Глава 17

Стать другом Франсиско было нетрудно. Он называл ее настоящим именем — Малинцин, внимательно слушал, а когда она завершала свой рассказ, некоторое время сидел молча, сжимал губы и складывал ладони в таком же жесте, что и во время молитвы, как будто искал правильные слова глубоко внутри себя. Лишь после этого он задумчиво отвечал: «Да, я понимаю, Малинцин».

Хотя сначала они всегда говорили об Иисусе, молодом Боге, и Матери Бога Марии, вскоре они переходили к вопросу о том, что брат Франсиско называл «земной семьей». Малинцин часто рассказывала ему о своем отце, каким он был добрым, чему он ее научил и как она скучала по нему.

— Мне кажется, Малинцин, — однажды сказал брат Франсиско, — что ты редко вспоминаешь свою мать.

— Она продала меня в рабство. Она ненавидела меня, и потому я ненавижу ее.

Малинцин вовсе не хотелось вспоминать эту женщину. О чем тут говорить? Ее мать совершила немыслимое.

— Да, твоя мать продала тебя, это правда, — мягко ответил Франсиско. — Но не думала ли ты о том, почему она так поступила?

— Из-за моего брата и наследства. Из-за ее нового мужа, из-за того, что он ненавидел меня.

— Муж твоей матери лишь ненавидел тебя?

— Он ненавидел меня больше всего на свете.

— Потому что…

— Потому что… — Малинцин запнулась. — Потому что.

— Почему?

— Потому что он убил бы меня, если бы я проболталась. Потому что это убило бы мою мать, если бы она узнала.

— Мне так грустно от этого, дорогая.

— А мне совсем не грустно, — сказала она и разрыдалась.

Она не знала, грустно ли ей потому, что расстроился Франсиско, или потому, что ей жаль себя, или потому, что случившегося вполне достаточно, чтобы грустить. В мире было много печального — участь рабыни, сбежавшей с младенцем в джунгли, жертвоприношения, смерть воинов в сражениях. То, что произошло с ней, казалось не худшим, что может случиться в жизни. Возможно, она даже не имела права грустить.

— В любом случае это уже прошлое, — попыталась она утешить Франсиско.

— Наши воспоминания иногда очень сильны.

— Что ж, теперь я не плачу. — Она улыбнулась сквозь слезы.

— И ты не плачешь, потому что…

— Потому что Кортес любит меня.

— Ах, дитя! — покачал головой Франсиско. — Будь осторожна. Cuidado.

Вместо того чтобы продвигаться в глубь страны из Семпоалы, экспедиция вернулась в Веракрус. Был конец сентября, и дождь шел каждый день, но они вернулись туда не из-за погоды. Кортес сказал, что хочет проверить, как идут дела у пятидесяти человек, оставшихся в Веракрусе, чтобы обустраивать, защищать и развивать город. Веракрус, основанный на восточном побережье, стал укрепленным плацдармом Новой Испании, а Кортес был мэром этого поселения, избранным советом, и потому его право главенствовать в городе во имя Испании было законным. Когда шел дождь, Кортес заставлял солдат собирать и обрабатывать камни для стен, которыми он намеревался обнести город. В сухие дни жители строили новые дома. Когда дождь прекращался, но влажность оставалась высокой, войска отрабатывали маневры в грязи. Аду и Куинтаваль фехтовали под дождем, вода пропитывала их одежду и капала с мечей.

Еда успевала заплесневеть за один день, сквозь соломенные крыши домов проникала вода, и капли падали на пол с мерным стуком. Боевой дух войска упал. После четырех чудесных недель в Семпоале они вернулись туда, откуда начали свой путь, — в Веракрус. Они провели в этой стране уже полгода, а все добытое ими золото — подарки от Моктецумы — хранилось, по словам Кортеса, для испанского короля как доказательство необходимости экспедиции.

— Проблема состоит в том, что Кортес хочет в первую очередь заплатить королю, а во вторую себе, — сказал Аду Куинтаваль во время тренировки под дождем. — А как же мы? И наш покровитель губернатор Веласкес?

Аду знал, что слово «мы» не имеет к нему никакого отношения. Как бы ни сложились обстоятельства, ему все равно не заплатят.

— Подойди немного поближе, Аду. Удар! Удар! Удар!

Куинтаваль всегда начинал тренировку так, как будто они фехтовали в первый раз, и произносил вслух названия основных движений. В испанской системе фехтования выпады были запрещены, но Куинтаваль считал себя сторонником французской традиции, интернационалистом, если угодно, и потому применял выпады и другие универсальные приемы.

— Вперед! Шаг! Шаг!

Иногда Франсиско и Ботелло, отправившись на поиски растений, останавливались, чтобы полюбоваться двумя мечниками. Головы они покрывали небольшими парусиновыми капюшонами. Они шли друг за другом, словно маленький караван.

Тем утром на лугах вокруг Веракруса маршировали солдаты. Другие дрессировали лошадей, заставляя их останавливаться и вновь быстро набирать скорость. Они отрабатывали объездные маневры, а руководил ими Альварадо.

— Избранный, и я употребляю это слово с сарказмом, друг мой, — не умолкал Куинтаваль. — Избранный капитан экспедиции. А теперь еще и мэр Веракруса. Держись поближе, держись поближе, Аду. Шаг назад и выпад!

Аду сейчас хотелось присоединиться к Ботелло и Франсиско, чтобы искать с ними цветы, а вовсе не калечить свои запястья этой глупой игрой. С ними он не чувствовал себя рабом, протеже, отцом-исповедником, мальчиком на побегушках.

Тем временем Лапа Ягуара прятался от дождя за дверью кухни. Он шил для себя накидку из темной шкуры оленя, используя вместо иголки и нитки шип магеи и нить из агавы. Он считал, что магею следовало бы боготворить. Из ее волокон делали плотную ткань для шитья накидок и бедняцкой одежды. Из сока магеи гнали пульке, от которой душа воспаряла ввысь. «И как предкам удалось проникнуть в тайну всех даров магеи? — не уставал удивляться Лапа Ягуара. — И как они узнали, что из мягкого хлопка можно вить нитки, из твердого зерна маиса — делать муку, из насекомых и улиток — краску? Как им удалось обнаружить, что под твердой кожурой папайи скрывается восхитительный мягкий плод?»

— Я уверен, что другие нас поддержат, Аду. Ривьера, Кортасар, Кабеса де Вака, Манито, Артуро и мы сами. Кто знает, сколько людей захотят присоединиться к нам, объединиться против Кортеса. У всех, кого я назвал, есть верные люди, которые нас поддержат.

Незаметным движением бровей и легким покачиванием головы Аду попытался дать Куинтавалю понять, что тому не следует быть таким дерзким и говорить так громко, когда он фехтует на лугу. Неподалеку на камне устроился Берналь Диас, и с широких полей его шляпы, лежавшей на голове, словно плоская тарелка, на землю падали капли воды. Его огромные волосатые уши уже навострились, собираясь впитать каждое слово разговора.

— Аду, нет, нет, не подходи так близко. Ты что, хочешь погибнуть? Отступи назад!

— Господин, — мягко сказал Аду, когда их мечи скрестились, — летописец слушает вас. Будьте мудры.

Обернувшись, Куинтаваль увидел Берналя Диаса.

— Может быть, он тоже к нам присоединится.

— Вероятность этого очень мала, господин Куинтаваль. Разве вы не замечаете, как он подбирает каждое слово, будто может собрать их в горсть и съесть? Он привязан к Кортесу, к его кошельку и речам, он привязал к груди Кортеса все свои надежды нитью гордыни. Вам не следует ему доверять.

— Тебе не следует говорить мне «не следует», Аду. Помни свое место.

Ах да, его место — это неправильное место! Он был бессилен, а теперь Куинтаваль хочет втянуть его в свой заговор, заставить играть в этом заговоре свою роль, и Аду затем придется понести наказание из-за их противоестественной связи. Аду знал, что если он будет молчать, то предаст и хозяина, и врага, а если заговорит, то предаст своего хозяина и сам вложит оружие в руки врага. Спасти его могла только полная свобода. Он каждый день думал о своих шансах на побег. Если он отправится на прогулку с Франсиско и Ботелло и исчезнет, сможет ли он уйти незамеченным? А вдруг Франсиско забеспокоится и поднимет всех на ноги, подумав, что Аду потерялся или его взяли в плен индейцы? Если он останется в лесу один, вдалеке от людского общества, не съедят ли его дикие звери? Это казалось слишком высокой ценой за свободу.

Вечер выдался сухой, небо было ясным, и солдаты развели костер в центре площади, единственной площади Веракруса, богатого города Истинного Креста. Все чувствовали себя усталыми и подавленными. Куинтаваль пил пульке и непрерывно болтал, как будто считал себя обязанным заполнить словами тишину. На пламя костра летели ночные бабочки, некоторые из них подлетали слишком близко к огню, и тогда края их темных крыльев вспыхивали. Бабочки отдавались своей огненной судьбе. У костра для слуг, окруженного носильщиками из Семпоалы, Лапа Ягуара веселил толпу, перехватывая бабочек на лету и запихивая их в рот, так что они щекотали мягкими крыльями его небо. Затем он открывал рот и выпускал бабочек наружу. Аду тоже сидел с жителями Семпоалы и рабами. Ему удалось превзойти Лапу Ягуара: он ловил бабочек и ел их. Конечно же, Лапе Ягуара пришлось вступить в соревнование. Все слуги наслаждались этим представлением и спорили на какао-бобы, кто сможет засунуть больше бабочек в рот за один раз.

Обычно Альварадо был душой компании у костра офицеров, пел и играл на флейте, сегодня же он сидел молча, с подавленным видом. Кортес не разговаривал с Альварадо. Если бы он только мог объяснить своему капитану, что Малинцин — всего лишь женщина и двум благородным кавалерам не стоит ссориться из-за такой мелочи…

— Ну что, Альварадо, как дела? — подсел к нему Куинтаваль.

Повернув голову, Альварадо сплюнул комок слизи в темноту и вздохнул.

— Ты из-за рабыни? — поинтересовался Куинтаваль. — Да, не повезло.

— Рабыня есть рабыня. Я прав?

— Альварадо, ты прав: рабыня есть рабыня, раб есть раб. — Куинтаваль покосился на Аду, запихивавшего бабочек в рот у своего костра.

«И этого человека я учил фехтовать, словно аристократа?» — подумал он.

— Женщины — рабыни по природе своей. Они лживы. Она пришла ко мне голая. Ты можешь винить меня за это?

— Конечно же нет. Кортес безумец, настоящий лунатик.

Альварадо вздрогнул. Кортес — лунатик? Он посмотрел на небо. Считалось, что лунатики — это люди, на которых воздействуют фазы луны. В Испании и Италии, а в особенности во Франции, встречались люди, которые при свете полной луны превращались в ужасных волков. Они засыпали в своих кроватях в человеческом обличье, но, когда свет луны становился ярче, на их лицах начинала расти шерсть, клок там, клок здесь, затем шерсть покрывала их головы и шеи, уши удлинялись, становясь остроконечными, зубы превращались в клыки. Увидев, что их руки уже не человеческие, они вставали на четыре лапы, выпрыгивали в окно и бежали в лес на охоту. Им не суждено было когда-либо обрести человеческий облик.

— Ты называешь Кортеса лунатиком, Куинтаваль? Это неосторожные слова.

— Я хочу сказать, что он теряет самообладание, когда дорогу ему переходит женщина.

— Вот именно. — Альварадо замолчал, уставившись на свои ноги, принявшие цвет его ботинок, красновато-коричневый. — Хотел бы я сейчас оказаться в своем имении на Кубе, с моими лошадками. У меня семь андалузских скакунов, и я надеюсь купить еще и арабских. Красивая гнедая, чалый жеребец, темно-гнедая и две белые лошади, представляешь? Настоящий чалый жеребец, а еще серая кобыла. Я хочу заняться разведением лошадей. Здесь, в Вест-Индии, это обещает стать прибыльным предприятием, ведь коней тут не хватает. Собственно говоря, здесь вообще нет лошадей, знаешь ли, поэтому неудивительно, что местные не пользуются колесом, ведь у них нет тягловых животных. Так печально, что те лошадки, которых мы везем сюда… ну, в общем, немногие переживают дорогу через Атлантический океан, а значит, нужно разводить их здесь. По дороге из Испании лошадей приходилось выбрасывать за борт, когда они болели и умирали, точно черных рабов. Мне было их так жаль.

— Некоторые из нас, — придвинулся к нему поближе Куинтаваль, — и я сообщаю это тебе под большим секретом — чувствуют то же, что и ты. Наши интересы, интересы нашего губернатора не учитываются в этой так называемой экспедиции. Это не экспедиция, а фарс. Я слышал, что король Испании хочет стать императором Священной Римской империи. Он почти не бывает в Испании и постоянно путешествует со всем своим двором. У него такой острый подбородок, что к нему не осмеливаются подойти близко, чтобы не уколоться. Ты это знал?

— Нет, не знал.

— Это правда. Он вырос в Голландии, среди этих хладнокровных северян, где богохульствуют, оскверняя церковь. То золото, что будет стоить нам жизней, позволит этому выскочке жить в роскоши. Некоторые говорят, что он столь же сумасшедший, как и его мать Хуана Безумная. Можешь себе представить?

— Я стараюсь не думать ни о чем и ничего себе не представлять. Это приводит к меланхолии.

Придвинувшись еще ближе к Альварадо, Куинтаваль шепнул ему на ухо:

— Сейчас я тебе кое-что скажу, Альварадо. Поклянись мне жизнью своей матери, что сохранишь это в тайне.

— Клянусь. — Увы, мать Альварадо была мертва уже много лет.

— Некоторые из нас не хотят идти в глубь страны и собираются вернуться на Кубу.

— Это правда?

— Да. Я считаю, что Кортес ведет нас на верную смерть. Ты что, не слышал, сколько солдат у Моктецумы? Все эти города-государства, платящие ему дань, вся его империя… Она огромна, что бы там ни говорили.

— Но Бог на нашей стороне, Куинтаваль.

— Скажи мне, Альварадо, на чьей стороне был Бог, когда мусульмане взяли Константинополь в 1453 году, захватили Сербию в 1459-м, а затем Албанию в 1470-м? Про Испанию я вообще молчу.

— Это совсем другое дело.

— Вот как?

— Какой смысл оставаться дома на Кубе, Куинтаваль? А как же приключения?

— Смысл в том, чтобы прожить долгую жизнь. Ты говорил о лошадях. А у меня школа фехтования.

Альварадо сонно покосился на Куинтаваля. Он ненавидел осложнения. И как только Куинтаваль мог довериться ему в такой момент, когда у него самого было столько неприятностей?

— Мы встречаемся завтра вечером за часовней, оттуда мы отправимся к кораблям. Нам хватит людей, чтобы укомплектовать команду одного корабля и доплыть до Кубы, а это все, что нам нужно. На следующее утро, к тому времени когда они заметят, что нас нет в хижинах, а один корабль снялся с якоря, нас уже и след простынет.

— А что потом?

— Если погода будет хорошей, то мы доберемся до Кубы быстро, а потом… Ну, Веласкес, узнав о том, что происходит, захочет арестовать Кортеса за мошенничество, измену и неподчинение вышестоящему лицу. Он пришлет сюда войска, чтобы остановить конкисту.

— Ты хочешь остановить конкисту? — с раздражением перепросил Альварадо.

— Я не собираюсь участвовать в этом фарсе. Пусть убивают кого-нибудь другого.

— Но мы пробыли здесь чуть больше пяти месяцев. — Альварадо тоже казалось, что уже прошла целая вечность, но он не собирался жаловаться на Кортеса, ведь тот пощадил его.

— Шести месяцев вполне достаточно, чтобы понять, откуда дует ветер в династии Габсбургов.

— Но как только мы…

— Здесь не Китай с его шелком, не острова Сипанго, не Индия с ее специями, а мы не Христофор Колумб, мы не пытаемся себя одурачить. То золото, что мы найдем здесь, придется выкапывать из земли, и его все равно будут отправлять в Европу, или же его приберет к рукам Кортес.

— Но здесь есть ручьи, полные золота, драгоценные камни, много плодородной земли, много темнокожих рабов. Здесь есть вкуснейшие какао, картофель, маис, помидоры. Ел ли ты когда-либо птицу сочнее индейки? А табак? Он станет запахом цивилизации. Мы солдаты, мы армия, мы должны подчиняться тем, кто выше нас по чину. — Альварадо прекрасно помнил о том, что за измену карали смертью.

— Армия? Ты считаешь, что мы армия? — махнул рукой Куинтаваль, указывая на воинов, уснувших у костра прямо в броне.

Они напоминали выползших на берег крабов, их грязные ноги были босыми, в бородах водились вши, а уж что там скопилось в их носах, ушах и других отверстиях, и представить было страшно. А вот жители Семпоалы, всегда невероятно гладко выбритые, сидели вокруг костра, соблюдая строй, с коленями, подтянутыми к груди; щиты и копья всегда под рукой, колчан на спине.

— Ты что, не видишь? Грядет гражданская война, Альварадо. Война между силами Моктецумы и городами, недовольными наложенной данью. Это будет битва индейцев с индейцами, и только так можно вести эту кампанию. Мы встряли во внутренние дрязги. Даже если империя ацтеков падет, наши так называемые союзники могут обратить свое оружие против нас, чужаков, белых людей. Нас так мало…

— Но если мы победим, выиграем конкисту, Куинтаваль, то победителю достанется все. Подумай о тех, кого мы сможем обратить в истинную веру, подумай о душах, которые мы сможем спасти для Иисуса. Разве это не стоит того?

— Ты что, хочешь попасть в книжицу Берналя Диаса? Кто нас вспомнит, кому будет дело до того, останемся ли мы живы или умрем? Обращение в истинную веру, в веру в Бога? Нет, мы попадем в лапы дьявола.

— В твоих словах есть смысл, Куинтаваль. — Альварадо почесал бороду.

— Так значит, ты с нами. Решено. Встречаемся ночью.

 

Глава 18

Жители Семпоалы называли ее Малинцин Тенепал, так как слово «тенепал» на их языке значило «человек, обладающий речью». Испанцы называли ее Ла Лента, то есть «язык». Но если уж на то пошло, она была не столько языком, сколько ушами. Если прислушаться, то легко заметить, что все вокруг владеет речью. Пища на сковородке пела, соблазнительно зовя: «Съешь меня, съешь меня». Пища рассказывала, какими приятными будут ощущения в животе, когда он станет полным и теплым, а она уляжется в нем, мурлыча о своем счастье. Каждое животное имело свой голос, и даже камни не были немыми: они рассказывали о своем долгом и молчаливом существовании на земле.

В комнате Малинцин, которую ей выделили в недавно построенном домике в Веракрусе, на стене висело обсидиановое зеркало, а под ним стояла полочка для расчески и красок для лица. Испанцы смастерили стулья из бочек, столы с вытесанными столешницами, плетеные кресла, обтянутые кожей. Некоторые устанавливали у себя в домах алтари. Малинцин нравились их боги, потому что они не требовали кровопусканий и жертвоприношений, но она считала веру в силы этих богов наивной, ведь чего добьешься, поставив деревянные кресты и повторяя странные слова? Франсиско говорил, что она должна считать Деву Марию своей матерью, а Бога Отца своим отцом, и если она сделает так, то никогда не будет чувствовать себя одинокой. Малинцин переживала за Франсиско, ибо он, несмотря на его веру в богов, как и все люди, а может быть даже в большей степени, зависел от окружающих. Исла насмехался над ним, отцу Ольмедо, которому следовало стать его лучшим другом, было на него наплевать. Кортес относился к нему с пренебрежением. Впрочем, когда Малинцин заговорила с ним об этом, Франсиско возразил, сказав, что, если любишь, будешь любим. Если это и так, то она замечала только обратное.

На языке науатль слово «любовь» звучало как «тетлацолалицли», на языке майя — «яакунтик», на языке испанцев — «амар». Малинцин знала, что это слово описывает сам процесс, чувства и идею. С другой стороны, она не считала, что действия, эмоции и мысли всегда едины. Кортес любил ее — он так говорил — и относился к ней с большой нежностью. Она тоже любила его. Это слово заставляло ее чувствовать себя глупым ребенком, но оно не давало ей представления о том, что же она на самом деле ощущала. Кортес был первым мужчиной, который обращал внимание на ее тело. Ну почти первым. Муж ее матери смотрел на это тело и использовал его для собственного наслаждения. Те, кому она служила как ауианиме, тоже смотрели на ее тело, желая удостовериться, что она молода. В детстве мать купала ее, а отец растирал ей ступни на ночь, но с тех пор никто не обращался с этим телом заботливо. Малинцин втайне презирала мужчин, использовавших ее для своего удовольствия. Она цепенела от отвращения, но при этом могла изобразить на своем лице улыбку, испустить притворный вздох, как и все женщины. Когда наступал главный момент и меч был обнажен, теполли приходил в движение, она закрывала глаза и думала о других вещах, других событиях, другом месте и времени, так что могла выносить все это, а не убегать прочь в ужасе. Она думала о дне вчерашнем или позавчерашнем, о том, как она хорошо поела, о том, как они с Кай вместе смеялись, о том, как она была маленькой девочкой и жила в доме своего отца. Когда Малинцин впервые возлегла с мужчиной, она с любопытством следила за своими ощущениями, понимая, что то же самое делал с ее матерью отчим, после того как возбуждался рядом с ней, Малинцин. Он вставал с ее циновки и шел на циновку к матери, готовый зачинать детей. Когда родился брат Малинцин, мать сказала, что они с мужем давно пытались зачать ребенка. Глядя на младенца, Малинцин думала: «В этом есть и моя заслуга».

Кортес не позволял ее телу неметь, не позволял ее душе переноситься в день завтрашний, возноситься к потолку. Он удерживал ее здесь и сейчас, его плоть становилась ее плотью. В их объятиях время сжималось до одного мгновения; вечный круг неизбежности, цикл зим и лет, цикл поколений сжимался, подстраиваясь к их ритму. А когда все заканчивалось и они размыкали объятия, когда Малинцин вставала с циновки и выходила из комнаты, она вступала в другой мир, чужой мир, где вновь попадала в зависимость от его капризов и равнодушия. Но достаточно было лишь сделать шаг обратно, в мир безопасности, переступить порог его комнаты, забраться в течение времени, и она снова начинала жить, прикасаясь к его руке, опуская голову на его плечо, чувствуя, как он щекочет ей ухо, обхватывает ее тело своими стройными ногами, целует ее в губы. Она могла уткнуться лицом ему в живот, спрятав глаза, и отдохнуть в тишине, в то время как мир вокруг их циновки вращался, набирая скорость, идя собственной дорогой, — сбор урожая, голод, война, мир, смерть солнца, рождение солнца, жертвоприношение, воскрешение, вечное возвращение… Их это все не касалось.

Тем вечером она расчесала свои волосы до блеска и натерла кожу рук лепестками цветов, собранных днем. Всего неделю назад она рыдала. Иногда ей казалось, что она — каучуковый мяч, которым играли на узком поле между двумя стенами. Словно мяч, она завернулась в каучук, защищавший ее от падений. Игрок должен был забросить мяч в небольшое кольцо на стене, не касаясь мяча ступнями или ладонями. Проигравшим отрубали голову, принося их в жертву. Ей удалось сохранить свою голову. Более того, она считала, что Кортес собирается жениться на ней, ведь чем еще можно объяснить то, что он простил ей измену с Альварадо, причиной которой на самом деле была ее любовь к Кортесу? Она хотела выбросить Кортеса из головы, напомнить ему, что она по-прежнему жива, несмотря на его равнодушие, доказать ему, что она любит его настолько сильно, что готова возлечь с другим мужчиной ради него. Это было сложно объяснить, да он и не позволял ей объяснять это, прерывая ее всякий раз, когда она хотела извиниться. Теперь она поняла, что он имел в виду, когда говорил, что даст ей нечто большее, чем свободу. Малинцин знала о его намерениях. Она уже никогда не будет ауианиме, простой рабыней. Он женится на ней, и она станет почтенной замужней женщиной, матерью, матроной.

Она глядела на себя в отполированное обсидиановое зеркало, и ей казалось, что она красива, а вовсе не уродлива, как Кетцалькоатль, которого заставил поверить в это Тецкатлипока, принудивший его взглянуть на себя в зеркало. И тут она услышала звук шагов. Кожаные сапоги испанцев и сандалии с тесемками и плотной подошвой хлюпали и чавкали по влажной земле. Комнаты разделяла тонкая стена из пальмовых веток и грязи, внешние же стены здания были сделаны на испанский манер из брусков, называемых кирпичами. Малинцин приложила ухо к внутренней стене.

— Ботелло, бросай кости, — скомандовал Кортес. — Tira los dados.

— Я не хочу бросать кости для принятия столь серьезного решения, капитан.

— Бросай. Выпадет единица, значит, повешение, двойка — сожжение на костре, тройка — четвертование, четверка — расчленение.

— Разве не будет достаточно изгнания или тюремного заключения, Кортес? — возразил Альварадо, приглаживая рыжие волосы.

— Изгнания? Чтобы он собрал войска и напал на нас? Тюремное заключение? Чтобы нам пришлось приставить к нему охранника, да к тому же еще и кормить за наш счет? Альварадо, мы благодарны тебе за то, что ты нам сообщил, благодарны тебе за твою бдительность и верность, и поэтому не хотелось бы теперь отрицать важность твоего вклада в наше священное предприятие.

— Куинтаваль увидит, что ошибался, и изменит свое поведение, — предположил отец Ольмедо.

Пуэртокарреро нервно посасывал бороду.

— Вор всегда вор. Предатель — это еще хуже. Неверный… мне нужно продолжать перечисление грехов этого человека? — Кортес уселся на землю, а все остальные сгрудились вокруг него.

— Если мы казним его, он станет мучеником, — заметил Ботелло.

— Это покажет, что произойдет со всяким, кто решится бросить вызов власти. Будь сильным, Ботелло.

— Но он ценный солдат и прекрасный мечник. — Иногда Агильяр жалел о том, что его спасли.

— Он солдат Веласкеса, а не наш. Он склоняет солдат к мятежу, вкладывая страх в их сердца. Вряд ли он нам пригодится.

— Может быть, стоит поговорить с ним, — предложил Нуньес, поправляя очки.

Его очки постоянно сползали к кончику носа. В джунглях они запотевали, а на борту корабля стекла пачкали соленые брызги. Но Нуньес все равно их носил. Казалось, без них он даже хуже слышит.

— Поговорить о чем? Я его предупреждал. Который час, Нуньес?

— Десять вечера, сеньор Кортес.

«Пора остановить все это», — подумал Нуньес. Его беспокоило то, что Кортес хочет казнить своего, и Нуньес опасался, что казни не прекратятся до тех пор, пока не умрут и те, кто выдвигал обвинения. Естественно, ему не нравились разговоры, в которых покорность связывалась с христианским долгом, а война — со священными крестовыми походами.

— Ты мог бы отправить Куинтаваля в Испанию, — предложил отец Ольмедо.

— Я бы поехал с ним в качестве стражника, — вызвался Агильяр.

— Чтобы он уехал в Испанию и там строил нам козни, в то время как здесь мы намереваемся принести высшую жертву во имя Бога и страны?

Вообще-то, Кортес не собирался употреблять слово «жертва», но сейчас все были слишком взволнованы и обеспокоены, чтобы особо придираться к словам.

— Он молод и упрям — в этом его грех. И давайте трезво смотреть на вещи. У него есть конь, — заметил Агильяр.

— Ты предлагаешь нам простить чьи-то гнусные преступления только из-за того, что преступник молод? Мы заберем коня, Агильяр, и тогда он станет нашим. Помня о предстоящей схватке с Моктецумой, друзья мои, мы не можем себе позволить встречу с солдатами Веласкеса и неповиновение в собственных рядах. Так наше войско разрушится изнутри. Нам придется принять это тяжелое решение, друзья мои. Подумайте о себе, подумайте о Куинтавале. На войне часто приходится выбирать меньшее из двух зол, и мы всегда, всегда должны защищать в первую очередь себя. Разве это не утверждает одна из десяти заповедей?

— Не уверен, — рискнул высказаться Нуньес. — Сейчас уже десять минут одиннадцатого. Я думаю, нам пора спать.

— Всегда должны защищать в первую очередь себя? Такой заповеди нет, — сказал Франсиско.

— А зря. Вы что, не видели, как солдаты Веласкеса мчались на конях к докам, когда мы уплывали с Кубы? Он собирался отозвать нас. Если с Кубы прибудет корабль под командованием Веласкеса или одного из его лакеев, то для нас это добром не кончится.

— По моему скромному мнению, только суд может определить степень виновности или невиновности. Правосудие и справедливость. — Нуньес очень старался не противоречить мнению окружающих. Сперва казнят обвиняемого, затем того, кто хотел его защитить, и кто знает, где остановится эта волна насилия?

— Суд? Публичное обсуждение? Разве это не Иуда говорил: «Я умываю руки», Нуньес? Тут нечего обсуждать. Наказание за измену — смерть.

— Измена неугодна Богу, — добавил Берналь Диас, покосившись на Нуньеса.

— Думаю, я могу выступить судьей в вопросе о том, что угодно Богу, а что нет, — сказал отец Ольмедо. Он всегда старался не вмешиваться в подобные дискуссии, но казнь… это уж слишком.

— Мягкое сердце, а значит, каша вместо мозгов, — отрезал Кортес.

— Видите ли, капитан Кортес! — взвился отец Ольмедо. — Нигде я не слышал поговорки «Мягкое сердце, а значит, каша вместо мозгов». Я не встречал такого выражения ни на мессах, ни в проповедях, ни в посланиях, ни в гимнах, ни в эпистолах, ни в евангелиях, ни в пословицах. И если уж на то пошло, я превосходно владею латынью. Пусть мне уже тридцать пять, но я по-прежнему могу проспрягать глагол-другой и прочитать наизусть молитву «Аве Мария».

Отец Ольмедо сбежал из Испании, столкнувшись с тем, что после реконкисты Гранады власть церкви оказалась настоящей катастрофой для тех, кто был способен свободно мыслить. И вот он здесь, вдалеке от Испании, на расстоянии в целый океан, и снова столкнулся с тем же злоупотреблением священной миссией. С инквизицией Нового Света.

— А ты что скажешь, Исла?

— Я скажу, что вы тут командир, капитан-генерал, и, что бы вы ни приказали, это станет для меня законом.

— Молодец, верно сказано.

— Вы подорвете боевой дух солдат суровостью такого наказания, если мне позволено будет заметить, — настаивал отец Ольмедо.

— А по-моему, ничто так не поднимает боевой дух, как хорошая казнь.

— Нам не следует убивать одного из наших. — Альварадо был в ужасе от того, что он сам же и спровоцировал.

Он выдал Кортесу тайну Куинтаваля, пытаясь добиться его расположения, и вот к чему это привело. Ах если бы он только мог забрать назад свои слова, проглотить их! Чтобы добиться благосклонности командира, он предал человека, чьим единственным преступлением была пьяная болтовня. И за это Куинтаваль должен умереть? Альварадо казалось, что теперь, что бы он ни сделал, какую бы сторону ни принял, все пойдет плохо. Одно несчастье потянет за собой другое.

— Но ведь ты об этом заговорил первым, Альварадо. Раз начал, так и заканчивай. О чем ты думаешь, Альварадо? О моей наложнице, донье Марине?

У Альварадо сжались яички. Если сейчас ему удастся не обмочиться, решил он, то он будет служить Господу Богу всю оставшуюся — жалкую — жизнь.

В темноте своей комнаты Малинцин сидела тихо-тихо. Она обхватила руками живот, думая о том, что Кортес вовсе не столь милосерден, как ей казалось, а ведь ее предательство было страшнее; вероятно, она совершила самое страшное для женщины преступление. Так почему Кортес не наказал ее? Он ее слишком сильно любит. Вот оно что. А вдруг… какая ужасная мысль… он просто откладывал наказание за совершенный ею проступок? Вдруг он пытал ее страхом? Нет, так бы он не поступил. А может быть, наказывая Куинтаваля, Кортес хотел продемонстрировать Альварадо свое могущество? Нет, он не станет казнить Куинтаваля. Убить кого-то в бою — таков был долг, необходимость. Но убивать Куинтаваля? Нет, это просто уловка.

— Я в этом не участвую, — заявил Франсиско, выходя из комнаты.

— Ты участвуешь в этом и во всем, что происходит здесь, нравится тебе это или нет, — крикнул вслед монаху Кортес. — Ты сам решил ехать с нами. Ты с нами, и не думай, что это не так. — Кортес подошел к двери. — Разве ты не с нами, брат Франсиско? Разве ты не испанец, не Божий, осмелюсь сказать, человек?

Малинцин, подняв голову с циновки, увидела, как по коридору бежит Франсиско. Кровь отлила от его лица из-за тревог и беспокойства. Подождав еще немного, Малинцин встала и, поправив волосы, вошла в комнату Кортеса. От мягкого сияния свечей лица офицеров казались красными, словно из их шей выросли диковинные розы. Лицо Агильяра было темным, как сухая вишня. Альварадо раздул щеки, будто бобер, грызущий дерево. Лицо отца Ольмедо напоминало морду коня, заезженного костлявого жеребца. Лицо Нуньеса раскраснелось, потому что он выпил слишком много пульке. Берналь Диас скорчил такую гримасу, как будто его рот был полон гнилых зубов, а десны воспалены. Исла выглядел так, словно ему только что дали мешок золота и сейчас он должен был доказать, что сможет это золото съесть. Лицо Ботелло со следами оспы напоминало ягоду земляники.

— Донья Марина, — нежно протянул Кортес. — Я скоро приду к тебе. Пожалуйста, отправляйся в свою комнату. Мы тут занимаемся мужскими делами.

— Но, Эрнан… — кокетливо сказала она, хотя кокетство не было ей свойственно. Она всегда говорила прямо, не хитря.

Малинцин повела бедром и, высунув язык, облизнула губы, словно уличная ауианиме.

— Секундочку, — подойдя к ней, Кортес потрепал ее по заду и выпроводил из комнаты. — Позже, моя пумочка.

— Ты ведь никому не причинишь зла, Эрнан?

— Ты же знаешь меня, донья Марина. Будучи в здравом уме, я и мухи не обижу.

— Я жду тебя в своей комнате. — Она одарила его полной надежды улыбкой.

— Женщины, — сказал он, возвращаясь. — Las mujeres.

— Да уж, — согласился Пуэртокаррео, но в тот же самый миг понял, что они с Кортесом наслаждались телом одной и той же женщины. Смутившись, он уставился себе на ноги.

— Бросай, — приказал Кортес.

Ботелло опустился на пол, вытянув вперед руку. Сейчас он походил на старого нищего с улиц Севильи. Он никогда не носил доспехи, веря в свою удачу, и у него не было ни модной накидки, ни дублета; вместо них — длинная рубаха из мешковины, веревка вместо пояса, короткие штаны без чулок и ожерелье из ракушек. Даже стоя прямо, он сутулился, так что теперь, нагнувшись к полу, он напоминал притворившегося мертвым опоссума. Одна нога у Ботелло была повреждена, и потому он хромал. Он не родился красавцем, и судьба не проявляла к нему благосклонности. «И все же я здесь, столь несовершенный, — подумал он, — и мне суждено оказаться тем, кто определит судьбу другого человека».

— Бросай.

— Haz la apuesta, — сказал Исла. — Делайте ставки.

— Уже поздно, — прошептал Нуньес. — Слишком поздно.

У Ботелло была всего одна кость, но он медленно встряхнул ее в руке, отчаянно молясь, молясь любому божеству, которое могло бы помочь. Отец Ольмедо тоже взмолился: «Пожалуйста, Господи, не надо, не позволь этому случиться». Альварадо попытался думать о чем-то приятном, о том, как лошади скачут галопом и ветер полощется в их гривах. Пуэртокарреро представлял себе бочонок вина.

Кость упала единичкой вверх.

— Так значит, повешение. Господь милосерден.

Хотя повешение считалось одной из наименее болезненных форм казни, если палач был опытным и мог мгновенно сломать несчастному шею, все вышли из комнаты Кортеса не глядя друг на друга и не говоря ни слова. Они старались побыстрее убраться оттуда. Направившись к себе, Альварадо оглянулся, пытаясь определить, не идет ли за ним кто-нибудь. Никого не увидев, он на цыпочках пошел к комнате Куинтаваля, дрожа словно лист на ветру. Это он рассказал Кортесу о словах Куинтаваля, а значит, он будет виновен в его смерти. Он должен предупредить Куинтаваля. Это было бы справедливо. Его несчастная старая мать всегда говорила: «Думай, прежде чем говорить. Piensa antes de hablar». Если он предупредит Куинтаваля, утром его здесь уже не будет, а значит, казнь не состоится. Вот только не станет ли Кортес подозревать Альварадо в том, что он обо всем рассказал Куинтавалю и помог ему сбежать? Последствия этого могут оказаться ужасными.

«С другой стороны, — думал Альварадо, — и у стен есть уши». Они тут действительно были. Уши, носы, рты и языки — все всё знали. В этом селении шпионов водилось столько же, сколько и мух. Это будет не первая тайна, которая станет известна всем. Чувствуя, как возрастает страх, Альварадо подобрался к комнате Куинтаваля и уже собирался войти, когда услышал голоса.

— Через час, — говорил Куинтаваль.

Альварадо мог заглянуть внутрь сквозь трещину в стене — сразу стало ясно, что стену эту возводил пьяный Пуэртокарреро. Он увидел там Куинтаваля, его двух немых слуг-индейцев с Кубы Мануэля и Хуана, Аду и еще двух человек из пехоты. Они о чем-то шептались.

— Навигатором будешь ты.

— Я? ¿Yo?

Аду никогда не был навигатором и не умел пользоваться компасом, секстантом и другими навигационными приборами. Он не умел ориентироваться по звездам, не читал карт течений и ветров, он даже не видел правый борт корабля, когда сидел в «вороньем гнезде». И все же он задумался о том, сможет ли он обвести корабль вокруг Кубы и сделать вид, что направляется в Испанию, а на самом деле отправиться к западному берегу Африки. Плыть домой. Если он сумеет обойти Кубу, то все посчитают это просто ошибкой, проблемой, вызванной ветрами и течениями, и его ни в чем не обвинят. Добравшись до Испании, он повернет на юг, ведь все равно никто ничего не понимает в навигации. Никто ничего не понимает? Глупая идея. Вряд ли ему удастся обмануть всех остальных, а зная его намерения, они сразу же выбросят его за борт.

Бегство невозможно, но даже не это казалось самым грустным. На самом деле Аду звали Одудува. Он был родом из племени йоруба империи Ойо. Сперва он жил с йоруба в их деревне, а затем его продали в племя ийо работорговцам. С племенем манде его переправили вниз по реке в место под названием Бенин. Там его посадили в тюрьму черные мусульмане из региона, лежавшего вверх по реке Нигер. Из тюрьмы его забрал араб-мусульманин из Тимбукту и продал португальцу-христианину из Лиссабона. У этого португальца была кожа оливкового цвета. Он продал Аду испанцу из Севильи, а тот — совсем белокожему англичанину из Ливерпуля. В конце концов он попал к Куинтавалю в Гавану на Кубе. За него платили раковинами каури, медными палочками, крашеной тканью, английскими фунтами, португальскими эскудо, испанскими дукатами. Мог ли он считать мать Африку домом, родиной, убежищем, безопасным местом? Мог ли он забыть о том, что случилось с ним?

— А ты, Хуан, поднимешь якорь. Все остальные опустят паруса, когда рассветет, и мы отплывем далеко от берега. С юга дует ветер. Они даже не заметят, что мы уплыли, если кто-то из них не посмотрит на корабли.

— Господин, — попытался вмешаться Аду.

— Это очень хороший план, в этом я уверен, как уверен в матери моей, Матери Иисуса, всех святых и самом Иисусе. Tan cierto como yo soy de mi madre, la madre de Jesús, todos los santos y Jesús. Когда мы попадем на Кубу, Веласкес, узнав о грандиозных планах Кортеса, вышлет флот, который остановит это тщеславное сборище и вернет их всех домой в цепях, я имею в виду тех, кого они не убьют. Я в этом уверен.

Альварадо, стоявший у двери, почувствовал, как у него перехватило дыхание, как в глубине груди начал зреть кашель. О Господи, что же ему делать — стать убийцей или самому умереть? Конечно же, он не хотел умирать, но как жить с сознанием того, что ты убийца? Отец Ольмедо никогда не говорил о том, как бы поступил Иисус в таком случае, и никто из здравомыслящих людей никогда не подставлял другую щеку, если это могло привести к смерти. Ну за исключением разве что святых. Но ведь он не святой, он кабальеро, не так ли? «Господь, — взмолился он, — подай мне знак. Хоть какой-нибудь знак. Все что угодно».

И тут — Господь Всемогущий! — к Альварадо подлетела бабочка, вынырнув из ночной темноты. Бабочка была огромной кремово-белой, с тонкими крыльями. Она повисла в воздухе рядом с Альварадо.

О мой Бог, задохнулся Альварадо, да это же знак, настоящее знамение! Молча развернувшись, он на цыпочках пошел в свою комнату. Все решил ангел. Ему не нужно ничего делать.

— Глядите. — Увидев бабочку, влетевшую в комнату Куинтаваля, Аду открыл рот и высунул язык. Ему даже не пришлось ловить бабочку ртом. Она уселась ему на язык, сложила крылья, а затем полетела прочь, немного замочив лапки, но в остальном целая и невредимая.

Альварадо погрузился в глубокий сон, устроившись на циновке и не чувствуя никакой вины, а Куинтаваль и его спутники направились к кораблям, стоявшим в заливе рядом с Веракрусом. Стараясь держаться в тени и не выходить на свет луны, заговорщики добрались до берега. Столкнув две лодки с песка в воду, они тихо поплыли к тому кораблю, который находился дальше всех от берега, беззвучно погружая завернутые в ткань весла в гладкую серебристую воду. Корабль, к которому они плыли, назывался «Санта-Тереза» — это был трехмачтовый нао. Один за другим они взобрались наверх по лестнице, переправив на борт корабля провизию.

— Все, мы это сделали, — сказал Куинтаваль. — Аду, иди к рулю. Торопись.

И тут внезапно к горлу Куинтаваля приставили нож. Всех остальных схватили, заломив им руки за спину.

— Cuídate, mi amigo, — тихо сказал Кортес. — Берегись.

На лице Исла отражалось крайнее удовлетворение. Берналь Диас, обычно тихий и скромный, и Пуэртокарреро, непривычно трезвый, наставили на заговорщиков свои мушкеты с таким видом, как будто им не нужно было даже поджигать фитиль для того, чтобы выстрелить в пленников.

— Мы проверяли корабли, Кортес, — объяснил Куинтаваль.

— Как предусмотрительно.

Кортес махнул рукой, и на корабль с другой стороны забрались двенадцать семпоальских воинов, ожидавших сигнала. Воины скрутили Куинтаваля и его сообщников, уложив их лицами вниз.

— Что ты скажешь теперь, Куинтаваль? — Кортес поставил ногу Куинтавалю на спину.

— Вы настаиваете на том, чтобы мы носили доспехи, команданте Кортес, чтобы все наше снаряжение было в порядке. Мы хотели проверить, каково состояние кораблей.

Кортес сильнее вдавил свой ботинок в спину Куинтаваля.

— Во имя Девы Марии, — прохрипел Куинтаваль. — Y todos los santos en el cielo.

Кортес несильно ударил Куинтаваля ногой в бок и, пнув его еще раз, перевернул на спину. Куинтаваль лежал, неудобно изогнувшись. Руки у него были за спиной.

— Во имя Марии и всех святых на небесах? Не во имя меня? Исла, как ты считаешь, стоит ли нам скормить их рыбам или забрать их на берег и оскопить?

— Я предлагаю казнить их здесь и сейчас, быстро и не хлопотно, капитан. — Исла всегда был полон хороших идей.

— Берналь Диас, я надеюсь, что ты опишешь в своей книге действия этих предателей. — Кортес направил острие своего меча в сердце Куинтаваля.

— Все остальные не предатели. Я заставил раба и других прийти сюда под страхом смерти, — возразил Куинтаваль. — Хуан и Мануэль немые, они не могли мне противоречить.

Аду прижали лицом к палубе, так что он видел лишь доски и канаты, но он чувствовал открытое море вокруг, слышал, как волны бьются о борт корабля. Этот звук, не имевший ничего общего с происходившим на палубе, музыкой звучал в его ушах. Аду хотелось погрузиться в черную воду, смыть с себя все заботы, завершить свою жизнь чистым. Зачем тратить последние минуты на разговоры с теми, кто тебя все равно не слушает? Зачем позволять им наслаждаться твоим горем? Все остальные пленники, в том числе якобы глухие и немые индейцы, начали плакать и кричать, что Куинтаваль грозился не только убить их, если бы они ему не повиновались и не приняли бы участия в этом неудачном заговоре, но прикончить их жен и отцов, предков и потомков. Аду было нечего сказать.

— Больше, чем предателей, я ненавижу трусов! — прикрикнул на них Кортес.

Отец Аду умер в муках из-за простого пореза. Он порезался железным ножом с деревянной ручкой, драгоценным приобретением, выменянным на шкуру крокодила и мясо гиппопотама на рынке. Порез загноился, позеленел, нога распухла, став толщиной с молодое дерево. Ее пришлось отрезать. Мать Аду умерла при родах, так что в живых остались только его бабушка, братья и сестры. Всех их забрали в семью дяди. Может быть, бабушка еще жива? Когда Аду видел в Семпоале старых женщин за работой, ему казалось, что его бабушка вот-вот поднимет голову и взглянет на него из-за точильного камня. А еще иногда туманным утром он замечал в рядах маиса то тонкую детскую руку, то ножку, мелькнувшую среди стеблей. Это напоминало ему о братьях и сестрах.

— Знаете, о чем я думаю? — спросил Кортес, запрокинув голову, словно разговаривая с яркими звездами в ночном небе. — Я вот что думаю. Давайте потопим эти корабли и покончим с мыслью о том, что нам следует плыть назад. Плыть прочь от победы. Они же не смогут отправиться на Кубу без кораблей, не так ли?

— Нельзя топить корабли, капитан. — Агильяр был в ужасе оттого, что Кортес хочет отрезать им пути к отступлению.

Агильяр вообще был втянут в это приключение не по собственной воле, а неприятностей становилось все больше с каждым мгновением. Ему хотелось, чтобы Нуньес остановил часы и повернул стрелки — пусть время вернется к тому моменту, когда его «спасли». Сначала решение о казни Куинтаваля приняли, бросив кости. Его собирались повесить лишь за то, что он хотел отправиться домой, а теперь еще и корабли пойдут ко дну? Это повредит им всем. Он представил себе офицеров и солдат, носильщиков из Семпоалы, последовавших за Кортесом, представил себе, как они двигаются в глубь страны, в самое ее раскаленное сердце. Агильяр считал это глупостью. Словно они намеревались подобраться к жерлу вулкана, взглянуть на красную кипящую лаву, а затем, погрузившись в транс, прыгнуть в огонь, где они сгорят заживо и никто даже не услышит их последний крик.

А вот у Исла было хорошее настроение. Это он, подкравшись к окну Куинтаваля, услышал, как заговорщики планируют побег. Альварадо с другой стороны здания он не увидел. Следя за домом, Исла заметил, как в дверь комнаты влетел огромный белый мотылек. Более того, Аду, этот дикарь, съел бабочку, как мягкие лепестки ароматного цветка. Этот африканец — настоящий каннибал.

— Может, стоит попросить Ботелло разъяснить нам этот случай с бабочкой? — предложил Агильяр после того, как Исла обо всем рассказал.

— Я знаю, что видел, — настаивал Исла. — И я знаю, что это правда. Глаза не обманули меня. Эта бабочка на самом деле — дьявол. Дьявол руководит этими заговорщиками.

— Но ты ведь сказал, что мотылек был белым.

— Дьявол многолик, мой дорогой Агильяр.

— Отлично сказано, Исла, — заявил тогда Кортес и, не сомневаясь ни минуты, собрал своих верных соратников, которые и последовали за несчастным Куинтавалем к бухте.

Кортес со своими людьми обогнал Куинтаваля, подплыл к самому дальнему от берега кораблю, считая, что именно его и захочет захватить Куинтаваль. За ними следовали двенадцать семпоальских индейцев, которые должны были помочь Кортесу в стычке. Они устроили засаду.

— Зачем нам корабли, если мы не собираемся возвращаться? — заявил Кортес, поймав злоумышленников. — Кто осмеливается спорить со мной?

— Корабли нужны нам для того, чтобы когда-нибудь вернуться на Кубу, — неуверенно протянул Берналь Диас. — Это единственный способ выбраться отсюда. — Ему не нравилась мысль о том, что придется остаться на этих варварских землях навсегда. Как он тогда опубликует свою книгу? — Корабли нужны нам, чтобы перевозить золото, капитан, золото для короля, для Испании.

Берналь Диас еще никогда не спорил с Кортесом и теперь, произнеся эти слова, надеялся, что не впадет в немилость.

— Но ведь Веласкес пришлет сюда свои корабли, не так ли, Куинтаваль? — спросил Кортес, по-прежнему направляя меч в сердце заговорщика.

— Понятия не имею. — Сейчас Куинтаваль думал о своей школе фехтования. Она рушилась.

— Говори давай. Я думаю, ты что-то знаешь.

— Кортес, — вмешался Агильяр, — если произойдет наихудшее… Ну я просто хочу сказать, что командир всегда должен планировать пути к отступлению. Без кораблей мы окажемся в ловушке.

— Без кораблей никто не осмелится поджимать хвост. Мы должны встретить свою судьбу, Агильяр.

— Но какой смысл становиться богатым, если никто не будет об этом знать? — спросил Берналь Диас.

— Диас, у тебя что, чернила в голове вместо мозгов? Ты что, вообще думать не можешь? — Выйдя из себя, Кортес еще раз пнул Куинтаваля.

— Золото само в Испанию не поплывет. — Берналь Диас удивлялся собственной смелости.

«О боже, — подумал Берналь Диас, — никто не разделяет моего мнения, кроме тех, кто сейчас лежит здесь, на палубе, у ног командира». Он оглянулся.

— Кстати, — Кортес посмотрел на Куинтаваля, — наказанием за измену и восстание, друг мой, является смерть по закону страны, которой теперь правит король Карл, а мы все его вассалы, не забывай об этом. Если мы потопим корабли, то послужим Богу и нашей миссии здесь. Бог милостив.

Куинтаваль подумал о том, что даже сейчас, находясь в шаге от смерти, он все равно играет не самую важную роль в происходящем. Ему суждено было умереть, а они говорили о том, что следует потопить корабли, о служении, миссии и верности. Он не покупал индульгенций. Что же теперь, если он не попадет в ад, ему придется вечно сидеть в чистилище?

— Один корабль отправится в Испанию с тем, что нам уже удалось заполучить, — решил Кортес. — Один корабль мы сохраним на всякий случай, а девять оставшихся потопим. Прилив принесет их к берегу. Что касается этих мерзких псов, у нас, к счастью, уже готова для них тюрьма.

— Но ведь мы все не поместимся на одном корабле, — возразил Берналь Диас.

— Берналь Диас, ты что, такой же трус, как и Альварадо? — Альварадо сейчас спал сном праведника. — Ты пойдешь против Бога?

— Нет-нет, мой господин и повелитель, кто же может пойти против Бога и тех, кто верно служит ему?

— Значит, не говори ничего более.

Они поспешно забрали оружие и провизию с корабля «Санта-Тереза» и, поместив все это в лодку, поплыли к берегу, а затем спрятали оружие в джунглях вместе с канатами, парусами, оснасткой, балластом, пушками и снаряжением, которое могло оказаться полезным во время марша в глубь страны. Куинтаваль, Аду, Хуан, Мануэль и другие заговорщики стояли на берегу со связанными за спиной руками. Когда корабли прибило к берегу, Кортес забрал мачты и шпангоуты, болты и реи, мебель из кают и всю обшивку, которая могла пригодиться при строительстве в Веракрусе. На восходе солнца в палубах и днищах всех кораблей были проделаны дыры. Четыре корабля пошли ко дну сразу же, а пять других начали медленно погружаться в воду. Они не стояли на якоре и потому медленно плыли к берегу, куда их нес прилив.

 

Глава 19

Тем утром, вернувшись в селение Веракрус, Кортес собрал войска и заявил уверенным тоном, что ночью было совершено чудовищное предательство, корабли потоплены, а заговор в конце концов раскрыт. Теперь предателей следовало повесить.

— Во имя Девы Марии! — закричал кто-то, обернувшись к берегу. — Наши корабли!

Ни один из девяти кораблей не потонул полностью. Голые мачты покачивались в лучах утреннего света, словно скелеты, махавшие костяными пальцами на прощание. Корпуса кораблей подрагивали под ударами волн. Их днища сели на мель. «Кладбище кораблей, — подумал Агильяр, — руины кораблей». А ведь он так мечтал о прекращении всей этой суеты, ему так хотелось выспаться в мягкой постели! Агильяр плакал над делом рук своих. Ах если бы он мог закрыть глаза, вернуться домой, распрощаться с помпезностью, лицемерием, предательством и обманом! Как же ему хотелось мира и покоя!

— Во имя Девы Марии, во имя Девы Марии, — стонали солдаты. — Наши прекрасные корабли!

— Что они говорят? — спросила у Малинцин Кай.

Они вместе с другими женщинами собрали вещи для похода в Теночтитлан и сейчас заворачивали железные котлы в хлопковую ткань, чтобы погрузить их на тележки, которые должны были тянуть семпоальские носильщики. Лапа Ягуара развесил свои инструменты на двух шестах, которые тоже будут нести семпоальцы. Они уже подготовили мешки с зерном. Эти мешки привяжут к палкам носильщиков. Альварадо осматривал лошадей, на которых поедут офицеры в доспехах.

— Кортес говорит, что предатели хотели сбежать и те же плохие люди потопили корабли, чтобы за ними не было погони. — Впрочем, Малинцин знала, что разделение на плохих и хороших людей было нечетким, как в этом лагере, так и повсюду в мире.

Она понимала, что Куинтавалю даже с помощью Аду, Мануэля и Хуана не удалось бы потопить корабли. Куинтаваля собирались повесить. У испанцев, как и у ацтеков, высказывания против правителя карались смертью. Но Кетцалькоатль так бы не поступил. С другой стороны, Кетцалькоатля выгнали из его собственного королевства… Опять же, если эти корабли потопили по приказу Кортеса, означало ли это, что он хотел остаться здесь навсегда, поселиться в Веракрусе или Семпоале, завести маисовое поле и собственное хозяйство, жениться?

— Мы не желаем, чтобы слабые сердцем люди, не верные нашей священной миссии, жили среди нас. Мы должны искоренять противоречия и враждебные поступки, мы должны задушить это незаконное восстание в зародыше.

«Судя по всему, в саду Эдемском беда», — подумал Франсиско, но высказать свои мысли вслух не осмелился.

Кортес до смерти устал оттого, что всю ночь сверлил дыры в днищах кораблей.

— Именно поэтому сегодня Куинтаваля и его рабов Аду, Мануэля и Хуана казнят за преступления против Испании, Веракруса, Папы Римского, армии христианских солдат, а также за неповиновение приказам капитана. Их сообщникам отрубят ноги. Эти злоумышленники не только вступили в заговор, направленный против законов Божеских и человеческих, но и, ведомые жаждой мести, не думая о благе всех остальных, потопили наши корабли, собственность Кубы.

На самом деле два корабля принадлежали Кортесу, заложившему ради них свое поместье на Кубе. Еще два корабля являлись собственностью Веласкеса.

— Они и правда останутся здесь, — шепнул Лапа Ягуара Кай и Малинцин, стоявшим рядом с ним. — Без кораблей им не выбраться отсюда. Они останутся здесь, но сумеют ли выжить?

— Два корабля удалось спасти. На одном из них мы отправим золото в Испанию в качестве подарка верных подданных королю Карлу. Так мы сумеем добиться его благосклонности. Наши послы вернутся сюда с флотом, наделенные полномочиями. Поплывут те, которые пожелают отвезти богатства в Испанию… и возвратиться под эгидой королевских представителей… с полными полномочиями… Капитаном назначаю Пуэртокарреро… — Кортес импровизировал. — С документами, подтверждающими наш статус официальных губернаторов, донов, владеющих имениями… рабами и золотом… Это дает нам огромные перспективы…

Кортес уже представлял себя губернатором Юкатана и всех земель мешика, принцем, защитником интересов Испании в Новом Свете. При этом, отдавая приказ потопить корабли, он думал лишь о том, как бы предотвратить бегство дезертиров, тосковавших по родине, и превратить войска в боеспособное подразделение единомышленников. Им придется победить или умереть. Другого выхода у них нет. Как бы то ни было, две-три казни подавят инакомыслие и потушат зарождающееся восстание.

— Пуэртокарреро поедет в Испанию с письмом королю и золотом? — шепнул Франсиско Агильяр. — Он представит Кортеса, то есть нас, королю? Да он же едва говорит по-испански.

— Следи за своей речью, Агильяр, — предупредил его Франсиско. — Что, тоже на виселицу захотел?

Войска окружили виселицу так, чтобы все могли насладиться зрелищем. Это будет их последним развлечением, прежде чем солдаты покинут Веракрус.

— Который час, Нуньес? — спросил Кортес.

— Семь утра.

Нуньес посмотрел на Кай, стоявшую рядом с рабами и семпоальскими носильщиками. Он будто пытался сказать ей: «Да, это ужасно, но ты не бойся. Я сумею тебя защитить».

— Ну что ж, пора. — Кортес подал сигнал барабанщикам, и под барабанную дробь и звуки труб приговоренных вывели из тюрьмы, заставив пройти перед солдатами так, чтобы все их увидели — Куинтаваля, Аду, Хуана, Мануэля и всех остальных.

Стояла прекрасная погода, утро не было ни дождливым, ни жарким. Веревки, на которых собирались повесить Куинтаваля и Аду, уже болтались в воздухе. Рядом находились плахи, на которых остальным отрубят ноги. Куинтаваля намеревались казнить первым, а Аду вторым. Отец Ольмедо приготовился совершить последние таинства.

— Это всего лишь представление, — сказала Малинцин, повернувшись к Кай. — В последнее мгновение они все отменят. Виселицы поставлены для устрашения, а не для казни.

— Вот как? — усмехнулся Лапа Ягуара.

— Предатели! Предатели! — хором закричали солдаты, увидев приговоренных.

Куинтаваль плакал, Аду смотрел прямо перед собой с каменным лицом, все остальные кричали. Франсиско бросился в кусты: его вырвало.

— Кортес, — сказал Альварадо, только что вернувшийся после осмотра лошадей. — Вам не кажется, что казнь — чересчур суровое наказание?

— Разве мы это еще не обсуждали?

Куинтаваль с укором посмотрел на Альварадо. Он знал, что это Альварадо предал его, и хотел, чтобы раскаяние терзало его всю оставшуюся жизнь. Франсиско стыдился того, что его вырвало. Он считал, что должен быть сильным перед лицом смерти ближнего своего.

— Я подотчетен лишь Господу и королю и потому не потерплю возражений, — заявил Кортес, заставив всех замолчать.

Франсиско понимал, что король находится очень далеко и не знает, что они здесь, на другой стороне океана. Король, которому вскоре суждено стать императором Священной Римской империи, никогда не слышал о городке Веракрус. Да этого городка и не существовало раньше, он появился всего несколько месяцев назад. Таких слов, как «Моктецума» или «Теночтитлан», никогда не слышали в Испании, а может быть даже и на Кубе и во всей остальной Вест-Индии. Император из рода Габсбургов никогда не видел колибри, броненосца, ревуна. Видел ли он когда-нибудь такой цветок, как бархатцы? Мог ли он представить столь алый цвет, как цвет сальвии? А Бог? Где же Бог? Почему он допускает, чтобы подобное происходило?

— Сеньор Кортес, — вмешался Франсиско. — Дон Кортес. Я умоляю вас…

— Да, Франсиско, ты ведь из ордена нищих, они только и умеют, что умолять. Не этим ли занимался святой Франциск, бродя со своим знаменитым котлом?

— Я вовсе не уверен в том, что наш возлюбленный святой Франциск владел котлом, но он не желал зла ни одному живому существу, дон Кортес. Людям свойственно роптать, когда они собираются вместе. — Брат Франсиско глубоко вздохнул. — Люди жалуются на свою судьбу и критикуют командиров, ссорятся из-за того, кто что получит и сколько получит, кто лучший в том или ином. Это свойственно человеческой природе. Возможно, следует выпороть Куинтаваля и его друзей розгами и посадить их на некоторое время в тюрьму. Подобного остракизма будет достаточно для того, чтобы они как следует обдумали свое поведение. Это внушит войскам любовь к вам. Да и как они могли потопить все эти корабли? И зачем?

— Чтобы мы не бросились за ними в погоню, конечно же.

По толпе пронесся одобрительный гул, но кое-кто зашушукался. Конечно же, солдаты радовались тому, что увидят такое представление, но на самом деле каждый из них втайне выказывал свое недовольство, а значит, их тоже могли обвинить в сомнениях. Как же можно завоевать страну, имея лишь четыреста солдат?! Подобная перспектива порождала разногласия. Кроме того, многие солдаты не верили в то, что именно Куинтаваль потопил корабли, ведь это было просто не по силам жалкой горстке заговорщиков, собиравшихся уплыть прочь во тьме ночи. Украсть корабль — это да, но уничтожить флот?

— Я настаиваю на дуэли, — заявил Куинтаваль, пытаясь перекричать толпу.

— Что?

— Дуэль! — повторил Куинтаваль.

Его слова передали дальше. На мгновение толпа утихла.

— Дуэль?! — воскликнул Кортес. — Дуэль с негодяем, проклятым изменником? Это неслыханно! Дуэль — дело чести или, как в случае с Эль Сидом, благополучия городов.

— Если мне суждено умереть, я хочу умереть с честью.

— Это не обсуждается.

— Дуэль! — закричала толпа. — Дуэль! Дуэль!

Кортес посмотрел на Берналя Диаса. Берналь Диас посмотрел на Исла. Исла посмотрел на Альварадо. Альварадо отвернулся.

— Господи Иисусе, что еще за проклятая дуэль?

— Дуэль! — не унималась толпа.

Кортес придвинулся к Исла.

— Глупая толпа, — шепнул ему Кортес. — Не знаю, как их контролировать.

— Не выказывайте свой страх, — посоветовал ему Исла. — Никогда не выказывайте страха.

— Que el mejor guerrero gane. Пусть победит сильнейший, Кортес! — воскликнул Куинтаваль. — Если мне удастся победить, то ты отпустишь моих людей, в том числе и африканца.

Кортес собрал офицеров вокруг себя.

— Он лучший мечник на Кубе, нет, во всей Вест-Индии.

— Те, кого он просит отпустить, хорошие солдаты, мечники, Кортес. Можем ли мы себе позволить их казнить? — заявил Альварадо.

— Если я проиграю и меня ранят или убьют, вы лишитесь своего капитана. Я незаменим.

— Вы не проиграете, — успокоил его Берналь Диас. — Заметив, что вы проигрываете, мы покончим с дуэлью — и с ним.

— Тиран! — крикнул Куинтаваль.

Он стоял выпрямившись, с ясными глазами. Возможно, он упражнялся в фехтовании как раз ради этого мгновения.

— Его нужно повесить, — сказал Кортес. — Повесить на веревке.

— Если вы не примете его вызов, — возразил Исла, — вы потеряете лицо, команданте.

— Мы на войне, Исла, и мое лицо меня не интересует. Ноги и руки — это да.

Кортес чувствовал зловоние, исходившее от окружавших его тел, он чувствовал вес всех этих четырехсот солдат, да еще и индейских носильщиков, воинов, слуг и рабов. Он увидел, что чуть поодаль стоит Малинцин рядом со своими друзьями, этой тощей маленькой Кай и чудовищным Лапой Ягуара, жалким в своем уродстве. Кортес посмотрел на Нуньеса, но у того было каменное лицо. Альварадо отводил глаза. Берналь Диас что-то записывал в своей книге, опустив голову. Назовет ли история Кортеса трусом, жалким ничтожеством? Кортеса приводила в ужас мысль об этом. Исла смотрел ему прямо в глаза.

— Дуэль! — крикнул кто-то из толпы.

— Кто это сказал?

«Смерть наглецу, — подумал Кортес, — смерть, смерть втройне, пусть дьявол унесет его прямо в ад!»

— Дуэль, дуэль! — кричали уже сотни глоток.

Кортес подал знак трубачам и барабанщикам, но они не смогли заглушить крики.

— Дуэль, дуэль! — скандировали со всех сторон.

Эти слова кричали даже индейцы, не понимавшие, что они означают.

— Дуэль, дуэль!

— Ну хорошо, — согласился Кортес, а затем шепнул своим спутникам, — дуэль так дуэль. Но ты, Исла, и ты, Альварадо, вмешаетесь и прекратите этот фарс, если у меня возникнут проблемы.

Повернувшись к приговоренным, Кортес обнажил свой меч и поцеловал его рукоять, украшенную переплетенными змеями. Щелкнув каблуками, он посмотрел на солдат.

— Разрежьте его веревки и бросьте ему меч. En guardia.

И это человек нового времени. Кортес. Человек на острие будущего. Кортес. Человек, подчеркивавший важность личности, прочитавший Макиавелли в переводе, знавший много латинских выражений, залпом проглотивший все последние романы. Человек, который знал о Леонардо да Винчи. Кортес. Человек, пользовавшийся часами и новейшими орудиями войны, втайне полагавший, что Аристотелю найдется место в раю. И этот человек нового времени, дон Эрнан Кортес, сражался словно средневековый уличный забияка, которому приходилось пользоваться мечом и кинжалом, не гнушаясь подлыми приемами. Эрнану Кортесу было наплевать на элегантность, моральные нормы и правила, если они его не устраивали. Его приемы фехтования были старомодными и неуклюжими, в них отсутствовал стиль. Кортес не только не учитывал правил традиционного фехтования — он еще и гнал Куинтаваля назад, в толпу, атаковал его со спины, целился ему в лицо и гениталии одновременно двумя руками. Он подставлял своему противнику подножки, бил его ногами, толкал на землю, а когда Куинтаваль вставал, то Кортес пытался ударить ему по ногам мечом, а кинжалом в живот.

«Какая легкая дуэль», — подумал Кортес, глядя на Куинтаваля, лежавшего на земле.

— Сохрани мою честь, — взмолился Куинтаваль. — Убей меня как аристократа.

Рассмеявшись, Кортес неглубоко вонзил острие своего меча в грудь противника.

— Пошла она к черту, эта честь. Висеть тебе на виселице.

— Пощади остальных. Они будут верны тебе.

И вот в восемь часов утра, как объявил носитель часов Рафаэль Нуньес и записал официальный летописец и будущий историк Берналь Диас дель Кастильо, перед тем как пошел дождь, Куинтаваль сразу же после дуэли отправился на виселицу.

Отец Ольмедо сказал, что отпустит ему все грехи, и потому Куинтаваль сразу же окажется в раю. Корабли с хлюпаньем и бульканьем погружались в воду. Оглянувшись, Куинтаваль посмотрел в глаза Аду и подмигнул ему.

— Обрати на это внимание, Маакс, — сказал Лапа Ягуара. — Твой хозяин и господин Кетцалькоатль Кортес вешает собственного солдата.

— Они так поступают. Таковы их традиции. Это что-то вроде жертвоприношения. Кортес всего лишь человек, Лапа Ягуара.

— Вот как, он теперь не бог? Мы опять можем называть его животным? По-моему, Таракан — хорошее имя.

Альварадо не смотрел на казнь, в последний момент спрятав лицо в гриве своего коня Алонцо. Брата Франсиско опять стошнило. Ботелло взял гитару и пошел на берег. Он наигрывал грустную мелодию, которую никто еще не слышал. Исла отправился по своим делам. Нуньес подошел к углу дома, и все увидели, как он что-то бормочет, мелко кланяясь. Агильяр, спросив у Нуньеса, который час, начал читать молитвы. Начал он с молитвы «Ora pro nobis», что означает «Молись за нас». Обычно ее произносили после прочтения псалмов. У Кортеса было отличное настроение. Он ощущал себя преисполненным силы и решимости. Избавившись от усталости, он почувствовал, что немедленно должен возлечь с доньей Мариной, но, опустившись на циновку, обнаружил, что его член не способен справиться с этой задачей, несмотря на все намерения владельца. Тогда Кортес решил напиться. К несчастью, на следующий день начался славный поход в глубь страны, поход по пути отваги, пути конкисты. Кортес повел своих солдат под дождем. У него раскалывалась голова.

 

Глава 20

На следующий день после казни Роберто Антонио Федерико Куинтаваля испанцы выдвинулись в сторону Теночтитлана, величайшего города Мешико. Берналь Диас записал в своей книге: «У нас триста пятьдесят испанских солдат, шестнадцать лошадей, три пушки, две аркебузы, тридцать мушкетов, много пороха — нам, к счастью, удалось сохранить его сухим, — сто арбалетов и шестьсот семпоальцев, которые несут носилки с экипировкой, тянут повозки, груженные парусиной для палаток, а также тащат на спинах другие припасы, закрепив ноши лямками, надеваемыми на лоб».

В этом перечне не нашлось места Аду, которого не считали человеком. Не учитывались в этом списке и женщины. Хуану и Мануэлю так и не отрубили ноги после обвинения в измене, и потому они, воспользовавшись этим преимуществом, сбежали предыдущей ночью, оставив в лагере свою испанскую одежду. Переход от Веракруса в Семпоалу занимал два дня, и еще три дня потребовалось на то, чтобы добраться из Семпоалы в Талап. Затем местность стала гористой, дождь превратился в град, в воздухе запахло холодом. На четвертый день они увидели Ксикочималько, но не остановились. Кортес решил не идти в Теночтитлан прямой дорогой. Обсудив этот вопрос с Агильяром, Исла и Нуньесом, он решил, что им следует заходить в города и селения, где люди настроены враждебно по отношению к императору и империи. Враги императора, по мнению Кортеса, должны стать друзьями испанцев. Он думал, что по мере продвижения его войска в самое сердце страны, к блистательному острову, где располагалась столица Теночтитлан, к испанцам примкнет множество союзников.

Сначала погода к ним не благоволила: иногда шел дождь, от которого, казалось, вот-вот начнет гнить кожа на спине, иногда стояла невероятно сухая жара, ночью сменявшаяся безжалостным холодом. Когда днем на небе не было облаков, жар солнца обрушивался на них с яростью ацтекского бога войны Уицилопочтли, а ночью сгущались тучи, скрывая звезды, способные успокоить усталых путников. В иных местах не встречалось и намека на растительность. Дни бывали столь мрачными, что всех преследовали плохие воспоминания и мысли о повешенном Куинтавале. Даже обычно столь энергичный Ботелло казался унылым и подавленным. Франсиско не мог думать ни о чем, кроме своего голода.

Нет, Франсиско хотел любить эту землю, ведь Иисус сражался с дьяволом в пустыне, а иудеи бродили сорок лет по такой же заброшенной местности. Народ Теночтитлана — и это Франсиско знал наверняка — в глубине сердца своего ждал Слова Божиего и вести о вечной жизни. То, что он мог свершить ради них, стоило сотни стертых ног и пустых желудков. Он поклялся, что выдержит это испытание.

Берналь Диас обнаружил в чернилах песок, а к вечеру настолько уставал, что уже не мог писать книгу, и потому стал раздражительным и злым. Нуньес переживал за Кай, которая и так всегда была худощавой, а тут и вовсе превратилась в тростинку. Агильяр, обычно стоически воспринимавший происходящее, чувствовал себя неуютно без деревьев, болтливых обезьянок, жужжавших насекомых и плеска волн моря. Отец Ольмедо переживал за Франсиско. И какое чудовище могло отправить Франсиско в это путешествие в тропики? Судя по тому, что Ольмедо знал о жизни в монастырях, он подозревал, что Франсиско наказали за его добрый характер и святость ангела. По этим горам и пустыням не пришлось идти Пуэртокарреро, так как его назначили капитаном и отослали в Испанию. Он должен был перевезти через океан золотые артефакты и длинное письмо королю Карлу. Пуэртокарреро отделился от своей группы и отправился в плавание с опытным навигатором и командой, получив две бочки вина, когда Кортес покинул Веракрус. Еще одну бочку ему обещали после успешного завершения задания. Агильяр вызвался добровольцем в команду на корабле, но ему отказали, так как сочли незаменимым в путешествии в Теночтитлан. Это было так несправедливо! Никто не заслуживал путешествия в Испанию больше, чем он, но Агильяр принял бы свою судьбу, если бы путь не был таким тяжелым.

Армия перешла через высокие горы по перешейку длиной в три мили, как сказал Кортес, en el nombre de Dios. На этом перешейке, шершавом и неровном, рос виноград и летали пчелы. Когда испанцы спускались к центральному плато, а воздух постепенно становился суше и земля бесплоднее, Франсиско отстал от марша. Сначала он шел сзади с женщинами, но вскоре оказался позади лошадей и пушек и шагал уже совсем один. Ему хотелось, чтобы у него был конь. «У Девы Марии был ослик, — думал он, — а святой Павел ехал на коне, когда судьба озарила его славой на пути в Дамаск. Да и святой Франциск тоже имел ослика». Но затем Франсиско вспомнил, что святой Франциск отдал своего осла путникам, страдавшим больше него. «Будь благодарен, смертный, что ты на земле Божией», — уговаривал себя Франсиско, идя вперед.

— Ботелло, — позвал Аду, указывая на одинокую фигуру Франсиско.

Ботелло и Аду остановились, пропустив всех остальных, а затем подхватили толстяка под руки и помогли ему догнать колонну. «Будь благодарен, смертный, за друзей». Во время песчаной бури, когда ничего вокруг не было видно, Малинцин защищала его от ударов песчинок, накрыв своими широкими юбками. «Будь благодарен, смертный, за то, что у этой девочки золотое сердце». Когда они добрались до гор, камешки начали ранить подошвы Франсиско. Он видел сухие кактусы среди скал и маленьких коричневых ящериц, скользивших по комковатой глине. Какие-то тощие грызуны выглядывали из-за камней. А еще Франсиско все время замечал змей, поднимавших головы — знаки вопроса. Когда колонна достигла более высокой местности, воздух стал прохладнее, а земля покрылась сосновыми иголками. Ветер играл в кронах деревьев, издавая такой звук, будто кто-то подметал землю.

— Здесь живет Кетцалькоатль, бог ветра, — утешала Франсиско Малинцин. — Возрадуйся и дыши глубже. Ветер приходит перед дождем: сначала Кетцалькоатль, затем Тлалок.

«Будь благодарен, смертный, за дождь».

Они прибыли в город Ксокотлан холодным ветреным днем. Несмотря на то что в городе было тринадцать храмов, в честь прибывшего бога не устроили праздник, но касик позволил испанцам разместиться в комнатах его дворца, вручив им одеяла из плотной ткани, сделанной из волокон магеи, и накормив маисовыми пирогами с начинкой из толченой груши. Испанцы называли эти пироги «тамале». Когда колонна покинула Ксокотлан на следующий день, касик дал Кортесу в дорогу плоские семена красного цветка сальвии. Их добавляли в напитки или жевали. Семена сальвии употребляли посланники из Теночтитлана, так как те придавали людям силу. Их еще называли «чиа». Касик, имевший тридцать жен, решил предоставить испанцам рабынь, которых немедленно окрестили. Эти рабыни присоединились к женщинам, шедшим за испанцами вместе с воинами и носильщиками из Семпоалы.

Малинцин шла вместе с другими женщинами, которых теперь было много. Кортесу и его солдатам подарили девушек из Ксокотлана, как на подбор красавиц. Иногда по вечерам Малинцин чувствовала себя слишком усталой, чтобы думать о том, лежит ли Кортес сейчас с другой женщиной, но часто она беспокоилась об этом, ощущая, что ее сердце принесли в жертву какому-то странному богу, вырвали из груди и растоптали. Ее победа в Семпоале над племянницей касика казалась ей делом далекого прошлого, и у нее не было сил для того, чтобы протестовать или спорить с Кортесом. В эти дни она исхудала, плохо спала и почти не ела. Это заметил брат Франсиско и, обнимая ее за плечи, стал уговаривать Малинцин поесть, чтобы она стала сильной и могла идти дальше. Она спросила у него: «Зачем?», ожидая, что Франсиско начнет говорить о своем Боге, о том, что она должна жить, так как Бог умер ради нее. Но Франсиско ничего такого не сказал. Он сказал, что Малинцин должна жить, потому что он, Франсиско, любит ее.

Чем тяжелее становился переход и чем дольше он продолжался, тем счастливее казался Кортес. В горах воздух был разреженным, и создавалось впечатление, будто Кортес вдыхал его весь, не оставляя кислорода другим. Он корил всех за медлительность и уныние и постоянно повторял правила конкисты на тот случай, если кто-то о них забыл. Солдаты должны были постоянно носить доспехи и оружие, каждое утро полагалось отслужить мессу, запрещались богохульства, плохое обращение с союзниками, азартные игры, за исключением тех, что организовывал сам Кортес. Нельзя было покидать лагерь и спать на посту. Аду так никому и не продали, не передав его новому хозяину, но он понимал, что тоже должен подчиняться этим правилам. После смерти Куинтаваля у Аду не хватало духа потребовать свободы. Сейчас он мог только идти вместе со всеми, переставляя одну ногу за другой. Честно говоря, Аду знал, что не выживет один в этой пустоши без воды. Иногда становилось так жарко, что глаза играли с ним злую шутку, и он видел то, чего не было. Он видел за колонной или в небе Куинтаваля. Когда испанцы поднимались на горы, Аду страдал от нехватки кислорода. Он хватал воздух губами, задыхаясь. Офицерам приходилось укладываться спина к спине, чтобы хоть немного согреться. Аду понимал, что, оставшись один, он умрет здесь от холода. Некоторые из семпоальцев действительно умерли.

Но шло время, и ежедневные переходы, чувство того, что он движется по поверхности земли, куда-то идет, направляется в самое сердце страны, возрождали надежду в сердце Аду. Сейчас ему не нужно было слушать постоянную болтовню Куинтаваля и он мог предаваться воспоминаниям. Когда-то Аду не думал ни о прошлом, ни о будущем, но здесь, в стране людей с красновато-коричневой кожей, имевших свои традиции, Аду вспоминал о том, как много лет назад попал в плен. Он помнил это, и картина казалась столь же отчетливой, как и небо, усеянное яркими звездами, на которое он смотрел каждую ночь. Он помнил, как ему на лицо упала сетка и он попал в ловушку, словно рыба. Плен поселил в его душе грусть, что была чернее, чем грусть из-за смерти родителей. На корабле во время плавания через огромное море Аду опускал подбородок на колени и думал, что страдает от пыток демонов в загробном мире, а может быть, плывет в страну мертвых. К нему часто приходила Жрица Смерти, во сне она гладила его лицо своими белыми костяными пальцами: «Проснись, Аду, и умри».

Сейчас, двигаясь в глубь страны, Аду думал о том, что на побережье, планируя свой побег, он замечал, как ему нравятся индейцы и их обычаи. Эти темнокожие люди — касик из Семпоалы и его приближенные, ремесленники и горожане — не были рабами, не были безмолвными слугами, тупыми животными, тенями, снующими по испанским кухням, испанским шахтам, испанским плантациям. Ритм дня в Семпоале напоминал ему о доме, о том, как рыбаки несли свой улов в корзинках из пальмовых листьев, как женщины лепили горшки и кувшины из влажной глины на берегу реки. Жилища индейцев, землянки с соломенными крышами и даже дома с большими дворами, где жили огромные семьи, походили на те дома, что он видел еще ребенком. Аду нравилась семпоальская еда: сладкие дыни и перец, кукурузная каша, которую принято было есть пальцами из общего котла, как блюдо его родины под названием «куку», — ему нравились их украшения из золота и яркой бирюзы, ракушек и серебра. Ему нравилась их красновато-коричневая кожа. Он наслаждался влажной жарой на побережье, палящими лучами солнца, полоской горячего белого песка, блестевшего, будто нитка слюны, протянувшаяся по побережью. Джунгли с их сочной зеленью не казались ему таинственными, как испанцам, замиравшим при каждом шаге, гадавшим, что это за шорох в кустах — змея, дикий зверь или ядовитое насекомое, готовое ужалить и принести им смерть. Его приветствовали духи деревьев в темном лесу, и, хотя Аду никогда не был в Сахаре, где люди ездили на верблюдах, он слышал об этой пустыне и думал, что она похожа на те пустоши, по которым они идут, направляясь в столицу Мешико. Несмотря на то что в горах было трудно дышать, а ночью наступали холода, здешний воздух заставлял его чувствовать себя живым. Он еще жив. «Аду, — шептал ему Новый Свет, — пребудь в мире».

Через две недели после выхода из Ксокотлана, расположенного на плоском высокогорье страны, испанцы приблизились к Тласкале, большому городу-государству, известному своей нелюбовью к Моктецуме. Сейчас они находились на высоте двух тысяч шестисот футов над уровнем моря. Они приблизились к вулкану Матлалькуиатль, когда заметили около двадцати тласкальских разведчиков. На этой огромной равнине практически негде было укрыться, и потому разведчики притаились за несколькими огромными валунами, стоявшими рядом. Эти валуны напоминали отрубленные головы с грубыми лицами, словно великаны, спасавшиеся бегством, лишились здесь своих черепов. Кортес остановил коня и подал знак войскам прекратить движение. Агильяр сказал ему, что ацтекам так и не удалось до конца покорить тласкальцев, а значит, они могли стать союзниками испанцев. Но лица храбрецов, прятавшихся среди валунов, покрывали узоры цвета войны — синего, как некогда у диких племен в Англии, а их одежды были красными и белыми. Каждый из этих разведчиков имел при себе лук и стрелы, а в левой руке сжимал дубину, утыканную острыми обсидиановыми лезвиями.

Малинцин вышла вперед, чтобы провести переговоры.

— Ten cuidado, берегись, — предупредил Кортеса Исла, не веривший в то, что Малинцин правильно переводит с испанского на науатль.

Она была индианкой, и по этой причине ей не доверяли. Индианка, да еще и женщина. Более того, когда Кортес начал говорить, Исла его слова показались неправдоподобными. Кортес утверждал, что их войска, насчитывавшие сейчас уже около тысячи человек вместе с семпоальцами, оружием, экипировкой и пушками, просто прогуливались здесь. Так уж вышло, что они очутились на этом континенте, они просто проходили мимо, шли в гости или совершали паломничество, как будто Теночтитлан был Кентерберийским собором или Сантьяго-де-Компостела.

— Тласкальцы не верят, что мы идем с миром, — сказала Малинцин Кортесу, завершив разговор.

— Скажи им, что мы друзья.

— Они в это не верят. Они говорят, что мы им не друзья.

— Скажи им, что мы гости Моктецумы.

Если они ненавидят Моктецуму, как сказал Кортесу Агильяр, то они боятся его. Если нельзя с ними подружиться, то пусть они нас боятся.

— Мы под защитой великого Моктецумы, — повторила она.

И тут тласкальский воин, выхватив обсидиановый топор, отрубил голову одной из лошадей.

— Dios mió, моя прекрасная девочка! — закричал Альварадо и в ярости отрубил голову напавшему на его лошадь тласкальцу.

На мгновение все замерли. Кортес спрыгнул с коня и, выхватив меч, спрятал Малинцин за своей спиной.

— Защищайте женщин! Приготовиться к атаке! — крикнул он своим офицерам.

Убийство лошади спровоцировало стычку. Более того, индейцы, ранее считавшие лошадей бессмертными чудовищами, теперь поняли, что испанцы — это обычные люди, а их военные приспособления уязвимы.

— Приготовиться к атаке! — пронеслось по колонне солдат.

Эти слова передавались из уст в уста, словно костяшки домино, падавшие друг на друга:

— Приготовиться к атаке!

— Приготовиться к атаке!

Пока эти слова эхом отражались от скал, тласкальцы построились, держа в правой руке обсидиановые мечи, а в левой — дубинки с шипами. Один из них, сделав шаг вперед, отрубил голову другому коню. Альварадо пришел в ужас. И как только люди могут быть такими жестокими? Он немедленно убил наглеца.

— В атаку!

— В атаку!

Переход здесь был слишком узким, а расстояние до противника слишком маленьким, чтобы испанцы могли воспользоваться своими длинными мечами, мушкетами и пушками, зарядить арбалеты.

— Пользуйтесь короткими мечами, щитами, кинжалами и топорами. Каждый за себя, плечом к плечу.

— Каждый за себя! — прокатилось по войску.

Малинцин оттеснили назад, и она оказалась в толпе женщин, не знавших, стоять ли им, бежать или сдаваться. Они прижались друг к другу, готовые умереть на месте.

— Бить на поражение, никакой жалости! — командовал Кортес.

— Бить на поражение, никакой жалости!

Все закончилось очень быстро. Головы, руки и ноги были отрублены. Когда пыль осела, испанцы увидели тела индейцев, валявшиеся у их ног, но большинству разведчиков удалось отступить за валуны. Убегая, они швыряли в испанцев камнями. Два индейца уносили под мышками конские головы в качестве трофеев.

— Они положат эти лошадиные головы среди черепов на городской площади, чтобы доказать жителям Тласкалы, что мы не ездим верхом на бессмертных чудовищах, — сказал Агильяр.

Альварадо плакал.

— Я могу пережить что угодно, только не смерть лошади.

— Возьми себя в руки, — одернул его Кортес.

Он не любил лошадей так сильно, как Альварадо, но в стратегическом отношении потеря лошади была более пагубна, чем потеря солдата. Сейчас у них оставалось лишь четырнадцать лошадей. По пути их все время встречали дружелюбно и гостеприимно, и потому эта атака показалась неожиданной. «В конце концов, — думал Кортес, — испанцы ничего не сделали для того, чтобы спровоцировать это». Возможно, нападение стало лишь проявлением бравады. Этим молодым туземцам просто захотелось подвигов.

— Начинается, — сказал Исла, потирая руки в предвкушении.

Он считал, что качаться в гамаке на городской площади, выпивать с местными властями, вести работу посла и дипломата — это недостойно настоящего солдата. Исла жаждал действий. Он был с Кортесом, когда солдаты с Гаити захватили Кубу под предводительством Веласкеса, теперешнего губернатора. То, что этот трусливый народец немедленно обратился в бегство, завидев солдат на лошадях, хранилось в глубокой тайне. Тогда это очень расстроило Исла.

Аду никогда не принимал участия в битве и брал в руки меч только для того, чтобы потренироваться со своим учителем фехтования Куинтавалем. Мысли о настоящем сражении пугали его: ему довелось повидать и пережить слишком много насилия во время плена, и он не думал, что сумеет ударить человека кулаком, не говоря уже о мече. Когда Куинтаваля повесили, Аду с ужасом смотрел, как ноги его хозяина продолжали дергаться в воздухе, будто тот уже после смерти куда-то бежал или поднимался по ступенькам. Несмотря на красоту этой страны и ее обитателей, груда черепов в Семпоале свидетельствовала о том, что здесь, как и повсюду, люди были жестокими.

 

Глава 21

Произвели подсчет потерь, а тем вечером Лапа Ягуара, главный мясник, разделал обезглавленных лошадей. Часть мяса засолили и отложили на потом, а все остальное поджарили к ужину. Альварадо сказал, что не станет есть конину.

— Не будь ребенком, — уговаривал его Кортес.

Он рассказал Альварадо о том, что, когда Чингисхан начал вторжение в Европу, его солдаты питались лошадиным молоком и пили конскую кровь. В конце концов им пришлось есть своих лошадей, а когда те закончились, Чингисхан приказал убивать каждого десятого и кормить его мясом остальных.

— Хорошенькое дело, — вздрогнув, сказал Агильяр.

Сушеная рыба, вишни и сливы, запасы маиса и бобов быстро подходили к концу. Сейчас солдаты ели один раз в день, а суточную норму воды сократили с двух кварт до одной на человека. Если кто-то по-прежнему был голоден, ему приходилось есть траву. Конина в таких условиях стала настоящим лакомством.

Испанцы разбили лагерь за валунами, где можно было увидеть приближение врага с любой стороны. Они вбили в землю колья для шатров, растянули парусину и расстелили циновки. В лагере отвели определенное место для кухни, а вокруг выставили часовых, которым велели бить тревогу, даже если они заметят только пыль на горизонте. Лагерь был хорошо укреплен. Кортес отлично разбирался в вопросах обороны и разбил стоянку под чутким руководством Нуньеса. Шатер Кортеса находился в центре, вокруг размещались палатки офицеров, а затем палатки всадников. Во внешнем круге расположились пехотинцы, слуги и рабы, повара и женщины, а на самом краю остановились индейцы. Испанцы вырыли вокруг лагеря канавы, вбив в их дно заостренные колья, замаскированные грязью.

Тем вечером у Альварадо болел живот, и ему пришлось отправиться в свой шатер, как только представилась такая возможность. Исла злился так, что к нему даже подойти было нельзя. Впрочем, к нему и так никто не хотел подходить. Франсиско растер ноги до крови.

— Это я должен заботиться о тебе, дитя мое. — Франсиско опустил ступни на колени Малинцин. Она сделала для него целебную мазь из алоэ.

— Я не дитя, брат.

Он называл ее сестрой, а она его братом, но Малинцин не думала, что может быть одновременно и сестрой ему, и ребенком. Когда-то Франсиско сказал, что она дорога ему и что все друзья — это одна большая семья. Где это произошло? Под большим широким листом, где они укрылись от дождя? Или в палатке, куда задувал ветер? Или в каменных палатах дворца? Франсиско всегда был нежен с ней. Малинцин и Кай часто ссорились, не желая друг другу зла, но и не сохраняя дружелюбие все время. А Кортес… Что ж, Кортес, как он любил говорить, был мужчиной и не тратил времени на нежности. Она повторяла его слова на нескольких языках, но он никогда не спрашивал ее мнения, не интересовался тем, что не могло ему пригодиться, о традициях и обычаях ацтеков и майя.

— Почему Куинтаваль должен был умереть, брат Франсиско?

— Я не могу ответить на этот вопрос, Малинцин.

— А Кортес…

Она попыталась подобрать правильное слово. Ее отец в качестве официального лица посещал жертвоприношения, выполняя долг добропорядочного гражданина. Быть добропорядочным гражданином — это лучшее, на что способен человек, и все же женщина, которой Малинцин восхищалась в детстве, убежала в лес, чтобы спасти своего сына от жертвоприношения. Та женщина не была добропорядочной. Наконец Малинцин подобрала нужное слово. Хороший.

— Кортес хороший? — спросила она у Франсиско.

Муж ее матери не был хорошим.

— Нет, я так не думаю.

— Но он следует традициям мужчин и хозяев, большинства мужчин, большинства хозяев.

— Да, Малинцин. Большинство мужчин такие же, как Кортес.

— Так значит, нет ничего плохого в том, что он делает?

Франсиско вздохнул.

— Может ли большинство людей ошибаться? Ты об этом спрашиваешь? Да, большинство людей ошибается.

Малинцин собралась спросить его о том, насколько далеко люди могут заходить в своих ошибках до того, как их остановят, и кто должен их останавливать, но тут у входа в палатку Франсиско появился Ботелло.

— О Ботелло!

— Можно войти? — Пригнувшись, он заполз внутрь на четвереньках. — Я принес тебе толченые листья мяты, настоянные в розовой воде. Эта настойка помогает от потертостей. Знаешь, Франсиско, теперь тебе придется изменить свое мнение насчет обуви, что бы ты там ни говорил о святом Франциске. Как дела, Малинче?

У Ботелло тоже не было коня, но он хотя и хромал, все же передвигался быстро, поспевая за колонной.

— Я должна помочь с ужином. Сегодня будем есть конину. — Малинцин вышла из палатки.

Еще не стемнело, но солнца не было видно. Над равниной клубились грозовые тучи. Малинцин поспешила в кухню, чтобы разжечь костры до того, как начнется дождь. Но приготовления к ужину так и не удалось завершить: к серому небу вознесся звук медных труб, а затем барабанная дробь.

— Приближаются солдаты.

— Приближаются солдаты.

— Двадцать, может быть, сорок.

— Что случилось? — спросил у Агильяра Кортес, стоявший рядом с ним.

Из-за двух дальних валунов вышли невооруженные люди. Сначала они казались лишь черными силуэтами на фоне неба, но, когда они подобрались поближе, стало ясно, что это некая торжественная процессия. По всей видимости, это были жители Тласкалы.

— Вероятно, они хотят заключить мир или извиниться, — предположил Кортес.

Когда индейцы подошли еще ближе, все поняли, что они несут еду. Возле самого лагеря они остановились, расстелили на земле скатерти, разложив на них жареных индеек, корзинки с тортильями, горшки с бобами, авокадо, сушеный перец, порезанный кольцами, и кувшины со свежей талой водой. Затем процессия развернулась и молча удалилась.

— Я не понимаю, — повернулся к Малинцин Кортес.

— Нет чести в том, чтобы сражаться с теми, кто страдает от голода, — объяснила она. — Таков закон войны.

— Нет никакой войны. Была небольшая стычка, и мы даже не понесли потерь. Они поняли превосходство наших сил и сбежали.

— Я так не думаю, Кортес.

Она редко называла его Эрнаном. Несмотря на близость в тишине и темноте их ночей, днем, за исключением тех случаев, когда Кортесу нужна была помощь Малинцин, казалось, будто он провел четкую линию на земле, приказав ей оставаться по ту сторону.

— Пусть рабыни попробуют пищу до того, как мы начнем есть, — предупредил он войска.

Рабыни попробовали принесенную еду, но не изошли пеной, не задохнулись, не умерли. Так как с рабынями ничего не стряслось, еду, принесенную тласкальцами, объявили безопасной и все, усевшись перед своими палатками, начали ужинать.

— Вот видите — цивилизованное поведение, — сказал Лапа Ягуара Кай и Малинцин, когда те убирали после ужина.

Малинцин с ним не разговаривала, пытаясь не слушать его злых слов. Во время длинного перехода в глубь страны Лапа Ягуара постоянно напоминал Маакс о бесславной смерти Куинтаваля. Он говорил: «Да уж, проявил Таракан свою истинную натуру, не так ли?» или «Повешение? Какой интересный способ казни». А еще он говорил: «Ты должна быть осторожна, Маакс. Он убивает своих и не следует традициям. Он верит в то, что он бог и наделен особой силой. Ты прислуживаешь убийце».

— Но тебе же нравятся убийцы, — отвечала Малинцин, выходя из себя. — Уицилопочтли, бог войны, — это твой любимый бог, не так ли?

— Если ты откажешься переводить, Маакс, откажешься ублажать командира, откажешься сопровождать его, что с тобой случится, по-твоему?

— Ничего со мной не случится.

— Просто помни о том, что тебе следует быть настороже.

Лапа Ягуара нервничал. Он уже не видел шпионов мешика, наблюдавших за каждым движением испанцев, когда те были на побережье. Жителям Тласкалы не нравилась власть Теночтитлана, и Кортес, назвав себя другом Моктецумы, несомненно, спровоцирует атаку. С другой стороны, воины Семпоалы, явно бывшие на стороне Кортеса, также считались врагами империи. Учитывая, что сейчас наверняка возникнет конфликт интересов, Лапа Ягуара размышлял над тем, не пришло ли время ему выступить против Кортеса.

Той ночью костры в лагере пылали особенно ярко. Их раздувал западный ветер, и высокая трава колыхалась, подобно волнам, напоминая вьющиеся женские волосы или кипарисы на берегу моря. Солдатам приходилось сидеть на большом расстоянии от огня, и тут они не получали того тепла, которого так жаждали. Малинцин не сидела у этих, как она считала, дурацких костров среди испанцев, баловавшихся, будто мальчишки на празднике. Она не стремилась к тому, чтобы общаться с простыми солдатами на их сборищах, не хотела входить в круг офицеров. Она предпочитала сидеть в темноте на холоде, натянув юбку на колени и обнимая ноги. Если Кортес желал, чтобы она шла в его шатер, он смотрел на нее и кивал. Если же он не желал этого, Малинцин спала в своей палатке или шла к Франсиско, страдавшему от холода. Тем вечером Кортес не взглянул в ее сторону, но он почти никогда не спал один. Слезы выступили у нее на глазах.

— Ревнуем, Малинче?

Наевшись индейки, Исла ходил довольный, как павлин. Его верхняя губа блестела от жира. Исла взял на себя обязанность проверять, все ли в порядке у офицеров и всех остальных, кто находился неподалеку от палатки Кортеса.

— Я не понимаю, что означает «ревнуем».

— Понимаешь, Малинче, прекрасно понимаешь. Ревность — это твоя ненависть к Кортесу за то, что он сейчас с другой женщиной, ненависть к этой женщине, ненависть к себе.

Малинцин Исла не нравился с самого начала. Во-первых, он имел длинный ноготь на мизинце, а во-вторых, его глаза были настолько широко посаженными, что он идеально подошел бы на роль шпиона. Его маленькая голова на толстой шее напоминала Малинцин голову змеи, танцующей под звуки флейты. Как и у Лапы Ягуара, рот Исла всегда был растянут в ухмылке. Он часто смеялся, но его веселье всегда оказывалось за счет других, а насмешки были жестокими.

— В моем сердце нет ни ревности, ни ненависти.

— Ты любишь его, Малинче.

— Я люблю Франсиско.

— Все любят Франсиско. Он не представляет угрозы… — Исла собрался сказать что-то еще, но остановился. — Как ты думаешь, этот негр собирается сбежать к тласкальцам?

— Нет.

Малинцин подумала о том, что теперь, когда Куинтаваль умер, Аду мог стать следующим, кто подвергнется показательному наказанию. Хуан и Мануэль уже убежали.

— Некоторые считают, что я подозрителен.

Малинцин не ответила.

— Кортес, знаешь ли, женат.

— Что?

— Женат на красивой испанке. Она живет на Кубе, но приехала из нашей родной страны Испании. По нашим обычаям у мужчины может быть только одна жена.

Исла отвернулся, собираясь уходить.

— Он женат?

— Женат. И счастлив в браке. Он женат, Малинче. Состоит в законном браке. — Все знали о том, что Кортес и его жена не любят друг друга и что Кортеса заставил жениться на ней ее родственник губернатор Веласкес. — Кортесу завидуют все люди в его стране.

У Малинцин сжалось сердце. Однажды она видела, как акробаты изгибаются и подкидывают полено ступнями. Она чувствовала, что сейчас ее тело выгибается, как у тех акробатов. Он женат? Женат? ¿Casado? Встав, Малинцин поправила юбку и, выпрямившись, вздернула подбородок.

— Я знаю, что он женат, — сказала она и, повернувшись, ушла в кухню.

За исключением часовых, все уже спрятались в свои палатки. Раздуваемые ветром костры не располагали к веселью, так что никому даже не хотелось курить и пить. Было уже поздно, испанцы погасили свечи и факелы. Малинцин опустилась на холодную землю. Угли на пепелище отливали красным, словно воспаленный глаз. Ветер выл, будто мать, потерявшая ребенка. «Кетцалькоатль, — прошептала она, — поможешь ли ты мне? У меня ничего нет». У Лапы Ягуара есть его месть, у Кай есть Нуньес, у Франсиско есть его бог, у каждого из них — будь то испанец, семпоалец, ксокотланец, тласкалец, любой из офицеров, — у каждого кто-то есть, они были друг у друга, у них были свои имена, свои настоящие имена, свои дома. У Кортеса была жена.

Малинцин сидела в кухне, чувствуя, как на нее опускается великое одиночество равнин. То, что Кортес оказался женат, не имело никакого значения. Он все равно бы на ней не женился. А если бы и женился, то взял бы себе других жен, наложниц, куртизанок, любовниц, ауианиме. Первые жены терпели это, ибо таков обычай. У них не было выбора, а иногда они испытывали безразличие, так как не любили своих мужей. Некоторые женщины просто дожидались, когда это все закончится, дожидались, пока их мужья постареют и перестанут привлекать других женщин. «Теперь он мой», — говорили они, как будто все случившееся растворялось, словно дым в воздухе.

Малинцин услышала чьи-то шаги, шаги босых ног. «Это демоны пришли забрать меня, — подумала она. — Я это заслужила. Я не думаю так, как приличествует женщине. Я не принимаю верхний мир, и потому демоны и бог-ягуар, бог ночи, заберут меня вниз, в нижние миры». Когда люди умирали, за исключением тех мужчин, что погибали на войне, и тех женщин, что не пережили роды, когда люди умирали от старости и болезней, им следовало взять с собой в другой мир кусок нефрита, чтобы заплатить за переправу через подземную реку, а еще следовало взять желтого пса, чтобы тот указал им путь. И вот она сидит тут, и нет у нее ни пса, ни нефрита.

— Почему ты здесь? — Это был Аду.

— Мне тут нравится.

Аду бывал таким надоедливым. То, что Аду тоже являлся рабом, ни в коей мере не сближало его с Малинцин. Наоборот.

— Я родом из теплого края. Во время сезона дождей становится прохладно, но не настолько холодно, как здесь. — Аду опустился на землю рядом с ней.

Малинцин не интересовало, откуда он родом, было ли там жарко или холодно, что из себя представлял его край. Они шли в Теночтитлан, каждый день приближал их к столице, но что будет, когда они попадут туда? Дадут ли ей землю и дом? Она не станет женой Кортеса. На самом деле никто не знал, что произойдет, когда они придут в Теночтитлан, даже Кортес, подумала Малинцин, не знал, что произойдет, когда они попадут в Теночтитлан. Франсиско считал, что их приход в город ознаменует собой начало славного века любви и единения. Исла знал, что в Теночтитлане испанцев ждет кровавая битва. Альварадо надеялся импортировать в Новый Свет лошадей. Берналь Диас мечтал о том, что он будет сидеть в одной из комнат дворца и писать книгу о конкисте, а затем отправит посланника в Веракрус, чтобы оттуда книгу перевезли на корабле в Испанию. Когда ее опубликуют, читатели встретят ее с невыразимым восторгом. Малинцин думала, что поход в Теночтитлан — это поход в подземный мир, ведь если они все попадут в плен, то им придется подняться по ступеням и почувствовать, как в грудь вонзается нож. А если ее не принесут в жертву, что случится с ней? Ни один мужчина из племени ацтеков и майя не женится на ней. Она была ауианиме. Она была женщиной, отданной на милость мужчин.

— Мои родители умерли, — сказал Аду.

Она уже знала, к чему он клонит. Знакомая песня: откуда я родом, родители умерли, пожалей меня, я сирота. Малинцин хотелось сказать ему, что он бросает слова на ветер.

— Все жители моего селения умерли. Я сирота. Ты тоже сирота. Мы с тобой похожи.

— Нет, не похожи. — Никто не считал ее сиротой. — Я не сирота.

Малинцин мерзла. Если пойдет дождь, они наполнят кувшины, а может быть, даже удастся набрать воды, чтобы вымыться. Когда она была чистой, ей думалось лучше.

— Если ты не сирота, то кто?

Лучше бы ему не говорить на эту тему.

— Я…

Она не могла сказать, что она дочь, жена, мать, бабушка, племянница, тетя. Она не хотела говорить о том, что она рабыня, проститутка, любовница офицера.

— Я умею говорить на трех языках, — наконец ответила она.

— Тебя благословили боги. Тебе так повезло. Ты умная. Очень умная.

— Вовсе я не умная.

Глупый мальчишка.

Аду было шестнадцать. Малинцин — девятнадцать. Он казался ей совсем ребенком — с узкой грудью, длинными руками, размашистой походкой, ломавшимся голосом и этим странным поведением юноши, еще не познавшего женщины. Он говорил на испанском с акцентом, как будто осторожно ощупывал слова языком, не позволяя им быстро слетать с губ. Малинцин задумалась о том, видел ли Аду сны на испанском, но ей не хотелось спрашивать его об этом, ведь тогда он вновь начал бы рассказывать ей, откуда он родом, что он сирота и она тоже.

— Я родом издалека.

У Куинтаваля в кабинете висела карта с континентами, нарисованными краской цвета спелой груши, моря же на ней изображались тускло-голубым. Испания была расположена в нижней части Европы, славный континент Африка казался совершенно одиноким. Азия занимала большую часть пространства карты, и от Европы ее отделяло море. Куинтаваль сказал, что эта карта была старой, так как после открытия Колумбом Нового Света и нового океана карты стали рисовать по-другому. Он показал Аду Кубу — крошечный участок суши перед неизведанным континентом.

— Какая разница, откуда мы родом, — пожала плечами Малинцин. — Сейчас мы здесь.

Когда испанцы приплыли сюда на плавучих храмах со своими огромными животными, странной речью и загадочными обычаями, Малинцин поняла, что известные ей побережье, горы и столица — это не весь мир и где-то люди живут иначе. Ее народ оказался лишь частью человечества. Понимание этого заставило Малинцин почувствовать себя и больше, и меньше, будто она могла раздуться, как рыбка, превращавшаяся в шипастый шар, и уменьшиться до размеров крошечного муравья. А тут еще и Аду, единственный в своем роде, пришедший из других земель.

— Почему ты не носишь обувь?

Малинцин казалось, что Аду выглядит странно в одежде придворного: в брюках с буфами, коротком дублете, имевшем широкие рукава с надрезами, сквозь которые видна была ткань рубашки, в узких чулках, с железным нагрудником, закрывавшим живот и спину, и большим гульфиком. Все это облачение казалось совершенно неуместным, и при этом Аду не носил ничего, что защищало бы его ступни. У Франсиско тоже не было обуви.

— Мне не нравятся ботинки, поэтому Куинтаваль не заставлял меня носить их, но сейчас… Что ж, было бы неплохо обзавестись обувью, вот только Куинтаваль мне ее дать уже не может. Он мертв.

— Да, да, я знаю. — Вот об этом она точно не хотела говорить.

— Я кое-что слышу, — сказал он. — Я слышу то, чего не слышат другие люди. Я не хочу этого, но я слышу, как койоты кричат от любви и как крысы подбираются к лагерю, чтобы найти остатки пищи.

Малинцин было что ему рассказать о том, что слышит она. На равнинах она слышала, как бьется ветер в траве, как травы плачут, скучая по деревьям. В пустыне она слышала, как растет кактус, как он тянется к солнцу, накапливая воду.

— Я слышу, как стонет мой мертвый хозяин.

— Он плохо с тобой обращался.

— Иногда он бывал просто невыносим — это правда, но иногда проявлял доброту. Я по нему скучаю. У меня больше никого нет.

Малинцин это понимала. Это напоминало ее отношения с Кортесом. Но Кортес еще жив. Когда она была с Кортесом, то не слышала ничего другого. Сейчас, когда она сидела с Аду, она слышала, как Кетцалькоатль — настоящий Кетцалькоатль — танцует под медленные тяжелые удары барабанов. Он танцевал, призывая дождь, когда стояла жара, а когда шел дождь, он танцевал, чтобы на небе появилось солнце. Приложив ухо к земле, Малинцин чувствовала, как бьется сердце Кетцалькоатля.

— Он мертв, но я слышу, как он стонет. Чтобы не слышать, как стонет мой хозяин, я беру маленькие кусочки ткани и затыкаю ими уши. Затыкаю уши.

Малинцин посмотрела на него.

— Тебе не нужно повторять дважды, Аду. Я тебя понимаю. Но даже если ты заткнешь уши тканью, это тебе не поможет.

Она слышала не только траву и кактусы, но и гул голосов, сплетни — все, о чем люди шептались в их палатках. Она слышала их слова, и они звучали для нее как погребальная музыка. Кортес женат. Он женат.

— Когда ты сопротивляешься, звуки становятся не такими громкими, сливаются в монотонный гул и уже не впиваются в уши, словно крошечные стрелы. — Встав, Аду отряхнул бархатный дублет. — Спокойной ночи, Малинче.

— На самом деле меня зовут не так. Мое настоящее имя — Малинцин.

— На самом деле тебя зовут Малинцин? А меня на самом деле зовут Одудува. Малинцин — красивое имя.

— Не такое уж оно и красивое.

— Нет, красивое. Для меня оно невероятно красивое.

 

Глава 22

Кортес любил женщин. Но он ненавидел свою жену. За исключением социального статуса, богатства и в будущем законных наследников, его жена не принесла ему ничего хорошего. Она висела камнем у него на шее, кандалами на запястьях, веревками на лодыжках. По иронии судьбы Кортес любил замужних женщин, но в том случае, если они не были замужем за ним. Опытные женщины созданы для приключений. Ему нравились особы, лишившиеся девственности, падшие женщины. Они пали в глазах общества точно так же, как он, опаленный страстью юнец, падал с балконов, высоких ступенек и деревьев, повредив однажды себе спину.

Еще до того, как он встретил Ботелло, предсказателя этой экспедиции, Кортесу пророчили смерть от руки ревнивого супруга. Другие говорили ему, что его ждет казнь через повешение за убийство своей жены. Он действительно мог убить свою жену Каталину, оставшуюся на Кубе, сеньору Кортес, жившую на холме в его имении и спавшую на кровати с пуховыми перинами, привезенными из Испании, как будто на острове не было пуха, чтобы изготовить перину здесь. Их брак стал настоящей несправедливостью, политической игрой, ведь ее кузен не кто иной, как губернатор, губернатор Веласкес, его начальник.

С другой стороны, Малинче, его донья Марина, была проституткой. Так говорили. Агильяр как-то услышал, что Лапа Ягуара ругает Малинче на языке майя, называя ее шлюхой. Неважно. Собственно говоря, Кортес воспринимал этот факт как вызов, ведь он должен был думать не только о своем наслаждении, но и о том, чтобы удовлетворить ее. Женщины ночи славились своей холодностью. Они привыкли изображать страсть, и потому их трудно было расшевелить, так как они не ощущали истинного возбуждения. Им не нравилось, когда их целовали в губы, когда смотрели им в глаза, когда нежно шептали их имена. Кортес был решительно намерен влюбить в себя эту девчонку.

До встречи с Малинче Кортес гордился своими победами на одну ночь. Он наслаждался азартом, соблазняющими взглядами у фонтана, легкими прикосновениями при знакомстве, флиртом, благоглупостями, обменом амулетами. В тяжелые времена он полагался на таланты предсказателей и магов, надеясь на то, что те помогут ему добиться своего. В его любимом романе «Селестина» Фернандо де Рохаса томимый любовью юноша пришел к ведьме по имени Селестина, чтобы та изготовила для него любовное зелье. Когда ведьма спросила, какую религию он исповедует, герой книги заявил, что нет для него Бога, кроме возлюбленной. Сам Кортес был католиком и больше всего в жизни ненавидел неверных, но все же в его душе находилось место и для таких мыслей. Там нашлось место для многих идей. Одним из его героев был Эль Сид, человек войны, сражавшийся как на стороне католиков, так и на стороне мавров и язычников. Он восхищался Александром Македонским из-за его амбиций и боготворил Юлия Цезаря, политика и солдата. Еще он знал о Роланде и английском короле Артуре. Но короля Артура обманул один из его последователей, златовласый Ланселот. Ланселотом Кортеса стал Альварадо, терний в его короне, кость в зубах, зуд на спине, заноза в пятке. А Малинцин, по правде сказать, да проклянет ее Бог, ах, Малинцин, она… Кортес вынужден был признать, что она ему очень нравится. Привлекательная, как и все остальные женщины, Малинцин не утратила своего очарования после того, как он вкусил ее плод. Она сопротивлялась ему, и, Кортес это замечал, она подавляла в себе чувства к нему, но, с другой стороны, Малинцин не позволяла ему игнорировать ее, не давала ему расслабиться, ощутить вседозволенность, не позволяла ему ослабить свою защиту и отказаться от любезностей кавалера. С ней он не смел проявить невнимательность. Он ходил перед ней на цыпочках, чувствуя себя как на иголках. С ней он отплясывал бешеный танец страсти, все же остальные могли подвигнуть его едва ли на мазурку. С кем бы он ни спал, эти временные увлечения лишь разжигали его аппетит, и, когда ему становилось тяжело на сердце, он звал Малинцин и вновь делал ее своей.

На следующее утро испанцы, свернув лагерь, пошли вперед, но их продвижение среди камней на равнине замедлили выпускаемые время от времени стрелы, дротики и булыжники, выпущенные из пращей.

— Мерзкие тласкальцы! — Кортес только на третий день понял, что изначальное столкновение на перешейке было лишь началом неприятностей.

Если им предстоял честный бой, то Кортес хотел вступить в него поскорее, но враг оказался подлым, а его тактика непредсказуемой. Тласкальцы атаковали войско испанцев то тут, то там и мгновенно скрывались из виду. Кортес не знал, как с ними воевать. Войны велись по правилам, и противникам следовало стоять лицом к лицу — такова солдатская традиция. Более того, несмотря на те неприятности, которые тласкальцы доставляли им днем, каждый вечер они приносили испанцам пищу.

— Который час, Нуньес?

— Шесть, — ответил Нуньес, не глядя на часы.

Он увидел процессию носильщиков, появившуюся из ниоткуда на равнине, словно они выползли из подземной норы. Эти люди, атаковавшие их днем, сейчас несли им мед в сотах, перепелов, тыквы, жареные лягушачьи лапы, ягоды, нарезанных ломтиками змей, еще теплых, только что поджаренных до хрустящей корочки на костре.

— Они откармливают нас для того, чтобы потом убить, — предположил Агильяр.

— Но они не могут всех нас съесть, — заметил Альварадо, хотя на самом деле ничего невозможного здесь не было.

Офицеры вздрогнули. Они ужинали под натянутым парусиновым тентом, наспех сделав стол из гладких досок и круглых винных бочек. Кортес сидел в складном дантовском кресле, которое легко можно было переносить с места на место. Другие офицеры сидели на бочках и грудах хлама. Все остальные стояли концентрическими кругами вокруг них. Семпоальцы и ксокотланцы уселись на землю. Ксокотланские рабыни и толстая племянница касика Семпоалы занимались готовкой. Факелы освещали край внешнего круга, создавая маленький оазис света и порядка на огромной пустынной равнине.

— Надо с ними разделаться, — сказал своим офицерам Кортес. — Они убьют нас одного за другим. Пока что нам везло, никто не пострадал, но они дразнят нас, собираясь убивать нас медленно. Если их трусливый план принесет свои плоды — это может обернуться для нас катастрофой. Принося нам еду, они явно над нами насмехаются, чтобы подорвать наш боевой дух. Они ведь поэтому так поступают?

— Вы знакомы с произведениями античности? — Лицо Исла осветилось пониманием.

Он отставил в сторону мизинец с длинным ногтем, закручивавшимся в кольцо, — всем становилось не по себе при взгляде на него.

— Да, конечно, — забормотали офицеры, ведь никто из них не желал признаваться в собственной неграмотности.

— Так значит, вы слышали о троянском коне?

— Коне? — заинтересовался Альварадо.

— Греки сделали огромную фигуру коня и подарили ее непобедимому городу Трое. А внутри этого коня… — понизил голос Исла, — прятались греки. Проникнув за городские стены, греки вылезли наружу и захватили город. Я предлагаю проверять эти ежевечерние дары.

— Но они не травят нас, Исла, иначе рабы умерли бы. — Пальцы у Берналя Диаса были покрыты жиром от куска змеи.

«А змея ли это?» — подумал он. Но пища была очень вкусной.

— Нам приносят еду шпионы, вот что я думаю, — взмахнул мизинцем Исла. — Они хотят посмотреть, сколько нас и какое у нас оружие. Они желают понять, на что способны лошади и сколько к нам присоединилось семпоальских воинов. Вы что, не видите, как они оглядываются по сторонам, когда заходят в лагерь? Несомненно, они подсчитывают количество солдат, пытаются определить нашу огневую мощь, проверяют наше состояние, а потом планируют атаку.

— Не знаю, что бы я без тебя делал, Исла.

— Не хочу даже думать об этом, команданте.

Следующим вечером Кортес принял подарки от тласкальцев, а затем натравил на носильщиков своих солдат. Поймав двадцать пять индейцев, он позволил Исла и двум солдатам сделать все необходимое, а затем отослал в корзинах двадцать пар отрезанных рук, отдав их пяти оставшимся в живых слугам.

Франсиско упал в обморок, и его пришлось приводить в чувство, дав понюхать перец. Ботелло принял семена ипомеи. Альварадо спрятал лицо в гриве своего коня. Отец Ольмедо помолился, отпуская испанцам грехи, но и ему пришлось отвернуться, чтобы не смотреть на настоящую кровавую бойню. Солдатам выдали двойную порцию вина. Семпоальцы и ксокотланцы, сопровождавшие войско Кортеса, позволили себе выпить пульке. Нуньес и Кай, как обычно, рано ушли в свою палатку. Агильяр курил табак. Кортес той ночью хотел остаться с доньей Мариной, и только с доньей Мариной. У него было хорошее настроение. В отличие от нее. Она принимала его ласки с отвращением. После того как он кончил, она отвернулась к парусиновой стенке палатки. Ей приснился сон о том, как руки вылезают из корзин и, словно крабы, ползут к ее шатру, забираются на ее тело, копошатся на животе, будто крысы на трупе. Руки хватали ее за глаза, рот, ноздри, сиуаайотль, трогали все влажные части тела.

— Ну что ж, — сказал Лапа Ягуара, увидев Малинцин утром, — твой Таракан отрубил руки тласкальцам. — Он сидел на земле, куря маленькую глиняную трубку с травой, успокаивающей нервы.

— Он не «мой Таракан».

— Твой скорпион с клешнями?

— Оставь меня в покое, Лапа Ягуара. Они же убили наших лошадей. — Она не собиралась говорить этого.

— Они убили наших лошадей? Наших лошадей? Ты что, владеешь одним из монстров подземного мира? — Лапа Ягуара рассматривал свои руки, по-прежнему соединенные с телом.

— Я не имела этого в виду.

Малинцин была готова расплакаться, но не хотела проливать слезы в присутствии Лапы Ягуара. Франсиско велел ей быть доброй с Лапой Ягуара, поскольку тот не умел приспосабливаться к изменчивым временам. Тогда она спросила у Франсиско, нужно ли всегда приспосабливаться к новым хозяевам и новым местам, хотя и знала, что рабу всегда приходится приспосабливаться. А что, если Лапа Ягуара был прав и следует хранить верность своему народу, своему городу, своей семье? Малинцин думала о том, насколько смог приспособиться к окружающей жизни Франсиско.

На следующее утро, когда лагерь только просыпался, а Кортесу еще предстояло собрать в своем шатре офицеров для того, чтобы разработать стратегию дальнейших действий, часовой забил тревогу.

Кортес, мочившийся за большим валуном, оглянулся. Он знал, что атака неизбежна, и сам спровоцировал ее, но Агильяр сказал ему, что до вступления в битву племя или город-государство, в соответствии с ритуалом, дарило своим врагам оружие и официально объявляло войну. Ацтеки и майя всегда воевали в назначенное время, все приготовления к войне были традиционными, и в них не допускалось никакой спонтанности. Более того, ацтеки и майя не сражались для того, чтобы убивать врагов. Наоборот, они старались захватить как можно больше пленников, чтобы те живыми поднялись по ступеням пирамиды и их принесли в жертву. Ботелло, заваривавший чай, посмотрел вдаль. Альварадо, чистивший своего любимого коня и нашептывавший Алонцо на ухо нежности, увидел столп пыли. Исла, всегда остававшийся настороже, сморщил нос, словно обеспокоенный грызун: он унюхал приближение врага. К лагерю на полной скорости неслась толпа тласкальцев, вооруженных копьями и луками. Подобравшись к лагерю поближе, двести индейцев издали боевой клич, от которого кровь стыла в жилах.

— К лошадям! — скомандовал Кортес.

— К лошадям!

— Установить аркебузы! Приготовить пушки! Арбалетчикам держаться сзади, я веду наступление. Солдатам выстроиться в форме клина: два, три, четыре и так далее. Uno, dos, tres, cuatro, cinco.

— Uno, dos, tres, cuatro, cinco, y ací sucesivamente.

Кортес и его солдаты вскоре оседлали лошадей и, воспользовавшись преимуществом в скорости и росте, бросились на воинов Тласкалы, но те исчезли так же быстро, как и появились. Испанцы устремились в погоню, но не смогли обнаружить врага. Индейцы скрылись за валунами.

— Больше этого не повторится, — заявил Кортес, вернувшись в лагерь. — Я гарантирую это. Держите при себе оружие! Агильяр, как обычно, ты был не прав. Сегодня я ждал объявления войны, а вместо этого на нас напали. Безобразие!

Весь день испанцы смазывали мушкеты и спусковые механизмы арбалетов. Солдаты чистили мечи и дрессировали лошадей, а офицеры собрались в палатке Кортеса, склонившись над картой, поспешно нарисованной Нуньесом со слов одного из семпоальцев. Этот семпоалец, как перевела Малинцин, бывал в столице и путешествовал по землям тласкальцев. Нуньес, используя в качестве указки перо и делая пометки угольком на туго натянутом холсте, объяснил Кортесу стратегию боя, указав, где должен находиться каждый из офицеров, несущий ответственность за своих солдат. В первую очередь войскам не следует выстраиваться в линию, как то принято в Испании, скорее следует применить более распространенный европейский стиль, описанный в военных пособиях. Мальчишки любили воспроизводить этот стиль боя, играя в солдатики, — отряды из сорока человек строились в квадраты и шли на врага. Нуньес изучал этот военный прием и считал его крайне эффективным.

Хотя Нуньес и не обучался военному делу в учебных учреждениях, он был знаком с трудами Макиавелли, а когда-то ему даже представилась возможность взглянуть на копию записей самого Леонардо. Тогда Нуньес работал в доме богатого и образованного человека. Ремеслу плотника он научился у своего отца, а знания в области навигации получил на торговых кораблях, плававших в Средиземном море. Он выглядел намного моложе своих сорока пяти лет, и все его познания не были для него тяжкой ношей. Сейчас он думал лишь о том, как защитить Кай от смерти, да и самому ему не хотелось умирать. Он оказался на стороне испанцев лишь волею случая, но теперь будет делать все для того, чтобы выжить. А кто бы не делал?

— Встретившись с врагом, — продолжил Нуньес, — квадрат должен расформироваться и выстроиться в широкую линию, приспосабливаясь к особенностям местности. Мечники с короткими мечами и щитами пусть идут в атаку первыми, за ними двинутся солдаты с алебардами и копьями. Мушкетеры прикроют наступление, а за их спинами установят пушки. Все начнут действовать по сигналу. Стрелять из орудий следовало не одновременно, однако синхронно, так чтобы продвижение вперед было непрерывным и его невозможно было остановить.

Так как Нуньес разрабатывал план битвы, ему разрешили взять в бой меч, к тому же очень хороший, хотя он был евреем. Альварадо сказал, что это немецкая сталь, которая, по его словам, лучше толедской. На следующий день, приготовившись к битве еще до зари, испанцы атаковали тласкальцев, однако вновь в самый разгар сражения тласкальцы бросились врассыпную и спрятались в небольшом каньоне.

— Черт, черт, черт побери! Не могу понять их стиль боя! Нападают и прячутся. Как комары какие-то. Трусы. Это так раздражает.

Впрочем, испанцы, как и ранее, не понесли потерь, и той ночью, раздраженные и разочарованные, Кортес и его офицеры, дождавшись темноты, напали на ближайший город и сожгли его, убив всех, кто сопротивлялся. Они вернулись с женщинами и детьми, которым суждено было стать рабами. Кортес объявил, что этот город под названием Цомпанцинко замирен и освобожден. Каждого сдавшегося пленника клеймили в лоб и объявляли рабом на всю оставшуюся жизнь.

На следующий день все испанское войско подошло к окраине города Тласкала, не встретив и тени сопротивления. Воспользовавшись своим умением появляться из ниоткуда, на горной тропе, ведущей в город, возникла делегация из девяти тласкальцев, передавших Кортесу послание от касика Тласкалы. С помощью Малинцин они объявили, что Тласкала готова сдаться. Касик якобы хотел мира, а чужаков ждали в его городе. Касик также заявлял, что сражение было ошибкой, и просил прощения.

— Пора прекратить это недоразумение, — согласился Кортес, думая о том, не пришлют ли им еще наложниц.

В этот момент Аду, подняв голову, увидел, как из-за скалы выглянул какой-то тласкалец. Разведчик? Рядом с ним появился еще один человек. Индейцы постепенно занимали позиции.

— Кортес, смотри. — Аду указал на тласкальских воинов, сгрудившихся на скалах неподалеку от них.

Сейчас их было уже около тысячи. Индейцы подули в трубы из раковин моллюска, подавая сигнал к бою, и на головы испанцев посыпались стрелы, камни и копья. Сотни воинов с дубинками в руках бросились вниз со скал, яростно атакуя испанцев.

— Во имя Господа и Девы Марии! — крикнул Кортес. — Засада! Уходи, Марина, уходи! — Он подтолкнул Малинцин, стоявшую рядом с ним, к уступу скалы, чтобы она могла укрыться. — Альварадо, защити Марину и отведи ее к другим женщинам. Поторопись.

Прежде чем Малинцин успела сделать хоть шаг, на нее бросился с занесенным мечом тласкальский воин. Сейчас он ее зарубит! Окаменев, Малинцин не могла произнести и слова, зная, что это конец, что пришло время ее смерти. «Нет, — хотела сказать она, — я еще не готова, я еще не все сделала в своей жизни, я еще ничего не сделала». Но такова была ее судьба. Малинцин скорчилась перед ударом, закрыв ладонями лицо, и внезапно услышала свист. Свист и звук удара. Она не решалась посмотреть, что происходит. В конце концов она открыла глаза. Тласкалец, набросившийся на нее, лежал у ее ног с ножом в спине.

— Уведи ее отсюда! Скорее, скорее! — крикнул Кортес.

Подхватив Малинцин под руку, Альварадо потащил ее сквозь войско в тыл.

Сжимая в руке кинжал, Кортес перебросил свою рапиру Аду, ведь тот, будучи рабом, не имел права носить оружие.

— Постарайся! — крикнул ему Кортес.

Под звуки второго сигнала труб новая волна тласкальцев бросилась вниз по склонам: они кричали, словно койоты, загнавшие добычу. У молодых воинов на лице была синяя боевая раскраска, они вычернили зубы и распустили свои длинные волосы. Предводители отрядов надели высокие головные уборы из ярких перьев, а их грудь защищали пластины из дерева и плотного хлопка. Конечно же, все были пешими и вооруженными шипастыми дубинами, бронзовыми щитами и короткими обсидиановыми мечами. Лучники остались на вершинах скал, стреляя в испанцев. Малинцин волокли все дальше в глубь войска, назад, назад, мимо одного солдата, затем другого, и в конце концов она оказалась в тесном кругу женщин. Рядом с ней стояли племянница касика Семпоалы и Кай. Их защищали семпоальские воины.

— Кортес спас мне жизнь. — Слова сами сорвались с ее губ.

— Ты видела моего Рафаэля?

— Кортес спас мне жизнь, Кай.

Запели испанские трубы, послышалась барабанная дробь.

— Каждый за себя! — скомандовал Коретс.

— Каждый за себя.

«И почему всякий раз каждый должен быть за себя?» — подумал Альварадо. Он ненавидел все это. Терпеть этого не мог. Конечно же, он мог убивать противников так же, как и все остальные, но ему не нравилось находиться в гуще событий. Это стихия Кортеса, а не его, и лишь сознание опасности заставляло Альварадо рубить и колоть, резать и бить. Голова, рука, живот, вот тебе, вот тебе, вот тебе!

— Ради Господа и Испании! — крикнул Кортес, привстав на коне и вознеся к небесам меч.

— Ради Господа и Испании! — откликнулось войско.

— Нет большей чести, чем смерть на войне! — крикнул своим храбрым солдатам тласкальский военачальник. — Смерть в «цветочной войне» мила Уицилопочтли, дарящему жизнь. Я вижу смерть вдали, и мое сердце жаждет ее.

— Сантьяго! — Испанские войска взывали к святому покровителю Испании Иакову.

— Сантьяго!

— В наступление! — скомандовал Исла.

— В наступление! — пронеслось по рядам солдат.

 

Глава 23

Аду и сам не знал, где находится — на передовой или в тылу. Он видел сейчас лишь людей, сражавшихся рядом с ним. Эти люди, встав друг за другом, двигались к месту битвы. Испанцев только что зажали в узком переходе, но сейчас они вырвались из этой ловушки на равнину. Аду шел вместе с остальными. Не было времени выполнять филигранные маневры, которым обучил его Куинтаваль. Здесь не применяли отточенных выпадов и правил фехтования, но Аду помнил о том, что следует все время держаться боком, не открывая врагу грудь. Он продвигался вперед быстрыми мелкими шажками, выставляя вперед правую ногу и приставляя к ней левую. Шаг, приставить, шаг, приставить. Шаг, шаг, шаг. Он колол противников немного ниже, чем во время тренировок, поскольку индейцы были низкорослыми. Аду все время пребывал в готовности к удару и не сгибал локти, за исключением тех моментов, когда вытаскивал меч из тела врага. Временами Аду опускал свой широкий меч горизонтально, так как это положение подходило для быстрых выпадов, для нанесения резаных ран от макушки до пят, сверху вниз. Он вспарывал врагам животы, завершая движение поворотом кисти. Аду бил, резал, колол, делал резкий выпад вперед, уклонялся, отступая, вновь шел вперед, изгибался, его меч со свистом взрезал воздух, и Аду встречал всех врагов уверенными размеренными ударами, колющими и режущими, он парировал, отступал, шел вперед, атаковал. Финт, двойной финт, уклонение, атака, подступ, уклонение.

В какой-то момент тласкальцы разделили свое войско на четыре части. Первое подразделение называлось «Холм», второе — «Сосна», третье — «Белая Равнина», а четвертое — «Вода». Отряды заняли свои позиции. Их лица были раскрашены синими узорами войны. В таком виде тласкальцы напоминали испанцам демонов. На третий день боя тласкальские подразделения вновь слились в одно и пошли в атаку под звуки труб из раковин, барабанов из змеиной кожи и длинных деревянных дудок. Испанцы приняли бой.

— Тыловые войска вперед! — скомандовал Кортес.

— Тыловые войска вперед! — повторили офицеры.

Солдаты выдвинулись на передний край.

— Подкрепление!

— Подкрепление!

Аду чувствовал толпу вокруг, чувствовал солдат у себя за спиной. Он следовал движениям толпы. Отступая вместе с линией, а затем двигаясь вперед, перемещаясь вместе с остальными, Аду думал, что он капля в океанской волне или травинка на поле, где гуляет ветер. Грохот и дым пушек, свист пуль и стрел, звуки труб — из-за всего этого Аду казалось, что он никогда ничего не знал, кроме войны. В какой-то момент во время долгого боя Аду сумел остановиться, когда ему никто не угрожал. Ему сунули в руку кожаный бурдюк. Открыв его, Аду напился воды, и эта вода показалась ему такой сладкой, что у него слезы выступили на глазах. Он передал бурдюк обратно. Воды ему дал Кортес.

— Первая линия на фланги!

— Первая линия на фланги!

Аду толкнули, и он увидел, что ряд испанских солдат с их семпоальскими союзниками стал реже и, как и в первый из трех дней боя, часть солдат отошла ко флангам, а солдаты из тыла выдвинулись вперед, окружив тласкальцев и отрезав им путь к отступлению. Испанцы сжимали круг все уже, убивая индейцев в его центре.

— Отступаем!

— Отступаем!

Испанцы покинули поле боя, и звуки битвы утихли. Там и сям еще шли стычки. Испанцам удалось захватить несколько пленников, но на самом поле боя к концу дня лежала отвратительная куча тел тласкальских воинов — обезглавленных, расчлененных, заколотых, забитых, зарезанных. Их мертвые глаза смотрели вдаль. Испанские интенданты ходили по полю боя, подсчитывая тела и оценивая причиненный урон.

— Потери с нашей стороны составляют тридцать пять человек, — крикнул кто-то.

— Потери — тридцать пять человек!

Кортес не думал, что следует объявлять о потерях так громко, так как солдаты все равно узнали бы об этом рано или поздно. Не стоило подрывать боевой дух. В целом, учитывая количество врагов, тридцать пять убитых — это было очень мало.

— Да упокоит Господь их души. Мы победили, — объявил он.

— Мы победили.

— Мы победили.

Аду не ощущал вкуса победы. Он притронулся к своим рукам и ногам. Они по-прежнему находились на месте. Затем он провел ладонями по груди — ран не было. Все вокруг пришли в восторг — он же ничего не чувствовал. Иные прыгали от радости, обнимались, поздравляли друг друга, а Аду хотелось опуститься на землю и присоединиться к мертвым. Некоторые испанские солдаты заявили о своем желании направиться в город и потребовать у тласкальцев выкуп. Испанцам хотелось заполучить новых рабынь, чтобы те делали все, что им прикажут. Им хотелось погружаться в женскую плоть, как настоящим завоевателям.

— Ни в коем случае, — заявил Кортес и опустился на колени.

Все остальные так же преклонили колени, и, пока семпоальцы удивлялись происходящему, испанцы принялись возносить благодарность Небесам за победу.

— Господи! — начал Кортес.

— Господи! — повторили за ним войска.

После молитвы все, как могли, почистились и стали по приказу Кортеса разбивать лагерь. Женщины отправились готовить праздничный ужин.

— Кортес спас мне жизнь, — сказала Лапе Ягуара Малинцин.

Во время боя Лапу Ягуара нигде не было видно, но затем он внезапно появился из ниоткуда, готовый помочь всем, чем мог.

— Меня чуть было не разрубили на две части, а Кортес убил тласкальского…

— Ну, конечно же, он спас тебе жизнь, донья Марина, — перебил ее Лапа Ягуара, отряхивая ладонями грудь, как будто испачкался во время боя. — Неужели ты думаешь, что он сможет обойтись без переводчика?

— Дело не в этом, Лапа Ягуара.

— А, ну да, он же хочет жениться на тебе.

Все, за исключением Малинцин, с самого начала знали о том, что Кортес женат.

— Я знаю, что он не может жениться на мне, но он спас мне жизнь. Спас мне жизнь.

— Хорошо, Маакс. Значит, ты будешь жить и умрешь в какой-нибудь другой день. А я думал, что ты ненавидишь его.

— Ненавижу.

— Ну, конечно, ненавидишь.

— Где Кай?

— Почему ты спрашиваешь об этом у меня? Я Кай не супруг, — фыркнул Лапа Ягуара.

— Кай! — позвала Малинцин, оглядывая толпу женщин, готовящих ужин.

Вокруг возводились палатки. Малинцин пошла искать Кай в лагере, но не нашла. Офицеры советовались, стоя на краю поля боя, но Нуньеса не было видно. Франсиско, остававшийся с женщинами, тоже не знал, где Кай. Аду лежал на спине, глядя на заходящее солнце. Он не заметил, как Малинцин подошла к нему. Неподалеку Ботелло оказывал помощь раненым, среди которых почти не было испанцев. В основном тласкальцам удалось ранить семпоальцев и ксокотланцев.

— Ботелло? — позвала Малинцин.

Она не хотела идти на поле боя, видеть мертвых, раненых, кровь, отрубленные части тел, следы резни.

— Да, иди сюда. Помоги мне. Давай осмотрим павших. Может быть, там еще кто-то жив.

— Ты видел Кай?

— Делай, что я говорю, Малинче. Пойдем за мной. Ты будешь чистить раны, а я буду их зашивать.

Ботелло, разорвав рубашку, перебросил тряпки через плечо, собираясь бинтовать ими раны. В руке он сжимал свою знаменитую сумку с травами и всякой всячиной.

Из-за шатров показался Нуньес.

— Я не могу найти Кай, — сказал он. — Ты ее видела?

— Нет. Как ты думаешь…

— Может быть, она ранена, — вмешался Ботелло.

— Она стояла с другими женщинами. Я ее видела, — заявила Малинцин, — рядом с племянницей касика Семпоалы. С ней все было в порядке.

К полю начали слетаться птицы. Они то снижались, то вновь поднимались вверх, медленно кружась над телами. Ястребы, вороны и стервятники.

— Помогите! Помогите! — послышался чей-то слабый голос из-под груды тел.

— Кай! — взвизгнул Нуньес, и все трое побежали в ту сторону.

Кай лежала на спине. Стрела пробила ей ногу, пригвоздив к земле.

— О господи! — простонал Нуньес.

— Ничего страшного, — сказал Ботелло. — Нам нужно просто вытащить стрелу.

— Я не могу ее вытащить, — запаниковал Нуньес.

— Что случилось? — Аду тоже отправился на поиски и увидел Кай.

У девушки был такой вид, как будто она вот-вот умрет от страха.

— Я не могу двигаться, — сказала Кай, стараясь не шевелиться.

— Моему отцу отрезали ногу, — заявил Аду. — Добром это не кончится.

Кай посмотрела на Нуньеса.

— Я умру, Рафаэль?

— Нет-нет, — успокоил ее Аду. — Я могу вытащить стрелу.

Осмотрев ранение более внимательно, Аду увидел, что большая часть стрелы погрузилась в землю, и если он станет ее вытаскивать, то это приведет лишь к еще большим повреждениям. Следовало поднять саму Кай, протащив ее ногу сквозь древко стрелы. Аду мог обрезать древко прямо у ноги, но, если он станет поднимать Кай, у которой нога пробита насквозь, ей станет очень больно. Рана могла воспалиться и загноиться.

— Нуньес. — Голос Аду дрогнул. — Нам нужно взять ее за ногу и осторожно, медленно поднять, так чтобы стрела осталась в земле и мы ее не выдернули. Нам придется… — У него не хватило слов.

— Но ей же будет очень больно, Аду. Мы не можем этого сделать, — возразил Нуньес.

— Если мы этого не сделаем, она умрет. Она не может жить со стрелой в ноге. Придется ее вытащить.

— Кай не умрет, правда? — Малинцин начала плакать.

Кай молчала, и только глаза у нее расширились от страха.

— Но ты же всего лишь мальчишка, — сказал Нуньес Аду.

— Если бы я мог прямо сейчас стать старше, я бы стал, — ответил Аду.

— Перевяжите ей ногу прямо над раной, чтобы не было сильного кровотечения, — вмешался Ботелло. — Загляни в мою сумку, Малинцин. Там ты найдешь розовую воду и яйцо. Да, и еще вытащи бутылку водки. У меня есть настоящая серебряная игла и нитка. Это нам тоже понадобится. Все будет в порядке, Кай, девочка моя, через пару дней уже начнешь бегать. — Ботелло улыбнулся. — Ничего страшного.

Малинцин сняла уипилли и расстелила ее на земле. Вытащив из сумки Ботелло яйцо, завернутое в мох, и розовую воду в маленькой стеклянной бутылке, она удивилась, как он умудрился сохранить столь хрупкие вещи в сумке во время сурового перехода. Смешав яйцо с розовой водой в небольшой глиняной миске, которую Ботелло использовал для измельчения листьев, Малинцин пропитала повязки водкой, нашла нитку и иголку и разложила все это на своей уипилли.

— Я мог бы дать тебе кое-какие болеутоляющие корни, но у нас нет времени ждать, чтобы они подействовали. Вот. — Ботелло протянул Кай мягкую деревяшку, которую она должна была сжать в зубах. — Кусай ее, когда будет больно.

Он наложил жгут и крепко его затянул.

— Подумай о Кетцалькоатле, Кай. Подумай о том, какой он храбрый, — уговаривала подругу Малинцин.

— Ты не умрешь, Кай. Я не позволю тебе умереть, — сказал Нуньес.

— Обещаешь, Рафаэль?

— Обещаю.

Взяв один из ножей Ботелло, Аду срезал край стрелы, торчавший из ноги. Нуньес и Малинцин перехватили ногу Кай, чтобы та не двигалась.

— Готова? — спросил Аду.

— Готова, — ответила Кай.

Аду и Ботелло медленно и осторожно подняли Кай, следя за тем, чтобы ее нога находилась на одном уровне с телом. Постепенно им удалось вытащить из ноги древко стрелы, застрявшей в земле. Они даже сумели проделать это, не сломав древко и не разбередив рану.

— Готово, — сказал Аду, опуская Кай на землю.

Кай не кричала и не плакала, и только кровь отлила от ее лица, а еще она сломала два зуба, кусая твердую древесину.

— Спасибо, Аду, — сказал Нуньес.

Ботелло обработал раны и зашил входное и выходное отверстия. Затем он смазал их смесью яйца и розовой воды и аккуратно перевязал ногу. Подложив Кай под голову тряпки, они оставили ее лежать на земле.

— Ну что ж, — поднялся Аду.

— Аду, мне нужно прикрыться.

Аду взглянул на голые груди Малинцин, круглые и высокие, с пурпурными, словно гранат, сосками. Ее уипилли, лежавшая на земле, была забрызгана грязью и кровью. Край уипилли пришлось оторвать, чтобы перевязать Кай ногу.

— Да, да, конечно, извини.

Аду снял рубашку.

Эта рубашка была такой же, как у Куинтаваля, из черно-зеленой тафты. Натянув рубашку Малинцин на голову, он одернул ее у талии.

— Ну вот, — сказал он.

В одной руке он сжимал стрелу. Притронувшись к лицу Малинцин, Аду наклонился к ее уху и шепнул:

— Малинцин, я должен тебе кое-что сказать. Это стрела из арбалета. В нее выстрелил кто-то из наших.

— Что?

— Донья Марина! — крикнул кто-то. — Донья Марина, прибыл тласкальский касик. Нужна твоя помощь.

И внезапно рядом с ней очутился Исла, готовый вести ее по полю боя, усеянному мертвецами, к небольшому холму, на котором разбили палатки. Там готовился ужин. Был поздний вечер. На небе сгущались тучи. Тласкальский касик, в своем роскошном уборе из перьев, длинной мантии и со всеми атрибутами власти и богатства, имел такой вид, словно собрался на праздник. Он нисколько не напоминал главу потерпевшей поражение армии. Подбородок у касика был вздернут, словно он делал жалким испанцам огромное одолжение, соизволив поговорить с ними. Вокруг касика стояли его приближенные.

— Почтенный Малинцин, я вижу, что ваш народ силен и могуч, — сказал он Кортесу. — Мы подчинимся вашей власти. И я вижу, что к вам присоединилось много семпоальцев.

Малинцин перевела все, кроме обращения, Агильяру на язык майя.

— Почтенный Малинцин, семпоальцы ненавидят Моктецуму, и все же вы — гость Моктецумы. Почему?

— Он называет вас «Малинцин», — сказал Кортесу Агильяр.

— Скажи ему, что меня зовут Кетцалькоатль Кортес, а не Малинцин.

— Таков обычай. Так у них принято. Вы и она говорите как один человек.

— Мы говорим так, как говорю я. Скажите ему, что я, Кетцалькоатль Кортес, друг ему. Я Кортес. Я друг моих друзей. Я несу смерть своим врагам. Мы знаем о том, что Моктецума угнетает народы этой страны, и потому мы пришли издалека, из-за Восточного моря, чтобы освободить всех вас от податей, от рабства, от жертвоприношений. Мы принесли вам Слово величайшего из богов и объявляем вас вассалами величайшего императора в мире. Если вы поможете нам и ваши люди встанут на нашу сторону, мы одолеем подлого Моктецуму и его силы. Мы уничтожим Моктецуму.

Касик внимательно выслушал перевод Малинцин.

— Мы бедные люди. Мы в долгу перед Моктецумой, — начал касик. Он выражался в том же духе еще некоторое время и в конце концов закончил свою речь такими словами: — У нас нет выбора. Мы принимаем ваши условия.

— Они сдаются, — сказал Агильяр.

— Они считают меня богом?

— Нет, они видели, что ваших солдат можно убить.

— Слава богу, хоть лошадей не убили, за исключением тех двух, что они зарезали в самом начале.

— Они хотят знать ваши условия.

— Мои условия? — растерялся Кортес.

— Скажите ему, что нам нужны пища, вино и женщины, — встрял Берналь Диас.

Малинцин посмотрела на Берналя Диаса с отвращением.

— Передайте касику, что нам потребуются солдаты, его сильнейшие воины, его лучшие носильщики. У нас достаточно женщин, спасибо.

Кортес улыбнулся Малинцин. Она улыбнулась ему в ответ: «Ты спас мне жизнь». Но тут еще одна мысль пришла ей в голову: «Он спас мне жизнь. Значит ли это, что теперь я обязана ему жизнью?»

 

Глава 24

Тем вечером офицеры собрались в палатке Кортеса для того, чтобы обсудить битву. Командир сидел в кресле, а офицеры на земле.

— Который час? — спросил Кортес.

— Без двадцати девять, — ответил Нуньес.

Он так никому и не сказал о том, что Кай ранена. Аду сообщил ему, что Кай подстрелил кто-то из испанцев. Может быть, эта стрела попала в нее случайно, а на самом деле стрелявший целился в тласкальца?

Обмакнув перо в баночку со свежими чернилами, Берналь Диас записал в своей книге: «17 октября 1519 года».

— Мы победили, — сказал Исла.

— Они воюют для того, чтобы заполучить пленников, — вмешался Агильяр. — Пленники нужны им для жертвоприношений, так что у нас с самого начала было преимущество, Исла. Мы-то стреляли на поражение.

— Я думаю, что они забыли о необходимости брать солдат в плен, когда разгорелась битва, — возразил Исла. — По-моему, тут либо сам убьешь, либо тебя убьют.

— Они сражаются за свою страну.

— Франсиско, тебе всегда хочется о чем-нибудь поспорить. Позволю себе напомнить о том, что это страна короля Карла, страна, принадлежащая Испании, и, возможно, если король Карл был провозглашен императором Священной Римской империи, эта страна уже стала ее частью, — сказал Кортес. — Кроме того, мы воюем за нашу страну. Они бунтари.

— И как я только мог забыть? — проворчал Франсиско.

— Не забывай об этом.

— Мы не считали потери среди семпоальцев и ксокотланцев, сражавшихся вместе с нами, — заметил отец Ольмедо. — Среди них много убитых и раненых.

— Аду, негр, прекрасно проявил себя на поле боя, — добавил Нуньес.

Аду считал, что Кай кто-то специально выстрелил в ногу, так как по ране было видно, что в Кай целились.

— Ты прав, — согласился Кортес. — Он сражался лучше всех. Нужно его отметить. Давайте наградим его. Схожу за ним.

Ботелло, Малинцин и Аду оказывали раненым посильную помощь. Семпоальцы и ксокотланцы дорого заплатили за свой военный союз с Кортесом. Сейчас они вытапливали жир из тел мертвых тласкальцев, чтобы мазать им раны. Малинцин готовила припарки из мака и лимонника и отвары из листьев магеи. На покалеченные руки и ноги накладывали шины из узкой древесины и повязки из чистых тряпок. Лапа Ягуара, мясник, должен был помогать при ампутациях. Для этого ему выдали острый топор.

— Аду! — позвал Кортес, проходя мимо раненых. Аду не увидел командира. — Не бойся. Я хочу поговорить с тобой в моем шатре.

Аду взглянул на Малинцин, а затем на Ботелло. Те пожали плечами.

Ну вот, сейчас это произойдет. Он так и знал. Аду почувствовал, как у него задрожали, подкашиваясь, ноги. Его повесят? А может быть, удастся отделаться поркой? Аду в панике оглянулся, пытаясь понять, не удастся ли ему сбежать. Он стоял на поле, усеянном мертвыми и умирающими индейцами, многих из которых он, несомненно, убил сам. Ему некуда было идти, он ничего не мог поделать, и в действительности он не принял ничью сторону. Аду был здесь ни к месту, и, если бы он убежал, все бы о нем забыли. Но он последовал за Кортесом в его большой шатер, и при этом никто не направлял меч в его сердце и не приставлял к его голове мушкет. На нем не было рубашки и, конечно же, обуви, как всегда. Даже меча у него не было, так как этот меч ему не принадлежал. Покорно, как и подобает рабу, Аду шел навстречу своей судьбе. В конце концов, Жрица Смерти назначала встречу каждому рано или поздно. Так не следует ли ему приветствовать смерть как доброго друга?

В палатку Кортеса не вползали на четвереньках. В этом высоком шатре могло стоять в полный рост множество людей. Рядом находился навес, развевались флаги, и эта палатка казалась настоящей штаб-квартирой. Аду видел нечто подобное, когда его продавали на рынке рабов на Кубе: похожие матерчатые дома с коврами на полу, где на серебряных подносах подавали сладости и сироп, музыканты пели и играли, а вокруг стояли люди в кандалах, которых покупали и продавали.

— Ты храбрый человек, Аду, — сказал Кортес, садясь в кресло.

Все офицеры сидели на полу, так что в кресле Кортес казался еще выше, чем был.

— Я повторяю: ты храбрый человек. Ты славно сражался.

Аду немного склонил голову.

— Ты понимаешь меня?

— Да.

Кортесу нравилось, когда солдаты называли его Кортесом, но ему не понравилось, что Аду не сказал «капитан», «команданте», «генерал» или хотя бы «сеньор» или «дон». Этот раб казался таким же угрюмым, как его бывший хозяин, которого Кортес недолюбливал, но, в отличие от покойного Куинтаваля, Аду не вел себя подобострастно и лицемерно. У него была очень темная кожа, а тело поражало худобой, так что он напоминал обуглившуюся палку. Губы у Аду были пухлыми, а нос расширялся у кончика. Маленькие уши прилегали к голове, шея была длинной, а ноги голенастыми. Он не надел дублет, и потому были видны крепкие мышцы его торса и рук.

— Я хочу наградить тебя за то, как ты исполнил свой долг. Я отдам тебе лошадь Куинтаваля.

Аду не знал, кто сейчас ездит на этой лошади, но не сомневался в том, что этот человек не захочет ходить пешком.

— Мне не нужна лошадь.

— Ты станешь одним из моих офицеров.

— Yo soy un esclavo. Я раб.

— Когда все закончится, я обещаю тебе нечто большее, чем свободу.

Аду знал, что Кортес мог приказать ему все что угодно. Но пообещать что-то рабу? Что может быть большим, чем свобода? Аду увидел, как Берналь Диас записывает это обещание в свою книгу, плетя паутину из букв. Его записи напоминали испражнения крыс, останки насекомых. Он знал, что эти письмена многое значат для испанцев, как и золотые украшения, которые дарили им индейцы. Для него они не значили ровным счетом ничего.

— Это официальные слова. Берналь Диас их записал. Все по закону. Я обещаю тебе свободу, когда все закончится.

— А когда это все закончится? — спросил Альварадо, тут же пожалев об этом.

— Закончится, когда закончится. Все закончится, когда мы освободим ацтеков от их служения дьяволу, их варварских традиций, их коварного Моктецумы. Который час, Нуньес?

Нуньес вновь взглянул на часы.

— Десять минут десятого, сеньор Кортес.

Он волновался из-за Кай. Пора было отнести ей воду и еду. Нуньес посмотрел на Аду.

«Собственная лошадь», — думал Аду. Лошадей разводят для того, чтобы быстро перемещаться, не так ли? Ему будет легче сбежать на лошади, чем идти пешком, превозмогая усталость. Он не думал о побеге до этого момента, но сейчас у этих мыслей появилась плоть. Конская плоть.

— Вот ваш меч, дон Кортес, и я благодарю вас за него. — Аду протянул Кортесу меч.

— Нет, Аду, он твой.

— Мой?

— Можешь оставить его себе.

— Благодарю вас, — удивился Аду. — Надо же, лошадь и меч. Простите, дон Кортес, но что значит «нечто большее, чем свобода», господин?

— Земля, Аду. Земля.

Земля? Аду поражало то, что Кортес имел право раздавать землю. Что кто-то вообще мог владеть землей. Земля принадлежала земле.

— Какая земля, если мне будет позволено спросить, сеньор?

— Земля императора Карла. Земля Испании. Эти земли станут нашими, когда мы освободим их от ацтеков. Каждый получит имение и рабов. Мы ведь прибыли сюда не для того, чтобы марать руки земледелием. У нас будут земли, рабы и золото. Сейчас у нас много союзников. Тласкальцы сражались с нами, так как посчитали нас друзьями Моктецумы. Теперь, когда мы объявили о своих намерениях, в наших рядах окажутся не только семпоальцы и ксокотланцы, но и тласкальцы. Вместе мы создадим сильный союз. Мы движемся к победе.

— Я приму лошадь, — поспешно сказал Аду.

Ну, конечно же, он примет лошадь, как же иначе? Если он откажется, то это приведет его к смерти. Если он не будет повиноваться Кортесу, то это будет стоить ему слишком дорого. Он не готов отдать свою жизнь за смутную мечту о победе. Аду помнил, как Куинтаваль подмигнул ему перед смертью, но помнил и его ошибки: Куинтаваль слишком много болтал и не понимал сущности власти.

— Я рад, что ты примешь лошадь. Ты будешь таким же кабальеро, как и все мы.

Кортес обвел взглядом своих соратников — Альварадо, Нуньеса, Агильяра, Берналя Диаса, Исла. Отец Ольмедо тоже был одним из них. Но здесь находился и Франсиско, как бельмо на глазу.

— Еще что-нибудь, Аду?

— Мне хотелось бы получить рубашку, господин. И какую-нибудь обувь, господин. — Аду покосился на свои ноги.

Ходить босиком хорошо на берегу моря, даже когда жарко, а еще на мягких лесных тропинках, даже когда мокро. Но сейчас путь стал слишком скалистым…

— Франсиско тоже нужна обувь, господин, — добавил Аду.

— Мне не нужна обувь, — запротестовал Франсиско. — У святого Франциска обуви не было.

— Помолчи, Франсиско, — оборвал его Исла. — Пока кто-нибудь не отрезал тебе ноги.

Аду покосился на Нуньеса. Он думал о Кай. Когда его отец повредил ногу, у него начался жар и ночью он звал свою мать. Взрослый человек, имевший жену и детей, звал мать. Ужасно, до чего могут довести человека боль и страх! Всего несколько мгновений назад Аду хотелось броситься бежать и он представлял себе, как бежит во тьме, бежит вперед, не останавливаясь, бежит… и тут стрела вонзается в его сердце. Нуньес кашлянул. Аду посмотрел на него, и Нуньес кивнул. Да, лучше ничего не говорить Кортесу и его офицерам о Кай.

 

Глава 25

Жители Чолулы поклонялись Кетцалькоатлю, и в городе стоял большой храм в его честь. Когда Кетцалькоатль отправился в странствия после изгнания, он якобы остановился здесь, чтобы отдохнуть перед путешествием к Восточному морю. Соответственно Кортес считал, что Чолула окажется гостеприимным местом, где испанцы смогут передохнуть. Этот город был расположен в двух днях перехода от Теночтитлана и платил Моктецуме дань. Здесь говорили на языке науатль. Располагалась Чолула неподалеку от дороги, соединяющей Попокатепетль, Курящуюся Гору, и Истаксиуатль, Гору Белой Женщины. По легенде, эти два вулкана когда-то были несчастными любовниками. Дома в Чолуле не были пыльным рядом шалашей в сухой пустыне или хижинами на краю ущелья. Храмы, городские сооружения и все жилые дома окружали сады с террасами и прудами. Город повсеместно украшали цветы, хотя тут было сухо и холодно. Нога у Кай заживала хорошо. Она ехала на лошади Нуньеса, а Аду вез на своей лошади Франсиско. Они оба надели сандалии с пеньковыми подошвами, которые еще называли «уарачи». Эту обувь им выдали из испанских запасов. Жители Чолулы, радостно поприветствовав новоприбывших, немедленно подарили им двенадцать девушек.

— Примите в дар мою дорогую и любимую племянницу, сестру, дочь, — насмешливо шепнула Маакс Кай. — Она не раз пригодится вам в жизни: умеет готовить, молоть, шить, ткать, может носить тяжелые грузы под лучами палящего солнца, а в случае необходимости понесет на спине и вас. Ест она немного и каждой ночью безотказно будет раздвигать для вас ножки.

— Еще женщины, — просиял Кортес.

Число идущих с испанцами женщин постоянно увеличивалось, а ведь их нужно было кормить, они не могли сражаться как солдаты, пусть и ублажали мужчин ночью и помогали днем готовить еду, но все же эта толпа замедляла продвижение экспедиции. Исла придумал хитрый план, по которому рабынь следовало тренировать как амазонок, но Кортесу эта идея не понравилась.

Малинцин смотрела на Кортеса. Кортес смотрел на девушек. Он выбирал себе наложницу на эту ночь. Выберет ли он ту, с глазами навыкате? Или эту, с улыбкой ребенка? Или ту, у которой соски торчали вперед, словно наконечники стрел, а бедра были узкими? Малинцин знала, что ему нравится: хорошие зубы, крупный нос, большие ступни, длинная шея, густые волосы на лобке. Впрочем, отклонения от этих правил Кортеса тоже не расстраивали, а незнание языка не являлось для него преградой. Малинцин сказала себе, что ей все равно, да и как ей может быть не все равно, ведь он чудовище, он повесил собственных солдат, отрезал руки послам, не стеснялся никакой жестокости. Он никогда не женится на ней, разве что его жена умрет. С другой стороны, он всего лишь мужчина, не так ли? Он военачальник и действует так, как следует поступать военачальнику. В конце концов, он спас ей жизнь. Уже за это она обязана принести ему в дар свою верность, любовь, преданность и страсть.

Офицеров в Чолуле поселили в просторных помещениях — беседках, сооруженных во дворах. Покрывали эти беседки вьющиеся ипомеи с голубыми и белыми цветами. Черные бабочки и зеленые с алой грудью колибри порхали над оранжевыми цветами георгин. Ряды беседок прилегали к небольшим крытым коридорам, построенным из камня. Горный воздух был чист.

Вечером первого дня испанцы вместе со своими семпоальскими, ксокотланскими, а теперь и тласкальскими союзниками буквально свалились с ног от усталости. Каждый спал на своей циновке, не нуждаясь в женщине, за исключением разве что Нуньеса, который всегда оставался рядом с Кай и не мог спать, не обняв ее и не опустив ладонь ей на талию или на волосы. Он прислонялся головой к ее спине и обнимал ее ногой. Другие мужчины насмехались над ним из-за этого, говоря, что он раб рабыни.

Прибыв в Чолулу, женщины, которых сейчас был целый легион, начали разбирать припасы, чистить кухонные принадлежности, запылившиеся от песка, выбивать циновки и одеяла. Лапа Ягуара тоже не имел возможности отдохнуть, так как ему пришлось освежевать недавно пойманных животных с красным мехом и длинными хвостами, которых испанцы называли zorro, и дичь.

— А ты знаешь, что лягушачьим ядом не смазывают дротики, чтобы не испортить мясо? — спросил Лапа Ягуара у Маакс. — Говорят, что Теночтитлан — город золота. Он сияет на солнце, радуя своим видом Уицилопочтли.

Лапа Ягуара не переставал болтать.

— Франсиско говорит, что это город Бога, — ответила Малинцин.

— Франсиско не знает, что это город наших богов.

В детстве Лапа Ягуара слышал истории о том, что в этом городе вместо улиц проложены каналы, так что люди подплывают к дверям своих домов на каноэ. Храмы Уицилопочтли, бога войны и солнца, бога-покровителя мешика, а также храмы Тлалока, бога дождя, размещались в пирамидах высотой в сто четырнадцать ступеней. Эти пирамиды были даже выше храма солнца в Теотиуакане. Факелы в этих храмах горели днем и ночью. Где-то внутри пирамиды находилась тайная комната, полная сокровищ. Дворец Моктецумы был самым красивым на земле. Император имел сотни жен и наложниц. Он завел собственный зоопарк с животными со всех уголков империи — ягуарами, муравьедами, паками, вилорогами, агути, гризонами, лисицами, волками и койотами, кинкажу, ленивцами и обезьянами разных видов, пекари, луговыми собачками, крокодилами и крупными ящерицами. Там даже содержалось самое удивительное животное на земле — аксолотль с жабрами в форме папоротника, не говоря уже о рыбах, черепахах и водоплавающих птицах. В зоопарке Моктецумы был устроен вольер для птиц с покрывавшей множество деревьев сеткой. На ветвях жили птицы, а королевские садовники ухаживали за деревьями в вольере.

Лапа Ягуара также слышал о том, что все женщины в Теночтитлане носили уипилли с красивой вышивкой и юбки из хлопка тоньше перьев. Сандалии жителей столицы украшали бирюза и янтарь, а еще тесемки, выкрашенные в красный, голубой и зеленый цвета. Женщины в Теночтитлане были самыми красивыми в империи. Лапа Ягуара считал, что в Теночтитлане дети никогда не плакали, за исключением, конечно же, тех, кого бросали в реку во время Праздника дождя в честь Тлалока. Все девочки и мальчики в столице ходили в школу.

На следующее утро после прибытия в Чолулу Малинцин и Кай вместе с другими женщинами отправились к реке, чтобы постирать одежду и набрать воду в кувшины для уборки, готовки и питья. Кувшины в Чолуле были черными, как и в Оаксаке, покрытыми желтыми и черными узорами с вкраплениями красного, как было принято на севере. Старушка, с которой они шли к реке, сказала, что эти кувшины действительно изготовили в Оаксаке. Чолульцы покупали соль у майя, добывавших ее на соляных равнинах, выменивали сухофрукты на меха с юга и пшено с запада. Перья они получали с южного побережья, ведь именно там жила птица кетцаль, чьи длинные зеленые перья имел право носить лишь император. Драгоценности и другие товары, ткани и орудия поступали из столицы, где на службе у императора состояли лучшие ремесленники империи.

Старушка наблюдала за Малинцин, снявшей уипилли и куитль. Девушка погрузилась в воду с одеждой в руке. Ей нужно было постирать две белых рубашки Кортеса, шелковую и шерстяную, а еще его белые шелковые штаны и дублет с зигзагообразными стежками и буфами. Кай до сих пор хромала после ранения в ногу. Будучи очень стеснительной, она вошла в реку в одежде, собираясь раздеться уже под водой, чтобы никто ее не видел.

— Кто твой муж? — спросила старуха у Малинцин.

— У меня нет мужа.

— Почему у такой красивой девушки нет рабыни, которая постирала бы ей одежду?

— Я сама рабыня.

Вода в этой части реки была чистой, и Малинцин чувствовала, как песок щекочет ей пальцы. Черные рыбешки плавали у нее под ногами. На берегу лежало множество валунов, на которых они затем разложили одежду, чтобы та высохла. Малинцин представила, что Чолула станет последней точкой на их пути. Она мечтала поселиться в этом маленьком городке. Почему все не может быть так просто? Иногда во время перехода Малинцин казалось, что ее жизнь — это дорога и она вечно шла по этой дороге, не останавливаясь, не в силах найти место, которое стало бы ее домом. Если она выживет после похода в Теночтитлан, что случится потом? У нее не было ответа на этот вопрос. Ботелло, умевший предсказывать судьбу по линиям на ладони и чайным листьям, опускавшимся на дно чашки, сказал, что Малинцин умрет молодой, но о ней будут помнить многие поколения. Когда она спросила у него о Кортесе, Ботелло лишь отмахнулся, будто пытаясь отогнать неприятные мысли.

— В жизни мы часто не получаем того, чего хотим, и страдаем от этого, — сказал ей Ботелло. — Дорогая Малинче, мы получаем лишь то, что получаем, и должны научиться жить с этим.

Малинцин тогда ответила ему, что ей не нужна помощь провидца, чтобы понять это.

— Если ты уж так хочешь знать, то Кортес обречен: он преднамеренно убьет свою жену. Он предстанет пред судом за то, что нарушил закон, и будет отчитываться в совершенном преступлении перед нашим королем. Потомки будут с презрением произносить его имя. Кортес не получит власть, потому что слишком силен. Он умрет разочарованный, и даже его труп будет осквернен, — вздохнул Ботелло.

Малинцин не верила Ботелло. Ведь как Кортес мог нарушить закон? Он сам закон, и он никогда не умрет в разочаровании.

— Как он убьет свою жену?

— Он ее задушит.

В это Малинцин поверила, и ее сердце забилось чаще, но затем она взяла себя в руки.

Старуха у реки не прекращала что-то ей говорить.

— Судя по всему, ты правда не рабыня, а принцесса, ведь тебя зовут Малинцин. Почему они называют тебя Малинче?

— У меня много имен.

— А вот у меня никогда не было настоящего имени, — вмешалась Кай, сидевшая рядом на камне.

— Вы обе милые девочки, — сказала старуха. — Как жаль, что вы умрете.

Во время битвы с тласкальцами Малинцин опасалась за свою жизнь. Во время перехода она тоже иногда чувствовала опасность и пугалась, но здесь, в этом прекрасном городе, боги подземного мира, казалось, спали и хранили молчание. Более того, она уже давно не чувствовала присутствия шпионов мешика, как в начале путешествия. Уже на подступах к Теночтитлану, по словам тласкальцев, им придется пройти между горами, плюющимися огнем, а горы эти такие высокие, что достигают ступней богов. Затем им придется идти под густым белым дождем, настолько холодным, что он собирался кучками на земле, будто с неба падали птицы с белыми перьями и засыпали сном мертвых. Испанцы называли этот дождь снегом, la nieve. Придется идти через леса и горы, где трудно дышать. Так говорили тласкальцы. Малинцин хотелось замереть, закрыть глаза, подождать, пока все закончится.

— Мы не умрем, матушка, — сказала Малинцин старушке, сокрушавшейся о том, как красива Малинцин и как жаль, что она умрет вместе со всеми остальными.

Пока Малинцин стирала одежду, Кортес, сидя в кресле за столом в своей комнате, писал письмо.

— Как мне начать, Берналь Диас?

— «Достопочтенный, величайший император мира!»

— Нет, это недостаточно почтительное обращение. Может быть, стоит написать «высочайший, могущественнейший и блистательнейший принц, сильнейший из королей и правителей, сердце католической веры»?

— Звучит неплохо.

Берналь Диас не понимал, как император сможет получить это письмо. У них не было ни почтовых голубей, ни соколов, которых использовали мавры, да и ни одна птица не преодолеет расстояние до Испании, перелетев через океан. У тласкальцев и семпоальцев были гонцы, передававшие послания на побережье. Торговцы и послы, купцы и сборщики податей путешествовали по стране. Но когда гонец доберется до побережья, что будет потом? Пуэртокарреро уплыл, и никто из жителей Веракруса не осмелится отчалить от берега на корабле, оставшемся в бухте. Берналь Диас знал, что сейчас в море слишком много пиратов, воров и англичан.

— Говорят, король Карл настолько благочестив, что репетирует собственные похороны: его семья и придворные надевают траурные одежды и наблюдают за тем, как король ложится в гроб, складывая руки на груди. Когда он закрывает глаза, они начинают произносить заупокойные речи, восхваляя его достижения.

— Qué lástima! Какая жалость! Он еще безумнее своей матери Хуаны.

Берналь Диас не понимал, как Кортес, которому было известно обо всех странностях короля, мог почитать его и завоевывать от его имени целый континент. Но в конце концов, король есть король.

— Может быть, написать так: «Почтенный император Карл, вскоре империя Моктецумы станет вашей. Здесь есть множество диковинок, способных порадовать вас»?

— Помните о том, что следует все время употреблять слово «вассалы». Королю это понравится.

— Какое хорошее слово, Берналь! Ты видел женщину с заячьими зубами среди наложниц, что подарили нам чолульцы?

— Да, я ее заметил. — Берналю Диасу нравилось брать женщин ночью на циновку, но он предпочитал, чтобы они держались от него подальше днем. — Милая девчушка.

Кроме того, Берналь Диас слышал о заболевании, распространившемся среди итальянцев, спавших с чужеземными дикарками. Это ужасная болезнь начиналась на гениталиях, постепенно поднималась к голове и разрушала мозг. Берналь Диас молился о том, чтобы в этих краях такой болезни не было. Странно, но Берналь Диас заметил, что ни у одного из индейцев нет следов оспы. Ни один из них никогда не болел оспой! В испанской деревне, где он родился, многие перенесли это заболевание, но самого Берналя Диаса оно обошло стороной.

— Так значит, ты никогда не думала о том, чтобы выйти замуж? — не отставала старуха у реки.

— Как я уже сказала, — ответила Малинцин, — я рабыня.

Постирав одежду, Кай разложила ее на камнях и, завернувшись в накидку Нуньеса, пошла вперед. Она по-прежнему прихрамывала, но с каждым днем ей становилось все лучше. Кай переняла у испанцев привычку спать днем.

— Берналь Диас, а что насчет золота? Как ты думаешь, следует ли нам рассказать императору о золоте?

— Лучше сначала написать о том, сколько душ мы спасли, а уже в конце упомянуть о золоте, но не вдаваясь в подробности.

— Да, ты прав. Я понимаю.

Франсиско улегся под деревом. Он искупался в реке перед тем, как на берег пришли женщины, и вместо тяжелой шерстяной рясы надел легкую хлопковую накидку. Было прохладно, но ему это не мешало. Рядом с ним стояли его новые ботинки. Ну разве это не рай? Как мало нужно человеку для того, чтобы чувствовать себя счастливым! Франсиско ощущал, что Бог совсем рядом, и от его присутствия ему хотелось плакать. В последнее время он думал о Боге меньше обычного из-за того, что переход был таким трудным. Поцеловав свой деревянный крестик, Франсиско помолился, сказав себе: что бы ни случилось, он должен помнить об этом рае, должен держать это воспоминание в своем сердце, чтобы можно было пережить все это заново в любой момент и получить поддержку в плохие времена. Он мог бы вытаскивать это воспоминание из своего сердца и утешаться им, как женщины утешались, глядя на свои медальоны.

Аду гулял вместе с Ботелло.

— Говорят, что бутоны на кактусах и белые семена ипомеи, называемые «ололиуки», или «бадо», очень хороши. Черные семена ипомеи употребляют для того, чтобы вызвать видения. Бутоны кактуса, теонанакатли, и дурман-траву принимают при зубной боли, а из мака готовят лекарства от кашля. Бутоны кактуса пейотля оказывают разное воздействие — вызывают возбуждение, удовольствие, эйфорию, спокойствие. Ты слушаешь, Аду?

— Слушаю.

— О чем ты думаешь, Аду? Ты меня не слушаешь. Что с тобой такое?

— По-моему… да, дон Ботелло, я уверен в этом. Я готов стать мужчиной.

Остановившись, Ботелло посмотрел на красивого мальчишку.

— Ах, ты имеешь в виду сны! И кто же тебе снится? О ком ты мечтаешь?

— Малинцин.

— Да смилостивится над тобой Бог, мальчик.

— Ты очень красивая женщина, — сказала старуха Малинцин, когда они спустились к кухне. — Тебе обязательно нужно выйти замуж. У меня есть неженатый сын. — Она поправила влажные волосы Малинцин.

— В Чолуле много красивых женщин, матушка.

— Они все шлюхи, — сплюнула старуха. — У моего сына есть определенные требования. В детстве он влюбился в косулю. Он ждал ее в своих снах каждой ночью. У косули были белые пятнышки на спине, маленькие ушки и крошечный хвостик, который подергивался, когда она нервничала. В его снах они поженились, построили дом и завели детей с людскими телами и головами косуль. На ногах у них были копыта. Моего сына околдовали.

— Я хочу, чтобы император понял, насколько важна наша миссия и сколь жаждут индейцы любви Христа.

— Без Бога все возможно, мой капитан, — пожал плечами Берналь Диас.

— Ты хочешь сказать «с Богом все возможно»?

— Да, вот именно.

— Именно поэтому нам нужно одобрение короля, а он согласится на все до тех пор, пока мы будем обещать ему золото.

— Если ты выйдешь замуж за моего сына, — сказала Малинцин старуха, — тебя пощадят.

— Пощадят?

Малинцин понимала, что старушка не в своем уме. Может быть, она пила слишком много пульке по утрам. Старикам это позволялось.

— Только жрецы могут есть грибы, бутоны и семена, Аду, — пробормотал Ботелло, сунув голову в кусты. — Но я сам себе жрец.

— Какой же ты жрец, Ботелло?

Аду увидел, как женщины возвращаются с реки. Малинцин шла рядом с какой-то старушкой, почтительно склонив голову. Он знал, что жестокие люди говорили о ней. Вот только они забывали, что она рабыня и обязана делать то, что ей велят.

— Я жрец земли, Аду, жрец травы, деревьев, растений. Я герой собственной легенды, и это длинная легенда.

Ботелло не мог предсказать свою судьбу. Когда он пытался это сделать, на небе собирались тучи или листья на дне чашки перемешивались, так что ничего нельзя было понять. Линия жизни у него на руке была короткой, но однажды во время боя его ранили в эту руку, так что короткая линия еще ни о чем не говорила.

— Вассалы, — сказал Кортес. — Какое прекрасное слово! Оно преисполнено почтения. Знаешь, Берналь Диас, имя «Эль Сид» означает «господин», но Эль Сид считал себя лишь вассалом королей, которым он служил.

— Разве Эль Сид не служил также султанам, я имею в виду мавров?

— В те дни Испания еще не была объединенной христианской державой, Берналь Диас. Кроме того, не все мавры плохие.

— Вот как? И какие же мавры хорошие?

— Например, Аду.

— Я не думаю, что он мавр, капитан. Он не поклоняется Аллаху. Аду безбожник, как и Ботелло.

— Мусульмане порабощают других мусульман, как я слышал. Христиане никогда не поступили бы так с христианами.

— Когда-нибудь мне хотелось бы выйти замуж, — призналась Малинцин старухе. — Если это вообще возможно.

У ацтеков во время брачной церемонии накидки жениха и невесты связывали узлом. Малинцин видела в книгах картинки с изображением таких связанных пар. Они казались ей очень милыми…

— Я не хочу видеть, как тебя убивают вместе со всеми остальными.

— Что вы пытаетесь сказать мне?

Они приблизились к комнатам, где этой ночью спали испанцы. Малинцин начала понимать, к чему клонит старуха.

— Давайте присядем, матушка, — сказала Малинцин, потянув старушку за собой и усаживая ее на большой камень.

— Если ты выйдешь замуж за моего сына, тебя пощадят.

— Пощадят?

— Мой сын сильный.

— Он — как ягуар, бесстрашный и жестокий?

— Он сильный, как дерево, которое не согнется на ветру.

— Он красив?

— Он не похож на Кетцалькоатля с его бледной кожей и уродливым мехом на лице. Он похож на Уицилопочтли, собравшегося на войну. У него ноги кугуара, руки обезьяны и тело принца.

— А его лицо, матушка?

— Лицо… В детстве он упал в костер, бедняжка. Говорят, это знак святости. Ягуар покрывается пятнами из-за того, что живет слишком близко к солнцу. Мой сын любит горячие тортильи и бобы, приправленные перцем чили. Однажды он даже пробовал мясо тапира. У него аппетит воина, а волосы подстрижены, как и надлежит тем, кто захватил пленников. Он поймал троих. Мы хорошо питаемся.

— Вам посчастливилось, матушка.

— Мне нравится, чтобы мои ноги натирали утиным жиром, а волосы расчесывали щеткой из шипов каждое утро. Моя невестка должна будет это делать. Кроме того, она должна следить за маисовым полем, тыквами и помидорами. Последние несколько лет нам не удавалось платить налоги в должном объеме, мы не справляемся, нам нужна еще одна женщина в хозяйстве. У нас три индейки и несколько собак. Мне бы хотелось, чтобы наша семья продавала готовую пищу на рынке.

— Это благородная цель.

— Мы набожны и чтим жертвоприношения.

— Это очень важно.

— Принцесса Малинцин, сегодня вечером женщины и дети уйдут в лес и спрячутся там, пока все не закончится.

— Спрячутся? Почему? Что закончится?

— Женщины и дети спрячутся, чтобы их не убили по ошибке во время утреннего нападения. Приходи в наш дом во время обеда. Вот он. — Старушка показала на маленькую хижину, которая явно не принадлежала воину.

Одна стена хижины почти совсем развалилась, а в соломенной крыше зияли дыры. Индейки были худощавыми, а одна из собак хромала.

— Пойдем с нами, ты повстречаешь своего суженого. Вечером ты спрячешься, а утром после битвы мы начнем подготовку к свадьбе.

— Битва начнется утром?

— Да, на центральной площади, когда подует ветер, благословение Кетцалькоатля.

— Кетцалькоатль любил мир. Разве Чолула не его город? Наш предводитель Кортес — это Кетцалькоатль. Моктецума знает, что Кортес — это вернувшийся бог.

— Он не Кетцалькоатль. Кетцалькоатль не такой высокий, и он знает наш язык и традиции. Кетцалькоатль не станет ездить верхом на чудовищах. Он сказал: «Защищайтесь от врагов, когда подует ветер». Это знамение. В последнее время ветер дул часто. Кетцалькоатль сказал, что тот, кто не сражается, не должен называть себя мужчиной.

— Когда это он сказал такое?

— Мой сын возьмет многих в плен. Нашу семью будут почитать. Мы нападем на этих ленивых семпоальцев, на тласкальцев-предателей, на этих собак ксокотланцев, на всех этих белокожих волосатых чужаков и чудовищ, на которых они ездят. На их собак. Мы убьем их всех.

— А ты заметил, Аду, — спросил Ботелло, — что птицы на деревьях у реки нервничали, когда мы проходили мимо? Когда обезьяны начинают кричать, птицы нервничают, а маленькие зверьки прячутся в норах — это значит, что приближается сильная гроза. Об этом и говорят птицы.

— Ты сегодня какая-то молчаливая, — сказала Кай Маакс, когда они сели ужинать.

— У меня время цветения кровью.

Весь день Малинцин пыталась подойти к Кортесу.

— Старуха, которую мы встретили у реки, явно была сумасшедшей, — продолжила Кай.

— Да. — Малинцин обвела взглядом мужчин, сидевших за столом: Нуньеса, Аду, Франсиско, отца Ольмедо, Ботелло, Альварадо. Она не хочет, чтобы их убили. Кортес? Что, если не будет больше Кортеса? Куда она пойдет? Что она станет делать? Что она может сделать?

 

Глава 26

Наконец ужин закончился, женщины убрали тарелки, вымыли их и сложили обратно в коробки, поставили маисовые зерна отмачиваться в соке лайма, а сухие бобы погрузили в воду. Рабыни сняли высохшую одежду с камней у реки, насобирали дров, чтобы утром развести костры, затушили огни. Мужчины отправились на свои циновки. Сегодня они не собрались у костра, так как было слишком ветрено. Малинцин боялась, что столкнется с одной из новых любовниц Кортеса, но все-таки отправилась в его комнату. К счастью, он был один.

Кортес уже спал.

— Кортес, — шепнула Малинцин, — проснись.

— Донья Марина, что случилось? — Кортесу снились испанцы, смотревшие на него снизу вверх.

— Жители Чолулы собираются убить нас этим утром.

Кортес сел на циновке. Когда ему хотелось спать, то стоило лишь опустить голову на землю, и он тут же проваливался в глубокий сон. Обычно он спал голым, лежа на спине, раскинув руки и ноги. Этой ночью он надел ночной колпак. Проснувшись, он тут же понял, что находится в своей комнате в Чолуле, в Новой Испании.

— Что случилось?

— Кортес…

— Ах, донья Марина, радость моя, как я счастлив увидеть тебя!

Он опустил ладони ей на спину, и в ней всколыхнулось уже знакомое чувство. Казалось, будто она опускается в горячую воду в купальне, так что сначала теплеют пальцы на ногах, а затем ступни…

— Я должна тебе кое-что сказать.

Франсиско говорил ей, что понимает ее любовь к Кортесу: когда Кортес взял ее к себе, она перестала быть ауианиме, перестала ублажать многих мужчин. Конечно же, она благодарна ему за защиту. «Кортес самый сильный и привлекает к себе внимание. Он глава нашей группы. Но с другой стороны, Малинцин…»

— Что случилось? — переспросил Кортес.

— Когда мы выйдем завтракать, жители Чолулы нападут на нас, окружат и убьют нас всех. Сегодня вечером женщины и дети уйдут из города.

— О чем ты говоришь? — Он покачал головой, чувствуя привкус резины во рту.

— Они убьют нас всех.

Она поняла, что все-таки произнесла это слово: «нас».

— Агильяр говорит, что индейцы предупреждают врагов о том, что идут на них войной, дарят врагам щиты и копья. Они не нападают, не выполнив правила ритуала. Что ты имеешь в виду, когда говоришь, что они убьют нас? Они же встретили нас гостеприимно. Это город Кетцалькоатля.

— Кортес, послушай меня. Агильяр уже и раньше ошибался. — Малинцин отстранилась от него, чтобы он не ласкал ее, не отвлекался. — Тласкальцы не объявили нам войну. Они просто напали на нас. Одна старушка у реки рассказала мне о том, что все женщины города сегодня вечером уходят, Кортес. Это была болтливая женщина с помутившимся разумом.

— Уходят из города, отказывая мужьям в исполнении супружеского долга?

— Я говорю тебе правду, а ты надо мной смеешься.

— Нет-нет, не смеюсь. — Кортес опустил ладони ей на плечи, взглянув прямо в глаза. — Что же нам делать? Скажи мне, малышка, как поступил бы Кетцалькоатль?

Он впервые задал ей подобный вопрос. Малинцин знала, что Кетцалькоатль не любил войну. Город Кетцалькоатля Тулу, столицу империи тотонаков, захватили враги, и Кетцалькоатль смирился с этим. Он не боялся других богов и всегда действовал с большим умом, но никогда не был хорошим военачальником. Старушка ошибалась, говоря, что Кетцалькоатль одобрил бы их нападение на испанцев.

— Кетцалькоатль ушел бы ночью, тихо и быстро. Он оставил бы город чолульцам. — Кетцалькоатль не нападал на города, не мечтал их завоевать. Он говорил людям о том, что не следует совершать человеческие жертвоприношения. — Кетцалькоатль ушел бы до начала битвы. Он дождался бы, пока женщины и дети покинут город после ужина, и, вежливо поблагодарив касика, сделал бы вид, что отправился почивать на циновку, а сам тихо увел своих солдат из города. Утром воинам Чолулы оказалось бы не с кем сражаться. Некого было бы убивать. Никому не пришлось бы умереть. Никому.

— Не сражаться? Кетцалькоатль не стал бы сражаться?

— Несомненно, это лучший способ, благодаря которому можно всех спасти. Именно так тебе следует поступить.

— Ты хочешь сказать, что следует бежать от войны? Бежать от моей собственной войны? Стать трусом?

А был ли Кетцалькоатль трусом? И почему это плохо?

— Чтобы они называли нас женщинами?

— Какая разница, как они будут называть вас? Почему быть женщиной — это плохо? Я ведь женщина.

На самом деле Малинцин знала, что быть женщиной плохо, потому что если ты женщина, то тебе нужна защита мужчины, защита от других мужчин.

— Донья Марина, — Кортес зажег свечу и начал одеваться, — ты такая красивая, дорогая моя. Я готов съесть тебя. Сейчас мне нужно кое с кем поговорить, но я скоро вернусь. Подожди меня.

Малинцин поймала его руку.

— Ты ведь не убьешь старушку, правда? Никого не убьешь?

— Старушку? Конечно же нет.

 

Глава 27

Под покровом ночи индейские союзники испанцев — семпоальцы, ксокотланцы и тласкальцы — окружили Чолулу, чтобы атака была двунаправленной и исходила как изнутри города, так и снаружи. Женщин-рабынь, принадлежавших испанцам, вместе с Франсиско отправили в леса к востоку от того места, где прятались чолульские женщины. Хотя чолульцы имели численное превосходство, Кортес не сомневался в своей победе, ведь на его стороне был эффект неожиданности. Кроме того, мечи испанцев были острее, аркебузы — мощнее любого копья, арбалеты — быстрее луков и стрел. Испанцы привезли с собой самые современные мушкеты с фитильным замком, а также лошадей. (Наиболее мощным оружием оказался обычный огонь — испанцы подожгли все соломенные крыши.) Лошадей можно пустить в галоп, что наверняка создаст дополнительные трудности для чолульских лучников. В битве на центральной площади следовало пользоваться длинными рапирами, короткими мечами и щитами. Ряд мушкетеров, ряд лучников, ряд мушкетеров, ряд лучников, перед ними копейщики, а в первом ряду мечники, стоящие плечом к плечу.

Малинцин приказали идти с чолульскими женщинами и делать вид, что она собирается последовать совету старушки. Она действительно пошла с этой старой сумасшедшей, но, оказавшись среди высоких сосен вместе с другими женщинами и детьми, Малинцин решила обо всем рассказать старушке и предупредить жительниц города о том, что произойдет. Она думала, что они вернутся в город и остановят мужчин.

— Матушка, — сказала Малинцин, притягивая к себе старушку, — испанцы догадались о том, что произойдет. Они как-то узнали о том, что чолульцы собираются убить их утром. Сейчас они вместе со своими союзниками окружают город. Давайте вернемся в Чолулу и усядемся на центральной площади, чтобы ни одна из сторон не могла воевать.

— Что? О чем ты говоришь? Это невозможно.

— Предупредите своих мужчин, пусть они присоединятся к женщинам и детям. Вы все можете скрыться в лесу, тогда утром в городе никого не окажется и испанцам некого будет атаковать. Тогда они уйдут.

— Мой сын могучий воин, — ответила старушка. — То, о чем ты говоришь, неправда, ведь как кто-нибудь мог догадаться о наших планах? В Чолуле нет предателей. Никто не рассказал бы об этом испанцам.

— Старушка, скажи другим женщинам. Я говорю правду.

— Неужели ты не видишь, сколько нас? Целый город против горстки дикарей.

— А как же их союзники — семпоальцы, ксокотланцы и тласкальцы?

— Это не имеет значения. С нами Кетцалькоатль.

Когда Малинцин попыталась предупредить молодых чолульских женщин, никто не поверил в то, что Чолула проиграет битву с чужаками. Это казалось им невероятным. Более того, женщины решили, что Малинцин пытается заманить их в ловушку, — в конце концов, она ведь любовница командира испанцев. «Малинцин. Принцессочка, — плевались они. — Выскочка. Падшая, распутница, красивая снаружи и уродливая внутри». Десять молодых сильных женщин окружили Малинцин и не позволили ей сдвинуться с места. Так они и провели ночь в лесу под деревьями — Малинцин, жительницы Чолулы и их дети. Перелетные птицы уже улетели, а те немногие из животных, что остались сейчас в лесу, спрятались в свои норы. На плато в горах Малинцин часто слышала пурпурного певуна и иволгу, привыкла к запаху сосен, но эта ночь была необычно холодной и ветреной, верхушки деревьев качались, низкие деревца пригибались к земле. Казалось, будто огромный великан, очнувшись ото сна, зевает и потягивается. Свист ветра напоминал птицу, потерявшуюся в собственной песне. Малинцин свернулась клубочком, закутавшись в оленью шкуру и подоткнув ее со всех сторон, но ладони и ступни у нее болели, как будто погруженные в холодную быструю воду. Нос у нее подергивался, а зубы ныли от холода. И тут она услышала шаги какого-то животного, приближавшегося к ней. Топ-топ-топ-топ. Она не решалась открыть глаза. Топ-топ-топ. Зверь подходил все ближе. Она пыталась лежать тихо, чтобы зверь подумал, будто она всего лишь срубленное дерево или скала. Топ-топ-топ. Ему как-то удалось пробраться сквозь круг женщин, охранявших ее. Топ-топ-топ. Нос зверя оказался возле ее лица. Малинцин осмелилась открыть глаза и увидела ягуара. Она не могла двигаться, не могла кричать, вообще ничего не могла сделать. У ягуара были желтые змеиные глаза с черным вертикальным зрачком. Он вновь сунулся носом к ее лицу, пошевелил усами, принюхиваясь, а затем ушел, задрав хвост.

Мысли стучали в голове Малинцин словно камни, скатывавшиеся со скалы. Это был бог. Это был ягуар. Это был бог-ягуар подземного мира. Это был житель Чолулы в шкуре ягуара. Это Лапа Ягуара приходил убить ее. Нет, к ней явилось настоящее животное. Волшебное животное. Жрец, превратившийся в зверя в видении. Нет-нет. Это был настоящий ягуар, который будет защищать ее.

Она заснула, а на следующее утро увидела большого тапира, рыскавшего неподалеку в поисках еды. Затем ее внимание привлекли два какомицли. Животные успокаивали ее, рассказывали ей о том, что все будет в порядке. Вот все и закончилось. Женщины и дети все еще спали, но, когда Малинцин встала, они тоже начали просыпаться. Никто не разводил костров, не кипятил воду, не готовил завтрак. Они сидели и ждали, а через несколько минут услышали крики умирающих. Малинцин зажала ладонями уши, опустившись на землю.

Женщины смеялись, глядя на нее. Они были уверены в исходе боя. Через час, когда крики затихли, женщины, взяв с собой детей, вернулись в город. Малинцин отстала, словно прикованная к месту, и через несколько минут услышала их вопли. «Это моя вина», — сказала она себе и заставила себя идти и смотреть.

Тела чолульцев сложили в кучу. В боевом облачении, в перьях и боевой раскраске, с отрубленными руками и ногами, раскроенными черепами, зияющими дырами в груди, чолульцы лежали на площади, и Малинцин не могла представить их живыми. Казалось, что с самого момента сотворения мира они лежали здесь — мертвые, расчлененные, выпотрошенные, окровавленные. И почему она не замечала их раньше, не замечала этой груды трупов в городе, когда испанцы въехали сюда на лошадях?

Старушка, желавшая стать ее свекровью, бросилась к груде тел в поисках своего сына.

— Где он? — плакала она, схватив Малинцин за руку. — Где твой жених?

Некоторые испанцы отрезали чолульцам гениталии и подвесили их на ремнях. Кое-кто собирал уши, чтобы сделать из них ожерелье.

— Где мой гордый сын? — плакала старушка, и лицо ее исказилось от горя. — Есть здесь кто-нибудь, кто знает его? Где мой сын? Мой воин, светоч моей жизни?

Малинцин, как и Франсиско, бросилась в кусты. Ее вырвало. Старушка не отставала.

— Мой сын сильный и отважный. Вы его не видели?

Кто-то вышел из-за деревьев.

— Лапа Ягуара! — воскликнула Малинцин.

— Жив и готов сражаться, — ответил он.

— Мой сын, мой сын, где он? — бросилась к нему старушка. — Ты видел моего сына?

Выживших в битве вывели из дворца со связанными за спиной руками. Два стражника толкали пленников вперед копьями. Сын старушки высоко вздернул подбородок и глядел прямо на солнце. Его лицо было покрыто шрамами.

— Сыночек, сыночек! — Старушка бросилась к его ногам, но он не обратил на нее внимания.

Испанцы поставили эшафоты для костров и сложили хворост у оснований столбов. Дров на всех пятьдесят пленников не хватило, поэтому испанцы привязали к каждому из столбов по десять пленников. Никто из них не пытался убежать, хотя Малинцин поступила бы именно так. От эшафота до леса было совсем недалеко, и, хотя беглеца могли застрелить, это все же был шанс умереть менее болезненной смертью, чем смерть на костре.

— Сыночек, сыночек! — плакала женщина.

— Надо заставить ее замолчать, — сказал Кортес.

— Если мне позволено будет перевести, — сказала Малинцин, выходя вперед, — эта женщина говорит, что ее сын — принц, родственник Моктецумы. Так она мне сказала. Если его убьют, Моктецума покарает его палача.

— Донья Марина, ты превзошла сама себя, — рассмеялся Кортес. — Ее сын никакой не принц, а если бы и был принцем, то жить ему осталось недолго. Не делай ошибок, моя дорогая, и помни о том, кто твои друзья. Разве не ты предупредила меня?

— Я убью тебя, — пробормотала Малинцин на языке науатль.

— Что ты говоришь, дорогая?

— Кетцалькоатль так бы не поступил.

— Если кто-то и является Кетцалькоатлем, то это я. А поскольку я не Кетцалькоатль, то все это лишь выдумки для детей. Мы живем в жестоком мире и должны вести себя по-мужски. Разжечь костры!

— Разжечь костры! — пронеслось по рядам солдат.

Чолульцы горели целый день. Испанцы, семпоальцы, ксокотланцы, тласкальцы, все рабы, слуги и наложницы смотрели на это. Чолульским женщинам и детям тоже пришлось смотреть на казнь. Нуньес стоял с каменным лицом, прижав к груди Кай, чтобы она не могла этого видеть. «Помнить — это значит вновь испытывать страдания и превосходить эти страдания», — сказал он. Аду стоял рядом с Альварадо, пряча лицо в гриве коня Алонцо. Алонцо бил копытом землю. Губы отца Ольмедо двигались в молитве. Берналь Диас, усевшись на камень, попытался сосредоточиться на своей книге. Исла стоял, заложив руки за спину и широко расставив ноги. Он старался казаться стоиком, но губы у него дрожали. Он часто моргал. Франсиско нигде не было видно.

Тем вечером офицеры собрались в новой комнате Кортеса во дворце — касика Чолулы они тоже убили. Все кашляли, так как город окутали густые клубы дыма. В нос лезла вонь паленой плоти и жженой соломы. В городе выжили только женщины, дети и старики. Всем им клеймили лбы как будущим рабам.

— Ты слышал как тот индеец с лицом, покрытым шрамами, кричал: «Мешико!»? — отметил Исла. — Как будто армия столицы могла выскочить из укрытия и спасти его.

— Они все узурпаторы, восставшие против великого императора Карла Пятого. Пусть усвоят этот урок. — Кортес пребывал в отличном настроении.

— Трудно усвоить урок, если ты мертв, — буркнул Нуньес.

— Ты не христианин, — осадил его Исла. — Ты не понимаешь.

— Он христианин, — вмешался Ботелло. — Он выкрест. Я не христианин, но вот я спрашиваю Франсиско, наибольшего христианина из всех нас, и я спрашиваю у него, понимает ли он. А он не понимает.

— Франсиско дурак, — заявил Кортес.

— Благодарю вас сердечно, сеньор, — вышел вперед Франсиско, взяв себя в руки. — Я стремлюсь к глупости и всеми средствами пытаюсь преодолеть заносчивость тех, кто считает себя умнее других. Такой грех — грех вдвойне, ведь грешник думает, что непогрешим. Да не отделит же работа разума меня от человека или любого другого живого создания. Эта мысль достойна презрения.

— Это ты достоин презрения, Франсиско. Ты настолько жирный, что даже двигаться не можешь. Ты даже трусливее Альварадо. Ты жадный и отвратительный. Что хорошего ты вообще сделал? Тебе жаль дикарей, которые убивают своих же собратьев во время кровавых жертвоприношений. Ты, монах, поцеловал бы ты своего убийцу? Как тебе не стыдно, Франсиско!

— Так значит, сеньор Кортес, я низший из низших, как и все, кого я почитаю, начиная со Спасителя нашего Иисуса Христа. И все же я не понимаю, зачем убивать столько людей.

— Сыночек, сыночек! — донеслось с улицы.

Старушка до сих пор бродила по городу, зовя своего ребенка.

— Она будет надоедать нам, — сказал Исла, — если мы не заставим ее замолчать.

— Уберите кто-нибудь эту старую дуру с улицы. — Кортес повернулся к Берналю Диасу, а тот и рад был уйти отсюда. — Утопи ее в колодце.

— Но господин, капитан, команданте, я же писатель!

— Берналь Диас, твои руки не чище наших. Делай, что тебе говорят. Mañana nos vamos de este sitio del demonio, comprende? Завтра мы покинем это богом забытое место, понятно? Сейчас ты здесь, а не на страницах какой-то книги.

И все же их отъезд из Чолулы пришлось отложить на несколько дней. Сначала раздался гром, настолько оглушительный, что казалось, будто небеса раскололись, протянув вниз острия молний. Капли больно били землю. Все цветы за одну ночь лишились лепестков, и их стебли пригнулись к земле. Грязь со стен домов растворилась и потекла на улицы, перемешиваясь с кровью, листьями и мусором. Каждая семья пыталась вытащить своих мертвецов из горы трупов, но им мешала бушевавшая гроза.

— Тлалок сердится, — сказал Лапа Ягуара Кай и Малинцин.

На третий день дождь прекратился и солнце засияло с такой силой, что находиться на улице стало невозможно.

— Мертвые воины поднялись на небеса и воссоединились с солнцем, — заявил Лапа Ягуара. — Поэтому оно такое яркое. Вскоре это место станет пустыней.

Несмотря на опасность солнечного удара, Франсиско отправился гулять. Он надел свои новые ботинки, чтобы уйти далеко. Франсиско чувствовал, что его переполняет необычайная сила. Он все шел и шел. Ночью он улегся под звездным куполом неба, и ему не было холодно, ведь звезды были его друзьями. На следующее утро Франсиско вышел на небольшое плато далеко от города. Он двигался к побережью, оставив за спиной горы. Спустившись к равнинам, Франсиско приблизился к краю огромной широкой пустыни. Ему уже очень хотелось пить. Он лег спать, а проснувшись утром, снял рясу, новые сандалии и даже большой деревянный крест, висевший на шее. Он чувствовал себя святым Франциском, покинувшим свой дом обнаженным. Было очень жарко. Франсиско медленно шагал вперед, вытянув руки. Горячий песок обжигал его подошвы. Вскоре он уже не мог стоять, но видел все вокруг. Он пополз вперед, а солнце бичевало его спину, окрашивая ее в цвета крови. Изо рта у него пошла пена. Франсиско вырвало. Тогда он спел небольшую песню, последнюю песню, которую он сложил для того, чтобы прославить прекрасный мир, созданный Богом. Эта песня называлась «Ода кактусу».