Глава 9

Если верить часам Нуньеса и записям в книге Берналя Диаса «Завоевание», конкистадоры покинули свое поселение в Новой Испании, которое они называли Вилья Рика де ла Вера Крус, что в переводе означает «Богатое селение Истинного Креста», 19 августа 1519 года в восемь часов утра. За три месяца Веракрус превратился в гарнизон с бараками, тюрьмой, скотобойней, виселицей, часовней и домом мэра (Кортес был избран единогласно). Семпоала находилась в одном дне морского путешествия от Веракруса и лишь в одном дне пешего перехода от устья реки, которую испанцы называли Чачалака. Этот город не просто лежал на пути к Теночтитлану, но, по словам Агильяра, славился своей ненавистью к Моктецуме.

Конкистадоры вошли в город, сохраняя строй. Впереди шагал Кортес со своими приближенными — Альварадо, Исла, Пуэртокарреро, Куинтавалем, Агильяром, Берналем Диасом и Нуньесом. За ними следовали кабальеро и солдаты с тяжелыми аркебузами. Лошади тащили пушки. За лошадьми двигались солдаты с пиками и алебардами. Подразделение мечников маршировало так, что толедская сталь блестела на солнце, словно лес серебристых перьев. Арбалетчики со всех сторон окружали отца Ольмедо. В конце процессии шли женщины. Последним же оказался брат Франсиско, которому из-за огромного веса было тяжело совершать пешие переходы.

— Izquierda, derecha! Izquierda, derecha! — хором скандировали войска. — Левой, правой! Левой, правой! Левой, правой! Торопись, Франсиско! — кричали они. — Торопись, Франсиско!

Хотя уже начался сезон дождей, день выдался погожий. Город со всех сторон окружали ухоженные маисовые поля. Почва в этой местности была сухой, а погода зачастую холодной, потому жителям Семпоалы приходилось затрачивать много усилий и мастерства, чтобы вырастить урожай. Деревья и высокие кусты пестрели листьями и цветами разного размера. Неподалеку от городской площади, которую индейцы называли «цокало», воздух пах цветами, в изобилии произраставшими здесь. Брат Франсиско был в восторге. На Кубу его прислали из испанского монастыря, расположенного на голой равнине. Пол в этом монастыре имел цвет черепицы, а стены — цвет песка, всех оттенков бежевого, и даже Христос в часовне был бледен, как слоновая кость, а раны его были коричневыми, цвета запекшейся крови. Франсиско не привык к такому богатству оттенков зеленого, загадочной глубине красного и яркости пурпурного, столь прекрасной, будто сам Святой Дух снизошел на него, к голубизне, прозрачной как слеза. Цветы, напоминавшие трубы, и колокольчики с лепестками, не прилегавшими друг к другу, но раскрытыми, как протянутые руки, цветы с ворсистыми желтыми сердцевинами, нежные переплетения ветвей, побегов и зарослей — все это радовало взгляд. А в тени пестрели розовые космеи и голубые люпины, покачиваясь на ветру, словно это игривые дети махали ему руками. Алые цветы сальвии и циннии пробивали кожу земли, чтобы поприветствовать солнце.

Почему же он, Франсиско, скромный монах, оказался столь благословен, что ему посчастливилось увидеть мир, подобный этому? Повсюду чувствовались прикосновение длани Господней и Его нежное дыхание. От такой красоты Франсиско даже чувствовал боль, и он понял, что до сих пор в этом путешествии защищался от всего, что было ему незнакомо, пытаясь отмежеваться от всего нового. Теперь же он сдался и, испытывая глубокую благодарность, признал весь мир своим домом, где не было ничего чуждого, нечего было бояться.

Но ему следовало также помнить о том, что лишь Бог был совершенен, ведь когда они вошли в город, Франсиско увидел в центре цокало храм жителей Семпоалы, построенный в форме пирамиды. У подножия храма валялись горы человеческих голов на разных стадиях разложения. Это гордое сооружение напомнило смиренному монаху о незадачливой судьбе Вавилонской башни, пирамидах, служивших гробницами египетским фараонам, стенах Иерихона и даже, осмелился подумать он, о соборах с высокими колоннами, горгульями, карнизами, нефами и башнями — дерзком подражании силе Божией.

— Франсиско, — окликнул его отец Ольмедо. — Не отставай.

— Замечтался, — бросил Ботелло.

Иногда Франсиско называл предсказателя «сеньор дьявол», но он знал, что они оба, христианин и язычник, родственные души. У Франсиско была небольшая книжица, на листах которой он делал наброски новых для него растений и животных. А еще он пытался расспрашивать рабынь о том, как называются предметы на их языке, предметы их мира. Иногда Ботелло брал листок, пробовал его на вкус кончиком языка, а затем растирал пальцами, вдыхая аромат. Он искал растения, вызывающие галлюцинации, видения, возбуждение и экстаз. Он хотел найти бутоны радости, семена счастья, грибы блаженства, которые ацтеки называли плотью богов. Франсиско тоже восхищал мир природы, но он жаждал более простых удовольствий, он хотел классифицировать, сравнивать, сопоставлять, объяснять. Иногда он казался себе вторым Адамом, дарящим имена растениям и животным нового Эдема и несущим слово Божьей милости людям.

— Франсиско, брат мой, — мягко сказал Ботелло, обнимая друга за плечи. — Ты должен торопиться. Кортес не станет ждать тебя. Им правит власть часов и суетность каждого дня. Он хочет внести свое имя в книгу истории.

— Ты видел те головы на ступенях, Ботелло?

— Да, видел, mi amigo. Держи свои мысли при себе и делай вид, будто тебя ничто не удивляет.

Не только переплетения цветов и высокие деревья сапоте приветствовали их, когда конкистадоры вошли в город. Маленькие короткошерстные собачки махали хвостами и прыгали, вне себя от радости. Навстречу конкистадорам вышла толпа женщин и детей, тепло приветствовавших их, а вокруг мягко шуршали звуки нежного языка науатль, где «с» сливалось с «ш», а «о» звучало протяжно, и лишь резкое «и» скользило по безмятежности вод речи. Индейцы не боялись лошадей, скорее животные приводили их в восторг, как и перезвон колокольчиков на лошадиных шеях. Великолепие испанцев вызывало у жителей Семпоалы благоговение.

— Нуньес, который час?

— Уже вечер, сеньор Кортес. — Даже Нуньеса очаровала непорочность этого народа и места, и потому сейчас он не хотел никакой точности.

— Стоять! — крикнул Кортес.

— Стоять! — пронеслось по рядам войска.

Испанцы ждали на городской площади прибытия касика и старейшин Семпоалы. Вскоре послышались резкие звуки костяных и деревянных свистков, предваривших величественное появление группы аристократов. Из-за белых хлопковых накидок, скрепленных на плечах, набедренных повязок, напоминавших короткие тоги, и сандалий они показались Франсиско похожими на древнеримских философов. Исла обратил внимание на то, что их губы над основанием зубов были проколоты штырями. Ему они показались похожими на шакалов. Альварадо удивили их прически: будто они надели на головы перевернутые миски, покрытые черной краской. «Словно рыцари короля Артура», — шепнул Аду Куинтаваль. Аду же подумал, что их волосы похожи на черепах, усевшихся им прямо на голову, а еще они похожи на хижины племени гауза, живущего на реке Нигер. Кортеса заинтересовали их золотые серьги, настолько тяжелые, что они оттягивали мочки ушей к плечам. Один из аристократов что-то сказал, и вперед вышли слуги, несшие горшки с благовониями, подвешенные на веревках, и стали раскачивать эти горшки перед испанцами, словно служа рождественскую мессу. Затем четверо носильщиков внесли полотняный гамак, в котором лежал касик. Касик был настолько огромен, что не мог ходить. Франсиско заметил, что этот человек даже толще его. Чтобы встать на ноги, вождю пришлось прибегнуть к помощи нескольких силачей, вытащивших его из гамака. Агильяр, ставший их переводчиком, снял свой бархатный берет с пером и церемонно поклонился до земли, красиво согнув ноги.

— Да, Агильяр уже явно не тот заблудившийся полуголый беглец, которого мы нашли на побережье, — шепнул Аду Куинтаваль. — Выглядит он по-дурацки, смехотворно, как шут. Голым он мне нравился больше.

Аду был с ним согласен. Он не понимал, почему испанцы одевались подобным образом на такой жаре. А самым отвратительным в полном боевом облачении Аду считал деревянный гульфик, который ему приходилось надевать на член, так что тот казался больше. Простая набедренная повязка намного удобнее, хотя она и не защитила бы его в бою.

Франсиско тоже был согласен с Куинтавалем в том, что Агильяр лучше выглядел голым. В конце концов, святой Франциск часто снимал с себя одежды, чтобы отдать их бедным, и ушел из отчего дома, ничего с собой не взяв.

Когда касик Семпоалы начал говорить, Агильяр наклонился вперед, пытаясь уловить хоть одно знакомое слово языка майя, он хотел понять, что же говорит касик, но в итоге лишь покачал головой. Он не понимал ни слова.

— Ты же и предложил отправиться в этот город, Агильяр, — возмутился Кортес. — Я думал, что ты их понимаешь.

— Я не знаю язык науатль. Я говорю на языке майя.

— О господи, Агильяр, ну почему они все не говорят на одном языке? Они же индейцы. Индейцы есть индейцы.

— А вы разве не помните, что они не считают себя одним народом, команданте? Французы тоже белые, но на испанском не говорят.

— А зря.

Толстый касик снова что-то произнес.

Вид у Агильяра стал совсем беспомощный.

— Вождь спрашивает, откуда вы пришли, — донесся чей-то голос из-за спин испанских солдат. — Касик Семпоалы спрашивает, Кетцалькоатль вы или нет.

— А кто ты? — опешил Кортес. — Выйди вперед, покажи свое лицо.

Ему никто не ответил.

— Агильяр, скажи на языке майя: кто ты? Выйди вперед.

— Кто ты? — сказал Агильяр на языке майя. — Выйди вперед, и тебя наградят.

Вперед никто не вышел, но солдаты загомонили, зашептались.

— Cállese! Замолчите! — скомандовал Кортес. — Агильяр, скажи: выйди вперед или тебя накажут.

Солдаты расступились, пропуская одну из рабынь, привезенных из Табаско. Она подошла к офицерам и касику с его свитой.

— Ты знаешь язык науатль? — Кортес покосился на Агильяра. — Она что, владеет языком науатль? Поговори с ней, она же рабыня-майя.

— Я говорил с ней на языке майя, — возразил Агильяр. — Я не знал, что ей известен науатль, язык народа мешика.

— Как ее зовут?

— Малинцин.

Кортес увидел ту самую девушку, что так понравилась ему, ту самую, с блестящими волосами и глазами цвета полуночи. Он не взял ее в наложницы, а отдал Пуэртокарреро, чтобы она не попадалась ему на глаза и он мог воспользоваться ею, когда у него появится больше времени.

— Пусть скажет толстому касику, ленивой жирной туше с отвратительными отметинами на лице, что мы, Кетцалькоатль, почитаем и приветствуем его, — велел Кортес Агильяру на испанском. — Пусть скажет, что мы хотим остаться здесь на несколько дней. Мы все очень голодны и готовы сожрать целого медведя.

— Наш предводитель, имя которого Кетцалькоатль, говорит прославленному и досточтимому касику Семпоалы, что мы счастливы очутиться в этом городе и благодарны ему за гостеприимство.

Малинцин поведала касику на языке науатль, что гости пришли издалека, услышав о разуме и справедливости, величии и рассудительности, мудрости и уме высочайшего высочества, касика Семпоалы, и потому он оказывает им честь, приняв их в этом прекрасном городе.

Касик кивнул, и трое его солдат упали перед Кортесом на колени и принялись есть землю.

— О господи, скажите им, чтобы они встали! — воскликнул Кортес. — Терпеть этого не могу.

— Это знак почтения, — пояснила Малинцин.

— Что она сказала, Агильяр?

— Она сказала, капитан, — ответил Агильяр, — что поедание земли — это знак почтения и это легче, чем съесть медведя.

— Она ничего не говорила о медведях, Агильяр.

— Да, не говорила.

У Малинцин дрожали колени, во рту пересохло, а в ушах звенело. Она не знала, откуда взялись слова, слетевшие с ее губ, — из груди, из горла, из-за зубов? Она еще никогда в жизни не вела себя столь дерзко и потому поспешно покосилась на небо, подумав, что на мгновение стала богом и это бог говорил через нее. Жрецы погружались в транс, чтобы услышать богов и провозгласить их волю, а некоторые пленники, например женщины, избранные для Праздника кукурузного початка, на время становились глашатаями богов.

— Маакс. — Кай сзади дернула ее за юбку. — Что ты делаешь?

— Я не знаю, Кай. Честно, я не знаю.

— Кто это с ней? Что она сказала?

— Она не понимает, команданте, почему она такая дерзкая.

— Во имя Иисуса и всех святых, сейчас не время для скромности. Кстати, который час? Нуньес?

— Одиннадцать утра, Кортес.

— Хм-м-м… а я до сих пор еще не ел.

Франсиско тоже хотелось есть. Индейцы делали изумительный тонкий хлеб, мягкие кукурузные лепешки. Они называли их тлакскалли, а испанцы тортильями. А помидоры! Какой же это вкусный плод, и он никогда не видел такого яркого цвета, как у их гладкой восковой кожуры. Еще у индейцев были оранжевые дыни со скользкими темными семенами, напоминавшими рыбью икру. А пикантный запах плова с перцем чили?

Толстый касик, выведенный из себя непонятной болтовней, начал что-то громко говорить.

— Что он там бормочет? — Кортес посмотрел на Малинцин.

Малинцин посмотрела на Агильяра. Агильяр перевел взгляд на касика. Кортес задумался о том, какие у нее соски, — неужели такие же темные, как губы? А вот язык у нее, напротив, был розовым, и небо тоже, и он представил, каким будет прикосновение этого неба к его члену, каким будет ощущение шероховатости и как оно затем приведет к высочайшему блаженству.

— Который час, Нуньес?

— Одиннадцать часов тринадцать минут, дон Кортес.

Лапа Ягуара, никогда не отходивший далеко от Кай, пробормотал:

— Что они говорят?

— Касик что-то сказал о Моктецуме, — ответила Кай, хотя на самом деле не имела об этом ни малейшего представления.

— Жители Семпоалы ненавидят Моктецуму, — отметил Лапа Ягуара.

— Что она сказала? — вмешался Кортес. — Эти рабы что, шепчутся обо мне?

— Команданте не нравится, что люди шепчутся о нем, — сообщил Малинцин Агильяр.

Майя был родным языком для Лапы Ягуара, и потому он понял его слова.

— Вождь думает, что это заговор.

Затем касик что-то сказал Малинцин.

— Касик просит испанцев не стоять к нему так близко. Им приходится жечь копал для благовоний и размахивать им перед испанцами, так как варвары источают зловоние. Касик спрашивает, моются ли чужаки когда-нибудь.

— А мне здесь нравится, — сказал Нуньесу Альварадо.

— Мне тоже, — согласился Нуньес.

— Что? Говорите громче! — Кортес уже начал выходить из себя. — Я лично отрублю голову каждому, кто откроет рот без разрешения.

— Quédese callado! — крикнул кто-то. — Тихо!

— Silencio, — передали команду солдаты.

— Касик спрашивает у Малинцин, являются ли испанцы друзьями великого Моктецумы, — сказала Малинцин Агильяру, и тот перевел ее слова Кортесу.

— Скажи касику этого прекрасного города, — медленно произнес Кортес, не отводя взгляда от Малинцин. — Пусть она скажет ему, что мы не знаем Моктецуму и не можем сказать, друг он нам или враг. Мы друзья друзей и враги врагов.

Куинтаваль улыбнулся. Дон М., сеньор Макиавелли, гордился бы этим невиданным лицемером, Эрнаном Кортесом.

Малинцин переводила на науатль. Агильяр переводил наречие майя на испанский.

— Касик говорит, что ненавидит Моктецуму.

— Что ж, скажи ему, — широко улыбнулся Кортес, — мы ненавидим тех, кого ненавидит он, su enemigo es nuestro enemigo, su casa es nuestra casa.

Когда Малинцин перевела все это жителям Семпоалы, они явно обрадовались. Кортеса и его приближенных немедленно отвели в купальню, где был разведен костер, нагревавший воду, и лежал тростник, которым можно было выбить грязную одежду.

 

Глава 10

— Зачем ты стала говорить за Таракана, Маакс? — спросила Кай. — Как ты могла такое сделать?

Рабыни тоже мылись, но не в городской купальне, темацкулли, а в холодных водах реки. Кай и Малинцин выдавили себе на кожу сок лайма, а волосы натерли мякотью авокадо. Мыло было сделано из алоэ.

— Неужели ты не понимаешь, что эти бледнолицые наши враги, Маакс?

Малинцин вспомнила, как она стояла на площади — цокало. В тот момент она не сутулилась и говорила уверенно. Теперь же, думая об этом, она поняла, сколь неприемлемым было ее поведение, то, что она оказалась в центре внимания. Когда она переводила, то испытывала настоящий страх. Это выбило ее из колеи, а ее колеей давно стало рабство, но она знала слова и ничего не могла с собой поделать. В сердце своем она была принцессой, а не рабыней.

— Говоря за них, ты говоришь за войну, Маакс, — продолжила Кай.

— Война есть всегда. Правители говорят, что богов нужно кормить человеческой кровью, и потому нужна война.

— Эта война будет другой, Маакс.

— Откуда ты знаешь?

— Мне сказал Лапа Ягуара. Они убьют всех нас, если мы не убьем их.

— И ты хочешь, чтобы умер Нуньес, с которым ты делишь циновку, который тебе так нравится?

Кай замялась.

— Если это необходимо.

— А как же тот, кого зовут Франсиско? Он гуляет с нами, словно наш брат.

— Он… похож на кинкажу с грустными глазами и розовыми лапами.

— А Агильяр? Ты и его хочешь увидеть мертвым, Кай?

Агильяр учил их испанскому. Малинцин слушала, Кай пыталась делать вид, что слушает, а Лапа Ягуара, ненавидевший язык чужаков, уходил прочь. Отец Ольмедо показывал им изображение человека с бородой и длинными волосами, и Агильяр говорил, что они будут жить вечно, если поверят в него.

— А их предсказатель?

Ботелло всегда вел себя очень мило.

— А чернокожий, Кай?

Аду ел вместе с рабами, если не выполнял в это время приказы хозяина.

— А как же тот красавец с волосами цвета солнца, которого мы называем Тонатиу? Я хотела бы возлечь с ним просто для того, чтобы почувствовать тепло его тела. Как ты думаешь, можно ли перенять его красоту? Если окажешься под ним или над ним, станешь ли сама красивой?

— Совсем стыд потеряла, Маакс! Да, всех их нужно убить. — Кай, мывшая Малинцин спину, опустила ладони на плечи подруги и развернула ее к себе, чтобы взглянуть ей прямо в глаза. — Помни о том, кто ты, Маакс. Помни о своем народе. Лапа Ягуара помнит. Я помню.

— Я помню. — Малинцин не отводила взгляда. — Я помню, что моя мать из народа ацтеков продала меня в рабство. Майя надели на меня тесный ошейник и заставили пройти долгий путь без обуви. Они сняли с меня куитль и уипилли, чтобы мужчины могли меня разглядеть. Мой первый хозяин из народа майя чуть было не заморил меня голодом до смерти. Второй хозяин из племени майя превратил меня в ауианиме, так что мне теперь никогда не выйти замуж, не стать почтенной супругой. Мой народ, Кай? Да, я их помню. — Она опустила голову под воду и не выныривала, сколько смогла.

— Такова была твоя судьба, она предрешена богами, — сказала Кай, когда Малинцин наконец вынырнула, чтобы набрать воздуха в легкие.

— И что боги говорят теперь? — Малинцин отбросила назад мокрые волосы, пригладив их руками.

— Ты рабыня, Маакс, но без наших богов, нашего народа, наших путей ты превратишься в ничто. Ты исчезнешь, превратишься в прах.

— Дикари хорошо меня кормят. Мой мужчина хорошо ко мне относится.

— Боги покарают тебя.

— Кай, боги карали меня всю жизнь.

— Ты думаешь, что уже достаточно натерпелась и теперь ничто не заставит тебя страдать? У тебя есть уши, Маакс, и язык, но где твои глаза?

— А ты хочешь вернуться к своей хозяйке, своей «матери» из племени майя, Кай? Ты этого хочешь? Ты жалеешь, что теперь тебя не секут розгами каждый день? Тебе вновь хочется питаться мухами, Кай, и червивой утятиной, воняющей навозом? Тебе хочется ублажать двадцать мужчин за ночь, а не одного? В те дни ты не жаловалась, Кай, потому что была слишком слаба.

— Лапа Ягуара говорит…

— Лапа Ягуара мясник, а не пророк.

Обе женщины вышли на берег и стали вытираться. Не говоря ни слова, они пригладили друг другу волосы расческой из колючек кактуса и натерли ступни, груди и живот жидкой мазью из какао-бобов. После ужина им пришлось расстаться, чтобы отправиться на циновки своих хозяев и исполнить свой ночной долг. Касик выделил для офицеров отдельные комнаты, а солдат поселили в матерчатых шатрах на лугу, где паслись лошади.

— Я не хотела тебя обидеть, Маакс, — в конце концов сказала Кай.

Они стояли в тени храма. Ужин уже закончился, и женщины все убирали, а офицеры возвращались в свои покои.

— А правда, что Моктецума думает, будто Большой Таракан — это Кетцалькоатль?

— Я не знаю, что думает Моктецума, Кай.

— Если бы все были столь же отважными, как Кетцалькоатль! И столь же мудрыми, — сказала Кай, имея в виду мертвого бога, а не Кортеса.

— Мы рабы, Кай, мы не можем принимать решения, и нам не о чем думать. Мы делаем то, что нам велят.

— Может, мы и делаем то, что нам велят, но я знаю, у тебя есть свое мнение об этом. Расскажи мне что-нибудь, Маакс. Давай присядем ненадолго. — Взяв Малинцин за руку, Кай потянула ее за собой на землю. — Расскажи мне что-нибудь, чтобы я смогла стать такой же сильной, как ты.

— Я не сильная.

— Ты сильнее меня. Подари мне слова.

— Однажды боги собрались, — Малинцин говорила голосом старшей сестры, чувствуя, как вокруг сгущается ночь, — и спросили друг у друга: «Кто будет жить на земле?» Кетцалькоатль, бог ветра и маиса, поэзии и памяти, сказал: «Я знаю». Он отправился в страну мертвых и заявил Миктлантекутли, богу подземного мира, что он пришел забрать старые кости мертвых богов, чтобы сделать из них людей. Но Миктлантекутли ответил: «Ты можешь забрать эти кости, если сыграешь на моей раковине и обойдешь четыре раза вокруг моих владений». Но раковина оказалась полной и без дырок — на такой нельзя играть. Это была уловка, Кай, жестокая шутка. Тогда Кетцалькоатль призвал своих союзников: червей, чтобы они проделали в раковине дыры, и пчел, чтобы раковина зазвучала. Миктлантекутли очень разозлился, когда Кетцалькоатль выполнил его условие, и велел демонам вырыть глубокую яму в земле, чтобы Кетцалькоатль в нее упал. Кетцалькоатль туда действительно упал, но сумел выбраться, сбежал с костями, очистил их и положил в чашу из нефрита. Затем он надрезал свой теполли и выпустил кровь из него в чашу. Так он сделал мужчин, а затем и женщин. Появились люди, Кай, появился мир. И вот мы здесь. Люди.

 

Глава 11

Когда Малинцин опустилась на циновку, которую делила с Пуэртокарреро во дворце касика Семпоалы, ее мужчина спал. Она легла рядом с ним, следя за тем, чтобы их тела не соприкасались. Глядя на мощные колонны, поддерживавшие потолок, она видела лишь их темные очертания, пытаясь уговорить себя, что не сделала ничего плохого, подав голос на площади. Слова, которые она произносила, даже не были ее словами, так что, наверное, это не считается. Она лишь повторила то, что сказал Агильяр, а Агильяр говорил то, что велел ему Таракан. Три речи, и две из них прозвучали до ее выступления — эти речи ей не принадлежали.

Тараканом Лапа Ягуара называл человека, к которому другие обращались «Кортес», «сеньор», «капитан», «генерал», «команданте». Он, как и Малинцин, имел много имен. Большинство солдат называли его Кортесом, и Малинцин знала, что он им нравится, потому что, разговаривая с человеком, смотрел собеседнику прямо в глаза. Это восхищало ее, потому что ей никогда не хватало дерзости глядеть на мужчину прямо, за исключением Лапы Ягуара. Если бы у нее был муж, она всегда смотрела бы ему в глаза. В дверной проем падал тусклый свет факела, освещавшего коридор. В этом свете Пуэртокарреро, ее мужчина, казался старым и дряхлым. Она почти жалела его.

Малинцин не могла уснуть. Плохие мысли кружили вокруг ее головы, словно москиты, жаждущие крови. Возможно, Кай права. Боги могут покарать ее за предательство. Но тогда она спросит у богов: «Когда мой отец, мой единственный в мире защитник, умирал на циновке, бормоча что-то невнятное, когда его разум помутился, разве это не было наказанием? И когда работорговцы забрали меня, разве боги помогли мне?» Когда люди пели, танцевали и несли жертвы богам, чтобы те одарили их дождем и урожаем, разве получила она хоть какую-то милость от богов? Это ведь Кетцалькоатль, бог и герой, украл кости старых богов, чтобы сделать людей, но платить за эту кражу приходилось людям — своими жизнями.

Пока она думала об этом, солнце полностью скрылось в подземный мир, а светлый лик луны закрыли дождевые тучи. Где-то в холмах выл о своем одиночестве койот. И тут Малинцин услышала шаги. В дверном проеме показалась какая-то фигура. Это был Агильяр. Он поднес палец ко рту: no habla, ничего не говори. Он жестом приказал ей следовать за ним. Они украдкой пересекли двор и подошли к комнате Кортеса. Капитан сидел в своем кресле. Комнату заливало мягкое, нежное сияние восковых свечей. Кортес снял тяжелый серебристый доспех; рубашка натянулась на его животе, а вместо короткой широкой юбки он надел штаны. Его босые ступни напоминали куски белого мяса индейки. Длинные спутанные волосы были завязаны над шеей в хвост. В мерцающем свете Малинцин увидела, что его глаза сияют, словно крошечные кусочки кремня под дождем. В комнате также находился мужчина Кай, Нуньес.

— Который час, Нуньес?

— Десять вечера, сеньор Кортес.

Нуньесу хотелось сказать, что уже давно пора спать, самое время, чтобы все это закончилось. Ах, если бы он уехал в Прагу к своим родственникам-ашкенази, когда ему пришлось покинуть Испанию! Ах, если бы он не приехал сюда и не очутился в этой чертовой Семпоале в десять вечера августа 1519 года!

— Откуда она знает ацтекский язык? — повернулся к Агильяру Кортес.

Агильяр о чем-то спросил Малинцин. Нуньес взглянул на нее с любопытством. Она была подругой Кай и потому нравилась ему.

— Повторю, откуда она знает язык ацтеков?

— Кортес спрашивает, — сказал Агильяр, — откуда ты знаешь науатль?

Она в общих чертах объяснила ему, почему так получилось.

— Если вкратце, команданте, то, по ее словам, она родом из города, где говорят на науатль, она из племени ацтеков, и к тому же благородной крови.

— Вкратце? Мне нужны факты, дружище, только факты.

— Она что-то вроде принцессы.

— Принцесса или нет? ¿Princesa o no?

— Благородной крови.

— Незаконнорожденная?

Агильяр передал этот вопрос Малинцин.

— Она говорит, что была первым и единственным ребенком своего отца и рождена единственной законной женой ее отца.

— И при этом она рабыня?

Малинцин все объяснила Агильяру, и тот перевел это Кортесу.

— Она словно Иосиф, проданный в рабство, — сказал Нуньес, и, когда слова сорвались с его губ, он пожалел об этом.

— Суффикс «цин» в ее имени означает, что она благородных кровей, — объяснил Агильяр. — В их обществе она принцесса. Ее настоящее имя Малиналли.

— А как мы называем ее?

— Некоторые называют ее Малинче.

— Малинче? Ее что, не крестили до того, как я отдал ее Пуэртокарреро? Ее христианское имя?

— Марина.

— Что ж, значит, следует называть ее донья Марина. Скажи ей, Агильяр, что, если она будет переводить для нас науатль на язык майя, мы обратим на нее внимание.

Малинцин склонила голову, глядя на большие камни пола.

— Обратим внимание… — Агильяр откашлялся. — Она же женщина, господин.

Нуньес снял очки и протер их чистым носовым платком. Он считал Кай женой, хотя официально она была его рабыней. Но ведь и патриархи имели наложниц, огромное количество жен и… да, у них были рабыни.

— Нет, нет. Не в этом смысле. Я не это имел в виду. Я хотел сказать… скажи ей, что она получит нечто большее, чем свободу.

Агильяр перевел это на язык майя.

— Господин, она спрашивает, что это значит.

— Объясни ей, estúpido: если она будет служить мне, то станет свободна, когда нам больше не понадобятся ее услуги. Мы дадим ей дом, землю и золото. Золото!

— Они не ценят золото так, как мы, господин.

— Ну что ж, тогда мы выясним, что она ценит, не так ли, Агильяр? Пока что выделите ей собственную комнату.

— Но она принадлежит Пуэртокарреро.

— Пуэртокарреро, этот жалкий пьянчужка, не достоин такой умной женщины. Он и без нее обойдется. Мы ведь не можем себе позволить, чтобы наша принцесса и переводчица забеременела в дороге, не так ли?

Малинцин очень старалась понять, о чем они говорят, и ей удалось выхватить несколько слов: sí, sí, ¿qué? mujer, casa, oro, libertad.

— Можешь идти, — сказал Кортес Агильяру. — И ты тоже, Нуньес.

Они вышли из комнаты.

Кортес сидел в кресле, глядя на нее. Мгновение назад она казалась себе невидимкой, теперь же очутилась на виду. Он подошел к ней, а его тень ползла за ним. Кортес опустил ладонь на ее плечо, а затем и вторую, две огромных волосатых лапы. Его тень на стене была неровной, словно тень мохнатого зверя с севера.

— ¿Sí? — спросил он, взяв ее за подбородок и приподняв ее лицо.

— Sí, — ответила она, зная значение этого слова.

Он снял ее уипилли через голову и сделал шаг назад.

— ¿Sí?

— Sí.

Он опустил ладони на ее груди. У нее была большая грудь с темными, словно сливы, сосками, как он и предполагал. Малинцин приоткрыла рот, и он увидел ее большие белые зубы. Он терпеть не мог плохих зубов у женщин.

Она дрожала, сама не зная почему. Ее тело — всего лишь плоть. К нему прикасались многие мужчины.

Он развязал пояс ее куитля и опустил его на землю. Идя в эту комнату, она не надела сандалии, и внезапно пол показался ей холодным. Малинцин зазнобило.

— ¿Sí? — спросил Кортес.

— Sí.

Он заметил, что ее тело не такое, как у испанских женщин: талия широкая, а бедра узкие, ноги же сильные, как у мужчины.

— Пойдем, ты замерзла.

Он подвел ее к циновке и набросил ей на плечи свою накидку.

Мгновение назад она чувствовала, будто ее уносит быстрое течение, теперь же ее кожа горела в огне. Когда он снял свою рубашку и штаны, она увидела, что он такой же, как все мужчины, не саранча, не жук, не гусеница, не муравьед, не тапир, не бог. Его теполли, как и все его тело, принадлежал мужчине. Он провел ступнями по ее ногам, гладя их пальцами ног. Никто никогда не делал с ней такого. Может, так поступают боги? Никто никогда не проявлял к ней нежность или страсть. Может, такова была его божественная власть, заставлявшая ее покоряться ему, отдаваться ему так, что ее сознание не отделялось от тела, не взлетало к небесам, не обращалось к дню завтрашнему. Когда она была вместе с ним, сознание не покидало ее.

— ¿Sí? — спросил он.

— Sí, — ответила она.

Он пощекотал ее шею длинными ресницами, а затем начал массировать ей ступни и спину своими сильными руками, опустил голову ей на грудь, будто прислушиваясь к биению ее сердца. Он говорил с ней на своем языке, тихонько что-то бормоча, и каждый раз, начиная по-новому ласкать ее, он спрашивал: «¿Sí?» — «Sí».

Она помнила (или ей хотелось помнить) объятия матери, мгновения нежности — густой, как мед, и острой, как рыбья кость. Он не излил в нее свое семя, и в последний момент выскользнул из нее, словно угорь, так что его пульке вылилась на циновку. Они лежали в сладкой тесноте объятий.

— No niños, — сказал он. — ¿Entiende?

Она не поняла.

Он поднял руку над полом.

— No niños.

— Ah, sí, — кивнула она.

Из складок юбки, лежавшей на полу рядом с ними, она извлекла маленький черный предмет, сплющила его и вложила в руку Кортесу. Его дала ей Кай после первого цветения.

— Улли, — сказала она на языке науатль.

— ¿Chicle? — Предмет напомнил ему липкую кору каучукового дерева.

— Улли.

— ¿Hule?

Малинцин хотела сказать, что это кора дерева, растущего на землях ольмеков. Из этой коры делали мячи и защитную одежду для игроков в мяч.

— Улли, — произнесла она еще раз и показала ему, как можно вставить внутрь каучук. — Улли. No niños.

 

Глава 12

Прошло две недели. Однажды после ужина Кортес со своими офицерами и касик Семпоалы со свитой расположились у костра. Подобные вечера очень нравились испанцам из-за чудесных листьев, являвшихся атрибутом ритуала. Измельченные листья распределяли по большому плоскому листу, а затем скручивали в трубку. Один край этой трубки поджигали от палки из костра. В этот момент нужно было вдохнуть сквозь трубку воздух, выпустить дым и вновь вдохнуть. Иногда измельченные листья укладывали в маленькие глиняные трубки в форме локтя. Также их можно было жевать с медом и лаймом. Эти божественные листья были прекрасным подспорьем в долгих путешествиях, так как дарили бодрость и силу духа, а также блаженство после обильного обеда. Ботелло любил табак, впрочем, как и все остальные офицеры. Кортесу нравилось гулять с длинной коричневой трубкой из листьев во рту — так он напоминал ходячий камин или ребенка с соской. Вынимая трубку изо рта, он сжимал ее между пальцами, размахивая ею, будто скипетром. Когда он курил, ему казалось, что он побеждает сам огонь. Та ночь выдалась не по сезону нежной, луна зрелым плодом висела на небе, а офицеры со своими наложницами сидели в саду у дворца касика, в уютном уголке с прудом, небольшим водопадом, коралловыми деревьями, бугенвиллеями и стеблями алламанды. «Это рай», — подумал Франсиско и ощутил тень страха оттого, что, возможно, никогда уже не будет столь счастлив. Солдаты либо оставались у своих костров на окраине города, либо развлекались в шатрах с девушками, которыми столь щедро одарил испанцев касик. Большинство жителей Семпоалы сейчас спали, так как приступали к работе на заре. Кортес сидел в своем дантовском кресле, которое всегда носил за ним один из молчаливых слуг Куинтаваля. Малинцин и Агильяр, выполняя обязанности переводчиков, устроились на земле с двух сторон от него. Толстый касик лежал в гамаке и с помощью Агильяра и Малинцин рассказывал гостям о том случае, когда он лично съел целого оленя.

— Кетцалькоатль, я ел глаза, уши… — объяснял он Кортесу.

Чужаки имели оружие, способное убивать на большом расстоянии, странные одежды и невиданных в этом мире животных, и потому касик Семпоалы знал, что они боги.

— А шерсть? — спросил один из ацтекских аристократов. — Шерсть ты тоже съел?

Вопрос перевели для испанцев.

— Да, шерсть. Скажи богу, что я съел шерсть, — кивнул касик. — Шерсть с перцем. — Он очень гордился этим достижением.

— Он съел шерсть, — сказала Малинцин на языке майя, а Агильяр перевел это на испанский.

— А копыта? — поинтересовался Кортес.

Малинцин выделили собственную комнату с циновкой, хотя обычно она спала с Кортесом. Кроме того, к ней приставили нескольких семпоальских женщин, чтобы те ухаживали за ней. Ее приглашали есть с офицерами, а иногда угощали особой едой, например взбитым с медом и ванилью какао. Лапа Ягуара смотрел на все это с подозрением, а семпоальские рабы и слуги, стиравшие одежду конкистадоров и готовившие им еду, а также знавшие, что им придется нести вещи чужаков в Теночтитлан, ненавидели Малинцин и завидовали ей, насмешливо выделяя последний слог ее имени. Ее вину, казалось, нисколько не смягчал тот факт, что она происходила из благородного ацтекского рода, а мать продала ее в рабство. «Родившись принцессой, всегда остаешься принцессой», — говаривал Лапа Ягуара, вовсе не проявляя неуважения к верхушке ацтекской иерархии; нет, он хотел сказать, что Малинцин, принимая знаки внимания от испанцев, превратилась в принцессу Предательства.

— Из копыт получается хороший холодец, — согласился Альварадо.

Ботелло гадал по ладони, и пока что выходило, что всем суждено стать богатыми, прожить долгую жизнь и завести много наложниц.

— А вы когда-нибудь ели почку козла? — поинтересовался Куинтаваль. — Завернутую в кишку и фаршированную оливками с крошками хлеба, к тому же вымоченную в крови?

Малинцин перевела это касику в меру своих сил, так как никогда не видела козла и не знала, что такое оливки. Крошки хлеба видела: испанцы ели твердый хлеб из маниоки… А кровь? Кровь вообще не была проблемой.

Франсиско чуть не уснул сидя. Днем, когда все отдыхали во время сиесты, он вместе с Ботелло, Агильяром и Малинцин гулял по округе. Ботелло интересовал мак, тут в полях наверняка должен расти мак, да к тому же еще и голубая ипомея, ведь она хорошо растет в низинах у побережья. И все же после ежедневного сбора растений он не уносил с полей ничего, кроме боли в желудке.

Иногда на поиски приключений вместе с Франсиско и Ботелло отправлялся и Аду. Ему нравилось измерять взглядом поля, выяснять, насколько проходимы глубокие джунгли, исследовать тропы, пригодные для бегства. Если он убежит, насколько далеко сможет уйти? Как он станет жить? Примут ли его к себе те индейцы, что следили за ним из кустов? Принесут ли его в жертву? Семпоала находилась недалеко от побережья, земля и климат тут были хорошие, но Аду не мог предсказать, как изменится ландшафт при дальнейшем продвижении в глубь континента, увидят ли они там мангровые деревья, джунгли, саванны, равнины, пустыни, горы, а также опасных зверей.

— Аду, — отвлек его Куинтаваль, — прекрати ерзать, иначе отправлю тебя к другому костру и придется тебе сидеть с солдатами, а не с офицерами.

Испанцы и индейцы делились друг с другом любимыми кулинарными рецептами. Любимым блюдом Альварадо были бычьи яйца. Когда он сказал об этом, все покосились на отца Ольмедо, чьи выдающиеся достоинства привлекали к себе внимание спутников в купальне. Малинцин никогда не видела быка, но, когда она попыталась перевести это, касик и все его окружение рассмеялись.

— Bolas, — сказали испанцы.

Те, кто не надел полного боевого облачения, схватили себя за промежность и устроили из этого целое представление. Семпоальцы тоже стали демонстрировать свои достоинства сквозь макстлатли. «Дети, — подумала Малинцин, — niños».

— Придурки, — признал Исла. Он-то редко проявлял эмоции.

Аду всегда обращал внимание на звуки и потому первым услышал топот ног по мягкой земле. Вездесущие шпионы мешика следили за ними с момента высадки на Юкатане, будто мартышки свисали с деревьев, прятались за кустами, а сейчас наблюдали за садом из различных укрытий, но это приближались не они. Малинцин тоже услышала шаги. Четыре человека? Их походка была шаркающей, и они вовсе не старались осторожно переставлять ноги. «На них надеты сандалии с гладкими подошвами из кожи оленя», — подумала она.

Отец Ольмедо спросил: любит ли кто-нибудь выпивать глаза из головы вареного теленка? Каждый глаз можно высосать одним глотком.

— Превосходное лакомство, — согласились с ним некоторые из присутствующих.

— Суп из бычьих хвостов, — предложил Ботелло и, подскочив, изобразил быка, бегая по кругу с приставленными к голове пальцами.

— Я что-то слышу. — Альварадо нервно оглянулся.

В клетках залаяли испанские собаки. Лошади на лугу начали ржать.

— Кто там? — крикнул один из охранников на испанском, будто ожидая ответа.

Внезапно все обрадовались приказу Кортеса всегда носить нагрудники. Неуклюжие, будто черепахи, офицеры поднялись на ноги и схватились за мечи. Наконец-то это услышали все — зловещий звук барабанной дроби. Когда группа чужаков приблизилась, Малинцин поняла по символам, вышитым на туниках, — орлу на кактусе, — что они представляли империю. Они не были воинами, так как носили волосы распущенными, а не связанными в гордый узел на затылке, как люди, бравшие врагов в плен. Не было на них и длинных накидок пипильтин, одежды аристократии, как и штырей в губах и носу, ведь это дозволялось лишь высокопоставленным ацтекам. Они не принесли с собой никаких товаров, а значит не были торговцами. Толстый касик попытался встать с носилок, ему понадобилась помощь.

— Кто это? — спросил Кортес.

— Империя, — ответил Агильяр.

— Империя! — Крик разлился в темноте ночи, и солдаты, спавшие в своих шатрах или развлекавшиеся с рабынями, поспешно встали в строй и двинулись в центр города, опустив ладони на рукояти мечей.

Группа чужаков приближалась.

Солдаты уже находились всего лишь в двух шагах от них.

Двое чужаков закрыли носы цветами.

Охранники касика заслонили его своим телом.

Один из чужаков сделал шаг вперед. Их было всего лишь четверо, они не имели даже щитов, а из оружия у них на поясе висели лишь обсидиановые ножи.

— Это сборщики податей из столицы, — шепнула Агильяру Малинцин.

— Сборщики податей, — зашушукались вокруг на испанском и наречии майя. — Им нужна дань.

Предводитель чужаков ударил в землю своим деревянным посохом, покрытым узором, изображавшим бой ягуара со змеей.

— А в какой форме тут платят дань? — осведомился Кортес.

Его солдаты уже обыскивали окружающую территорию в поисках золотых шахт. Почти все испанцы занимались золотоискательством и проводили дни, просеивая песок реки, а когда горожане шли на поля, испанцы отправлялись искать золото на складах в хижинах и домах. К сожалению, дворец всегда охранялся, но Кортес обещал своим солдатам изобрести способ разыскать золото в Семпоале, прежде чем они выступят в Теночтитлан.

«Сборщикам податей нужны маис, соль с соляных равнин, бобы, чили, крупы, мех, хлопок…» — начала перечислять Агильяру Малинцин, но тут их прервали громкие рыдания.

— Что? Что случилось? — Кортес посмотрел на Малинцин.

Касик, закрыв лицо руками, что-то бормотал, и в его словах изливалась вся мировая скорбь.

— Моктецума требует десять девушек, — сказала Агильяру Малинцин.

— Рабынь? Наложниц?

— Жертв.

Касик откинулся на носилки и, закрыв лицо веером из перьев, ни на кого не смотрел.

— Это называется уей текульуить. Девственниц со всей империи доставляют в столицу на Праздник кукурузного початка. Они танцуют перед пирамидами Уицилопочтли и Тлалока. В последнюю ночь танца к ним подкрадываются мечники и отрубают им головы.

Сад, украшенный цветами, из праздничного превратился в похоронный.

— И что это значит — для нас, я имею в виду? — спросил у Агильяра Кортес.

— Они не просят нас приносить себя в жертву, команданте.

— Я имею в виду — стратегически. Нашу задачу здесь, в Мешико.

— Давайте поприветствуем почтенных сборщиков податей, — пробормотал из-за веера касик. — Отведите их в купальню.

— Что он делает? — спросил у Агильяра Кортес.

— Это знак уважения к гостям, — пояснила Малинцин.

— А почему бы не утопить этих сборщиков податей в купальне, Кортес? — Исла всегда оказывался по правую руку от своего командира, всегда знал, откуда дует ветер, кто что делает, почему делает и где. — Или медленно сварить их, словно раков?

— Как они могут? — закатил глаза Кортес. — Это приведет к войне со столицей.

Вскоре вокруг засуетились слуги, подносящие чистые макстлатли, пищу и напитки. Испанцы, бывшие гостями касика, разбрелись по своим комнатам и шатрам. Праздник завершился. Альварадо, Нуньес, Исла, Пуэртокарреро, Берналь Диас, Ботелло, Агильяр и Куинтаваль направились в комнату Кортеса, чтобы выпить перед сном бренди. Впрочем, Пуэртокарреро от приглашения в конце концов отказался, заявив, что слишком устал. Он предпочитал пить в одиночестве, чтобы его не отвлекали вежливые разговоры. Аду пришлось остаться, так как он был нужен Куинтавалю. Франсиско, проснувшийся от поднявшейся суеты, тоже пошел к Кортесу, так как Ботелло любил поболтать с кем-нибудь после важных встреч. Отец Ольмедо тоже присоединился к ним, поскольку группе, возможно, понадобится религиозное утешение. Малинцин направилась туда, потому что Кортес не сводил с нее глаз.

— Итак, Агильяр… — начал Кортес.

Офицеры сидели вдоль стены, ибо стул был только у Кортеса, точнее, дантовское кресло, привезенное из Испании на Гаити, а затем на борту флагмана «Санта-Мария» — в Новый Свет. Индейцы не украшали свои дома мебелью и по утрам сворачивали циновки для сна, ставя их в угол.

— Четыре года назад жители Семпоалы проиграли сражение с объединенными силами Моктецумы, Такубы и Тескоко, — рассказал им Агильяр. — Каждые восемьдесят дней они платят треть своих ресурсов столице. Этот внеочередной визит сборщиков податей, видимо, как-то связан с нашим присутствием, а у касика Семпоалы несколько молодых дочерей-девственниц.

— Вот как? — У Кортеса сложилось впечатление, что испанцам уже подарили всех незамужних женщин в этом городе.

В своей комнате толстый касик разговаривал с приближенными.

— Эти мешика морят нас голодом, — ворчал он.

Как правило, водку, пульке, употребляли очень редко, но сегодня выдалась такая ночь, когда можно было и выпить. Бочонок с пульке передавали по кругу.

— Если мы умрем, чем это поможет Моктецуме? Может быть, новый Кетцалькоатль Справедливый спасет нас?

— Возможно, это наш шанс, — медленно сказал Агильяру Кортес. — Передать известие Моктецуме. Произвести на него впечатление. Который час, Нуньес?

— Девять вечера, сеньор Кортес.

Касик трясся на носилках, размахивая руками и ногами, словно младенец, лежащий на спине.

— Как мы можем остановить все это? Нам больше некого приносить в жертву богам в храмах. — Он приказал трем придворным оцарапать до крови уши и голени и взмолиться богам о прощении за то, что ритуалы не исполнялись должным образом.

— Моктецума знает, что мы здесь, — мягко отметил Аду.

— Что здесь делает черная собака? — повернулся к Куинтавалю Кортес. — Он не офицер.

— Одна голова хорошо, а две лучше, — возразил Куинтаваль.

— Голова? С каких это пор у раба есть своя голова на плечах? — Кортес грустно покивал, будто печалясь о наступивших временах варварства. — Где ты потерял свою голову, Куинтаваль? Ты привел эту perro el pedazo de negro, эту дворнягу на встречу офицеров? No sabe nada. Откуда тебе известно, что Моктецума знает о нашем присутствии здесь, раб?

— Его шпионы тут повсюду, — ответил Аду. — Они прячутся среди кукурузных стеблей, у реки, среди цветов, за валунами. Они следили за нами с самого первого дня на побережье, el primer día.

Кортес посмотрел на Агильяра и Исла. Стоит ли доверять рабу? ¿Es verdad?

— Но это означает, что Моктецума собирается убить нас всех. — Куинтаваль испуганно оглянулся. — Я думаю, сейчас наилучшее время, чтобы уехать отсюда и вернуться на Кубу.

— Уехать, Куинтаваль? Это немыслимо. Да что ты за солдат?

— Нас тут только четыреста, а у Моктецумы тысячи людей. Это будет не бой, а бойня.

Касик размышлял вслух:

— Мы можем принести в жертву кого-то из наших, чтобы ублажить богов. Несомненно, проблемы со столицей начались из-за того, что мы не почитали богов должным образом. Так было всегда. Кто-то должен умереть, чтобы другие жили.

— Зачем же ты приехал в эти земли варваров, — спросил у Куинтаваля Кортес, — если не для сражений?

— Потому что губернатор Веласкес, оплативший наше путешествие, мой родственник. — Куинтаваль явно растерялся. — Я ехал сюда вовсе не для того, чтобы идти войной на столицу, захватить эту страну ради Испании и Папы Римского и посылать золото в метрополию. Я знать ничего не хочу об этой стране и не испытываю преданности к молодому королю Карлу Пятому, который, позвольте напомнить вам, вырос в Голландии, так что ему пришлось учить испанский как иностранный язык. А его мать, Хуана Безумная, таскавшая за собой труп мужа? Почему я должен умирать ради них?

Аду замер, пытаясь передать свое беспокойство легким движением бровей. Куинтаваль слишком много болтал, и когда-нибудь это доведет их обоих до беды.

— А наше оружие? Зачем мы привези его, Куинтаваль?

Встав с кресла, Кортес прошелся по комнате и, остановившись перед Куинтавалем, заставил его подняться на ноги.

— Для защиты и небольших сражений, Кортес.

Рассмеявшись, Кортес повернулся и ткнул пальцем в Альварадо.

— Альварадо, почему ты приехал сюда?

— Я, господин?

— Да, ты.

— Чтобы служить моему капитану.

— Я приехал сюда ради золота, — сказал Исла.

— Золото. — Эти слова прошуршали по комнате и выползли наружу в ночь, так что те солдаты, которые уже укрылись в своих шатрах, подхватили его, будто молитву. — Сантьяго, Сантьяго, святой Иаков, святой заступник Испании. Золото, золото, Бог, Бог, святой Иаков. Oro, Dios, Santiago.

— Ну вот. В том-то все и дело. Мы все согласны друг с другом. Вторжение должно быть полномасштабным. Мы нападем на Теночтитлан и искореним варварские жертвоприношения в самом сердце империи. Если вы не заметили, мы поддерживаем дружеские отношения с касиком Семпоалы, поэтому он даст нам солдат для нашей благородной миссии. Или вы думаете, что мне нравится весь день лежать на носилках?

— Я полагал, что мы отдыхаем перед путешествием к сердцу страны, — сказал Берналь Диас, поднимая голову от своей книги.

— Есть многое, о чем тебе неизвестно, Берналь Диас. — Кортес осмотрел комнату. — А в некоторых из вас слаба вера.

— В Бога? — Отец Ольмедо тоже обвел комнату подозрительным взглядом.

— Вера в меня, вашего командира, вашего генерала, мэра Веракруса, позволю себе напомнить вам, первого испанского города на этом континенте. — Голос Кортеса то поднимался, то опускался.

Кортес ходил взад-вперед по комнате, а его спутники придвинулись к нему поближе. Малинцин, понимавшая далеко не все слова, чувствовала, что происходит нечто важное. По кругу передавали стеклянный графин с бренди, бывший не только свидетельством товарищества, но и залогом круговой поруки.

— У меня есть план, — сказал Кортес, поднимая палец вверх. — Мы можем использовать сборщиков податей.

— И накликать на себя гнев Моктецумы? — встрял Куинтаваль. — А как же шпионы, о которых сказал нам Аду, Кортес?

— Но ты же не боишься каких-то жалких дикарей, спрятавшихся в кустах, Куинтаваль?

— Боюсь, Кортес. Моя жизнь дороже золота.

— Ты жалкий трус, Куинтаваль. Ты не мужчина, ты не один из нас.

Франсиско поперхнулся и, прикрыв рот, сделал вид, что закашлялся.

— Вы что, думаете, я не знаю, что делаю, друзья мои? — Кортес расправил плечи, ведь тот, кто знает, что делает, никогда не сутулится. — У нас есть враги. Вы что, не понимаете?

На данный момент наиболее серьезными врагами их группы, по мнению Нуньеса, были москиты и, конечно же, жаркое солнце. Ботелло в какой-то степени сумел справиться с москитами, сделав из трав и жира мазь. Кроме того, Ботелло советовал всем покрывать обнаженную кожу грязью, чтобы она не обгорала на солнце. Нуньес был рад тому, что может тут соблюдать шаббат, так как солдаты долго не ложились спать и поздно вставали утром. Ему пришлось покинуть Испанию и отправиться в Вест-Индию, потому что новые правители, Изабелла и Фердинанд, издали указ об изгнании из страны евреев. С Гаити он уехал из-за жестокости и чванливости жителей этого острова — жить там было не легче, чем в Испании. Да и здесь атмосфера становилась не очень-то дружелюбной. А ведь ему уже исполнилось сорок пять, он был стар.

— Это Рубикон, — тихо сказал Агильяр.

— Говори громче.

— Это Рубикон, — повторил Агильяр.

— Может быть. — Кортесу польстил намек на Юлия Цезаря. — Там есть золото, есть и империя. Чем больше мавров, тем больше трофеев. Агильяр, скажи толстому касику, что мы зайдем к нему.

Когда все остальные отправились к себе на циновки, а часовые уже были выставлены, Малинцин, Агильяр и Кортес вошли в покои касика. Касик лежал в своем гамаке с мокрой тряпкой на лбу. Красивая молодая женщина массировала ему ноги, а лучшие воины стояли вокруг него, размахивая опахалами. У касика ужасно болела голова.

— Конец наших дней близок, Кетцалькоатль, — сказал он Кортесу при помощи двух переводчиков. — Когда-то мы были великим народом.

— Не говори этого, дорогой касик, — перевела Кортеса Малинцин. — Ваш народ по-прежнему велик и таким и останется.

— Очевидно, боги сердятся на нас. Кетцалькоатль, ты тоже сердишься?

— Нет, почтенный касик. Но вы должны убрать своих идолов, прекратить жертвоприношения и очистить свои храмы от крови. Вам нужна защита нашего Бога. Нашего величайшего Бога. Он силен. — Малинцин было противно произносить эти слова, и потому она говорила очень тихо.

— Но вашего молодого бога подвергли пыткам, — возразил касик. — Как ваши боги защитят нас? А ты, Кетцалькоатль? Что сделаешь ты?

— Нет, нет. — Кортес беспомощно оглянулся. — Объясни ему, Агильяр. Объясни Малинцин.

— Наш молодой Бог после смерти вознесся на небеса, — сказал Агильяр. — Он присоединился к своему Отцу, сильнейшему из всех богов. Он всемогущ.

Малинцин перевела это в великом смятении, ожидая, что земля дрогнет под ее ногами.

— Но он позволил своему сыну умереть.

— Потому что Он так любил нас. — Малинцин говорила монотонно, переводя лишь слова, не понимая, о чем говорит Кортес.

— Что? — удивился толстый касик.

— Кетцалькоатль, — сказала Малинцин, надеясь, что не врет, — я имею в виду старого Кетцалькоатля… Боги наказали его за то, что он создал людей, подарил им ремесла и земледелие, касик.

— Боги, — вздохнул касик. — Что им нужно, хотел бы я знать.

Агильяр сообщил Кортесу, что ему следует сменить тему разговора, и тот кивнул.

— У нас не хватает средств, чтобы выплатить дань сборщикам податей, — продолжил касик. — И я уже не говорю о девушках для жертвоприношения.

— У касика не хватает еды, — сказал Кортесу Агильяр.

— Мы благодарны вам за гостеприимство. Вы наши братья, hermanos. — Кортесу хотелось приобнять касика, и он сделал бы это, если бы объятия помогли касику утешиться. — Скажи ему, чтобы он не терял надежды, — велел Кортес. — Он должен посадить сборщиков податей в тюрьму и показать Моктецуме, что отважные люди могут сопротивляться.

— Но ведь тогда тысячи мешика окружат наш город и убьют нас всех, Кетцалькоатль.

— Мы с помощью нашего могущественного Бога Отца защитим вас. Именно так я, Кетцалькоатль… — Кортес запнулся. — Мы поможем вам. Стратегией и солдатами.

— Но вас так мало…

— Придет и больше.

— С небес?

— А главное — у нас есть громовые палки, летающие шары, огромные лошади, мечи, что острее всех ваших ножей, собаки-людоеды.

— Да, — признал касик.

Агильяр спросил у Кортеса: правда ли, что сюда приплывут испанцы?

— Возможно. Это известно лишь Богу. — Кортес оттащил Агильяра в сторону.

— Агильяр, ты не заметил, что она уже немного понимает испанский? Нужно быть осторожнее в разговорах.

— Но ведь вы доверяете ей, команданте? — Агильяр пребывал в хорошем настроении. Если приплывет еще хотя бы один корабль, он сможет вернуться в Испанию. Quizás.

— Мы всегда будем на твоей стороне, великий касик. — Кортес покосился на Малинцин, и этот взгляд согрел ее, словно пульке, которую она однажды попробовала на похоронах.

Такой взгляд Кортеса убедил ее в том, что он считает ее своей женой. Малинцин почувствовала гордость.

— Мы клянемся тебе, касик. — Кортес прижал руку к сердцу, на мгновение забыв о местных обычаях, связанных с этим органом.

Он взглянул на донью Марину, подумав: «Она охвачена страстью, она моя рабыня на циновке, и не только».

— Донья Марина, ты понимаешь меня, когда я говорю на испанском? — спросил он, чувствуя, как язык разбухает у него во рту от возбуждения.

— Иногда, — сказала она. — Quizás.

— ¿Puedes leer mi mente? Ты можешь читать мои мысли?

— No solo puedo leer su mente, también el corazón. Не только твои мысли, но и твое сердце. — Она чувствовала свою силу в этот момент.

Когда она пользовалась словами, чтобы выразить свои мысли, ей казалось, будто она изменяет мир по своему желанию и власть мира над ней становится меньше. Когда она говорила «мне страшно», она словно оборачивала в слова это чувство и от этого боялась меньше. Называя страх на трех языках, она будто побеждала этот страх. Страх по-испански — «miedo». Отсутствие отваги на языке науатль — «мауи». Ужас на языке майя — «саахил». Как рабыня, она была вынуждена молчать, и, хотя это позволяло ей выжить, Малинцин чувствовала, что молчание является частью ее рабства. Говори, будь услышанной, Малинцин.

— Мы поможем тебе завершить эру тирании Моктецумы, касик, — сказал Кортес с помощью Агильяра и Малинцин.

— Устроим завтра большое жертвоприношение. Много крови и еды, — предложил касик.

— У них будет una fiesta grande mañana, — передала Кортесу Малинцин.

— Я не это имел в виду. Скажи касику, что Кетцалькоатлю не нравятся жертвоприношения. Касик, послушай меня. Арестуй сборщиков податей, покажи Моктецуме, что ему тебя не запугать. Как отважный касик Семпоалы может бояться чего-то? Моктецума лишь человек.

— Собственно говоря, они считают его богом, — вмешался Агильяр.

— Агильяр, скажи ему, что я более могущественный бог.

— Кетцалькоатль Кортес храбрее Моктецумы, храбрее любого человека. Он сильный. Он могущественный. — Голос Малинцин становился все громче.

— Это верно, — согласился касик. — Я отважен, силен и могуч. — Он повернулся к своим стражникам. — Арестуйте сборщиков податей. Посадите их в клетки. Начнем их откармливать.

— Да, их нужно арестовать, — сказал Кортес, делая шаг вперед и поднимая палец вверх. — Арест — это хорошая идея, и клетки тоже хорошая идея. А вот с жертвоприношением торопиться не стоит.

Сборщики податей, освежившись в купальне, наевшись супа из жареной тыквы с кукурузными клецками, вкуснейших личинок аксолотля и утолив жажду холодным напитком из гибискуса и меда, устроились на ночь во дворце на чистых циновках с красивыми женщинами. В этот момент их схватили, грубо заткнули им рот, чтобы никто не слышал их криков, и отвели на цокало, где посадили в клетки.

— Мы представляем империю, — повторяли они, сидя на виду у всех.

Дети тыкали в них палками, собаки поднимали задние лапы и мочились на прутья их клеток, женщины отпускали шутки по поводу их гениталий. Тем временем в городе шла подготовка к большому празднику. Хотя город и был бедным, теперь, когда отпала нужда платить дань, он мог позволить себе немного расточительства. Женщины отправились готовить, кипятить, измельчать и молоть, а мужчины Семпоалы пошли на охоту и рыбалку. Лапа Ягуара скручивал шеи, отрубал головы, свежевал и потрошил животных. Лишь наилучшим воинам выпадет честь испробовать человеческой плоти, перемешанной с кукурузой, — блюдо тлакатлаолли. Кетцалькоатль, почтивший город своим визитом, тоже сможет поесть человеческого мяса, если захочет.

 

Глава 13

— Мне это не нравится, — пожаловался Малинцин Лапа Ягуара, выглядывая из-за кучки освежеванных кроликов. Он в конце концов снизошел до того, чтобы поговорить с ней. — Унижение имперских сборщиков податей — это оскорбление для всех нас. Никто еще не отказывался платить налоги. Это неслыханно. Этого никогда не было. Никогда.

Малинцин знала, как сказать «никогда» на испанском. Никогда, никогда, nunca, nunca.

Кай говорила, что Малинцин все эти дни была не в себе и та Маакс, которую она знала, исчезла. Кай делала вид, что ищет подругу за деревьями и под кустами.

— Маакс Каль, Маакс Каль!

Она звала принцессу Малинцин, заглядывала в ее комнату, искала под ее циновкой для сна.

— Малиналли, Малиналли! Малинче, Малинче! — кричала она в казан с едой.

Наконец, сдавшись, она сказала:

— Ах, вот ты где, донья Марина! Я не узнала тебя.

Днем слугам и рабам позволили отдохнуть, а испанцы улеглись в гамаки, к которым только недавно привыкли, и специально отобранные для этого задания дети осторожно раскачивали гамаки из стороны в сторону. Полуденное солнце высоко стояло в небе. Было жарко, а воздух казался густым и тяжелым из-за солнечных лучей. Приближался дождь. Даже лошади перестали щипать траву, и ненадолго в городе стало тихо. Тишина эта нарушалась лишь стонами одного из пленников. Даже ацтекские шпионы в подлеске свернулись калачиком в своих укрытиях и смежили веки. Кортес, Агильяр и Малинцин босиком выскользнули из своих комнат и украдкой подобрались к пленникам, сидевшим в клетках на цокало. Кай и Лапа Ягуара, прячась за кустами, последовали за ними. За Кай и Лапой Ягуара шли еще четверо — Куинтаваль, Аду и двое немых слуг. Глава сборщиков податей сидел в одной клетке со своим помощником, двое других находились в соседней клетке и сейчас спали под горами мусора, которым их забросали горожане.

— Я собираюсь выпустить вас, — передал Кортес первым двум пленникам через Малинцин.

Конкистадор осторожно открыл клетку, перевязанную веревкой из волокон магеи.

— Сейчас я отпущу вас. Я хочу, чтобы вы отправились в столицу и сказали своему императору, что я сделал это ради вас, что я друг империи. Скажите ему, что я пришел, чтобы встретиться с великим Моктецумой, которого я люблю и почитаю. Я отпускаю вас ради него. Вы должны уйти отсюда тихо.

Куинтаваль выразительно посмотрел на Аду. Аду предвидел этот поступок Кортеса, поняв недавно, что Кортес был двуличным, лицемерным сыном ведьмы.

— Моктецуму это удивит, — шепнул Кай Лапа Ягуара.

— У него много советников и жрецов. Неужели ты думаешь, что его так просто обмануть, Лапа Ягуара? — шепнула в ответ Кай. — Нет, он поймет, что это уловка.

— Я слышал, что Моктецума все эти дни был сам не свой, — ответил он. — Знамения и появление дикарей ослабили его разум и отвагу. Кто-то должен пойти в столицу и рассказать ему обо всем, что случилось. Тогда он все поймет. Кай, ты должна пойти туда.

— И как я смогу это сделать? — прошипела она. — Я же не говорю на языке науатль. Как только я приду туда, меня схватят и принесут в жертву. А если меня поймают испанцы, то повесят как беглую рабыню.

— Вокруг нас полным-полно шпионов мешика, Кай. Они помогут тебе.

— Маакс может поговорить с ними на языке науатль. Я знаю лишь наречие майя.

Сначала два сборщика податей не поняли, что их собираются освободить. Они забились в угол своей клетки и не хотели выходить наружу. Пришлось уговаривать их, а в конце концов и вытаскивать насильно. Им пообещали, что это не попытка убийства, что никто не желает позорить их. Малинцин передала им слова о том, что они должны исполнить свой долг и стать посланниками капитана Кетцалькоатля Кортеса к императору Моктецуме.

Сборщики податей беззвучно скрылись в густом подлеске, растворившись в джунглях. К своему изумлению, они обнаружили там множество своих соотечественников, которые спали, уютно устроившись под большой сейбой. Освобожденным сборщикам податей пришлось расталкивать их ногами.

Кортес, Агильяр и Малинцин на цыпочках вернулись в свои комнаты и сделали вид, что спят. Кай и Лапа Ягуара отправились в кухню и, схватив горшки, притворились, будто очень заняты. Куинтаваль и Аду пошли в свою комнату и погрузились в интереснейшую игру в шахматы. Двое слуг уснули под столом в кухне. В полпятого по часам Нуньеса горожане, солдаты в шатрах и придворные касика проснулись от криков дворцовой стражи.

— Что случилось? Почему стоит такой гвалт? — поднялся со своей циновки Кортес.

— Сбежали два сборщика податей, — объявил Агильяр.

— Грязные ублюдки! — возмутился Кортес. — Нужно немедленно поговорить с касиком.

И они пошли к разгневанному касику.

— Подлецы! — пожаловался Малинцин касик, и та передала эти слова Агильяру.

— Псы из псов. Perro de perros, — согласился Кортес, а затем предложил переместить двух других пленников, которым не удалось сбежать, на борт испанских кораблей, стоявших на якоре возле устья реки. — Возможно, что это… — Кортесу явно было неприятно произносить эти слова, — внутреннее предательство. Да. Предательство среди жителей Семпоалы.

— Предательство? Никогда! — запротестовал касик.

— Nunca, — повторила Малинцин.

— Возможно, что это не так. — Кортес не мог поручиться ни за кого, кроме себя и своих людей.

Но его всегда поражало лицемерие, казалось бы, преданных соратников, признался он касику.

— На кораблях двух оставшихся злоумышленников можно будет держать в клетках сколь угодно долго, — заявил Кортес.

Касик сказал, что народ рассчитывает на жертвоприношение, и, будучи касиком, он должен сдержать свое слово. Кортес улыбнулся, давая понять, что понимает трудности правления.

— Принесение их в жертву стало бы честью для этих подлых сборщиков податей. Но будет намного лучше, если мы унизим их. — И тут, как будто его внезапно посетило вдохновение, Кортес провозгласил: — Я знаю! Мерзкие сборщики податей могут познать величайшее бесчестие в мире. Мы заморим их голодом до смерти.

— Заморим голодом до смерти? — Касику такое не приходило в голову. Необычное наказание.

— Но их заточение и последующая гибель должны пройти незаметно, почтенный касик. Нельзя никому позволять видеть их. Пусть покажется, будто они исчезли с лица земли. — Кортес задумчиво прохаживался, распаляясь от собственной речи. — В моей великой и славной стране, что недавно была освобождена от гнета мавританских захватчиков и вернулась под власть истинных правителей, Изабеллы и Фердинанда, есть подобные тюрьмы, тюрьмы на кораблях, которые никогда не возвращаются в порт. — Тут Кортес понял, что его слова только собьют касика с толку. — Великолепный и могучий касик, вам не следует оказывать этим негодяям честь, принося их в жертву. Они станут умолять о том, чтобы их принесли в жертву, но мы заморим их голодом. Ах, какой это будет позор!

Касик внимательно выслушал перевод Агильяра и Малинцин этой великолепной речи и согласился с предложением Кортеса. В его культуре еще никто никогда не морил врагов голодом, и подобное непочтение к традиции было бы равносильно… он даже не знал чему. Возможно, что жаждавшие крови боги, которым не принесли жертву, разозлятся. Касик всегда поступал так, как и его отец, а тот — как его отец. Все выполнялось в соответствии с пророчествами и предсказаниями, не так ли? Предсказаниями предков, что слышали волю богов. Такова его судьба, такова судьба всех. Нужно следовать правилам. Нужно поступать так, как поступали раньше. Это единственный способ. Другого пути нет.

Агильяр сообщил Кортесу, что касик опасается последствий нарушения традиций.

— Да, да, я знаю. Напомни ему, кто я. Скажи ему, что я понимаю. Я тоже люблю своего отца.

В лучшем случае Кортес своего отца терпел, хотя очень часто ему хотелось, чтобы этот грязный негодяй увидел его здесь, в Новом Свете, увидел, как он командует солдатами. Кортес был единственным ребенком в семье, и, после того как он не сумел стать юристом или магистратом и не получил хорошую должность в Испании, его отец разгневался и потому лишь обрадовался, когда Эрнан уехал на Гаити. В своих письмах с Гаити и Кубы Кортес всегда старался доказать отцу, что стал уважаемым гражданином, снискавшим милость губернатора, человеком, которого ждет слава. Добившись власти, он мог заставить отца гордиться им.

— Касик, мы будем вместе сражаться с тираном Моктецумой, — добавил Кортес, выпрямившись и сузив глаза. Он пытался убедить самого себя. — Если мы выступим против Моктецумы и наши ряды пополнятся верными и отважными жителями Семпоалы, укрепятся помощью других городов-государств, не желающих больше платить дань, тогда нас ждет победа. Нужно проучить Моктецуму, нужно показать ему, кто силен, а кто слаб, — продолжил он. — Жители Семпоалы, независимый народ, будут процветать, а касик войдет в анналы истории как лучший глава этого города. Летописцы прославят тебя.

Кортес уже видел местные книги. Их страницы были сделаны из волокон магеи и открывались как веер, а буквы выглядели как крошечные картинки.

Касик начал что-то обсуждать со своими приближенными, а затем махнул рукой Малинцин, чтобы та подошла.

— Он согласен, — перевел Агильяр. — Согласен заморить голодом двух оставшихся сборщиков податей на борту корабля.

— Ну что ж, — заявил Кортес. — Передайте ему, что все свершится сегодня ночью.

Два оставшихся сборщика податей уже смирились с тем, что их сердца вырежут, и потому пришли в ужас, когда их заставили идти вдоль реки. После дня перехода они достигли берега моря, и там их переместили в плавучий храм с крыльями. Кортес отвел их в свою каюту. Кай и Лапа Ягуара, Куинтаваль и Аду, все ацтекские шпионы в своих укрытиях и представители касика Семпоалы остались на берегу, удовлетворенные тем, что свершилось правосудие.

— Когда жители Семпоалы заснут, — сказал сборщикам податей Кортес с помощью Агильяра и Малинцин, — мои люди отпустят вас. Вы должны вернуться к своему императору и сказать ему, что вас освободил Кетцалькоатль. Скажите ему, что я его друг и не желаю его народу или земле зла. Скажите ему, что я пришел с миром. Я освобождаю вас от этих мерзких непочтительных жителей Семпоалы во имя императора. Я почитаю и защищаю имперских сборщиков податей. Касик не имел права арестовывать вас, ведь вы выполняли свой долг. Кетцалькоатль Кортес все исправил.

Малинцин сообщила Кортесу, что сборщики податей разочарованы, так как считали честью отдать свои сердца богам на вершине пирамиды.

— Скажи им: если они так считают, мы убьем их прямо здесь.

— Их следует убить на ступенях пирамиды обсидиановым ножом во время церемонии жертвоприношения.

— Скажи им, Агильяр, что у них есть выбор — либо свобода, либо быстрый и бесчестный удар ножом в спину.

Объяснив все пленным, Малинцин дождалась их ответа, а затем передала Агильяру:

— Они решили, что станут посланниками-героями и расскажут Моктецуме о вашей отваге и доброте.

Следующим вечером, отдыхая на циновке во дворце Семпоалы, Кортес попросил Агильяра, чтобы Малинцин рассказала ему о Кетцалькоатле, его покровителе.

— Малинче говорит, что не знает многого. Она не жрец, не летописец и даже не мужчина. То, что она знает, поведал ей покойный отец. Негоже женщине говорить о святынях, и к тому же…

— Агильяр, скажи ей, что она находится среди друзей, и потому ей не следует беспокоиться о том, что пристойно, а что нет. Я никому не выдам ее.

— Кетцалькоатль — это бог ветра и перемен. Майя называют его Гукумац, бог зерна, — начала Малинцин. — Зачатый от божества, он Пернатый Змей — кетцаль, по имени зеленой птицы юга, и коатль, по имени змеи, первозмеи, он земной и небесный, рожденный непорочной девой Чимальман. Некоторые говорят, что у него был близнец, коатль, по имени Тецкатлипока, Ночное Небо, который завидовал ему и желал ему зла.

Кортесу понравилась мысль о божественном зачатии. Это доказало бы его отцу, кто есть кто.

— Кроме того, Кетцалькоатль был правителем Тулы, главой народа тольтеков, чьи традиции перенял народ ацтлан, иначе именуемый ацтеками или мешика. В Туле Кетцалькоатль возвел четыре храма, Дом аристократов, Дом простолюдинов и Дом змей. Он был очень набожным, священником и поэтом, не жаждавшим человеческих жертвоприношений, ибо любил человечество. Он приносил в жертву лишь змей, птиц и бабочек. Уплыв в Восточное море на горящей змеиной лодке, он вознесся на небеса и стал утренней звездой. Говорят, что он вернется в год Одного Тростника, ибо он покинул землю в год Одного Тростника.

— Что ж, мне это нравится. Святой, спаситель, второе пришествие и все такое.

Малинцин вновь начала рассказывать.

— Малинче говорит, — перевел Агильяр, — помни, владыка мой, что, когда Кетцалькоатль был мужем, он поддался искушению.

Вот это уже Кортесу не понравилось.

— Его изгнали, и он отправился странствовать не только из-за того, что Тула проиграла войну другим племенам. Он совершил ужасный грех. Завистливые боги всегда пытались наказать Кетцалькоатля за то, что он украл кости и сделал из них людей. И вот однажды бог-обманщик Тецкатлипока пришел к нему и предложил ему пульке. К несчастью, Кетцалькоатль так напился, что в безумии своем возлег со своей набожной сестрою.

— О боже, — удивился Кортес. — С сестрой? ¿Hermana? К счастью, у меня нет сестры.

 

Глава 14

Нуньес был человеком утонченным. Он не только имел кусок ткани, которым отирал лоб, называя эту ткань «носовой платок», но он еще носил стекла на кончике носа, которые называл «очки», и, конечно же, заведовал часами. Нуньес не был владельцем этих часов, и все предпочитали молчать о том, как он их заполучил. На самом деле достоверно этого не знал никто. Главное, что часы находились на борту корабля, достаточно легкие для того, чтобы носить их на суше. Если заводить их каждый вечер, они работали безупречно. Переносные домашние часы являлись роскошью, доступной немногим, даже богачам. Так уж издавна повелось, что время в Европе определялось по огромным башенным часам, установленным на муниципальных зданиях. По их сигналу городские глашатаи объявляли, который час, на мостах и в других важных точках города. Башенные часы были также в церквах, и по ним определяли время молитв, служб и колокольного звона. Солнечные часы по-прежнему стояли в садах, песочные часы — на столах. В море время вычисляли по звездам при помощи астролябии и секстанта, а также песочных часов.

Часы Нуньеса, изготовленные в Нюрнберге, можно было удержать в одной руке. Пружиной служила тонкая стальная нить, которая заводилась ключом. Нуньес носил этот ключ на шее. Часы обозначались римскими цифрами, а стрелки напоминали геральдические пики, минуты же были отмечены тонкими золотыми полосками. Латунный корпус часов украшали изображения скелетов и смерти в мантии с капюшоном, а внизу были выгравированы слова: «Memento morí». Нуньес носил их на спине в полотняном мешке, упакованными в коробку из бычьей кожи.

— Который час, Нуньес?

— Восемь утра, дон Кортес.

— А теперь который час?

— Две минуты девятого.

Ботелло, конечно же, достаточно было взглянуть на небо, чтобы приблизительно определить время, но вот Франсиско и отцу Ольмедо следовало читать молитвы вовремя, и потому они пребывали в восторге от того, что религиозные обряды проводятся как должно. Они всегда знали, когда пора открывать требники и читать молитвы, псалмы, проповеди и гимны, предусмотренные службой. И хотя Агильяр отказался от своего сана, он все же молился по Псалтырю, преклоняя колени для утрени, последней ночной молитвы, похвалы, славящей рассвет, молитвы первого часа, отмечавшей начало дня, третьего часа, посвященной Благовещению, шестого часа, посвященной трем волхвам, девятого часа, посвященной Сретению Господню, вечерни, посвященной бегству в Египет, и для комплетория, посвященного Деве Марии. Событие, в честь которого возносилась каждая молитва, было проиллюстрировано в этой книге небольшими красивыми картинками в обрамлении переплетенных лоз и крошечных золотых лилий: Мадонна на престоле, Мадонна с плащаницей, Мадонна Милосердная и сцены из Ветхого Завета, например битва Давида и Голиафа.

Тем утром в одиннадцать часов, после того как испанцы насладились своим завтраком — кукурузной кашей, форелью, зажаренной на костре и приправленной шалфеем, лаймом и солью с южных соляных равнин, да еще вишневым компотом с дыней, — покурили и отстояли мессу, касик преподнес Кортесу роскошный подарок. Ему хотелось выразить свою благодарность. Сборщики податей томились на корабле в заливе, в Семпоале настал новый день, и это нужно было отметить.

— Позовите донью Марину, — сказал Кортес, увидев касика и его свиту.

Малинцин торопилась, волосы развевались за ее спиной. Она вытерла мокрые ладони, проведя ими по юбке, потому что ее позвали в тот момент, когда она мыла горшки и сковородки. Ее привилегированное положение и тот факт, что ей не приходилось больше заниматься женской работой, возмутили других рабов, и, чтобы успокоить их, Малинцин вернулась к своим обязанностям, включавшим готовку и уборку. Таким уж она была человеком: ей всегда хотелось чем-то занять руки. Обычно она переводила с легкостью, но в этот раз, услышав слова касика, Малинцин замялась. На мгновение она вообще лишилась дара речи. Ей было трудно произнести эти слова.

— Малинче?

— Я безмолвна, Агильяр.

— Ну хоть одно предложение, — взмолился он.

— Неужто мои же слова приведут меня к погибели?

— Что происходит? — Кортес терпеть не мог ситуаций, когда он чего-то не понимал.

— Он хочет, чтобы Кетцалькоатль Кортес женился на его прекрасной племяннице, — выдавила Малинцин, и тело ее стало холодным, словно река во тьме ночи. — Он будет счастлив, если Кетцалькоатль Кортес станет членом его семьи.

Берналь Диас, летописец, отметил в своей книге тот факт, что племянница касика очень походила на своего дядю и единственным отличием являлось то, что она была женщиной. Она тоже едва могла ходить, и потому ее с двух сторон поддерживали служанки. Тройной подбородок свисал до груди, груди висели до пояса, а живот почти достигал колен. Из-под огромной юбки виднелись крошечные ступни. Мочки ее ушей вытянулись из-за тяжелых украшений. Волосы ей обмазывали глиной, а сверху посыпали перьями. Глаза терялись в складках лица. Да, Берналь Диас не мог найти ни одной черты, за которую стоило бы похвалить эту девушку.

— Вот уродина, да? — шепнул Агильяр Кортесу. — Fea. Прямо как ее дядя.

— ¿Fea? — Кортес залюбовался ее идеально ровными маленькими зубами, напоминавшими жемчужины, а также ее тонким, как у крылана, носом.

Ее толстые маленькие пальчики, похожие на сосиски, были унизаны кольцами. Кортес уже представлял себе наслаждение, которое получит от ее огромного тела, думал о том, каково будет ласкать его, входить в него, так что каждое движение доставит ему неземное блаженство. Пульсация радости: столько плоти, плоти для наслаждения! Женщины с неправильной формы носами, толстушки, девушки со слишком длинными руками или ногами, плоскозадые, со скрюченными пальцами и многими другими дефектами, за исключением разве что плохих зубов, — такие девушки приводили его в восторг. В них была тайна, их словно отметил Бог, поэтому им приходилось идти по жизни, преодолевая трудности, а значит, на них стоило смотреть если не с восхищением, то с уважением. Им было известно что-то, о чем красавицы не знали. Некоторые из них были столь же высокомерны, как и красотки, другие же оставались скромницами, будто чувствуя вину за свою внешность. Эта девушка была величественной, как и ее дядя, а ее крошечные глаза казались злобными. Ах, черт бы ее побрал, она так прелестна!

— Наверное, нет на свете такой женщины, которая бы тебе не понравилась, — прокомментировал это Альварадо.

— Да, ты прав.

— У тебя жена на Кубе, Кортес, — напомнил Куинтаваль.

— На Кубе, ты сам это сказал. Пусть донья Марина передаст касику, что я доволен, Агильяр. Пусть сообщит ему, что никогда ранее за годы своих странствий не встречал я такой женщины.

— Малинче не хочет говорить об этом.

— Чушь. Перевод — ее официальная обязанность. — Кортес попытался перехватить взгляд Малинцин, но затем пожал плечами, будто извиняясь: «Я мужчина, что же мне теперь делать?»

Ему хотелось оправдаться, спросить себя, как поступил бы на его месте Кетцалькоатль. Мог ли он обидеть касика? «Кетцалькоатль, богочеловек, — говорила ему Малинцин, — не был обычным человеком». Этот бог, король, поэт, жрец… да он же переспал со своей чертовой сестрой! Малин, Малинче, Малинцин, Маакс, моя донья Марина, хотелось прошептать ему, неужели ты хочешь, чтобы я разрушил наш союз с касиком из-за такой безделицы? Кортесу поначалу показалось, что его лисичка ревнует, но это было невозможно. В ее культуре мужчины имели много жен и наложниц, если могли себе это позволить. Более того, у этих примитивных женщин не было никаких сентиментальных ожиданий в отношении мужчин. Культ романтической любви — это черта европейской культуры, с ее стихами, романсами и трагическими легендами, такими как истории Селестины, Элоизы и Абеляра, а еще Паоло и Франчески, страдающих в аду «Божественной комедии» Данте. Кортес знал об этом из книг. Если Малинче ревнует, значит, она такая же, как испанские женщины. Более того, она ведь рабыня, изгнанная из собственной страны, у нее нет своего места, у нее вообще ничего нет. Как она может жаловаться?

Малинцин казалось, что чья-то рука сжимает ей горло, оно болело, ей хотелось пить. Ее язык будто укусил скорпион, он распух, став размером с тыкву, а живот словно расцарапали острой раковиной и теперь вынимали ей внутренности. Ей хотелось провалиться сквозь землю от стыда.

— Вот видишь, вот видишь. — Просияв, Лапа Ягуара подтолкнул Кай. Они наблюдали за встречей Кортеса с племянницей касика. — Ты только посмотри на свою маленькую Маакс. Она словно собачка, которую хозяин прикормил, а затем выбросил.

Кай тоже была обеспокоена. Когда у Маакс сжималось горло, Кай казалось, словно она весь день не ела. Когда у Маакс становился такой вид, будто она сунула себе в рот ящерицу, Кай чувствовала себя так, как если бы кто-то положил ей на грудь камень.

— Молчи, — сказала она Лапе Ягуара.

— Передай великому касику, что я благодарю его за предложение, — сказал Кортес.

— Спасибо, — перевел Агильяр.

— Спасибо, — повторила Малинцин.

Племянница касика жеманно улыбнулась. Ее дядя пустил ветры.

— Кортес говорит, что он польщен столь щедрым даром и будет ублажать племянницу касика как свою любимую супругу, — передал Малинцин Агильяр.

— Так он… — Малинцин казалось, будто ее тело разломилось на две половины, — женится на ней?

— Но ведь Кортес уже женат, — шепнул Франсиско Исла.

— Он не может жениться на ней, — шепнул в другое ухо Франсиско отец Ольмедо, убедившись в том, что Малинцин их не слышит.

— Если это будет не христианский брак, то он не считается. — Франсиско удивился тому, что ему, простому монаху, приходится указывать на этот нюанс священнику.

— Но он не может… — Отец Ольмедо пытался подобрать слово, но затем решил промолчать.

— Да, я знаю, что ты имеешь в виду. Сначала ее нужно окрестить.

Покладистость Кортеса в этой ситуации смущала Франсиско. Он полагал, что подобные наклонности были заложены в команданте еще в юношестве. Для Франсиско брак и прочие подобные союзы казались равнозначными разрешению убийства, так как он никогда не испытывал жара в чреслах своих, хотя и знал, что его испытывали другие мужчины, даже монахи и священники, которые сами иногда становились отцами. В его любви к Господу и всем его созданиям, включая мужчин и женщин, не оставалось места для соития тел. Поразительно, но Франсиско пришлось столкнуться с тем, что его, так сказать, нейтральность вызывала недоверие у мужчин. А вот женщинам он нравился, потому что смотрел на их лица. На самом деле его симпатия к женщинам была обусловлена его состраданием к несчастным, гонимым и отверженным, испытывающим потребность в признании и благосклонности.

— Итак, ее нужно крестить до того, как он… Кортес…

— На войне, — вмешался Исла, — можно иногда и забыть о манерах и этикете.

— Некоторые люди стремятся избегать войны, — возразил Франсиско.

— Ну что ж, братишка, ты как раз идешь навстречу войне, — парировал Исла. — Забудь о сантиментах.

Франсиско жил в своем монастыре в Испании, а затем его направили на Кубу, чтобы он проповедовал там христианство, а потом… он оказался в Новом Свете. Принятие сана означало готовность пожертвовать своей жизнью ради правителя, кардиналов, епископов, священников, королей, губернаторов.

Куинтаваль знал о жене Кортеса и потому сейчас едва сдерживал смех. Донья Кортес была весьма испорченной юной леди. Не имея приданого и соответственно шансов выйти замуж в Испании, она оказалась одной из женщин, которых родители привезли туда, где было мало молодых испанок. Родители надеялись на то, что их чадами будут восхищаться, за ними будут ухаживать, они выйдут замуж, возлягут с супругом своим в законном браке и родят детей. Донья Кортес приходилась родственницей Веласкесу, который и заставил Кортеса жениться, когда тот лишил эту девушку невинности.

Альварадо удивляла щедрость индейцев. Эти гостеприимные люди удовлетворяли все потребности испанцев. Каждый офицер теперь владел наложницей, а то и несколькими, офицеры менялись девушками, и потому все женщины, за исключением Малинцин и Кай, постоянно переходили от одного мужчины другому, так уж выходило. Женщина, доставшаяся ему первой, спала сейчас с Исла, но ведь, в конце концов, они все были братьями по оружию, хотя никто из спутников Кортеса ему и не нравился. В Испании и на островах приходилось спрашивать разрешения отца на брак с девушкой. Одна женщина, одна рука, ну, вернее, две руки, а затем тебе приходилось нанимать для нее слуг, чтобы эти ручки никогда не пачкались. А вот руки мужчины оказывались связанными. Альварадо считал, что на войне — а ведь это и было войной, не так ли, хотя и необычной? — женщин следовало «брать». Таковы завоевания, правда же? Изнасилования, грабежи — всеобщее право, право завоевателей.

После крещения — Агильяр сказал касику, что это испанская форма брака, и невесту окропили водой, произнеся несколько слов, — племянницу касика отвели в комнату Кортеса.

Даже не пожелав дождаться сиесты, Кортес решил продемонстрировать касику, что он ценит этот подарок. «Не следует мне обижать нашего щедрого благодетеля».

Брачующиеся прошли мимо комнаты Малинцин, которая лежала на своей циновке, повернувшись лицом к стене.

— Buenos días, донья Марина, — вежливо сказал Кортес.

— Buenos días, — тихо ответила она.

— Ах, сеньорита, с каждым днем ты все лучше знаешь испанский! — Он повернулся к Агильяру. — Эта юная леди оставит тебя без работы, правда?

— Не стоит позволять этой девке учить испанский, Кортес, — предупредил его Исла, принимавший участие в праздничном шествии. — Женщины способны предать тебя так быстро, что не успеешь и глазом моргнуть.

Кортес обнял свою новую невесту.

— Если и есть человек, разбирающийся в людских сердцах, то это я, Эрнан Кортес. Женщин нужно укрощать. Не следует допускать, чтобы они считали какого-либо мужчину своим. Пусть они чувствуют нестабильность. Это единственный выход.

Племянница касика решила, что они обсуждают ее красоту, и изогнула губы в улыбке. Кортес сжал ее покрепче, давая понять, что она в надежных руках. Впереди прекрасный день: любовные игры на циновке, обед, ужин и курение табака. Наклонившись к своей невесте, он шепнул ей на испанском:

— Я буду трахать тебя, трахать тебя, трахать тебя. Те lo voy a joder.

Она подумала, что он сказал: «Я восхищаюсь тобой. Ты станешь моей главной женой. Ты — моя любимая жена. Ты прекрасна, прекрасна. Yo te admiro, tú serás mi esposa numero uno, tú eres mi, favorita, tú eres preciosa, preciosa».

 

Глава 15

Днем Малинцин еще удавалось держать себя в руках, она делала вид, что все в порядке, хотя и знала: над ней смеются, многие рады тому, что она уже не женщина Кортеса. Но, вернувшись в свою комнату вечером, в комнату рядом с покоями Кортеса, она уже не могла сдерживать рыданий и надеялась, что в слезах утонет и ее горе. Она плакала от стыда, от того, что у нее чудовищно болела грудь, как будто она поднялась по ступеням пирамиды и жрецы вырезали ей сердце. Ей казалось, будто она — маисовая шелуха без зерна внутри. Она лишилась радости, которую испытывала по утрам, просыпаясь в его объятиях. Без внимания Кортеса Малинцин не чувствовала себя живой, и потому, поймав взгляд Альварадо, следовавший за ней, словно собачка, вертящаяся под ногами, она была благодарна ему за то, что кто-то считает ее существующей. Альварадо, любовавшийся ею, Альварадо, замечавший все вокруг, вновь подарил ей тело, сказал ей, что она жива. Она могла бы носить Альварадо как цветок в волосах. Его стройное тело, волосы цвета морского коралла, бирюзовые глаза — все это хранило тайну, хранило ее темное знание. Глядя на Альварадо, она ощущала прикосновение его красоты, похожей на плод авокадо или флейту, на которой он играл не хуже прислужника самого императора. Когда он ловил ее взгляд, ей казалось, что она возносится на небо, к солнцу, будто герой войны.

Начался сезон дождей. По христианскому календарю сентябрь подходил к концу, а ведь конкистадоры пришли в Семпоалу в августе, и каждый день был все ненастнее и дождливее предыдущего. К вечеру тучи двигались на восток и солдатам удавалось находить сухие дрова. Они разжигали костры, укладывали вокруг циновки и устраивались на них. Офицеры развели костер в центре цокало, у храма. Они сидели спиной к груде черепов, а небольшие костры солдат пылали на окраинах города.

Той ночью луна в Семпоале была больше, полнее и ближе, чем где бы то ни было в мире. Ее лучи проникали сквозь туманный воздух, окутывая сиянием тело Малинцин. Девушка остановилась в дверном проеме комнаты Альварадо. Ее кожа казалась такой смуглой, такой гладкой… Малинцин походила на семечко огромной дыни. Ее волосы были заплетены в две косы, напоминавшие странных змей, а глаза сияли, словно искрящие угли.

— Я пришла, — сказала она.

Он молчал.

Она сбросила одежды.

Альварадо, не произнося ни слова, разделся. Ведомый похотью, он вошел в нее, и капли пота выступили на его груди, скатились вниз, от шеи до пупка, оставляя влажные следы. Он тяжело дышал, прижимая Малинцин обнаженной спиной к стене, так что на ее коже проступили яркие полосы, вмятины от неровностей кирпичей. Его чресла горели, но затем его словно окатили холодной водой. Альварадо испугался. Сделав шаг назад, он уставился на свой увядший теполли.

— Да простит меня Господь, что же я наделал? Мой лучший друг, мой собрат по оружию, мой предводитель! — Он заполз в угол комнаты и начал плакать, жалкий и голый.

Она ничего не чувствовала. Протянув руку, Малинцин забрала свою одежду.

— Агнец Божий, — стонал Альварадо, — искупи грехи мира…

Завернувшись в куитль, Малинцин набросила на голову уипилли и выбежала наружу. От мерзкого привкуса во рту ее затошнило и едва не вырвало ужином из оленины со сливами. Не понимая, куда идет, Малинцин кружила по катакомбам комнат, огибая двор. Она ненавидела Кортеса. «Посмотри, что ты сотворил со мной», — прошипела она, сплюнув на землю.

Офицеры сидели у костра, передавая по кругу бурдюк с вином. Ботелло пел песню, сочиняя ее на ходу: серенаду об идальго, влюбившемся в проститутку. Этот роман завершился трагедией. Некоторые мужчины танцевали, встав в ряд и скрестив руки. Один из офицеров обернул кусок ткани вокруг бедер, соорудив нечто напоминающее женскую юбку. Он щелкал каблуками, а все остальные одобрительно кричали. Кортес, как всегда, отправился в ночной обход, чтобы проверить часовых, лошадей, мушкеты, стрелы, топоры, копья, все ли готово к бою, вычищены ли пушки. Затем он тоже уселся у костра офицеров, обратив внимание на то, что там отсутствовали Альварадо и Куинтаваль со своим черным рабом. И куда, черт побери, запропастился Исла? Он знал, что Нуньес влюбился в свою рабыню-индианку Кай и проводил с ней все вечера. У костра сидели Пуэртокарреро, пьянчужка, Ботелло, предсказатель, брат Франсиско, отец Ольмедо, а еще Агильяр, уже разжиревший от семпоальских тамале.

— Buenas noches. — Кортес уселся на влажную землю рядом с Ботелло и, завернув молотый табак в целый лист, закурил.

Прислонившись спиной к бревну, Кортес принялся развлекать офицеров историями о волшебных приключениях Сида, о том, как Эль Сид пощадил мусульманского султана и выиграл свободу города на дуэли, о том, как от Эль Сида отвернулась его возлюбленная.

— Такова жизнь, — отметил Пуэртокарреро.

— Да, — согласились все. — La vida.

— La vida, la guerra y las mujeres.

— А правда, что французскими войсками командовала женщина? — спросил у Кортеса Пуэртокарреро.

Сам Пуэртокарреро был неграмотным и знал обо всем лишь понаслышке. Чтобы угодить ему, Кортес торжественно рассказал о том, как шестьдесят два года назад, задолго до года 1492-го, когда пал последний оплот неверных мавров — Гранада, в битве за который решающую роль сыграл великий военный орден Меча святого Иакова Компостельского, в тот самый год, когда этот вспыльчивый итальянец Христофор Колумб открыл для королевы Изабеллы и короля Фердинанда Вест-Индию, в тот самый год, когда королеве Изабелле подарили книгу по испанской грамматике и она сказала, что язык — это завоевание, за шестьдесят два года до того, как столь многое случилось в теперешнем мире, Орлеанскую Деву, слышавшую голоса небесные, сожгли на костре.

— Жанна Орлеанская думала, что она избранница Божия. Сумасшедшая. — Кортес дернулся, словно лошадь, которую укусил слепень.

— Сумасшедшая, как Хуана Безумная, мать короля Карла, не так ли? Я слышал, что Хуана носила за собой тело умершего супруга Филиппа Красивого, хотя он и скончался оттого, что слишком много блудил… с другими женщинами, а не с собственной женой, конечно же. — Ботелло тоже не умел читать, но он всегда подмечал то, что говорилось шепотом.

— Это сплетни, — возразил Кортес. — Об этом все болтают, но на самом деле это лишь сплетни. Лишь французы способны на такие мерзости. — Понизив голос, он спросил у Ботелло: — А где Альварадо? Я видел, прошлой ночью ты сидел у костра солдат. Тебе удалось подслушать, как я велел тебе?

— Они говорили о том, что король Карл Пятый вскоре станет новым императором из династии Габсбургов, если его взятки принесут плоды. У него, мол, настолько огромный подбородок, что он не разговаривает, а бормочет на пяти языках.

— Не следует тебе повторять такое, солдат.

На самом деле Кортес знал, что Ботелло не хотел оскорбить регента. Виной тому выпивка да поздний час. Тепло товарищества развязало ему язык. Таким вечером никому нет дела до мелкой непочтительности, даже до богохульства. Что посеешь, то и пожнешь, а он умел и сеять и жать. Пусть солдаты чувствуют, что он один из них, тогда они будут готовы умереть за него. В любом случае, Ботелло был цыганом, а значит, его не стоило воспринимать всерьез, и он всегда шутил, за исключением тех случаев, когда занимался предсказаниями.

— Прошлой ночью я оставил тебя с Куинтавалем. Он выражал недовольство?

Кортес считал Ботелло прекрасным прорицателем, так как он предрекал победу во всех битвах и будущее богатство. Казалось, будто он, Кортес, и вправду рожден для того, чтобы стать повелителем.

— Куинтаваль представляет своего родственника Веласкеса, mi amigo. Но он говорит… как бы это сказать? Куинтаваль человек чести — это уж точно, но он не жаден и не алчет богатств для себя или губернатора Веласкеса. Он обеспокоен боеспособностью наших войск, он считает, что у нас недостаточно солдат для выполнения поставленной перед нами задачи.

— Ах он подлец! Все понятно. Он пытается разжечь бунт. Черт бы его побрал!

— Он говорит вслух о том, о чем думают многие. Солдаты боятся. Они обеспокоены.

— Плевать я на это хотел, хоть бы и сами святые заплакали. — Кортес придвинулся к Ботелло поближе. — Я хотел сказать тебе две вещи, Ботелло. Это ты задержал нас здесь, когда все хотели идти в поход. Мы сидим здесь и ждем твоих обещанных «знамений». Каждый день, проведенный в Семпоале, — это потерянное золото, и, знаешь ли, Ботелло, тебя можно заменить. — Кортес сказал это для того, чтобы разжечь в цыгане страх, чтобы он не становился слишком самоуверенным и наглым.

— Сеньор Кортес, неужели есть другой предсказатель, способный заменить меня?

— К слову о Куинтавале, наказание за измену должно быть оправданным. Не стоит начинать экспедицию с сотворения мучеников. — Кортес не любил прислушиваться к словам собеседника.

— Измена — это вовсе не то слово, которое я употребил бы в данной ситуации, друг мой.

— Я наблюдал за ним, Ботелло. Иногда людям стоит подать пример.

— Но бывает и такое, что небольшие расхождения во мнениях рассеиваются, словно тучи на небе.

— Ты хороший парень, Ботелло, может быть даже слишком хороший для того, чтобы у тебя все было в порядке.

Кортес хотел сказать «хороший христианин», но Ботелло, этот чернявый цыган, если и не был язычником, то уж точно не истинным верующим. Кортес заметил, что, в какой бы комнате Ботелло ни селился, он ставил там алтари из маленьких травяных венков и кусков ткани, в которых могли быть завернуты реликвии — кости святого, щепки Истинного Креста, — если бы Ботелло был христианином. Впрочем, Кортес сомневался насчет реликвий, он считал, что эти клочки ткани наверняка лишь клочки платья матери Ботелло, а может, даже нечто более страшное и отвратительное, например обрывки платья проклятой ведьмы. Однажды Кортес увидел, как Ботелло спит жарким вечером, а у него на лице загорают крошечные зеленые ящерицы. Тогда Ботелло улыбался.

— Людям скучно, aburrida. Да и мне надоела Семпоала. Мы становимся неженками. — Куря измельченный табак, завернутый в большой высушенный лист, Кортес любил вынимать этот сверток изо рта, глядеть на его тлеющий край и легонько стряхивать пепел. — Мы скоро растолстеем, как касик. Мы проводим наши дни здесь, находясь вдали от столицы. Мы тут сгнием.

Недавно Кортесу приснился кошмар, в котором он покрылся травой с головы до пят.

Ботелло открыл рот, чтобы что-то сказать, но передумал. Ему не хотелось воевать.

— Не следует торопиться, не так ли? Ты об этом думаешь, Ботелло? Не стоит быть жестоким с Куинтавалем? «Piadoso, Кортес». На самом деле, Ботелло, я не хочу зла. Это же я, Кортес, твой командир, Кортес, твой друг, друг моих солдат.

Ни к чему путать этого беднягу Ботелло, быка Ботелло, буку Ботелло. В детстве Кортес однажды стал свидетелем того, как быка заставили сражаться с медведем. Медведь победил.

— Я не хочу зла, Ботелло, и ты это знаешь. Завтра увидимся, да?

После разговора с Ботелло, Кортес направился в свою комнату, встретив, конечно же, Берналя Диаса. Летописец, когда он не находился в комнате Кортеса и не сидел там на трехногом стуле, обычно устраивался на камне у входа в покои Кортеса.

— Что случилось, господин?

— Ничего, Берналь Диас. Ничего. Я просто хочу у тебя кое-что спросить.

Кортес повел своего верного последователя в комнату и, усевшись в дантовское кресло, вытянул ноги.

— Господин?

— С кем дружит Ботелло?

— С Франсиско, монахом, Аду, негром, Малинче, переводчицей, Малинче la Lengua.

— Они называют ее «язык»?

— Ну некоторые называют.

— А что ты скажешь о Ботелло? Что он любит?

— Он любит некоторые травы, семена, грибы…

— Как ты считаешь, Ботелло можно доверять? — махнул рукой Кортес, перебивая летописца.

Он прикоснулся к своему гульфику. Сейчас, когда не было нужды таскать на себе броню, Кортес носил матерчатый гульфик, но тот все равно давил на бедра и сжимал член.

— Можно ли доверять Ботелло? Насколько я знаю, да, господин.

— Приведи, пожалуйста, Куинтаваля.

— Что-то случилось?

— Иди, Диас. Приведи Куинтаваля. Немедленно.

Кортес сам удивлялся тому, как ему удавалось терпеть Берналя Диаса, этого чудовищного зануду. Ну и ладно. Встав, Кортес обошел стол, на самом деле являвшийся лишь доской, положенной на два ящика из-под вина. Здесь, в комнатах на первом этаже дворца касика Семпоалы, не было ни дверей, ни занавесок, здесь не было ничего, что обеспечивало бы уединение. Это считалось нарушением приличий.

«Кто угодно может следить за мной», — с раздражением подумал Кортес.

— Вы хотели видеть меня, Кортес? — Вот и пришел Куинтаваль, денди Куинтаваль.

— В Испании, Куинтаваль, твой дед был вором, да еще и в роду у тебя наверняка водились мавры, а может быть, даже евреи, не так ли? У тебя слишком темная кожа. Ты марран, еврей-выкрест?

— Моя кожа не темнее вашей, господин. Мой отец был грандом, обедневшим в тяжелые времена, но честным до последнего вздоха. Моя матушка была почтенной женщиной и доброй матерью.

— Знаешь ли, Куинтаваль, тебе прекрасно известно, что мне наплевать на то, кем был твой отец, была ли твоя мать шлюхой, что они делали и чего они не делали, аристократы они или нищие.

Куинтаваль прищурился. Он знал, что родители Кортеса причинили ему много страданий, а королю он служил лишь с точки зрения выгоды.

— Мне плевать, даже если ты перенес свою мать через горы на спине, через все Пиренеи, чтобы попасть в Испанию, как это сделал Альварадо.

— Эм-м-м… Господин?

— Я лишь хочу сказать, что Нуньес — выкрест. И вопросы веры беспокоят меня не больше, чем кастилийцев, но я требую полной лояльности по отношению ко мне и к нашей священной миссии здесь, в Новой Испании. Мне нет дела до того, чем ты занимаешься в своей комнате, на своей циновке, что творится в подвалах твоей души, какие воспоминания копошатся в закоулках твоего крошечного куинтавальского умишки, кому ты молишься по вечерам, будь то сам дьявол!

— Так значит, вы человек нового времени, человек современности?

— Можно и так сказать. Я верю в честь, в ту честь, что выше семьи и личности.

— Вы верите в человека, в право человека самостоятельно управлять своей жизнью?

— Мы здесь не для того, чтобы философствовать, друг мой. Но измена, подстрекательство к бунту и заговор против меня будут стоить тебе жизни. Я знаю, что ты протеже так называемого губернатора Веласкеса. Может быть, ты его шпион. И все же я дам тебе шанс доказать мне свою верность. Помни об этом. Не играй со мной, Куинтаваль. Не провоцируй меня, не потворствуй тем, кто работает против меня, не строй против меня козни. Мы здесь во имя Бога и короны.

— Вы заблуждаетесь в отношении меня, Кортес. Я хорошо к вам отношусь и буду служить вам до самой смерти.

— Да, это так. Тут не о чем больше говорить. Позови Альварадо. — Встав с кресла, Кортес подошел к Куинтавалю и крепко его обнял. — Я рад, что мы смогли понять друг друга.

Как только Куинтаваль ушел, на пороге его комнаты появилась племянница касика. Она призывно улыбалась.

— Нет-нет, не сегодня. Ты что, не видишь — я занят? Jesucristo у todo los santos.

Она сложила губы бантиком, будто пытаясь сказать: «Целуй меня, милый мой, целуй меня крепче». Затем она ушла, и в дверном проеме появился Альварадо.

— А, Альварадо, я тебя ждал! Скажу все прямо, не таясь. Ты знаешь, что Куинтаваль, этот ублюдок, дворняжка в двадцатом поколении, замышляет недоброе? Ты это знаешь, я это знаю, да весь лагерь знает. Наверное, даже жирный касик Семпоалы обо всем знает. Мы ведь говорили об этом, правда?

Альварадо не помнил, чтобы речь шла о чем-то подобном, но на всякий случай покивал, стараясь не смотреть своему командиру в глаза.

— Куинтаваль слишком много болтает, — сказал он.

— Да, а Пуэртокарреро слишком много пьет, Альварадо. Но он встает по утрам, седлает лошадь и упражняется.

Пуэртокарреро даже не возражал относительно того, что Кортес отобрал у него женщину, Малинче. Кортес слышал, как Малинче плачет в соседней комнате: она плакала каждую ночь, с тех пор как он взял в жены племянницу касика. Сначала Кортес думал, что донья Марина прольет столько слез, что под ее циновкой соберется лужа, теперь же он решил, что этих слез хватит на целое озеро.

— Вскоре Куинтаваль будет вербовать других негодяев и хапуг, если еще этим не занимается. Ах эти жадные сволочи, они словно черви, копошащиеся в насквозь прогнившем хлебе!

Альварадо перенес вес тела на одну ногу, затем на другую. Он смотрел на ступни Кортеса. Командир снял сапоги, и Альварадо обратил внимание, какие розовые у него пальцы.

— Что ты любишь больше всего на свете, Альварадо?

Альварадо хотел сказать, что больше всего на свете он любит свою лошадь, но вовремя осекся.

— Бога, господин, потом короля, а потом…

— Ну же, скажи это, дружище!

— Наверное, вы догадываетесь: потом идете вы, поскольку мой отец, добрый был человек, уже скончался.

— Так значит, ты не любишь меня больше всех?

— Ну я собирался это сказать, но подумал, что сначала следует упомянуть Бога, знаете ли…

— Ладно, ладно, я тут просто дурачусь. Я тебе вот что открою, и помни, что это большая тайна. Веласкес, наш досточтимый губернатор, хочет, чтобы мы проиграли, он хочет, чтобы мы потерпели поражение, но чтобы это произошло после того, как мы пришлем ему золото. Видишь ли, какое дело, Веласкес не понимает, что он вовсе не важнее Бога и короля. Альварадо, сделай для меня кое-что. Следи за Куинтавалем, наблюдай за ним и каждый день отчитывайся мне о том, что ты услышал и увидел… Давай разоблачим его. А это что там за шуршание? Кто стоит за моей дверью?

— Это лишь я, ваш верный слуга, мой капитан-генерал.

Исла, Исла тихий. Какого черта ему нужно? А ведь ночь так хорошо начиналась!.. Почему они все к нему зачастили?

— Иди, Альварадо. Помни о том, что я сказал. И передай Малинче, чтобы она прекратила плакать, а то все сердце выплачет. Думает, что она принцесса. Она всего лишь женщина. Basta. Basta.

 

Глава 16

Исла имел странную привычку во время разговора ходить вокруг да около, постепенно приближаясь к тому, о чем хотел сказать, словно пчела, собирающаяся ужалить.

— Сегодня дождь шел всего лишь дважды. Хороший был сегодня день в Семпоале, Кортес.

— Да, я только что упоминал об этом.

Кортес думал об измене. Он переспал с одной женщиной, а другая портила ему вечер своими детскими слезами. А еще он застрял со всем войском в городе язычников, черт знает где. Да уж, хороший денек!

— О чем же ты хочешь поговорить, Исла?

Исла был одиночкой, ни с кем не общался, никогда не ел как свинья и не пил как рыба. «Наверняка он в чем-то замешан, — подумал Кортес, — наверняка у этого злобного черта есть какая-нибудь слабость, которой я могу воспользоваться». Осторожный, холодный и расчетливый, этот парень, если честно, не нравился Кортесу из-за того, что был подхалимом.

— Не обижайтесь, капитан-генерал, но я должен поделиться с вами тем, что волнует меня, не дает мне спать, сжимает мое сердце ледяной рукой беспокойства… Это касается вас.

— Рассказывай, дружище. Я не тщеславен.

Хм. Значит, у Исла есть сердце. Интересно… может быть, он шпион короля, человек императора. Он хорошо управлялся с мечом и ездил верхом. В битве нужна холодная голова, чтобы она не слетела с плеч.

— Ваше увлеченьице…

— Которое из них?

— Малинче. Малиналли. Малинцин. Язык. Шлюха.

— Ах да, донья Марина, сокровище мое. Она плачет из-за меня!

— Она спит с Альварадо.

— Что?

— Она развлекается с Альварадо. Он вводит в нее…

— Да, я понял.

Кортес вскочил с кресла и, подойдя к циновке, выхватил меч, затем вложил его в ножны, вновь выхватил, начал рубить им циновку, так что солома полезла наружу, ударил мечом по стене. Посыпалась труха. Кортес увидел, как по полу ползают муравьи, и принялся топтать их босыми ногами. Он оглянулся, пытаясь найти еще что-нибудь, что можно было разрушить. Кто-то поставил ему на стол вазу с цветами. Кто это сделал? Он сбросил вазу на пол и уже собирался раскрошить осколки, когда ему удалось взять себя в руки. Проклятые индейцы! Повсюду эти цветы. Он ненавидел цветы.

Плач в соседней комнате резко прекратился.

— Это неправда, — прошипел он, понизив голос. — Как ты смеешь пересказывать мне эти омерзительные сплетни, мерзкий стервятник!

— Мне не нравится передавать плохие вести.

— Не сомневаюсь в этом.

Кортес холодно смерил Исла взглядом. А ведь Ботелло предупреждал его, что это будет плохой день. Сопоставив все знамения, он сказал, что Кортесу сегодня лучше вообще не вставать со своей циновки.

— Альварадо — мой самый верный соратник. Я только что видел его. Столь подлый поступок отразился бы на его лице, исказил бы его черты, затуманил бы его глаза, прервал бы его речь. Он упал бы замертво. Он не предал бы меня, будь донья Марина последней женщиной на земле. Донья Марина — моя наложница, подобные обвинения — это лишь злобные слухи, клевета, злословие, ревность. Ах эти мерзкие крысы! Это не лагерь, а зловонный котел сплетен. Им нечего делать, и они целый день сидят, обсуждая друг друга, они словно гнилое варенье на заплесневевшем хлебе. Не запрещено ли лжесвидетельство? — Кортес начал чесаться.

— Да, это так. Ах как бы я хотел, чтобы это было неправдой, капитан-генерал. — Исла стоял навытяжку, как будто выступал перед военным трибуналом, судившим его.

— Зачем ты мне это рассказываешь?

Исла был злым человеком.

— Для вашего блага.

— Вот как?

Кортес не чувствовал себя облагодетельствованным. Во рту по-прежнему ощущался привкус кукурузы, налетом затянувшей зубы. Он уже и не помнил, когда в последний раз ел хорошую говядину. И почему в этой стране нет коров? Нет лошадей для верховой езды? Это немыслимо.

— Когда вы идете к толстой племяннице толстого касика, Малинцин идет в комнату Альварадо. Она — лицемерная кошка, а он — лев.

— Я спрашиваю тебя еще раз: зачем ты рассказываешь мне эту чушь?

— Капитан-генерал, она ваш переводчик. Ее неверность может привести к провалу всего задания. А Альварадо, разве он не ваш первый заместитель?

— Я обещал этой девочке нечто большее, чем свободу.

Исла расслабился. Он слегка расставил ноги и завел руки за спину, встав по стойке «вольно». Исла был высокий, выше большинства солдат, намного выше Кортеса, да к тому же плотного телосложения. Но вот его голова на длинной шее почему-то была очень маленькой. Выглядело это странно, непривычно. Его глаза ястреба, глубоко посаженные, так широко сидели на узком лице, что ему приходилось поворачивать голову, чтобы взглянуть в сторону. А самым ужасным казалось то, что он не моргал. У Исла был широкий рот с короткой верхней губой, а губы обычно поджаты. Волосы он зачесывал назад и прилизывал к черепу, из-за чего напоминал угря, una ángula. Пальцы у Исла были необычно белыми и тонкими, женскими, а ноготь на мизинце левой руки — невероятно длинным. Интересно, что это значит? Он что, колдун? Нужно будет поговорить об этом с Ботелло.

— Чем ты занимался до того, как приехал на Кубу, Исла?

Кортес познакомился с ним в доках. Он выглядел как человек образованный, а главное, имел коня.

— В Севилье, в Испании, я плел веревки. Отправился за счастьем в Вест-Индию.

— В самом деле? — Кортес не верил ни единому его слову. Канатчики не держали лошадей и не учились фехтованию. Исла приехал из Испании уже с деньгами.

— Да, у моего отца был магазин.

— Так значит, ты не посещал университет? У тебя нет ученого звания?

— Я умею читать на латыни. Я верен императору, капитан-генерал команданте Кортес. Я христианин и умею обращаться с мечом. Я ничего не боюсь.

— Ты убил бы человека по моему приказу?

— Конечно.

— Не врага, своего товарища?

— Вы хотите, чтобы я убил Альварадо и рабыню?

— Нет-нет. — Понурившись, Кортес расхаживал по комнате. — Не сейчас. Я только спросил.

Так значит, он не просто солдат, но еще и убийца. Может, он ассасин?

— Сейчас стоит последить за Альварадо. Наблюдай за ним и докладывай мне.

Послышался какой-то шорох.

— ¿Jesucristo у todo los santos, у ahora qué?

— Сеньор? — в комнату заглянул Франсиско.

— Ты разве не видишь, что я разговариваю с Исла, Франсиско?

— Прибыла делегация. Послы привезли подарки из столицы, подарки от Моктецумы.

— Опять женщины? — закатил глаза Кортес. — У нас их и так хватает.

— Они привезли золото.

— Золото?

Отпустив Исла, Кортес пошел за Франсиско, подгоняя монаха. На цокало собралась большая толпа. Послы с символом империи — орлом над кактусом, — вышитым на мантиях, расставили на земле перед Кортесом множество красивых вещей.

Два блюда золота и серебра.

Золотое ожерелье с жемчугом и каменьями.

Еще одно ожерелье из переплетенных золотых нитей со ста двумя мелкими рубинами и ста семьюдесятью двумя небольшими изумрудами.

Шлем, полный золота.

Деревянный шлем с золотой отделкой.

Шапка с двадцатью пятью колокольчиками из чистого золота.

Нагрудник с золотой пластиной.

Браслет из тонкого золота.

Палка с двумя золотыми кольцами по краям, инкрустированная жемчугом.

Крюки для рыбной ловли с перьями на золотой нити.

Сандалии из шкуры оленя, сшитые золотой нитью.

Кожаные сапоги, отделанные серебром, золотом и жемчугом.

Щит с медными колокольчиками по краю и сердцевиной из пластины золота.

Четыре золотые фигурки, изображающие рыб.

Клетка для уток из золота.

Большое зеркало с золотой рамой.

Веера и опахала из перьев и золота.

Накидки с золотым шитьем.

Касик Семпоалы, который, конечно же, захотел выяснить, что происходит, немедленно прибыл в своем гамаке. Малинцин, до этого момента непрерывно рыдавшая, заняла свое место рядом с Агильяром, приготовившись переводить. Увидев ее, Кортес едва сумел сдержаться. Он хотел наброситься на нее, сомкнуть ладони на ее шее и душить до тех пор, пока не выдавит из нее жизнь до последней капли. Ему хотелось сделать это на глазах у всех, но, видя блеск золота и понимая, что ему нужна ее помощь, он довольствовался лишь злобным взглядом.

— Скажи ему, — повернулся к Агильяру Кортес, — скажи касику так, чтобы этого не услышали послы и носильщики: мы считаем эти роскошные дары попыткой Моктецумы подкупить нас. Кортеса не подкупишь. Мы собираемся вернуть это, как только сможем.

Агильяр подошел к Малинцин, и та, прошествовав к касику, прошептала ему на ухо то, что хотел сказать Кортес. Кортес попытался разглядеть признаки измены в том, как она покачивала бедрами, как расправляла плечи, выставляя вперед грудь, но Малинцин выглядела так же, как всегда: скромная, молчаливая, покорная рабыня, красивая рабыня. Она была женщиной, умной женщиной несомненно, но он хотел исхлестать ее плетью, чтобы кровь потекла по ее спине, а кожа свисала клочьями. Он хотел свежевать ее, сдирая кожу дюйм за дюймом, чтобы она стала похожа на чищеный помидор, шершавый и мягкий, он хотел, чтобы она рыдала, умоляя его о пощаде. Он хотел вырезать ей сердце, хотя она была бессердечна. С Альварадо все проще — достаточно отрубить ему голову. С другой стороны, это было бы слишком легкой смертью. Повешение являлось самым унизительным способом казни, а сожжение на костре — самым болезненным. Он примет решение позже. Ах бесталанные глупцы!

— Послы хотят передать Кортесу сообщение, — сказала Малинцин.

Глава посольства из империи вышел вперед и произнес что-то, обращаясь непосредственно к Малинцин. Она передала его слова Агильяру, а тот перевел это Кортесу.

— По словам Малинче, он заявил, что Моктецума приветствует великого капитана Малинцин с уважением, — сказал Агильяр.

— Я не Малинцин.

— Они просто так выражаются — таков их обычай. Она говорит за вас, а значит, она — это вы, а вы — это она. Вы ее господин. Господин Малинцин. Малинцин и вы говорите как один человек.

— Мы говорим как Кортес, а не как Малинцин. Ты уверен, что она переводит правильно?

— Насколько мы можем судить. До сих пор с этим не возникало проблем.

— Продолжай, Агильяр.

Малинцин передала слова посла Агильяру тихим голосом, чтобы ее не услышал касик.

— Между воином и воином, — сказал Агильяр по-испански, — между вами и Моктецумой, Моктецумой и вами пролягут слова сии. Моктецума благодарит вас за то, что вы пощадили его людей и спасли их от плена бесчестного и презренного касика Семпоалы, неблагодарного извращенца, известного тем, что он предпочитает маленьких мальчиков, паукообразных обезьян и ядовитых змей. Он грязен во всех привычках своих, нет у него чувств, он ничтожен и не достоин уважения. Вручая дары, император Моктецума любезно просит Кетцалькоатля понять, что империя ценит его милосердие в деле спасения сборщиков податей. Моктецума говорит вам, чтобы вы взяли эти дары и возрадовались духом, ибо он хочет, чтобы Кетцалькоатль был счастлив и богат, чтобы он насладился этими дарами и помнил народ мешика как народ щедрый и…

— Ближе к делу, Агильяр.

— Он хочет, чтобы вы вернулись туда, откуда пришли, и оставили его народ в покое, даже если вы Кетцалькоатль.

— Вернуться туда, откуда я пришел? На этот жалкий остров Гаити, где нет золота, где нет даже рабов? Или на Кубу? В этот ад?

— Может быть, он имеет в виду Испанию и желает, чтобы вы вернулись к вашему императору? — предположил Агильяр.

— Испанию? И гнить там в каком-то мерзком старом городишке, надеясь когда-нибудь поймать удачу за хвост?

— Мой капитан, — сказал Альварадо. — ¿Está usted bien?

Кортес хотел сказать: «Альварадо, ты, ты дрянной пес, tú, tú perro de mierda», но сдержался, как подобает аристократу, капитану, генералу, командиру, господину, хозяину, мэру.

— Я думал, Таракан любит золото, — сказал Кай Лапа Ягуара.

Кай посмотрела на Нуньеса. Тот вопросительно поднял брови. Она в ответ пожала плечами. Они перенимали жесты друг друга, заметил Франсиско, кочевой иудей и его рабыня-майя, они пожимали плечами, поднимали брови, сутулились, а выражение их лиц было почтительным и всегда немного недоуменным. Может быть, таковы жесты всех изгнанников? «Но с другой стороны, — думал Франсиско, — со времен Эдема мы все изгнанники, все странники. Этот город в красоте своей напоминал эдемский сад, но вскоре и он будет осквернен. Подобно Адаму и Еве, никто не желал оставить все как есть».

— Аду, — повернулся к черному рабу Кортес, — возьми себе в помощники Хуана и Мануэля, слуг Куинтаваля, и перенеси эти щедрые дары в мою комнату. Они останутся у нас до тех пор, пока мы не сможем их вернуть. Скажи касику, Агильяр, что мы отказываемся принимать эти дары и отошлем их назад с гневным посланием. Нет, нас не подкупишь. Но до тех пор пока мы их не отошлем, мы будем хранить их у себя.

Затем Кортес повернулся к Берналю Диасу:

— Определи общую ценность всего этого и отметь в своих записях, Берналь Диас. Мы все сосчитаем, взвесим, переплавим и отправим пятую часть золота королю Карлу. Сохрани пару этих вещиц как сувениры, дабы мы могли показать досточтимому императору, что его вассалы в далекой Америке способны переправлять в Испанию. Затем я возьму свою долю, мы высчитаем из общей стоимости оставшегося расходы на пищу и оружие, а остальное разделим между солдатами.

Кортес обратился к Ботелло:

— Мне плевать, какими окажутся знамения, будь что будет, но нам нужно уходить отсюда.

Потом настала очередь Пуэртокарреро.

— Друзья мои, золото — для всех и все — ради золота! — крикнул ему Кортес.

— Друзья мои… — прокатилось по рядам солдат.

— В столицу! — возликовала толпа солдат. — К золоту, там много золота!

— Агильяр, — Кортес оттащил в сторону своего соратника, — скажи Малинче, чтобы она пришла ко мне завтра утром после завтрака, и держи эту чертову племянницу касика от меня подальше.

Затем Кортес подошел к Альварадо и прошипел ему на ухо:

— Еще раз прикоснешься к ней, и я убью тебя, как дворового пса.

— Но я не хотел… она пришла…

— Еще одно слово, и я отрублю тебе правую руку палец за пальцем.

На самом деле Кортес хотел сказать: «Альварадо, дружище, как ты мог так поступить со мной?»

Уходя, Кортес взглянул на Малинцин, будто пытаясь крикнуть ей: «Ты шлюха, грязная шлюха!»

Она гордо вздернула подбородок.

— Посмотрим, кто здесь главный, — пробормотал Кортес.

Ему хотелось медленно убить ее.

Но на следующее утро у него уже не было такого желания. Он смотрел на нее, а она стояла перед его столом, словно гордый павлин, высокомерная и надменная, несмотря на грозящее ей наказание. Он не мог не восхищаться ею. Эта женщина захватила его сердце. Что бы ни выпало на ее долю, понял Кортес, она примет это с честью.

В душе Малинцин дрожала. Картины разных пыток проносились в ее голове, но она лишь закусывала губу и молча глядела в темные глаза Кортеса. Эти глаза под тяжелыми веками, эти глубоко посаженные глаза столь часто противоречили его словам.

— Я вырежу тебе язык, женщина. Я заставлю тебя замолчать навсегда. И ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю.

Он встал с кресла и подошел к ней, оказавшись совсем рядом. Она видела его грудь, выпяченную, как у индюка, дыхание было неровным, оно прерывалось, как будто он плакал. Глаза у него затуманились, а губы стали сухими и потрескались. Он стоял в одной рубашке, без чулок и ботинок. Да еще виднелась эта нелепая твердая раковина на члене. Волосы у него растрепались. Малинцин вздернула подбородок и дерзко улыбнулась.

— Ты не боишься? — Сделав шаг вперед, Кортес вытащил кинжал.

Она подняла подбородок еще выше. Ее отец был воином, она была из народа воинов.

— Ты не боишься, — грустно покачал он головой, чувствуя, что восхищается этой женщиной.

Она боялась, но предпочла бы скорее умереть, чем проявить это.

— Зачем ты так поступаешь со мной? — простонал он. — ¿Por qué me esta haciendo esto a mí?

«Limítese a respirar, просто дыши, ничего не говори», — велела себе Малинцин. Тишина — вот правило и сила раба. Muédase la lengua, откуси себе язык. Cómase sus palabras, съешь свои слова.

— Ты рабыня. Ты рабыня, принадлежащая не всем, но мне. И если тебе это интересно, другие люди в моем войске учат науатль. Мы сможем найти тех, кто владеет науатлем и языком майя в любом городе. Ты не нужна мне.

— Они не знают столько, сколько знаю я. Ты не будешь им доверять.

— Я не доверяю тебе.

— Доверяешь.

— Как я могу доверять тебе? Ты только что предала меня.

— Это ты предал меня.

Она знала силу молчания, но знала и силу слов, она знала, что слова — это золото, а золото было для испанцев всем.

— Помни, донья Марина, я мужчина. Измена — это прерогатива мужчины.

— А я женщина.

— Вы знаете, что я имею в виду. Usted sabe lo que yo quiero decir. — Он употребил вежливую форму обращения.

— Я знаю, что вы имеете в виду, — ответила она. — Yo sé que usted quiere decir.

— Малинче! — Кортес опустил руку ей на плечо. — Что мне делать с тобой? ¿Qué hacer con usted?

«Он мой, — пело от радости ее сердце. — Он мой. El es mió ahora».