств, бросилась заключить молодую женщину в объятия.

— Мое бедное дитя…

Две женщины сжали друг друга в объятиях и зарыдали в голос.

— Кто там? Кто там? Что за шум? — рабби Ливо с трудом спустился по лестнице. Плечо у него все еще болело.

— Она вернулась, — сказала Перл.

— Это я вижу, — медленно отозвался раввин, стоя на ступеньке. — А Йосель? Где он?

— Я отослала его, — сказала Рохель… и тут же увидела, как лицо рабби Ливо разглаживается, словно его омывает волна облегчения. Рохель опустила голову. Она больше не могла смотреть ему в глаза.

— Прекрати, — сказал рабби Ливо. — Выше голову, Рохель, будь отважной. Будь женщиной.

 

30

Переодетый слугой Келли прибыл на императорскую кухню и заявил, что его послали в помощь. В гвалте и суматохе никто не заметил обмана, и Келли допустили к подготовке блюд для празднования дня рождения императора. Императорская кухня включала в себя амбары и кладовые, котельную, топившуюся круглые сутки, выпечной цех, где готовили сласти и пряности, кондитерскую, кладовку для свечей и кладовку для пряностей, ледник и собственно громадную кухню. В распоряжении шеф-повара было двадцать пять помощников, не считая мальчиков, вращающих вертела. Еще там было помещение для мытья посуды, где кипятили серебряные тарелки и терли песком оловянные. Вода поступала по трубам из реки. Всей этой кутерьмой заведовал чиновник, который сидел в своем кабинете и вел кухонные счета. В огромной кухне стояло насколько огромных очагов, некоторые даже с механизмами, которые поворачивали вертела, — механизмы куда более современные, чем колеса, в которых бегали собаки; правда, эти колеса тоже можно было увидеть на бескрайней кухне. Вдоль одной из стен выстроились угольные печи с небольшими котелками и духовками. Хлебные печи, однако, находились в отдельном доме у реки из-за постоянной угрозы пожара.

Пиршество должно было начаться не раньше заката, но работа началась с раннего утра, и Келли мгновенно отправили в кондитерскую — строгать сахар для марципанов, колоть орехи, вынимать косточки из вишен, а также вырезать из мягкого теста крестики и сердечки, которые тут же пекли в духовках. Как вскоре выяснил Келли, там также должны были присутствовать несколько дегустаторов — прежде всего лучший императорский дегустатор Шрак, ходячий скелет, у которого за долгие годы службы развилось стойкое отвращение к пище. Мастер Шрак не мог доесть ни одного блюда. Кроме того, специально по случаю дня рождения были приглашены два новых дегустатора. Вацлава, который частенько заходил пробовать пищу, уже несколько дней не было в замке из-за болезни его сына. Никто не знал, жив ли еще его сын и не заболел ли сам Вацлав. Киракос тоже был чем-то болен, а скорее всего — просто пьян как сапожник. В конце концов, хлопот и так хватало. Киракос — лекарь, а древние говорили: «Врачу, исцелись сам». Эликсир предстояло опробовать на особой церемонии, которая пока что держалась в тайне.

Из особой кладовой, из-под замков, были извлечены тяжелые скатерти камчатного полотна, свечи, серебряные блюда, золотые ложки. Также всем должно было хватить ножей и вилок, хотя большинство предпочитало есть руками, согласно замыслу Божьему. Стража уже стояла по местам, дабы никто не испытал искушения вынести с кухни какое-нибудь из золотых блюд. Огромные букеты садовых роз и лилий, более хрупких цветов, в последнюю минуту доставленных из императорских оранжерей, а также листья папоротника, были помещены в ледники и холодильные шкафы, где обычно хранилось масло и все, что быстро портится. Фиалки положили плавать в тазы со льдом. Стол императора был украшен тюльпанами, которые во все времена года выращивались в специальных теплицах. Груши, апельсины, сливы, абрикосы и персики из южных краев, а также все мыслимые ягоды были уложены красивыми пирамидами.

В суматохе, пока прислуга переодевалась в ливреи, пока прибывали музыканты и прочие служители искусства, пока поливали жиром мясо, проверялись пироги, подогревались овощи, смешивались соусы, никто не заметил, как Келли пробрался на самый нижний ярус кухни, в винный погреб. Здесь в огромных деревянных бочках с железными обручами хранилось дворцовое вино, а пол был посыпан опилками, чтобы никто не поскользнулся. Перевалило за полдень, во внутренние дворы прибывали кареты. Из кухонь было слышно цоканье копыт по булыжным мостовым, грохот тяжелых колес, шелест юбок из тафты.

— Мне поручено прислуживать за столом императора, подавать вино, — объяснил Келли.

— А, хорошо, хорошо, — главный виночерпий показал алхимику полку, где стояли глиняные винные кувшины, научил правильно поворачивать краны на бочонках. Каждый гость должен был получить свой кувшин, постоянно пополняемый прислужником, стоящим у него за спиной. У двери находилась кадка с медом, куда были примешаны гвоздика и имбирь. В каждый кувшин следовало добавить черпак сладкой смеси.

Когда прозвучал хор труб, призывающий к столу, Келли поплотнее натянул на голову шапочку прислужника. Ему нужен только миг, чтобы бросить опиум в вино и хорошенько перемешать его с медовой смесью. Да, верно, алхимика пугало то, что он собирался сделать, но он знал, что не должен позволить сомнениям встать у него на пути. Слишком много бабочек уже сдохло. Скоро люди заметят… Снова грянули трубы — на этот раз сигнал подавали слугам, ожидающим в винном погребе. Келли с готовностью шагнул вперед, взял кувшин, налил туда вина, прошел вдоль длинного ряда бочек, сунул черпак в кадку с медом и, бросив липкую блямбу в кувшин, покинул погреб. Шустрый как заяц, алхимик одолел первый лестничный пролет и на миг остался в одиночестве. Вот он, его шанс. В поясном кошеле лежал опиум, заранее мелко размолотый, смешанный с кардамоном и мускатным орехом.

«Провались, пропади ты пропадом», — пробормотал себе под нос Келли, хотя не мог спорить, что почувствовал облегчение, пусть даже совсем незначительное. Теперь все прислужники толпились у самых дверей.

Зал сиял ярким светом. Люстры из лучшего хрусталя свисали с потолка, сверкая свечами. Император сидел на новом золотом троне с бархатным балдахином, увенчанным небольшой копией короны, а по краям украшенным кисточками и самоцветами. Под руками у монарха были скипетр и держава. Рядом расположились придворные и государственные чиновники. Несмотря на жаркий день, Рудольф был облачен в горностаевую мантию, а на голове, как и полагается, сверкала тяжелая корона. У его ног Келли увидел множество других длинных столов. Ди, как всегда в черном, пристально наблюдал за императором, словно мог прикончить его одним взглядом. Пригнув голову, Келли зашагал вперед, возглавляя цепочку прислужников, с необыкновенным проворством налил императору вина и замер позади трона. Справа и слева от него на низких табуретах сидели дегустаторы. Император не узнал Келли в наряде прислужника. Он вообще никогда не обращал внимания на слуг.

— За империю, — провозгласил император, высоко поднимая золотой кубок для величественного тоста после того, как дегустаторы оттуда чуть-чуть отхлебнули. Эти слова стали сигналом для певцов и семидесяти семи музыкантов — с блок-флейтами, большими и малыми, другие с изогнутыми серпентами, виолами да гамба и разнообразными лютнями, — чтобы те гуськом вошли в зал. Впереди топал Пуччи. Прислуга начала подавать яства.

В первую перемену подали рыбу и дары моря: устрицы, упакованные в лед и крапиву, доставленные с Атлантического побережья, пирожки с рыбой из Нидерландов, щука, заливное из угря, морской свиньи и котика. Вино лилось рекой. Затем последовала вторая перемена, о чем оповестили серебряные голоса труб. На этот раз гостей потчевали дичью. Оленина, кабан, фазан, перепел, выпь, вальдшнеп, куропатка, цапля серая и белая, дикая утка, журавль… Слуги не уставали подносить вино, снова и снова наполняя кувшины. Тем временем принесли скотину и домашнюю птицу. Сотня волов, две сотни баранов, пятьдесят лебедей, тысячу с лишком гусей, две сотни каплунов и козлят были забиты для праздника. Вино, еще вино… А еще не наступила очередь холодных пирогов и сливочных пудингов. Говядина и голуби прямо с вертелов, редис и вишни, спаржа с дворцового огорода, артишоки — все это в изобилии. Для заправки блюд вместо свиного жира подавали масло, а приправами служили лимоны, каперсы, анчоусы. Мясо доставлялось прямо с бойни, готовилось быстро, и никому не приходило в голову сдабривать его солидным количеством соли, перца, уксуса и чеснока, чтобы отбить несвежий вкус, как это делают крестьяне. Никаких ушей, копыт и рыл, никаких ребер и хребтины — только самые лучшие куски.

— Вина, еще вина! — крикнул император.

Келли бросился в погреб, наполнил кувшин. Отсюда было слышно, как музыканты играют сочинение Алессандро Оролоджио. Несмотря на толстый слой опилок, пол уже становился скользким. Оказавшись у медовой кадки, Келли открыл кошелек. Он должен это сделать — прямо сейчас. Он же уверял Ди, что не трусит. Быстро, быстро, ловкач. Но Келли понял, что кошелек выскальзывает у него из рук. Черт, он весь взмок, от него разит как от свиньи.

— Скорее, скорее! — в погреб вбежал еще один слуга, за ним — целая орда его коллег, мужчин и женщин. К тому времени как Келли снова оказался наверху, там началась театральное представление. Он налил вино в кубок и занял свое место позади императора. Прямо рядом с ним поклевывал еду из своей тарелки, не поднимая взгляда, Кеплер. Он не узнал Келли, как и Браге, жадно пожиравший все, что оказывалось в поле его зрения. Ди смотрел себе в тарелку и выглядел больным.

Первой на сцену вышла Гордыня — ее изображал красивый юнец в пурпурном камзоле, с аристократичными манерами венецианца, в разноцветных чулках и бархатной шляпе, большой, свободно свисающей, сдвинутой на одно ухо. Сбоку на тулье сверкала нарочито аляповатая брошь. Юнец прошагал по паркетному полу точно павлин; затем, положив ладони на бедра, приблизился к дамам, бросил нахальный взгляд на мужчин. «Я Гордыня, ваша собственная, не плачьте и не стоните. Каждый день кормите меня хвалой, и я вас никогда не покину». Алчность — краснолицый толстяк, ходил тяжелой походкой, с большим кошельком на поясе, полном звонких монет. Он со вкусом пересчитывал монеты, ласкал отрезы прекрасных тканей, вытащенные из-под полы для осмотра, и презрительно не замечал лютневой музыки, сосредоточившись на том, чтобы усесться где-нибудь со своей счетной книгой. Обжорство играл толстяк, которому для вящего эффекта подложили несколько подушек под камзол. На подбородке у него красовалось сальное пятно, большой слюнявчик был заляпан едой. В одной руке он сжимал куриную ножку, а в другой славный кусок пирога — «Обжорство у вас за столом, не ограничивайте меня стойлом». Похоть играл совсем молодой парень, одетый хорошенькой девушкой — с яблоками вместе грудей и подушечками на бедрах. Лень храпела, расхаживая во сне, облаченная в ночную рубашку и колпак. Гнев молотил кулаками по воздуху и рычал как собака. За ним последовала Зависть, которая домогалась всего — пурпурного камзола Гордыни, монет Алчности, еды Обжорства и даже сна Лени. Затем Гнев ударил Гордыню дубинкой по лицу, заколол в спину Алчность, насадил на пику Обжорство, вырывая из его брюха целую цепочку колбас, покончил с Похотью, прихватив ее за яйца, задушил Лень подушкой, а Зависть — просто голыми руками, схватив ее за горло.

«Старые добрые миракли, — покачал головой Келли. — Каким же дряхлыми и жалкими они кажутся, когда есть Шекспир». Оркестр заиграл старинную чешскую мелодию.

«Тот, кто лишь в небо глядит, — хором голосили певцы, — может об землю нос разбить».

— Вина, еще вина!

Вверх-вниз, вверх-вниз. Келли боялся, что сегодня возможность ускользнет у него из рук. «Нет, я не могу, не могу дать маху», — твердил он себе. Дать маху означало смириться, погубить себя, погубить Ди. И все же Келли еще никогда никого не убивал, и эта мысль, несмотря на всю его браваду, сильно его тревожила. Нет, лучше бы этим занялся Ди. В конце концов, ему не привыкать. Он воевал, там или иначе поспособствовал разгрому Непобедимой Армады. «Но ведь ты воровал и мошенничал, грабил людей, — убеждал себя Келли. — Ты обманом выманивал у них кошельки, был карманником. Но… никогда не отнимал вместо кошелька жизнь. Не задумывайся об этом, Келли, ты, плут, — внушал он самому себе. — Нельзя, нельзя дать маху».

В конце концов ему удалось остановиться на лестнице, незаметно высыпать толченый опиум в кувшин и хорошенько его размешать. Удачное время для того, чтобы сделать грязное дело. Император был уже изрядно пьян и выглядел сонным. Гости сидели развалясь и швыряли кости придворным псам. Петака устроился в своем углу и наслаждался, кажется, половиной коровьей туши. Немногие музыканты в самой что ни на есть бессвязной манере по-прежнему наигрывали какие-то мотивчики.

— Вина, еще вина.

Император поставил свой кубок, откинулся на спинку трона, опять поднял кубок, огляделся, вяло помахал вилкой, помедлил, неторопливо поднес вино к губам, снова поставил его на стол. Затем он поднял кубок, запрокинул голову и наконец-то собрался выпить вино.

Тут Ди поднял голову. На лице у него было страдальческое выражение. Словно раненый, он поднес руку к груди и открыл рот.

Но Келли заорал первым:

— Нет! Нет! Не надо! Нельзя!

— Нет! Нет! Не пейте! — это уже кричал Ди, затем снова Келли, затем они заорали в один голос, перекрыв гул толпы:

— Не пейте, ваше величество! Не надо!

— Что? Что вы говорите? — заволновался император.

Келли, охваченный внезапным порывом, метнулся вперед, схватил кубок и мигом выплеснул его на пол.

— Что ты делаешь, черт тебя дери?! — воскликнул император.

— Не пейте, иначе вы умрете.

Император встал:

— Келли, доктор Ди, это вы так говорите?

— Да, не пейте, — подтвердил Джон Ди, подбегая к своему другу и коллеге.

— Вино отравлено, — сказал Келли.

— Вино отравлено! — по залу поднялся крик. — Вино отравлено!

Мысли прыгали в голове Келли, теперь им овладели совсем другие чувства. Проклятье, ну почему он не позволил этому случиться? Откуда такая трусость? Почему он, подобно многим, не смог убить человека? Убить своего врага? Убить своего убийцу?

Ди, который считанные мгновения тому назад сидел, моля Бога его простить, теперь пребывал в жутком смятении. У алхимика так кружилась голова, что он даже не понимал, где находится. Еще одна секунда — и он бы стал убийцей. В списке их с Келли грехов убийство еще не значилось.

— Там яд, ваше величество, — негромко подтвердил Ди.

— Яд? — Император нетвердо встал на ноги.

— Яд? — хором воскликнули все.

— Мы не смогли этого сделать, — ломая руки, признался Ди. — Мы не смогли этого сделать. Не смогли.

— Покушение на убийство! — выкрикнул кто-то.

Анна Мария, сидевшая за столиком поменьше, устремилась вперед, поднялась по небольшой лесенке на возвышение, где стоял трон императора, и взгромоздила свои телеса на Рудольфа.

— Убийство в замке! — заорал кто-то еще.

— Взять их, — приказал император, мгновенно трезвея и не без труда выбираясь из-под Анны Марии. — Держите убийц!

Келли и Ди проворно бросились в разные стороны. Вынырнув из зала в коридор, они снова пошли широким шагом, затем начали двигаться длинными скачками… и, наконец, откровенно припустили во все лопатки.

— Остановить их, остановить! — вопил император. — Кто-нибудь, проверьте бабочек!

Выхватив сабли из ножен, стражники бросились в погоню.

— Бежим, — шипел Келли. — Бежим. Как можно быстрее.

— Арестовать предателей! — ревел император. — В Далиборову башню их, казнить немедленно!

В коридоре над кухней Келли рванул направо в сторону опочивален, толкая Джона Ди налево. Прыжками миновав несколько лестничных пролетов, Келли отступился, упал, тут же вскочил, открыл какую-то дверь и, шустро проскользнув внутрь, тихонько закрыл ее за собой. Затем он заполз под кровать и попытался успокоить дыхание. А Джон Ди понесся к винному погребу, по наружной лестнице выбрался во внутренний двор, а затем, даже не оборачиваясь, устремился к «Золотому волу».

Стражникам потребовался почти час, чтобы найти Келли под кроватью. Плачущего и воющего, его отволокли в тюрьму, в яму — по сути в камеру, где ждали своего часа все узники Далиборовой башни.