Шервуд М.А.

 

1

Мне тогда было восемнадцать. Жизнь в Ленинграде не налаживалась, а тут началась целинная эпопея: «Едем мы, друзья, в дальние края, станем новосёлами и ты, и я!» Ну и решил уехать, но в военкомате сначала не дали «добро» на отъезд по комсомольской путёвке, мне же скоро в армию. Я всё ходил и ныл, что хочу уехать. И только через несколько месяцев сказали: да езжай, если хочешь, а надо будет, и там призовут. Уезжал я с лучшим на свете другом, с которым работал в одном цехе, проводила меня мама, а ничего большего и не желал.

Так я и уехал на Алтай, где через год призвали на срочную службу моего друга, а ещё через три года призвали и меня. Это произошло практически мгновенно: утром получил повестку, днём в военкомате прошёл медосмотр, остригли наголо, пару дней дали на увольнение, через день вечером были проводы, а утром мы явились в военкомат для отправки. На проводах наши ленинградские девчата подарили мне красивую нержавеющую ложку, которую, как известно из кинофильмов, солдат носит в голенище сапога.

Из военкомата повезли в Барнаул, где собрали нашу команду. В ней часть из местных, часть из приехавших по комсомольским путёвкам из Москвы, Ленинграда, других больших городов. Как говорят восточней Урала, из России. Нас посадили в плацкартные вагоны и везли пять суток, с остановками на кормёжку. По приезде построили на плацу и отобрали несколько сотен человек по росту, спортивной подготовке, образованию. Погрузили в плацкартные вагоны и опять везли. Привели в казарму, сводили в баню, переодели. Среди нас ниже метра семидесяти никого не было, поэтому некоторых одели в парадные мундиры. Через пару дней всех одели, как следует. На моей первой армейской фотографии я в мундире и пилотке на остриженной наголо голове, вид совершенно дурацкий. А свою одежду, сказали, можете отправить домой. Ай, все заблаговременно оделись в сущее барахло на выброс, хотя в военкомате говорили о такой возможности. Да и куда это - домой? В общагу, что ли, в которой многие жили несколько лет до призыва на службу?

После бани построили перед казармой по ранжиру, часть отобрали по неизвестному принципу и отправили в пехоту, артиллерию, связь. Среди них оказался и мой хороший приятель Аутлов Мухаммед, он же Муха, с которым мы жили в одной общаге, вместе работали и вместе получили повестки. Мы с ним иногда встречались на первом году, а после окончания учебки его отправили к новому месту службы, и больше мы не виделись. Оставшихся разобрали по отделениям, взводам, ротам. Представили командиров, сказали, что каждого из них надо знать в лицо и по голосу. Завели в казарму, показали койки, показали, где туалеты, умывальники, курилка и место чистки сапог. Назначили дневальных, объяснили обязанности. Сводили строем в столовую и оказалось, что красивая нержавеющая ложка, которую мне подарили на проводах, не нужна, потому что ложки есть в столовой. Объяснили, что отныне передвигаться по городку только строем в сопровождении командира или бегом. Что все распоряжения командиров и начальников должно выполнять только бегом. Оправданием передвижения в одиночку служит «Маршрутный лист». Что в армии подчинение беспрекословно, а если ты не согласен, можешь обжаловать. Но только после выполнения приказания. И никак не раньше. Сказали, что до принятия присяги увольнений не бывает. Вот пройдёте курс молодого бойца, отстреляете вводные упражнения из личного оружия, примете присягу, вот тогда, если командир решит, что можно, вот тогда. И не раньше.

Старослужащий солдат, показавший нам, как правильно заправлять койку, вешать на вешалку шинель и пришивать подворотничок, сказал: «Попали вы. Здесь вас поставят на четыре кости, оттрахают со всех сторон, выстирают в холодной воде с песком, выкрутят и сушиться на ветер повесят. Так что крепитесь, парни.» Длинно, но убедительно, если судить хотя бы по тому, как он вытягивался перед офицером. В конце концов, решили мы, «прорвёмся в тумане». И нефиг заранее рыдать. Дивизия гвардейская, как нам сообщили, у сержантов и офицеров на груди гвардейские значки, мы гвардейцы, значит? Нам сказали, что мы тоже получим гвардейские значки, но только после принятия присяги.

Отделение – это десять солдат и командир отделения, младший сержант или сержант. Двухъярусные койки, между рядами коек – по тумбочке. Получается одна тумбочка на четверых, не жирно.

Принялись знакомиться, пока есть время. Знаменитые пятьдесят минут в сутки личного времени солдата, отпущенные для ежедневного пришивания подворотничка, бритья, чистки личного оружия, сапог и написания «конспекта на родину», то есть, письма домой.

Имелось два Михаила, с ними разобрались просто: один Минька, другой Мишка. Женьку иначе как Женькой назвать нельзя было. Здоровенная такая лошадь за метр восемьдесят и с плечами, наверно, пятьдесят восьмого размера. Шкаф такой, как теперь говорят. Хэбэ шестого роста почти в облипку, на шее еле сходится воротник, ладоши лопата-лопатой. Ну и в столовой ему две порции, естественно. Такого иначе даже не назовёшь. Так оно и пошло с первого дня, что Петрова зовут Женькой.

С Афанасьевым было непонятно, потому что Женька уже есть, Женей среди мужиков как-то не принято, Евгением слишком уж официально. Именовали без имени, Афанасьевым. Или иногда Афоней. А как-то раз он по нечаянности оставил на прикроватной тумбочке письмо от мамы, в котором она его называет Евгешей. Дежурный по роте заметил неположенное, посмотрел и громко спросил: «Кто у нас Евгеша?» Ну и всё, он стал Евгешей до самого дембеля.

По составу в нашей роте полный интернационал. В других подразделениях подобная картина.

В мужской компании имена иногда ничего не значат, мне кажется. Например, Толика Кузнецова сразу и навсегда прозвали Кузей. Кузя или Толя Кузя. Инструктора по вождению старшего сержанта сверхсрочной службы Шейхитдинова с его сложным для нас башкирским именем все звали Шахом или Лёшкой, по первым двум буквам имени. Уразназарова иногда звали «Ураз семь раз и всё по-разному», потому что он был Агабай Уразназарович Уразназаров. У тёмноволосого Сашки Суворова сразу же после бриться вылезала на щеках ярко-рыжая щетина, а Гиви утверждал, что питекантропы были рыжебородые и предложил называть его Суворус Питекантропус Рыжебородус Вульгарис, или сокращённо для близких, то есть, сослуживцев, просто Питек. Ротный зампотех слегка картавил, поэтому его звали Саса (он был Александр Прокофьевич). Замполита прозвали Медный Лоб. Правда, и было за что. Некоторых звали по имени, некоторых – только по фамилии. Нашего командира батальона, Батю, почему-то прозвали Стариком Хоттабычем. Начальник штаба полка носил прозвище Буратино. Он был тощий, носатый, и если уж так хочется, его и можно было так называть, а Батя ничем не походил на старика, тем более Хоттабыча. Нашего ротного звали Чапаевым, потому что он был Василий Иванович, а кино «Чапаев» нам показывали регулярно. Начальника тыла полка майора Холина звали почти по фамилии, только заменили «о» на «у».

Хочу пояснить кое-что. Командира полка у нас называли КП, командира дивизии – Командиром, командир батальона – Батя, у артиллеристов командир батареи - Комбат.

Присягу мы приняли позже, а пока целыми днями у нас были хозработы и курс молодого бойца, курс молодого бойца и хозработы. С какого боку ни начинай. Командир отделения попался – козёл козлом. Маленький такой темнокожий, скуластый и узкоглазый злобный мужичонка. Где-то через неделю после этого события Женька, стоя рядом с ним, продекламировал: «Глаза словно щели, растянутый рот, лицо на лицо не похоже, и выдались скулы углами вперёд, и ахнул от ужаса русский народ: ой рожа, ой страшная рожа!» Мы захохотали, сержант, видимо, хотел что-то сказать, но Женька продолжал декламировать и он ничего не сказал. Но запомнил. И повёл себя по отношению к Женьке соответствующе.

Женька как-то спросил Дуйсенбая, почему его земляк такой козёл тухлый, так Дуйсенбай просто окрысился: «У меня нет таких земляков, и не смотри на меня так!» Женька не успокоился: «Как же так, ты Дуйсенбай, он Каунышбай, оба вы «баи», как же не земляк?» Наверно, дошло бы до драки, если бы не Уразназаров: «Женька, ты не прав. Я –Агабай, тоже, как говоришь, «бай», но я же не земляк этого вот.» - сплюнул Агабай. Конечно, спутать туркмена с казахом трудно. Всё затихло.

Мы разбирали пол и печку на первом этаже здания казармы, там потом должен быть штаб нашего батальона. Казарма была старая, ещё екатерининских времён, стены толстенные, наверно, выдержали бы попадание пушечного ядра. В углу помещения стояла круглая печь-голландка, высотой под самый потолок. Дежурный по части сказал, что её не топили лет тридцать, не меньше. Крепкая была печка неимоверно. Колотили мы по ней ломами, кувалдами. Пыль, грязь.

Кому-то, не помню, явилась мысль открыть поддувало и вьюшку в печи, чтобы хоть немного вытягивало. Полезли, поставив табуретку. Открыли дверцу, полезли искать наощупь вьюшку и нашли что-то, завёрнутое в тряпки. Развернули - и разинули рты от удивления. Потому что в этих тряпках были, представьте себе, классический «Маузер», прямо из кино, две обоймы патронов к нему, граната и красногвардейская книжка. От пистолета и гранаты воняло какой-то гадостью, которой они были смазаны.

Конечно, моментально встал вопрос, а стреляет ли пистолет и взрывается ли граната. Дело осложнялось тем, что если из пистолета можно было стрелять не один раз, то граната могла взорваться только однажды и опробовать её в помещении казармы всё-таки не стоило. И потом, она была в форме бутылки с рычагом, закреплённым кольцом и с какими-то фиговинами, торчащими сбоку и снизу. И на ней была надета, по общему мнению, осколочная «рубашка». «Специалисты» сразу её опознали как гранату времён гражданской войны. Поэтому никто не мог знать, как с ней обращаться. А пробовать методом «научного тыка» как-то не того.

Руки, конечно, у всех зудели: хотелось стрельнуть и швырнуть гранату. Как всегда в таких случаях, события пошли непредсказуемо.

Всем надо было подержать в руках, покрутить. И докрутились. Я взял пистолет в руки, потянул затвор, из патронника полез патрон – пистолет был заряжен. У меня из рук пистолет буквально выхватили и кто-то спросил: «Пацаны, а как он вааще стреляет?» И ему ответили: «А ты курок взведи и жми спуск.» И тот стрельнул. Уж не помню, кто это был.

Мы все от неожиданности остолбенели. Влетел дежурный по части, который сидел за стенкой: «Кто стрелял?» Стрелявший сразу после выстрела, видимо, от неожиданности выбросил пистолет на пол. Скорее всего, он нажал на спуск, не ожидая выстрела, поэтому испугался. А дежурный, увидев пистолет на полу, понял, что не узнает, кто стрелял.

Это ладно. А вот наш славный командир отделения спрятался за печку. Его как бы не было и он ничего не знает и не видел ни гранаты, ни пистолета. А ведь он должен был не допустить выстрела. И дальнейшего, что произошло. Иначе, на кой чёрт они, командиры? Орать всякий может, у кого глотка лужёная, даже если она визгливая, как у нашего сержанта.

Сержант продолжал стоять за печкой, о нём никто не вспоминал. Тем более что в наступившей тишине послышалось: «Ребята, а что с ней теперь делать?» Толя Кузя держал гранату, как «змею двухметроворостую». Он, оказывается, снял кольцо и хрен его знает, где оно, а фиговину сбоку сдвинул и она не идёт назад. Так что теперь с гранатой делать, она же, наверно, на взводе. Теперешнего «ты её не боись, она ручная» ещё не знали и потому посоветовали Толику выбросить её после дембеля куда-нибудь.

Дежурный скомандовал: «Тихо! Всем слушать меня! Справа по одному, в коридор за поворот бегом! Ты, - показал пальцем на Уразназарова, стоявшего рядом, - остаёшься со мной и по команде выбегаешь. Ты, - показал пальцем на Ваню, - приносишь от старшины шпагат метра три-четыре. Исполнять, бегом!»

Ну, мы бегом в коридор. И почти сразу – громкий крик дежурного: «А ты, сержант, что за печкой делаешь, в штаны наклал, мать-мать-мать! Вон отсюда!» Выскочил Калиев, проскочил мимо нас. Дуйсенбай торжественно произнёс: «И с его широких плеч молнией соскочили лычки!»

Гранату обвязали шпагатом, с трудом вытащили из одубевшей Толикиной «клешни», выскочил Толик, за ним, чуть погодя, Уразназаров. Дежурный сунул гранату в печку и тоже выскочил.

Граната взрываться не желала. А чего ей, пролежала в тёплом месте лет сорок, пригрелась. Дежурный дёргал шпагат, шевеля гранату, она же - никак на это. Шпагат оторвался. Ну, всё, кранты!

И вдруг она кааак жахнет! Пол в коридоре дёрнулся, полезла пыль, офицеры забегали. Мы вошли в помещение. Ни тебе печки, ни тебе стёкол в окнах. Пылища, запах какой то незнакомый.

Примчалось полковое начальство. Но вот интересно, «Маузера» с патронами так и не нашли. Перелопатили всё подряд, нашли гильзу, нашли пулю, пробившую доску пола, а пистолет пропал. Навсегда. (Почти навсегда. То есть, почти через тридцать лет, в Сибири, мне его показал мой бывший сослуживец. Он и сам объяснить не смог, зачем спрятал. Мол, так захотелось заиметь такую штуку, страшное дело. Потом понемногу расхотелось, а – как, сдаться? Ну и увёз домой. Так и лежит. Иногда разбирает, чистит, но ни разу не стрелял. Хочешь? Да а на кой, мне что, двадцать лет с небольшим, как тогда? За три года так настрелялся, что до сих пор достаточно. Покрутил в руках, сказал «Бах!»)

 

2

В тот самый день наш командир отделения заступил в наряд по роте, и когда после отбоя приказал погасить верхний свет и включить дежурный, Дуйсенбай громко и отчётливо произнёс: «Собака – друг человека, сказал солдат, обнимая Калиева.» Тот заорал: «Это кто говорит?» Буквально вся рота хором: «Все говорят!» И - хохот!

Сержант завизжал: «Рота, подъём! Рота, строиться в шинелях у подъезда! Быыстраа! Бегооомм!» И погнал нас бегом вокруг плаца, а сам стоял посреди. Пробежали мы первый круг, второй, пошли на третий. Вспомнили некоторые положения Строевого Устава. Как-то одновременно вспомнили – и стали притормаживать. Не имеет он права нас шпынять, к тому же присяги не принимали.

Калиев завизжал, чуть ногами не затопал, и на его крики выскочил дежурный по батальону, наш помкомвзвода. Чуть позже – дежурный по части. Нас вернули в казарму.

Утром нам представили нового командира отделения – младшего сержанта Розова Евгения, которого за постоянную улыбку и душевность Женька с Евгешей советовали называть Женечкой. Так мы его и звали. А куда подевался Калиев – а кто его знает. Козёл он, вот и всё.

Мы, что естественно, решили нашего нового командира разозлить и посмотреть, будет ли он тогда улыбаться. Он всё равно улыбался, только улыбка была такой неприятной, что было решено Розова до такого состояния впредь не доводить. Женька ему сразу сказал, что мы просим прощения, потому что просто хотели посмотреть. Он как-то странно дёрнул головой и через мгновенье заулыбался по-прежнему.

Где-то через год, если не ошибаюсь, прочел нам лекцию о героической истории города местный историк тире краевед. Город оказался древним и вполне героическим, это правда. Так вот, по словам краеведа, в двадцатые годы в этой самой казарме прятался среди добровольных борцов с бандитизмом какой-то белогвардеец, что ли. Думал, не найдут. Очень опасный человек. Его обнаружили, но не поймали, успел сбежать. Но наши органы не дремлют, и уже в наше время, они буквально недавно нашли спрятанный этим бандитом тайник с оружием, патронами, гранатами и прочим. «И вот как думаете, товарищи танкисты, где этот негодяй прятал оружие? В печке! В старой голландской печке. Вот!» Мы на мгновенье остро почувствовали свою причастность к нашим славным недремлющим органам.

Старшина роты сразу прицепился к нашему командиру: «Розов, перестать улыбаться в строю! Здесь вам строй, а не я не знаю что. Я сказал, перестать!» Тот со своей всегдашней улыбкой: «А чего такого-то? У нас в семье все улыбаются. И батя, и братья, и сёстры.» Макарон, он и есть макарон: «Я вам приказываю, товарищ гвардии младший сержант, не улыбаться в строю!» Женечка в ответ: «Есть не улыбаться в строю, товарищ гвардии старшина!» А через пару секунд опять рот до ушей. Ну что поделаешь, такой человек. Но макарон есть макарон: «Я приказываю!» и голос трубный.

На вопли старшины прибежал ротный зампотех: в чём дело? Послушал и мирно сказал: «Старшина, отцепитесь от младшего сержанта.» Только макарон не был бы макароном, если бы успокоился. Наконец, наш спокойный зампотех вякнул: «Я что сказал, старшина! Не вынуждайте меня повторять! Повторите, что я сказал!» Старшина повторил, деваться некуда. Зампотех ушёл. Но ведь дело такое, что на него, ротного властелина и чуть ли не бога, в присутствии салаг, не принявших присягу, орал офицер. Как можно забыть. Ну и не забывал при случае. Мы, в свою очередь, тоже не забывали и заплатили макароннику полновесной монетой. Не сразу, а потом, при случае.

Нет, я ничего такого – этакого не хочу сказать про нашего старшину. Он был, в общем, вполне нормальным мужиком. Просто у нас в роте все были с десятилеткой или с незаконченным высшим или высшим, а у него что-то около двух-четырёх классов. Войну он прошагал всю, не единожды ранен, семья, дети. Не до образования. Мы, по его мнению, не хватили шилом патоки, не голодовали, не понимаем по-настоящему, что такое горе. Мы все городские, жизни не знаем, ходили себе в школы-институты, решаем воот таакие задачки, а без пользы дела. Таблицы стрельб «давно составлеты», так кому они здесь нужны, задачки ваши? Задачки решаете, а в койку, святое место – в сапогах! Койки заправляете как попало, а они должны быть «заправлеты только единогласно». И здесь вам армия, а не институт, здесь думать надо. Здесь оно ни к чему, ваше образование. Такие рассуждения нас смешили, а наш смех его злил. Он ведь искренне считал себя правым и желал нам помочь смотреть на жизнь правильно. «Вакханалию» он называл «аванхалией», Пентагон у него был Петнангоном, Нат Пинкертон – Накапиртоном, переплёт оконной рамы называл «перепялинками». Он сказал: «От радиации отказывают все, как говорится, органы в человека, и даже половые фактически отказывают, понос и кровь течёт, волосы и зубы лезут.» или «Вот раньше атом был неделим, а сейчас наука дошла, и он стал делим.» Как не смеяться? А его рассуждения: «Служить надо не хорошо, служить надо не плохо, а служить надо как по Уставу.» или «Пол натереть – как дом построить. Вот тебе кусок, а вот тебе кусок, а вот тебе плинтус – и до обеда фиг сделаешь.» Он был выходцем из другого мира, нам совершенно непонятного и даже чуждого. Своего рода конфликт поколений. И со всеми вытекающими, как говорят, последствиями.

Народ в роте самый разный, предстояло жить друг с другом три года. Шла, как бы сказать, притирка. Не всегда легко. Слишком уж разный народ. Уже потом, года через два, Толя Кузя выразился в том смысле, что вот мы, уже несколько послужившие, похожи друг на друга, а молодые – пока ещё все разные. И что армия всех стандартизирует, хотя внешне все остаются прежними. Да, конечно, согласился я, иначе и не может быть. Так ведь должно было пройти два года, пока дошло.

Толмачёва мы все невзлюбили разом, дружно все сто двадцать человек. Он был сыном какого-то очень крупного шишки, учился в МИМО. Таких на срочную службу и тогда не призывали, он, по его словам, залетел по собственной дурости. Как он говорил, дед застал его «за этим делом» со школьницей, дочкой папашкиного начальника. Дед у него психованный, ещё в империалистическую ранило, потом в гражданскую да ещё в эту, Отечественную. Инвалид. Ужас-то в том, что в империалистическую и гражданскую дед воевал вместе с Малиновским, называет его Родя. Ну да, с этим самым, Министром Обороны теперешним, в том и ужас весь. Дед психанул, позвонил Роде этому, Малиновскому, тот его и сунул. Не сориентировался вовремя, как он говорил, не надо было ему с этой девкой дома, и вот теперь вынужден с нами лямку тянуть. Делать то, что нормальные люди презирают. Мы, по его словам, ещё не люди, а «народ», нечто вроде рабочего скота. Он и не скрывал своего отношения к нам. Если бы не Женечка, ему бы голову открутили по-быстрому. Упало бы на него что-нибудь на хозработах. Или бы после присяги пристрелили в карауле или на стрельбах. Нечаянно.

Правда, насчёт «пристрелить», скорее всего, чересчур. Хотя, иногда нам читали на вечерней поверке приказы по Вооружённым Силам, в которых упоминались подобные случаи. Так что бывает, оказывается… Уж очень он всем осточертел.

Ну и забегая вперёд, скажу, что его ненависть к Женечке из-за мытья унитазов дошла до того, что в карауле его смену всегда водил начкар, а не разводящий - Женечка. И особенно начкар следил, чтобы после возвращения с поста его автомат был разряжен. На всякий случай, как бы чего не того.

Конфликт начался с первого наряда по роте, в который он попал. Туалет мыть он не нанимался, туда гадят, видите ли, сто двадцать человек, а он должен мыть, ещё не хватало. То, что и он туда ходит и кто-то ежедневно и неоднократно моет, его не трогало. Вам надо, вы и мойте. А я присягу не принимал, и что вы мне сделаете. Вот это он быстро усвоил. Он довольно долго наивно полагал, что папашка его со службы вытащит ещё до присяги, в крайнем случае пристроит куда-то в непыльное место. Где не надо мыть туалеты, нет хозработ и прочих тягот и лишений солдатской службы вроде нарядов, спортплощадки и рукопашного боя, где могут врезать так, что мама моя. (По словам Мишки Пересичного, рукопашный бой выглядит так: зализяку на пузяку – гэп, дэ було рыло, хай будэ пер…ло! Делай: раз, два!) И где есть ресторанная жратва, а не кирзовая каша вперемешку с похожей на оконную замазку гречневой или с жидковатым картофельным пюре с «глазками» (черноокая блондинка) и пятью сантиметрами трески (как съешь три километра трески, так сразу на дембель). И где не бывает по понедельникам «ефрейторский» (вегетарианский) день с обязательным гороховым супом и гороховой же кашей. Он, дурачок, не понимал (скорее, не хотел понимать), что если «Родя» его сюда воткнул, то это надолго, на верных три года, не меньше. «Мечты, мечты, где ваша сладость?..» Как выразился Москаль, ушли мечты, осталась гадость.

«Дайте, я его воспитну разок.» - предложил Москаль, но Женечка распорядился иначе. «Не хочешь, твой выбор. Петров, Афанасьев, вымыть туалет.» Те буквально вылупились на него, а он ехидным таким голосом: «Я должен дожидаться вашего согласия?» Женька с Евгешей, деваться некуда, хором: «Есть вымыть туалет!» откозыряли и пошли. Москаль стоял у тумбочки, Толмачёв принялся натирать пол в ленкомнате, Уразназаров мыл лестницу.

Женька с Евгешей вымыли в туалете пол, унитазы, раковины, протёрли окна, зеркала над раковинами, надраили асидолом ручки на дверях – словом, по всей программе. Обычно это делает один. Вдвоём они быстро справились и явились вершить правосудие.

Толмачёв явно был недоумком, если надеялся, будто Евгеша с Женькой спустят ему это и не дадут по шее. Было больно, его предупредили, что будет хуже, если он пожалуется. Не жаловаться ума у него хватило, но в таком настроении он что-то не так ответил старшине и получил наряд вне очереди.

Такой наряд, как правило, означал, что надо отработать 24 часа за счёт сна, потому что другого времени для этого у солдата не бывает. Меньше четырёх часов сна быть не должно, а шестью четыре – двадцать четыре, то есть, шесть ночей спать по четыре часа. Правда, не каждую ночь. А первые месяцы службы спать хочется - страшное дело. На ходу засыпают. Идёт, скажем, рота, и сержант видит, кто-то заснул, и командует: «Рота, вправо (влево) принять!» Рота принимает в сторону, а солдат идёт вне строя с закрытыми глазами. Хохот! Солдат просыпается и ныряет в строй.

Ничего удивительного, что дежурный по части застал Толмачёва спящим в том же злосчастном туалете, отчего прибавился ещё один наряд вне очереди. И через неделю он буквально оброс этими нарядами вне очереди. Он всё ещё надеялся на помощь своего отца. Папашки.

Надежды лопнули, когда приехала его мать. Она спросила командира роты, в курсе ли он того, кто отец курсанта Толмачёва. Ну да, сказал ротный, так вон в третьем батальоне служит внук самого Ротмистрова. Слышали про такого? Вот. И служит без этих самых. Маршал сам приезжал неофициально проконтролировать, чтобы ничего выходящего за пределы Уставов и чтобы у внука всё, как у всех. Неофициально, значит, в гражданском виде и без положенной свиты. Так ведь он в любом виде остаётся маршалом Ротмистровым. Он командиру полка сказал при всех: «Смотри, полковник!» У него не забалуешься, это с войны известно. И никто его внука не навещает до присяги. Вот на праздник принятия присяги милости просим, будем рады.

Конечно, это был нокаут. Три года мыть туалет, три года давиться в столовке чёрт–те чем, все эти наряды вне очереди, чтоб им всем пусто было. Гады! Из-за этой паскуды, сучки этой, ей тогда, видишь, срочно зачесалось! И надо ж было так вляпаться, а теперь три года отдуваться. Дед будто сам по бабам не бегал.

И всё-таки он продолжал надеяться на чудо без всякой надежды на него. И соответственно себя вёл. К окончанию срока обучения он стал очень приличным наводчиком, это да. Стрелял он неплохо, если не сказать больше, матчасть знал прекрасно, машину водил гораздо лучше, чем полагалось по взаимозаменяемости. Но в характеристике ему написали: «Командиром экипажа быть не может.» На этом крепко стояли Женечка, помкомвзвода и старшина: не дай и не приведи попасться такому в подчинение. Правда, вполне может быть, что его мать смогла как-то нажать на командира роты (батальона) той части, куда отправили Толмачёва, и ему дали лычки. Вполне. Тогда мне искренне жаль тех ребят, которыми командовал Толмачёв.

Был у нас ещё один не совсем обычный парень. Баптист, кажется. Отказался прикасаться к автомату и подходить к танку: дескать, орудия дьявола, а он христианин. Присягу принимать он не отказывался, но без автомата. Любые работы, любые занятия, но к орудиям дьявола он не прикоснётся. Никакие беседы, вплоть до прямых угроз, не помогали. Готов хоть сейчас отдать жизнь за Родину, за ближних своих, только без орудий дьявола. Конечно, все должны служить своей стране, он же не отказывается, но учиться убивать он не будет.

В конце концов победа, если так можно сказать, осталась за ним. Присягу он так и не принял, потому что в ней речь идёт об оружии, и его отправили в лазарет медбратом. Он ухаживал за больными очень заботливо, таскал «утки» и прочие устройства, регулярно давал свою кровь. Никогда не ходил в самоволку, потому что обманывать командиров грех. Над ним некоторые посмеивались, крутили пальцем у виска, а он был твёрдо уверен в своей правоте.

Наше отделение послали пыжевать пушки после офицеров. То есть, у офицеров были плановые стрельбы, после чего мы эти пушки драили. Вообще говоря, имеются установки для пыжевания пушек, но считается, что надо молодым пыжевать вручную. Чтобы прочувствовали. И вот мы пыжуем, настало время ужина, а на ужин нас не отпускают: пусть командир отделения сходит в столовую и закажет расход на всё отделение. Женечка сходил, мы спокойно допыжевали, пошли, как водится, строем в столовую. А наш расход слопали. Мол, мы ждали-ждали, вы не пришли, так и сами виноваты. До завтрака не помрёте, случаев таких не было.

Мы не ожидали, что Женечка так раскричится: «Если сейчас же не будет ужина отделению, пойду к оперативному дежурному, а если не поможет, к Командиру.» Дежурный по кухне ему: ты, мол, младший сержант, совсем дурной, будет тебе генерал этой ерундой заниматься. «Хорошо, - говорит Женечка, - я иду, а вы смотрите, что получится.» Нам сказал: «Ждите меня.» Повернулся и пошёл.

Дежурный по кухне не стал дожидаться, «что получится». Фиг, мол, с тобой, дурачок, заводи своих. Не хочется просто возиться с таким, а так бы, сам знаешь.

Отварили по-быстрому макароны, по полбанки мясных консервов на человека, чаю. С таким удовольствием слопали!

В роте старшина налетел на Женечку: где шлялись? Он объяснил, мы подтвердили. «И пошёл бы к Командиру с этой ерундой? Младший сержант - к генералу?» - удивляется старшина. Женечка кивнул: «Если командир я, то голодные они по моей вине. А зачем это мне?» Старшина покачал головой: «Ну-ну, Розов.»

Мы все очень зауважали Женечку. Потому что были подобные случаи, когда первогодки оставались голодные. Что это такое, знает только тот, кто испытал на себе. Первые месяцы службы – это постоянное желание поесть и поспать. «Два страстных желанья, одно к одному, душа во мне пламенно будит.» - декламировал нам Женька, утверждая, что стихи именно об этих желаниях. Конечно, со временем мы привыкли к армейскому рациону. Как нам утверждали, научно обоснованному. Мы же говорили: с голоду не подохнешь, но к бабам не потянет. Оказалось, потянет, ещё и как!

В первые месяцы службы очень изменяются взгляды на окружающее. Мы оказались в другом мире, настолько другом, что ранее устоявшиеся взгляды не могли остаться прежними. Скажем, отношение к командирам у нас было сформировано книгами и кинофильмами. Всё оказалось иначе. Беспрекословное повиновение любому, самому дурацкому, на наш взгляд, иногда просто тупому пожеланию офицера вызывало сильнейшее нежелание его выполнять. Не хочешь, а вынужден делать. Доходило до того, что все приказы и распоряжения казались глупыми и ненужными. Любые. Причём, сами же офицеры, нам казалось, делали всё возможное, чтобы мы так считали. Постепенно это прошло, но ядовитый осадок оставался долго.

Небольшой пример. Я в наряде по роте и мою лестницу. На улице непогода, соответственно, грязь. Входит офицер, и не помыв сапоги в специально установленном корыте с водой и щёткой, идёт по лестнице, топая по ступенькам, чтобы с сапог слетела грязь. Он ведь знает, что мне, дневальному, придётся вымыть за ним, видит, что я мою лестницу, но сапоги на входе в казарму не помоет. Сейчас он войдёт в спальное помещение и потопает в грязных сапогах по полу, который я только что натёр, а мне придётся его мыть и ещё раз натирать. Он разве не понимает, какое отношение к себе формирует у солдата? Когда он, извините, вытирает задницу и бросает использованную бумагу на пол, мочится мимо писсуара? Плюёт или сморкается на чистый пол? Курит где попало и стряхивает пепел там, где стоит? Он прекрасно знает и видит, что дневальные круглые сутки вылизывают казарму. Нам толкуют на политзанятиях, что в бою надо беречь жизнь офицера, без командира всем хана. Да пропади он пропадом, такой командир!

В литературе встречались случаи, когда обозлённые солдаты во времена Империалистической стреляли во время атаки своим офицерам в спину. Спрашивали не раз старшину, бывало ли такое во время Отечественной. И по тому, как старшина слишком уж завозмущался, поняли, что бывало, и не раз. Между собой мы рассуждали так: ну да, те офицеры были сплошь дворяне-кровопийцы, на войну народ гнали силком, вот те и стреляли. А взять, скажем, капитана такого-то или старлея этакого-то, да и другие не лучше, так и ничего странного не будет, если стрельнуть такого.

Ротный, правда, отрицать не стал. Бывало иногда, особенно в тяжёлые времена. Редко, но бывало. Но это надо солдата довести до точки, до такой степени отчаяния. Уже где-то к середине сорок второго это прошло. И позже таких случаев не было.

Постепенно мы научились видеть и различать. Ни наш старшина, ни Батя или КП, или те же наши ротный и взводный никогда так не делают. Гавкают, да, наказывают жёстко, да. Но никогда не свинячат, никогда не хамят. И никогда не требуют больше того, что определено Уставами, и прежде чем требовать, дают солдату всё то, что ими определено. Разговоры об этом прекратил помкомвзвода. Чапаев пришёл на войну трактористом, Буратино до первого ранения был пулемётчиком в пехоте, Батя был заряжающим, КП в сорок втором пришёл на войну командиром экипажа. Ну, как тогда было: после десятилетки – краткосрочные курсы командиров – и вперёд с песнями! «Война – очень хороший «воспитатель»,- со смешком сказал старший сержант,- она учит, что любой командир без солдата – полнейшее ничто. Если не меньше. И сама жизнь любого командира ничего не стоит без хорошо подготовленного солдата. Все, кто прошёл войну, узнали это на своей шкуре и остались людьми, остальные – кто как воспитан папой с мамой. Так что, солдаты, имеющий голову да подумает.» Нам пришлось согласиться.

Такая обстановка давила на психику. Ничего нельзя делать без команды, даже в туалет надо попросить разрешение. Приходим в столовую, сержант орёт: «Рота, слушай мою команду! Справа - слева по одному, в столовую, бегом марш! Отставить! Я сказал бегом, одновременно справа-слева! Рота, слушай мою команду! В столовую, справа-слева, по одному, бегом, марш! Отставить! Рота, слушай мою команду!» И так по нескольку раз. Забегаем в столовую, садимся. Опять крик: «Команды садиться не было! Рота, встать! Сесть! Встать! Сесть! Садиться и вставать надо одновременно, как один человек! Рота, встать! Сесть!» А чтоб тебе, зараза! Наконец, сели, новая команда: «Дежурные по столам, раздать пищу!» Едим. Опять команда: «Рота, закончить завтрак (обед, ужин)! Рота, встать! Дежурные по столам, собрать и сдать посуду! Рота, справа-слева, по одному, из столовой, бегом марш! Отставить!» Да чтоб тебе! После приёма пищи даётся пять минут перекура. Вокруг вешалки, естественно, давка, только шинель одел, вышел, пару раз затянулся, сержант орёт: «Рота, строиться!» Ой. Первые несколько минут кажется, будто наелся, а дошёл до казармы, опять желудок пустой и хочется есть. Подъём и отбой – тот ещё ритуал. Дежурный по роте командует: «Рота, отбой!» и зажигает спичку, которая горит, считается, сорок пять секунд и поднимает её над головой. За это время нужно успеть раздеться, обмотать портянки вокруг голенищ сапог, сложить определённым образом на тумбочку штаны и гимнастёрку, лечь и укрыться одеялом. Если кто-нибудь не уложился, начинается тренировка: «Рота, подъём! Рота, строиться!», дежурный по роте зажигает спичку, мы вскакиваем как оглашенные, одеваемся и становимся в строй. И так по многу раз, пока рота уверенно станет укладываться в заданное время. Утром после обязательной зарядки ежедневный ритуал проверки чистоты. «Расстегнуть воротники гимнастёрок!» Если подворотничок покажется проверяющему не совсем чистым, он молча отрывает его и так же молча суёт в руки. Ага, старшине на заметку а уж он припомнит! «Показать руки!» Выставляем руки перед собой, проверяющий осматривает руки, ногти. «Рота, круу-гом!… Показать правый каблук!... Показать левый каблук! …Рота, круу-гом!» Если проверяющий считает, что подковка на каблуке слишком стёрта, получаешь втык.

Затем ритуал проверки коек, которые должны быть заправлены строго единообразно, а если проверяющему что-то покажется не так, простыни с одеялом и подушкой летят на соседнюю койку. И раздаётся вопрос: «Чья койка?» В первые месяцы службы часто проверяли, как намотаны портянки, мол, иначе натрёшь ноги, а это может рассматриваться, как сознательное членовредительство. Конечно, многие никогда не носили портянок, а если ты целый день на ногах, да ещё всё бегом–бегом, а портянки намотаны неверно, ноги изуродуются по-быстрому. А сапоги! Одни сапоги чего стоят! Они должны всегда блестеть. «Сапоги – это лицо солдата.» - повторял старшина. «Наваксь штиблетину, чтоб видеть рыло в ней!» - повторял Женька слова Маяковского. А грязно ведь, ёлки-палки! Старшина нас буквально третировал: «Почему сапоги грязные! Думаешь, тебе Пушкин сапоги будет чистить?» А они не грязные, просто не блестят. И причём тут Пушкин! Никаких возражений он не слышит. Сапоги выдают на девять месяцев, первым делом прибивают подковку, а она снашивается по-быстрому. Женечка принёс из БТРМ  (бронетанкоремонтной мастерской) списанные подшипники и показал, как заделать шарики в каблуки. Шарики служат гораздо дольше подковок из мягкого металла и не щёлкают при ходьбе.

Что бы ни делали, одни тренировки. Неполная разборка и сборка личного оружия. Установка и подключение танковых аккумуляторов, а они тяжеленные, 62 кэгэ штука. Экипаж хватает в аккумуляторной по штуке и несётся с ними к машине, механик устанавливает их на места, расключает и заводит двигатель, а взводный рядом с секундомером. Не уложился – давай по-новой. То есть, волоки в аккумуляторную, а оттуда опять бегом к машинам. Та же история на тренажёрах, на полосе препятствий, на спортплощадке, на площадке рукопашного боя. А «пеший по-танковому» в снегу выше колен, все эти передвижения «углом вперёд», «углом назад», «уступом вправо», «уступом влево», «перестроения на ходу» и ощущение, что ног у тебя больше нет. До полного обалдения, до тех пор, пока не станешь делать это просто механически. До полного отсутствия сил. К отбою уже ничего не соображаешь и не чувствуешь, только бы голову на подушку. Идёшь в увольнение – перед дверью ставят «козёл»: не перепрыгнул - нет увольнения, тренируйся. Правда, к лету втянулись, после отбоя иногда дежурный по роте требовал: «Прекратить разговоры после отбоя!»

А лыжи! Как только выпал снег, начались лыжи утром и вечером, по субботам и воскресеньям. Взятие на себя обязательств пройти за зиму столько-то сотен километров. Вернее, не совсем так. Командир первого взвода сказал, что они, первый взвод, берут на себя обязательство пройти. Ротный спросил: а кто больше? И пошло. Вечерняя прогулка на лыжах, утренняя пробежка на лыжах, воскресная вылазка или «десятка» на лыжах, поход на полигон или на танковую директрису на лыжах. И так до весны, пока в лесу ещё остались пятна снега. И так все три зимы и часть четвёртой.

Всё, парни, говорю, эти лыжи меня уделали. После дембеля, чтоб я околел, на лыжи не встану ни разу. Все рассмеялись. Мол, насобачишься на лыжах, на гражданке не откажешься в удовольствие пробежаться. Одно дело, мол, армия, а гражданка совсем не то. Нет, говорю, ни за что.

И отдельная «песня» - химподготовка, все эти полные-неполные химкомплекты–противогазы. Вообще, бегать полном химкомплекте - незабываемое «удовольствие». Стрелять в нём – ещё куда ни шло, а вот бегать по пересечённой местности, особенно летом! Называется это привыканием к кислородному голоданию. Снять противогаз после бега а нём – такое счастье! Дышишь – и не надышишься сладким чистым воздухом.

В отношении к сержантам тоже были проблемы. Каунышбай не уставал напоминать нам, что он наш командир. Обращаться к нему надо было только «товарищ гвардии младший сержант», при его появлении необходимо вскакивать и без разрешения не садиться. У нашего помкомвзвода, старшего сержанта Завалишина, таких бзиков не было. Женечка – статья особая. Сначала мы по привычке козыряли, вскакивали, всё такое, а к середине лета запросто называли Женечкой, не забывая при этом быстро исполнять все его приказания и распоряжения. Даже просто пожелания.

Мы знали, видели, что в других подразделениях сержанты на солдат орут и только что не кусаются, что их солдаты, мало сказать, не любят. Нам просто несказанно повезло. Ротный аж взвился, когда узнал, как мы называем своего командира отделения. Со временем как бы махнул рукой, потому что у нас всё в порядке. Ну, скорее, не то чтобы махнул рукой, просто перестал громко требовать строго уставных отношений. В конце концов, он же понимает, что при начальстве мы ведём себя точно по-уставному.

Особая статья - это наряды, очередные, вне очереди. Список нарядов в порядке очереди висит над тумбочкой дневального, чтобы каждый знал, когда его отделение, взвод, наша рота заступает в наряд. Наряды по роте, батальону, по части, по дивизии. На кухню, в кочегарки (их было несколько), по парку, в караулы, в патруль, КПП, КТП. Наряды вне очереди раздают любые командиры, начиная от командира отделения. Различные хозработы. Самый жуткий наряд, считаю, на кухню. Столовая огромная, в три смены питаются десять тысяч человек, то есть по три тысячи с гаком за один заход. Так что – дела для всей роты невпроворот! Куда бы ни попал: мыть посуду, чистить картошку, работать в обеденных помещениях – в любом варианте работаешь двадцать часов практически без перекура, спишь четыре и принимаешь к окончанию суток такой вид, что весь кухонный наряд после смены отправляют в баню и меняют всё обмундирование. Полностью. Кроме сапог, шинелей и бушлатов, разумеется. В других нарядах можно иногда как-то и где-то соспнуть, отдохнуть, а здесь – нет такой возможности. Ни разу не доводилось попадать на кухню вне очереди, а были «гиганты», попадавшие не единожды.

В первый раз я попал на чистку картошки. Начистить на десять тысяч человек на суп и обязательное картофельное пюре. Не вручную, конечно, картофелечистки электрические. Так ведь для начала привезти эту картошку со склада, выгрузить и потом вёдрами перетаскать к этим машинам. Из картофелечисток вывалить в восемь эмалированных ванн. А по окончании работы выгрузить очистки из бетонированной ямы в цистерны для отправки свиньям подсобного хозяйства дивизии. Правда, насосами.

И пошло: откидываешь крышку картофелечистки, загружаешь в неё два ведра картошки, заливаешь ведро воды, закрываешь крышку, нажимаешь кнопку. Пока она орёт, нажимаешь кнопку и откидываешь крышку второй, вываливаешь картошку из неё, загружаешь два ведра, заливаешь воду, закрываешь, нажимаешь кнопку, подходишь к первой, нажимаешь кнопку, откидываешь крышку… И так далее без конца, то есть, до ужина. Пять минут на перекур, после которого до полуночи картошка-картошка-картошка. От полуночи до четырёх утра - спать, пять минут перекур и картошка-картошка до завтрака. Без перекура. После завтрака вплоть до обеда. И так далее вплоть до смены. Нас четверо на восемь картофелечисток и десять тысяч человек.

Занимались этим делом практически сутки. А недалеко стояли большущие ёмкости, в которых мыли посуду. Три парня стояли на помостах в длиннющих прорезиненных фартуках и большущими деревянными вёслами перемешивали посуду, сливали горячую грязную воду, заливали кипятком, ещё раз перемешивали, сливали воду, наклоняли эти ёмкости и расставляли посуду по полкам. Дежурный санинструктор проверяет чистоту реактивом, и если чуть что – ещё раз та же процедура. Работают они, по лицу пот течёт, капает с носа, они его сдувают. Потные насквозь.

Мамочки мои, думаю, хорошо, что не попал «на посуду»! После наряда мне сказали: не повезло тебе с картошкой, посуду мыть легче. Ребята, говорю, в чужих руках, всегда, известное дело... Посмеялись и согласились. Приходилось, конечно, и мне мыть посуду. Наряд на кухню остаётся нарядом на кухню в любом случае, чего уж там. Вот разве что летом, в жару, когда делают квас, можно попить в удовольствие. А то ведь на столы ставят из расчёта по кружке на человека. Женька поправил: «Не на человека, а на солдата, и не надо путать, дорогой товарищ.» Ну да, конечно.

И ещё хозработы. Таких работ всегда предостаточно, никакой хозвзвод не управится. По правде, мы их любили, скажу так. Не надо бегать в жару и холод, торчать под дождём, топать на плацу, стоять на посту и пр. Работай себе, но опять же, вагоны с углём разгружать – радость небольшая. Правда, после угля - сразу в баню и полная замена обмундирования. Хотя тоже не без всяких… Например, помню, на первом году досталось нам заготавливать лёд на речке для погребов. Холодильников тогда в погребах не было. Так вот, «удовольствие» очень сомнительное. Промокли, замёрзли. Одна радость – сменили обмундирование. А это хорошо.

На утреннем разводе сказали: «Строители, выйти из строя!» Вышли мы. Подходит Медный Лоб с бумажкой: какая специальность у кого. Говорю, арматурщик. Это, говорит, хорошо, нам штукатурщики нужны. «Товарищ майор, - говорю, - я арматурщик, а не штукатур, штукатурить не умею.» Он не слушает: «Я сказал, штукатурщик нужен!» Ну, не кретин? Женька меня за хлястик: «Закрой пасть, идиот, это же Медный Лоб!» Говорю: «Женька, это же Кузя штукатур, так-перетак, ты не знаешь, что ли?» - «А ты не знаешь, что это Медный Лоб?» Да, конечно, но ведь штукатурить не умею, а заставят, и что делать? Он смеётся: «Такая твоя судьба. Отстреляешься, не писай.»

Или вот, достраивали танковые боксы, там ещё надо было стропила доустановить, кровлю, потолок подвесить, всякое такое. И опять же Медный Лоб. Надо, говорит, крыть кровлю на боксе. Женечка ему: «Товарищ майор, сначала же стропила надо…» Не слушает: «Кройте кровлю, младший сержант, стропила потом.» Ну, не идиот! И что делать? Решили «тянуть кота за хвост», всё равно появится полковой инженер или кто-то из спецов. Имитируем трудовой процесс, появляется полковой инженер: «Почему сачкуете?» Объяснили ситуацию. Полковой инженер от удивления аж руками всплеснул: «Ума нема - кажи калiка!» А нам-то что делать? У него шуточки: «Младший сержант, пошли его на …, но не ругайся.» Ага, младший сержант – майора! Тогда он сказал, мол, сошлитесь на меня, я велел прекратить крыть кровлю и приказал ставить стропила. Выполняем последний приказ. В принципе, он такой же заместитель КП, как и Медный Лоб, так что...

Так о Медном Лбе. До него очень недолго был другой замполит. Подполковник, Герой Советского Союза, орденов целая пачка. Про него говорили, он в сорок первом был в плену несколько часов, сбежал с оружием и документами часового. Провоевал всю войну, а через некоторое время вспомнили: ага, был в плену, значит, предатель. Лишили звания и орденов, воткнули двадцать лет за предательство. При Хрущёве выпустили, восстановили всё. И в тот же полк. Он всё время, сколько мы его видели, находился рядом с солдатами. Он был, ко всему прочему, ещё и просто хорошим человеком. А здоровье при «следственных действиях» и в лагере подорвано, раны о себе напоминают, состояние здоровья, как это формулируют, несовместимо с воинской службой. Может, и иные причины, скажем, он стал неудобным человеком для руководящих товарищей, напоминанием ненужным. Тут как раз решили укрепить партийные ряды Вооружённых Сил партработниками с гражданки. Вот и прислали «укрепителя», дали майорское звание. Офицеры его сходу прозвали Олег Попов (был такой знаменитый клоун в то время), а солдаты - Медный Лоб. Это прозвище закрепилось за ним на те почти три года, пока его не выгнали на гражданку. Ко всему прочему, он и человеком был дерьмовым, если не сказать больше.

Ну вот, небольшая чёрточка в характеристике. Были у нас в полку два новоиспечённых лейтенанта, только-только из училища. Они всё своё свободное время в винтполигоне ( помещение для отработки стрельбы из пушек, где роли пушек «исполняют» винтовочные стволы, установленные на вращающейся подставке). Они придумывали друг для друга задачи по стрельбе: кто кого «обстреляет»?

Видимо, Медный Лоб считал, что они должны были изучать материалы очередного выступления товарища Хрущёва, ну и выразился в этом направлении. А те ответили в том смысле, что важнее уметь стрелять, водить и обучать этому солдат, а материалы они и так узнают, для этого и есть замполит. Скорее всего, не напрямую, этими словами, но дали понять. Ну и нашла коса на камень, потому что Медный Лоб взялся за них вплотную, а лейтенанты поддаваться не желали. Вот и дошло до взрыва. Пришёл он в очередной раз в винтполигон наезжать на них, они подготовили стартовый пистолет и незаряженный ПМ. Слово за слово, лейтенанты стали грубить, сделали вид, будто глубоко оскорблены. Один из них, матерясь, направил незаряженный ПМ в сторону Медного Лба, второй выстрелил из стартового пистолета. Медный Лоб одеревянел. Первый подошёл поближе к нему, наклонился, сделал вид, будто поднял с пола смятую пулю, и сказал: «Ты гля, даже пуля смялась!» Оба радостно рассмеялись и ушли. Медный Лоб написал рапорт КП, в котором утверждал, что эти офицеры стреляли ему в голову и убили бы, «хорошо, что пуля смялась и отскочила.»

Что было с КП после прочтения рапорта, неизвестно, но до нас дошло, пошло и дальше. Гриша меня спрашивал: «А что, у вас и правда замполит такой?»

Присягу мы приняли, сходили первый раз в караул. Сходили и сходили. Ничего такого. Натаскивали нас, пугали-стращали всякими караульными историями. Всякие там «часовой есть живой труп, завёрнутый в тулуп, заинструктированный до слёз и выброшенный на мороз, и кругом смотрящий, не идёт ли разводящий», «не бойся нападающего, бойся проверяющего».

В каждом подразделении обязательно происходят разнообразные «караульные истории». Да и будут всегда происходить, пока существуют караулы. Вот несколько наших.

Например, с проверяющими, показывающие, кому и кого надо бояться.

Тот же Женька стоял в штабе полка у секретной части на сторожевом посту, то есть, стоять ему четыре часа. И его приморило, он не то чтобы заснул, просто прислонился задницей к батарее, как бы полуприсел и закемарил слегка. Первый год, не втянулся ещё. Автомат с рожком без патронов положил на колени рожком вверх. Мимо окна проходил начальник штаба стрелкового батальона, заглянул в окно, узрел кемарящего Женьку. Потихоньку подошёл, отсоединил магазин и на цыпочках пошёл дальше. Женька мгновенно очухался, увидел автомат без магазина и уходящую за угол спину офицера. И недолго думая, влепил ему прикладом по затылку. Присоединил магазин, пощёлкал по щекам капитана: «Что с вами, товарищ капитан, вы так неожиданно упали?» Капитан увидел магазин на месте, всё понял и сказал, что он просто споткнулся, видимо. За капитаном в штаб вошёл писарь секретной части, который всё видел и рассказал нам. Это очень прибавило авторитета Женьке.

С Дуйсенбаем история была получше. Упомянутый начальник штаба батальона считал, что за солдатом глаз да глаз, а то ведь солдат так и норовит от службы отлынить, особенно на посту поспать-покурить, «тормозухи» стаканчик пропустить. А то и бабу привести на пост. (Кстати, что бы он, пехота, понимал в «тормозухе»!) И что надо проверять и проверять так, чтобы солдат не заметил. Его предупреждали офицеры, что можно с такими проверками и на пулю нарваться. Ну, так ведь он на фронте не был, а эти повоевали. Отсюда и разница подходов.

У нас в парке как раз стояли не в боксах несколько тяжёлых арттягачей АТТ. Такие здоровенные гусеничные дуры с кабиной, похожей на автомобильную и с кузовом, как у грузовика.

Дуйсенбай нам часто говорил, что он охотник и разные охотничьи байки травил, в том числе и про засады на крупного зверя. Что там за крупный зверь в Казахстане, не знаю. Не знаю, какой у него охотничий стаж, хотя, по правде, мужик он очень остроглазый и наблюдательный, а из МГУ его отчислили с третьего аж курса. Что-то там с дочерью проректора. Любил он это дело, очень. С другой стороны, а кто не любит? Просто разная степень везухи и мастерства, а Дуйсенбай был мастер, в увольнениях приходилось наблюдать. Да, так вот в тот день этот пехотный капитан был дежурным по части, его и понесло посты проверить. Не с начальником караула или разводящим, как положено, а тайком. Изморось такая была, плащи часовым тогда выдавали брезентовые. А они, как намокнут, становятся просто деревянными. Дождик перестал, намокший плащ тяжёлый, Дуйсенбай «посадил» свой намокший плащ в кабину АТТ. Прислонил его к спинке сиденья, а рукава положил на рычаги управления для устойчивости.

Капитан ещё издалека заметил фигуру в кабине и стал подкрадываться к машине. Дуйсенбай увидел подкрадываюшегося офицера, узнал его и зашёл за машину. Посмотреть, что будет. Засада на крупного зверя, короче. Если бы капитан, как положено, шёл бы с разводящим или начкаром, всё было бы иначе. А получилось так, что когда он подкрался к кабине тягача и стал медленно открывать дверь кабины, Дуйсенбай воткнул ему в задницу штык – нож, добавил прикладом по голове, а затем выстрелил в воздух. Примчался караул по команде «в ружьё!», капитана увезли в лазарет, Дуйсенбая сняли с поста. Он объяснил дознавателям, что капитана не узнал из-за плохой видимости, что капитан был один и подкрадывался и что только когда стал открывать кабину, получил штык – ножом в зад. Про плащ он ничего не сказал, потому что, по правде говоря, он не имел права усаживать свой плащ в кабину тягача.

Конечно, если по Уставу гарнизонной и караульной службы и без плаща, то Дуйсенбай был кругом прав. За что он и съездил в отпуск на десять суток. На первом-то году! А капитана перевели куда-то. Скорее всего, он больше не будет пытаться проверять таким манером, как несут службу на посту.

 

3

С молодыми солдатами в карауле, бывает, происходят неожиданные истории. Вовку из соседнего взвода поставили на пост в двадцать три часа. Ветер холодный порывами, дождик паскудный в морду. Капюшон не защищает. А натянешь поглубже, так не видать ничего. Известно ведь: не бойся нападающего, а бойся проверяющего. Потому что от первого отбиться можно, автомат – вот он, а второй уделает тебя, как Бог черепаху. Ну и ходил он, матерясь, по посту, стараясь не ступать в лужи. А весь пост в лужах.

Вроде что-то хлопнуло, потом ещё и ещё. Он пошёл по дорожке побыстрее и увидел мелькнувшую в его сторону тень. Он встал в тень столба, на котором висел прожектор. Правда, светил он неудачно, толком не видать нифига.

Склады эти были заглублены в землю, над ней торчали только покрытые рубероидом крыши. И вот по этой крыше быстро перебегали в Вовкину сторону тени и с хлопком пропадали.

Ну не то чтобы Вовка испугался – он окоченел от страха. Ведь столько народу тайком на его посту! Убьют ведь! Вовка упал прямо под столбом в кювет и стал стрелять по пробегающим по крыше силуэтам.

Когда прибежал караул, поднятый по команде «В ружьё!», Вовка уже расстрелял оба магазина и лежал в кювете, скорчившись от страха и закрыв глаза. Объяснений его начкар не понял. По его мнению, после такой стрельбы должны быть трупы нападавших, а где они?

Тут опять рванул ветер, раздался хлопок, и Вовка закричал: «Так вон он на крыше!» Начкар посмотрел и выругался: «Мать твою пехотную, дубина! Это же рубероид оторвался! Посмотрим, сколько в нём дырок.»

Дырок не оказалось. Ни единой! То есть, все шестьдесят патронов он влындил в крышу и мимо её. Если бы он этот «силуэт» изрешетил, поиздевались бы и простили за меткую стрельбу. За это многое можно простить. Наверно, если бы он начал стрелять, допустим, от скуки (допустим!!), скажем, и все шестьдесят положил в «силуэт», получил бы на всю жизнь «память», но учли бы меткую стрельбу, мне так кажется. А так…

Командиру роты поставили на вид, взводному учинили крутой втык, командира отделения - рядовым в хозвзвод, а Вовку послали в учебную кухню. Поняли, что солдат из него никакой. Он через полгода вернулся поваром в нашу столовку, к дембелю отъел харю почище, чем у хлебореза. Раз в жизни повезло, говорил, а то пахал бы, как папа Карло, на ваших тухлых танках. Мы знали, что у него есть деньги, что служба у него легче нашей. Но мы ему не завидовали и его не уважали. Потому что деньги эти, по сути, наши.

Да и вообще…

Интересная караульная история произошла с Москалём, после которой его перевели к нам во взвод.

Слева был забор военного городка, а справа шёл глубокий и широкий овраг, по дну которого протекала неширокая речушка, ручеёк скорее. На повороте из-за забора выскочил шестьдесят девятый «газон», набитый офицерами. Он летел в нос танку, который шёл на приличной скорости. Механику-водителю ничего не оставалось, как потянуть на себя левый рычаг, прежде чем остановить машину. И он снёс хороший кусок забора, потому что въехал в угловой столб. А в углу стоял прожектор, который слетел вместе со столбом.

Офицеры проскочили мимо, остановились и давай базлать на механика. А чего базлать, если они ехали по левой стороне дороги, потому что там луж не было. Прибежали, кому надо, посмотрели на колеи и признали действия механика-водителя верными. Он, дескать, вам жизнь спас, а вы орёте. Слетели бы в овраг, там вам и полный этот самый.

За этим забором был ночной пост, на котором вечером поставили Витьку Москаля. Он тогда служил в караульном взводе, как говорят, через день на ремень, через два на кухню. Разводящий, командир Витькиного отделения, сказал Витьке, ставя его на пост: «Ты, главно дело, Москаль, секи за дыркой, темно, б…, как бы чего…» Потом к пролому подошёл какой-то дед: не видал ли Витька корову. Витька обещал подоить её, если встретит.

Пост был жуткой паршивости, потому что прожектора светили прямо в глаза. И что бы ни говорили стоящие на этом посту, ничего не менялось. Обещали не раз, это правда.

Спать хотелось очень, Витька даже засыпал на ходу и врезался несколько раз лицом в деревья, между которыми виляла дорожка. Первый год, не привык ещё. Да и прожектора слепят, не видать же ничего.

Так вот он ходил, ходил. И ему послышался хруст непонятный. Прислушался, вроде ничего. А потом опять хруст. Витька присел. Ничего не видать. Встал, походил. Со стороны пролома определённо хруст.

Витька лёг. Кажется, там кто-то есть. Витька осторожно, чтобы не щёлкнуло, опустил предохранитель на “авт”, потянул и потихоньку отпустил затвор, и пополз. Полз осторожно, беззвучно. Кажется, какой-то смутный силуэт. Витька, как положено, спросил: «Стой, кто идёт?» Силуэт стал подниматься и Витька ударил по нему короткой очередью. Тот со стоном завалился, Витька дал в ту сторону ещё короткую очередь, бросился к нему и сходу ударил штыком. Тот ещё раз застонал и затих.

Наплевав на правила, Витька зажег спичку. Корова, во зараза, надо же!

На стрельбу прибежал караул, Витьку сняли с поста, началась разбираловка. Дознаватели по много раз спрашивали: что да как, на каком месте стоял, по какому месту ходил, с какого места стрелял. Отпустили, наконец. Командир отделения ныл, что вот Витька, салага, подвёл своего командира, теперь смеяться начнут, из-за этой коровы по городку будет не пройти. А ведь он предупреждал салагу, секи за дыркой.

Дознаватели пришли к выводу, что при таких прожекторах Витька корову видеть не мог, тем более что прожектор у пролома не светил. В сложившихся условиях его действия следует признать правильными, кроме того, отличающимися отвагой, свойственной советскому солдату. Командиру отделения за правильное воспитание подчинённых и обучение меткой стрельбе присвоили очередное звание «старший сержант», а Витька поехал домой в отпуск на десять суток.

Вернулся он через три дня. И только через год с лишним, когда уже служил с нами, рассказал, почему.

Он подошёл к своему дому уже ночью, вошёл в квартиру, включил свет и увидел на своей кровати какого-то голого усатого мужика, а его Верка что-то напевала в душе. У неё была такая привычка – напевать в душе после того как. Как говорится, немая сцена.

Под Веркины вопли «Витя, я всё объясню!» Витька привязал мужика к стулу. Правда, тот пытался дёрнуться, но Витька его оглушил. Ну, кулак у Витьки был хороший. Потом он побрил мужика всего, даже брови не забыл. Брил он его опасной бритвой и о чём мужик при этом думал, можно только догадываться. Верка пыталась одеться, Витька сказал: «Чего дёргаешься, мы же оба тебя видали всякую.»

Он выбросил его шматьё и все Веркины вещи в окно, забрал у неё ключ и пошёл ночевать к замужней сестре. К счастью, Верка у него в квартире прописана не была.

Потом он задал чисто риторический вопрос: «Слушай, и нахрена я эту корову застрелил? Хотя, с другой стороны… Да. Вот именно.» И добавил: хорошо хоть, что удалось свалить из караульного взвода в нормальный, а то потом спросят, где служил, что сказать? Что три года в карауле простоял у склада со шматьём и картошку чистил? Спасибо, мол, корове.

Через некоторое время после присяги к нам откуда-то перевели парня, почти не говорящего по-русски. Женька сказал: «Татарин он, а по-русски не бормочет, не шпрехает нифига. Откуда он такой?» И в самом деле, откуда? Где он умудрился пройти десятилетку, не научившись по-русски? Как он будет на занятиях, всё же на русском. В конце концов, решили мы, служить ему «осталось всего–то три года», авось, насобачится.

Присягу он принял в прежнем месте службы, так что по-быстрому залетел в караул. На разводе вопросов ему не задавали. Хотя, вообще говоря, надо было бы подумать, прежде чем ставить его на пост.

Мы с ним попали в разные смены, мой пост был у караулки, Женечка, естественно, пошёл разводящим. Всё как обычно: первая смена на посты, третья легла отдыхать, двое из второй с термосами пошли за ужином. Поужинали, пошли менять первую смену. Поставили меня у караулки, зашли за периметр, а там этот навстречу идёт.

При караульном помещении была собака, обычная дворняжка. Ласкалась к любому в военной форме и рычала на всех прочих. На ошейнике у неё висел капитанский полевой погон с чёрным просветом и без эмблемы рода войск. То есть, для понимающих собака – ротный. Мы её звали Василием Ивановичем, как нашего ротного, другие – по имени и отчеству своих ротных. Естественно, ротные это знали и просили (иногда приказывали) снять погон. Ну, мы снимем, так ведь другие повесят, вот в чём дело! Это ж у нас нормальный ротный, а вон у тех вон – так чистая собака. И как им запретить? То есть, признаться, что собака?

Я традиционно дал Василию Ивановичу кусок хлеба, он положил лапы мне на грудь, я его глажу по голове, передо мной Женечка ведёт смену. Буквально в паре десятков шагов от меня, только уже за «колючкой». Остановился этот тип шагах в двадцати и спрашивает не по Уставу: «Идошь?» Уже темно, лиц не видно, и он должен был сказать: «Стой, кто идёт?» Женечка отвечает: «Иду, иду.» Тот передёрнул затвор, направил автомат на смену: «Сытырыляю –болши не идошь!» Смена мгновенно остановилась. Женечка ему: «Ты чего несёшь, Устава не знаешь?» А тот уже со злобой в голосе: «Сытырыляю – болши не идошь!»

Я нажал кнопку вызова, выскочил начкар. Объяснил ему, он увидел всю картину, фигуры –то видны. Начкар бегом в караулку, заорал в телефонную трубку. А мороз же, ребята в шинелёшках дубеют, а этот в тулупе. А что у него в голове, кто ж его знает.

Через полчаса прилетели на «стрекозле» старлей Абейдуллин из второй роты и замена этого странного типа. Старлей заорал типу что-то по-татарски. Тот ему ответил. Поорали они друг с другом, тот и говорит; «Пост номыр два зыдаю.»

Сняли его с поста, забрали автомат, посадили в машину. Старлей со смехом спрашивает: «Есть ещё кто-нибудь по-русски не говорящий?» И уехал. Йозас Чута сплюнул и произнёс задумчиво: «Надо же, свалился нам на голову татарин нерусский, мать его плакала.» Гиви засмеялся: «Ты-то у нас очень русский!» «Ай, - сказал Женечка, - какая, нафиг, разница.»

После караула чистим мы автоматы в ружкомнате, заходит ротный и Женечке: «Розов, доложите о происшествии.» Розов подробно рассказывает, все слушают, не все же мёрзли полчаса под автоматом этого дурачка. Вошедший старлей Абейдуллин говорит ротному, что татарин этот по-татарски говорит с русским акцентом. Где это так говорят? По-русски с татарским – это понятно, а так?... И плечами пожал. Капитан только ахнул коротко: «Ах ты ж!» - и бегом рванул в ротную канцелярию. Через пару минут закричал: «Дежурный, построить роту!»

Мы построились, командир роты поставил нашего «героя» перед строем и задал вопрос: «Как вы думаете, товарищи курсанты и сержанты, кто этот не говорящий по - русски татарин?» И сам ответил: «Студент Ленинградского пединститута, будущий учитель русского языка! О как! Отчислен со второго курса за академическую неуспеваемость. И сам родом из-под Ленинграда, там татар много. Начинал службу бортовым стрелком в авиации, устраивал «концерты» перед полётами: боялся летать. А когда дошло до парашютных прыжков, устроил такую истерику, что его перевели к нам. Мы не летаем, но он и здесь, сами видите… И всё это вместе тянет на трибунал с хорошим сроком.»

Капитан помолчал немного и продолжил в том смысле, что у него очень доброе сердце, мягкое, он ничего с этим поделать не может. (Мы-то эту «мягкость» и «доброту» уже познали на своей шкуре.) И потому он решил, что мы его перевоспитаем. А для начала он отсидит в одиночке трое суток, чтобы у него было время хорошо подумать о своём будущем. И скомандовал: «Дежурный, оформить записку об арестовании на трое суток! Я подпишу. Рота, разойдись!»

Отсидел он свои трое суток. К концу учебки из него получился неплохой наводчик. А что ему ещё оставалось делать? За трое суток на «губе» он, небось, обо многом думал. Мы его сначала звали «хитрый татарин нерусский», а потом просто «нерусский», хотя нерусских у нас в роте было достаточно.

Хочу сказать, караульных и прочих историй в армии всегда полным-полно, рассказывать можно с утра и до утра.

 

4

Как-то Евгеша с Женькой и я залетели на КТП дневальными, а Женечка – дежурным. Ночь прошла без приключений, они начались утром. К тому времени Женька нам всем успел десять раз рассказать о своей младшей сестре и своей тоске по ней. Собственно, мы уже все и до этого знали, что у него есть младшая сестра. И что сестру звали Таня, ей шёл тринадцатый, она была такая-растакая, всякая самая на свете лучше всех. А сидеть ночью в КТП – это же такая тоска, не уставы же читать, вот и разговаривают, чья очередь не спать. Ночью машины приезжают-выезжают редко, а Женька, наверно, ни о чём больше и говорить не мог. Что вот он вернётся домой через три года, а ей уже будет почти шестнадцать. Это ж вообще как вытерпеть! Ну, бывает. Хотя, такая лошадь Женька со своей тоской по младшей сестре, по нашему мнению, смотрелся как-то так не совсем адекватно. У него, впрочем, были и другие заскоки. Он очень любил стихи, любил их читать и возмущался, какие мы тупые и бесчувственные. Не ощущаем. «Как жизни вечной удостоен тот, кто удостоен вечно видеть Бога, так вижу Вас…» - произносил он перед нами и не понимал, почему мы слушаем без восторга. Он мог торчать над лужей с масляными разводами: парни, как красиво! Или стоять, раскрыв рот на осенние листья. Ничего не поделаешь, такой человек. Хотя в остальном – парень как парень.

После завтрака я вышел покурить на ступеньки КТП. Улочка сравнительно узкая, на противоположной стороне избы, рубленые лет пятьдесят-семьдесят назад, окна украшены резными наличниками, палисады резные. Исчезающая красота, думал я, пройдёт десяток лет – и этого больше никогда не будет. Вот бы сфотать! Так старшина, макарон этакий, фотоаппарат отнял и сказал, что на дембель отдаст. Правда, это по моей глупости: когда он спросил, у кого есть фотоаппараты, я признался, а Евгеша смолчал. И теперь у него есть ФЭД, бачок и реагенты, а у меня нет ничего. Да, а левее на углу школа. Вышла из одной избы девчонка лет двенадцати-тринадцати, а за ней мужик всклокоченный такой, - и за косу её: «Вот, сука, принесёшь ещё двойку, я тебя, суку, удавлю!» Девчонка в слёзы, а я заорал: «Ты чего, мужик, делаешь, скотина?» На мои вопли выскочили Женька с Евгешей. Женька, как только увидел рыдающую девчонку, сорвался с крыльца - и к мужику. Ну, думаю, кранты мужику. Если бы не выскочил Женечка и не заорал: «Петров, стоять!», мужику точно были бы кранты. Соответственно, и Женьке с Женечкой: Женьке за избиение стороннего гражданского во время несения службы, а Женечке за недовоспитание подчинённых. И дали бы нам опять какого-нибудь Каунышбая этого.

Дело такое. Девчонку зовут Таня, ей тринадцатый год, она падчерица этого мужика, учится с трудом, мужик её буквально изводит придирками и поколачивает регулярно. Её и мать заодно, чтоб не заступалась. Чтобы место знала, дура, по словам мужика. А то вот через пару лет принесёт в подоле, и чего тогда? Женька сказал так, что если мужик хоть раз притронется к девчонке, он, Женька, поломает ему все кости. Мужик, видя Женькину стать, вполне ему поверил, хотя пообещал пожаловаться «командирам», что мешают ему воспитывать эту девку.

Мы предложили девчонке делать уроки в КТП. Дошло до КП и он сказал, что если у него не будет к нам никаких претензий по службе, он разрешит девчонке заниматься уроками в помещении КТП. У нас в роте были два учителя - математики и истории. И нам, вполне одуревшим от службы и не видевшим ничего, кроме службы, было приятно общение с ней: кусок «той жизни». Мы старались, чтобы у КП не было к нам претензий по службе. Она так и ходила к нам делать уроки вплоть до нашего дембеля, постепенно стала лучшей ученицей класса. Глупой она не была, просто скотина-отчим такой тип. Девчонка со временем превратилась, как бы это сказать, в дочь нашей роты. Мы ходили с ней в кино, гуляли. Она считала, что лучшие люди на свете – это солдаты.

В тот раз расстелить дорожку перед тумбочкой дневального до команды «Рота, подъём!» я слегка не успевал. Старшину уже принесло, дежурный по роте вот - вот заорёт «Рота, строиться!» и у меня будет ещё секунд сорок пять до команды «Рота, равняйсь!», после которой ходить перед строем нельзя.

Бросил скатку дорожки у порога, присел и начал её раскатывать. Старшина стоял в стороне и как только я поравнялся с ним, ударил ногой по скатке. Видимо, он считал, что я что-то не то делаю. Или не так. Но до команды имею право ходить перед строем. Да и строя ещё не было, по сути. От «Подъём!» до «Равняйсь!» проходит сорок пять секунд, я успеваю. Не успею – получаю втык.

Собрал скатку, начал раскатывать, он опять ударил, только на этот раз по руке ниже локтя. Больно, зараза! Наверно, опять жена ночью отказала, на нас срывает.

Раскатываю снова. Вот-вот дежурный даст команду, ребята почти все стоят в строю, спичка в руке дежурного по роте догорает – это и есть сорок пять секунд. Старшина опять ударяет по скатке и по руке.

Раскатываю скатку, а старшина свирепеет. Хватает меня за плечо, я слышу треск рвущейся гимнастёрки.

И тут терпение моё лопнуло. Сколько же можно терпеть тупого макаронника, эту чёртову срочную службу, когда из тебя круглые сутки делают нерассуждающего тупого болвана?! Тебя давят физически и нравственно. Сколько можно! Убью макарона!

Я схватился за нож и попёр на старшину, смотря ему в глаза, как учили. Он испугался, я видел. Попятился к стенке. Но нож не вынимался из ножен. Я дёргал, а он не вынимался. Я забыл, что со вчерашнего дня мы ходили в наряд не с финками, а со штык – ножами к автомату, а он пристёгивается ремешком за рукоятку. Поэтому старшина остался жить, а на меня одели табуретку, чтобы связать руки, и пристукнули по голове другой.

Очухался я в сушилке от вони портянок. Болела голова, хотелось пить и курить. В карманах было пусто. Такая вонизма, жуть! И очень жарко, сушилка же.

Через некоторое время вошёл помкомвзвода. Поморщился: «Ну и вонь здесь, как ты не загнулся!» «Спросите у макарона, товарищ старший сержант.» Он сказал: «Поговорим, как мужики, без званий, давай? Дела твои плохи, парень. Покушение на жизнь командира при исполнении им службы – трибунал. Два года дисбата, которые в срок службы не засчитываются. Или восемь лет тюрьмы. Попал ты вдоль службы.»

Я вскочил: «Да хоть десять, всё равно убью макарона! Отсижу и убью.» Помкомвзвода вздохнул: «Ну и дурак. У тебя есть возможность, если попросишь прощения у него перед строем; ему тоже не мёд, если кто из роты в дисбат, его недосмотр… О, а чё у тебя с погоном?»- «Макарон оторвал, сука паскудная, ещё прощения просить! За что? Ты скажи, за что, за издевательства, да?» Он опять вздохнул. «Видишь, никто не издевается ни над кем. Это армия, она во всём мире такая. Потому что солдата надо приучить выполнять любую команду без рассуждений. Лю-бу-ю. На автомате. Иначе что при этом может возникнуть вопрос: почему я должен сдохнуть, а не Вася, Петя, Коля? А пока ты думаешь, подохнут все остальные. А офицер, он, в принципе, должен быть готов умереть в любой момент. Когда прикажут. Но он сам выбирает свою судьбу. Это в принципе. А так, мы же все люди. Вот такая штука. Я сам через это прошёл. Потому и рукопашкой стал заниматься, что злой был. Ты на старшину полез, а я на площадке пар спускал. А что гоняют, так воспринимай это, как спорт. Ты ж на гражданке занимался, а здесь по-другому, но тоже спорт. Вот. А с погоном, так это хорошо, что он его тебе оторвал. Теперь он должен перед тобой извиняться. Только ты без переборов, тебе ещё служить и служить…» И ещё он говорил о службе, дисциплине, самоуважении, солдатской дружбе, солдатском мастерстве.

Дверь открылась, в проёме возник старшина: «Ну что, Завалишин, он всё понял?» Помкомвзвода кивнул: «Ещё пару минут, товарищ старшина.» Я взвился: «Что я должен понять, Саня?» Он ещё раз вздохнул: «Ну до чего ты тяжёлый человек. Вот слушай. Если на тебя тянет начальник, а ты не чувствуешь вины, смотри ему в глаза и повторяй, как попка: так точно, виноват, простите, исправлюсь, виноват, больше не повторится, виноват. А сам при этом думай: хмырь ты болотный, падла подзаборная, скотина безмозглая. Не заморачивайся. Очень помогает, проверено. Это не я придумал. Прими к сведению. Всё, я пошёл. Тебя сейчас будут ставить в позу для коллективного пользования. Держись, ты солдат гвардии, помни.» И ушёл.

Через пару минут возник старшина. «За мной, да смени гимнастёрку, ты не босяк пока ещё.»

Когда меня «ставили в позу для коллективного пользования», я сказал, что не нарушал никаких положений Устава, что просто слегка не успевал раскатать дорожку, за что старшина бил меня ногами. Засучил рукава и показал синяки. Что старшина оторвал погон мне, советскому солдату, а за это оскорбление убью любого. Что никакой вины за собой не вижу. Что старшина должен извиниться передо мной перед строем, я не хочу возвращаться в роту виноватым без вины.

Дежурный по роте Женечка и помкомвзвода подтвердили: погон старшина оторвал, было, ногами пинал, да. Старшина выглядел плохо, его как скрутило. Меня отпустили.

Построили роту, старшина заявил, что он был неправ и будет рад, если я приму это и пожму ему руку. Слово «извинение» не прозвучало. Помкомвзвода мне кивнул, я пожал руку старшины. Посмотрел ему в глаза и увидел, что на долгое время приобрёл «лучшего врага» в своей жизни. «Ну да и пошёл ты… в это самое место.»- подумал я.

Через пару дней на меня заорал ротный за что - то. И я по совету помкомвзвода старшего сержанта Сани Завалишина, глядя в лицо ротного, сказал: «Виноват, товарищ капитан, исправлюсь, никогда больше не повторится, товарищ капитан, простите, товарищ капитан.» А при этом думал: «Чтоб ты в люке застрял, волк тухлый, олень безрогий, чтоб тебе…» Только ротный был не лыком шит, махнул рукой и ушёл.

А у меня произошёл поворот в мозгах и я понял, что служить, в общем, тяжело, но ужасного ничего в этом нет. Ну, осталось два с лишним года. Ну и что с того! Я что, не гвардеец, что ли?

Приближался Новый год. Моя сестра присылала мне небольшие посылочки – то сигареты, то тёплые перчатки, то тёплые носки. Носки я даже примерить не успел, старшина буквально выхватил их у меня из рук, скомандовал: «За мной!», привёл в каптёрку, вытащил откуда-то небольшую деревянную колоду и изрубил на ней топором мои носки. «Отнеси на помойку,- сказал он, - и чтоб я никогда не видал никаких носков! Перчатки тёмные можно, никаких носков нельзя. Понятно?» Мне ничего не оставалось, кроме как сказать: «Так точно, товарищ старшина, понятно.» И подумать: а чтоб тебе, макарон, пусто было!

Перед Новым годом сестра прислала мне маленькую по-новогоднему украшенную пластиковую ёлочку, несколько малюсеньких свечечек в таких же крохотных подсвечниках, соответствующего размера Деда Мороза и десятка полтора конфет в красочных обёртках. Пока я рассматривал эти дары, подошедшие Женька с Евгешей отняли у меня все подарки: «У нас во взводе куркулей нету, делиться надо. И не у всех такие сёстры.» Действительно, все посылки во взводе распределялись коллективным решением, так что я возражать не стал.

В Новогоднюю ночь нашему отделению вне очереди достался караул (чтоб служба мёдом не казалась), а вся рота пошла к шефочкам. Обидно, конечно. Шефочки эти, да пёс ними, они солдат за людей не считают, ходят на эти встречи в порядке комсомольской дисциплины. Танцуешь с ней и буквально кожей чувствуешь, как ей противно танцевать с солдатом. Москаль верно сказал: «Я бы к ней на гражданке и на выстрел не подошёл. Небось, фигуру дома оставила, чтоб солдаты не видели. И ни одной книжки в руках не держала. Хорошо обструганный чурбан. Во всех смыслах чурбан.» Ну, Москаль у нас читака книжный, почти журналист, отчислили за драку аж с четвёртого курса. Кого-то не того стукнул. Он это хорошо умел, первый разряд по боксу, второй средний вес. По правде говоря, надо было очень хорошо постараться, чтобы Витька кого-то кулаком. Представляю, как его довели, если он стукнул не на ринге. За такой фокус мог запросто за решётку угодить, просто повезло, что в армию попал.

Караул, ну и караул, фиг с ним. Обидно, что вне очереди, то есть, в наказание. Мы-то все поняли, за что. Ну погоди, макарон, впереди целых три года.

Мне досталась смена с Кузей, Женькой и Евгешей. Ещё когда нас везли после развода в караул, Евгеша сказал, чтобы я протоптал дорожку вокруг пенька на своём посту. «Какую такую дорожку, ты чего, Евгеша?» - спрашиваю. А он со смехом: «Совсем дурак, смотрите, даже не притворяется.» Ну, я его и послал подальше. Иди, мол, прямо и не спотыкайся. Не совсем этими словами, но смысл такой же.

Смена наша была с двадцати трёх часов до часу, как раз Новый год должны были встретить на посту. Перед самым Новым годом подходят ко мне с соседних постов Кузя, Женька и Евгеша: «Вокруг пенька дорожку протоптал? Нет? Так чем ты занимался на посту целый час, лодырь чёртов?»

Поставили ёлочку на пенёк, рядом с ней деда Мороза с чем-то вроде ружья, свечечки зажгли. Кузя вытащил из кармана бутылку крем-соды местного разлива, Женька поставил на пенёк бумажные стаканы. Посмотрел на часы: Кузя, пора наливать. И ровно в полночь Женька произнёс тост: «Ну, солдаты, за Новый год, чтоб оставшиеся прошли по-быстрому, чтоб служба не была тяжкой. И за дружбу!»

Мы выпили лимонад, повесили автоматы на шею, положили руки друг другу на плечи и тихонько пели хороводом вокруг пенька песню про растущую в лесу ёлочку. Как она на праздник к нам пришла и много-много радости солдатам принесла.

Если бы нас засекли, нам бы устроили. Мы знали, что грубо нарушили. Но вот честное слово, столько лет прошло, целая жизнь, а этот Новый год вспоминается с такой, извините за выспренность, теплотой! Потому что служба давит особенно на психику, а этот Новый год стал отдушиной. Спасибо ребятам за праздник!

Первые месяцы службы, повторяю, самые тяжёлые. Это потом мы все освоились, а сначала было тяжко. В этом маленьком городке солдат почему-то активно не любили. Никогда такого не встречал ни до службы, ни после службы.

Помнится, мы шли по городу из бани. Я попросил  разрешения помкомзвода купить пачку сигарет. Он ответил: «Впереди справа гастроном. До перекрёстка роту догнать. Бегом!» Вбегаю в магазин, а там длинный хвост очереди. Обращаюсь к людям: разрешите, мол, пожалуйста, пачку сигарет без очереди, а то рота уходит. И вся очередь с руганью в мой адрес. Ах ты, жаба поганая, живёте за наш счёт, собаки, да ещё без очереди прётесь. Вытолкайте, мужики, эту мразь, чтоб не воняла здесь. И сразу два любителя, расставив руки, двинулись ко мне: «А вот щас мы тебя, жаба!» Что делать? Пришлось чуть отойти в сторонку, встать поудобнее, и когда первый подошёл на дистанцию, сделал ему каблуком в грудь. Как учили. Получилось очень удачно, парень улетел в очередь, она застыла в удивлении, а я повернулся и прыжком с крыльца. Как раз подошла рота и я нырнул в строй.

Выскочившая очередь увидела роту в четыре шеренги, остановилась. Не лезть же им с кулаками на роту. Поорали матом, помахали кулаками. Очевидно, помкомвзвода ожидал чего-то подобного, потому что спросил: «Ну как, доволен?» - «Так точно, товарищ старший сержант, доволен!» - ответил я, а рота буквально заржала. Стало понятно, почему старшина отпускает в увольнение группами по четыре - пять человек.

Ну что за город такой поганый! До службы даже не подозревал, что, где-то так могут относиться к солдатам. Женечка объяснял: городишка всего около ста тысяч народа, а солдат аж двадцать тысяч. Куда ни пойди – везде солдаты. Идут по улице – орут песню «Когда поют солдаты, спокойно дети спят.» Тут мёртвый вскочит от таких воплей. Вот и создалось отношение. Не сразу, конечно.  Хорошо, говорю, сами же они служат срочную? Да в городе стон стоит, когда пацаны на призыв идут: они же уверены, что на три года станут отверженными, неприкасаемыми. Ну, ладно, а после дембеля? Почему они все такие скоты? Вот этого, говорит, не знаю.

Кому от этого легче? Вот Женька познакомился с одной, так уже говорят: она с солдатом ходит, такой позор родителям. По правде, познакомился только потому, что она с семьёй недавно сюда переехала, не освоила здешних взглядов. Иначе не обломилось бы Женьке.

Сразу после Нового года поехали в зимний лагерь под Дорогобуж-на-Днепре. Приехали ночью, начали разгружать технику, ставить зимние палатки для солдат и офицеров, тянуть связь. Словом, обустраиваться. А я залетел посыльным по штабу. То есть, бегать по расположению части с книгой приказов и распоряжений, чтобы офицеры могли ознакомиться и расписаться.

Пришёл какой-то местный мужик, стал говорить КП, что местные охотно разберут солдат по избам. Мол, у многих дети служат. Мол, народ и армия едины. Люди хотят помогать своей армии. И всё такое.

Слышать такое было странно, потому что нелюбовь к таким, как я, уже сделала меня очень недоверчивым к гражданским. Хотя вообще говоря, на гражданке не испытывал к солдатам ничего такого. Солдат – ну и солдат, делов-то.

КП меня увидел и разозлился: «Вы почему здесь стоите, товарищ курсант? У вас в наряде свободное время образовалось? Вы забыли, что солдат свои обязанности выполняет бегом?» И тявкнул: «Бегом, марш!» Ну, побежал я.

Поспать не удалось, хотя четыре часа с двадцати четырех до четырёх, как говорится, отдай - не греши. Ротный сказал, мол, днём поспишь. Ага, наш старшина даст днём поспать, держи карман. Скажет, мол, надо было ночью, как положено, а раз челюстью прощёлкал, то и сам виноват. В следующий раз, мол, умнее будешь.

К утру я уже еле ноги волок, бегая по снежной целине туда-сюда больше десяти часов. Волокусь по деревне, навстречу мне из избы вышла старушка, что-то держащая под старым пальто. «Погоди, сынок, - сказала она, попей вот молочка парного. Мой внучок тоже служит, и ему кто-то молочка нальёт.» Меня будто палкой по голове, никак такого не ожидал. Ноги отказали, я плюхнулся в снег и чуть не заплакал.

Молочка-то я попил, только сил после этого не осталось. Так бы и лёг прямо в снег – и спать. Подошёл Евгеша: «Вон ты где нашёл место для отдыха. Чапай велел идти в палатку и дрыхать свои четыре часа. Давай сюда свой детектив.»

После этих слов я полностью обессилел. Евгеша допил бабулькино молоко, чмокнул её в щёку и поволок меня в палатку.

Наступили сильные морозы. Так-то бы и ладно, да дело в том, что зимой отрабатывают ведение боя в обороне, а летом – в наступлении. То есть, зимой ты лежишь на снегу, замаскированный снегом же, а летом в самую жару носишься галопом в атаку пеший по - танковому.

Вот и лежали мы в составе роты под машинами в засаде,  машины замаскированы лапником и набросанным сверху снегом. Холодрыга, а погреться хоть куревом нельзя из-за «риска демаскировки». Правда, спецпошив тёплый, но за пару часов лежания подмёрзли неплохо. Лежим, мёрзнем, анекдоты закончились, начали считать ветки на деревьях. Тишина.

Идёт начальник штаба полка по прозвищу Буратино. Тощий, плоский, носатый. На голове фуражка (а мороз ведь!), перчатки в левой руке, правой делает отмашку. Одет в шинель, на ногах сапоги, хотя все офицеры в спецпошивах и валенках. Подошёл, сел на пенёк. Закурил «Беломорину», сделал пару затяжек. Положил перчатки на снег и принялся стаскивать хромовый сапог с правой ноги. А на ноге у него не фланелевая зимняя портянка, а тонкий шёлковый носок.

(Тогда носки были длиной до середины голени, без резинок, носили их на подтяжках, которые крепились под коленом.) Задрал он брючину, отстегнул зажим подтяжки и снял носок. Пошевелил пальцами ступни. Нога волосатая, синеватая. Нам всем стало не по себе от вида его голой синеватой ступни на фоне снега. Он растёр ступню снегом, вытер её куском газеты из кармана, натянул носок, спустил брючину и обулся. Затянулся ещё пару раз и задумчиво сказал: «Холодно вам, понимаю. А вот в сорок первом году, помню, я в пехоте воевать начинал, положил нас немец под Москвой утречком в снег - и ни пошевельнуться. А тогда командиры ходили в атаку впереди подразделения, а у немца это дело поставлено было на твёрдую ногу. То есть, снайпер должен был в первую голову бить командиров. А без командира получается стадо. Да. Так к вечеру весь наш взвод вымерз. Кроме меня.» Помолчал, взял перчатки в левую руку. И сказал: «В спецпошиве теплее, это не шинель, но к вечеру вам всем, так понимаю, каюк будет. Да... Курить разрешаю... И надо закаляться. Я этим займусь.» Отошёл на несколько шагов, обернулся и сказал с улыбкой: «Я знаю, вы меня Буратиной зовёте. Так он деревянный и ему на морозе не холодно. Так что я согласен.» И ушёл.

Мы слегка обалдели. Дуйсенбай сказал: «Нет, парни, ну и нога. Женька, а вот Буратино тебя закалит, и у тебя такая же будет. Как ты на это?» Я молча курил, Дуйсенбай ткнул меня локтем: «Чего молчишь? Тебя закалять будут, радоваться надо.» - «Ну и радуйся.» - «Я всегда радуюсь, когда командиры велят. Дисциплина потому что.» - «Слышь, мужик, не балаболь, помолчи, – попросил Женька,- я как раз и боюсь, что он не забудет и примется нас закалять. И не то что нога, вся фигура будет такая же. Деревянная, чтоб не мёрзнуть на морозе.» Помолчал и спросил: «Так а чего он про вечер? Мы что, до вечера так загорать будем?» Женечка улыбнулся своей всегдашней улыбкой и ответил: «Тебе же ясно сказано, пока каюк не будет. Тренируйся.» (Подполковник своего обещания не забыл и принялся нас закалять. Перед казармой поставили корыта-умывальники на двадцать сосков, на зарядку мы выбегали с голым торсом до минус пятнадцати, после зарядки обязательно обтирались снегом, до тех же минус пятнадцати в столовую ходили в одних гимнастёрках и без головных уборов. И после дембеля я много лет не простужался и не грипповал.)

Когда начало темнеть, подошёл ротный и велел готовиться к ночлегу. Поставили обычную летнюю палатку, вырыли в ней яму для установки печурки, трубу вывели наружу, засыпали землёй. В палатку натаскали лапника, застелили танковым тентом, пошли заготавливать топливо на ночь. Наготовили, сложили перед палаткой.

Нам бы, дуракам, обратить внимание, что рядом стоит машина замполита, Медного Лба. Верно старшина говорит: здесь вам не институт, здесь думать надо. Мы оказались думать неспособными, и поплатились. Потому что Медный Лоб приказал всё заготовленное перенести к его машине и аккуратно сложить. Нас особенно разозлило это «аккуратно». Сложили. Куча получилась солидная, он же, скотина, не одних нас ограбил. А самим чем топить? Уже темно. К тому времени другие охотники за топливом всё вокруг подчистили. Кое- что нашли, конечно. К утру замёрзли основательно. Зато Медный Лоб сидел в своём кунге при распахнутой двери и в одной расстёгнутой нижней рубашке.

Утром командир роты пошёл по палаткам и принялся ругаться, что мы не запаслись дровами. Рассказали ему про замполита, он крепко матернулся и сказал, что он ничего такого себе не позволял в адрес старшего по званию и должности.

Евгеша спросил ротного, как насчёт «боевых ста грамм», замёрзли мы основательно. Так дадут ли? Ротный только хмыкнул: «Вот раньше обязательно давали. Отменили вместе с «конским рисом». Ну, раньше овёс брали прямо из конюшен. Так и называли «конский рис». Лошадей в армии больше нет. И «конского риса». – «Не, товарищ капитан, вы про сто грамм лучше.» - попросил Евгеша. «Так а что про сто грамм? Каждый праздник положено было по сто грамм на каждого военнослужащего. В столовую приходил командир полка, замполит, начальник штаба, все офицеры полка. Кто не в наряде, понятно. Наливали, командир полка говорил речь, потом тост: выпьем, товарищи солдаты, сержанты и товарищи офицеры, за здоровье нашего дорогого товарища Сталина, за нашу непобедимую Красную Армию, за нашу родную коммунистическую партию, организатора и вдохновителя наших побед. Ура, товарищи! Кричали «ура!», выпивали. И всё.» - «Так ведь, товарищ капитан, если вернуть лошадей и «конский рис», может, и сто грамм вернут, а?» - «А ты что, Афанасьев, большой любитель ста грамм?» - поинтересовался ротный. «Да нет, товарищ капитан, я не особо пьющий, я просто традициями интересуюсь. И замёрзли мы.» Ротный обещал вместо ста грамм и «конского риса» горячего-горячего крепкого сладкого чаю и гречневой каши с мясом. И дэпэ каждому.

Ротный своё обещание выполнил, но основательно мы согрелись,  только когда принялись крутить пусковые подогреватели перед возвращением.

Пусковой подогреватель – устройство для подогрева антифриза перед запуском двигателя танка в холодное время года. Нагретый в подогревателе антифриз прокачивается через рубашку двигателя и радиатор, пока температура двигателя не достигнет пятнадцати градусов. Конечно, прокачивать антифриз можно, подключив аккумуляторы, но зачем так глупо делать и «сажать» аккумуляторы, если есть солдаты. Тем более что это занятие длительное, а солдат должен же быть занят всё время.

Стоя под командирским люком, крутишь одной рукой рукоятку с приводной шестернёй, потом другой. Несколько раз меняешь руки. Постепенно расстёгиваешься. Снимаешь одежду, выбрасываешь её из башни через этот люк. Крутишь ногой, другой ногой. Снова руками поочерёдно. Опять ногами. Струя пламени из подогревателя аж гудит. Через люк заряжающего влезает смена, ты вылезаешь на мороз, не замечая его и начинаешь постепенно одеваться.

Все члены экипажа, сменяя друг друга, крутят рукоять по нескольку раз. В зависимости от крепости мороза. Наконец, механик-водитель нажимает «массу» и стартёр, двигатель работает!

В последний день учений Медный Лоб отмочил фокус, приказав посыпать дорожки песком, а то ему скользко. Парни из-под снега наковыряли кучу песка и только принялись посыпать дорожки песком, как прилетел вертолёт с генералом. Как генерал взбесился, увидев посыпанные песком дорожки, лучшую демаскировку сложно придумать! «Кто приказал?» - он даже зарычал, по-моему. Медный Лоб получил по всей программе, жаль только, мы не слышали, не положено нам слышать, как кроют матом замполита. А уж без мата, ясное дело, не обошлось.

Подошёл День Советской Армии, рота пошла к шефочкам, а наше отделение – в наряд по роте, понятное дело.

Пока рота отсутствует, надо было вымыть пол в спальном помещении, ленкомнате  и натереть его мастикой. Пол вымыли, протёрли насухо, взялись натирать, а «баян» в каптёрке заперт. В двери окошечко, и виден «баян». «Баян» -это устройство для натирания пола, ящик из-под патронов, залитый цементом для веса, снизу прибиты шесть щёток, а сверху длинная рукоять. Дневальные каждый день не по разу елозят «баяном» по полу. То есть, закрыт он не случайно. Значит, надо брать в ротной канцелярии запасные щётки и вручную натирать пол. Ну, макарон! Ключ от канцелярии у дежурного по роте, у Женечки. Пошли за щётками, а в канцелярии висит парадная шинель старшины. Он её одевает несколько раз  в году, по праздникам.

Уж не помню, кому это в голову ударило, только мы её вывернули, отодрали часть подкладки, один сел на шинель, двое взялись за рукава – и понеслась! Женечка увидел: что вы делаете, с ума сошли, прекратите! Но уже натёрто было почти всё. Остались труднодоступные места, которые в любом случае приходится натирать  вручную.

Подкладку как попало пришили, шинель разгладили и повесили на прежнее место. К Девятому Мая шинель так задубела, что стала просто фанерной: она была пропитана горячей мастикой. Старшина пришёл в обычной шинели поверх парадного мундира. Он её снял, а на груди у него настоящий иконостас – и нам стало неимоверно стыдно: какие мы свиньи. Когда старшина попытался одеть парадную шинель, он пришёл в ужас. Во-вот надо становиться в строй в парадной шинели, а она в таком виде!

Построили роту: кто, признавайтесь! Так а кто скажет, знаем только мы, четверо из ста двадцати человек, а мы не скажем. Кричали, просили, угрожали, а что толку-то!

Когда офицеры стреляют из автоматов, чистить оружие приходится солдатам, у которых они их берут. Мой автомат «настроил» Витёк из БТРМ, кореш ещё по гражданке. Поэтому мне особенно часто приходилось драить свой автомат.

А вот когда офицеры сдают нормативы вождения, снимают несколько танков с кратковременной консервации, а потом, соответственно, приходится ставить их на кратковременную снова. Для этого назначают солдат.

Так вот мы выколачивали траки. При вождении в выемки траков плотно набивается грязь, которую приходится оттуда выбивать молотками: на две чурки кладут трак и молотят молотком по траку, чтобы грязь вылетела. Грохот стоит жуткий: четыре человека бьют железом по железу. А рядом –ещё четыре, и рядом с ними-столько же. В башке звенит.

Не знаю, как получилось, но Женечка свалил себе на ногу танковый домкрат, железяку немалого веса. И заорал, перебивая грохот. Женька с Евгешей схватили его на руки, сунули в командирский «стрекозёл» - и в лазарет. Там его загипсовали, дали костыли. Начал он бродить туда – сюда по лазарету, на улице – непогода, не выйдешь. Тоска. Ну, сестричка хорошенькая, так она вся при деле, а врачи–офицеры чуть что, сразу гонят в койку. А Женечка человек такой, что без деятельности он не может. Так полагаю, мучился он, мучился, пока не сошёлся с пехотным лейтенантом, сломавшим ногу на ночных стрельбах. Как-то умудрился в темноте влететь в окоп. Есть такие, с которыми вечно что-то случается. Этот был из таких, видимо.

Я тогда был комсоргом роты, и для таких организовали дополнительные политзанятия – политработа при ведении боевых действий. Такая вечерняя партийная школа, в которой преподавали офицеры политотдела дивизии, в том числе и сам начальник политотдела, полковник.

Кому-то из солдат пришло в голову записывать в толстую тетрадку солдатские стихи. Стихи, естественно, вовсе не патриотического содержания: о строевой подготовке, солдатской кормёжке, нарядах вне очереди. Ну и т. д. И кто-то, видимо, «стукнул», тетрадка попала в политотдел. (Кстати, о «стуке». Ходил такой слух, мол, на плацу, где могут построиться десять тысяч человек, встретились два земляка, служивших в разных подразделениях. «Как жизнь?» - спрашивает один, второй отвечает: «Скорей бы война да в плен сдаться.» Арестовали обоих, одного за пораженческие настроения, второго – за недонесение. Сейчас я так думаю, что подобная система всегда существовала и ныне существует в любой армии мира, как бы некоторые ни отрицали её нужность. И должна существовать. Так что…)

Начальник политодела прочёл нам отрывок стихотворения о строевухе: «Солнце жжёт на головой, крик сержанта над тобой: чётче шаг, головку выше, взмах руки, ноги не слышу – всё это зовётся строевой.» Видимо, он хотел услышать, как мы возмущаемся, а мы все просто засмеялись, потому что всем это было хорошо знакомо. Возмущённый полковник стихотворение не дочитал.

Как-то перед окончанием занятий заболел живот, всю ночь я практически не спал, а по подъёму уже не встал. Старшина орал на меня, я же повторял, что встать не могу. Мне и в самом деле было плохо.

Пришёл КП, посмотрел на меня, приказал отнести меня на носилках в его машину и отвезти в лазарет. А там доктор - майор представился Олегом Силычем. Ну, думаю, труба, какой-нибудь неоперабельный рак, если майор мне, рядовому, представляется по имени-отчеству и спрашивает моё имя. Всё. Отжил своё, думаю. И не хочется такого конца жизни. Он меня пощупал, погладил и сказал, что ничего страшного, просто, судя по всему, запущенный аппендицит, надо было раньше. Он, Олег Силыч, быстренько меня разрежет - зашьёт, а через неделю меня выпишут в моё родное подразделение. Мне положено будет десять суток отпуска при части, а потом месяц без физических нагрузок. И всего - то. Поэтому бояться нечего. А сейчас, говорит, съешь таблетку, сестричка тебя уколет и побреет. Как, говорю, побреет, я вчера перед отбоем брился. Он улыбается: она в другом месте побреет, понятно, да?

Проглотил таблетку, уколола она меня, чувствую, начинаю «плыть». Повела она меня в ванную комнату брить. Снимай, мол, кальсоны. Я ещё не настолько «уплыл», чтобы не соображать ничего: как это снимать кальсоны перед молодой хорошенькой девушкой за просто так! Она пытается расстегнуть мои кальсоны, я сопротивляюсь. И начинаю, само-собой, «заводиться». Входит костыляющий Женечка. Вот ты где и чем занят! И сестричке: видишь, Анечка, ты его берешь за это место, а он волнуется, ты же видишь. Это ты просто не умеешь правильно брать. Могу этому делу научить хоть сегодня вечером после отбоя. А побрею я его сам, мы с ним из одной роты. Договорились на после отбоя? Она ответила: «Ага, разбежался, учитель.» И вышла.

Я к тому времени «поплыл» уже настолько, что почти ничего не соображал. Женечка выбрил мне не только пах, но и грудь и живот. Как он потом сказал, чтобы шерсть выросла и теплей служить было.

Меня прооперировали. Аппендицит оказался достаточно запущенным, повозились со мной изрядно. Отходил долго. Сутки я пролежал, стал понемножку выходить в курилку. Шов должны были снять через шесть дней после операции. Ещё беда – у Женечки оказался огромный запас анекдотов, а мне смеяться больно, вот – вот, кажется, шов лопнет. Майор Олег Силыч советовал обходить Женечку стороной. А как?

Дней через пять после этого Женька собрался в самоволку. Перепрыгивая через забор, он въехал каблуками в голову проходившему около забора сапёрному старлею. В каблуки у него вместо набоек были вбиты подшипниковые шарики (как у нас всех), а весил Женька под девяносто кило. Так что старлею досталось. Женька мгновенно среагировал и перепрыгнул назад. Они с Евгешей «совершенно случайно» обнаружили лежащего без сознания старлея, сообщили КП и отвезли его в лазарет. Положили его в офицерскую палату, в которой лежал пехотный лейтенант с поломанной ногой. Лейтенант, как и Женечка, оказался крайне деятельным человеком. И просто лежать был не в состоянии, ему нужна была область деятельности. Первым делом он заявил старлею, что тому предстоит операция и нужно переодеться в предоперационную одежду. И переодел его в трикотажную слегка декольтированную женскую сорочку какого-то неопределённого сине-зелёного цвета с трикотажным же цветочком под вырезом. Были в те времена такие образцы женского нижнего белья. Правда, они уже «уходили», и где её отыскал лейтенант, неясно. Но отыскал. А старлей, скорее всего, не общался с женщинами, носившими такие сорочки и поэтому не опознал её в «предоперационной рубахе».

Так и лежал бы он в женской сорочке до прихода лечащего врача, если бы в гарнизон не принесло зачем-то медицинского генерала, который пошёл обходом по лазарету.

Мне за день до этого сняли швы, поэтому весь день пришлось лежать и даже не курить, а утром пошёл покурить. И тут компания в белых халатах, а впереди – один в штанах с лампасами из-под халата. А первая солдатская заповедь гласит, что самая длинная кривая мимо начальства всегда короче самой короткой прямой. И в соответствии с этой заповедью нырнул по-быстрому в туалет. Выглядываю в щёлочку – компания протопала мимо. Правда, это ничего не значит, они могут и в туалет заглянуть. Вообще-то я должен при обходе быть на своей койке, но в туалете находиться имею право. Ну мало ли… Надо найти убежище. Лучше всего, когда они уйдут из послеоперационной палаты, где я лежал. Я же не могу сказать: «Товарищ генерал, давайте поскорее мотайте отсюда, мешаете рядовому спокойно жить.» Очень сожалею, но не могу.

Смотрю, появились Женька с Евгешей в белых халатах и тапочках, старшина после завтрака отпустил по случаю воскресенья посетить командира Женечку. Машу им рукой: давайте сюда. Подошли. Объясняю обстановку, Они согласились, что надо где-то постоять, пока этот с лампасами уйдёт.

Офицерская палата рядом и слышен генеральский голос. Генерал узрел на больном женскую сорочку и опознал её. Видимо, его жена, хотя и генеральша, носила такую. «Это что на тебе надето?» - спрашивает генерал. Старлей, очевидно, пытается вскочить и представиться, потому что генерал сказал: «Лежи, лежи.» Старлей докладывает: «Товарищ генерал, старший лейтенант учебного инженерно-сапёрного батальона такой-то, на мне одета предоперационная рубаха.» Генерал спрашивает: «Что у него?», ему отвечают: сильное сотрясение мозга, содран клок кожи с волосами, в операционном вмешательстве не нуждается. Генерал начинает нелитературно выражаться в адрес «предоперационной рубахи», но будучи всё-таки солдатом, понимает, что это чья-то шутка, шутник же находится в офицерской палате. И никак не иначе. Не рядовые же его одели.

Всё это он произнёс такими словами, что мы были в восторге: как умеет мужик! Голос у генерала зычный, слышно по всему лазарету. Женечка, участвовавший в переодевании старлея, даже пожалел нашего старшину с его бедным лексиконом. Позже, когда мы узнали, что генерал был доктором медицинских наук, профессором, Женечка выразился в том смысле, что вот-де старшина не видит пользы в образовании, а слышал бы он генерала, сразу понял бы, зачем оно.

Почти одновременно со мной под нож майора Олега Силыча попал рыжий-прерыжий Гриша Якопсон из артполка. «Третий взвод, второй расчёт.»-отрекомендовался он. Редкостный дохляк. С такими «мышцами», как у него, что с пушкой делать? Он рассказал, что когда его в военкомате спросили, занимается ли он спортом, Гриша ответил: «Да. Первый разряд.» Разряд у него был по шахматам. Вот так и влетел он в компанию борцов, штангистов, боксёров и прочей братии. На фоне сослуживцев он выглядел жалко. Гриша был рыжий, красный, как огонь, и получил кликуху “Красный Воин”, которая звучала откровенной насмешкой. Неизвестно, что с ним было бы, если бы не аппендицит. Списали бы, скорее всего, куда-нибудь, место нашлось бы. Потому как если призвали – барабань три года до дембеля, который неизбежен, как крах капитализма. (Правда, впоследствии оказалось, что с капитализмом авторы афоризма поторопились. Ну, не суть.) Его, наверно, сразу перевели бы куда-нибудь, но на теоретических занятиях он был всегда первым и с большим отрывом, ему было очень интересно. Видимо, начальство колебалось: с одной стороны, никуда не годный задохлик, а с другой – светлая голова. Таких голов немного.

Сразу после операции никуда его не перевести, а пока придёт в себя, всё может измениться. Оно и изменилось. Не сразу, постепенно.

В его семье мама была единственным мужчиной и вполне естественно, что Гриша под пятой мамы вырос тюхтей. И когда из-за девушки Али наглухо завалил сессию и засвистел служить, особого огорчения не почувствовал. Ему было всё равно, кто на него будет давить, мама или сержант. Тем более что становиться детским врачом, как хотела мама, ему не хотелось. Ему нравилась математика. Гриша считал, что армия, если не считать жуткой кормёжки и физических нагрузок, не так уж неприятна. По крайней мере, артиллерия штука интересная, там математика. Сюда бы ещё Алю. Нет, жениться на ней не получится, Аля считает его мямлей, они бы расстались уже, если бы не армия. Почему она вообще с ним связалась? Ну, она считает, что нельзя после школы оставаться девственницей, ну и выбрала его. Нет, он не мямля. Вообще, он просто парень из нормальной еврейской семьи, соответственно воспитан и не имеет склонности давать кому-либо в рыло, как это делают, скажем, русские. Или другие, неважно. Это не значит, что он мямля. Почему он должен решать вопросы кулаком? «Конечно,- сказал я, - конечно, пушкой лучше. Интереснее, там математика. И эффективнее.» - «Ты дугак» - спокойно сказал Гриша. (Гриша вместо «р» произносил чёткое «г».)

Мне нравилось его поддразнивать, потому что он был какой-то совсем не такой, а мне хотелось узнать его реакцию на разные вещи. Он меня часто удивлял. Не только меня. Женька буквально рот раскрыл, увидев Гришу: «Ну, это да, где таких достают?» Женечка заступился за Гришу: если всем давать по две порции в столовой, государство не потянет. А так экономия.

Нас выписали в один день, я думал, что не очень скоро увижу его, но оказалось, что его батарея и наша рота приходили в столовую одновременно и мы виделись ежедневно. После столовки пять минут перекура, и мы разговаривали на тему нашего аппендицита. Где болит, как шов. Постепенно подружились. Гришу каждый день не менее получаса гоняли на площадке рукопашного боя для укрепления брюшного пресса после операции. Ну, суплес и работа ногами сильно укрепляют пресс. Собственно, меня тоже, но самое смешное то, что ему начала нравиться работа ногами. «Это расширяет возможности движения» - сказал Гриша. Он начал заниматься всё свободное время и к лету превратился в крепкого парня, способного хорошо постоять за себя даже среди своих сослуживцев-спортсменов. Ему это стало интересно, к тому же он почувствовал вкус победы в схватке. Правда, было неизвестно, способен ли он съездить в рыло на предмет «решения вопроса».

Гриша с детства вместо «р» произносил чёткое «г», и поэтому говорил не «всё равно», а «всё одинаково». На уроках математики народ громко радовался, когда Гриша заявлял: «угавниваем обе половины угавнения»  и что икс гавняется бэ. Правда, к окончанию школы он научился произносить грассирующее «р», но когда злился, переходил на «г» Мы как-то сидели с ним на перекуре, когда подошёл ротный: «С кем перекуриваешь, не со своим?» Гриша доложил: «Курсант Якопсон, второй дивизион, третий взвод, второй расчёт!» Ротный удивился: «Хоть знаешь, с кем куришь?» Мне-то всё равно, он Гриша Якопсон, мне достаточно. Ротный объяснил: «85-миллиметровки противотанковые, он твой враг.» Засмеялся и ушёл. Гриша произнёс: «Твой готный дугак.»

В конце лета начались выпускные экзамены, понаехали «покупатели». На экзаменах, говорят, он отмочил фокус. Когда майор – «покупатель» спросил его, хочет ли он служить в их бригаде, Гриша ляпнул: «Мне всё гавно». Не «одинаково», как обычно, а именно так. Командир учебной батареи бросился на выручку: «Курсант Якопсон не выговаривает звук «р»; он прекрасный артиллерист, все стрельбы выполняет только на «хорошо» и «отлично», ни одной посредственной оценки, прекрасно знает матчасть. Хороший рукопашник». Наверно, он зря насчёт рукопашника, потому что Гриша поморщился и «покупатели» это усекли. А Гриша занимался рукопашкой не для того, чтобы кому-то там в рыло давать, ему нравилась острота положений на площадке, необходимость их мгновенного решения. Пьянящее ощущение трудной победы, когда кажется, что можешь запросто допрыгнуть до неба – это ведь тоже кое-что значит. Да много всего, сразу так не расскажешь. Здесь же настоящая философия, а не мордобойство, как думают некоторые. В конце всего Гришу оставили в его же учебной батарее, дав ему две лычки. Так что мы продолжали встречаться с ним практически ежедневно трижды в день. Кроме дней нарядов и практических занятий.

 

5

Десять суток отпуска при части – удовольствие ниже среднего. Десять дней ничегонеделанья надоедают уже на второй день. В лазарете хоть можно попросить медбрата принести чего-нибудь почитать из дивизионной библиотеки. А в родном подразделении что можно читать? В крайнем случае, подшивку газет. Да и то, старшина на это косится, потому что подшивка треплется, когда её листают. Остаётся одно. Как там: «О воин, службою живущий, читай Устав на сон грядущий, а поутру, от сна восстав, читай усиленно Устав.» Ну и болтаешься, как это самое в проруби. Бывают случаи, когда разрешают отпуск домой. Я обратился к ротному, тот сказал, что старшине виднее, он к нам ближе всех. Старшина ответил, что мой аппендицит был запущенный (по моей вине, разумеется), мне надо беречь себя. А где лучше всего беречь себя? В подразделении, на глазах у старшины, конечно.

На занятия в политотдел продолжал ходить, как только стало можно. Потом были экзамены, после которых нам сказали, что теперь мы готовы ко вступлению в партию, командиры полков, парторги в полках и начальник политотдела дадут нам всем рекомендации. Что мы все, выразил надежду начальник политотдела, на гражданке станем работниками партийных органов. У меня, по правде, такого желания не было, своё будущее я представлял себе иначе. Но заявление написал, понёс к парторгу. Тот поздравил с окончанием партучёбы и торжественно заявил, что теперь хлеборезка у меня в руках.

Отвратительная рожа хлебореза так и встала перед глазами. Толстые щёки, толстое брюхо, заплывшие салом глаза. Презрительно-высокомерный взгляд, обращённый на нас, высохших досуха от постоянных нагрузок. Ну уж нетушки, только не хлеборезка! Сунул заявление в карман: спросят, скажу, что некогда было. Так и носил его, пока не истёрлось. Никто не напоминал, ну и ладно. Когда мне говорили о вступлении в партию, вспоминалась рожа хлебореза. От этого всего осталась только красненькая книжечка об окончании вечерней партийной школы.

Перед самой весной пригнали с вертолётной площадки старый дизельный трактор С-80 и поставили около штаба полка, потому что в боксах не оказалось места. Надо было перепрессовать пальцы траков и ещё что-то по мелочи. Верхние звенья траков разобрали по-быстрому, ремонтники слили масло из картера, сняли его, сняли капот двигателя, а потом произошла эта история, о которой потом слагали анекдоты.

Ремонтнику, скорее всего, одному было скучно, и он придумал себе развлечение, попросил дежурного по части Медного Лба дать ему пару человек в помощь, а то тяжело. Карбюратор в тракторе тяжёлый, одному не снять. Старшина прислал двоих из суточного наряда, ремонтник объяснил им, что они пришли снимать карбюратор трактора. Все трое посмеялись, по совету ремонтника подвесили кисти рук повыше, чтобы проходившие мимо думали, будто люди работают. Зампотех полка увидел торчащие из-под трактора ноги, Медный Лоб объяснил ему, что солдаты снимают карбюратор. Вряд ли можно себе представить, что говорил Медному Лбу зампотех, который считал его совершенно пустым местом.

В самом начале весны приехала мать нашего Толмачёва и привезла сыну девицу для известных целей. Подстилку на один раз, как он потом сказал. И всё бы обошлось, скорее всего, да вот привезла она ему гражданские шмотки. Ему дали увольнительную на сутки в связи с приездом матери и по результатам стрельб. И он решил, что есть возможность на всю катушку. А не прошло, потому что мы с Женькой, Дуйсенбаем и нашей Таней как раз пошли в кино. И Дуйсенбай увидел Толмачёва в гражданском. Мы бы внимания не обратили, а Дуйсенбай всегда замечал всё. Подошли (конечно, если бы он не демонстрировал своё «врождённое превосходство» над нами, свою «голубую кровь», мы бы прошли мимо). Толмачёв, этакий денди, с матерью и какая-то девица. Толмачёв сразу всё понял и попытался смыться. Женька взял его за воротник: «Вот дёрнешься – шею сломаю.» И тот поверил, скис. Мамаша заорала: «Милиция, помогите! Помогите, бандиты, грабят!» Ну, дура.

Прибежал милиционер, мы ему объяснили, позвонили из участка, за нами приехали. Мамаша, дура, пыталась совать деньги то милиционеру, то нам. Получил он трое суток, а после этого Женечка ему сказал: «Не положено наказывать дважды за одно, только ты у меня дооолго будешь проситься в увольнение. Причину найду. Чтоб ты знал и дурью не мучился в надежде. Ты у нас у всех вот здесь.» - и похлопал себя по шее.

Конечно, Толмачёв устраивал периодически всякие «штучки», и соответственно, каждый раз имел за это. Но получается, виноват всегда был Женечка, раз он командир. Правда, к концу лета, к выпуску, все «штучки» прекратились. Что там у него было внутри, кто знает.

Наступила настоящая весна. Первая весна в моей солдатской жизни. Мы снимали вторые рамы с окон. Окна высоченные, около двух метров высотой, одному толстенную раму не снять. Сняли мы первую раму, убрали теплоизоляцию, промыли всё и открыли окно. Дневальный заорал: «Вы чо делаете, офигели что ли! Холодно же будет!» Гиви ответил: «Ладно, молодой ты ещё и незакалённый. Посмотри на меня: родился и вырос под жарким солнцем и не боюсь никакого холода.» - «Конечно, - сказал дневальный, - если бы я был такой шерстяной, тоже не мёрз бы.» - «Прекратили! – скомандовал помкомвзвода, - за работу!»

Сняли вторую раму, третью. Рам этих больше десяти, возня с каждой долгая, устроили перекур, Гиви нашёл новый объект. «Дуйсенбай, а почему тебя так зовут?» - «Какая тебе разница, почему?» - спросил тот. «Да я не против, только длинно очень. Вот я –Гиви, вот он –Миша, вот он Женька. А ты –Дуй-сен-бай.» -«Ну и что?» - «А длинно очень. Вот Шейхитдинова все зовут Лёшкой, а он не Лёшка. Он ведь…ой, не вспомнить, длинно как-то.» - «У татар и башкир бывают такие, ну и что?» - «Да ничего, просто Шейхитдинова сократили до Лёшки, а я предлагаю тебе то же. Для удобства. Давай мы тебя будем звать Дуся. Коротко и красиво, а?» - «Да пошёл бы ты подальше.» - «Грубиян ты, Дуся, а ещё студент. Тебя не за это отчислили?» - «А тебя за что?» - «Меня не отчисляли, я дипломированный специалист с законченным высшим образованием. Учитель литературы средней школы. И как старший товарищ предлагаю тебе сократить своё имя для удобства произношения. Тебе, Дуся, служить ещё долго, подумай о языках сослуживцев.»

Пикировку прекратил помкомвзвода, а предложение Гиви именовать Дуйсенбая Дусей стало известно в роте. Дуйсенбай сначала злился, но потом понял, что этим только раззадоривает ребят. Дусей его всё-таки называли изредка.

За отличную стрельбу Батя наградил Евгешу двумя внеочередными увольнениями. Дело было в воскресенье, нам объявили выходной и рота пошла в кино, смотреть очередной раз Анку-пулемётчицу, а Евгеша не пошёл, надеясь пойти в увольнение. (За три года службы мне «повезло» посмотреть «Чапаев» то ли тридцать семь, то ли тридцать восемь раз.) Старшина в увольнение не пустил: «Командир батальона разрешил, а я не пускаю. Не считаю нужным. Отлично стрелять должон кажный, так что, всех в увольнение? Нет, и всё!»

Болтаться без дела солдат не может и не должен, а занятие всегда найдётся и в выходной. Чтобы старшина не придумал Евгеше занятие типа чистки оружия, натирания дверных ручек асидолом, мытья лестницы или ещё какой-либо ерунды, он уселся в ленкомнате писать письмо домой. Хотя, конечно, весь день писать письмо не получится в любом случае.

Старшина тихонько подошёл сзади и заглянул через плечо: чем это Афанасьев занимается? Евгеша это заметил и продолжал писать: «Вот, мама, скотина старшина роты не пустил меня в увольнение, хотя сам командир батальона разрешил за отличную стрельбу. И сейчас я пишу тебе письмо, а этот козёл позорный стоит сзади и читает, гадюка ядовитая, что я тебе пишу. Поэтому письмо заканчиваю, чтобы этот урод не читал. Я тебя очень люблю, скучаю по тебе. До свиданья, моя дорогая мамочка. Твой сын Евгеша.» Сложил письмо, вложил в конверт, написал на нём адрес и отнёс на тумбочку около дневального.

На вечерней поверке старшина разразился довольно длинной речью о том, что вот некоторые солдаты не уважают своих командиров и начальников, считают их скотинами, ядовитыми змеюкамии и всякими разными нехорошими животинами. И в письмах домой матерям называют их такими ругательными словами. А ихние матеря потом думают, что находятся сыновья в ужасных местах, а не учатся Родину защищать от внешних капиталистических врагов. И так далее, и так далее. Мы слушали и не понимали, с чего это его разобрало. Утром Евгеша рассказал, как он писал письмо. Было очень весело.

 

6

Евгеша стрелял очень хорошо, лучше всех нас. И «дострелялся», хотя Кузя его предупреждал: «Смотри, Евгеша, как бы тебе хуже не было от твоего снайперства. А то всегда лучше всех, лучше всех, а так нельзя. Достреляешься.»

И Евгеша «дострелялся». Как раз перед Первым Мая произвели Евгешу в ефрейторы. Ротный поздравил, вручил ему пару чёрных погон с одной узкой лычкой: мол, лучшему наводчику батальона и всякие тра-ля-ля с пожеланием дальнейших успехов в воинском деле. А потом все мы бросились «поздравлять».

Дело-то в том, что ефрейтор – штатное звание наводчика и мы воспринимаем как намёк. Потому что после выпуска пишут в характеристике: командиром экипажа быть может (не может). Кроме того, оттого, что старшина постоянно долдонил, что ефрейтор – отличный солдат. А мы воспринимали, как ни бэ, ни мэ, ни кукареку. Скорее всего, в пику старшине.

Кузя спросил: «Ну что, дура-баба, добился своего?» Евгеша через пару дней рванул в самоволку, купил чекушку, выпил глоток, прополоскал рот водкой и вернулся. При виде старшины он принялся излишне громко разговаривать. Старшина подошёл ближе, Евгеша заулыбался, встал «смирно» и доложил: «Товарищ старшина, ефрейтор Афанасьев из самоволки прибыл, замечаний не имел. Ура!» Старшина обалдело велел: «Дыхни!»

Евгешу лишили ефрейторского звания, Женька сказал: «Блестяще, Евгеша! Гигант! Я горжусь, что служу рядом с тобой.» И получил кулаком в бок.

Да, за несколько дней до праздника нас отправили на разгрузку вагонов с углём. Нашему взводу и хозвзводу по вагону. Я работал у крайнего люка нашего вагона, рядом махал лопатой парень из хозвзвода. Перекуры были общими, на одном из них этот парень спросил: «Слушай, а какого числа Первое Мая?» Даже не сообразив, что именно он спрашивает, механически ляпнул: «Не помню точно, но то ли пятого числа, то ли четвёртого.» И только после этого сообразил, о чём он спрашивал и что я ему ответил. Слово - не воробей, известное дело. Кто-то этот разговор услышал и рассказал ребятам. И пошло, и дошло до Медного Лба. А тот раздул. Прочёл мне мораль в присутствии  ротного, что, мол, Святое Понятие Великого Праздника Трудящего Народа Всего Мира пытался превратить в хиханьки да хаханьки, а ещё секретарь комсомольской организации. Вот, думаю, сняли бы меня с этой должности, а то ведь Медный Лоб вполне может довести меня и съезжу ему по роже, а это трибунал. Даже у КП перекашивало лицо при виде Медного лба.

Разжалование Евгеши и лекция Медного лба произошли в один день, поэтому ротный нам обоим сказал: «Вы оба у меня «на карандаше», запомните.»

Ещё с осени нас стали готовить к первому марш-броску. Учили правильно наматывать портянки, мол, на марш-броске «останешься без ног». Натрёшь ноги –попадешь на «губу», натёртые ноги – сознательное членовредительство с соответствующим наказанием.

Казарма ещё дореволюционная, мыли стены перед побелкой и обнаружили, как мы это назвали, «лозунгование»: «Русскому солдату пройти двадцать вёрст - удовольствие…» и так далее вплоть до последнего «лозунга»: «Сто двадцать вёрст в день пройти невозможно, но русский солдат пройдёт.» И подпись: «генерал Скобелев». А вам, мол, для начала только тридцать километров, и только аж потооом восемьдесят, не сто двадцать. Только после того, как насобачитесь. Потому что богатыри – не вы. Женечка «обрадовал»: после хорошего марш-броска снимаешь гимнастёрку – воротник отрывается, перепрел. Портянки выбрасывать приходится - тоже перепрели. Помковзвода предупреждал: курево надо носить в кармане гимнастёрки, потому что пот разъедает табак и на коже появляются язвы. Швы карманов самым тщательным образом очистить, потому что пот будет стекать по ногам. Спичечный коробок, оставленный в кармане, сотрёт кожу до мяса. Лучше всего несколько спичек и несколько сигарет с кусочком тёрки от коробка сунуть в заведомо сухое место. Тем более что не до курева будет. А старшина, тот вообще задвинул: а лучше всего вообще не курить! Такие вот радости.

Начали учить «японскому бегу»: четыре шага шагом, четыре шага бегом. Бежишь - идешь и считаешь про себя: раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре. Так, конечно, легче, скорость приличная, и отвлекаешься, но как-то так непривычно. И пошло, и пошло каждый день. Ноги опухли, икры не влезают в голенища кирзачей, посинели. Пройдёт, говорят. Правда, опухли и посинели не у всех. Дохляк Володька Мисин по прозвищу «одна комариная сила» оказался марафонцем, кандидатом в мастера и ему эта вся беготня пофигу. Он вечно ныл, что ему надо держать форму и бегать хотя бы по «десятке». Ротный сказал, что будет давать ему побегать, если, конечно, заслужит. Конечно, шантаж, чуть что, так сразу: а вот не пущу бегать!

Наконец, побежали. Полковой врач, санинструктор и ротный сзади в «стрекозле». Как мы прибежали, не очень хорошо помню, сплошная муть. Воспоминания оборвались в столовой над тарелкой с гороховой кашей, уткнувшись лицом в которую, я заснул. Не один я заснул, и нас, заснувших, привезли, раздели и разложили по койкам. Проснулся от боли в сведённых мышцах, взвыл. Подбежал санинструктор, вкатил в известное место укол. Прежде, чем уснуть, услышал стоны с соседних коек. Так что не я один.

Утром, конечно, на зарядку. Ой, мама, какая зарядка! Пошевелиться больно. Разбежались потихоньку, конечно, пошли в столовую. Аппетит зверский, а нормы всё те же.

Ну вот, сказали нам, лиха беда начало, не боги горшки и прочее. Через неделю повторили, в столовой не заснул. И пошло! Так что к концу лета мы набегались.

Мы втянулись в солдатскую жизнь, высохли, стали походить на гончих и начали поглядывать в сторону юбок. Старшина вдалбливал нам, что самое страшное на свете - это баба, потому что страшнее бабы ничего нет. Она мешает служить, вот в чём дело. Ты на неё смотришь, отвлекаешься от несения службы, а ей только это и надо. Чтоб ты на неё смотрел, руки к ней тянул, а не нёс службу. Вот отслужишь, женишься, тогда другое дело, хоть ложкой ешь. Ты её построишь, как положено, она будет у тебя ходить строевым шагом, а не отвлекать.

Окно казармы было на втором этаже, через забор видны были кустики и слышны слова типа «ой, что ты делаешь», «ой, не надо» или «не торопись», всякие сопения, стоны и прочее. Когда окно открыто, заснуть невозможно, а днём вся рота квёлая. Окно не закроешь, так душно. И так изо дня в день.

Ну, и загнали нас в лес. Не в летний лагерь, а в лес. В порядке эксперимента.

Офицеры сменялись через неделю, им надо с жёнами побыть, естественно. А у нас все развлечения – кинофильм “Чапаев”. И спортплощадка.

Недели через две, где-то, приехала на мотоцикле молодая жена взводного. Соскучилась.

Она сняла куртку, стащила с головы шлём, махнула головой, чтобы освободить волосы, тоненькая кофточка на груди обтянула бюст. Она провела руками по бёдрам, поправляя обтягивающие брючки. Меня аж заколотило всего. Смотрю, парни стоят с одурелым видом. А тут какой-то идиот чуть не заорал: «Солдаты, баба!»

Всё, трындец! Молодые здоровые парни, больше года не видели живой женщины, уж не говоря о чём-то другом, мигом собрались вокруг. Не считать же женщиной чапаевскую Анку-пулемётчицу. Мы стояли и пялились на неё, пока не подошёл её муж: «Разойтись по местам!» Ну да, как же! Только ротный разогнал нас, да и то…

Все разговоры - только о женщинах, как ни крути, почти всю ночь. Весь день еле ноги таскали. Как сказал врач, эмоциональный шок на сексуальной почве.

Ещё через неделю по какому-то недоразумению нам показали «Утраченные грёзы». Джина Лоллобриджида – это вам не Анка-пулемётчица, не тот, как говорится, секс-эппил. Да и сцена изнасилования, к тому же… Короче, рота выпала из учебного графика на три дня.

Говорят, этот фильм показали в дивизионном клубе. Дивизия лишилась боеспособности на те же три дня. Начальнику политотдела был учинён втык. За недосмотр. А нас решили на недельку свозить в город, поводить к шефочкам, сводить в кинотеатр. Для разрядки. На недельку, а потом опять в лес.

И вот, помню, на привокзальной площади мы выгрузились из машин, построились, и под командой ротного пошли в военгородок. Утро было, часов около пяти. Мы должны были пройти по городу, пока люди спят. Только я не понимаю, почему нас выгрузили у вокзала. Может, чтобы мы слегка адаптировались? Не знаю.

Прошли мы буквально несколько шагов, как кто-то довольно громко сказал: «Ребята, баба!» И всё. Строй мгновенно рассыпался, все стали смотреть, где же она.

Нас вернули в лес в тот же день. А ещё через пару дней перевезли в летний лагерь, как всех.

Эксперимент с треском провалился.

Там с одной стороны железная дорога, а с трёх остальных почти болото. То есть уйма комаров. Штаб и домики для офицеров стояли на высотке, где их не было. А в остальных местах настолько много, что на сторожевом посту как бы разрешалось размахивать над собой продырявленной банкой с тлеющими шишками. Ну, как разрешалось? То есть, проходящие мимо офицеры делали вид, что ничего не происходит. Только, по-моему, комары быстро привыкли и не очень боялись. Санинструктор мазал нас дибутилфталатом, который стекал вместе с потом. Единственное комфортное место во всё лагере было на гауптвахте. Это была такая полуземлянка с маленькими полутёмными  конурками для арестованных. В них было прохладно и потому не было комаров.

Этим летом мы строили «Сапун-гору» и танкодромные препятствия. Мы – это вся дивизия. Каждому подразделению выделили по участку. В полном соответствии с формулировкой нашего старшины: «вот тебе кусок, а вот тебе кусок, а вот тебе плинтус, и до обеда хрен сделаешь.»

Сапун-гора, нам сказали – возвышенность под Севастополем, которую штурмовали наши танки в сорок четвёртом. Сапун, значит, мыльная на крымско-татарском. Почему, не знаю. Мы таскали на неё носилки с землёй, самосвалы уже не могли на такую крутизну. Носили зигзагами, иначе никак.

Вся гора буквально усыпана солдатами, идущими с носилками вверх и вниз. И трамбующими землю. Нам было даже жалко смотреть на начальника инженерной службы, носившегося туда-сюда по склону горы.

Провести машину до верха оказалось не так просто. Особенно для тяжеловиков, которые просто погружались в землю чуть не на весь клиренс. Приходилось ещё не раз таскать и таскать землю.

Нашей роте досталось устройство эскарпа, контрэскарпа, противотанкового рва и воронки. В вырытую экскаватором ямищу устанавливали вертикально врпитык пропитанные какой-то воняющей гадостью столбы, создавая необходимый профиль. Жарища, грязища, пылища, вонища. Потому что тащишь на себе грязный вонючий столб, хочется снять пропотевшую гимнастёрку, а помкомвзвода не разрешает. Тащит такой же столб, выражается соответственно, а не разрешает. Для меня кончилось это нарывом подмышкой. Врач сказал, называется эта гадость сучье вымя. Взрезали, воткнули дренаж, подвесили руку и превратили меня в постоянного дневального на две недели. Надневалился на всю катушку!

И в общем, все эти страдания - зря. Потому что тяжёлые ИС-3 и Т-10М сходу разгладили эскарп, контрэскарп, противотанковый ров и воронку. Говорят, эти машины и «настоящие» так же давят. Так нафига мы это всё? И чего ради дневалил столько!

Кому-то из командования ударило в голову устроить игру «Установить флаг». Группа солдат штурмует «Сапун-гору», чтобы установить на вершине свой флаг и, само собой, снять установленный. Тому, кто установил, десять суток отпуска с поездкой на родину (стандартная формулировка). И тому, кто принесёт «вражеский». Проигравшего ожидает многоступенчатый втык от командования.

Первая попытка была безрезультатной, только набили друг другу морды, выбили несколько зубов, порвали несколько гимнастёрок. Хотя игра оказалась слишком травматичной, отказываться от неё не захотели. Надо, мол, заменить штык-ножи чем-то более удачным, обмотать приклады автоматов чем-то более мягким, запретить бить ногой в область паха, в «солнышко», в область горла, запретить наносить удары стволом автомата. Сначала тебя учат делать именно это, а потом, значит, делать этого нельзя. Человек работает автоматически, не думая.

Постепенно кое-что было сделано, но никому не удавалось ни установить свой флаг, ни принести флаг «противника». Когда подошла наша очередь, наш помкомвзвода сказал, что надо заранее выбрать тех, кто поедет в отпуск, охранять и сопровождать их. Конечно, как же мы не догадались сами! Пошли к ротному. Он согласился с самим принципом: да, надо назначить. Но кандидатов назначить должен он, а не мы. Помкомвзвода ему прямо сказал, что в таком случае он не может гарантировать успех. Сами выберем, сами проведём.

Ротному пришлось согласиться. Нашей роте удалось установить флаг и принести чужой. Правда, с некоторой, как бы сказать, натяжкой. Потому что принёсшему флаг съездить домой не удалось, как бы грыжа помешала. Сначала операция, потом десять суток отпуска при части, а ему ехать было далеко, затем месяц без физических, а тут ещё госэкзамены. Короче, просто «заиграли». Правда, установившему флаг отпуск дали.

К счастью, мне не довелось штурмовать «Сапун-гору», рука ещё не пришла в порядок. И до сих пор не сожалею ничуть.

Моя сестра прислала мне книжку стихов Навои. Женечка сразу сказал, что это она зря, потому что читать солдату можно только уставы и наставления по боевой технике. Покрутился я, покрутился, почитать хочется, Женька прицепился, просит отдать ему. Мол, любимый его Алишер и всё такое. Попался на глаза «БУП (Боевой Устав пехоты). Отделение, взвод, рота.» Такой точно размер. Оторвал красную обложку БУП’а, вклеил стихи Навои. Получилось то, что надо, красота. Женечка предупредил, что если нарвусь, мало не будет. Ай, думаю, ладно, видали мы. А был я в наряде по роте, попалась свободная минутка. Ну и стою на первом этаже казармы, где мало кто ходит, читаю. Так ведь принесло замполита, Медного Лба.

Этот-то вполне серьёзно считал читающего солдата потрясением основ и чуть ли не попыткой свержения Советской власти, солдат должен пахать не меньше двадцати пяти часов в сутки. Ну и оборзел. Цап книгу из моих рук - и в урну. «За мной!» Пошёл я за ним. Медный Лоб старшине: «У тебя, старшина, солдаты книги читают, грамотные чересчур, а унитазы кто вылизывать будет? Я, что ли?» И пошёл себе.

Старшина, наверно, давно проклял то день, когда его сунули в нашу роту, где солдаты читают книги, пишут стихи и не считают слово «философ» матерным. Наверно, поэтому он только тяжело вздохнул: «У тебя свободное время, смотрю. В каптёрке возьми асидол и надрай гильзу на двери. С обоих сторон.»

Входные двери в спальное помещение в нижней части были обиты разрезанной вдоль гильзой от танковой «сотки». Потому что выбегающие по тревоге солдаты открывали её ударом ноги. Пошёл я в каптёрку, по пути заглянул в урну, «БУП» лежит целёхонький.

Каптёр (старшина называл его каптёрщиком) по своему обыкновению сначала сказал «а нету», после чего спросил: «А зачем тебе?» Говорю: «Саня, старшина велел надраить тебе меж ног, чтобы блестело.» Саня обалдело спросил: «Что надраить надо?»- «А ты, - говорю,- не знаешь, что у тебя там есть?» И он страшно рассердился. Сане всё время казалось, будто над ним подсмеиваются, а он, гордый такой, должным образом ответить не может. Саня сломал ногу, его хотели комиссовать, и он попросил оставить его дослужить, осталось всего-то год. «Демобилизованный солдат - это не то, что комиссованный, понимаешь, в чём дело?» - так объяснял Саня своё решение. А с такой ногой где ему ещё служить? Нога «придёт в себя» через пару лет, не раньше. То есть, уже после дембеля. Сплошные переживания: он, классный механик-водитель, стал каптёром. Всем же смешно! Женька на эти переживания высказался так: «Ах, Боже мой, что станет говорить соседка Марья Алексевна!» Саня кивнул головой: «Конечно, бабы, они такие. Им бы только языком почесать.» Ну! Саня шуток не понимал никогда, да и читать не очень любил.

Надраиваю эту гильзу на дверях, «БУП» мешает согнуться, положил рядом на пол. Принесло дежурного по части, он нагнулся, поднял. Видимо, интересно ему, зачем мне БУП. Мы же не пехота. Развернул, полистал: «Так, значит.» Помолчал, вздохнул: «Значит, так. Ты почитал, теперь я почитаю. Пойдёшь на дембель, верну. Тем более что времени читать стихи у тебя не предвидится.» Стоявший рядом старшина спросил: «Какие стихи, товарищ капитан?» - «А это я так, к слову. У него вообще нет времени читать. Правильно, старшина?» Тот ответил: «Так точно, товарищ капитан. Отслужит – хоть ложкой ешь.» У нашего старшины это одна из любимых идиом. По поводу и без повода.

Женечка спросил, когда старшина ушёл: «Ну что, дурачок ты наш, дочитался? Было тебе говорено? Было. Лучше бы Петрову отдал, в самом деле.» И Женька встрял: «Не по Сеньке шапка.» - «Ага, - сказал я, - не для пса колбаса, да?» - «Во-во, - обрадовался Женька,- это точнее.» - «Ты стоишь у тумбочки, вот и стой. Молча, как положено. А то щас харю начищу, как эту дверь.» Женька заржал по-лошадиному и отошёл к тумбочке.

Перед демобилизацией я подошёл к этому капитану за стихами. Он даже удивился: «Ты же ленинградец, купишь себе в «Доме книги», а где я в этой дыре возьму.» Надо же, подумал я, знает о «Доме книги». Он пояснил: «А я учился в Артиллерийской академии. Так что ты там купишь. Договорились!» Я откозырял: «Так точно, куплю»

Как ни странно, через пару лет после дембеля встретил этого капитана на остановке у Пискарёвки. Он, оказывается, учился здесь на каких-то курсах по повышению чего-то. Ты, говорит, купил себе Навои? Во типус! Да нет, говорю, не до того, я студент-вечерник. Поговорили «за жизнь», пожелали друг другу и разошлись.

Нас долго пугали: вот будет тревога, вот объявят тревогу, вот тогда вы поймёте, мол. Только тогда, не раньше. А что понимать? А вот объявят тревогу, тогда поймёте.

Писарь секретной части сообщил, что приехал инспектирующий генерал Шевченко, который страсть как любит тревоги объявлять. Так что вполне возможно, что этой ночью конкретно нам.

Генералу было, наверно, лет под шестьдесят, то есть, по нашему мнению, он был уже ископаемый, а всё туда же: тревоги объявляет. Евгеша выдал сентенцию: «Его дело объявлять, твоё дело вскакивать. Пусть ему тыща лет, всё равно вскочишь, как угорелый.» Это, конечно, да.

Тревогу объявили часа в четвёртом часу ночи. Дежурный по роте, как положено, включил  верхний свет и заорал: «Рота, подъём! Рота, тревога!» Мы повскакивали - и одеваться. А он орёт: «Рота, разобрать оружие! Рота, строиться у казармы!»

Оказалось, этому любителю объявлять тревоги захотелось посмотреть, как быстро мы по тревоге выскакиваем и строимся. И он встал за дверью, не подумав, что может приключиться. Давно не жил в казарме и всё забыл. А когда сотня здоровых парней единым духом вылетают в дверь, стоять за ней может только недалёкий человек. Это я так думаю. А генерал думал иначе.

Одеться – обуться солдату дело секундное, его тренируют, пока он стабильно не вложится в норматив. То есть, заканчивается одевание одновременно у многих, они всей массой бегом к двери и открывают её, естественно, ударом ноги. Иначе просто не получается. Генерал встал за дверью, дверь закрыли на шпингалет, а что такое шпингалет для ста двадцати человек? Дверь сорвалась с верхней петли, прихлопнула генерала и солдатская масса рванула в ружкомнату за оружием и строиться.

Построились, стоим, КП здесь, Батя, ротный, а генерала нету. Через некоторое время выводят его под руки втроём дежурный по части, старшина и дежурный по роте. Без головного убора, с разбитым лицом, из носа кровь. Плохо стоит на ногах, явно покачивается. Мы обомлели.

Генерал покачался немного, пришёл в себя, видимо, и прошепелявил разбитыми губами: «Кто первым встал в строй? Два шага вперёд». Мы замерли. Всё, думаем, трибунал. А кто первый – а кто смотрел? Все первые, одновременно. Генералу-то нужен один!

Толька Хлебнов, самовольщик и неуправляемый обормот, вышел из строя. «Я, товарищ генерал-лейтенант! Курсант Хлебнов.» Генерал прошепелявил: «Подойди, сынок!» Сынок! Что-то будет! Толька подошёл, генерал обнял его, поцеловал и торжественно произнёс: «Вот как надо выполнять приказания командиров и начальников! Несмотря ни на что! Десять суток отпуска младшему сержанту Хлебнову!» Все буквально обалдели, а генерал продолжил: «Командир отделения, ко мне!» Женечка выскочил из строя: «Товарищ генерал-лейтенант, командир третьего отделения третьего взвода первой учебной роты сержант Розов.» Генерал объявил: «Старшему сержанту Розову десять суток отпуска!»

На этом награждения закончились, мы отправились по своим койкам, не забыв поздравить Женечку и особенно Тольку Хлебнова, который сказал: «Как по генералу бегать, так все рады, а как отвечать, так сразу Хлебнов. Ну и вот теперь.» То есть, теперь он младший сержант досрочно, раньше всех нас.

Нашу роту первой в дивизии подняли по тревоге, потом ещё неделю дивизию сотрясали тревоги от генерала Шевченко. Насладившись тревогами, генерал отправился куда-то, откуда прибыл. Слухов о том, что его ещё где-то пришибали дверью, до нас не доносилось. Очевидно, ему хватило одного раза.

Как и следовало ожидать, как только Хлебнов вернулся из отпуска, он сразу же напился и попался, после чего лычки с него сняли. «Зато теперь я чист и совесть моя чиста, как мои погоны. Хотя жалко терять двенадцать-семьдесят.»

Женечке ротный выразил свои соболезнования: должность, соответствующую званию, он сможет получить только после демобилизации нашего помкомвзвода, то есть, поздней осенью. Хотя, если его перевести в третью роту, там он станет помкомвзвода сразу же и с соответствующим окладом. Женечка отказался, он, мол, привык к нам и хотел бы с нами дослужить. Короче, хороший парень Женечка Розов! «Вот бывает же, - сказал Евгеша, - нормальный мужик, хоть и старший сержант.» -«Болтун - находка для шпиона!» - сказал Женька и отвесил Евгеше дружеский подзатыльник, от которого Евгеша чуть не впилился в стенку. И сказал: «Я тебя как-нибудь пришибу за твои шутки, вот увидишь.» Женька обнял Евгешу: «Пойдём лучше делом займёмся. Философ ты наш, вдоль тебя и поперёк.» - «Женька, а почему вдоль и поперёк?» - поинтересовался дневальный. «А потому, что только вдоль или только поперёк для него слишком мало.»

Подошла наша очередь работать на полигоне. Отправили ненадолго, зато работы было навалом. Женька выразился: «Ерунда, от подъёма до отбоя всего-то. Зато без перекура.» Мы меняли радиостанции на танках. Снимали старую станцию, Хлебнов сдувал автогеном штыри, приваривал новые, на которые устанавливали новую радиостанцию, расключали её. Потом восстанавливали изуродованную эмаль. Толька до службы работал на каком-то военном заводе сварщиком по броне.

Снега навалило в ту зиму очень много. И мы, «от сна восстав» чистили снег, после обеда и перед отбоем – чистили снег. Надоело! Устали.

В помощь начальнику полигона еженедельно присылали офицера, потому что хозяйство огромное, одному впору разорваться. На этот раз прислали Медного лба. Толька решил, что настало время сачкануть, потому что Медный Лоб не поймёт. «Сачкуем все!» - сказал Толька.

Он сунул в рубильник кусок тонкой резины и улёгся на скамейку с детективом. Медный Лоб увидел и рассвирепел: добро бы ещё, солдат просто ничего не делал, так он ещё и читает! Слишком грамотный, значит! Наш ротный зампотех как-то пытался объяснить Медному Лбу, что слишком грамотных не бывает, бывают не слишком грамотные. Тот не понял.

На вопль Медного Лба прибежал Женечка, а Толька объяснил, что пропала фаза, поэтому сварка невозможна. (Фаза – это так называемый фазный провод, когда в нём нет напряжения по какой-то причине, говорят, что пропала фаза.) Раз фаза пропала, решил Медный Лоб, значит, её украли из-за нашей небрежности и отсутствия бдительности. О чём он и написал в «Книге приказаний и распоряжений», потребовав хранить эту фазу опечатанной в специальном ящике. И позвонил в часть, потребовав привезти новую фазу взамен похищенной.

Не знаю, что было с офицерами, узнавшими о «хищении» фазы, только через пару часов примчался на гусеничном бронетранспортёре зампотех полка. Открыл крышку рубильника, вытащил клочок резины и закричал: «Хлебнов, ко мне!» Прибежал Толька, увидел открытый рубильник, всё понял и объяснил: «А чего, товарищ подполковник, разве нельзя и сачкануть малость по поводу случившегося случая? А так же мы пахаем, товарищ подполковник!» Зампотех намёк понял. «Ну, Медный лоб, ну, Медный Лоб! Я тебя, так тебя и разтак!» Он никогда не матерился при солдатах. При офицерах – бывало, говорят.

Помню, попал посыльным по штабу 11 апреля, а 12 апреля, известно, полетел в космос Гагарин. Дежурным по части пошёл Медный Лоб и меня «поздравил» Евгеша, которому уже однажды «повезло» быть с ним в наряде. «Ты прослушаешь цикл лекций на темы проявления бдительности, коварства иноразведок. Восторгайся глубиной его знаний, а то получишь по хлебалу.»

Медный Лоб объяснил мне, почему форточки в штабе должны открываться только внутрь помещения, почему никогда, нигде и никому нельзя рассказывать, в какой части служишь, что находясь в увольнении, нельзя произносить слова «казарма», «рота», и т. д. Что капиталисты подлы, коварны и используют преступные методы разведки. Я надеялся, что выражение моего лица свидетельствует о восторге от его знаний. К сожалению, проверить это не удалось. К отбою я устал и готов был послать его куда подальше, честное слово. Он завалился спать, в полночь я пошёл в казарму, чтобы вернуться в четыре утра, в шесть включить радио, Медный Лоб должен был слушать новости, чтобы быть в курсе.

Радио я включил, он заорал, что и так не выспался. К восьми стали приходить радостно возбуждённые офицеры. Они говорили, что «такое дело» можно поручить только офицеру. Какое «такое дело»? Пришёл КП, начались непонятные разговоры, проскользнула фраза «майор Гагарин полетел». Медный Лоб изрёк: «Так ему, суке, и надо! Не будет позорить офицерские погоны.» Все смолкли, КП спросил меня: «Почему вы, находясь в наряде, не выполняете свои обязанности?» - «Товарищ полковник, - говорю, - я включал радио, товарищ майор велел выключить.» Меня тут же послали за ротным. Можно думать, позвонить нельзя, сейчас КП будет втыкивать Медному Лбу, а мне такого слышать нельзя. КП выражаться при случае умел, да. Медный Лоб потом говаривал, что на таких, как я, в бою надеяться нельзя.

Когда подсохло и стала пролупляться травка, нас в составе двух взводов послали красить крыши на складе боеприпасов. Дали нам несколько крыш – и вперёд. Только начали лезть на крыши, как появился Медный Лоб. «О, ща начнёт растворяться в солдатских массах,- говорит Евгеша, - уже поклал свой орлиный взор на нашего Дусю.» Он и в самом деле топал в эту сторону. Бедный Дуйсенбай, опять ему будут толкать «Моральный Кодекс строителя коммунизма» применительно к «Строевому Уставу». У замполита бзик какой-то: поймает кого и начинает втюхивать этот «Кодекс», особенно ему нравится воспитывать Дуйсенбая.

Начали мы красить крыши, этот –туда же. Только он никогда этого не делал и потому начал красить снизу вверх. Застраховался верёвкой, всё как надо, только вот как он собирается крышу покидать?

Конечно, ребята ему сразу решили «помочь» и мгновенно выкрасили оба ската, чтобы «отрезать противнику пути отхода». Тактический приём такой.

Конечно, он устроился рядом с Дуйсенбаем, только тот красил сверху вниз. Встретились на середине ската, обговорили многажды обговариваемый вопрос необходимости скорейшего построения коммунизма и разошлись: один продолжал красить вверх, другой – вниз.

Страстно ожидаемое всегда случается. Особенно, если его хорошо подготовить. Но всё испортил наш комбат. Батю принесло как раз перед критическим моментом, и он сразу всё просёк. «Комедь ломаем? Ты старший?» - «Так точно, товарищ подполковник!» - «Ага, - говорит, -Кундызбекова вижу, где Афанасьев? Вот он, драгоценный (у него все драгоценные, когда злится). Так, три танкиста, три весёлых друга. Как товарища майора снимать будете?»

Говорю, что мы об этом не думали и что товарищ майор сам стал красить, это его инициатива. У Бати один ответ: ты старший – ты за всё отвечаешь, а если что случится, знаешь, что с тобой будет. И комедь эта тебе может боком выйти. Хотя, судя по выражению его лица, ему самому эта «комедь» не неприятна. Хотя, нарушение субординации.

И наступил критический момент. Замполит понял, что ему некуда деваться. Он докрасил доверху, а на том скате выкрашено, как и всё вокруг. Увидал комбата и спрашивает: «Товарищ подполковник, а как здесь слезают?» Батя отвечает, что он не должен вмешиваться в работу в присутствии старшего (кивок в мою сторону), пока работа идёт нормально и что вопрос слезания – в моей компетенции.

Что делать, я не знал, но Медный Лоб замахал руками. Наверно, скользко ему было. Он шлёпнулся на свой круглый пузик и поехал по свежеокрашенной кровле, что-то крича и пытаясь схватиться руками за что-либо, переворачиваясь с пузика на спину. Верёвка была достаточно длинной и он повис под обрезом крыши, вопя всякие слова.

Мы его, конечно, сняли, поставив две лестницы. Вывозились в краске отчаянно, но как он был извазюкан, так это не сказать. Он обиделся на нас, что мы снимали его, как мешок, а не как старшего офицера, заместителя командира полка. Он так и выразился. Что он хотел этим сказать, не знаю, но думаю, что если бы внутри этого обмундирования что-либо было ценное, грузили бы осторожнее. А так – мешок он и есть мешок.

После ночных стрельб чистили оружие, как всегда, оголясь по пояс, чтоб не обляпаться маслом. Потом помыться, одеться и в столовку. Ну и выскочил из ружкомнаты по-быстрому, а то наберётся толпа у раковин, на повороте чуть не сшиб старшину. Не книксен же перед ним делать, в самом деле! «Виноват, товарищ старшина!» - и хотел бежать, но нет! Остановил. Мораль читать, сыпать своими афоризмами.

«Куда бегом? Команды в атаку не было. Старшина роты идёт, а курсант без головы летит. А здесь армия, а не институт, здесь всегда думать надо. Смотреть надо по сторонам.» И понесло его. Мы знали наизусть все его афоризмы. «Некоторые солдаты чистят обувь в сапогах, в то время как чистить их надо утром на свежую голову.» «Танкист должен выглядеть так, чтобы как баба увидала, сразу решила: этому я дам.» И так далее и без конца. Чтоб тебе, макарон!

Во, команда к построению, а я не умылся. Конечно, старшина момента не упустит: что же это, не помывшись, в строй? Бегом к раковине, по лицу и рукам водой, - и за гимнастёрку. Пуговица от воротника отлетела, щёлк по полу. Пришить не успеть, вдруг не заметит. Ага, щас! Он только рот раскрыл: “Рота…” – и увидал, макарон.

«Застегнись.»- спокойно так. «Пуговица оторвалась, товарищ старшина.» Он настойчивее, уже по Уставу: «Застегнитесь, товарищ курсант!» Показываю пуговицу: «Только что оторвалась, товарищ старшина.» - «Вы слышали, что я вам приказываю застегнуться, товарищ курсант! Немедленно застегнитесь!» Ну, макарон! Пуговица – вот она, как застегнуться? А он уже землю роет копытами. Уже голосит: «Выйти из строя!» Вышел. «Застегнитесь, товарищ курсант!»

Я уже допёр, что надо было попросить разрешения пришить пуговицу. Теперь поздно, остаётся только долдонить, что она оторвалась. А у него сейчас клапан сорвёт: как же, приказание не выполняют! Во, макарон!

Рота стоит под окном штаба части, на вопли старшины вышел дежурный. Наверно, ему забавно было этот концерт досмотреть, как смотрят его из окна второго этажа дежурный по роте Женечка и дневальный Женька. Он бы, наверно, позабавлялся, но в столовую надо приходить по расписанию. Подошёл: «Погодите, старшина.» - и ко мне: - «Пришить пуговицу, три минуты. Время!»

Галопом в казарму на второй этаж, там меня встречает Женька с заострённой спичкой. Протыкает воротник, вдевает ушко пуговицы, опять протыкает воротник. Всё! Галопом назад. «Товарищ капитан, Ваше приказание выполнено! Разрешите встать в строй.» Капитан разрешает. Старшина командует, и помкомвзвода старший сержант Завалишин ведёт роту в столовую.

Я знаю, что старшина ещё не раз напомнит мне эту пуговицу. Причин много. Отсутствие находчивости, неспособность быстро ориентироваться, невыполнение приказания старшего по званию, тупое упрямство, неспособность признавать свои ошибки и тэдэ.

Да и пошёл он по холодку, пока трамваи ходят.

В начале лета нас посетила Заглада. Сейчас трудно объяснить, кем она была. А вот пятьдесят с лишним лет назад её знала вся страна. Даже у Высоцкого было: «Он был стахановец, гагановец, загладовец…» Если коротко, это была украинская колхозница, поднятая на щит Хрущёвым и компанией. Она моталась по стране с призывом работать честно, относиться ко всему честно, без обмана. С этим она появилась и в нашей дивизии.

Нас построили на плацу, она стояла рядом с Командиром на трибуне. Больше десяти тысяч человек. Полками, побатальонно. В парадных мундирах. На жаре. Представляете, да? С боевыми знамёнами.

Она с трибуны тоненьким голосочком: «Сыночки, дорогие! Служите честно, слушайте командиров!...» И так далее в том же духе. А мы в десять тысяч глоток: «Ура! Ура! Ура!» Да это фиг с ним. Повели её показывать боевую технику. А как же, по полной программе! И ей не понравилось, что окраска танков матовая. Потому что, мол, должны блестеть наши грозные танки! Чтоб, значит, враг издалека видел и заранее боялся. Ну а как иначе! И мы смоченными в масле тряпками протирали машины, чтобы окраска бликовала.

Повезли её показывать летний лагерь. И всё бы хорошо, да не понравился ей лесной беспорядок. Почему в лесу везде валяются сосновые шишки и иголки прямо - таки толстым слоем? Значит, давно не убирают в лесу. А нехорошо. Думаете, треплюсь? Нет. Всё так и было, и потому мы, наплевав на все дела, собрали все иголки и шишки в лагере и округе, выкопали танком огромную траншею (хорошо, не вручную, а вполне могли бы), засыпали в неё всё это, утрамбовали танком же и завалили землёй.

Ну а вскоре прибыл кто-то из высших чинов и обалдел от бликующей окраски боевой техники. Что было! А потом начальство узрело лес без шишек и иголок и рассвирепело. Так мы, опять же забросив всё, перекрашивали всю технику и из соседнего леса привезли и разбросали шишки - иголки.

Пожалуй, это был наибольший из армейских идиотизмов за все три года службы. Только мы уже к тому времени научились. Поняли службу. У англичан, я читал, говорят: всему, что движется, отдай честь; всё, что не движется, покрась. Тоже ведь понимают службу англичане.

Да и потом, если гражданские суют нос в армейские дела, всегда получается идиотизм вроде этого.

Лето мы провели в летнем лагере. Палатки, комары. От комаров мы спасались тлеющими сосновыми шишками в продырявленных консервных банках. Мазались дибутилфталатом с тем же успехом.

К нам прислали около взвода студентов-медиков для прохождения военно-учебных сборов и принятия присяги перед госэкаменами. К нам они относились с демонстративным презрением: они себя считали уже врачами, а мы были в их глазах жалкими солдафонами. Людьми недалёкого ума, которым пришлось тянуть лямку.

Чтобы они понюхали «тяготы и лишения воинской службы», их сунули в кухонный наряд. Дежурным с ними пошёл я, мы тогда уже ходили в наряды в качестве сержантов.

Ужин прошёл нормально, я с поварами и двумя студентами пошёл получать продукты на завтрак, а когда вернулся, увидел, что все студенты ходят в тапочках. (Они все привезли с собой тапочки, чтобы вечером, “после службы”, ходить «по-домашнему», хи-хи-с.) Спросил, где сапоги. А вон, говорят, и показывают: под окном около двух десятков пар кирзачей. А портянки? В котле варятся, говорят. Подошёл, посмотрел. В самом деле, в суповом котле портянок куча. И рядом стоит студент с палкой и перемешивает портянки.

Я взвыл: «Да вы что, парни, ох…ли, что ли?! Немедленно выбросите это дерьмо и прокипятите котёл!» Да ты, говорят, просто тупой, это же дезинфекция, мы же врачи. Не можем же мы целыми днями ходить в портянках, как солдафоны. Портянки же воняют.

Не знаю, чем бы это кончилось, да пришёл дежурный по части с обходом. В чём дело, что за шум, а драки нет? С шуточкой, весело ему. Показал ему портянки в котле – и он сразу стал красным от злости. «Вы с ума сошли, что вы делаете, почему не выполняете распоряжений дежурного?» А те ему по-новой о том, что они врачи и это гигиеническая процедура. А этот всё палкой портянки перемешивает. Дежурный на повышенных тонах: «Я вас арестую за нарушение воинской дисциплины, отправлю на гауптвахту!» И всякие трали-вали. При том, что арестовать их он не имеет права, они присягу не принимали. И он об этом знает. А что делать, наряд менять после ужина?

Ну, наряд менять не стали, портянки извлекли, котёл дважды прокипятили. Но ухайдокался я за сутки с этими «врачами» не дай и не приведи. Но эхо было.

Конечно, доложили КП. И они с Батей решили, что очень неплохо устроить им небольшой марш-бросок. Маленький такой, километров на тридцать. В «сидор», как обычно, по двадцать кэгэ песку, пехотную «упряжку», сапёрную лопатку на задницу, каску на башку – и вперёд. И сними пустить наш взвод для поддержки, потому что они все передохнут на дистанции броска. А командиром с ними – нашего помкомвзвода под надзором ротного и полкового врача в «стрекозле» сзади.

Они, конечно, таки передохли все. Помогай - не помогай, а двигаться надо, темп задавали мы. А уж мы за год набегались. Так что они просто ложились на землю, несмотря на команду помкомвзода: «За мной, бегом марш!» Потом один недоумок вытащил штык - нож и попёр на него. И получил в лоб, под каску. Остальные остервенели и всей кодлой полезли на старшего сержанта. Вот идиоты!

Они же не знали, что Командир сказал: кто побьёт старшего сержанта Завалишина, поимеет десять суток отпуска с поездкой на родину. И тем обеспечил ему ежедневные тренировки с желающими съездить домой. Правда, никто не съездил. Конечно, они ничего об этом не знали. Мы потом спрашивали: а если бы знали, на кого лезете, то что? А ничего. Просто они были в таком состоянии.

Нам влезать он не разрешил. Ему было удобно, узкая дорога-однопутка через болото. Он встал посреди дороги – и пошёл руками-ногами-прикладом. Им не обойти. Не знаю, насколько он их жалел, только они ещё лезли на подъехавших ротного и полкового врача. Короче, ай…

Приехали родители «потерпевших», был трибунал. Дело об издевательстве старшего сержанта Завалишина и его подчинённых над студентами. «Жертвы жестокого избиения» подтвердили, что старший сержант всё время повторял: «За мной, бегом марш!» Прокурор сказал, что эта команда означает «делай, как я», то есть, никакого издевательства не было, а была групповая попытка убийства своего командира. Командир же имеет право заставить военнослужащего выполнить своё приказание любым способом, вплоть до применения оружия (правда, применение оружия разрешено только в военное время, но прокурор этот факт не упомянул.) А то, что взвод молодых дураков не смог справиться с одним человеком, говорит о высоком уровне подготовленности старшего сержанта Завалишина.

Короче, сказал прокурор, предлагаю считать группу студентов не прошедшими военно-учебные сборы, к принятию присяги не допускать. И следовательно, к госэкзаменам – тоже. Мамочки мои!

И далее, сказал прокурор, считаю нужным призвать их на срочную службу сроком на три года. После которой, если руководство института сочтёт возможным, они могут быть допущены к госэкзаменам.

Как родители запрыгали, ай-ай-ай! Что было, что было!

Помкомвзвода сказал, что зла на них не держит, они просто умственно недоразвитые. После чего нам всем приказали выйти. Что там было, не знаю, только студенты стали шёлковыми до самого окончания их сборов.

В остальном лагерь прошёл спокойно, только в последний день произошло ЧП.

При закрытии лагеря давали салют из танковых пушек: по три холостых. И случился невыстрел у одной пушки. Как положено по инструкции, машину отправили в парк, где в присутствии офицера наводчик должен был произвести попытку выстрела ножным спуском. А если не получится, придут ремонтники и вручную извлекут снаряд. После осмотра снаряд подорвут, а пушку в ремонт, если с капсюлем всё путём. Словом, всё предусмотрено.

Кроме дурости, которая дурость всегда вылезает, когда не надо. А в армии все дурости и ЧП от молодых. Это закон такой.

Пришла машина в парк, экипаж встал у машины. У назначенного старлея что-то с животом, он говорит: «Я сейчас, а вы, ребята, это…» И убежал. Что и кому «это», он не уточнил, а командир экипажа воспринял её как приказание произвести выстрел. Он сказал наводчику: «Стреляй!» Наводчик полез в машину, а экипаж отошёл подальше назад, потому что стоять рядом со стреляющим танком, мягко говоря, некомфортно. Поэтому экипаж не видел, что делается перед машиной.

А там ходил часовой - первогодок. Как потом оказалось, он был из пехоты, скорее всего, не видел танк вблизи. Ну и подошёл поближе, а экипаж не видел, он как раз отходил назад. И наводчик не видел. А офицер сидел в туалете, а должен был стоять сбоку от танка. А этот дурачок подошёл к танку, схватился руками за ствол, подтянулся и ткнулся лицом в ствол. Может, он хотел посмотреть, что там есть, кто ж теперь скажет. И тут наводчик нажал ножной спуск.

В момент выстрела старлей вышел на улицу и увидел, как огненный сноп слизнул голову часового. Тело упало на землю, несколько раз дёрнуло ногами и застыло. Всё это видел подбегающий офицер. Он пронёсся мимо удивлённого экипажа и остановился перед телом. Наводчик выбросил гильзу через люк и тоже увидел тело. Неспешно подошёл экипаж.

И так они стояли впятером над бывшим часовым, пацанёнком, чья жизнь оборвалась по собственной дурости и недосмотру офицера и командира экипажа.

Приехали родители, у которых он, как водится по принципу максимальной подлости, оказался единственным. Да и будь он даже десятым… Мать кричала командиру полка: «Верни мне моего сына, гадина!» Но больше всех досталось старлею с больным животом, он стал младшим лейтенантом. Потому что в острой ситуации произнёс фразу, не несущую смысла чёткой команды.

Конечно, были беседы, слушание приказов о недопущении впредь. И всё такое. Да ай!

К сожалению, подобные происшествия со смертельным исходом происходят в армии часто. Не каждый день, конечно, но часто. Армия–место повышенной опасности, боевая техника - штука серьёзная. А дураков и лопухов много. Нам еженедельно читали приказы по Вооружённым Силам, оканчивающиеся фразой «довести до сведения (ознакомить) всех военнослужащих Советской Армии и Флота»

Вот, пехотное отделение разведки на выходе из леса решило отдохнуть. Легли в травку, где кто стоял, а дежурного не поставили. Выскочил из леса гусеничный транспортёр и проехал по головам.

На ночном вождении механик-водитель ГТС-ки решил, что можно откинуть люк, если никто не видит, темно же, мать вашу так. И только откинул, прямо перед носом возник ствол танковой пушки, так что еле успел голову убрать. Ствол порвал танкошлём, содрал кожу на лице и упёрся в обрез люка. Механик мгновенно включил заднюю, газанул, в танке ощутили удар, остановились. Обошлось без жертв, пострадал только шлем да механик схлопотал «губу» с потерей одной лычки.

При желании можно долго перечислять.

Потом были госэкзамены, всех разобрали «покупатели», из нашей роты оставили дослуживать в части Женьку, Кузю, Евгешу, Дуйсенбая и меня.

Приближалась первая наша солдатская осень. Сидели мы во второй половине дня в курилке перед казармой. То ли суббота была, то ли воскресенье. Сквозь решетчатые ворота проходной рассматривали проходивших по улице гражданских. Кузя пел под гитару очень популярную среди нас песню: «Солнце село, вечерело, ночь темным – темна, вышла девка прогуляться, всё равно война. Повстречала рядового, робко подошла: «Приходите в самоволку, я живу одна.» Кузя тяжело вздохнул: «Иииэх, ёлы-палы, туды его в качель! Домой хотицца! Солдаты, вот бы сейчас домой, хэбэ первого срока и на танцы! А там такие девки! А, парни?» Евгеша ответил со смехом: «Ну, Кузя, это ты загнул: в хэбэ на танцы! Вспомни, как ты рыдал год назад, что с гимнастёркой галстук не носят. Всё ты забыл, Кузя: рубашку, галстук, пиджак, туфли и носки. Амнезия, Кузя!» - «Не амнезия, Евгеша, а служба это, - сказал Женька, - нам ещё после дембеля привыкать к туфлям, отвыкать от кирзачей. Только до этого ещё два года, не торопитесь.» Кузя крякнул и снова запел: «По небу хо’ют иропланы-бомбовозы, а я поранетый лежу. К мине подхо’ит санитарка, звать Тамарка, давай, го’рит перевяжу.»

Толя Кузя знал бесконечно много всяких – разных песен и почти не повторялся. Дуйсенбай называл его акыном нашей роты. «Кузя, - взвыл Евгеша, - не дави мне на мозги фольклором, по-человечески прошу!» Кузя пересел подальше от него: «К мине подхо’ит Афанасьев, восемь - на семь, давай, го’рит…» - «Кузя, счас застрелю из рогатки!» Кузя ткнул меня локтем: «Вот ты у нас в партшколе учёный, поясни этому вот, что фольклор есть выражение души народа, а солдат – лучшая часть этого народа. Ну и девки, конечно.» И снова запел: «Попал я в чёртову пехоту и дали мне противогаз, я натянул его на морду, ёлки-палки…» - «Ну правда, Кузя, спой что-нибудь человеческое.» - попросил Дуйсенбай. «Человеческое поют для человеков, а ты не человек, а солдат. Ну, младший сержант, так это ещё хуже. Понял, Дуся? И будешь им ещё долго после дембеля. Пока не перестанешь вскакивать при виде офицера.» И дурашливо запел: «Не хватило в Коли кирасину, он поехал в город по бинзин. Не успел он с горочки спуститься, немцы очутились перед йим.»

Кузя был прав. Добрый год после демобилизации меня подмывало вскочить и вытянуться при виде любого офицера. Думаю, и остальных отслуживших срочную - тоже.

Мы совсем «осолдатились», хотя старшина этого за нами не признавал: «Ещё в вас гражданские лепёшки лежат вот так вот и до солдат вам далеко, хотя и лычки надели.» Показал руками, как они «лежат». Летом на учениях мы все пропотели, прокоптились, пропахли машинным маслом и порохом. Старшина поинтересовался, как мы себя чувствуем. Да провонялись незнамо как, говорю, потом, порохом, непонятно чем, грязные, как эти самые которые. Старшина изрёк: «А вот когда тебе перестанет вонять всё это, тогда и станешь солдатом. А так…» - махнул рукой. У него настоящее мужское занятие быть солдатом, а мы не собирались ими оставаться дольше положенных трёх лет. Хотя, как оказалось впоследствии, не все не собирались.

Ротный наш был совершенно лысый. Немножко волос над ушами и немножко на затылке, а ему и сорока не было. Он сказал, что в конце апреля сорок пятого они шли на Прагу и останавливались только на заправку. Одеты были ещё в зимнее, танкошлёмы, соответственно, тоже зимние, спецпошивы, пропотели они насквозь. И в Праге он снял танкошлём вместе с волосами. Так они где-то в этом городе, сказал он с улыбкой.

Разговор этот был после вождения на марше. Пятьсот километров без остановки, только поесть, сбегать в кустики. А лето, жарко же, машина горячая. Пот стекает по телу, как на марш-броске, комбез насквозь, удовольствие ниже среднего. У Евгеши приличные такие залысины, мы все посмотрели на него. Ротный засмеялся, дескать, это ещё далеко-далеко не та гонка, которая была в сорок пятом. Да и удобств в машине прибавилось. А вот выглядим мы куда более усталыми, чем они тогда, в сорок пятом. Может быть, конечно, они к сорок пятому уже натренировались, то есть, привыкли. Возраст тот же: ротному в сорок третьем было семнадцать-восемнадцать, то есть, в сорок пятом, как многим из нас сейчас.

Вождение на марше, особенно ночное по дневным нормативам - занятие не из приятных, да ещё по лесу. Механик-водитель пялится в темноту, фары включать нельзя, прибор ночного видения - тоже, видны только белые габаритные фонари идущей впереди машины.

Мы шли ночью, в режиме радиомолчания, рации симплексно-дуплексные на «приём». Нам надо было дойти до определённой точки в этом лесу к двадцати четырём часам, с началом рассвета встать в засаду на опушке, замаскироваться. И утром, когда «противник» станет выходить из леса, «расстрелять» его из своих пушек. Посредник ехал с нами на «стрекозле» и ещё за нами тащился трёхосный ЗИС. Уж не помню сейчас, зачем.

Помнится, как-то вот так шли ночью по дневным нормативам по карте и забодались на колхозном поле, которого на карте не было, на бурт брюквы. Вряд ли от брюквы что осталось. Потом выяснилось, что нам дали не тот лист карты. Ну, не нарочно, понятно. Потому чисто интуитивно ожидалось что-то «этакое».

Лес этот будто специально прорезан дорогами туда-сюда, вдоль и поперёк. Хорошо, если его предварительно оцепили, чтобы не задавить кого. Ну, это вряд ли, потому что рёв от роты средних танков слышен. Хотя, говорят…

Пришли в точку, заглушили моторы. И, в общем, началось…сначала потихоньку. Механик-водитель встал около левой гусеницы, сами знаете, зачем, заодно закурил. Подходит к нему парень от передней машины и просит прикурить. И механик при свете спички, во-первых, узнаёт своего кореша и земелю, с которым вместе в учебке, а во-вторых, видит на его комбезе дубовые листья. Вот это да! Потому что мы, «cиние», «воюем» с «зелёными», Кантемировской дивизией, эмблемой которой как раз и есть дубовые листья. И они их лепят на всю технику, комбезы и прочие места. И это их мы должны «расстреливать» поутру.

Механик здоровается с земелей и спрашивает, чего это они ночью в лесу. А тот говорит, вот они «воюют» c «синими» и, по идее, эти козлы должны бы встать здесь в засаду, чтобы помешать их утреннему «наступлению». Вот они сюда и пришли. А что здесь делает его земляк, спросить ему то ли не захотелось, то ли чего. Повернулся и пошёл.

Механик галопом оббежал несколько машин и убедился, что мы стоим с кантемировцами машина через машину. И он – командиру машины: Давидыч, так и так. Резо побежал посмотреть, а потом к взводному и вместе к ротному. И понеслось!

Посредник как-то странно хмыкнул и говорит ротному: «Ну, капитан, командуй.» Ротный командует: «Сейчас ноль часов пятнадцать минут. В ноль часов семнадцать минут, не ожидая команды, завести моторы и ещё через десять секунд «все вдруг» повернуть направо – и через канаву вперёд на полном газу. Далее, по моей команде развернуться и «открыть огонь» по «противнику». Выполнять».

Мы разбежались по машинам, ну и оказалось, что «зелёные» отстают от нас секунд на семь-восемь. То есть, у них тоже соображометр не на кирзовой каше. Но опоздали. Поэтому посредники отдали победу нам.

Возвращаемся мы с победой, на крутом повороте видим, что у ЗИС’а нет среднего моста. Видимо, потерял, прыгая через канаву. Нет, всё путём, они нашли мост, погрузили в кузов.

Очень по этому поводу веселился посредник. Оказывается, в сорок третьем году, а он тогда был наводчиком, у их роты произошёл такой же случай. То есть, они влезли ночью на марше в роту немецких танков так же, как мы этой ночью в кантемировцев. И немцы, и они поступили аналогично: разбежались друг от друга. Только ночь была тёмная и воевать – ну никак. И точно так же, как наш ЗИС, у них «Студер» потерял средний мост. Потом был трибунал: почему не завязали бой? К счастью, это был уже не сорок первый. В сорок первом, сказал посредник – всех командиров грохнули бы, верняк. А кого не грохнули, заслали бы в штафбат.

В июле нашего помкомвзвода отпустили поступать в институт, а на его место назначили Женечку.

Рота пошла в наряд, а мы пошли в патруль. То есть, Женечка, Женька и я. Старшим был капитан, начальник артремонтной мастерской. Это было хорошо, потому что с ним можно было поговорить о новых гладкоствольных пушках. Мы оставили «газон» около городского парка, ходили по парку и говорили о них, когда подошёл милицейский сержант: вон там на скамейке лежит пьяный офицер, не желающий уходить из парка. Мы прошли с ним. Да, лежит на скамейке, укрывшись плащ-накидкой пехотный старший лейтенант, громко посылающий всех проходящих к известной матери. Он и капитана послал. Капитан коротко: «Поднять его!» Вздёрнули мы его, поставили на ноги, повели к машине. Женька лихо вздёрнул старлея в кузов и мы поехали к военному городку. Выгрузили старлея, сообщили оперативному дежурному, тот пришёл и начал читать тому мораль. А чтоб мы не слышали, как подполковник читает мораль старлею, нам велено было ждать на КПП. Мы не успели дойти до КПП, как между мной и Женькой пронёсся старлей, толкнув нас в стороны. И крик оперативного дежурного: «Стоять на месте!» и сразу же: «Догнать его! Задержать!» Ну, это мы с радостью!

Догнать оказалось не так легко, но догнали. Женька его цап за портупею – получил отмашку кулаком. Ах ты ж! Я подсёк его ногой, он сбился с ритма и попал Женьке в руки. У него в руках остаётся только бесполезно дёргаться.

Приволокли старлея назад. Дежурный велит его на «губу», а некуда, оказалось: офицерская гауптвахта в соседнем гарнизоне занята, а в солдатскую не положено. Дежурный распорядился проводить его в офицерское общежитие и оставить меня и Женьку под окном. «В случае чего – сами знаете, как с ним поступать. Проводите его.» - сказал оперативный дежурный.

Проводили его, зажав между собой. Он пытался дёрнуться, Женька взял его за шею и сжал. Тот всё понял и до утра вёл себя спокойно. Утром он накатал рапорт, указав в нём, что его, офицера, избивали два сержанта. Доказательство – два огромных синяка на шее и синяки на руках. Рапорт оставили без последствий, учитывая его вчерашнее поведение. Но разговоры были. Надо же, мол, повезло людям скотину проучить. С одной стороны, ему теперь долгонько капитана на получить, а с другой, он ещё больше оскотинится и более того, ему вполне светит стать хроническим старлеем. И с этим «высоким» званием уйти на пенсию.

Как всё-таки хорошо, что мы служим срочную, а не так вот, как офицеры. Водяры выкушал чуть больше нормы – испортил карьеру, всё. А срочника ниже рядового никак не разжалуют, с довольствия не снимут ни в коем случае, а дембель всё равно неизбежен. Главное, вдоль службы не попасть.

 

7

Был у нас в части начальник артвооружения подполковник Суворов, как говорили, дерьмым дерьмо. Факт никем не оспаривался, а полковые офицеры объясняли поведение Суворова просто: отсиделся в тылу, не воевал, фронт и не таких лечит.

Среди прочих «достоинств» Суворов имел хобби: он любил ходить в наряд дежурным по караулам, чтобы поиздеваться над солдатами. Зимой он «беседовал» со стоящим без полушубка постовым на темы Устава Гарнизонной и Караульной Службы, пока тот мог ещё членораздельно отвечать. Весной и осенью, когда на постах полно луж, он давал постовому вводную: «Нападение на пост!», стараясь, чтобы солдат вынужден был плюхнуться пузом в грязную лужу, дожидался щелчка затвора и давал отбой вводной.

Когда я простоял рядом с ним в шинелёшке при тридцати с чем-то мороза до полного окоченения тела и мозгов, а он был, естественно, в полушубке, я понял, что не успокоюсь, пока не заплачу ему с избытком.

Но как? Ведь он выполняет уставные требования по проверке готовности солдата к «охране и обороне вверенного ему поста», а мы в данном случае охраняли склад боеприпасов дивизии. Тысячи тонн боеприпасов. Да и какая разница, на каком посту стоишь и в каком карауле. Он же за сутки все караулы обойдёт, гадина.

Теоретически, выход был. Надо было успеть начать стрелять прежде, чем он даст команду «отставить!». Тогда караул выскакивает по команде «Караул в ружьё!», дежурная рота на брониках летит к караулу, поднимают с койки генерала, а потом оказывается, что всё это туфта и развлекуха подполковника Суворова от скуки. И генерал снимает с него скальп. Всё так. Только автомат за спиной, на предохранителе. Надо успеть, пока падаешь в эту лужу, чтобы начать стрельбу в падении, что ли. И делать это гарантированно, каждый раз. И так, и этак – не получалось. Так и плюхаться рожей в грязную лужу, чтобы эта тварь радовалась?! Падла!

А тут были у пехоты боевые стрельбы в составе роты, а мы стреляли после разведроты. И увидели, как ему стреляет спец. Командир разведроты шёл, держа автомат в положении «на ремень», и как только начали подниматься мишени, он упал как-то странно, выгнувшись вперёд, как бы перекатившись колесом, и едва коснувшись локтями земли, дал очередь и мишень упала. И встал как-то весь сразу, непонятно как. Сплошной восторг! Вот подарок Суворову, вот он где! Я объяснил идею парням, меня с радостью поддержали. И найдя время, побежал к пехоте, в разведроту. Конечно, я не сказал ему, зачем мне это. Капитан посмеялся, но объяснил, подробно, что и как. И даже приходил к нам несколько раз, посмотреть. Сколько же мы шишек набили на локтях и коленках, вспомнить страшно. Тренировался весь наш взвод. Каждый день.

Прошло больше пятидесяти лет, а я до сих пор горжусь своей идеей и счастлив, что именно меня подполковник Суворов положил рожей в лужу, по которой он предварительно прошёлся пару раз, чтобы было погрязней. Ух, как он взъярился, когда я закатил очередь в указанном им направлении! Потому что был уверен, что у меня был патрон в патроннике и автомат снят с предохранителя, иначе, по его мнению, я не успел бы так быстро! Хоть бы автомат проверил, идиот, как положено, прежде чем давать такую вводную.

На следующий день начался разбор и я заявил, что всё было не так. Дали автомат, я показал раз, другой, третий, десятый, пятидесятый. И вхолостую, и с патронами. И просто так. И по мишени. Просто удивительно, ведь есть же офицер, до которого мне, как до неба. И рота, которую он обучает. В голову никому не пришло.

Конечно, генерал снял с Суворова скальп, потому что я закатил очередь на весь магазин по стене склада боеприпасов, со стороны которого было «нападение». Тревога в дивизии была что надо! Мне объявили отпуск за успехи в овладении личным оружием. Но пошло всё не так. Командир разведроты со смехом рассказал офицерам о наших тренировках, Суворов взбесился. Батя наш посоветовал ему «воздержаться от дурных проступков», потому что «советский солдат самый находчивый в мире». Скорей всего, именно это подействовало, он же знал, что тренировался не я один. Ротный в отпуск меня не пустил, потому что офицеров надо уважать, а не тренироваться ради мести старшему офицеру. «А кто ты такой, подумаешь, пара лычек, а он подполковник». Хм. А кто-то там уже второй год талдычит о чести советского солдата, о высоком звании советского военнослужащего. Ротный сказал, что я так нихрена и не понимаю. Ну и фиг с ним, нет и нет.

А зато какая рожа бывала у подполковника Суворова, когда мы проходили мимо друг друга, случалось.

Как раз в этом году впервые стали призывать на службу женщин. Событие! Их поселили в отдельно стоящем здании, у которого поставили на посту первогодка. А они, известное дело, чуть что, первым делом стреляют. И дали мне отделение для прохождения с ними курса молодого бойца. Посмотрел на них и пришёл в ужас. Причёски должны быть одинаковыми или нет? Какая длина волос допустима? Потому что головной убор должен быть одет на всех единообразно. Или, как говорит старшина, единогласно. Как они будут на строевой в таких узких юбках поднимать ногу на уставную высоту?

Конечно, я согласен с Женькой, я засолдафонился, можно сказать. Но вот ротный не смог ответить:

согласно Строевому Уставу по команде «Равняйсь!» надо видеть грудь четвёртого человека. Так грудную клетку или бюст? Помялся - помялся: «Ты, это, значит, понимаешь, не первый год в армии, ну и конечно...» Поводил в воздухе рукой и ушёл. А Женька сказал, что все ждут концерта «Строевая подготовка с девками» и ты, соответственно, готовься. А скажи, говорит, как их именовать: «личный состав» или «женский состав»? И этот туда же, значит! Ещё проблема: можно ли в строю пудриться и красить губы? И ещё: мы чистим оружие, раздевшись до пояса, чтоб не заляпать маслом обмундирование. А как с ними? Батя сказал: ты не дёргайся, они радистки - телефонистки, машинистки секретной части, бухгалтеры службы тыла, санитарки лазарета, прочее такое. Ну, почистишь ты им автомат пару раз. Отстреляются перед присягой – и забудут. Они забудут, а мне строевуху с ними не забудут никогда. Говорю: «Товарищ подполковник, а за какие заслуги нас наградили этими девками? Вроде бы за нами ничего особо героического не числится. Или есть что-то, чего мы не знаем? Если это не служебная тайна, а?» - «Я бы сказал так: приказали – выполняйте, товарищ сержант! Вы первый день в армии? Но скажу, в чем дело, потому что, считаю, тебе надо знать. Старший сержант Комиссаров… известен тебе такой?» Я кивнул. «Так вот, старший сержант Комиссаров замечен целующимся с одной из военнослужащих в кустах, что вокруг плаца. Известно место?» Я кивнул. «Так вот, Командир приказал передать этих военнослужащих нам. И поручили тебе.» Интересно как! «Товарищ подполковник, а я, что, импотент?» - «Нет, надеюсь, - усмехнулся Батя, - только тебе служить ещё долго, ты не захочешь портить себе жизнь. А у старшего сержанта Комиссарова уже сразу же после Приказа демобилизация.» - «Товарищ подполковник, а пусть кто-то другой не захочет, а?» - «Ты первый день в армии? Нет? Выполняйте, товарищ сержант!» Вот и весь разговор.

Построил их на плацу. Видик! Поясные ремни болтаются, гимнастёрки под ремнями не заправлены, сапоги не начищены, зато намазаны губы и напудрены носы. Пилотки как попало. Полюбоваться на строевую припёрлись все, кто мог. Как же, посреди армейской сухой и навсегда застандартизированной жизни – и вдруг такой бесплатный цирк. Дежурный по части, Батя, ротный, командиры других рот, дежурные по ротам, дежурный по КПП, ещё какие-то зрители. Обратился к командиру роты: «Товарищ капитан, разрешите спросить!» Он кивнул. «Товарищ капитан, почём билеты на концерт продавали? Неужели бесплатно?» Вызверился на меня, но подошёл к Бате. Сказать ничего не успел. Из форточки высунулось лицо КП: «Все по своим местам!» И – кто куда, как ветром сдуло.

Представился: «Я буду заниматься с вами строевой подготовкой. Обращаться ко мне «товарищ гвардии сержант.» Начнём с внешнего вида.» И тут же одна: «А чем мы не нравимся, мы разве не симпатичные?» И хихикают. Говорю: «Разговаривать только после моего разрешения. Так о внешнем виде...»

Мучился с ними, и не дай и не приведи. Они же не солдаты какие-то там, они же девушки! Соответственно, никакой грубости вроде громких команд. Команды, говорю, отдавать положено громким голосом. И вы сейчас не девушки, а солдаты, проходящие курс молодого бойца. Автомат разбирают - собирают кончиками пальцев, чтобы не испачкать руки, при исполнении ружейных приёмов стараются не зацепить ремнём свои драгоценные сиськи. Ай, ладно, курс молодого бойца скоро закончится, отстреляются и – всё! И напрасно так настроился, потому что как раз при проведении стрельбы чуть не произошёл эксцесс. То есть, меня чуть не пристрелила одна из них.

Стрельбу ведут из окопа в положении стоя. Руководитель стрельб только носом крутил, когда они «помещали себя» в окоп. И тут одна из них поворачивается ко мне и спрашивает, по какой мишени ей стрелять. Ствол автомата направляет мне в живот, правая рука на пистолетной рукоятке, палец на спусковом крючке, а в рожке десять патронов. Для дырки в животе мне и одного достаточно. Я приседаю, отвожу пальцем ствол в сторону. Она убирает ствол автомата от моего пальца и снова направляет его мне в живот. Пальцем отвожу ствол: вдруг бабахнет, дура, в упор. У неё переводчик темпа стрельбы на «авт», так она мне засадит не меньше трёх штук, тут мне и каюк! Аж вспотел. А она упрямо суёт ствол мне в живот, чтоб ей, идиотке!

Руководитель стрельб молча постучал пальцем по её спине. Она поворачивает автомат в его сторону, а он отходит вбок и говорит тихонько: «Спокойно, положи автомат.» Она ко мне практически спиной, приседаю рядом с ней: «В чём дело?» Она: «Ой, товарищ сержант, а я боюсь.»

- «Автомат, - говорю, - на предохранитель!» Молча смотрит на меня. Повторяю. Никакой реакции.

В это время рядом хлопнула короткая очередь, она завизжала. А что тебе!

Обезоружили её. Но ей же надо отстреляться, и не хуже, чем на «трояк». Дежурный санинструктор влил ей хорошую дозу успокоительного. Отстрелялась.

Спокойно прошло лето, наступила вторая осень армейской жизни. Этой осенью мы должны попрощаться с Женечкой. Интересно, кого предпочтёт ротный? Мишка Пересичный считал, что Женьку или Евгешу. А почему не тебя, говорю. Да потому же, что и не тебя: я «на карандаше» у ротного, как и ты. Ну, Евгеша - точно так же. Значит, Женька будет. «Понимаешь, - со смехом говорит Мишка, - я в любом случае норму свою перевыполнил, отец будет доволен. Чем доволен? Пацан нашего соседа пришёл домой с двумя лычками. Сосед нажрался на радостях и ляпнул моему отцу, что вот я ни за что не заработаю лычку, а у меня их сейчас три. То есть, на дембель дадут, скорее всего, старшего сержанта. Сосед наш в пролёте уже сейчас. Да и вообще, ты же знаешь, хохол без лычки – как справка без печати. А я не хохол, что ли?» Мы немножко посмеялись.

Мишка оказался прав. Нас построили перед ужином и ротный объявил, что сегодня мы провожаем домой старшину Розова Евгения Александровича, срочная служба которого сегодня заканчивается. Вышел из-за двери улыбающийся всегдашней улыбкой Женечка в бушлате с бархатными, то есть, дембельскими старшинскими погонами, с небольшим чемоданом в руке. На место старшины Розова командование назначает старшего сержанта Петрова. «Старший сержант Петров, выйти из строя!» Женька вышел, ротный вручил ему пару погон с широкой лычкой: «Поздравляю, товарищ Петров, с присвоением очередного звания и с назначением на должность!» Женька в ответ: «Служу Советскому Союзу!» Ну и всякие сопутствующие слова.

Мы поздравили Женечку, проводили его до КПП, пожелали ему и пошли на ужин. Закончились две трети службы. Спасибо Женечке, они были не такие тяжкие, как у других.

Письма от него мы не дождались, потому что буквально через несколько дней ротный огорошил меня и Евгешу: завтра отправляетесь на курсы младших лейтенантов запаса. Это, то есть, на дембель пойдёте младшими лейтенантами запаса. Вот те нате, опять учёба! И на кой ляд?! А потому, сказал ротный, что вы оба, сами знаете что. И извольте отправляться. И попробуйте только плохо учиться, вы меня знаете! Ну это да, знаем кое - что.

Мы оба понимали, что дело не в «карандаше». Евгеша стрелял лучше всех из всего, что только может стрелять, так что в этом случае отобрали лучшего. А я просто закончил вечернюю партийную школу, а всех, кто учился со мной, после госэкзаменов разобрали «покупатели».

По приезде Евгеша меня огорошил: он слышал голос Москаля. «Когда Москаль орёт, спутать ни с чем нельзя. Ну вот здесь он где-то.» Вполне возможно, а почему и нет. Потому что здесь довольно много знакомых по первому году. В столовой мы его увидели: слегка раздался в плечах, старшинские лычки. «Ну, Москалюга, - сказал Евгеша, - как ты лихо пошёл, на втором году старшина!» - «Да вот понимаете, мужики, я думаю, может остаться, а?» - «Где ты думаешь остаться?» - спрашиваю. «Да в армии, ты не понял, что ли?» - «Нииифига! Ты же журналист, какая армия! Журналист, тебе осталось-то всего ничего до диплома!» - «Так вот, парни, всё и дело в этом, что не знаю, на чём остановиться, где мой интерес.» - «Конечно, - съехидничал Евгеша, - это практически одно и тоже. Не отличить. Занятия – близнецы. Ну, Витька, ну знаешь ли. Ты бы рапорт подал, чем онанизмом заниматься на этих курсах.» - «Так вот я вам, дуракам, и толкую, что не знаю. Мы же год вместе служили. Можете мне подсказать.» - «За этот год я понял, что армия – не моё место. Не- мо-ё! И всё тут. И не его тоже.» - кивок в мою сторону. Я согласно кивнул головой. «Раз надо три года отдать – получите, а чтоб на всю жизнь подписываться, извините, пожалуйста. А если тебе нравится в погонах, дуй в военную журналистику.» - «Ай, - махнул рукой Москаль, - чего вы из себя дураков корчите! Вы ж понимаете, о чём я.» - «Да, Москалище, понимаем. – сказал я, - понимаем. Но не понимаем, как можно из журналистики в милитаристику. Из такого гуманитарного занятия прямиком в военно – техническое. Ну был бы ты Кузылёвым, помнишь Кузылёва?» Витька кивнул. Ещё на первом году этот Вовка Кузылёв подал рапорт в военное училище. Мы тогда поудивлялись сначала. Женечка сказал, что вот человек выбрал свой путь. А сколько среди нас таких, кто ещё не выбрал? Двадцать лет долбаку, а не выбрал, чем в жизни будет заниматься. Наверно, половина, если не больше. Он был прав.

Мы сказали Москалю, что жить его жизнью мы не сможем, что как он сам выберет, так оно и будет. «Извини, Витька, советовать не будем.» - чуть не в один голос сказали мы с Евгешей.

 

8

На этих курсах собрали только тех, кому предстояло отслужить последний год. Вернее, дослужить второй год и приняться за третий. В первый же месяц ребята стали получать из дома письма с известием, что их больше не ждут. Сообщали об этом невесты, жёны, подруги, соседи или «доброжелатели». Из нашей роты я первым получил такое письмо. Известие настолько хорошо стукнуло по голове, что Евгеша спросил: «А что это с тобой?» Молча сунул ему письмо. Он коротко взглянул: «Да. Не поздравляю.» Через день что-то подобное получил ещё один, потом второй, третий. И пошло. За пару недель - чуть не половина роты. Слишком уж часто, что-то не то. Потом сообразили: такие письма получают на определённом сроке службы. Наверно, есть такой определённый предел времени, после которого ждать солдата невмоготу. Проверим? У каждого есть знакомый в армии, у друзей такие же. Написали около трёхсот писем, получили больше двух тысяч результатов, обработали по категориям, нарисовали кривые. С интерпретацией были определённые неясности: в армии у нас «несколько больше» двух тысяч человек, данных маловато, существующие не очень презентабельны. Действительно, получивших «письма счастья» оказалось слишком много в одном месте. В обычном подразделении таких в три раза меньше, никто не торопится об этом рассказать. Нет, соответственно, фона. Просто здесь так сложилось. Наш бывший помкомвзвода часто пел под баян: «Я тебя не виню, нелегко ждать три года солдата, а друзьям напишу я, что ты ждать не смогла.» Просто чисто по-человечески «ждать не смогла». Может быть, с ним такое же было, только мы не знали ничего об этом. Ну и если вспомнить, после войны много было песен о не дождавшихся женщинах. Всяких, от матерных до юмористических: «Я был батальонный разведчик, а он писаришка штабной, я был за Расею ответчик, а он спал с моёю женой.»

Учились мы три месяца, и незадолго до окончания я чуть не вылетел с курсов. Какими были бы последствия, не знаю, но наш ротный словами не бросался, так что…

Ночью подняли по тревоге и - на стрельбище, ночные стрельбы из личного оружия. Пока отстрелялись, пока то да сё, стало светать и начались стрельбы в противогазе. У Евгеши противогаз одолжил начальник курсов, пострелял и отдал. А пинольный карандаш, оказалось, потерялся. Или выбросил, или ещё что-то. Карандаша не оказалось. Кто с этим делом знаком, знает, что после каждого использования противогаза, особенно зимой, надо пользоваться карандашом. А если его нет, стёкла запотевают, ничего не видать. Я отстрелялся, всё в норме, тут подходит Евгеша: дай противогаз. Он же мне не сказал ничего, а я не спросил ничего. Через некоторое время нас завели в какую-то балку, поступила команда «Газы!» По верху балки зажгли бочки, слезоточивый газ пополз вниз. Я напялил противогаз, а клапана в нём не оказалось. Глаза зарезало, потекли слёзы, в горле режет, состояние отчаянное. Полез вверх, долез, собрался выпрямиться, а какой-то офицер в противогазе толчком ноги отправил меня вниз.

Очнулся в медсанбате. Командир взвода «обрадовал» меня чёткой перспективой отчисления за нарушения, чуть не приведшие… И так далее. Выписали через пару дней, построили роту. И началось. Вот, мол, почти три года службы, учебка, то да сё, и вот вам, значит. Доверяли, партшкола, а он, значит, и прочее. Отчислить с соответствующей характеристикой.

Евгеша поднял руку: разрешите добавить по факту происшедшего. И рассказал, почему он вытащил клапан. Начальник курсов сказал, что он в самом деле брал противогаз, только не помнит, у кого конкретно. Это-то понятно, ночь, а нас целый батальон. Так что пролетело без ничего. Ну, если не считать, что несколько дней резь в глазах.

Несколько дней подряд были экзамены, потом на день отпустили всех в увольнение. А куда идти, к кому? Пошатались по городу, по паре раз сходили в кино. Была мысль сходить в ресторан, просто посидеть по-человечески, но не рискнули. Можно было нарваться на патруль, потому что солдатам и сержантам срочной службы рестораны запрещены.

После Нового года мы вернулись в свою роту и всё пошло, как прежде. С той небольшой, но очень существенной разницей, что начался третий, то есть, последний год службы. В те времена срок службы засчитывался с первого января. Женечка нам иногда пописывал, но очень уж иногда: работа и вечерняя школа, то есть, как бы подготовительные курсы. Хочет податься в мостостроители, давно хотел.

В конце весны Гриша Якопсон, с которым мы вместе валялись в лазарете на первом году, попросил помочь. На третьем году он стал старшим сержантом, крепким парнем, большим любителем жёстких спаррингов с группой партнёров. Хотя в рыло так никому и не давал.

..Дело такое, что приезжает Аля. Он точно не знает, но думает, что опять приедет и мама. Это не сочетается, да и надоело так. Если мама приедет, мы должны на вокзале подойти к нему и сказать, что его срочно требует комбат.

Грише выдали увольнительную на двое суток, он снял номер в гостинице, провёл подготовительную работу с дежурной, которой подарил коробку дорогих конфет, а мы с Кузей попросили увольнительную на два часа, «для решения личных вопросов».

Когда Гриша с Алей проходили мимо нас, местный мужик радостно заорал: «Гля, Васька, жидок - старший сержант!» Гриша сделал шаг в его сторону, не отпуская Алиной руки, и врезал мужику кулаком в переносицу. Голова мужика мотнулась назад и он тряпкой осел на асфальт. Васька заорал: «Ты чё делаешь, сержант!» Гриша поправил: «Стагший, понял, мужик, стагший сегжант. Тебе всё понятно или тоже объяснить?» Мужик заторопился: «Понял-понял, всё понятно. Только предупреждать надо, а то сразу в рыло.»

Аля была в восторге: «Гриша, ты стал настоящим мужчиной! Я бы вышла за тебя, если бы ты согласился!» Гриша ответил: «Газбеггёмся. Вон гостиница, она наша на двое суток, идём». Аля кивнула, и они пошли.

Я сказал Кузе: «Мамы не будет, врубаем реверс.» Мы пошли в казарму.

Конечно, как мы потом узнали, мама приехала, такая мама не могла не приехать. Просто из «конспирации» ехала в другом вагоне, вышла после Али и видела, как Гриша угостил мужика. Ей поплохело, она посидела на скамеечке, а когда пришла в гостиницу, дежурная сказала, что никаких Якопсонов у них нет, никаких военных, ни старых, ни молодых, ни солдат, ни офицеров не зарегистрировано. И номеров свободных тоже нет. Дежурная отлично отработала коробку дорогих конфет. В полку сказали, что старший сержант Якопсон находится в увольнении на двое суток в пределах расположения гарнизона, а где именно, докладывать не обязан. И поскольку лето ещё не наступило, ночевать в кустах мама не умела, она в тот же день уехала домой. Благо, дом был в трёх часах езды пригородным поездом.

Собственно, вот и всё о Грише. Потому что дембельнулся он гораздо раньше меня. Знаю только, что он не стал восстанавливаться в педиатрическом. Он так и говорил: да ни за что! Очевидно, должны были столкнуться два характера. Мамы, привыкшей крутить мужем и сыном, и сына, привыкшего отстаивать себя за три года нелёгких спаррингов. Уверен, что победил Гриша.

Наступило  последнее лето службы. Кому-то, не знаю, стукнуло в голову сделать «дембельскую причёску», то есть, остричься наголо. И – пошло: то один, глядишь, то другой остригся. А некоторые  даже побрили голову. Нас всё время заставляли носить короткие волосы, мы противились, как могли. Так в армии особо не попротивишься. А тут сам взял да и постригся. Старшине это очень не понравилось, налицо демонстрация. «Чего это вы показываете?» - «Мы показываем, товарищ старшина Сергей Степанович, что подходим к важнейшему рубежу своей жизни, после чего наша жизнь уже не будет такой, как до этого.» - сказал Дуйсенбай. Старшина опешил, покрутил головой. «Ну, Кундызбеков, ты вообще…» Что «вообще», старшина не сказал.

Мы готовили специальные дембельские погоны и сапоги. Дембельские сапоги должны быть только хромовыми и стоить не менее 45 рублей. Говорили, столько стоит полный фугасный выстрел нашей «сотки». Платили нам хорошо и вполне можно накопить, не проблема. Проблемой были погоны. Для изготовления дембельского погона обтягивали чёрным бархатом трафарет для чистки пуговиц асидолом, а чёрный бархат в этой дыре не купить. Ходили слухи, что кое-кто обдирает чёрный бархат с могил. Мы узнали об этом от старшины, который сказал, что за это занятие надо к стенке ставить. К стенке или нет, гадость всё равно, да и ощущение, небось, что на плечах лежит часть могилы. Это тоже. Понемногу всё устроилось. Кому присылали из дома, кое-кто покупал в «Ритуальных услугах». Как-то устраивались.

Сейчас, по прошествии стольких лет, это кажется немного смешным, но тогда не казалось. Дембельские чемоданы, дембельские погоны и сапоги, дембельские альбомы. Специальных дембельских альбомов мы не готовили, только погоны и сапоги. Скорее всего, в каждой воинской части свои обычаи.

Подошли отчётные учения, за весенне-летний период обучения. Мы с Дуйсенбаем, Кузей и экипажами обслуживали свои машины, а Кузя отошёл в кустики. Приспичило ему. Проходит время, Кузя не возвращается. Как же его, однако, развезло. Через полчаса пошли поторопить.

Место, где Кузя сбыл, нашли сразу. Рядом натоптано, ветки поломаны. Кузи нету. Дуйсенбай заявляет, что Кузю похитили. «Пошёл бы ты, Дуся, - говорю, мужики из ЦРУ, да?» Он рассердился: «Сколько раз тебе говорить, не зови меня Дусей.» Когда мы называли его «сокращённым» именем, иногда он злился, иногда –нет. Дуйсенбай заявляет, что я слепой, как все горожане, а он охотник и всё видит. «Ну да, - говорю,- охотник из МГУ. Там у вас на кафедре – все такие охотники. За девками.» Мы знали, что его за эту страсть отчислили, и он пошёл служить. В общем, дело нужное, и то, и то.

Мы спорим, а тут появляется Кузя. Фингал на весь портрет, губы разбиты, хэбэ в хлам, в руках пистолет и планшет с картами. Начал рассказывать, как закончил свои дела под кустом, принялся застёгивать штаны, а на него набросили мешок и поволокли.

Не успел он это рассказать, поднялся переполох, орут «строиться!» Стоим мы, Кузя с разбитой мордой тут же. Выходит посредник и говорит, что на офицера соседней части совершено разбойное нападение, разбиты кости лица, украдено табельное оружие, карты с нанесённой обстановкой. Судя по погонам, это сержант вашей части, потому что других с такими погонами рядом нет. Если кто, мол, знает, кто совершил преступление, то…

Кузя говорит, что это он. Рассказал, как разведка пехоты его украла из-под кустика, доставила к этому лейтенанту, как тот стал хихикать, что вот, дескать, обделались вы, ударная сила, и всё такое. Покажи, значит, на карте, где у вас что. Как положено, раз вляпался. На пенёк карту положил и пистолетом прижал, чтоб ветерком не унесло. Или для антуражу. Кузю этот пистолет привёл в бешенство. И этим пистолетом приложил его по голове, парень с автоматом рядом стоял, его–тоже, взял карты, пистолет и вернулся в родную часть. И всех делов. Доложить о происшествии не успел, вернулся вот только что, перед командой «строиться!»

Скандал был красивый. Литера этого перевели в другую дивизию, подальше от позора. Наверно, Кузя сокрушил ему всю военную карьеру. Или уж, по крайней мере, надолго замедлил. Героическому Кузе дали отпуск. На Кузю все показывали пальцами, не часто так бывает, что дал по рылу офицеру – и поехал в отпуск на третьем году службы. Поскольку он служил уже третий год, так его по-быстрому после Приказа дембельнули.

Но это ладно. Был хороший разговор с замполитом. «Как можно, товарищ Кузнецов, бить своего советского офицера по лицу? Вообще офицера.» Кузя говорит, что бил не офицера, а противника. «Но ведь противник условный.» - говорит тот. Кузя отвечает, что он бил условно, настоящего врага уж он заделал бы. «Ну а если бы - товарищ генерал?» - поднял палец замполит. Кузя пожал плечами, какая, мол, разница, можно и генералу заехать, делов-то. Замполиту мало. Ну, а если бы Генеральный Секретарь нашей партии? Тоже? Кузя встал по стойке «смирно!» «Товарищ майор, Генеральный Секретарь нашей партии ни при каких обстоятельствах не станет моим противником, товарищ майор! Разрешите идти, товарищ майор?» Вышел из палатки, закурил и сказал: «Ну что ты скажешь – будешь делать, Медный Лоб на свАЁй лошадЕ.» Это у Кузи одна из песенок была «Ехал он да на сивой на телеге, на скрЕпучАй лошадЕ. Да игого-го-го!»

Первым из нас поехал домой Евгеша, сдавать экзамены в Алтайский «Политех». Фотографии с надписью «Последний раз в форме.» получили Женька, Дуйсенбай и я. Следующим уехал Женька к себе в Вильнюс сдавать экзамены в строительный. К сентябрю восстановился в МГУ Дуйсенбай.

В начале сентября вышел приказ Министра Обороны о демобилизации отслуживших свой срок и об очередном призыве на срочную воинскую службу. Долгожданный Приказ для нашего призыва, мой Приказ!

Как раз в этот день я и подзалетел. Обычный наряд по роте, если бы не принесло пьяного полковника Кулешова, начальника штаба дивизии. Кулешов был известен своей острой нелюбовью к сержантам. Говорили, что его дочь «увёл» сержант. Как полковник ни старался препятствовать, тот на четвёртый - пятый день после дембеля приехал к КПП, забрал её и увёз. Полковник такого допустить не мог, не укладывалось у него в голове: его, полковника (!), дочь – и какой-то, простите, сержант! Он поехал за дочерью, устроил там, говорят, пьяный концерт, а ему, полковнику, говорят, бывший сержант набил морду. С тех пор иногда полковник, напившись, искал какого – нибудь сержанта и снимал с него лычки. И успокаивался до следующего раза. Правда, однажды получил прикладом в лоб от часового, стоявшего на сержантском посту, сильно перебрал полковник в тот раз. (В танковых войсках половина народа сержанты.)

Так вот, принесло полковника Кулешова и стало ясно, что пришёл мой черёд снимать лычки. Тогда существовала Директива Министра Обороны: разжалованных сержантов технических родов войск и технических специальностей к боевой технике впредь не допускать. Значит, дослуживать придётся в хозвзводе или в караульном взводе рядовым. Да это фиг-то с ним, жалко терять шестнадцать рублей и получать три восемьдесят, как на первом году.

Полковник сказал, что такого грязного свинарника в казарме он ещё не видел. Он в любом случае содрал бы с меня лычки, поэтому я стал возражать, он стал орать и потянулся рукой к погону. Такой жест демонстративный: лычки долой. Этот жест считается оскорблением, поэтому я вытащил висевший на поясе штык-нож. Он, скотина, всё понял, но предпочёл заорать о нападении.

Лычки с меня сняли, а поскольку полковник настаивал на трибунале, то была разбираловка, при которой подтвердили, что полковник был пьян и хватался за мой погон. Трибунала не было, но дослуживал в караульном взводе рядовым: через день на ремень, через два на кухню. Это ладно, хуже то, что я автоматически попал в «декабристы», то есть, дембель отодвинулся до декабря.

Сначала меня отправили на ремонт офицерского клуба вкупе со всеми разжалованными в дивизии, около двадцати человек, точнее не помню. Начальника над нами не поставили и мы валялись целыми днями, отсыпались за всю службу, уходили строем в самоволку, потому что строй на КПП не задерживают. Но вот, странное дело, спать через пару дней надоело, в городе делать было нечего. Тоска от непривычной незанятости. Сдуру сходили на спортплощадку и подзалетели. Просто потому, что при нас не было видно командира, то есть, человека с лычками или звёздами, который распоряжался бы нами. Устроили нам раздолбон и разогнали по караульным взводам и хозвзводам, которым мы были приписаны после снятия лычек. Старшина роты, в которую я попал, ехидно заявил, что домой поеду только 31 декабря после вечерней поверки. Его отношение усугублялось тем, что я смеялся над его «стихами» в ротной стенгазете: «Есть у воина в брюках заветное место, где находится то, что дороже всего. Это место в кармане, в нём фото невесты, что в далёкой Москве дожидает его.» Я говорил, что у меня в брюках в заветном месте совсем другое находится, могу расстегнуть ширинку и показать, что именно. Старшина был большим рифмоплётом, в каждом номере стенгазеты помещал свои «творения». О подвиге красноармейца он сочинил: «Ему сказали, ты умрёшь, а он всё движет, движет ноги.» Это было смешно. Конечно, он злился. По общему сроку если, я служил уже четвёртый год, и естественно, откровенно это демонстрировал перед ним, а старшина что мог сделать? Лишний раз в караул поставить? Так взвод только этим и занимается. Сунул он меня вне очереди на кухню, а с начальником кухни у меня к тому времени установились хорошие отношения, он оказался ленинградцем. Он так и сказал старшине: мой приятель дует уже четвёртый год, отцепись ты от него. Что ещё можно сделать? В увольнение не пустить, так и не прошусь, всё равно идти некуда, не с кем и не к кому. Да и до обещанного старшиной 31 декабря осталось всего ничего в сравнении с прошедшими тремя годами.

Пришёл приказ Министра Обороны о присвоении мне звания младший лейтенант запаса. Потому что первое офицерское звание присваивает Министр Обороны. Поздравили меня КП, Батя, бывший ротный и бывший старшина прежней роты. Говорили, полковник Кулешов был категорически против, так надо было раньше «телегу гнать», а теперь чего уж. Зато старшину роты буквально перекосило, но он быстро опомнился: «Я таких офицеров видал, и ты, офицер, у меня на цырлах будешь бегать.» А что он мне сделает? Я уже четвёртый год служу, повидал кое - что и кое - что умею. Сказал ему об этом. Конечно, он пузыри стал пускать. Попускал-попускал, ну и всё.

Правда, командир отделения резко начал ко мне цепляться. Особенно после присвоения мне звания офицера запаса. Так ему это не понравилось! Тем более что у меня не лежала душа считать его командиром. Не только у меня, история появления лычек на его погонах многим была не по душе.

Он «происходил» из батальона связи, у него со слухом было в норме, а только приём-передача не получались. Никаким образом. И что с ним делать? Помог всё тот же аппендицит, после которого его списали в караульный взвод. Предстоял месяц без физических нагрузок. И опять ему повезло: приехала какая-то комиссия из больших генералов и полковников, из-за которых пройти по летнему лагерю стало буквально невозможно: через каждый шаг команда: «Рота, смирно! Равнение… напра…- нале…!» Через пару дней было приказано давать команду «Смирно!» только при виде генерала. Немного полегчало. Так вот эти большезвёздые генералы – полковники жить в летнем лагере не могли из-за комаров, и жили в дивизионной гостинице, куда и отправили кого-то из того же караульного взвода. Или из хозвзвода, не помню. Прислуживать, бегать вокруг. Не всем это по душе, да и не все могут. Парни не подошли, клиенты были недовольны. Не знаю, чем именно, только вернули их в подразделение через гауптвахту. И послали этого недоучившегося связиста. Он настолько всем понравился, что один из генералов одарил его парой лычек. Это, конечно, хорошо, но какая специальность, он каких войск младший сержант? Разве только караульных. Думаю, он понимал, как к нему относятся сержанты, получившие свои лычки через учебку. Видимо, такое отношение к себе ему надо было как-то скомпенсировать.

И началось. Принеси, говорит, обед, я не пойду в столовую. И суёт котелки. Поел и снова суёт: «Помой оба! Помой, офицер, не переломишься.» Ну это уж ни в какую, да ещё без «пожалуйста!» Да и то, смотря кому, а уж после слова «офицер»! Вытер его портянкой, лежавшей у него же в тумбочке, парни хихикнули, у них он любовью не пользовался. Затем «принеси ужин»- «помой котелок», «принеси завтрак» - «помой котелок». И пошло-поехало. А портянка всё та же. И вскоре, когда запах плесени перебил все остальные, я объяснил ему, в чём дело: «Нормальные люди говорят «пожалуйста», а слуг у нас в армии нет, понятно, да?» Он попрыгал-попрыгал, жаловаться на меня смешно. «Ты у меня попляшешь!» - «Только вместе с тобой. Тебе ещё служить и служить, у меня четвёртый год пошёл, а у тебя только второй.»

Конечно, вспоминать об этом неприятно, но это было. Что да, то да. Приходилось защищать свою шкуру всякими способами.

И только в начале декабря я уехал в Ленинград. Последним из нашего призыва. Да и то, считаю, случай помог. По вечерам генерал часто ходил по подразделениям, настала и наша очередь. Я к нему: «Товарищ гвардии генерал – майор, разрешите обратиться!» Он разрешающе кивнул, и я изложил ему, что закончил вечернюю партшколу, курсы младших лейтенантов запаса, в день Приказа был разжалован полковником Кулешовым (уголки губ генерала слегка приподнялись), весь мой призыв демобилизован два месяца тому назад, я последний. Прошу объяснить, в чём моя вина, если она есть и когда меня демобилизуют. Генерал повернулся к КП: «Отправить домой завтра же!» Тот в ответ: «Товарищ генерал, завтра выходной.» Генерал ему: «Завтра посадить в поезд и доложить об исполнении!» Конечно, КП щёлкнул каблуками: «Есть, посадить в поезд и доложить!» А что ему ещё оставалось?

Проводить меня пришёл бывший наш ротный старшина Сергей Степанович Арбузов. Кроме всего прочего, не держи зла, служба – не дружба. Конечно, конечно, дело известное. Прощаясь со мной, в вагоне поезда, спросил: «А вот мою шинель тогда кто уделал, помнишь мою шинель?»

Мне было жалко его, я понимал, что мы поступили по-свински, но уж коли спрашивает… Сказать правду - это как по роже съездить, а он не заработал такого, если честно. За три года службы мы все многое поняли и отношение к старшине изменилось. И у меня уже все документы на руках, я в вагоне, поезд через пару минут отойдёт. Ну и рассказал ему подробно, кто, за что и как. Повторяю, мы поступили по – свински, о чём я ему и сказал. Старшина как-то съёжился, подал мне руку и сказал: «Спасибо за правду. Но на тебя я бы не подумал. Бывай. Счастливо.» Пожали друг другу руки, пожелали друг другу, он вышел из вагона. С этого момента у меня началась совсем иная жизнь.

Мы были призваны на Алтае, все вернулись по домам.

С тех пор прошло больше пятидесяти лет, почти шестьдесят. Целая жизнь прошла. За это время мы постепенно перестали переписываться, хотя вначале это казалось невозможным. Некоторые из тех, с кем служил, уже ушли из жизни, к сожалению. В неё постоянно кто-то приходит, из неё постоянно кто-то уходит. Так она устроена, что мы постоянно находим и теряем друзей и подруг. После дембеля я долго искал Муху Аутлова, но так и не нашёл. Буквально растворился парень без остатка и осадка.

Сейчас много говорят о дедовщине. Мы такого слова даже не слышали. Оно сравнительно новое, появилось, мне кажется, после фильма про старослужащего рядового Дедова, для которого авторы фильма придумали слово «дед». Оттуда, так понимаю, и пошло это слово. У нас молодых солдат называли просто «молодой». Или салага, салабон, салапет. Иногда говорили «зелёный ты ещё». Наш помкомвзвода ещё в первые дни нашей службы сказал: «Услышу слово «салага», узнаю что-нибудь из этого, набью рожу качественно и можете потом жаловаться, так и знайте. Всё!» Конечно, приходилось слышать о «переборах», они были, это безусловно, но массового характера, как при целенаправленном развале армии в предсердюковские и сердюковские времена, они не имели. Слышал про такую «клятву»: я, салага, бритый гусь, я торжественно клянусь сало, масло не рубать, старикам всё отдавать.» Слышал, не более того. Наверняка, где-то к этому принуждали. Не у нас.

Точно знаю на своём опыте, и это известно всем, что все ЧП в армии от недосмотра за молодыми, в первую очередь, от недосмотра офицеров. От слабой дисциплины, потому что разок тебе попустили, разок ты попустил, а там, глядишь, и ЧП. Армия - место повышенной опасности. Она всегда была такой и всегда будет такой. Везде, в любой стране. Человек приходит в армию, не готовый во всём подчиняться какому-то там сержанту или, тем более, слушать какого-то старослужащего. Пример - наш Толмачёв.

Ну, никто и не обещал ни разу, будто будет легко «стойко преодолевать тяготы и лишения воинской службы». Просто положено было отслужить срочную. Слово «негодяй» изначально означало парня, не пригодного к воинской службе. Постепенно оно превратилось в ругательство, это говорит о многом. Во многих местах парню и жениться было трудно, если не отслужил срочную.

Конечно, ходить в узде армейской дисциплины тяжело и очень многим не нравится, это надо иметь призвание. Как у Москаля или Кузылёва. Только известно, что легче всего служится там, где жёсткая дисциплина.

Молодых учит офицер, сержант и более опытный солдат, старослужащий. Получается, молодой подчиняется, вдобавок ко всему, ещё и старослужащему. К этому готовы не все. Вот и конфликт, если дисциплина слабовата.

Повторяю, было положено отслужить срочную. Так к этому и относились. Помнится, наши офицеры, прошедшие всю войну, очень сожалели о начавшемся, как они считали, ослаблении дисциплины в войсках. Слабая дисциплина, говорили они – лишняя кровь во время войны. Развал армии, считаю, начали армейские верхи. Другое дело, кому из них это было надо. И почему. Отменили отработку внеочередных нарядов в ночное время, ввели обязательный отпуск, отменили гауптвахту, сократили срок службы до одного года. А помнится, учиться работать со стабилизатором пушки приходилось целый год. Так какой наводчик получится за год службы? Не только наводчик. Отношение к армии стало меняться, дошло, наконец, до Сердюкова.

И как только дисциплина в армии ослабла, как только офицеры перестают сутками «висеть» над солдатами, так сразу все эти явления и комитеты солдатских матерей (способствующих, я считаю, развалу армии). Если ты не готов к такой службе, незачем тебе становиться офицером, нечего тебе делать в армии. Отслужи положенное – и свободен. Только срочную должны отдубасить все, без всяких исключений. Абсолютно любые дети любых высокопоставленных Толмачёвых. В Конституции это должно быть забито жёстко. И всенепременно должна существовать обязательная срочная служба. При любой, самой контрактной - расконтрактной армии.

Это моё мнение, и я думаю, что отслужившие срочную службу думают так же. Ты можешь считать эти годы выброшенными из жизни, как считали некоторые и в то время, дело твоё. Отслужи – и думай, как хочешь.

Было бы невредно, думаю, чтобы никто не мог занимать никаких должностей на государственной службе, не отслужив в армии хотя бы год. Отслуживший два года имел бы право учиться в любом ВУЗ’е, отслуживший три года имел бы право быть зачисленным в любой ВУЗ без экзаменов. И это тоже должно быть забито в Конституции.

Армия – незабываемая пора моей жизни, скорее всего, не только моей. Я на всю жизнь благодарен ребятам, которые дарили мне свою дружбу в это время. Дружбу, без которой мне было бы куда как тяжелее. Дуйсенбай. Евгеша. Женька. Женечка. Кузя. Мишка. Гиви. Агабай. Москаль.