Я сидел в комнате и полировал свой любимый нож в форме малайского криса, когда вошёл Санька Немтой, держа большущую крысу в руках.

Собственно, Санька немым не был, он был почти совсем глухой. Лет в десять он сильно простудился, что-то случилось с отцом, он испугался. И оглох. Говорил он с трудом, по памяти. Вот его и звали Санька Немтой. Именно немтой, потому что немой означает – не мой, чужой. А он свой, только немтой.

Я был единственным в бараке, кто не смеялся над ним, поэтому Санька часто ко мне заходил. Поговорить. Правда, иногда смеяться над ним было опасно: он мог озвереть, и тогда становился страшен: при ста с лишним килограммах он состоял только из мышц и костей. Со мной у него была дружба.

А крыса была его личным врагом: она прогрызла его чемодан в кладовке и изуродовала его любимую книжку сказок кавказских народов. Шикарная такая книга, подарок. И вот он её поймал. Санька держал крысу за шею и задние лапы, растянув, как тетиву. “О, - сказал он, омал, уву обагу”.Санька дал мне насладиться своим триумфом и предложил: “Угай, д-д,авай ххиаином и па-па озом”. Я согласился, от крыс не было спасения. Керосин был, взяли тряпку, дратву, мой нож, пошли в коридор, подошли к крысиной дыре в углу около умывальника, присели. Я обмотал крысу дратвой, привязал тряпку, облил керосином и поджёг.

Что можно сжечь деревянный барак, мы как-то не подумали. Это уже потом, после “разбора полётов”. А тут получилось всё не так.

Когда тряпка загорелась, Санька стал совать крысу головой в дырку и отпустил её голову. И эта зараза, вместо того, чтобы нырять под пол и поджигать барак, извернулась и нырнула Саньке в трусы. Может, она нырнула бы в мои, но на мне были плавки, а на Саньке – “семейные”, как их теперь называют, трусы. И там она вцепилась зубами в Санькин член.

Санька заорал, вскочил, попятился, пытаясь одновременно вытащить крысу и погасить огонь. Зацепился за ножку умывальника, упал на пол, ударился головой об бутылку с керосином и вырубился.

А мне, признаться, сначала стало смешно, дуболому. Потом схватил с пола свой нож и воткнул в крысу. Она вякнула и сдохла. Я отцепил крысу и услышал женский вопль:” Убили, убили!” Это дежурная, Машка-дура, пошла посмотреть, кто орёт, а тут я с окровавленным ножом над лежащим Санькой. Народ, само-собой, из комнат выскочил. Погнал их за врачом, а они, кретины, узнав, что произошло, устроили коллективное ржанье. Смешно им.

Пока врач пришёл, Санька очухался, я “обезвредил” Санькину рану своей мочой, перевязал куском простыни. Врач поставил Саньке скобки на голову и попытался снять с Саньки трусы. Санька воспротивился: “Свои снимай, у тебя свой есть, вот и смотри“.

Сначала я не врубился, что Санька отвечает на вопросы врача. Обычно надо было орать или жестикулировать. Санька тоже понял не сразу. Когда врач ушёл, он сказал: “Фуффай, я фыффу” – Я не понял: “Чего ты слышишь?“ – “Ффё, - сказал Санька, - вуыгу фыфу.“ Действительно, в соседней комнате играло радио. У Саньки было испуганное лицо. “Ой, фё вузе, фё вузе?”, повторял он.

На следующий день Санька пошёл в медпункт, где ему сказали, что слух у него хороший, теперь надо учиться говорить. Я пытался учить его, ничего не вышло. Сейчас я понимаю, что и не должно было.

Через некоторое время к нему приехал отец и увёз его с собой. “К разговорному доктору,” – объяснил он.

Надеюсь, что Санька Немтой превратился в Саньку Чистякова.