Присягу мы тогда ещё не приняли и целыми днями у нас были хозработы и курс молодого бойца, курс молодого бойца и хозработы. С какого боку ни начинай. Да и командир отделения попался – козёл козлом. Маленький такой темнокожий, скуластый и узкоглазый злобный мужичонка. Дня через два после этого события Женька, стоя рядом с ним, продекламировал: “Глаза словно щели, растянутый рот, лицо на лицо не похоже, и выдались скулы углами вперёд. И ахнул от ужаса в роте народ: ой рожа, ой страшная рожа!” Мы захохотали, сержант, видимо, хотел что-то сказать, но Женька продолжал декламировать и он ничего не сказал. Но запомнил. И повёл себя по отношению к Женьке соответствующе.

Женька как-то спросил Дуйсенбая, почему его земляк такой козёл тухлый, так Дуйсен-бай просто окрысился: “У меня нет таких земляков, и не смотри на меня так!” Женька не успокоился: “Как же так; ты Дуйсенбай, он Каунышбай, оба вы “баи”, как же не земляк?” Наверно, дошло бы до драки, если бы не Уразназаров: “Слушай, ты не прав. Я –Агабай, тоже, как говоришь, “бай”, но я же не земляк этого вот “ - сплюнул Агабай. Конечно, спутать туркмена с казахом трудно. Всё затихло.

Мы разбирали пол и печку на первом этаже здания казармы, там потом должен быть штаб нашего батальона. Казарма была старая, екатерининских времён, стены толстенные, наверно, выдержали бы попадание пушечного ядра. В углу помещения стояла круглая печь-голландка, высотой под самый потолок. Крепкая была печка неимоверно. Колотили мы по ней ломами, кувалдами. Пыль, грязь.

Кому-то, не помню, явилась мысль открыть поддувало и вьюшку в печи, чтобы хоть немного вытягивало. Полезли, поставив табуретку. Открыли дверцу, полезли искать наощупь вюшку и нашли что-то, завёрнутое в тряпки. Развернули - и разинули рты от удивления. Потому что в этих тряпках были, представьте себе, классический “Маузер”, из кино, две обоймы патронов к нему, граната и красногвардейская книжка. От пистолета и гранаты воняло какой-то гадостью, которой они были смазаны.

Конечно, моментально встал вопрос, а стреляет ли пистолет и взрывается ли граната. Дело осложнялось тем, что если из пистолета можно было стрелять не один раз, то граната могла взорваться только однажды и пробовать её в помещении казармы не стоило. И потом, она была в форме бутылки с торчащим рычагом, закреплённым кольцом и какими-то фиговинами, торчащими сбоку и снизу. И на ней была надета, по общему мнению, осколочная “рубашка”. “Специалисты” сразу её опознали как гранату времён гражданской войны. Поэтому никто не мог знать, как с ней обращаться. А пробовать методом “научного тыка” как-то не того.

Руки, конечно, у всех зудели: хотелось стрельнуть и швырнуть гранату. Как всегда в таких случаях, события пошли непредсказуемо.

Всем надо было подержать в руках, покрутить. И докрутились. Я взял пистолет в руки, потянул затвор, из патронника полез патрон. У меня из рук буквально пистолет выхватили и кто-то спросил: “Пацаны, а как он вааще стреляет?” И ему ответили: “А ты курок взведи и жми спуск. И тот стрельнул. Уж не помню, кто это был.

Мы все от неожиданности остолбенели. Влетел дежурный по части, который сидел за стенкой: “Кто стрелял?” Стрелявший сразу после выстрела, видимо, от неожиданности выбросил пистолет на пол. Скорее всего, он нажал на спуск, не ожидая выстрела, поэтому испугался. А дежурный, увидев пистолет на полу, понял, что не узнает, кто стрелял.

Это ладно. А вот наш славный командир отделения спрятался за печку. Его как бы не было и он ничего не знает и не видел ни гранаты, ни пистолета. А ведь он должен был не допустить выстрела. И дальнейшего, что произошло. Иначе, на кой чёрт они, командиры? Орать всякий может, у кого глотка лужёная, даже если она визгливая, как у нашего сержанта.

Сержант продолжал стоять за печкой, о нём никто не вспоминал. Тем более что в наступившей тишине послышалось: “Ребята, а что с ней теперь делать?” Толик Кузнецов держал гранату, как “змею двухметроворостую”. Он, оказывается, снял кольцо и хрен его знает, где оно, а фиговину сбоку сдвинул и она не идёт назад. Так что теперь с гранатой делать, она же, наверно, на взводе. Теперешнего “ты её не боись, она ручная” ещё не знали и потому посоветовали Толику выбросить её после дембеля куда-нибудь.

Дежурный скомандовал: “Тихо! Всем слушать меня! Справа по одному, выйти в коридор за поворот! Ты, - показал пальцем на Уразназарова, стоявшего рядом, - остаёшься со мной и по команде выбегаешь. Ты, - показал пальцем на Ваню, - приносишь от старшины шпагат метра три-четыре. Исполнять, бегом!”

Ну, мы бегом в коридор. И почти сразу – громкий крик дежурного: “А ты, сержант, что за печкой делаешь, в штаны наклал, мать-мать-мать! Вон отсюда! Выскочил Кулиев, проскочил мимо нас. Дуйсенбай торжественно произнёс: “И с его широких плеч молнией соскочили лычки!”

Гранату обвязали шпагатом, с трудом вытащили из одубевшей Толикиной “клешни”, выскочил Толик, за ним, чуть погодя, Уразназаров. Дежурный сунул гранату в печку и тоже выскочил.

Граната взрываться не желала. А чего ей, пролежала в тёплом месте лет сорок, пригрелась. Дежурный дёргал шпагат, шевеля гранату, она же - никак на это. Шпагат оторвался. Ну, всё, кранты!

И вдруг она как жахнет! Пол в коридоре дёрнулся, полезла пыль, офицеры забегали. Мы вошли в помещение. Ни тебе печки, ни тебе окон. Пылища, запах какой то незнакомый.

Примчалось полковое начальство. Но вот интересно, “Маузера” с патронами так и не нашли. Перелопатили всё подряд, нашли гильзу, нашли пулю, пробившую доску пола, а пистолет пропал. Навсегда.

(Почти навсегда. То есть, почти через тридцать лет, в Сибири, мне его показал мой бывший сослуживец. Он и сам объяснить не смог, зачем спрятал. Мол, так захотелось заиметь такую штуку, страшное дело. Потом расхотелось, а – как, сдаться? Ну и увёз домой. Так и лежит. Иногда разбирает, чистит, но ни разу не стрелял. Хочешь? Да а на кой, мне что, двадцать лет, как тогда? Покрутил в руках, сказал “Бах!”)

В тот самый день наш командир отделения заступил в наряд по роте, и когда после отбоя приказал погасить верхний свет и включить дежурный, Дуйсенбай громко и отчётливо произнёс: “Собака – друг человека, сказал солдат, обнимая Кулиева.” Тот за- орал: “Это кто говорит?” Буквально вся рота хором: “Все говорят!” И - хохот!

Сержант завизжал: “Рота, подъём! Рота, строиться в шинелях у подъезда! Быыстраа! Бегооомм!” И погнал нас бегом вокруг плаца, а сам стоял посреди. Пробежали мы первый круг, второй, пошли на третий. Вспомнили некоторые положения Строевого Устава. Как-то одновременно вспомнили – и стали притормаживать. Не имеет он права нас шпынять, к тому же присяги не принимали.

Кулиев завизжал, чуть ногами не затопал, и на его крики выскочил дежурный по батальону, наш помковзвода. Чуть позже – дежурный по части. Нас вернули в казарму.

Утром нам представили нового командира отделения – младшего сержанта Розова Евгения, которого за постоянную улыбку и душевность Женька с Евгешей советовали называть Женечкой. Куда подевался Кулиев – а кто его знает. Козёл он.

Где-то через год, если не ошибаюсь, прочел нам лекцию о героической истории города местный историк тире краевед. Город оказался древним и вполне героическим, это правда. Так вот, по словам краеведа, в двадцатые годы в этой самой казарме прятался среди добровольных борцов с бандитизмом какой-то белогвардеец, что ли. Думал, не найдут. Очень опасный человек. Его обнаружили, но не поймали, успел сбежать. Но наши органы не дремлют, и уже в наше время, они буквально недавно нашли спрятанный этим бандитом тайник с оружием, патронами, гранатами и прочим. И вот как думаете, товарищи танкисты, где этот негодяй прятал оружие? В печке! В старой голландской печке. Вот!

Мы на мгновенье остро почувствовали свою причастность к нашим славным недремлющим органам.